Время на прочтение: 119 минут(ы)
Библіотека ‘Новаго Сатирикона’
О хорошихъ, въ сущности, людяхъ.
Изданіе ‘Новаго Сатирикона’
Типо-лит. Акц. О-ва ‘Самообразованіе’. Спб, Забалканскій пр. No 75.
Юморъ для дураковъ
Бельмесовъ
Мнемоника въ обиход
Мопассанъ
Дло Ольги Дыбовичъ
Мексиканецъ
Наслажденіе жизнью
Одиннадцать слоновъ
Женщина въ ресторан
Секретарь изъ почтоваго ящика
Сила краснорчія
Фатъ
Сельскохозяйственный разсказъ
Экзаменаціонная задача
Актриса
Тысяча первая исторія о замерзающемъ мальчик
Встрча
Новогодній тостъ
Слабая струна
Дебютанты
О шпаргалк
Нянька
Рождественскій день у Киндяковыхъ
Смерть африканскаго охотника
Я — какъ адвокатъ
Телеграфистъ Надькинъ
Это былъ солидный господинъ съ легкой наклонностью къ полнот, съ лицомъ, на которомъ отражались увренность въ себ и спокойствіе, съ глазами немного сонными, съ манерами, полными достоинства, и съ голосомъ, въ которомъ изрдка прорывались ласково-покровительственныя нотки.
— Вотъ вы писатель, — сказалъ онъ мн, познакомившись. — Писатель-юмористъ. Такъ. Наврное, знаете много смшного. Да?
— О, помилуйте… — скромно возразилъ я.
— Нечего тамъ скромничать. Разскажите мн какую-нибудь смшную штуку… Я это ужасно люблю.
— Позвольте… Что вы называете ‘смшной штукой’?
— Ну, что-нибудь такое… юмористическое. Я думаю, вы не ударите лицомъ въ грязь. Слава Богу — спеціалистъ, кажется! Ну, ну… не скромничайте!
— Видите ли… Я бы могъ просто порекомендовать вамъ прочесть книгу моихъ разсказовъ. Но, конечно, не ручаюсь, что вы непремнно наткнетесь въ нихъ на ‘смшныя штуки’.
— Да нтъ, нтъ! Вы мн разскажите! Мн хочется послушать, какъ вы разсказываете… Ну, что-нибудь коротенькое. Вотъ, наврное, за бока схватишься!..
Я незамтно пожалъ плечами и неохотно сказалъ:
— Ну, слушайте… Мать послала маленькаго сына за гулякой-отцомъ, который удралъ въ трактиръ. Сынъ вернулся одинъ, безъ отца — и на вопросъ матери: ‘Гд же отецъ и что онъ тамъ длаетъ?’ — отвтилъ: ‘Я его видлъ въ трактир… Онъ сидитъ тамъ съ пной у рта’. — ‘Сердится, что ли’? — ‘Нтъ, ему подали новую кружку пива’.
Не скажу, чтобы эта ‘смшная штучка’ была особенно блестящей. Но на какой-нибудь знакъ вниманія со стороны моего новаго знакомаго я все-таки могъ надяться. Онъ могъ бы засмяться, или просто безмолвно усмхнуться, или даже, въ крайнемъ случа, покачать одобрительно головой.
Нтъ. Онъ поднялъ на меня ясные, немного сонные глаза и поощрительно спросилъ:
— Ну?
— Что ‘ну’?
— Что же дальше?
— Да это все.
— Что же отецъ… вернулся домой?
— Да это не важно. Вернулся — не вернулся… Все дло въ отвт мальчика.
— А что, вы говорите, онъ отвтилъ?
— Онъ отвтилъ: отецъ сидитъ тамъ съ пной у рта.
— Ну?
— Видите ли… Соль этого анекдота, сочиненнаго мною, заключается въ томъ, что мальчикъ отвтилъ то, что называется, — буквально. Онъ видлъ кружку пива съ пной, кружку, которую отецъ держалъ у рта, и по этому отвтилъ въ простот душевной: ‘отецъ сидитъ съ пной у рта’. А мать думала, что это — фигуральное выраженіе, сказанное по поводу человка, котораго что-нибудь взбсило.
