П. Н. Берков
Анонимная статья Ломоносова (1755)
——
О КАЧЕСТВАХ СТИХОТВОРЦА, РАССУЖДЕНИЕ
О качествах стихотворца, рассуждение, Ломоносов Михаил Васильевич, Год: 1755
Время на прочтение: 27 минут(ы)
XVIII век. Сборник. Выпуск 1.
Изд-во АН СССР. М., Л., 1935
Оригинал здесь — http://www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=6001
В истории русской литературы и журналистики журнал ‘Ежемесячные сочинения’, издававшийся Академией Наук с 1755 по 1764 гг., занимает видное место. Однако после работ В. А. Милютина (Современник, 1S51) и П. П. Пекарского (1867), охарактеризовавших, с одной стороны, содержание журнала и его отношение к иностранным источникам и, с другой, его внешнюю историю, ‘Ежемесячные сочинения’ внимания исследователей не привлекали, и этот важный для науки материал до сих пор остается разработанным лишь с точки зрения историков литературы и журналистики средины прошлого века. А эти исследователи, подходившие к литературной продукции XVIII в. с предвзятым взглядом, будто она имеет исключительно абстрактный, лишенный злободневности характер, — именно в силу этого не видели очевидных фактов — полемики, и довольно оживленной, развернувшейся на страницах журнала уже в первый год его издания. Полемика эта носила по внешности исключительно теоретический характер, но на деле представляла столкновение двух явно противостоявших друг другу группировок внутри дворянского лагеря: крупно-дворянского, придворно-аристократического, с одной стороны, и средне-дворянского, с другой. Выразителем взглядов первой группировки был Ломоносов, от лица второй выступили И. П. Елагин и Г. Н. Теплов, глава их кружка, А. П. Сумароков, предпочел почему-то не подымать брошенной ему перчатки.
В начале 1750-х годов ранее дружественные отношения между Ломоносовым и Сумароковым и его ‘школой’ нарушились. Появляется ряд пародий на пьесы Ломоносова (Елагин) и Сумарокова (Барков), затем длинная серия эпиграмм с обеих сторон. Наконец, в 1753 г. разгорается крупная стихотворная перебранка, затеянная Елагиным, поддержанная Ломоносовым и втянувшая затем целый ряд — почти всех — тогдашних писателей. {Афанасьев, А. Н. Образны литературной полемики прошлого столетия. Библиографические записки, 1839, No 15 и 17, перепечатано в ‘Русской поэзии’ С. А. Венгерова, т. I, стр. 712—724.}
Повидимому, под влиянием этой перебранки у Ломоносова возникла мысль об иных способах ведения полемики.
В самом начале 1754 г. Ломоносов в письме к И. И. Шувалову высказывает мысль об издании Академией Наук ‘периодического сочинения’. Сообщая своему корреспонденту, что просимые последним ‘Примечания на ведомости’ за прошлые годы {‘Исторические, генеалогические и географические примечания в ведомостях’ и ‘Примечания на ведомости’ издавались Академией Наук с 1728 г. помесячно, а с 1729 г. по 1742 г. еженедельно.} трудно сыскать, он прибавляет: ‘Весьма бы полезно и славно было нашему отечеству, когда бы в Академии начались подобные сим периодические сочинения: только не на таких бумажках по одному листу, но повсямесячно, или по всякую четверть иди треть года, дабы одна или две-три материи (т. е. статьи) содержались в книжке, и в меньшем формате, чему много имеем примеров в Европе, а из которых лутчим последовать, или бы свой применяясь выбрать можно’. {Билярский, П. С. Материалы для биографии Ломоносова, СПб., 1865, стр. 250.}
Едва ли подлежит сомнению, что эта идея Ломоносова находилась в зависимости от указанных выше его литературных столкновений и борьбы с кружком Сумарокова. Полемика эта велась в письменном виде и поэтому имела сравнительно ограниченный круг читателей, вместе с тем, она в силу своего рукописного характера отличалась резкостью, грубостью, аргументацией ad hominem. Момент личный заслонял ее общественную значимость. Ломоносов с его культом общественного служения (‘Для пользы общества коль радостно трудиться!’) не мог не видеть отрицательных сторон рукописной полемики и преимуществ печатной. Написанная в том же 1754 г. статья ‘О должности журналистов’ {Куник, А. А. Сборник материалов для истории Академии Наук в XVIII в., СПб., 1865, ч. II, стр. 501—530.} показывает, как высоко ценил Ломоносов печатное слово и как восставал он против того, что ему казалось злоупотреблением печатным словом. Предлагая Шувалову основать в России ‘периодическое сочинение’, Ломоносов, очевидно, имел в виду создать также орган, в котором, взамен обычных тогда рукописных форм полемики, тем же вопросам можно было бы придать серьезны’ характер и более общий интерес.
В результате предложения Ломоносова с января 1755 г. стал выходить под редакцией акад. Г. Ф. Миллера первый литературно-научный журнал ‘Ежемесячные сочинения’. В ‘Предуведомлении’ хорошо осведомленный о состоянии тогдашней русской литературы и о расслоенности писательских рядов редактор писал: ‘Для сохранения благопристойности и для отвращения всяких противных следствий вноситься не будут сюда никакие явные споры или чувствительные возражения на сочинения других, ниже иное что с обидою написанное против кого бы то ни было. {Ежемесячные сочинения, 1755, генварь, стр. 6.} Обращаясь специально к ‘стихотворцам’ с просьбой о присылке их трудов, Миллер писал: ‘Надеемся, что сочинители оных ни до кого персонально касаться не будут. Чего ради просим всех тех, которые присылать нам станут свои труды, не отступать от сего нашего намерения’. {Там же, стр. 7.} Впрочем, редактор сознавал, что ‘паче чаяния’ кое-какой материал подобного рода все же может проскользнуть, ‘ибо всего,— мотивировал Миллер,— предвидеть невозможно’. {Там же.}
И в самом деле, в первый же год издания ‘Ежемесячных сочинений’ на страницах академического журнала нашла место полемика, достаточно резкая, но сравнительно тонко завуалированная.
В майской книжке ‘Ежемесячных сочинений’ за 1755 г. было напечатано анонимное ‘О качествах стихотворца рассуждение’ (стр. 371—398). После общих характеристик ‘худых и добрых писателей’ автор пишет следующее: ‘В российском народе между похвальными ко многим наукам склонностьми перед недавными годами оказалася склонность к стихотворству, и многие, имеющие природное дарование, с похвалою в том и предуспевают. Те, которые праведно на себя имя стихотворцев приемлют, ведают, каковой важности оная есть наука. Другие, напротив того, написав несколько невежливых рифм или нескладных песен, мечтают, что вся оная не дале простирается, как их знание постигло’ (стр. 374). Отсюда задача рассуждения — показать, ‘сколь трудна наука стихотворческая, и сколь велико знание во всем тому человеку иметь надлежит, который стихотворцем быть хочет’ (там же), если к тому же он от природы имеет поэтическое дарование (‘огонь стихотворческий’).
