С. Елпатьевскій.
О, мама!..
——
II.
III.
IV.
V.
VI.
О, мама!.., Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 26 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
— Какъ я?
— Точь-въ-точь… Только ты покостисте, въ плечахъ пошире. А она была тоненькая какъ жимолостиночка и голосокъ тоненькій,— какъ птичка, бывало, щебечетъ.
— И выздоровла?
— И теперь жива… Сынъ уже офицеръ, женатый.
Двочка глубоко втягиваетъ въ себя воздухъ, полусадится въ кровати и съ прояснившимся лицомъ говоритъ:
— Ну, ддушка, разскажи, пожалуйста.
— Чего разсказывать-то? Знаешь вдь…
Старый докторъ, неизмнно цлыми днями дежурящій у постели своей маленькой пріятельницы, глубже усаживается въ кресло, медленно нюхаетъ изъ маленькой серебряной табакерки, потомъ обтираетъ лицо краснымь фуляровымъ платкомъ, еще разъ поправляется въ кресл и начинаетъ:
— Было это…— онъ на минуту задумывается. — Да, въ 55-мъ году, — еще нашъ полкъ подъ Севастополь назначили, да миръ скоро вышелъ. Ну, такъ вотъ… Призываетъ меня начальникъ и говоритъ: ‘Такъ и такъ, докторъ, помогайте. Дочка, говоритъ, у меня только-что институтъ кончила, — доктора въ Петербург чахотку признали, въ степь посылаютъ. Спасайте, говоритъ, докторъ, по гробъ жизни не забуду’.. Я и говорю: ‘Что же, ваше превосходительство, не Богъ, говорю, я, а чудеса на своемъ вку видалъ. Дайте, говорю, отпускъ, увезу вашу дочку въ степь’. А степь-то я, какъ свою квартиру зналъ, всю ее верхомъ исколесилъ. Ну, извстно, начальникъ, особа,— все это живой рукой обладили, князекъ одинъ кибитку свою уступилъ, палатки разбили, прислуга, поваръ,— въ род лагеря въ степи устроили… Весной и пріхала. Смотрю, Господи ты Боже мой, въ чемъ только душа держится! Безъ кровинки, два шага сдлаетъ, за сердце схватится, дышать не можетъ. А кашель, что у тебя! До той поры, бывало, кашляетъ, пока въ постель упадетъ, въ род обморока сдлается… Ну, хорошо, привезъ я ее въ степь. Степи-то въ то время дикія были, табуны лошадей паслись, да гд-гд дымокъ вьется, — башкирскія кочевья, значитъ.
Старый докторъ задумывается и, положивши руки на колна, долго молчитъ.
— И что это, Лёвушка, за степи были тогда,— весной особенно! — оживляется докторъ.— Трава молодая, зеленая, цвты цвтутъ, а кругомъ воля-вольная, ширь да гладь, только и видишь ковыль, словно волны по морю, стелется. А зайдетъ солнышко, вызвздитъ ночь, — и не ушелъ бы. Запахъ пойдетъ отъ травы, — теплынь, росъ нтъ, тихо кругомъ. Только птицы въ трав перекликаются, да лошади нтъ-нтъ зафыркаютъ у коновязи…
Докторъ снова понюхалъ табачку.
— Все лежала сперва у меня Рита. Маргаритой звать-то, такъ она просила, какъ дома, Ритой называть. Полы у кибитки отдернуты, воздухъ степной вливается, втерокъ забжитъ. Попьетъ Рита кумысу, — уснетъ, а проснется — опять за кумысъ, только и длала: кумысъ пила да спала, да баранину степную ла, а лкарствъ никакихъ. Спадетъ солнышко, возьму я ее на руки,— все она говорила, что одинъ я носить ее умю,— и вынесу на пригорочекъ, недалеко отъ кибитки,— видъ оттуда очень ужъ хорошъ былъ на степь. Ну, конечно, ковры, подушки,— все тамъ ужъ готово. Лежитъ она и смотритъ, — на звзды смотритъ, какъ мсяцъ изъ-за бугра встаетъ, тни пойдутъ по степи, какъ дымокъ синій отъ костра вьется, да слушаетъ, какъ перепела въ трав кричатъ, кузнечики стрекочутъ, да гд нибудь башкиръ на зурн играетъ. Жалостныя какія у нихъ псни: слушаетъ-слушаетъ моя Рита — да и заплачетъ иной разъ, скажетъ: ‘Докторъ, милый вы мой, да неужели же я выздоровю?’ Все не врила, а ужъ чувствовала, что лучше ей. Дальше да больше. Похаживать стала, сама встанетъ, съ утра однется и сейчасъ на пригорочекъ,— больно полюбила она его. Румянецъ на щекахъ появился. А потомъ и пошло, и пошло… Все лто тамъ прожили, по десяти бутылокъ въ день кумысу выпивала, да къ тому же такой аппетитъ объявился, какого никогда и не было. Къ концу-то лта по тридцати верстъ верхомъ на лошади здила, вс окружныя кочевья пшкомъ исходила. Вотъ теб и чахотка!..
По мр разсказа лицо блдной рыжей двочки разгорается, глаза становятся шире, она нетерпливо теребитъ за рукавъ замолчавшаго доктора.
— Ну, а дальше-то, ддушка?
— Что дальше? — ничего дальше. Ухала, замужъ вышла, больше ничего.
Двочка сердится и торопливо говоритъ:
— Какъ пріхали… Про отца-то, помнишь, разсказывалъ.
— А!— оживляется докторъ. — Видишь ли, отецъ-то все собирался самъ къ намъ пріхать, да не пришлось,— на все лто на ревизію ухалъ далеко. Ну, писалъ я ему, да не ждалъ, видно, что такъ хорошо выйдетъ. Мы раньше вернулись. Подъзжаетъ онъ, а Рита его встрчаетъ, свжая, здоровая… Строгій человкъ былъ, а какъ плакалъ! А потомъ меня обнялъ, поцловались мы, и вотъ тогда снялъ онъ съ руки перстень,— жалованный былъ перстень,— и надлъ ма на палецъ.
Докторъ снимаетъ съ руки перстень съ крупнымъ брилліантомъ и подаетъ его двочк. Она долго разсматриваетъ, и ея глаза блестятъ какъ два брилліанта, она откидывается назадъ на подушки, нкоторое время молчитъ и снова обращается:
— А, знаешь, ддушка, мн сегодня лучше, — ты замтилъ, я почти вовсе не кашляю? И температура сегодня безъ одной тридцать восемь.
— Конечно, лучше,— соглашается докторъ.
— Ддушка, у меня не чахотка?
Докторъ сердится и говоритъ недовольнымъ голосомъ:
— Теб сказано, плевритъ… Вотъ еще забрала себ въ голову!
— Ну, прости, ддушка. Я такъ…
Въ комнат становится тихо. Утомленная возбужденіемъ, двочка лежитъ съ поблднвшимъ лицомъ и закрытыми глазами. Дремлетъ въ кресл, опустивши голову и посапывая носомъ, старый докторъ, мрно тикаютъ часы на стн, горятъ на солнц удивительные цвты и листья, нарисованные морозомъ на оконныхъ стеклахъ.