— Фигуральное?
— Да.
— Взбсило?
— Да!
— Ну?
— Что еще такое — ‘ну’?
— Значитъ, мать думала, что отецъ за что-нибудь сердится, а онъ вовсе не сердится, а просто пьетъ себ преспокойно пиво.
— Ну да.
— Вотъ-то ловко! Ха-ха! Ну, и здорово же: она думаетъ, что онъ сердится, а онъ вовсе и не сердится… Хо-хо! Вообще, знаете, эти трактиры.
— Что-о?..
— Я говорю — трактиры. Еще если холостой человкъ ходитъ, такъ ничего, а ужъ женатому, да если еще нтъ средствъ — такъ трудновато… Не до трактировъ тутъ. Тутъ говорится: не до жиру, быть бы живу.
Я молчалъ, глядя на него сурово, съ замкнутымъ видомъ.
Человкъ онъ былъ, очевидно, вжливый, понимавшій, что въ благодарность за разсказанное — авторъ иметъ право на нкоторое поощреніе. Поэтому онъ принялся смяться:
— Ха-ха-ха! Уморилъ! Ей-Богу, уморилъ. Папа, говоритъ, въ трактир пну пьетъ, сердится… А мать-то, мать-то! Въ какихъ дурахъ… О-охъ-хо-хо! Ну, еще что-нибудь разскажите.
‘Э, милый, — подумалъ я. — Тебя такой вещью не проберешь. Теб нужно что-нибудь потолще’.
— Ну, я васъ прошу, разскажите еще что-нибудь.
— Ладно. Въ одинъ ресторанъ пришелъ поститель. Оставивъ въ передней свой зонтикъ и боясь, чтобы его кто-нибудь не укралъ, онъ прикрпилъ къ ручк зонтика такую записку: ‘Владлецъ этого зонтика поднимаетъ одной рукой семь пудовъ… Попробуйте-ка украсть зонтикъ!’. Пообдавъ, владлецъ зонтика вы шелъ въ переднюю и — что же онъ видитъ! Зонтикъ исчезъ, а на томъ мстъ, гд онъ стоялъ, приколота записка: ‘я пробгаю въ часъ пятнадцать верстъ — попробуйте-ка догнать’!
Любитель ‘смшныхъ штучекъ’ поощрительно взглянулъ на меня и сказалъ:
— Ну, и что же? Догналъ онъ похитителя или нтъ?
Я вздохнуть и началъ терпливо:
— Нтъ, онъ его не догналъ. Да тутъ и не важно дальнйшее. Вся соль анекдота заключается именно въ курьезномъ совпаденіи этихъ двухъ записокъ. Авторъ первой, видите ли, думалъ, что онъ непобдимъ, разсчитывая на свои здоровыя руки, и никакъ онъ не разсчитывалъ, что здоровыя ноги гораздо важне.
— Важне?
— Да.
— Сколько онъ тамъ написалъ, что пробжитъ въ часъ?
— Пятнадцать верстъ.
— Это много считается?
— Порядочно.
— А вдь поймай этотъ первый-то владлецъ зонтика — похитителя въ то время, какъ тотъ писалъ записку, онъ бы ему задалъ перцу, а? Тутъ и ноги не по могутъ, а?
— Не знаю.
— Это, наврное, было давно, я думаю? Въ прежнее время? Теперь-то вдь въ переднихъ ресторановъ всюду швейцары, которые и отвчаютъ за пропажу вещей.
— Да.
— Теперь все какъ-то сдлалось культурне. Положимъ, раньше-то и воровства было меньше. А?
— Да.
Мы помолчали.
— Вопросъ еще, догналъ ли бы онъ похитителя, если бы даже и умлъ бгать быстре его. Потому что раньше нужно узнать, въ какую сторону онъ побжалъ, да не свернуть ли съ дороги, а то могъ просто припрятать зонтикъ, да и отпереться отъ всего: ‘знать не знаю, выдать не вдаю — никакого зонтика не воровалъ и никакой записки не писалъ’.
— Да.
По моимъ сухимъ, сердитымъ репликамъ любитель анекдотовъ почуялъ, что я имъ не совсмъ доволенъ, и, ршивъ, по своему обыкновенію, щедро вознаградить меня смхомъ,неожиданно захохоталъ.