Не останавливаясь подробно на этой части ‘рассуждения’, следует подчеркнуть, что анонимный автор вес время имеет в виду тех поэтов, которые пишут ‘мадригалы и песни любовные’ (стр. 378, 379, 380), сочиняют ‘сатиры, эпиграммы и любовные песни’ (стр. 381) или ‘без науки и в худых рифмах’ производят ‘малинькие песни или стансы’ (стр. 391). Под всеми этими поэтами совершенно явственно разумеются Сумароков, Елагин, Свистунов, Бекетов и вообще дворянские поэты, культивировавшие в сороковые и пятидесятые годы XVUI в. ‘камерные’ жанры.
Но помимо этих суммарных нападок, ‘рассуждение’ содержит еще более прозрачные намеки на Сумарокова (см. особенно стр. 378—381). Там, например, в несомненной связи с известным стремлением Сумарокова добиться звания члена Лейпцигского литературного общества, которое и выхлопотал ему через Готшеда в 1756 г. историограф Миллер, {Пекарский, Ист. Акад. Наук, т. I, стр. 369.} находится следующее место ‘рассуждения’, где изображаемый в комическом виде автор любовных песенок говорит: ‘Я читал при том и Геллерта и Готшейда (!) на немецком, великие то люди в Лейбцигском немецком собрании’ (Ежем. соч., 1755, май, стр. 381).
Одно место направлено, повидимому, непосредственно против И. П. Елагина. В своей ‘Сатире на петиметра и кокеток’ Елагин, обращаясь к Сумарокову, который, по его словам, сочиняет стихи без всяких затруднений, писал, между прочим, следующее:
А я? о горька часть! о тщетная утеха!
Потею и тружусь, но все то без успеха,
По горнице раз сто пробегши, рвусь, грущу,
А рифмы годныя нигде я не сыщу,
Тогда орудие писателей невинно —
Несчастное перо с сердцов грызу безвинно.
Нельзя мне показать в беседу было глаз!
Когда б меня птиметр увидел в оный час,
Увидел бы, как я по горнице верчуся,
Засыпан табаком, вздыхаю и сержуся,—
Что может петиметр смешняй сего сыскать…1
1 Библиографические записки, 1859, No 15, стр. 451—К’2.
В ‘Рассуждении о качествах стихотворца’ есть место, которое производит впечатление ответа на только что процитированные стихи Елагина:
‘Удивительные иногда качества на себя приемлет, ежели смею сказать, таковой мнимый Автор. Он старается в людях себя казать неумытым лицеи и нечесанною головою, дая чрез то знать, что всегда дома сидит над горшком чернил и стопою бумаги. Кому де меня зазреть? Сие оставляю, говорит, людям досужным, а нам сидя с мертвыми друзьями неколи о том помышлять’. {Ежемесячные сочинения, 1755, ч. I, стр. 392.}
Помимо указанных мест, в ‘рассуждении’ рассыпано не мало намеков, иногда более, иногда менее понятных.
Переходя к положительной части ‘рассуждения’, должно отметить, что автор его требует от лиц, занимающихся литературой, серьезных, основательных сведений во ‘всех словесных и всех свободных науках’ (стр. 382), он подчеркивает, что ‘знание грамматики и церьковных славенских книг чтение весьма потребны к доброму слогу и правописанию’ (стр. 383). Далее подробно исчисляются науки и языки, изучение которых, по мнению автора ‘рассуждения’, является предварительным условием выработки настоящего писателя. ‘Правила одни стихотворческой науки не делают стихотворца, но мысль его рождается как от глубокой эрудиции, так и от присовокупленного к ней высокого духа и огня природного стихотворческого’ (стр. 398). Требуя от стихотворца, чтобы тот писал ‘учительные (дидактические) поэмы’ (стр. 390), ‘что-либо учительное’ (стр. 397), автор кончает свое ‘рассуждение’ цитатой из Цицерона: ‘В безделицах я стихотворца не вижу, в обществе гражданина видеть его хочу, перстом измеряющего людские пороки’ (стр. 398).
Таким образом, в анонимном рассуждении легкой дворянской поэзии была противопоставлена серьезная программа литературы как гражданского служения. Естественно, что дворянский лагерь не мог остаться спокоен. В июльской книжке ‘Ежемесячных сочинений’ было напечатано — также анонимное — ‘Рассуждение о начале стихотворства’. Автор проводит мысль, что красноречие самое важное из всех средств, ‘которое действовать может в сердцах человеческих более, нежели какое-либо иное действие’. (Ежем. соч., июль, стр. 4). Красноречивые люди, по мнению автора, ‘своим языком и речью или тиранов умягчали, или к войне и бою общество побуждали, или страсти утоляли других, или возбуждали речью огонь любовный и преклоняли твердые и окаменелые иногда сердца любовниц своих’ (там же). Таким образом, красноречие положило начало поэзии, первой и наиболее естественной формой которой является песня, и именно любовная песня. ‘Почитать надлежит страсть любовную больше вкорененну в род человеческий, нежели многие другие страсти … Она родила любовные мысли, она произвела любовные речи, которые, когда соединялися с голоеным пением, произвели падение слов, и для лутшей приметы кончащегося разума, или паче музыкального тону, рифмы’ (там же, стр. 11). Признавая дальнейшее развитие поэзии в сторону дидактики, автор ‘рассуждения’ все же отдает предпочтение не этим искусственным формам, а естественным, т. е. песням. ‘Сие мнится быть происхождение от начала стихотворства в натуре своей, которое после обратилося в великую важность между учеными людьми’ (стр. 14). Таким образом, ‘Рассуждение о начале стихотворства’ представляло собой апологию дворянской ‘песенной’ поэзии и, не выступая открыто против дидактической поэзии, стремилось представить ее как продукт цеховой учености, имеющий сравнительно узкий интерес.
Если это возражение автору рассуждения ‘о качествах стихотворца’ строилось на теоретической почве, то совсем иной характер имела длинная статья И. П. Елагина, носившая название: ‘Автор’. В примечании к ‘первому листу’ (Ежемес. соч., 1755, июль, стр. 83) указывалось, что данная статья представляет свободный перевод из ‘Лейпцигских увеселений разума’. В самом деле, в издававшихся в 1741—1744 гг. в Лейпциге ‘Belustigungen des Verstandes und des Witzes’ в августовской—декабрьской книжках за 1743 г. была помещена анонимная статья ‘Der Autor’. Сравнение оригинала с переводом показывает, что обработка Елагиным делалась применительно к русским условиям.
Особенный интерес представляет ‘первый лист’ ‘Автора’, напечатанный, очевидно, под свежим впечатлением ‘Рассуждения о качествах стихотворца’. Ряд намеков, заключающихся в этой статье, легко раскрывается и позволяет заключить, что Елагину было известно, кто является автором анонимного рассуждения, направленного против дворянской поэзии вообще и против Сумарокова и самого Елагина в частности.
