В.В. Розанов
В.В. Розанов
О.И. Каблиц (Юзов)
<,Из цикла ‘Памяти усопших’>,
О.И. Каблиц (Юзов)
<,Из цикла ‘Памяти усопших’>,
1893
О.И. Каблиц (Юзов), Розанов Василий Васильевич, Год: 1893
Время на прочтение: 6 минут(ы)
4 октября 1893 г. умер Осип Иванович Каблиц, более известный под псевдонимом И. Юзова, автор книг: ‘Русские диссиденты’, ‘Староверы и духовные христиане’ (СПб., 1881 г.) и ‘Основы народничества’ (второе издание в 1893 году). Покойный занимал в нашей литературе очень определенное и крупное положение: он явился основателем и главою целой партии общественного и литературного движения, отделившегося от радикального лагеря по своим стремлениям, еще слитого с ним по созерцанию и, как в том, так и в этом, частью слитого и частью разделенного со славянофильством. Народничество — любимый термин покойного — было символом любовного и внимательного отношения к народу, прислушивания не к одной только нужде его (радикальное направление), но и к его думам, чувствам, всему нравственному и умственному строю, без какого-либо признания за собою права насильственно изменять его, но и без чувства обязанности быть с ним безусловно слитым — что часто не может быть сделано искренно.
Достаточно было хотя несколько знать покойного или раскрыть и прочесть несколько страниц из его книги, чтобы почувствовать в собеседнике или авторе прежде и ярче всего золотое сердце. Признаемся, выслушивая иногда его умные и сложные соображения или ссылки на авторитеты, еще недавно так значащие и теперь так поблекшие (как Спенсер и др.), мы никогда не могли быть так внимательны к ним, как этого желал бы покойный: сквозь все эти рассуждения и ссылки мы видели нечто гораздо более светлое и прочное, чем они, — совесть, которая никогда и ни с кем его не допустила бы до насилия. Отсутствие притеснения, в какой бы форме оно ни совершалось, от кого бы ни исходило, ради каких бы целей ни начиналось, было краеугольным камнем всего его миросозерцания, всякой беседы, каждой страницы его писаний, и, с тем вместе, он вовсе не был либералом. И в самом деле, либерализм в наше время есть только синоним безразличия, умственного и нравственного бессилия, кто же не может чему-нибудь поверить, не имеет силы твердо высказать и защитить какое-нибудь положение, кто не любит более, не исповедует, не ищет нового, не помнит старого — тот все еще достаточен, чтобы быть либералом. Он ‘свободен’ — от чего? От всего, что делает человека сильным и достойным, нужным в истории, от этого либерализм в наше время так часто сливается с узким, замкнутым в себя эгоизмом — и едва ли не с ним одним сливается прочно, ‘без разрыва и перегиба’, как сказал бы геометр. Невозможно представить себе ничего более противоположного этому, как то, что представлял собою покойный: сухощавый, с порывистыми движениями, он казался вечно возбужденным, горел сочувствием или негодованием и, кажется, не было утверждения, которое бы он спокойно принял, не было отрицания, которое бы он равнодушно подтвердил. Личное начало, живой, индивидуальный ум, все различающий, из всего выбирающий, всегда неугомонный, — ярко светились в нем.
Смотря на него, выслушивая его, сколько раз приходилось думать: вот типичный выразитель выздоравливающего нашего общества, которое еще недавно так трудно и тяжко болело. Но воспреобладавшие течения своей души он сумел сообщить и очень широким слоям своих читателей, и это принадлежит его таланту и трудолюбию и составляет крупную его заслугу пред обществом и историею.
Осип Иванович Каблиц родился 30 июня 1848 года, в селе Требетове, Поневежского уезда, Ковенской губернии, и был сыном отставного поручика, крещен был ‘по опасности’ в 1850 г. в римско-католическую веру, но десяти лет, в 1858 г., перешел в евангелическо-лютеранскую. Образование получил в Киевской второй гимназии и в Киевском университете, откуда, не окончив курса, принужден был выйти, по горячности и пылкости своего характера. Затем, он принимал участие в разных кружках 70-х годов и, одно время, задумав изучить, сравнительно с русским, быт американского рабочего, без всяких средств и преодолевая все затруднения, пробрался в Соединенные Штаты. Как это и бывает нередко с нашими, отведавшими ‘заграницы’, время ознакомления с нею было для него временем возврата к родному: как он сам сообщал мне однажды, только там он понял, до какой степени внешней свободы еще недостаточно, чтобы человек не был притеснен, унижен, оскорблен в своем достоинстве, как и мягкость нравственного народного характера сберегает человека от всего этого более, чем влияние учреждений. Никогда не забуду, с какою отрадой я слушал, зная в нем лютеранина и человека ‘свободных идей’, когда о народе нашем он говорил как о самом светлом, терпимом к другому, нетребовательном для себя, среди которого, поэтому, живется легче, чем среди всякого, какого бы то ни было, другого. Между прочим, мы говорили об общине, которой он был горячим сторонником, я ему указывал, что эта форма владения и труда находится в гармонии с духом нашего Православия и не может быть понята без связи с ним в своей особенной устойчивости у нас только {Мы хотим сказать, что есть некоторая связь, гармония между формами труда и владения у всякого народа и его культурными чертами в иных ничего общего с трудом и владением не имеющих сторонах, что в том общем узле, который мы называем ‘духом народным’, коренится не только его антипатия к известным формам управления, к тому или иному церковному строю, но и к тому или иному способу производить работу, относиться к собственности. В частности, общинное или мирское владение землею, как и артельное начало в труде, находятся в незамечаемой обыкновенно гармонии с православием — этим строем церкви соборным, то есть в иной и высшей сфере также общинным, религиозно-‘мирским’ (‘мир’ мы берем здесь в смысле ‘целого’, будет ли то церковь, государство, село, толпа людей). Можно думать, что это соборное начало из