— Ха-ха! Ох-хо-хо! Ну, и уморилъ. Выходить онъ — гд зонтикъ? Хвать-похвать, анъ зонтика-то и нтъ. Ну, и ловкіе ребята бываютъ! Прямо-таки, пальца въ ротъ не клади. И откуда вы столько смшныхъ штучекъ знаете?! Ну, разскажите еще что-нибудь. Ну, пожалуйста, ну, миленькій…
— Разсказать? — прищурился я. — Извольте! Одинъ господинъ, явившись на обдъ къ родителямъ своей невсты и страдая отъ тсной обуви, снялъ потихоньку подъ столомъ съ ноги башмакъ, но въ это время собачонка схватила башмакъ да бжать, а женихъ испугался, вскочилъ, опрокинулъ столъ, причемъ миска съ горячимъ супомъ опрокинулась на тещу, — и помчался за собачонкой. По дорог онъ разбилъ дорогую вазу, а потомъ, желая достать для разутой ноги какой-нибудь башмакъ, ударилъ тестя ногой въ животъ, повалилъ его и сталь стаскивать съ ноги ботинокъ. Но оказалось, что у тестя одна нога была искусственная, и вдругъ она отрывается вмст съ ботинкомъ, и нашъ женихъ грохается на полъ, обрывая портьеру, но въ это время собачонка, съ башмакомъ во рту…
Дальше я не могъ продолжать: нечеловческій страшный хохотъ душилъ моего новаго знакомаго. Онъ буквально катался по дивану, отмахиваясь руками, ногами, задыхаясь и кашляя. Лицо побагровло, и на глазахъ выступили слезы.
— О-охъ, — визжалъ онъ тонкимъ голосомъ. — Довольно. Ради Бога, довольно! Вы меня убьете вашимъ разсказомъ!..
Раньше я не понималъ: для чего и кому нужны десятки тысячъ метровъ кинематографическихъ лентъ, на которыхъ изображены: солдатъ, попавшій въ барабанъ и заснувшій тамъ, разсянный прохожій, опрокидывающій на своемъ пути дтскія колясочки и влюбленныя парочки, свадебный обдъ, участникамъ котораго шутникъ насыпаетъ за воротъ ‘порошокъ для чесанія’, молодой человкъ, котораго кусаетъ блоха во время объясненія съ невстой и который начинаетъ бгать по комнат, ловя эту блоху, пьяный, залзшій въ матрацъ и катающійся въ такомъ положеніи по людной улиц — для чего и кому все это нужно? — я не понималъ.
Теперь — понимаю.
— Иванъ Демьянычъ Бельмесовъ, — представила хозяйка.
Я назвалъ себя и пожалъ руку человка неопредленной наружности — сроватаго блондина, съ усами, прокопченными у верхней губы табачнымъ дымомъ, и густыми бровями, изъ-подъ которыхъ вяло глядли на Божій міръ сухіе, безъ блеска, глаза, тоже табачнаго цвта, будто дымъ отъ вчной папиросы прокоптилъ и ихъ. Голова — шишомъ, покрытая очень рдкими толстыми волосами, похожими на пеньки срубленнаго, но не выкорчеваннаго лса. Все: и волосы, и лицо, и борода было выжжено, обезцвчено — солнцемъ не солнцемъ, а просто самъ по себ, человкъ ужъ уродился такимъ тусклымъ, не выразительнымъ.
Первыя слова его, обращенныя ко мн, были такія:
— Фу, жара! Вы думаете, я какъ пишусь?
— Что такое?
— Вы думаете, какъ писать мою фамилію?
— Да какъ же: Бельмесовъ?
— Сколько ‘с’?
— Я полагаю !— одно.
— Нтъ-съ, два. Моя фамилія полуфранцузская. Бельмессовъ. Въ перевод — прекрасная обдня.
— Почему же русское окончаніе?