Намеки эти частью вплетены в основную ткань статьи, представляющей как бы непринужденную болтовню ‘автора’, человека, стремящегося прослыть ученым, не имея на то никаких данных, частью заключаются в немецком тексте, но на русской почве приобретают особый смысл. ‘Автор’ признается, что книг не читает, а лишь просматривает ‘реэстры книгам’. ‘Сим образом, — продолжает он, — стал я прямым ученым человеком, который ни к чему не прилежал, но во всех науках автором быть может. Из философии знаю я математической способ учения, противуречия, действующую причину, монады, согласие, лутчей свет и другие сим подобные слова, которыми я при случае боле наделаю шуму, нежели полицейские барабаны во время пожара. Невтону даю перед Лейбницом преимущество, не для того, чтоб я их читал, но только для того, что я более люблю англичан, нежели Немцов. Все, что я пишу, имеет нечто высокое, достойное меня, а труда мне неприключающее’ (стр. 90—91). ‘Невтон’ приводит на память стихи Ломоносова о ‘собственных Платонах и быстрых разумом Невтонах’. В другом месте ‘автор’ говорит, что сам он стихов не пишет, но просит ‘стихотворцов, чтоб они не иное что, как хорошие родильные, свадебные, имянинные и погребальные кармины … присылали. Ибо сии суть прямые случаи, при которых стихотворство имеет свое достоинство … Ныне не видим почти хорошей поезии, ниже существа ее, ибо стихотворцы упражняются в других родах стихов, а не в тех, которые упомянуты мною’ (стр. 93).
Любопытный выпад против требования от стихотворца знания грамматики: ‘Грамматические ошибки хотя я и делаю, но они потому приметны быть не могут, что я о всех протчих писателях, а особливо стихотворцах, кричу, что они грамматики не знают’ (стр. 93—94). В немецком тексте это место отсутствует.
В ‘третьем листе’ (сентябрь, стр. 272—284) есть характеристики трех ‘приятелей’ ‘автора’: Франгизиуса Тенеброзуса, Остроумова и Постоянникова. В первом, очевидно, выведен Тредьяковский, во втором Ломоносов, в третьем трудно угадать какое-либо определенное лицо, настолько общи приводимые о нем данные.
Не касаясь подробно этих характеристик, следует отметить, чго в портрете Остроумова есть вставки, представляющие прямые выпады против Ломоносова ‘Немецких стихотворцев, так как и я, (он) весьма не любит и гнушается теми, которые нечаянно отяготят его слух напоминанием Опица, Гадлера, Гиптера и прочих’ (стр. 279). Этот намек перекликается с известными стихами против Ломоносова, в которых его обвиняют в том, что он
… Гинтера и многих обокрал
И, мысли их писав, народ наш удивлял.1
1 Библиогр. зап., 1859, No 15, стр. 456.
Не останавливаясь более подробно ни на этой характеристике (следует отметить, что в ней подчеркивается атеизм Остроумова—Ломоносова), ни вообще на елагинском ‘Авторе’, можно этим заключить изложение материалов о полемике 1755 г.
Анализ статьи Елагина показал, что большая часть его намеков и выпадов была направлена против Ломоносова. Это дает основание считать последнего автором рассуждения о качествах стихотворца. Действительно, и по стилю, и по целому ряду мыслей, — о грамматике, о пользе чтения церковных книг, о роли литературы и т. д., — ‘рассуждение’ примыкает к произведениям Ломоносова. Вполне совпадают с его позицией нападки против ‘любовных песен’. Так, в одной из своих заметок он обвинял Сумарокова в том, что тот ‘сочинял любовные песни и тем весьма счастлив: для того, что вся молодежь, то есть пажи, коллежские юнкера, кадеты и гвардии капралы так ему последуют, что он перед многими из них сам на ученика их походит’. {Летописи русск. литературы и древности, изд. Н. Тихонравовым, М., 1859, ч. II, стр. 106.} Таких отзывов о ‘любовных песнях’ у Ломоносова несколько.
Но если допустить на некоторое время, что автором ‘Рассуждения о качествах стихотворца’ был не Ломоносов, то, во всяком случае, это должен быть кто-либо из его группы. При немногочисленности тогдашних писателей можно указать, кроме Ломоносова, только одно еще лицо, которому могло принадлежать рассуждение, — это Поповский, но против последнего говорит не только ‘слог’ рассуждения’ (ср. в августовской книжке ‘Ежем. соч.’ 1755 г. вступительную лекцию Поповского), но и то, что автор ‘рассуждения’, цитируя несколько раз De arte poetica Горация и приводя параллельно русский текст в переводе Поповского, в одном случае (стр. 388—389), как раз там, где у Поповского перевод далек от подлинника, дает прозаический и более точный перевод, обнаруживающий в цитирующем более углубленное и тонкое знание римского поэта. Таким образом, опять приходится возвратиться к тому, что было сказано выше: автором ‘Рассуждения о качествах стихотворца’ мог быть только Ломоносов.
Наконец, принадлежность статьи Ломоносову подтверждается еще следующим обстоятельством. Анонимный автор говорит в одном месте о том, что писателю необходимо иметь серьезную подготовку, подобно ученому. Эту мысль он подтверждает примером:
‘Представим себе человека острого разума, памяти и проницательства, дадим ему склонность натуральную, чтобы он паче всех других наук любил физику, в ней свою забаву и упражнение находил. Но когда он не изучен потребных к тому оснований, а именно: не искусен к Математике, в Химии, в истории натуральной, не знает правил Механических, Гидравлических и проч., то каким образом поступать он может в исследовании натуры, то есть свойства и соединения тел, в исчислении меры и веса, тягости и упругости воздуха и всех твердых и жидких тел, а из того заключать силы и действия элементов одного на другой, перемены их и прочие бываемые от них яге явления? Другой желает быть медиком, не зная совершенно Анатомии, Ботаники, Фармацевтики и проч., как может врачевать болящего, различать травы и составлять лекарства? Или желал бы кто в числе Астрономов себя видеть, а не имел понятия о Плоской и Сферической Навигации, не искусен бы был в Оптике и не ведущий Генеральных понятий о физике, всеконечно никакой помочи иметь он не может от одних Телескопов, ниже делать Астрономические наблюдения, тем меньше рассуждать об удаленных от нашего зрения небесных телах. Ни Физик, ни Медик, ни Астроном именем сим назваться сами не похотят, хотя бы они и прямые любители сих наук были’. {Ежемесячные сочинения, 1785, ч. I, стр. 377—378.}
Едва ли нужно говорить, что подобные знания в области точных и естественных наук в те годы могли быть из всех русских писателей у одного только Ломоносова, и что только он один мог пользоваться такой точной и четкой научной терминологией. Кстати, с фразой, приведенной в начале цитаты — ‘в Физике … свою забаву и упражнение находил’, — перекликается пример, приводимый Ломоносовым в его ‘Грамматике Российской’ (1755).
