Ю. Айхенвальд о книге Т. Ефименко ‘Жадное сердце’ (1916).
Ю. Айхенвальд о книге Т. Ефименко ‘Жадное сердце’ (1916).
О книге Т. Ефименко ‘Жадное сердце’, Айхенвальд Юлий Исаевич, Год: 1916
Время на прочтение: 2 минут(ы)
Теперь трудно писать дурные стихи. Такого совершенства достигла их техника, столько виртуозной игры развили современные маэстро версификации, что надо только не уходить от принятых образцов, для того чтобы свободно чувствовать себя в области рифмы и ритма. И даже получился какой-то общий репертуар тем и настроений, из которого черпают все служители Аполлона, возникли объективные, всем принадлежащие сюжеты, манеры и приемы, — собственность без собственника, что-то безличное, гладкое, иногда внешне безукоризненное, но внутренне бездушное. Точно создалась некая объективная талантливость, общедоступный уровень ее, нивелирующий отдельные творческие силы, — лучше сказать, даже совсем не требующие личного творчества. И звонкой струею текут, текут изобильные стихи, но так и остаются они только стихами, и не чувствуется, чтобы у самих стихотворцев было что-нибудь за стихом, за душою. В звучной пустоте откликается эхо, и гулко катится оно из одной книжки в другую, из другой в третью, и ни один из отголосков всеобщего голоса ни к чему не обязывает, и несамостоятельные певцы, хористы поэзии, даже как будто и сами не требуют, чтобы их принимали всерьез, чтобы на них смотрели не только как на специалистов и техников.
Оттого приятно встретить такие стихотворения, за которыми слышен внутренний мир, поэзия как жизнь, а не как специальность, собственное, сердцем выношенное миросозерцанье. В скромной книжке г-жи Т. Ефименко ‘Жадное сердце’ нам почудились именно такие, одушевленные, а не просто слаженные стихи. Не только достигают они значительной внешней высоты и радуют слух тихой гармонией, мягкостью и силой, своего особого тембра, но, в органической связи с этим, дают и подлинную лирику, искреннюю исповедь женского сердца. Видна, правда, и та школа, которую прошла поэтесса, но так благородна эта школа и выбор ее так внутренне исходит из собственных симпатий и наклонностей автора, что отпадает всякий оттенок ученичества и нарушаются всякие права инициативы . Г-жа Ефименко училась, так сказать, в ‘Афинской школе’: она полюбила античность, но вошла в нее не как археолог, а с живою и современной душой, в торжественных и простых формах Эллады, какого-то старинного благолепия, священной домовитости, нашла она наиболее подходящее выраженье для своего теперешнего сердца, для своих нынешних женских интересов.
Веселый фавн, изваянный убого
Пастушеским ножом,
Меж двух олив у моего порога
Ты охраняешь дом.
Когда заря потонет в синем мраке
Гирляндой желтых роз, —
Несу тебе я хлеб, вино и маки,
И сыр домашних коз.
Храни мой дом, храни меня и друга:
Жилище от огня,
Его — от ран, страданий и недуга,
От ревности — меня.
Ведь это — вечно женское, ведь это — специфическая озабоченность, понятная женщинам всех культур и веков. И ‘наш союз скрепляет колыбель, сплетенная из веток гибкой ивы’, и ‘дом убрала я, гирлянды привесила к ларам, в чистом источнике вымыла ноги нагие, в новом жилище меня охраняйте, как в старом, боги огня и рождения, боги благие’, и ‘к родным в село, на праздник, неохотно я выхожу, трудам своим верна: зато, как шелк, тонки мои полотна и ломятся амбары от зерна’, — все это представляет собою не только античную идиллию, но и постоянный идеал женщины, как женщины. В разных формах остается та же сущность. Но г-же Ефименко так дорога именно древняя форма, что последняя проникает у нее даже в современную, и получается смешенье стилей, замечательно однако, что не только не сетуешь за это на автора, но и с какою-то эстетической удовлетворенностью принимаешь эти внешние анахронизмы, — так искупаются они единством внутреннего стиля, т.е. неисправимой склонностью души к прежнему обиходу и укладу жизни.
Оригинал здесь.