— Потому что я, все-таки, русскій, какъ же! Ахъ, Марья Игнатьевна, — обратился онъ, всплеснувъ руками, къ хозяйк. — Я сейчасъ только съ дачи, и у насъ тамъ, представьте, выпалъ градъ величиной съ орхъ. Прямо ужасъ! Я захватилъ даже съ собой нсколько градинъ, чтобы показать вамъ. Гд, бишь, он?.. Вотъ тутъ въ карман у меня въ спичечной коробк. Гмъ!.. Что бы это значило? Мокрая…
Онъ вынулъ изъ кармана совершенно размокшую спичечную коробку, брезгливо открылъ ее и съ любопытствомъ заглянулъ внутрь.
— Кой чортъ! Куда же он подвались. Я самъ положилъ шесть штукъ. Гмъ!.. И въ карман мокро.
— Очень просто, — засмялась хозяйка. — Ваши градины растаяли. Нельзя же въ такую жару безнаказанно протаскать въ карман два часа кусочки льду.
— Ахъ, какъ это жалко, — сказалъ Бельмесовъ, опечаленный. — А я-то думалъ вамъ показать.
Я взглянулъ на него внимательне и сказалъ про себя:
— Однакоже, и хорошій ты гусь, братецъ мой. Очень интересно, чмъ такой дуракъ можетъ заниматься?
Я спросилъ по возможности деликатно:
— У васъ свое имніе? Вы помщикъ?
— Гд тамъ, — махнулъ онъ костистой, съ ревматическими узлами на пальцахъ, рукой. — Служу, государь мой. Состою на служб.
Очень у меня чесался языкъ спросить: ‘на какой’?, но не хотлось быть назойливымъ. Я взглянулъ на часы, попрощался и ушелъ.
О Бельмесов я совершенно забылъ, но на-дняхъ, придя къ Марь Игнатьевнъ, засталъ его за чаемъ, окруженнаго тремя стариками, которымъ онъ что-то оживленно разсказывалъ.
— Франція, Франція! Что мн ваша Франція! Да у насъ въ Россіи есть такіе капиталы, обртаются такіе богачи, которые Франціи и не снились. Только потому, что мы скромне, никуда не лземъ, ничего не кричимъ — о насъ и не знаютъ. А во Франціи этотъ Ротшильдъ, что ли, все время на томъ и стоить, чтобъ какую-нибудь штуку позаковыристе выкинуть. Купить тысячу какихъ -нибудь тамъ блыхъ собакъ, напишетъ краской на брюх у каждой ‘Вивъ ля Франсъ!’ да и выпустить на улицу. А парижане и рады. Или яхту купить, придлаетъ къ ней колеса, да по Нотръ-Даму и катается съ неграми. Этакъ, конечно, всякій обратитъ вниманіе… А у насъ народъ тихій, безъ выдумки, безъ скандалу. Хе! Богачи, богачи… Слышалъ ли, напримръ, кто-нибудь изъ васъ о такомъ волжскомъ помщик — Щербакин?
— Нтъ, не слышали, — отозвался одинъ изъ стариковъ. — А что?
— Да какъ же… Разскажу я вамъ такой случай: ду я пароходомъ по Волг. Прозжаемъ мы однажды, приблизительно, этакъ по Мамадышскому узду. Выхожу я утромъ, умывшись и напившись чаю, на палубу, смотрю на берегъ, спрашиваю: Чья земля? — ‘Помщика Щербакина’. — Хорошо-съ. Проходить этакъ часа два. Я уже усплъ позавтракать. Брожу по палуб, взглянулъ на берегъ: ‘Чья земля?’ Отвчаютъ тамошніе волжскіе пассажиры: ‘Помщика Щербакина’. Ого, думаю. Экъ тебя разбросало. Слъ я обдать, сълъ, что полагалось, выпилъ дв рюмки водки, пошелъ для моціону бродить по пароходу. Спрашиваю: ‘Чья земля?’ — ‘Помщика Щербакина’. — Что за чортъ, думаю. Очевидно, милліонеръ, а я о немъ ничего не слышалъ. Спрашиваю: ‘Богатый?’ ‘Нтъ, говорятъ, такъ… средней руки’. Что жъ вы думаете? И ночью я спрашивать: — ‘Чья земля?’ — и на другой день утромъ — все говорятъ: ‘Помщика Щербакина’. И это у нихъ называется ‘помщикъ средней руки’… Вотъ это — края! Какіе же у нихъ должны быть ‘помщики большой руки’.