‘Стихотворство моя утеха, Физика мои упражнения’. {Сочинения, изд. Академии Наук, СПб., 1898, т. IV, стр. 194.}
Если признать авторство Ломоносова, тогда окажется, что полемика не закончилась на страницах ‘Ежемесячных сочинений’ 1755 г. В 1757 г. вышел первый том ‘Собрания разных сочинений’ Ломоносова, в качестве предисловия тут было помещено рассуждение ‘О пользе книг церковных в российском языке’. При кажущейся своей ‘академичности’ рассуждение это было остро-полемично и злободневно, в нем Ломоносов окончательно формулировал свои взгляды на дворянскую литературу: к низкому штилю он отнес ‘комедии, увеселительные эпиграммы, песни, в прозе дружеские письма, описание обыкновенных дел’, словом, все то, что культивировали дворянские поэты 1740—1750 гг.
В заключение — об одном оппоненте Ломоносова.
Автором ‘рассуждения о начале стихотворства’ был Г. Н. Теплов, асессор Академии Наук, друг Елагина, музыкант, положивший на музыку песни Сумарокова, Елагина и др. дворянских поэтов.
Принадлежность статьи о начале поэзии перу Теплова подтверждается протоколом конференции Академии Наук от 5 июля 1755 г.: ‘A Consiliario Teplowio missa in Conventum dissertatio de origine pocseos, praelecta est et digne judicata, quae Observationibus menstruis inseratur’ (Присланное советником Тепловым в Конференцию рассуждение о начале поэзии прочтено и признано достойным включения в Ежемесячные сочинения). {Протоколы заседаний конференции Академии Наук с 1725 по 1803 гг., т. II, стр. 331. О Теплове как музыканте: Булич, С. К. ‘Прадедушка’ русского романса. (‘Музыкальный современник’, 1916, No 1 (сентябрь), стр. 11—16), Римский-Корсаков, А. Н. Г. Н. Теплов и его музыкальный сборник ‘Между делом безделье’ (Первый русский песенник XYIII в.). (Сб. ‘Музыка и музыкальный быт старой России’. Л., 1927, стр. 30—57), Финдейзен, Ник. Очерки по истории музыки в России с древнейших времен до конца XVIII века, М., 1929, вып. VI, стр. 282—287, Юферов, Д. Н. Музыкальная и нотно-издательская деятельность Академии Наук и ее типографий в XVIII в. (Вестник А. Н., 1934, No 4, стр. 41—42).}
В словесных науках упражняющимся довольно известно, что с упадком Римской империи науки претерпели немалый урон, и почти со всем было истребилися чрез нашествие Варваров в Европу. Но когда паки пришли прошлыми немногими веками в цветущее состояние, то настоящее время заставляет опасаться, чтоб число умножившихся ныне в свете Авторов не завело в таковую же темноту разум человеческий, в каковой он находился от недостатку писателей разумных. Опасность сия отвергается одним тем только способом, когда помогать нам будут особливые писатели, которые различать станут добрых Авторов от худых, и покажут путь к забвению одних, а к припамятованию других. Нужда такового разбору видима теми наипаче, которые знают, каковой важности есть прямое руководство в науках и чтении многих книг, во время столь краткое жития нашего, которое нам бог на сем свете быть определил. Разбор писателей есть наилучший и безопаснейший способ быть ученым человеком, и он потребен для всякой особно в свете науки и для всякого склонность имеющего человека к наукам. Сие самое есть светилом в чтении и предводителем к снисканию кратчайшего пути как обрести то, чего в книгах ищем. Но прежде нежели мы можем сами собою доброту Авторов разобрать, прежде нежели дойдем до таковой способности, жизнь наша проходит, и тогда в состоянии починаем себя видеть способными прямо учиться, когда на конце оныя уже стоим. Разум наш открывается после многого иногда заблуждения, ежели не имеет прежде доброго руководителя, и люди отворяют глаза, когда ночь уже приближилася, то есть зрелость оного при конце жития нашего. Дополним еще к тому, что и различные нужды житейские и болезни укорочают не мало времени, в которое могли бы мы научиться, как писателей добрых от худых отличать, Кто как бы доброго намерения ни был, кто бы как ни прилежен к наукам был, нещастие он может то иметь над собою, что после многого в школах обучения, после многого читания книг, ежели придет в зрелой разум,и станет писателей разбирать, увидит, что все то, что он ни выучил, не делает его еще ученейшим перед тем состоянием, как он разбирая Авторов учиться начал прямо. Часто видим сноснее быть в беседе с неученым, по природе разумным, нежели с ученым, который мнит только быть себя таковым, и которого прямо назвать можно ученым невежею. Да и самого первого степени люди ученые, которые не мало труда приложили, и почти, так сказать, кровавый пот пролили, или состарелися над книгами, когда узнают себя, что они достигли уже до того, что различать могут писателей и не всему верят, что кто смело и дерзновенно пишет выдан себя за человека ученого: то при окончании своих наук безмерно сожалеют, что они при начале оных и при начале чтения книг не познали истинного пути, по которому разум и труд свой повести. Они признаваются, что протекая долгой век, поздно уже открыли многие стези, которые бы их избавили дальнего пути. Каковое бы тогда для рода человеческого было просвещение ежели бы с самого вступления в чтение книг могли мы понимать доброту всякого Автора и охуждать его недостоинство или иногда и истовое незнание? К сему потребны люди престарелые и верьховного самого степени учительные, которые бы при издании всякой в свет книги во всяком роде судили писателя: Но где таковых свет покажет!
В Российском народе между похвальными ко многим наукам склонностьми перед недавными годами оказалася склонность к стихотворству, и многие имеющие природное дарование с похвалою в том и предуспевают. Те которые праведно на себя имя стихотворцев приемлют, ведают, каковой важности оная есть наука. Другие напротив того, написав несколько невежливых рифм или нескладных песен, мечтают, что вся оная не дало простирается, как их знание постигло. Таковое неправое мнение, от единого самолюбия происходящее, подало случай предложить рассуждение о том, сколь трудна наука стихотворческая, и сколь велико знание во всем тому человеку иметь надлежит, который стихотворцем быть хочет, а при том дарование от бога особливое к изобретению новых мыслей и быстроту разума природную: то самое, что стихотворцы называют огонь стихотворческий.
