О книге С. В. Максимова ‘Сибирь и каторга’
О книге С. В. Максимова ‘Сибирь и каторга’
О книге С. В. Максимова ‘Сибирь и каторга’, Ядринцев Николай Михайлович, Год: 1872
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Литературное наследство Сибири, том 5
Новосибирск, Западно-Сибирское книжное издательство, 1980.
…Старая система наших уголовных наказаний и суровые испытания русских преступников после приговора точно так же, как и Западной Европе, вызвали у нас, начиная с конца 50-х годов, несколько серьезных исследований и настолько подвинули дело, что теперь стоит на очереди к разрешению вопрос о реформах тюрем и об изменении всей системы уголовных наказаний. После ‘Записок из Мертвого дома’ Достоевского в ряду других очерков книга Максимова представляет любопытный материал о жизни ссыльных и каторжных в Сибири… Как очевидец и хороший рассказчик, автор в своем сочинении рисует горькую действительность, которую недавно представляло русское уголовное наказание в виде ссылки и каторги. Эти живые факты действительности тем поучительнее, что весьма наглядно убеждают, к чему повели строгие карательные меры в их применении и насколько исправительны были жесткие страдания, причиняемые нашею ссылкой преступнику. Подобные уроки необходимы и знаменательны как для наших криминалистов, все еще стоящих за суровые меры карания, так и для той легкомысленной публики, которая при каждом заметном преступлении волнуется и требует сильных преследований преступника, думая найти в них спасение и ограждение. Наказания наши, как легко видеть из сочинения г. Максимова, мало того, что были суровы по своей сущности, но усиливались еще вследствие разных злоупотреблений и притеснений, вкоренившихся в русскую жизнь помимо всякого закона. Лихорадочной дрожью обдает, когда представишь все подробности препровождения арестанта в Сибирь. Длинную и ужасную дорогу он проходил из России до рудника. Старое этапное препровождение, как представляет его г. Максимов, изобиловало страшными злоупотреблениями и притеснениями арестантов. Рядом со строгостями здесь было развито громадное взяточничество, сопровождаемое беспощадными вынуждениями. Как ни беден был арестант, этапное начальство старалось и его сделать средством наживы. […]
Понятно, прибавляет г. Максимов, что, пройдя такой путь, люди придут слабыми, болезненными, отвыкшими от труда и вовсе к нему неспособными, но что важнее всего — большая часть из них [будет] глубоко испорчена нравственно. […]
Каторга представляла страшный вид. Описывая нижнекарийскую тюрьму, путешественник говорит, что это скорее какая-то кутузка, ветхая, разрушающаяся, набитая людьми. ‘Перед нами,— рассказывает он,— отворилась дверь, и словно из погреба, где застоялась несколько лет вода и не было сделано отдушин, нас обдала струя промозглого, спершегося воздуха…’ Г. Максимов опускается в шахты и описывает эти мрачные подземелья с спертым воздухом, с слезящимися стенами, где мрак едва освещается тусклыми фонарями. Духота здесь была едва выносима и полагалась одною из мер наказания. […]
Второй род наказания состоял и состоит у нас в ссылке на поселение и на житье. Ссылка эта до сих пор в прежнем неизменном виде. Приводят или привозят человека в Сибирь в арестантском платье, приписывают его какой-нибудь сибирской деревне, предоставляют ему делать, что хочет, и питаться, чем угодно. Арестант остается без копейки денег, без всякой возможности обзавестись хозяйством, воспитанный тюрьмами, он питает глубочайшее отвращение к труду и ненависть к стране, в которую его привели насильно…
Все эти факты показывают, что наше наказание ссылкой требует коренной реформы как относительно сроков, относительно ее исправительного значения, так и относительно мест поселения. Реформа ссылки на поселение, замечает г. Максимов, гораздо важнее совершающейся реформы каторжных работ как по численности лиц присуждаемых, так и по значению самого наказания.
К сожалению, об общественном значении этого наказания г. Максимов почти не говорит и все неудачи ссылки сваливает на порчу поселенцев в тюрьмах, тогда как значительные неудобства коренятся и в самом способе этого наказания, как-то в вечном лишении родины и т. п.
Таким образом, очерки ссылки, представленные г. Максимовым открывают читателю много любопытных сторон и заставляют задуматься над обыкновенными способами нашего наказания. Недостаточно человека посадить в тюрьму, сослать на поселение на каторгу, нужно знать, как на него подействует тюрьма, каторга, поселение. Нужно проследить тот нравственный переворот, который произойдет в нем, оценить все влияние страданий, лишений, кары. Может быть, эти страдания произвели худшее влияние, чем ожидали теоретики, создавшие наказание. На деле мы видим, что в большинстве случаев так это и выходит: суровость наказания принесла более вреда, чем пользы. […]
Но г. Максимов никаких выводов не делает и предоставляет самому толковому читателю доходить до них. Книга г. Максимова есть только ряд рассказов и наблюдений над жизнью каторжных и ссыльных и собрание разобщенных фактов, исторических и этнографических, к сожалению, страдающих в подборе недостатками системы. Рассказы и анекдоты, приводимые г. Максимовым, изложены живо, хотя и прикрашены автором своими дополнениями, что делает книгу скорее произведением беллетристическим, чем строго этнографическим. Часто г. Максимов, услышав рассказ о каком-нибудь случае, заносит его в свою дорожную книжку, потом дополняет его по своему усмотрению и передает народным языком. Таков старый анекдот о Туманове, рассказы будто бы самого Коренева, хотя автор объясняет, что его не видел, много бродячих мифов и т. п.). Относительно этого способа изложения мы можем указать одно, что, приобретая достоинство занимательности для обыкновенного читателя, они теряют в достоверности и возбуждают скептицизм в серьезном читателе. Обыкновение идеализировать преступника, навязывать ему небывалое, выставлять его героем романтическим злодеем явилось моделью у многих авторов в первый раз наблюдающих преступников и хотевших в их жизни видеть во что бы то ни стало одно эффектное, выходящее из ряду. Но такое отношение к преступнику, к сожалению, приводило часто только к пошлости, олицетворение которой представляют известные ‘Трущобы’, написанные неизвестно для кого уланом-романистом Крестовским. Поэтому г. Максимову, как серьезному писателю, не мешало бы держаться ближе к истине, избегать искусственной передачи, аффекции.