Время отъ времени двочка глубоко вздыхаетъ и все пробуетъ, болитъ ли у ней тамъ подъ лопаткой, гд ставили ей мушку и гд былъ плевритъ, изъ-за котораго мсяцъ назадъ ее отправили изъ петербургскаго института домой на поправку. Ей нигд не больно, и это отсутствіе болей наполняетъ радостію ея грудь и она начинаетъ думать, скоро ли пройдетъ ледъ и откроется навигація и ея милый ддушка увезетъ ее въ ту зеленую пахучую степь, которая вылчитъ ее, какъ вылчила ту блдную, больную Риту.
Она открываетъ глаза и смотритъ, какъ, мрно посапывая носомъ и покачивая головой, дремлетъ ддушка.
Все тотъ же ддушка. Т же длинные сдые, желтые на концахъ усы и широкій бритый съ рубцами отъ порзовъ подбородокъ, и стоящіе щетиною коротко остриженные волосы на голов, и опухшія добрыя вки, и красная бородавка на лвомъ ух. Даже тотъ же гороховый пиджакъ съ табачными пятнами на лацканахъ. Все тотъ же ддушка съ тхъ поръ, какъ она помнитъ себя, когда маленькой цлые вечера сиживала она на широкихъ, мягкихъ колняхъ его и тутъ же засыпала, свернувшись калачикомъ, а мама… Двочк вспомнилось все дтство ея, какъ одинъ ддушка,— такъ она привыкла называть стараго доктора,— только одинъ онъ любилъ ее и также просиживалъ надъ ней ночи, когда она хворала скарлатиной, какъ онъ игралъ съ ней и никогда не сердился на нее. Слезы блеснули на глазахъ двочки.
— Ддушка, миленькій…
— Ты что это еще выдумала?— полусердито говоритъ открывшій глаза докторъ.— Я другой разъ и разсказывать не буду. У нея чахотка была — и то выздоровла. Я къ тому. А теб сказано плевритъ…
— Ддушка, я не про то. Скажи, ты никогда не сердился на меня?— дрожащимъ голосомъ, близко придвинувши къ нему голову, говоритъ двочка. Она останавливается, и, красня, добавляетъ: — Помнишь… Укусила я тебя… Больно вдь? Ты не сердишься?
Докторъ хорошо помнитъ. Онъ былъ знаменитый африканскій охотникъ за львами Жираръ, а она была левъ, страшный атласскій левъ съ оскаленными зубами и спущенной на лобъ буйной гривой рыжихъ волосъ. Левъ такъ страшно смотрлъ изъ-за кустовъ смородины, но африканское солнце было такъ жарко — и охотникъ Жираръ уснулъ на мягкой трав сада, тогда левъ съ рычаньемъ кинулся на него и укусилъ охотника въ правое плечо.
Жилетъ доктора колыхается, глаза становятся какъ щелки и красная бородавка прыгаетъ, весь онъ беззвучно трясется и говоритъ:
— Какъ комаръ укусилъ… А Жираръ самъ виноватъ,— не спи, когда на льва вышелъ.
У двочки были густые рыжіе, почти красные волосы, буйной волной поднимавшіеся надъ большимъ блымъ лбомъ, голубовато-срые большіе и смлые глаза, широкія и крпкія для двнадцатилтней двочки плечи, и вся она казалась сильной и крпкой,— и такъ странны были болзненное выраженіе лица, блдныя впалыя щеки, жалобно сложенныя губы.
Она сердится и брови сдвигаются въ складку, отчего лицо длается строгимъ, — она второй годъ учится въ институт, а ддушка все смется и обращается съ ней какъ съ маленькой, — но въ глазахъ ея тотчасъ снова дрожатъ слезы, и она съ прежнимъ, нжнымъ и виноватымъ выраженіемъ на лиц говоритъ:
— Я злая была, ддушка? Я знаю, злая-злая… Помнишь, я у тебя окно разбила,— ты отворять не хотлъ?.. А помнишь еще…
Старый докторъ видитъ, что двочка волнуется и красныя пятна выступаютъ на щекахъ.
— Ты была миленькій львеночекъ мой,— говоритъ онъ, ласково разглаживая ея волосы. — Нельзя такъ много разговаривать… Знаешь, докторъ Михайловъ запретилъ теб… Давай молчать.
Снова становится тихо въ комнат.
Въ углу комнаты, въ глубокомъ вольтеровскомъ кресл дрожитъ и качается большая голова стараго генерала съ длинной блой бородой и густой шапкой сдыхъ волосъ. Его губы сложены презрительно, глаза смотрятъ злобно. Онъ все слушаетъ, какъ этотъ старый пустомеля плететъ свою ахинею, и все думаетъ, что вс эти разговоры ведутся ему назло. Они вс рады, что у него отнялись ноги и нарочно не обращаютъ на него никакого вниманія,— смются и нюни распускаютъ, нжности разводятъ. Разв имъ дло до того, что у него заливаетъ сердце и вотъ-вотъ оно лопнетъ. Онъ откидывается назадъ, схватывается руками за сердце, громко и протяжно стонетъ и кричитъ:
— Я умираю, умираю…
Докторъ вскакиваетъ, — бжитъ къ генералу и щупаетъ пульсъ.
— Опять, ваше превосходительство? — участливо говоритъ онъ.— Позвольте, я послушаю.
Онъ слушаетъ и ободряющимъ голосомъ говоритъ:
— Ничего, Семенъ Матвичъ! Перебоевъ нтъ, не извольте безпокоиться.
— Что вы меня за дурака принимаете?— кричитъ на него генералъ. — Разв я не чувствую, — у меня вотъ тутъ заливаетъ въ груди, а вы говорите ничего… Много вы понимаете…
Онъ схватывается снова за сердце, но желаніе выругаться беретъ верхъ.
— Вс вы ничего не понимаете. Перебоевъ нтъ… Не извольте безпокоиться… — передразниваетъ онъ доктора.— Пошлите сейчасъ за Михайловымъ.
Докторъ стоитъ передъ генераломъ и соболзнующимъ голосомъ говоритъ:
— Не подетъ вдь, Семенъ Матвичъ… Сами знаете, какой онъ. Теперь онъ въ больниц и вроятно операцію длаетъ,— оттуда ужъ его не вытащишь, къ министру не подетъ. Выпейте вотъ капелекъ,— уговариваетъ старый докторъ,— и успокойтесь. А потомъ въ шахматы сыграемъ.
— Какіе тутъ шахматы… Вы все съ глупостями!— злится генералъ, выливая капли и разставляя шахматы.
Докторъ тоже разставляетъ шахматы и длаетъ ходы и все думаетъ, что, можетъ быть, докторъ Михайловъ и правъ, что вс эти припадки наполовину нервозъ, а наполовину притворство и злость, но каково генералу-то три года быть безъ ногъ, сидть въ одномъ и томъ же кресл, трясти головой да думать, что вотъ сердце лопнетъ.
‘И почему знать, — соображаетъ докторъ, — можетъ быть, оно и въ самомъ дл лопнетъ’. — Потомъ онъ сосредоточивается на игр, такъ какъ поддаваться нужно тонко, умючи, чтобы генералъ не замтилъ, не швырнулъ бы шахматы на полъ и опять не схватился за сердце.
Генералъ выигрываетъ и постепенно приходитъ въ боле ровное настроеніе духа.