Во времена Августовы первый был Гораций, который последуя Аристотелю правила лучшие написал Римлянам к стихотворству. Квинтилиан пишет, что тогда стихотворство так было в моде и употреблении, что и сам Август Цесарь писал стихи и от того времени не токмо знатные у двора, но и Императорь Римские некоторого в том будто бы любочестия искали. ‘Богам де не довольно еще показалося, говорит он, {Квинтилиан, кн. 10, гл. I.} что Консула Германика зделали славнейшим своего времени стихотворцем, ежели не зделали еще его обладателем света’. Виргилий {Виргилий, эклога 3.} пишет, что Азиниус Поллио Консул преизрядные делал стихи. Юлий Цесарь сочинял трагедии. Лелий Сципион, Фурий, Сулпиций, будучи знатные в республике люди, с Терентием тайно трудились в сочинении комедий. Но сие еще не умножает чести стихотворству, ежели бы оно само по себе почтения было недостойно. Сие и подлинно, что стихотворство должно почитаемо было за самую труднейшую науку между многими другими. Многих наук совершенство имеет свои пределы, но стихотворство иметь их не может. Что бы быть совершенным стихотворцем, надобно обо всех науках иметь довольное понятие, а во многих совершенное знание и искусство. Не довольно того, что стихотворец усладить желает, когда он ничего научить не может. Гораций говорит: {*}
{* Aut prodesse volunt aut delectare poetae:
Aut simul et iucunda et idonea dicere vitae.
Omne tulit punctum, qui miscuit utile dulci,
Lectorem delectando, pariterque monendo.
De arte poet., v. 333, 343.}
Пииты научить иль усладить желают,
Иль вместе все сие они соединяют,
Но обще будет всем сие в Пиите нравно,
Когда напишет он полезно и забавно.
Стихотворцы всегда за премудрых и ученых людей в Философии почитались как в самой древности, так и в новых веках, по чему тот же Гораций, исчисляя подробно, сколько стихотворец в Философии быть должен искусен, заключает: {Sic honor et nomen divinis vatibus atque Carminibus venit. v. 400.}
Сия была тому причина не сумненно,
Что имя зделалось Пиит у всех почтенно.
Следовательно, все науки, говорит Цицерон, {Цицер. за Архию стихотворца, в речи.} столь тесное имеют между собою взаимство и соединение, что по справедливости за одну и неразделимую фамилию их почитать надлежит. Примечание сего великого человека поверяется опытом очевидным. Представим себе человека острого разума, памяти и проницательства, дадим ему склонность натуральную, чтоб он паче сех других наук любил Физику, в ней свою забаву и упражнение находил. Но когда он не изучен потребных к тому оснований, а именно: не искусен в Математике, в Химии, в истории натуральной, не знает правил Механических, Гидравлических и проч., то каким образом поступать он может в исследовании натуры, то есть свойства и соединения тел, в исчислении меры и веса, тягости и упругости воздуха и всех твердых и жидких тел, а из того заключать силы и действия Элементов одного на другой, перемены их и прочие бываемые от них же явления? Другой желает быть медиком не зная совершенно Анатомии, Ботаники, Фармацевтики и проч.: как может врачевать болящего, различать травы и составлять лекарства? Или желал бы кто, в числе Астрономов себя видеть, а не имел понятия о Плоской, и Сферической Навигации, не искусен бы был в Оптике и не ведущий генеральных понятий о Физике, всеконечно никакой, помочи иметь он не может от одних Телескопов, ниже делать. Астрономические наблюдения, тем меньше рассуждать об удаленных от нашего зрения небесных телах. Ни Физик, ни Медик, ни Астроном именем сим назваться сами не похотят, хотя бы они и прямые любители сих наук были.
Равным образом стихотворец, незнающий ниже грамматических правил, ниже реторических, да когда еще недостаточен и в знании языков, а паче в оригинале Авторов, ежели не читал тех, которые от древних веков обрасцом стихотворству осталися, или новых, которые тем точно так как великие великим подражали, то николи до познания прямого стихотворства доступить не может. И чем меньше такой творец Рифм о науках прочих познание имеет, тем больше удаляется от тех качеств, которые природный дух в нем стихотворства довершают. Многие думают, что изучение словесных наук, которое у Латинщиков идет пол именем Humaniora, a y Французов под именем Belles lettres, невеликого труда требует и невеликой нужды есть. И тогда случится таковым неискусным услышать слово из науки себе неведомое, то и бытие оного в свете отрицают. Скажи ему по нещастию слово латинское, тот час грубым лицем и презрительным смехом закричит: ты де по Сирски говоришь. Сам напротив того, когда напишет мадригал или песню любовную, то прочтет сперьва домашным, гостя всякого ими же отправит, потом и встрешному и поперешному читая глядит в глаза при всякой строчке. Где думает жалость изобразил: тут у себя сперьва слезы отирает: смешное ли что, покажется ему, написал: сам прежде захохочет и таким образом зделав себя смешным и жалостным, и подлинно смех и жалость о себе возбудит в слушателе разумном. Сие он видимое почти над собою посмеяние, за великую принявши мадригалу и песне своей аппробацию, думает по самолюбию, что похвала домашных и притворного приятеля есть та самая аппробация, которой в публике Авторы ищут, и для того надмен столько становится своими в Поэзии мнимыми успехами, что судит и решит о всех сочинениях без зазору и без остановки и тем бичь подает на свое невежество людям здравого рассуждения. Такового Рифмача не убережется, чтоб и не прогневать иногда не примирительно, потому что и всякой разгневанный Автор неутолим в ярости. И не удивительно! Он читавши нахально многим свои сочинения, и слыша похвалы, или по лести, или по ласкательству, привык себя чтить совершенным, да в том самолюбии и закоснел уже чрез многие лета. О коль великий удар, когда он услышит стороной, что кто ни есть дерзнул назвать песню его нескладною! Сему он не отпустит ни в сей ни в будущей век, извержет на него весь яд свой: сулит все пропасти земные, татьбу церьковную на него взводит. Бегает и мечется с ярости к другу и недругу в дом, проклятию предает желание служить наукою народу, кричит, что общество видимой лишается уже пользы. Сожгу книги! брошу стихотворство! пропади все, что я ни написал! Нещастие наше, что на своей клятве не долго остался! Завтра утерпел — другой Мадригал, нового будто вкусу, компании кажет. Съехався с соперником и поговоря трусливо, тот час вскричит тебе — возмем перо и бумагу, кто больше из нас напишет. Таковое нещастие и Гораций в свое время терпел: ‘Тот час де Криспин меня вызывает, возмем, буде хочешь, перо, возмем бумагу, пусть нам дадут место, час и свидетелей, посмотрим, кто больше из нас напишет’. {*}
{* . . . . . . . . . . . . . . . . . .Ессе
Crispinus minimo ma provocat. Accipe, si vis,
Accipe iam tabulas: datur nobis locus, hora,
Custodes: videamus uter plus scribere possit.
Hor. lib. 1, eat. 4.}
Кто не примет на себя терпения, кто не даст места такому самолюбию? Он молчание твое между тем в победу уже себе ставит. Почнет тотчас в пыхах таскать из кармана бумашки. В одной кажет сатиру, в другой эпиграмму. Прочитавши любовную песню, ах! Сударыня, вздохнуши скажет, жаль что вы Анакреонта в переводе не читали, вы бы увидели, сколь блиско я сему Греческому стихотворцу подражаю. Я читал при том и Гелдерта и Готшейда на Немецком, великие то люди в Лейбцигском Немецком собрании! Бесспорно, что Анакреонт из старых великий стихотворец, другие между учеными знатны. Но тебе можно ли быть такову, как они, когда одних ты читаешь в переводе и несовершенно разумеешь, других хотя и в оригинале, да не имеешь сам того источника, из которого они почерпают. Ты почитаешь Анакреонта без разбору, а стихотворец уже не так пристрастен, когда говорит: ‘Не инако де Анакреонт горел любовью к Ватилле, который часто оплакивал свою страсть на лире неисправными стихами’. {*}
{* Non aliter Samio dicunt arsisse Bathyllo
Anacreonta Teium,
Qui persaepe cava testudine flevit amorem
Non elaboratum ad pedera.
