Борис Зайцев
Борис Зайцев
И я тебя, мой день, мой свет небесный
Боготворю!
Ю. Балтрушайтис.
* * *
* * *
——————————————————-
О любви, Зайцев Борис Константинович, Год: 1948
Время на прочтение: 4 минут(ы)
С Юргисом Казимировичем и Марией Ивановной знакомство мое давнее, еще со времен Москвы. ‘Мрачный как скалы Балтрушайтис’, назвал его некогда Бальмонт.
Такие слова он любил. А Балтрушайтис был просто умен, не словоохотлив и замкнут, без всякого мрака. В жизни его литературной не было ни шума, ни широкой известности. Он шел медленно и одиноко, в благородной отдаленности. Принадлежал к символистам московским старшего поколения (Бальмонт, Брюсов), их сверстник и сотоварищ. Печатался в ‘Скорпионе’, ‘Весах’. Писал не так много: всего вышло в России две книги стихов: ‘Земные ступени’, ‘Горная тропа’. Читатели знали его мало, писатели ценили и уважали. В 1918 г. Юргис Казимирович был избран председателем Союза Писателей. На следующий год получил назначение литовским посланником (был литовского происхождения) — в Союзе его заменил другой.
Но личных связей с писателями он не прерывал. В 1920 г. помог уехать заграницу Бальмонту, в 1922-м мне с семьей в том же содействовал. С тех пор так и остался на дипломатическом посту в Москве до самой войны, погубившей самостоятельность Литвы.
Посланничество его кончилось, Юргис Казимирович с Марией Ивановной поселились во Франции. Здесь вновь пришлось с обоими встретиться, уже при немцах. Свидание произошло зимой, в ледяном кафэ Closerie de Lilas — очень дружественно и тепло. Оба они мало изменились. Как тихо и дружно жили раньше, так же и продолжали. Но холод был не в одном Closerie de Lilas — дома у них топить тоже было нечем, Балтрушайтис писал свои литовские поэмы и мерз.
Вместе похоронили мы Бальмонта, тоже мучительной зимой, в условиях тяжких. (Идя за гробом, скромно и грустно улыбнувшись, Мария Ивановна сказала: ‘Бальмонт был шафером на нашей с Юргисом свадьбе… очень давно’).
Но холода и недоедания эти и самому ‘Юргису’ не прошли даром: в январе 1944 г. он скончался.
Произошло то, что для людей, вместе и в любви много лет проживших, всегда самое страшное: разлука.
С виду Мария Ивановна, оставшись одна, не изменилась: такая ж спокойная и приветливая, негромко говорящая на отличном московском наречии (урожденная Оловянишникова), какая-то ‘основательная’, ‘достойная’. Старинная мебель в гостиной, вывезенная еще из Москвы, тихий ковер, на стенах гравюры Пиранези, книги в хороших переплетах…
А что от жизни осталось, сосредоточилось на покойном. Человек и ушел, но для любви он тут, рядом… — не смерти убить его.
Мария Ивановна вполне погрузилась в рукописи и письма. Все сошлось на писаниях ‘Юргиса’. Разбирала архив его, размещала что надо и подбирала. Кое-что напечатала в ‘Новом Журнале’, главное же, готовила книгу его стихов. Начала, сколько знаю, и собственные воспоминания о том времени. В центре, разумеется, покойный.
Ее заботами, трудами и любовью издан лежащий передо мной том: ‘Лилия и Серп’ — белая с голубым гербом изящная обложка. Под ней избранные стихи Балтрушайтиса за много лет.
Его раннее писание помню смутно — давно это было, те книги стали редкостью. Здесь, в эмиграции, как бы новая встреча. Общий облик, однако, все тот же, сильней только звук религиозности. Были ли мы тогда сами иные, он ли менялся, но это сейчас лучше слышишь. Замкнутость, немногословие, склонность к раздумьям в нем прежняя. Поэт он философской складки, мистик, благоговеющий перед Творцом, настроения молитвенного. Несколько однообразный, нелегкий, но без всякой дешевки и притязания на успех. Можно представить себе его путником, вот он шагает медлительно, опираясь на посох, по тропам не весьма гладким, но в гору. Вроде Сорделло, трубадура в Чистилище.
Иногда Тютчев вспоминается — по склонности к космическому, некой ночной тишине, возвышенной и отрешенной настроенности. Но в обаянии словесном кому угнаться за Тютчевым? И страстности, кипения тютчевского (в любви) тоже нет. Много стихов названо ‘Раздумья’ — это любил Баратынский.
Но у Балтрушайтиса нет беспросветности. Он был сумрачен с виду (как и на портрете, открывающем книгу — не считаю его удачным). Но это внешность. Конечное же в нем — поклонение, свет, Божество. И любовь. И вот это, в закатной полосе, особенно ему удавалось. К нему была направлена верная любовь, любовь шла и из его книги. Значит и из жизни. Не терзающая страсть, как на закате Тютчева, а спокойная и примиренная любовь — боготворение и благодарность.
Пять стихотворений в ‘Лилии и Серпе’ посвящены ‘Марии Б.’ — все изошли из одного источника.
‘Ты принесла в мой путь, так часто тесный
‘Как в ночь зарю —
‘И я тебя, мой день, мой свет небесный,
‘Боготворю!’
К гордости, чести литературы русской и русской женщины, я вижу ряд преданных, смиренных в любви к ушедшим, вдов. Имен не называю. Но бескорыстное благоговение их единит. Творчество ушедшего друга — их жизнь. Они собирают письма, тратят последнее на издание книг, пишут воспоминания, иногда обрабатывают недоконченное. ‘Если мне удастся выпустить в свет его труд, значит, Господь не напрасно дал эти годы жизни. Я спокойно уйду’ — это слова не Марии Ивановны, но она вполне могла бы их сказать (если и не говорила!).
Годами нести крест одинокой, достойной жизни, годами трудиться не для себя, а для славы ушедшего, годами хранить могилу, ее украшать, если можно и памятник воздвигнуть: каменный или нерукотворный — годами оберегать память — это и есть та любовь, над которой ничто не властно.
…Мы возвратились в Париж в начале августа. На столе у меня лежала ‘Лилия и Серп’ с надписью Марии Ивановны, начинавшийся словами: ‘Привет от Юргиса…’
Мы знали, что она плохо себя чувствовала еще в июле. Жена тотчас поехала к ней. Но приехав узнала, что уже два дня покоится она на Монружском кладбище, рядом со своим Юргисом: припадок сердца.
Слово в слово — ‘Я эту книгу выпущу и уйду’.
1948
Источник текста: Зайцев Б.К. Далекое. Воспоминания. — Washington: Inter-Language lit. accociates, 1965. — 202 с. : портр., 21 см.