А двочка лежитъ съ закрытыми глазами и съ сердитой морщинкой на лбу. Она давно перестала бояться сердечныхъ припадковъ отца и криковъ ‘я умираю’, повторявшихся пять-шесть разъ въ день, но ей жалко своего милаго ддушку, на котораго папа такъ кричитъ и который такъ терпливо переноситъ вчные окрики его.
Входитъ генеральша, худая, высокая, тонкая, кажущаяся еще выше и тоньше отъ перехватывающаго талію кожанаго пояса, — съ темными глубоко запавшими глазами, окруженными мелкими морщинками, такъ старившими моложавое, когда-то прекрасное лицо. Сдющіе волосы гладко причесаны. Она подходитъ къ дочери и прикасается своими сухими тонкими губами къ высокому блому лбу двочки.
— Какъ ты себя чувствуешь, Лиля? — Двочку зовутъ Леонилла, отецъ и мать называютъ Лиля. — Ты хорошо спала ночь?
— Oui, maman.
Двочка отвчаетъ, какъ отвчала въ институт начальниц. У нея даже вытягиваются руки подъ одяломъ, и только глаза съ тревожнымъ, нжнымъ и ждущимъ выраженіемъ на мгновеніе останавливаются на строгомъ, прекрасномъ лиц матери.
Строгое лицо продолжаетъ оставаться суровымъ, и сухой голосъ звучитъ попрежнему:
— Ты не кашляла ночью?
— Non, maman.
Изящные точеные пальцы проходятъ по рыжимъ волнистымъ волосамъ двочки. Генеральша направляется къ вольтеровскому креслу.
— Добрый день, господа!
Генералъ церемонно цлуетъ подставленную ему руку и съ плохо скрытой угрюмой злобой взглядываетъ въ лицо жены. Докторъ стоитъ, застегнутый на вс пуговицы, и низко наклоняется, чтобы поцловать руку генеральши.
— Какъ ваше здоровье, Аделаида Ростиславовна?
— Благодарю, докторъ… Какъ вы нашли сегодня нашу двочку?
— О, она у насъ молодцомъ!
— Не правда ли? — подтверждаетъ генеральша. — Теб лучше, Лиля?— оборачивается она къ дочери.
— Oui, maman.
На лбу генеральши появляется заботливая морщина, она ждетъ, пока доигрывается шахматная партія, и уводитъ доктора въ маленькую гостиную, бывшую спальней генерала, которую онъ покинулъ съ тхъ поръ, какъ сталъ ежеминутно бояться смерти.
— Я съ вами хотла переговорить, докторъ…— заговорила генеральша, жестомъ приглашая его приссть.— Представьте, вчера Михайловъ сказалъ мн, что онъ боится, какъ бы плевритъ не оказался на туберкулезной почв, и что температура теперь не падаетъ, по его мннію, уже не отъ плеврита. Это меня такъ разстроило-было… Вотъ я и хотла поговорить съ вами.
Лицо генеральши оставалось холодно и неподвижно, и только озабоченная морщина не сходила со лба.
— Онъ, конечно, знающій и внимательный врачъ,— продолжаетъ генеральша, — но онъ еще такъ молодъ… Вдь у васъ, нашъ старый милый другъ, огромная опытность, — какъ вы думаете, не преувеличиваетъ ли онъ изъ усердія?
Докторъ сидлъ унылый съ понурой головой и задумчиво мялъ въ рукахъ бахрому скатерти.
— Старинный я докторъ, Аделаида Ростиславовна, боюсь и говорить… Они вдь молодые-то теперь больше насъ стариковъ знаютъ,— у нихъ вонъ и микроскопъ, и все… А мы вдь какъ учились! Конечно, еще ничего такого не видать…
— Да и откуда у ней взяться чахотк? — раздраженно говоритъ генеральша. — И мой родъ, и родъ мужа — вс мы здоровые…
— Конечно, конечно, — успокаивающимъ тономъ говоритъ докторъ.— Тутъ наслдственность — первое дло.
— У нея и видъ лучше, и стъ гораздо больше…— настаиваетъ генеральша. — И вы, докторъ, помните, всегда говорили, что она богатырскаго сложенія…
Лицо доктора проясняется, онъ начинаетъ думать, что, конечно, Михайловъ прекрасный докторъ,— но вдь съ кмъ ошибки не бываетъ!
— Да помилуйте, Аделаида Ростиславовна,— одушевляется онъ, — я же ее всегда львомъ называлъ. Еще ныншнимъ лтомъ здоровенная была,— въ гору прямо съ рки вбжитъ, не вздохнетъ… Тоже, конечно, ошибиться можно…
Онъ оживляется боле и боле.
— Тоже видалъ на вку… Конечно, мы учились безъ микроскоповъ и молоточковъ да термометровъ не больно много употребляли, а лчили и вылчивали… Да-съ. Я вамъ разскажу, Аделаида Ростиславовна, профессоръ у насъ былъ въ университет, въ мое время. Подойдетъ, бывало, къ кровати, только взглянетъ, воспаленіе легкихъ, скажетъ, и врно. А разъ ввели больного въ аудиторію, первый разъ профессоръ его видитъ,— посмотрлъ на него да и говоритъ по-латыни: ракъ печени, да и началъ читать лекцію. Такія-то, говоритъ, у него явленія со стороны желудка, кишекъ, сердца, то-то онъ чувствуетъ, и потому это, и потому — и пошелъ, и пошелъ… Прочиталъ лекцію, а потомъ ужъ изслдовать да разспрашивать началъ — и точка въ точку. Ну-ка, есть теперь такіе профессоры,— съ торжествомъ закончилъ докторъ. — Разъ еще такой случай былъ…
Генеральша нетерпливо пожимаетъ плечами. Она давно уже слышала о профессор, знаетъ даже, какой ‘случай’ хочетъ разсказать докторъ и, дотрогиваясь до его рукава, говоритъ:
— Вы исполнили мою просьбу, добрйшій докторъ?
Докторъ волнуется и, торопливо вынимая скомканную бумажку, говоритъ:
— Только три съ полтиной дали, Аделаида Ростиславовна. Созонтовой продалъ,— не даетъ больше…
Докторъ всегда волнуется, когда отдаетъ деньги за проданныя имъ вещи и работы генеральши. Не такой онъ зналъ ее, когда двадцать лтъ назадъ съ мужемъ, получившимъ мсто воинскаго начальника, и съ маленькимъ сыномъ она пріхала въ его захолустный Луговскъ и поселилась въ большой квартир его дома. Изящная красавица и аристократка казалась королевой въ луговскомъ обществ, и онъ, тогда уздный врачъ, считалъ за особенную честь бывать у нея и пользоваться ея вниманіемъ и расположеніемъ. На его глазахъ разыгрывалась тяжелая драма между ней и мужемъ,— Богъ ему прости,— на его же глазахъ драма и кончилась. Генеральша ухала съ сыномъ въ Петербургъ, оставивши полугодовую дочь, которую генералъ назло не отдалъ жен. А когда три года назадъ посл его письма, извщавшаго, что у генерала отнялись ноги и что двочка растетъ безъ призора, генеральша вернулась, — онъ увидлъ скромное черное платье и сдющіе волосы, и эти морщинки, такъ состарившія прекрасное лицо… Вернулась не та блестящая королева… Генеральша начала давать уроки французскаго и нмецкаго языка, а когда уроковъ не было, — такъ мало было спроса на иностранные языки въ Луговск,— она цлыми днями сидла у себя въ комнат и вышивала бисеромъ и шелками задумчивыхъ собакъ и двушекъ съ томными глазами и съ цвточками въ рукахъ и трогательныхъ пастушекъ съ трогательными овечками, которыхъ когда-то вышивала она въ институт, а докторъ продавалъ ихъ купчихамъ, старымъ помщицамъ. Въ маленькомъ городишк мало покупателей и вкусы публики такъ измнчивы, тогда докторъ платилъ самъ, и работами генеральши была увшана вся маленькая спальня доктора, куда онъ пряталъ ихъ, чтобы не увидала изрдка заглядывавшая къ нему генеральша. Онъ же продаетъ старое серебро генеральши, ея шелковыя платья и бурнусы, и салопы. Пенсія генерала не очень велика, и при томъ изъ нея длаютъ вычеты за долги, а болзнь дочери вызываетъ экстренные расходы. Докторъ уже полгода упорно отказывается брать деньги за квартиру, такъ какъ попросилъ позволенія получать столъ отъ генеральши, и все увряетъ ее, что расходовалъ на кухню страшно много и теперь въ большихъ барышахъ.