Epod. L. V. ode 14, v. 9.}
Другие говорят, что весьма нежности много Анакреонт имеет, только лирою своею поругание зделал музам, о подлых и чрезъестественных делах столь сладко говоря. Анакреонт был, как> древность говорит, крайне к сластолюбию и пьянству по конец жизни своей склонен, по чему и писал одни Бахические и любовные песни. Но ты его знать не можешь в собственной красоте, разве в материи, по тому что перевод не может николи стихотворцева изъяснить оригинала. Ученые люди об нем свидетельствуют, {Жиралд истор. Стихотв., разд. 9.} что его нежность хотя и на всех языках видна, но красота главнейшая состоит в том, что он Греческим Ионическим языком писал.
Не довольно того, что читал ты некоторое число старых и новых Авторов в переводе:
Кто в честь Аполлона играет в флейту нежно,
Учился прежде тот у мастера прилежно. {*}
{* . . . . . . . . . . .Qui Pythia cantat
Tihicen, didicit prius, extimuitque magistrum.
Hor. De arte poёt, v. 414.}
Ежели хочешь быть в публике Автором, поступи дале во все словесные и во все свободные науки, которых может быть не только важность и польза к стихотворству, но и имена тебе неизвестны. Вместо того что не различаешь еще в грамматике осьми частей слова, и что ее знание, которое педанством называешь, и церьковных славенских книг чтение весьма потребны к доброму слогу и правописанию, будь не только знаток, но и критик и учитель в том языке, на котором пишешь. Когда хочешь быть Автором, будь не отменно в некоторых случаях и Педант. Потом познай, что Период простой, что сложной и употребление частиц, соединяющих речь человеческую. Познай, что есть еще правила, которые речь и мысль твою украшают. Изучись отделять понятия и силлогистически представлять твой мысли. Положи основание по правилам Философии практической к благонравию. Пробеги все прочие науки и не кажись в них пришелцем. Научись тем языкам, в которых библиотеку найдешь тебе учителей. Поступи во глубину чтения книг, найдешь науку баснослония, которая тебе вразумит к понятию мыслей старинных стихотворцов. Мы писателей Греческих имеем от двух тысяч и пяти сот лет назад, которые свой веки услаждали. Их старайся знать, и что другими подражателями в них не открыто, того сам доискивайся, последуя самому себе. Когда Сафо, когда Анакреонт, в сластолюбиях утопленны, мысли свои писали не закрыто, когда Люкреций в натуре дерзновенен, когда Люциан в баснях бесстыден, Петроний соблазняет, оставь то веку их, к тому привычному, а сам угождай своему и нежности и в словах благопристойных. Еягели из правил политических знаешь уже должность гражданина, должность друга и должность в доме хозяина, и все статьи, которых практика в Философии поучает, то стихами богатства мыслей не трудно уже украшать, был бы только дух в тебе стихотворческой.
Материю о всем у Сократа найдешь,
К материи слова не трудно приберешь. {*}
{* Rem tibi Socraticae poterunt ostendere chartae,
Verbaque provisam rem non invita sequentur.
Hor. De arte poet., v. 310.}
Сими снабден, загляни в историю древнюю, загляни в новую политическую и литеральную. В чем силен Демостен, в чем велик Цицерон, или слаб Квиитилиан, чем друг к другу как Ораторы ревнуют, было бы тебе известно. Чем чтит Гораций Виргилия, в чем Виргилий велик, а Овидий нежен, почерпни то в самом языке Латинском. Прочти Францусских великих стихотворцев в собственной их красоте, а не в переводе. Под сим малым числом я без числа тебе учителей разумею старых и новых. Рассуди, что все народы в употреблении пера и изъявлении мыслей много между собою разнствуют. И для того береги свойства собственного своего языка. То, что любим в стиле Латинском, Францусском иди Немецком, смеху достойно иногда бывает в Русском. Не вовсе себя порабощай однакож употреблению, ежели в народе слово испорчено, но старайся оное исправить. Не будь притом и дерзостен сочинитель новых. Хотя и свой собственный составишь стиль, однакож был бы он чист в правописании и этимологии, плодоносен в изобретении слов и речей приличных, исправен в точности их разума, в ясном мыслей изображении, в непринужденной краткости, в удалении от пустого велеречия, в падении по прозодии, в периодах незаплетенных союзами, наречиями и междометиями, мысль твою затемняющими.
И хотя ты изобилуешь слогом Грамматическим, красноречием по правилам Реторики, матернею из истории и наук, благонравия законами из Философии, богатством мыслей и примеров из чтения всякого рода книг исторических и критических и всем тем знанием, которое приобрел в юности, то и все сие исполнив, не дерзай еще писать учительных поэм. Оратором можно зде-латься, хотя бы кто природного таланта к тому и не имел, потому что Реторическая наука может недостаток природный несколько наградить. Но стихотворцем без природного таланта, который французы называют genie, или без природного духа стихотворческого никак сделаться не можно, и недостатка таковой природы никакая наука наградить не может. Овидий говорит: {*}
{* Est Deus in nobis, agitante calescimus illo,
Impetus hic sacrae semina mentis habet.
Ovid. Fastorum, lib. VI, v. 5.}
Дар богов имеем и им действуем,
Стремление наше от них в нас вкоренено.
Оный дар есть тот огонь в стихотворце, который возвышает разум, который дает щастливые мысли и который их изображает с величеством. Щастлив тот, которого природа сим одарила. Он, имея сей талант, часто сам выше своего разума возвышается, тогда как другой без сего таланта, что ни скажет в стихах, ползает и пресмыкается по земли. Первый, без труда говоря о деле великом, в словах величествен или и в самых малых вещах виден, что стихотворец. Таков был Малерб, таков был Ракан. Боало про них говорит: {*}
{* Malherbe d’un Heros peut vanter les exploits,
Racan chanter Phillis, les bergers & les bois.
Boileau. Art. poёt. ch. о, v. 18.}
Малерб дела Героев прославлять может,
А Ракан петь Филлису, пастухов и леса.
Но другой в поте лица своего пишет речи площадные и простонародные. Таковы всегда те стихотворцы, которые сами себя хвалят и чтут себя за великих, не уважая, что публика об них говорит. Обыкновенно они думают, что их стихи велики, но великие стихотворцы стихами своими никогда недовольны и с сумнительством в народ их выпускают. Виргилий с великою робостью ночью был принужден к Цесаря Августа дому прибить стих свой похвальный: {*}
{* Nocte pluit tota, redeunt spectacula mane,
Divisum imperium cum love Caesar habet.}
Чрез целую ночь непогоду, а утром позорище видим:
Юпитер и Цесарь владеют светом совокупно.