— Что жъ, долго еще тянулись ‘земли помщика Щербакина’? — недоврчиво спросилъ я.
— Да до самаго обда слдующаго дня. Тутъ какъ разъ другой пароходъ подошелъ, насъ съ мели снялъ, похали мы — тутъ скоро Щербакинскія земли и кончились.
— А вы долго на мели просидли? — спросилъ рыжій старикъ.
— Да, сутки съ лишнимъ. Чуть не два дня. Волга то лтомъ въ нкоторыхъ мстахъ такъ мелетъ, что хоть плачь. Чуть пароходъ мелко сидитъ въ вод — сразу же и сядетъ. Которые глубоко сидятъ въ вод, тмъ легче…
— То-есть, наоборотъ, — поправилъ рыжій.
— Ну, да, то-есть, наоборотъ, которые мельче пароходы, тмъ трудне, а глубокіе ничего… Да-съ. Вотъ вамъ и Ротшильдъ!
Я всталъ, отозвалъ хозяйку въ сторону и сказалъ:
— Ради Бога! Откуда у васъ появился этотъ оселъ?
Марья Игнатьевна немного обидлась.
— Почему же оселъ? Человкъ, какъ человкъ.
— Но вдь у него мозги чугунные.
— Не всмъ же быть писателями и сочинять разсказы, — сухо замтила она. — Во всякомъ случа, онъ приличный человкъ, хотя звздъ съ неба и не хватаетъ.
Я пожалъ плечами, отошелъ отъ нея и подошелъ сейчасъ же къ отбившемуся отъ компаніи старичку въ вицмундир, съ какой-то блой звздой, выглядывавшей изъ подъ лацкана вицмундира.
— Кто такой этотъ Бельмесовъ? — нетерпливо спросилъ я.
— А какъ же! У насъ же служить.
— Да чмъ? Что онъ длаетъ?
— А какъ же. Инспекторомъ у насъ въ уздномъ училищъ. Гд я директоромъ состою. Дока.
— Это онъ-то дока?
— Онъ. Вы бы посмотрли, какъ онъ на экзаменахъ учениковъ спрашиваетъ. Любо-дорого посмотрть. Ужъ его не надуешь, не проведешь за носъ. Онъ, какъ говорится, достанетъ. Посмотрли бы вы, какимъ онъ орломъ на экзамен…
— Много бы я далъ, чтобы посмотрть! — вырвалось у меня.
— Въ самомъ дл хотите? Это можно устроить. Завтра у насъ, какъ разъ, экзамены, — приходите. Постороннимъ, правда, нельзя, но мы васъ за какого-нибудь почетнаго попечителя выдадимъ. Вы же, кстати, и пишете — вамъ любопытно будетъ… Среди учениковъ такіе типы встрчаются… Умора! Смотрите, только насъ не опишите! Хе-хе! Вотъ вамъ и адресокъ. Право, прізжайте завтра. Мы гласности не боимся.
За длиннымъ столомъ, покрытымъ синимъ сукномъ, сидло пятеро. Посредин любезный старикъ съ блой звздой, а справа отъ него торжественный, свженакрахмаленный Бельмесовъ, Иванъ Демьянычъ. Я вскользь осмотрлъ остальныхъ и скромно услся сбоку на стулъ.
Солнце бгало золотыми зайчиками по столу, по потолку и по круглымъ стриженнымъ головнкамъ учениковъ. Въ открытое окно заглядывали темнозеленыя втки старыхъ деревьевъ и привтливо, ободрительно кивали дтямъ: ‘Ничего, молъ. Все на свтъ перемелется — мука будетъ. Бодритесь, дтки .. .’
— Кувшинниковъ, Иванъ, — сказалъ Бельмесовъ. А подойди къ намъ сюда, Иванъ Кувшинниковъ… Вотъ такъ. — Сколько будетъ пятью шесть, Кувшинниковъ, а?
— Тридцать.
— Правильно, молодецъ. Ну, а сколько будетъ, если помножить пять деревьевъ на шесть лошадей?
Мучительная складка перерзала загорлый лобъ Кувшинникова Ивана.
— Пять деревьевъ на шесть лошадей? Тоже тридцать.