Они долго обсуждаютъ сложную финансовую операцію — закладъ пенсіи. Разговоръ оконченъ, и генеральша уже сказала:
— Благодарю васъ, докторъ, вы добры, какъ всегда…
А докторъ все не уходитъ и все мнетъ въ рукахъ бахрому скатерти. Ему страшно, и онъ долго не знаетъ, какъ заговорить о томъ, что его давно мучитъ и чего все не ршается сказать, — и, путаясь и волнуясь, съ покраснвшимъ лицомъ, онъ тихо говоритъ:
— Не примите какъ-нибудь… Ужъ простите, Аделаида Ростиславовна… Приласкайте двочку, Аделаида Ростиславовна…
Генеральша вздрагиваетъ, какъ отъ полученнаго удара и вся съеживается, и поблднвшее лицо съ сузившимися глазами длается суровымъ и жесткимъ.
— Вы, докторъ, слишкомъ… — медленно отчеканивая слова, начинаетъ она, — но глаза ея падаютъ на сгорбленную, унылую фигуру старика и его опущенные сдые усы, — и тихо заканчиваетъ:— Я прошу васъ никогда, никогда не заговаривать объ этомъ… Мн не хотлось бы… Прощайте, докторъ.
Старый докторъ особенно низко наклоняетъ свою сдую голову и особенно осторожно и почтительно цлуетъ руку генеральши.
Уходитъ докторъ, скрывается въ свою комнату генеральша.
А въ неуютной длинной комнат, обставленной скудною мебелью, остаются двое — отецъ и дочь. Они стараются не смотрть другъ на друга, но что-то тянетъ ихъ. Тогда генералъ отворачиваетъ глаза и смотритъ въ газету, цлыми часами лежащую на его колняхъ, а она закрываетъ глаза и длаетъ видъ, что спитъ. Иногда ихъ взгляды все-таки встрчаются, тогда генералъ считаетъ нужнымъ спросить:
— Какъ ты чувствуешь себя, Лиля?
— Благодарю, папа, — неизмнно отвчаетъ дочь,— мн лучше.
Она закрываетъ глаза, а изъ угла съ вольтеровскаго кресла доносится хриплое гуднье сердитаго старческаго голоса — и все о томъ же, все одно и то же, что она двадцать разъ слыхала.
— Щенокъ…— злобствуетъ генералъ на доктора Михайлова. — ‘Прошу васъ другой разъ не посылать за мной, у васъ ничего опаснаго нтъ’… Мерзавецъ! И этотъ олухъ — ‘перебоевъ нтъ’… Задалъ бы я имъ перебои! — Все гудитъ злобный голосъ. — Разв есть кому-нибудь дло до меня? Издыхай, старая собака…
Генералъ схватывается рукой за сердце, но къ нему никто не бжитъ, и только сильне трясется въ кресл сдая голова.
Вечеромъ опять является старый докторъ. Пьютъ чай вс вмст въ длинной неуютной комнат, чтобы было веселе двочк, которая также присаживается въ кресл къ столу. Генеральша съ утомленнымъ лицомъ молча разливаетъ чай, а докторъ разсказываетъ луговскія новости.
Ихъ немного, этихъ луговскихъ новостей, и чтобы ихъ было больше, нужно разсказывать медленно, тягучимъ голосомъ, длать длинныя паузы, чтобы понюхать табачку, не торопясь дуть въ горячее блюдечко, иногда спутаться, забыть, на чемъ остановился, и начать сызнова. Такъ хорошо подтягиваютъ старому доктору самоваръ на стол, бушующая за окномъ вьюга, мурлыкающій черный котъ, что безсмнно лежитъ на кровати двочки. Когда новости вс разсказаны и сообщены вс происшествія въ узд, тогда наступаетъ тишина, томительная, жуткая, и вьюга останавливается и словно прислушивается, и умолкаетъ насторожившійся котъ, и звякнетъ ложечка, словно крикъ раздается… Тогда нужно, непремнно нужно предлагать вопросы, и лучше всего спросить стараго доктора, не длалъ ли Михайловъ новыхъ большихъ операцій. И снова медленно тянется тягучая рчь, и разсказываются вс необыкновенныя операціи Михайлова, и какая теперь стала медицина, какъ она спасаетъ людей, которые наврное умерли бы въ прежнее время. Старому доктору не нужно больше предлагать вопросовъ. Онъ умиляется и все говоритъ и говоритъ: какая будетъ медицина, когда его, доктора, не будетъ на свт, когда весь человкъ будетъ какъ на ладони, какъ хорошо тогда будетъ жить людямъ и какъ много убавится людского горя.
И ужъ не замчаетъ докторъ, какъ всхрапываетъ въ углу генералъ, легла на кровать двочка, пересталъ шумть самоваръ.
Умолкаетъ и докторъ, и вс расходятся, и въ неуютной комнат становится тихо и темно и только изъ притворенной двери генеральши далеко тянется по полу узкая, свтлая полоса. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не спитъ генеральша. Въ старомъ капот, покрывшись теплымъ платкомъ, сидитъ она въ низенькомъ кутаномъ кресл передъ письменнымъ столомъ. Морщины легли глубже, строгое лицо закаменло, и холодные глаза безсмысленно и неподвижно смотрятъ въ уголъ комнаты.
‘Приласкайте двочку’, звенитъ въ ея ушахъ.
Она ежится, словно отъ холода и еще глубже усаживается въ кресло.
А если она не можетъ? Не можетъ, не можетъ…
Разв она виновата и не исполнила свой долгъ? Разв она не пріхала тотчасъ же, какъ только докторъ написалъ, что у мужа отнялись ноги.