Он всячески старался укрывать себя, хотя Император с крайнею ревностию желал Автора сыскать столь искусному стиху. Но сие еще удивительнее, что при смерти очень просил, что его Энеиды, над которыми он двенатцать лет трудился, были сожжены, {Патеркул, Светоний, Виргилий и проч.} ежели бы Цесарь Август от того не удержал, и не отдал в сохранение и для чистой переписки двум славным стихотворцам Тукке и Вариусу, которым притом и повеление дал, чтоб они ни единого слова не отменили. От чего сие? От того, что великие стихотворцы николи не имеют высокого о своих стихах мнения, и они крайнего всегда ищут совершенства в том, что издают в свет. Гораций во многих местах говорит про себя, что он на стихотворца не похож, и что будто духа стихотворческого он не имеет. Щастлив тот век, в которой Стихотворцы столь смиренномудрствовали. О! когда ты к нам возратишься.
Худые поэты веку беспокойство! {*}
{* Saeculi incommoda peesimi poёtae! Catull. 1423.}
По чему жалуется к Пизонам и учит их Гораций. {*}
{* Qui nescit, versus tamen audet fingere. Quidni?
Liber et ingenuus, praesertim census equestrem
Sumniam nummorum, vitioque reniotus ab omni
Tu nihil invita dices faciesve minerva.
Id tibi iudicium est, ea mens, si quid tamen olim
Scripseris, in Metii descejidat iudicis aures,
Et patris, et nostras, nonumque prematur in annuiu.
Membranis intus positis, delere licebit
Quod non edideris. Nescit vox missa reverti.
Гораций о искусств, стих., ст. 382.}
Почти всякой де невежа делать стихов не стыдится,
Что за причина? Дворянин, свободный и достаток имеет[шь?],
Ежели хочешь быть разумен и рассудлив,
Не имев способности писать отнюдь не дерзай:
Но буде уже что написал, дай Тарпе, отцу и мне прочитать,
Или запри те бумаги в сундук лет на десять:
То еще всегда выскребешь, что в народ не издал.
А напечатавши знай, что слова не поворотишь.
К сему в согласие Рапен говорит: {II n’y a rien de plus incommode qu’un Poёte entЙt de son mrite: il en fatigue tout le monde, en pronant ternellement ses ouvrages, & ds qu’on sait rimer un bout des vers, on veut que tout le monde le sache, pendant que les grands hommes ont tant de peine а se produire, & prenent tant de soin de se cacser. Рапен: рассужд. о стихот.}
‘Нет де ничего столь досадного как стихотворец напоенный самолюбием, всему свету наскучит читаючи свой сложения. И как скоро один или другой стих в рифму положит, то всячески старается сам свою мудрость прославить, недикие де между тем люди не меньше трудности имеют свое сочинение в публику показать, сколько прилагают попечения от оной укрывать’. Боало чрез многие годы от всех Академиков и приятелей был прошен, чтоб свои сатиры отдал напечатать, однакож он долговременно отважности не имел, по его мнению, столь слабое сочинение в свет выпустить, но когда уже усмотрел, что рукописные копии везде умножилися, и переведены сатиры его на разные языки, а паче всего переписками изуродован разум текста его, то принужден был с великим нехотением первую эдицию выпустить в 1666 году, дабы исправный Оригинал в людях был. {Смотри предисловие его того же году.}
Ежели уже испытал в твоем разуме, что ты имеешь дух стихотворческий, то пусти прежде в свет под именем неизвестным нечто малое и не спеши сам себя хвалить, а паче берегись ласкателей, и не лети себя хвалами тех людей, которые сами не знают, за что тебя хвалят или хулят, но старайся выведывать стороною, что люди искусные о тебе говорят, что публика рассуждает. От нее, а не от себя самого честь себе приемли и похвалу. По сем предуспевши пиши учительные поэмы и веселись, когда уже приобрел стихотворства талант.
Знание одних только языков весьма недовольно, чтоб мы людям могли показывать себя учеными, тем меньше когда еще и в них дальнего совершенства не имеем. Но однакож многие нашего народа люди, имея большее нашего в языках искусство, не могут еще своим разумным примером отвратить нас от того, чтоб мы стихов не писали. Малинькая песня или станс, которая и без науки и в худых рифмах может иногда мысль удачную заключить, так нас вредит иногда, что мы и Автора и учителя имя на себя смело и тщеславно приемлем. Вместо того что разумные люди искусство свое в языках в действительную пользу себе обращают и тем справедливо берут над нами поверьхность. Они прилежно всякого рода читают книги и, час от часу большее получая просвещение, делают себя полигисторами, так что о всех науках генеральное напоследок понятие имеют. Сие средство возвышает их в достоинство то, что они делаются судьями скоропоспешных и незрелых Авторов. Они тот час скажут, свое ли что Автор написал, или тайно взял от какого ни есть стихотворца. Знают что слогу Лирическому прилично, что Эпическому, Геройских слов и мыслей в песне не терпят, Сатиру от бранных и грубых слов различить умеют и видят прямо, что Трагедия, что Комедия, что Пасторал, Опера Францусская или Италианская. Одним словом, они довольствуются тем, когда мнимых ученых видят посмеянием разумным людям.
Удивительные иногда качества на себя приемлет, ежели смею сказать, таковой мнимый Автор. Он старается в людях себя казать неумытым лицем и нечесанною головою, дая чрез то знать, что всегда дома сидит над горшком чернил и стопою бумаги. Кому де меня зазреть? Сие оставляю, говорит, людям досужным, а нам сидя с мертвыми друзьями неколи о том помышлять: потом при всяких разговорах Сатириком себя показать не оставит. Ходит часто задумчив, правила вежливости вовсе презирает, к стати или не к стати вчера прочитанную фабулу стихотворческую рассказывает. Буде досадил кому невежеством, тот час кричит вместо извинения слыханную речь Горациеву: стихотворцам и живописцам все дозволено! Не зная того, что тот же Автор написал: {*}
{* Est modus in rebus, sunt certi denique fines,
Quos ultra citraque nequit consistere rectum.
Гор.: кн. I. Сат: X, ст. 106.}
Есть во всех делах посредство и пределы,
Из которых ежели выступишь, правость потеряется.