В своих взглядах на преступников г. Максимов собирался руководствоваться, как видим, гуманным чувством сострадания к несчастным и местами доводит его до приторной сентиментальности. Но в исследовании быта преступников сентиментальность по меньшей мере излишня. Мир преступников соединяет в себе столь разнообразные характеры и страсти, вызванные жизнью, социальными условиями и неестественной обстановкою — сочетание столь разнообразных натур, испытывающих всевозможные лишения, что здесь необходим строгий анализ и здоровое обсуждение причин и следствий преступлений. Это задача, без сомнения, нелегкая, требующая большой научной подготовки и определенного выработанного взгляда. Между тем г. Максимов, как художник, часто отдавался просто живому впечатлению, которое его поражало, и спешил к скорому и опрометчивому выводу. Иногда он накидывается на один факт и упускает из виду другие, не менее важные, а потому часто противоречит себе. Такие увлечения то в одну сторону, то в другую, смотря по настроению, постоянно встречаются во взглядах г. Максимова и заставляют его совершенно различно относиться к преступникам.
В первой своей книге, написанной с увлечением и чувством, он называет их ‘несчастными’ и старается оправдать преступника обстоятельствами. Во второй книге он начинает их уже величать ‘змеями’,— так озаглавлена даже целая глава,— признает в них ‘злую волю’, ‘бессердечность’, ‘бесчеловечность’, какие-то порождения зверского чувства и т. п. Увлекшись другою стороною факта, он становится самым беспощадным обвинителем. Так, например, он накидывается внезапно на преступника Коренева, тогда как несколько ранее несчастную жизнь этого разбойника сам автор объяснял стечением неблагоприятных обстоятельств. […]
Наклонный к славянофильству, в одном месте автор говорит о милосердном и сострадательном отношении русского народа к несчастным и бродягам, а в другом опровергает свои заключения фактами, где оказывается, что те же русские крестьяне в Сибири ненавидят ссыльных и варнаков и ведут ожесточенную борьбу с ними, часто убивая и грабя их. Таким образом, общие выводы г. Максимова постоянно сталкиваются с противоречиями. Везде заметно, что автор страдает недостатком определенного, строго научного взгляда, что особенно бросается в глаза в серьезных исследованиях его о причинах преступлений и распространения их в России. Таковы, например, главы ‘Народные несчастия и преступления’, занимающие отдельный обширный том. В них, когда приводятся биографии преступников, сообщаются анекдоты и наблюдения путешественника, встречается немало занимательного, но когда автор пускается в общие научные объяснения, он становится темен и дает право читателю заключить, что самый материал, которым автор пользовался в своих научных выводах, крайне сомнителен.
Укажем хоть на уголовную статистику преступлений и ссылки, на которой, собственно, и основываются все выводы г. Максимова. Материалы эти (приложенные в особых таблицах к книге второй) не только не полны, но и противоречат другим официальным отчетам и самой действительности {Далее у H. М. Ядринцева идут конкретные примеры, доказывающие это положение (примеч. редакции).}. […]
Такое отношение г. Максимова к статистическим работам тем прискорбнее, что статистика преступлений в деле уголовного вопроса должна бы была составить основную и самую достоверную часть труда {Относительно исторической части г. Максимов подвергся подобным же замечаниям за статью о декабристах, крайне небрежно составленную, которая встретила справедливые упреки г. Свистунова. См.: ‘Русский архив’, 1871, No 2 (примеч. автора).}. Поэтому, отдавая полную справедливость живым рассказам г. Максимова, мы должны сказать в заключение, что в серьезной части труда, а именно во второй и третьей книгах, он как историк, как статистик уголовных преступлений взял на себя слишком непосильную п слишком широкую задачу, которая, к тому же, при настоящем положении статистики едва ли и выполнима. И мы думаем, что если бы он ограничился этнографическими и беллетристическими очерками, сообразно своим наклонностям и способностям, то хотя бы и написал он книгу более скромную, менее обширную и не смог бы продавать ее по пяти рублей, но зато она была бы и менее утомительна для читателя, а сам автор избавился бы от необходимости играть вовсе не идущую ему роль ученого исследователя — роль, которая делает его просто смешным.
Из ‘Хронологии событий моей жизни’, опубликованной в 1905 г., выяснилось, что рецензия на книгу С. В. Максимова ‘Сибирь и каторга, в трех частях’ (СПб., 1871) написана H. М. Ядринцевым и опубликована без подписи в журн. ‘Дело’, 1872, No 3. Рецензия приводится в наиболее существенных извлечениях.