Ахъ, она помнитъ этотъ свой пріздъ. Изъ сада бжала двочка въ испачканномъ плать, съ широкими скулами, съ спутанными густыми рыжими волосами, такъ поразительно похожая на отца… Грязныя руки крпко и грубо охватили ея шею, и пахло лукомъ отъ ея поцлуевъ… Это былъ чужой, совсмъ чужой для нея ребенокъ… Разв не осталась она, только-что потерявшая сына, сама измученная и истерзанная,— не осталась въ этомъ ненавистномъ ей городишк, рядомъ съ этимъ, разбившимъ ей жизнь человкомъ, разв не отдала себя всю, чтобы дисциплинировать эту дикую съ упрямой волей и необузданными порывами натуру двочки и не добилась того, что въ институт она сдлалась первой ученицей, о которой начальница писала ей, какъ о кроткой, милой и примрной двочк?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Генеральша глубоко вздыхаетъ и зажигаетъ свчи по сторонамъ стоящаго на письменномъ стол большого портрета въ увитой иммортелями плюшевой рамк. Изъ внка иммортелей глянуло поразительной красоты лицо юноши въ офицерскомъ мундир, съ насмшливымъ и презрительнымъ выраженіемъ темныхъ, широко открытыхъ глазъ и наивной дтской улыбкой тонкихъ и нжныхъ, еле опушенныхъ губъ.
Подперши голову руками, не отрываясь смотритъ генеральша. Морщины строгаго лица разгладились, и усталые прекрасные глаза смотрятъ грустно и нжно.
Это — ея время, ея дорогіе часы… Все ушло отъ нея… И этотъ — ненавистный мужъ, и бдная, больная, жалкая двочка, и скучный старый докторъ, и бьющаяся въ двери нужда,— и остался только онъ — ея Женя, ея счастье, ея жизнь…
‘Моя единственная’…— доносится до нея милый знакомый голосъ. — И снова чувство былого счастья наполняетъ ея сердце и годъ за годомъ встаютъ т десять лтъ въ Петербург, когда на ея глазахъ выросталъ этотъ блестящій красавецъ, смлый и нжный и такой гордый своимъ презрніемъ къ людямъ… Она знала, что она была единственной для него, не любившаго никого, кром своей мамы, и радовалась и торжествовала. Она такъ часто и такъ много внушала ему, какъ люди злы и жестоки и какъ глупо врить имъ, и какъ легко они могутъ растоптать жизнь тхъ, кто отдается имъ безъ оглядки. Вотъ такой… Ей вспоминается онъ на томъ великосвтскомъ концерт, гд она послдній разъ была въ обществ вмст съ нимъ. Съ этимъ же презрительнымъ и насмшливымъ выраженіемъ темныхъ глазъ онъ оглядывалъ двигавшуюся мимо него толпу людишекъ, такихъ ничтожныхъ въ сравненіи съ нимъ. Для него обнажали свои плечи женщины, и ему улыбались он своими грязными улыбками… Она видла, какъ онъ подходилъ къ нимъ и, наклоняясь надъ обнаженными плечами, говорилъ съ той улыбкой нжнаго, капризнаго и балованнаго ребенка, которую она такъ хорошо знала и которой никогда не могла противиться. Такъ имъ и нужно этимъ мерзкимъ женщинамъ, которыя все хотли отнять у нея ея Женю… И съ звриной злобой ревнивой матери она перебираетъ вс ихъ грязныя и гнусныя исторіи обманутыхъ и опозоренныхъ ея сыномъ женщинъ, о которыхъ такъ много говорили тогда въ петербургскихъ гостиныхъ.
Ни одного пятнышка на ушедшей тни… Она была совсмъ не приготовлена и узнала о растрат полковыхъ денегъ, только когда къ ней принесли трупъ застрлившагося сына. Онъ хотлъ уберечь ее отъ позора и не хотлъ оставить нищей ее, свою единственную маму… Генеральша вздрогнула и плотне закуталась въ свой платокъ…
О, она очистила память сына! Она внесла растраченныя деньги, заплатила его частные долги, чтобы никто не имлъ права сказать, что ея сынъ ушелъ въ могилу, не заплативъ карточнаго долга… На это ушло ея имніе, на это пошли ея фамильные брилліанты, отъ этого изящные аристократическіе пальцы вышиваютъ трогательныхъ овечекъ и двушекъ съ томными глазами.
Съ безпомощно опустившимися руками и потухшимъ взглядомъ прекрасныхъ глазъ сидитъ генеральша и все думаетъ. А съ портрета смотритъ поразительной красоты молодое лицо съ наивной улыбкой по-дтски сложенныхъ губъ и презрительнымъ выраженіемъ широко открытыхъ наглыхъ глазъ. Кругомъ все дорогія реликвіи — дтскіе альбомы, тетрадки и книги и смлымъ карандашемъ набросанные рисунки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А въ большой, пустынной и темной комнат также не спитъ и также все думаетъ блдная рыжая двочка. И думаетъ все объ одномъ и томъ же, — почему не любитъ ее мама и почему она такое брошенное, никому не нужное дитя… Она такъ разспрашивала ддушку про далекую прекрасную маму, такъ мечтала, такъ ждала… ‘Посмотри, на что ты похожа’… — сказала ей тогда мама, когда она кинулась ей на шею. И она стала смотрть на себя и отмывать свои веснушки, свои черныя отъ загара жесткія руки и подолгу чесала свои непокорныя волосы, — все затмъ, чтобы полюбила ее мама. Она училась изъ всхъ силъ и усмиряла свое гнвливое, непокорное сердце, слушалась всхъ и уступала всмъ,— все затмъ, чтобы полюбила ее мама. Вставала по ночамъ, становилась голыми колнями на холодный каменный полъ и давала Богу общаніе не гршить никогда-никогда и со слезами молила Его,— все о томъ, чтобы полюбила ее мама. Чтобы мама полюбила ее, какъ любятъ другія мамы своихъ двочекъ, чтобы мама хоть разъ, одинъ только разокъ прижала ее къ груди и поцловала ее такъ, какъ прижимаютъ къ груди и цлуютъ т другія мамы, которыхъ она видала въ пріемной комнат института…
Бьется сердце о худыя ребра блдной рыжей двочки, и лихорадочно блестящіе глаза напряженно и жадно смотрятъ на длинную узкую полосу свта, тянущуюся изъ комнаты мамы.
‘Такъ-этакъ, такъ-этакъ’… — шепчутъ въ темнот часы, странно горятъ въ лунномъ свт фантастическіе узоры на стеклахъ. Свернувшись въ комокъ, дремлетъ котъ въ ногахъ двочки, спитъ, разметавшись на войлок у ея кровати, старая сдая нянька, на откинутой спинк кресла всхрапываетъ и что-то бормочетъ сдая голова стараго генерала.
Утро, день, вечеръ, ночь, а за ночью опять утро… Является старый докторъ и садится въ свое кресло, выходитъ изъ своей комнаты генеральша и спрашиваетъ свою двочку, какъ она провела ночь. Иногда генеральша присаживается къ кровати и читаетъ двочк нравоучительныя французскія исторіи о дурныхъ дтяхъ, которыя исправлялись и своимъ поведеніемъ заслуживали общее одобреніе, и трогательные разсказы о потерявшихся и найденныхъ родителями дтяхъ. Трясетъ головой и сердится генералъ, все разсказываетъ луговскія новости и необыкновенные случаи операцій старый докторъ… Только таютъ и стираются со стеколъ морозные узоры, а за окнами вытягиваются длинныя ледяныя сосульки и горятъ на солнц и капаютъ медленными, долгими каплями.