— Правильно. Но тридцать — чего?
Молчалъ Кувшинниковъ.
— Ну, чего же — тридцать? Тридцать деревьевъ или тридцать лошадей?
У Кувшинникова зашевелились губы, волосы на голов и даже уши тихо затрепетали.
— Тридцать… лошадей.
— А куда же двались деревья? — иронически прищурился Бельмесовъ. — Не хорошо, тезка, не хорошо… Было всего шесть лошадей, было пять деревьевъ и вдругъ — на теб! — тридцать лошадей и ни одного дерева… Куда же ты ихъ длъ?! Съ кашей сълъ или лодку себ изъ нихъ сдлалъ?
Кто-то на задней парт печально хихикнулъ. Въ смх слышалось тоскливое предчувствіе собственной гибели.
Ободренный успхомъ своей остроты, Иванъ Демьянычъ продолжалъ:
— Или ты думаешь, что изъ пяти деревьевъ выйдутъ двадцать четыре лошади? Ну, хорошо: я теб дамъ одно дерево — сдлай ты мн изъ него четыре лошади. Теб это, очевидно, легко, Кувшинниковъ, Иванъ, а? Что жъ ты молчишь, Иванъ, а? Печально, печально. Плохо твое дло, Иванъ. Ступай, братъ!
— Я знаю,— тоскливо промямлилъ Кувшинниковъ.— Я училъ.
— Врю, милый. Училъ, но какъ? Плохо училъ. Безсмысленно. Безъ разсужденія. Садись, брать, Иванъ. Кулебякинъ, Илья! Ну… ты намъ скажешь, что такое дробь?
— Дробью называется часть какого-нибудь числа.
— Да? Ты такъ думаешь? Ну, а если я набью ружье дробью, это будетъ часть какого числа?
— То дробь не такая, — улыбнулся блдными губами Кулебякинъ. — То другая.
— Откуда же ты знаешь, о какой дроби я тебя спросилъ? Можетъ быть, я тебя спросилъ о ружейной дроби? Вотъ если бы ты былъ, Кулебякинъ, умне, ты бы спросилъ: о какой дроби я хочу знать: о простой или ариметической?.. И на мой утвердительный отвтъ, что— о послдней ты долженъ былъ отвтить: ‘ариметической дробью называется — и такъ дале’… Ну, теперь скажи ты намъ, какія бываютъ дроби?
— Простая бываютъ дроби, — вздохнулъ обезкураженный Кулебякинъ, — а также десятичныя.
— А еще? Какая еще бываетъ дробь, а? Ну, скажи-ка?
— Больше нтъ, — развелъ руками Кулебякинъ, будто искренно сожаля, что не можетъ удовлетворить еще какой-нибудь дробью ненасытнаго экзаменатора.
— Да? Больше нтъ? А вотъ если человкъ танцуетъ, и ногами дробь выдлываетъ — это какъ же? По твоему, не дробь? Видишь ли что, мой милый… Ты, можетъ быть, и знаешь ариметику, но русскаго языка нашего великаго, разнообразнаго и могучаго русскаго языка — ты не знаешь. И это намъ всмъ печально. Ступай, брать, Кулебякинъ, и на свобод кое о чемъ подумай, братъ, Кулебякинъ. Лысенко! Вотъ ты, Лысенко, Кондратій, скажешь намъ, что теб извстно о цпномъ правил? Ты знаешь цпное правило?
— Знаю.
— Очень хорошо-съ. Ну, а цпное исключеніе теб извстно?
Лысенко метнулъ въ сторону товарищей испуганнымъ глазомъ и, повсивъ голову, умолкъ.
— Ну, что же ты, Лысенко? Вдь говорятъ же: нтъ правила безъ исключеній. Ну, вотъ ты мн и отвть: есть въ цпномъ правил цпное исключеніе?
Стараясь не шумть, я отодвинулъ стулъ, тихонько всталъ и, сдлавъ общій поклонъ, направился къ выходу.