Гораций пишет, что ‘в прежние де времена комедианты вольность такую в речах употребляли, что от вольности произошли дерзость и порок. Почему принужден был Магистрат учинить запрещение, которое не обходимо было потребно. От тех пор началась в театрах благопристойность и хор от укоризн персональных воздержался’, которых и всеконечно ни в Плавте, ни в Терентие, сочинителях Римских комедий, уже не видно. ‘Демокрит де рассуждает, хотя бы кто и знал правила к стихотворству, но ежели здравого ума и наук не знает, то в Геликон не годится. Иной де сидит дома, удаляйся от людей, ни ногтей ни бороды не остригая, в том замыкает всю важность стихотворца. Но мне де, когда я сам острым железом быть не могу, то лучше быть желаю точилом, которым железо изощряется, и искать того богатства, которое питает разум стихотворцев и показывает, что полезно, что вредно, что добродетель, что порок. Кто хочет де прямо писать, тот должен знать начало и источник премудрости’.
Ежели я тем утешаюсь, что мое имя в Авторах народу станет известно, то не меньше и опасаться должен, чтоб оно на веки не осталось посмеянием. Многих видим стихотворцев в древности, которых дела к немалому сожалению до времен наших не осталися. Однакож Мевий и Бавий хотя и в Августовы времена с Виргилием жили, мы знаем за тысячу и седмь сот лет, что они были дурные стихотворцы. Виргилий пишет: {*}
{* Qui Bavium non odit, aniet tua carraina, Maevi.
Эклога III, ст. 90.}
Кто Бавия не ненавидит, пускай любит твои в наказание,
Мевий, стихи.
Лучше когда бы они ничего не писали, то бы ни Виргилий ни Сервий нам памяти об них не оставили, да и имя их не вошло бы в Латинскую пословицу. Но не удивительно, что многие в сию погрешность впадают, потому что литература кроме того, что во внутренности ее сокровенно, наружной в себе много красоты имеет, которою читатель услаждается. Таковому часто кажется, что довольно и того к искусству в словесных науках, когда он, читая или изрядную прозу или приятные стихи, понимает их и ими услаждается. Сколь однакож великая разнь между тем, что бы разуметь красоту речи, и между тем, что бы понимать и постигать источник и основание, от которого другой столько своей речью в стихе или прозе нас услаждает. Мы только веселимся высокостию разума, а другой к тому присовокупляет знание и науку, которую в нем понимает. Скажет кто, ‘что мне в том нужды, чтоб знать весь тот источник, из которого красная речь истекает или льются приятные стихи? Довольно что я ими услаждаюся и, различая доброе сочинение от дурного, им подражаю. Дурная мысль мне видима и пе нравится, следовательно я столько же вкусу имею, как и сочинитель, и ему подражаю’. Изрядно! Вкус наш происходит от многого читания таковых уже сочинителей, а без того прямо и на вкус положиться собственно еще не можем. Ежели правил в сочинениях не знаем, ежели своей собственной материи довольно не имеем, то высокость разума в одно только нас удивление приводит. А хотя и подражать отважимся какому ни есть сочинению, что пускай бы нам и удалося, то в продолжении той же материи, или тому подобной, тот час примечено будет наше истощание. И таковый Автор никогда ни ровного стиля, ни ровного духа иметь не может: но по склонности часа и дня труды его переменять свою цену будут. Виргилий последовал, как Плиний и Светоний свидетельствуют, в Эклогах Феокриту, в Георгиках Гезиоду, а в Энеидах Гомеру, но научася прежде в Неаполе, а после в Афинах больше красоты и сладости придал истории Троянской. Так последовал Боало Горацию, Гораций своему Луцилию, которого далеко превзошел. Все мы глядим с удивлением на картину, когда видим изображенную на ней натуру или страсть человеческую. Но те, которые притом видят растворение красок, смелость кисти живописной, соединение теней с светом, регульную пропорцию в рисовании, изображенное удаление и близость объектов в своей перспективе, смяхчение в дальних объектах же света и тени, двойственное увеселение чувствуют. Приятная музыка многих услаждает, но несравненно те ею веселятся, которые правильную гармонию тонов целых и половинных, их дигрессию и резолюцию чувствуют. Одни веселятся потому, что вкус и охоту имеют к живописству и музыке, другие вкусу и охоте присоединяют Знание и науку. Так равномерно делается и с красноречием, так и с стихотворством. Сколько щастливых мыслей и украшений в речи или поэме, сколько приятных мест миновать тот может, кто науки словесной прямо научился, тем паче когда еще и оригинала читать не может? Временем еще те же самые удачные строки по незнанию прогневить его могут. Так как незнающему композиции музыкальной, когда секунда, кварта, секста-минор и септима суперфлуа сделают диссонацию, то по коих пор кварта ни терцию, секста на квинту, а септима на октаву не разрешатся, ухо его раздражает. Или Рюбенсовы в тенях красные рефлексии неискусному в живописстве глазам досаждают. Но ежели бы всем равно самые науки были известны, то бы и ухо и глаз их тем же равно веселился.
И так, чтобы Автором быть, должно ученическим порядком от младых нохтей всему перво учиться и в науках пребыть до возрастных лет, а потом ежели нужда, а не тщеславие, позовет издать что либо в свет учительное, готовым быть самому себе и ей во всем дать отчет. От чего бывает, что новый Автор написавши малое число поэм станет тот час ослабевать? Не от того ли, что сочинения его от одного чтения и подражания украшаются. Он сам себе хотя и раждает мысли, но ежели бы не имел оригинала, то бы целого составить не мог. Сие то самое есть, что я говорю, без наук человеку две или три пиэсы сочинить удастся, потому что никто или не знает, или не поверяет, кого Автор за оригинал себе представляет. Но ежели бы таковый счастливый разум исполнен был литературы, то бы не подражанием только, но и своим собственным вымыслом всегда нечто новое и небывалое раждать мог. Не возможно себе не представлять за образец славных людей в свете, но еще то почитать надобно за наилучшее вспоможение, без которого и обойтись Стихотворцам не возможно, однакож при подражании одном оставаться не должно. Ежели бы Цицерон не представлял себе Демостена, Демостен Исократа, Платона, Эшила и других, Виргилий Гомера, Расин Эшила, Софокла и Еврипида, Молиэр Терентия и Плавта, Гораций Пиндара, Боало Горациа и Ювенала: одним словом Греки, как думают ученые, Египтян, Латинщики Греков, Французы и Немцы Латинщиков, то бы и приращения в словесных науках мы не видели, но когда великие великим людям подражают, тогда разум и дух их, науками и примерами обогащенный, всегда нечто раждает новое, и, как я выше сказал, небывалое. По сим рассуждениям мы видим, что правила одни стихотворческой науки не делают Стихотворца, но мысль его раждается как от глубокой Эрудиции, так и от присовокупленного к ней высокого духа и огня природного стихотворческого. Ибо кто знает, что стопа, что цезура, что женская, что мужеская рифма, и с сим бедным запасом в Стихотворцах себя хочет числить, тот равно как бы хотел воевать, имев в руках огнестрельное оружие, не имея ни пуль ни пороху. Цицерон о Стихотворце говорит: {Poetam non audio in nugis, in vitae societate audiam ciyem digitis peccata dimetientem sua (Цицер. Парадокса. III).} В безделицах я Стихотворца не вижу, в обществе гражданина видеть его хочу перстом измеряющего людские пороки.