Иногда генералъ начинаетъ приготовляться къ смерти. Цлую недлю онъ постится и стъ только грибное, говоритъ тихимъ, разслабленнымъ голосомъ, кротко и жалобно проситъ, во всемъ извиняется и за все благодаритъ, цлыми днями ведетъ онъ съ докторомъ душеспасительныя бесды, а когда генеральша, надолго исчезающая въ это время изъ дома, сидитъ въ своей комнат, онъ кроткимъ и смиреннымъ голосомъ внятно и вразумительно говоритъ о пучин грха, о бс гордыни, вселяющемся въ людскія души, о смиреніи, о бренности, о горнихъ высяхъ, или начинаетъ прочувствованнымъ голосомъ повторять слова великопостной молитвы: ‘духъ праздности, унынія’… И воздваетъ генералъ глаза къ небу и молитвенно складываетъ руки. Потомъ дворникъ сажаетъ генерала въ ванну, а нянька моетъ ему мыломъ волосы на голов и бороду, надваетъ блую рубашку и парадный мундиръ съ орденами. Разодтый и важный, съ блестящей серебромъ, расчесанной бородой, генералъ вызжаетъ въ свою комнату и длаетъ свои распоряженія. Туда являются свидтели подписывать новое духовное завщаніе, гд генералъ по-новому распредляетъ между любезною супругой и дочерью, и старымъ докторомъ, и нянькой, и дворникомъ свои мундиры и ордена, и старыя трубки, и мебель, и тотъ начетъ, что когда-то сдлала на него казна и который непремнно возвратятъ ему.
Все выходитъ торжественно. Передъ исповдью генералъ проситъ у всхъ прощенія, напоминаетъ няньк, какъ онъ билъ ее чубукомъ и разъ запустилъ въ нее стаканомъ за холодный кофе, — нянька кланяется въ поясъ и серьезно говоритъ: ‘Богъ тебя проститъ, ваше превосходительство’,— проситъ прощенія и у доктора за вс пакости, которыя онъ устраивалъ ему по служб. Докторъ, давно простившій всмъ и все, тоже кланяется и соболзнующимъ голосомъ говоритъ: ‘Вы меня простите, Семенъ Матвъичъ, если обидлъ чмъ’, докторъ, все принимающій въ серьезъ, умиляется все боле и боле и посл того, какъ генералъ благосклонно приметъ поздравленія съ причастіемъ, съ особеннымъ удовольствіемъ разставляетъ шахматы. Докторъ любитъ играть и, счастливый умиротвореннымъ настроеніемъ генерала, весь уходитъ въ игру и съ торжествомъ даетъ шахъ и матъ. Тогда шахматная доска летитъ на полъ, генералъ схватывается за сердце, кричитъ и ругаетъ сконфуженнаго доктора и приходитъ въ свое нормальное настроеніе.
Иногда постель становится жестка для двочки, и солнце ржетъ глаза, а ночи такъ длинны… Двочка начинаетъ думать, что вс ее обманываютъ, что у нея чахотка и что мама никогда не полюбитъ ее и не прижметъ къ груди… И она ссорится съ нянькой и старымъ докторомъ и говоритъ, что рыбій жиръ воняетъ тухлой рыбой, а креозотъ жжетъ ротъ и что она не можетъ жевать эти противные бифштексы и не идутъ ей въ горло сырыя яйца и мясной порошокъ и все, чмъ ее пичкаютъ.
Тогда является докторъ Михайловъ со своимъ худымъ, угрюмымъ и всегда усталымъ лицомъ. Двочка слдитъ за нимъ большими глазами и упорно всматривается въ его лицо,— она чуть вздрагиваетъ, когда молоточекъ ударяетъ ее въ грудь, и съ боязливымъ и настороженнымъ выраженіемъ спрашиваетъ:
— Ну что, Алексй Петровичъ?
Докторъ Михайловъ долго кашляетъ, долго протираетъ носовымъ платкомъ свои очки, близорукіе, щурящіеся глаза всматриваются въ двочку, угрюмое лицо проясняется, и съ улыбкой онъ спрашиваетъ:
— А ты какъ думаешь, Лёвушка?
По примру стараго доктора онъ зоветъ двочку Львомъ, Львищемъ и Лёвушкой.
Двочка смотритъ на его улыбающееся и длающееся отъ улыбки такимъ милымъ и ласковымъ лицом неожиданно для себя выговариваетъ:
— Мн кажется… лучше…— Она тотчасъ прибавляетъ жалобнымъ голосомъ. — Я такъ кашляю, Алексй Петровичъ…
— Ну вотъ, видишь, — говоритъ Михайловъ, — сама находишь, что лучше, а спрашиваешь… Я вотъ тоже кашляю, а мн и горя мало. Что подлаешь,.. Конечно, лучше… Только вдь такъ нельзя, Лёвушка! Нужно и лкарства принимать, и сть какъ слдуетъ. А то я разсержусь…
Двочка глубоко вздыхаетъ и чувствуетъ, что ей легче дышать, и насторожившееся сердце бьется легко и ровно. Она говоритъ, что все будетъ сть и будетъ слушаться, и проситъ не сердиться.
А генералъ кротко и жалобно говоритъ:
— Конечно, докторъ, я знаю, какъ вы заняты… А потомъ моя жизнь никому вдь не интересна… Я бы и радъ умереть. Но все-таки вы бы почаще, докторъ… Я вдь чувствую, вотъ тутъ у меня заливаетъ…
Глаза генерала смотрятъ съ выраженіемъ страха и ненависти. Ему такъ хотлось бы оборвать и обругать дерзкаго мальчишку, который дловымъ тономъ внушаетъ ему, что опаснаго ничего нтъ и нужно поменьше волноваться, но генералъ знаетъ, что Михайловъ — лучшій докторъ въ город, помнитъ, что онъ вылчилъ его отъ воспаленія легкихъ, боится, что онъ броситъ его, и попрежнему кротко и жалобно говоритъ:
— Я ужъ не о себ… Вы хоть дочку мою навщайте почаще.
Двочка удивляется, почему у Михайлова лицо длается снова угрюмымъ и голосъ звучитъ совсмъ по другому, когда онъ разговариваетъ съ папой и мамой.
Нянька дергаетъ стараго доктора за рукавъ и что-то шепчетъ ему, но онъ нетерпливо отмахивается рукой и идетъ вслдъ за Михайловымъ въ пустую комнату генерала, гд они обыкновенно консультируютъ. Тамъ онъ передаетъ теченіе болзни съ послдняго визита Михайлова и, волнуясь и конфузясь, говоритъ ему:
— Я все собирался предложить вамъ, collega… Конечно, мы люди старой школы… Но я видалъ эффектъ — species pectorales… какъ отхаркивающее… Да еще деготь бы въ тазъ, чтобы она подышала…
Старому доктору давно хочется предложить species pectorales, которое пользуется такой славой въ рыбачьей слободк и съ которымъ давно пристаетъ къ нему нянька, но онъ все не ршался, все боялся осрамиться предъ этимъ молодымъ colleg’ой, котораго онъ считаетъ такимъ учнымъ и знающимъ.
— Конечно, конечно… — торопливо соглашается Михайловъ,— Попробуйте, товарищъ,— мягкимъ и участливымъ голосомъ говоритъ онъ.— Есть хорошія старыя лкарства.