Любезный директоръ съ блой звздой тоже всталъ, догналъ меня въ передней и сказалъ, подмигивая на экзаменаціонную комнату:
— Ну, какъ?.. Не говорилъ ли я, что дока. Такъ и хапаетъ, такъ и ржетъ. Орелъ! Да только, жалко, не жилецъ онъ у насъ… Переводятъ съ повышеніемъ въ Харьковъ. А жалко… Я ужъ не знаю, что мы безъ него и длать будемъ?.. Безъ орла-то!
… Я отхлебнулъ глотокъ ликера изъ тонкой хрупкой рюмочки и, разнженный, утомленный плотнымъ завтракомъ, спросилъ со сладкой истомой:
— Значить, завтра утромъ вы мн позвоните по телефону?
— Да, да, конечно, — отвтилъ мн пріятель. — А, кстати, — какой номеръ вашего телефона?
— Хорошо, что вспомнили — въ книжк онъ не значится. Запишите: пятьдесятъ четыре — двадцать шесть.
Пріятель пожалъ плечами съ выраженіемъ заправскаго лнтяя:
— Зачмъ же записывать? Я и такъ запомню. Какъ вы говорите?
— Пятьдесятъ четыре — двадцать шесть.
Онъ вслушался внимательно въ эту цифру и медленно повторилъ:
— Пятьдесятъ четыре двадцать шесть. Для одного человка немного.
— Не забудете? — спросить я недоврчиво.
— Ну, чего жъ тутъ забывать. Дло простое: шестьдесятъ четыре — двадцать шесть.
— Не шестьдесятъ четыре, а пятьдесятъ четыре.
— Ага! Пятьдесятъ четыре… Значитъ, такъ: первая половина пятьдесятъ четыре, вторая двадцать шесть, значитъ, первая половина вдвое больше второй.
— Что вы! Вторая половина, умноженная на два, даетъ не пятьдесятъ четыре, а только пятьдесятъ два.
— Ага! — согласился пріятель глубокомысленно. Тогда это просто: значить, вторая половина множится на два и къ произведенію прибавляется два. Видите, какъ просто.
— Въ этой простот есть недостатокъ, — критически заявилъ я. — По вашей систем вы можете звонить по номеру двадцать шесть — двнадцать.
— Ну, что вы! Почему?
— То же самое выйдетъ: вторая половина множится на два и къ произведенію прибавляется два.
— Ахъ, чортъ возьми, дйствительно… Какой вы говорите, вашъ номеръ?
— Пятьдесятъ четыре — двадцать шесть.
— Ну, вотъ. Значить, первымъ долгомъ нужно укрпить въ памяти вторую половину номера и отсюда уже исходить. Вторая половина — какая?
— Двадцать шесть.
— Прекрасно. Цыфра двадцать шесть. Какъ же ее запомнить? Предположимъ, у меня на рукахъ и на ногахъ двадцать пальцевъ… Затмъ — шесть. Какъ же запомнить шесть?
— Запомните, — посовтовалъ я, — что шесть это перевернутое девять.
— Вы думаете? — спросилъ пріятель сосредоточенно. — Нтъ, это не годится: если шесть суть перевернутое кверху ногами девять, то и девять суть перевернутое кверху ногами шесть.
Я, какъ мн показалось, нашелъ выходъ.
— Знаете что? Возьмите карандашъ, клочекъ бумажки и запишите.
— Нтъ, зачмъ же. Можно и такъ запомнить. Вы видите, какъ просто: для того, чтобы найти первую половину цыфры, нужно вторую половину помножить на два и прибавить двойку же. Теперь весь вопросъ, какъ запомнить вторую половину… Гмъ! Предположимъ, двадцатипятирублевая бумажка и серебряный рубль… Итого двадцать шесть…
— Сложно, — забраковалъ я. — Сколько вамъ лтъ?
— Тридцать два.
— Тридцать два? Такъ, такъ… Значить, если вычтемъ изъ тридцати двухъ двадцать шесть, у насъ получится… шесть! Видите? Значить, вычитая изъ цыфры вашихъ лтъ цыфру шесть, вы получите искомую вторую половину.
— Это, конечно, хорошо, но какъ я запомню цифру шесть?
— Ну, вотъ… такого пустяка не запомните! Конечно. Почему шесть, а не восемь, не пять?
— Ну, можно запомнить такъ: у васъ на рук пять пальцевъ и… ну, и еще серебряный рубль.