церкви проникло и в дух народа нашего, отразившись в нем как стремление к внутреннему согласию частей, к устранению какого-либо антагонизма в них, их сильнейшему единству, скреплению, община, естественно и ранее возникшая, попав под этот особый душевный склад, нашла в нем укрепление, защиту, благоприятный момент для дальнейшего развития, как ранее же и естественно возникнув, она в формах церковного строя и — еще глубже — в складе народного духа нашла на Западе отрицательное условие, в силу которого и погибла. И в самом деле, слишком понятно, что германскому индивидуализму, в сфере труда, гораздо более отвечает одиночно стоящая ферма, не стесняемая личная инициатива, что все и установилось у этих народов, как позднее, под влиянием тех же стремлений, они выработали и церковь, где каждый молится у себя и по-своему, мало думая о слиянии, о единстве с другими. Напротив, патронат — обширное личное землевладение с миром подчиненных себе других владений — в высшей степени отвечает складке романского духа, который и в развитии церковных форм пришел к созданию строгого и насильственного единства, соединению под собою, но не в себе многих, что крупное землевладение развито более всего в Англии — это не противоречит сказанному: и там возникло оно в католическую пору, и даже под особенными благословениями римской церкви (норманнское завоевание). Таким образом, ферма, патронат, община суть нормы землевладения в разных европейских странах, соответствующих трем разным видам церковного строя у них и восходящие как к первому источнику своему к особенностям их психического сложения. В будущем каждой из этих норм, вероятно, предстоит очищаться от всяких элементов другой, возводиться к совершенству и строгости своего типа, однако это развитие может не иначе получить себе место, как в гармонической связи с развитием по тому же типу и остальных сторон жизни. В частности, у нас судьбы общины неотделимо связаны с судьбою церкви, с нею она будет укрепляться, не иначе как с нею и ослабеет или падет. Разница в народном и нашем воззрении на общину заключается в том, что мы ждем от нее плодов в будущем, народ же видит в ней удовлетворение теперь, мы ищем только материальных выгод, народ же просто выражает в ней свой нравственный строй. Любопытно, что наиболее прочная и развитая община встречается у староверов наших, т.е. у людей, у которых, кроме церковной, и нет почти другой жизни, которые пренебрегли мирским, здешним, ради верности духовному, как они его понимают. ‘Мир’ как форма труда и жизни неотделим от отречения от мира, от некоторого пренебрежения к нему, в смысле светского, выгодного, земного, ибо что каждый нечто из своего теряет в нем — это ясно для всякого мужика, как и для экономиста, для крупного собственника, только разница в том, что последние не мирятся с этою потерей, будучи на ней одной сосредоточены, первый же мирится ради единства, слиянности себя с ‘миром’, для ‘души’.}. Но здесь начинались между нами разногласия… Вернувшись из Америки, он был некоторое время наборщиком в одной из петербургских типографий, и этому, быть может, следует приписать слабость его зрения, на которую он иногда жаловался, позднее он определился на государственную службу, начал писать в разных периодических изданиях, сперва под псевдонимом Юзова и позднее под собственным именем И. Каблица. Отдельные статьи мало-помалу закруглялись, заканчивались в развитии своего содержания, так выросли сборники, целые книги, которые мы назвали выше. По мере того как его умственное развитие подвигалось вперед, он отделялся от одного течения нашей жизни и приближался к другому, всегда оставаясь, впрочем, самостоятельным. Но все это мы отметили уже выше и не считаем нужным повторять. Можно сказать, каждый шаг его движения в литературе оспаривался, подвергался насмешке или осуждению: его не приветствовали те, к кому он шел, злобно провожали те, от кого он отходил, он был одинок и, однако, остался верен правде, которую так прекрасно, так упорно искал всю жизнь.
Насколько мы можем судить, в его идеях не было чего-либо нового и оригинального, там или здесь его мысли можно было найти ранее, но он сам, но его нравственный образ, столь жизненный, свежий, незапятнанный, вот что останавливало невольно внимание в эпоху столь тусклую, столь бледную нравственной энергией, как наша. Повторяем, невозможно было провести несколько времени в его обществе, чтобы не почувствовать к нему совершенно особого уважения. И в самом деле, подумаем даже об этих внешних фактах, но столь много говорящих о внутреннем содержании: чего искал он, проходя по проселочным дорогам целые губернии, ночуя в деревнях (под видом странника), всюду присматриваясь к жизни темных, забытых людьми и не забытых только Богом, селений? Чего нужно было ему за океаном? Себе ли искал он чего? Итак, если всю душу свою он положил для ближнего, как дорог он должен быть этому ближнему, как близок был к нему Бог.
Будучи всегда очень скромен и неискателен, покойный довольствовался скромным занятием в одном из наших департаментов, далеко не отвечавшим его умственным силам и обширной ознакомленности со всеми почти практически важными вопросами нашей государственной жизни. Товарищи относились к нему с высоким уважением и горячею любовью, для многих из них беседа с ним доставляла и нужное утешение, и живую помощь, — всякий находил у него чего искал, если искал доброго. Мир и покой душе твоей, неутомимый труженик, дорогой товарищ, ‘в селениях праведных, иде же несть болезни, печаль и воздыхание, но жизнь бесконечная’… как, может быть, ты не ожидал, но Божия правда — не человеческий суд, и сквозь несвязный, поверхностный лепет твоего языка, который один мог быть понятен людям, Бог видел чистые движения твоего сердца, смысл и источник которых для тебя был темен, для них — незнаком и один во всяком человеке истинно ценен.
Впервые опубликовано: Русское обозрение. 1893. No 11. С. 513 — 518.