Старый докторъ расцвтаетъ и, довольный, идетъ вмст съ Михайловымъ по двору и, заглядывая въ лицо своему спутнику, говоритъ:
— Вы серьезно находите, что нашей паціентк лучше? — И, словно боясь отвта, торопливо прибавляетъ:— Я говорилъ вамъ, на-дняхъ встала, попросила, чтобы ее одли, посидла съ нами, такая веселая…
— Да, да…— разсянно говоритъ Михайловъ, — форсированное питаніе и все прочее… Конечно, конечно… Только подъ микроскопомъ-то не лучше, дорогой товарищъ.— Онъ останавливается въ калитк и, схватившись за скобку двери, долго кашляетъ сухимъ, тяжелымъ кашлемъ.
— Не очень надежно улучшеніе-то это, — говоритъ онъ, отдышавшись.— Двочка-то такая милая, вдь мн самому ужасно жалко ее.
Онъ крпко жметъ руку старому доктору и смотритъ на него ласковыми, усталыми глазами.
— Скверная это штука, чахотка, дорогой товарищъ… И не больно сильны мы съ вами, — говоритъ онъ, садясь въ сани и плотно закрывая лицо воротникомъ шубы.
Оживившееся лицо стараго доктора становится унылымъ и печальнымъ. Онъ тихо бредетъ между заборами полузанесенныхъ снгомъ избушекъ рыбачьей слободки, заходитъ въ темныя лачужки, биткомъ набитыя людьми, все его давними паціентами, которые не хотятъ мнять ни на кого своего любимаго стараго доктора. И не радуютъ его веселыя лица выздоравливающихъ дтей, съ которыми онъ такъ любитъ балагурить, не веселятъ слова благодарности и благословеній, съ которыми провожаютъ его,— и онъ тихо бредетъ, попрежнему унылый, въ свой маленькій флигелекъ. Пересматриваются нумера ‘Врача’, который докторъ началъ недавно выписывать, но новыя лкарства такъ чуждо звучатъ ему, и онъ достаетъ изъ шкафчика свои старыя медицинскія книги, развертываетъ свою драгоцнность, — толстую тетрадь съ пожелтвшими отъ времени листами, на которыхъ были выписаны имъ извстнйшіе рецепты знаменитыхъ во время его молодости клиницистовъ изъ разныхъ клиникъ, — и перечитываетъ эти старые многоэтажные рецепты, которыхъ теперь ужъ не умютъ составлять такъ искусно и которые такъ чудесно помогали въ то время.
Все читаетъ докторъ про чахотку и плевритъ, все ищетъ чудодйственныхъ средствъ, которыя онъ предложитъ въ слдующій разъ Михайлову. Вспоминаются удивительные случаи, гд выздоравливали безнадежные больные, иногда приговоренные къ смерти тми самыми клиницистами. Докторъ постепенно веселетъ, но вдругъ ему приходятъ на память слова Михайлова: ‘Не больно сильны мы съ вами, товарищъ’. Перестаетъ онъ читать старые рецепты, закрываетъ свою тетрадь и медленными старческими шагами начинаетъ ходить по двумъ комнаткамъ своего маленькаго флигеля.
Въ комнату плывутъ тяжелыя зимнія сумерки, сро и смутно смотритъ въ окна занесенный снгомъ садъ, а огромный полузасохшій вязъ уродливо вытянулъ свои голыя втви, словно взывая о помощи изъ этого снга, изъ этой повисшей надъ нимъ мглы.
Докторъ долго стоитъ передъ окномъ и удивленно разсматриваетъ, какъ будто только что замтилъ, какой вязъ сдлался старый и какъ онъ сиротливо выглядитъ со своими изуродованными, обледенлыми втвями, и кажется ему, что еще такъ недавно онъ видлъ его могучимъ съ широкою зеленою вершиной. И съ еще большимъ удивленіемъ вспоминаетъ докторъ, что это было тридцать лтъ назадъ, когда онъ вернулся изъ степей и купилъ этотъ домъ.
И вся жизнь вспоминается доктору,— незадавшаяся, одинокая, пустынная жизнь, которую такъ наполнила-было тепломъ и свтомъ милая рыжая двочка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А тамъ, въ большой неуютной комнат мрнымъ голосомъ читаетъ генеральша своей дочери чувствительныя и нравоучительныя французскія исторіи. Двочка жадно ловитъ т нжныя слова, которыя говоритъ ея мама за французскихъ мамъ: ‘ma petite, ma chrie, ma mignone’, и глаза ея, не отрываясь, смотрятъ на полузакрытое книгой лицо сидящей въ кресл передъ кроватью мамы.
— Теб нравится этотъ разсказъ?— спрашиваетъ генеральша.
— O, oui, maman!— встрепенувшись, съ оживленными глазами, порывисто отвчаетъ двочка.
— Я слишкомъ много читала… Ты взволновалась?— говоритъ генеральша, замчая возбужденное лицо дочери.
— Non, non, maman!— жалобно, съ тмъ же порывомъ говоритъ двочка.— Oh, non, maman.
Двочка приподнимаетъ голову отъ подушки, съ ея губъ готовы сорваться т признанія и мольбы, которыя давно стучатся въ ея сердце, но генеральша встаетъ, закрываетъ книгу и хочетъ уйти, тогда двочка ловитъ ея руку и припадаетъ къ ней долгимъ, изступленнымъ поцлуемъ.
— Видишь, какъ тебя волнуютъ эти исторіи,— говоритъ генеральша.— Мы будемъ читать путешествія. Теб вредно волноваться.— Она потихоньку освобождаетъ свою руку, и въ ея голос звучатъ строгія ноты.
— Нужно успокоиться. Постарайся заснуть…— генеральша уходитъ въ свою комнату, и двочка остается одна.
И снова тянутся скучные дни, длинныя ночи. И все жестче становится постель для двочки.
— Вашъ-то ледъ не прошелъ еще?
— Нту…
— Скоро?
— Должно ужъ скоро. Послднимъ нашъ то ледъ идетъ.
Не спится двочк. Все она думаетъ, скоро ли пройдетъ этотъ послдній ледъ изъ глухихъ, далекихъ мстъ, откуда няня, и ей станетъ лучше, какъ увряла няня. Тогда откроется навигація, милый ддушка отвезетъ ее въ зеленую степь и будетъ она лежать на томъ холмик, будетъ смотрть, какъ ковыль блыми волнами стелется по степи, мсяцъ встаетъ изъ-за бугра, будетъ слушать, какъ перепела кричатъ, зурна играетъ, какъ лошади топочатъ ногами по ночамъ.
— Онъ толстый, няня?
— Толстый… Тронется — шумъ пойдетъ по лсу, сосны агромаднющія такъ съ корнями и волокетъ. Льдина разъ мимо нашей деревни плыла, а на льдин-то медвдь — большой медвдь, голову поднялъ вверхъ и реветъ, сердешный. Пониже переняли, пришибли.
— Какъ долго…— жалобно протягиваетъ двочка.
— Что подлаешь… Лса-то у насъ больно большіе, гляди, верстъ на сто безперечь идутъ. Да и тёмны наши лса… Скоро ли солнышко-то пробьется, разогретъ.