— Нтъ, этакъ, пожалуй, запутаешься: тридцать два года, пять пальцевъ и одинъ рубль. Какъ это такъ возможно: изъ моего возраста вычитать пять пальцевъ? Абсурдъ!
— Тогда запоминайте сами, — обиженно возразилъ я.
— И запомню.
— Человкъ! Дайте вмсто этой сладкой дряни какого-нибудь другого ликера. Бенедиктину, что ли.
— Вотъ и запомнилъ, — обрадовался пріятель. — Вторая половина вашего телефона — равняется количеству буквъ въ словъ ‘бенедиктинъ’.
— Что вы! Тамъ нужно тринадцать, а въ словъ ‘бенедиктинъ’ всего одиннадцать буквъ.
— Ну, значить, прибавить къ количеству буквъ въ слов ‘бенедиктинъ’ еще цыфру два и помножить на два.
— Ой-ой, какъ сложно! Вы потомъ такъ запутаетесь, что съ ума сойдете. Я вамъ совтую запомнить не ‘бенедиктинъ’, а ‘бенедиктинчикъ’. Во-первыхъ, оно звучитъ ласкове, а, во-вторыхъ, оно иметъ ровно тринадцать буквъ.
Онъ сосредоточенно нахмурился.
— Какъ вы говорите? Бенедиктинчикъ… Чортъ знаетъ, какое глупое слово. Значить, два бенедиктинчика, помноженные на два, плюсъ цыфра два… Нтъ, эту систему придется бросить. Подойдемъ съ другой стороны. Какой номеръ вашего телефона?
— Пятьдесятъ четыре — двадцать шесть.
— Мой отецъ умеръ пятидесяти семи лтъ, а старшая сестра двадцати одного года. Пятьдесятъ семь — двадцать одинъ… Значитъ, отецъ умеръ на три года позже телефона, а сестра не дотянула до второй половины вашего телефона на пять лтъ.
— Зачмъ вы трогаете покойниковъ! — кротко упрекнулъ я. — И какъ сестра ваша могла ‘не дотянуть до второй половины моего телефона на пять лтъ’. Нтъ, это можно сдлать гораздо проще: сумма цыфръ пятидесяти четырехъ равняется девяти, и сумма цыфръ двадцати шести равняется восьми.
— Ну? — скептически протянулъ пріятель.
— А сумма цыфръ восьми и девяти равняется семнадцати.
— Ну-съ? — ледянымъ тономъ поощрялъ пріятель.
— А сумма цыфръ семнадцати равняется… восьми.
— Что же изъ этого слдуетъ?
Я растерялся подъ его холоднымъ взглядомъ…
— Ну, значитъ, восемь… Запомните цифру восемь. Пять и три… или четыре и четыре…
— Ну-с-с-с-съ?..
— Я не могу такъ, когда вы на меня смотрите иронически. Вы меня нервируете!.. Тогда считайте сами.
— Сдлайте одолженіе! Я уже знаю, это очень просто. Крымская война была въ которомъ году?
— Въ Пятьдесятъ четвертомъ.
— Ну, вотъ вамъ! Если теперь мы изъ Тридцатилтней войны вычтемъ цыфру четыре… Гм… Только какъ бы мн запомнить цыфру четыре?
Онъ сталь раздражать меня.
— Очень просто, — усмхнулся я. — Вычтите изъ пяти пальцевъ серебряный рубль.
Онъ холодно возразилъ:
— Эту систему мы уже забраковали.
— Такъ запишите въ книжку просто цыфру четыре.
— Дйствительно… — обрадовался онъ, но тотчасъ же, замтивъ мою ядовитую улыбку, спохватился, — нтъ, зачмъ же записывать… я и такъ запомню… Гм… Четыре… Нашелъ! Четыре страны свта! Итакъ: Крымская война, а затмъ Тридцатилтняя, минусъ четыре страны свта. Вотъ видите, какъ просто!
Встртился я съ нимъ черезъ три дня въ фойэ театра.
— Что жъ это вы, — съ упрекомъ сказалъ я. Общали позвонить, я сидлъ, ждалъ, какъ дуракъ, а вы и думать забыли?