Старая, сморщенная, съ выбившимися изъ подъ платка космами сдыхъ волосъ, съ жилистыми, скрюченными руками,— вся темная какъ лсъ, про который она разсказывала,— сидитъ на войлок у кровати няня и все говоритъ своимъ грубымъ, хриплымъ голосомъ. Двочка не слушаетъ,— она тамъ, гд идетъ шумъ по лсу, гд на льдин реветъ медвдь, а нянька вся ушла въ воспоминанія. Она забыла про двочку, смотритъ куда-то въ пространство и все бормочетъ своимъ хриплымъ шопотомъ:
— Охъ, и трудно тогда больному человку!.. Бабамъ тоже, коли Богъ приведетъ объ эту пору… Спасибо, батюшка царскія врата открывалъ,— и опросталась… Царство ему небесное…
Въ комнат тишина, только часы уныло и надодливо тикаютъ на стн. Двочка заговариваетъ просящимъ голосомъ:
— Нянюшка, родимая, о чемъ я тебя попрошу: мн къ окошку хочется, можетъ онъ идетъ, ледъ-то…
— Глядла, нту… Дуетъ изъ окошка-то,— сердитымъ голосомъ говоритъ няня.— Докторъ узнаетъ, задастъ мн!
— Нянюшка, милая! — молитъ двочка, — я только посмотрю, только разокъ взгляну…
Двочка надваетъ туфли, обнявши няню за шею, тихо бредетъ къ окну и, укрывшись одяломъ, садится въ приставленное нянькой кресло.
По откосу тянулись деревья. Только что распускавшіяся, съ еле раскрытыми листьями, они стояли неподвижныя, молчаливыя, напряженныя. Кое гд блли пятна снга, темнли ляшины оттаявшей земли, внизу уходила вдаль разлившаяся на нсколько верстъ рка, и медленно двигалось по ней что-то огромное и темное. Блою вереницей плыли по-небу прозрачныя облака, и странный колеблющійся матовый свтъ наполнялъ садъ. Временами луна выходила изъ-за облаковъ, и садъ озарялся и сіялъ, и даль становилась шире, и деревья словно выростали. Снова облака закрывали небо, и снова блый, матовый свтъ вставалъ между деревьями…
— Еще минуточку… Еще…
Нянька беретъ двочку на руки, а она, поворотивши голову, все жадно смотритъ расширенными глазами на озаренный сіяніемъ садъ, на молчаливыя, напряженныя деревья, на уходившую вдаль рку…
Двочка засыпаетъ и видитъ сонъ. Въ озаренномъ сіяніемъ окн показывается что-то огромное и темное. Оно наполняетъ собою всю комнату, медленно движется къ ея кровати, и дв длинныя мохнатыя руки протягиваются къ ея горлу и начинаютъ душить.
Двочка просыпается и хочетъ закричать громкимъ отчаяннымъ крикомъ, но только глухое хрипніе вырывается изъ ея горла. Что-то горячее, соленое и противное заливаетъ грудь, она хочетъ приподняться и чувствуетъ, что словно проваливается въ какую-то глубокую темную яму.
Двочка подумала, что умерла, и долго лежитъ, вытянувшись, съ безкровнымъ лицомъ, затаивши дыханіе. А сердце стучитъ, она пробуетъ пошевелить пальцами на ног и убждается, что жива. Она осматривается, и взглядъ ея падаетъ на узкую, блдную полоску свта, тянущуюся изъ комнаты мамы, и вмст съ радостью жизни на нее нападаетъ страхъ, что она не успетъ ничего сказать своей мам, не успетъ обнять ее. И этотъ страхъ все растетъ, и ничего больше не остается въ ея душ, кром этой мысли, этого страха…
Двочка спускается съ кровати, но худыя слабыя ноги не держатъ ее, она сползаетъ на колни и, придерживаясь руками за стну, начинаетъ, тяжело дыша, медленно ползти. Какое это было долгое и тяжелое путешествіе! Такъ длинна стна, и у двери порогъ, и дверная ручка высоко… Сердце бьется въ худыя ребра и не даетъ дышать, кровать мамы такъ далеко… Двочка прислоняется къ косяку двери и, закинувши назадъ голову, отчаянными и молящими глазами смотритъ на освщенное лампадой, усыпанное жемчугомъ кроткое лицо Божіей Матери… И Божія Мать видла, какъ ползла по полу худенькая, тоненькая двочка съ мертвенно блднымъ лицомъ, съ золотистыми волосами, разсыпавшимися по голымъ плечикамъ, съ пятнами крови на ворот блой рубашки, на сдавленной груди.
Генеральша долго смотритъ непонимающими глазами. Припавши грудью къ кровати, къ ней протягиваетъ руки ея двочка, и полные слезъ глаза смотрятъ на нее съ нжностью, мольбой и жалобой, пересохшія, блдныя, съ жилками крови губы открываются и закрываются, какъ у голоднаго птенчика, просящаго пищи, а еле слышный голосъ съ мучительнымъ усиліемъ выговариваетъ: О, ма..! О, ма..!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Какъ хорошо это было! Двочка лежитъ на маминой кровати, прильнувши къ груди матери, и материнскія руки обнимаютъ ее, материнскія губы цлуютъ ея волосы долго и нжно, и горячія слезы падаютъ на ея лобъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Угрюмый лсной ледъ прошелъ,— такъ легко дышать, такъ хорошо стало жить. Кровать двочки перенесена въ комнату мамы и стоитъ рядомъ съ ея кроватью. Она просыпается утромъ и встрчаетъ на себ любящій взглядъ прекрасныхъ глазъ мамы, цлый день не покидаютъ ее эти глаза, а когда приходитъ ночь, мама долго креститъ ее и долго цлуетъ и сидитъ на ея кровати, пока она не уснетъ. И ночью, когда ей случается просыпаться, она часто видитъ сидящую у ея изголовья сгорбившуюся, похудвшую и посдвшую маму, тогда двочка лежитъ, притихнувши, съ закрытыми глазами,— она все боится спугнуть видніе и очутиться опять одной въ той пустынной, неуютной комнат.
Вс такъ добры къ ней. Михайловъ даже отмнилъ ей креозотъ и освободилъ отъ всякихъ лкарствъ, а милый ддушка все носитъ цвты,— лиловые подснжники, такіе неувренные воздушные цвты, пахнущіе весенней землей, и блую ромашку, и набухшія вточки яблони, которыя распускаются у ней на стол и пахнутъ блднымъ, слабымъ запахомъ. Онъ все разсказываетъ про степь, но эти разсказы уже не волнуютъ ее и звучатъ далекими пснями.
Ея лицо удлинилось и сдлалось тоньше и нжне, буйные рыжіе волосы поблднли и золотистой, какъ лучъ заходящаго солнца, короной покорно и мягко легли вокругъ блднаго личика, а когда-то смлые и гнвные срые глаза, — блдно-голубые и прозрачные съ прощальной лаской смотрли на людей…
Какъ волновались деревья въ ту ночь, какъ страшно шумла угрюмая ель! Молодые тополи робко дрожали, какъ безумная металась блая березка, а старый вязъ только глухо стоналъ и протягивалъ къ небу свои обломанныя сухія втви… Роптала внизу рка, а по небу неслись клубистыя темныя облака и останавливались надъ старымъ домомъ и проливались долгими теплыми каплями . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Весенній воздухъ вливался въ открытыя окна и обввалъ золотистые волосы, обсыпанные лиловыми подснжниками и блою ромашкой и блдно-розовыми цвтами яблони. Голубой дымокъ и печальные гимны неслись изъ оконъ къ свтлому синему небу, къ яркому солнцу. Деревья стояли затихшія и умиротворенныя. Съ трепетнымъ звономъ падали на землю далекія трели жаворонка. Паръ поднимался отъ земли.
Зеленая земля глубоко дышала, цвла и сіяла.