О Гумилеве
(К девятилетию его смерти: 31-го августа 1921 г.)
(К девятилетию его смерти: 31-го августа 1921 г.)
Юрий Мандельштам…
О Гумилеве, Мандельштам Юрий Владимирович, Год: 1930
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Опубл.: 11 августа 1930. Источник: Юрий Мандельштам. О Гумилеве // Возрождение: газета. — Париж: 1930. — 31 августа (No 1916)
Сегодня исполнилось девять лет со дня смерти Гумилева.
Девятилетняя годовщина не является обычной традиционной датой воспоминаний и оценок. Но не только личное мое чувство, личная моя любовь к стихам Гумилева, заставило меня вспомнить о нём. Девять лет срок не малый. За меньшее время Есенин потерял многих поклонников, а Маяковский сразу же после смерти вызвал резкое критическое к себе отношение. Между тем Гумилев сейчас не менее близок нам, чём при жизни, многим даже более близок, новой духовной близостью.
Действительно, в свое время, не смотря на всю известность, Гумилев был в каком-то смысле в стороне от внутреннего течения русской поэзии. По всей России читали его стихи, учили наизусть ‘Капитанов’, считали его ‘мэтром’, особенно после того, как он основал ‘Цех поэтов’ и этим как будто стал во главе литературной школы. Но акмеизм, возглавителем которого он считался, как поэтическое направление, не удался, да и сам Гумилев его, конечно, значительно перерос. С символистами же (под знаком которых прошло в русской поэзии всё начало двадцатого века) живого родства у него не было, хотя он и посвящал ‘Жемчуга’ — своему ‘учителю’ Валерию Брюсову… Но также и Бодлер посвящал свои стихи Виктору Гюго, а вряд ли в мировой литературе можно найти двух более чуждых друг другу поэтов.
Истинный и большой поэт, Гумилев был выше любого течения, как был выше и всякой школы и Блок (в один год с которым потеряла Гумилева русская поэзия).
В этом стремлении выйти из узких литературных традиций в человеческое — в полном смысле этого слова — и был постоянный источник гумилевского вдохновения. Ему надо было познать весь мир, заново, самому —
Как будто не все пересчитаны звезды,
Как будто наш мир не открыт до конца!
Не это ли стремление и было причиной появления в его поэзии той экзотики, с которой долгое время связывали его имя? Стоит вспомнить названия его ранних книг (появившихся до 1910-12 г.), ‘Путь конквистадоров’, ‘Романтические стихи’, ‘Чужое небо’, ‘Жемчуга’, — чтобы увидеть какую роль сыграла для него эта экзотика.
Но прельщала его ‘муза дальних странствий’ не только внешней новизной и богатством красок и имен, и с собой привозил он не только клыки слонов и меха пантер. Им двигало всё то же желание — постичь душу мира и душу человека.
Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога,
Но всё в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.
Эту мудрость он и вывез из своих странствий, но этим только и начался тот его путь к человеческой душе, высшей точки которого он достиг в ‘Огненном Столпе’ и ‘К Синей Звезде’. Не сразу ушел он от того экзотического мира, который мы видели в ‘Жемчугах’ (да пожалуй вполне и никогда не отказался от него), но постепенно этот мир преображался, углублялся всегда присутствующей в нём человеческой душой. Это преображение впервые вполне ясно в ‘Колчане’ (1915 г.).
Я молод был, быль жаден и уверен,
Но дух земли молчал, высокомерен,
И умерли слепящие мечты,
Как умирают птицы и цветы.
Гумилев больше не завидует ‘отъезжающему’, в том, что он увидит Рим и Сицилию. И если всё еще хочет он познать жизнь чужих стран и других времен (‘Канцоны’, ‘Средневековье’, ‘Фра Беато Анжелико’), то только для того, чтобы узнать под разными оболочками общую и вечную живую сущность:
Крик один от края и до края,
Шире, всё шире и чудесней.
Это преображение и очищение, это откровение человеческого духа (в котором для Гумилева большую роль сыграла война: ‘В немолчном зове боевой трубы, я вдруг услышал песнь моей судьбы’), это притяжение к ‘солнцу духа’ становится понемногу единственной темой поэта. Ей в конце концов посвящен и ‘Огненный Столп’ (1921 г.) и неконченная поэма ‘Дракон’, напечатанная в первом альманахе ‘Цеха поэтов’ (около того же времени). В своих стихах Гумилев уже касается поистине обще-человеческого (‘Душа и тело’, ‘Шестое чувство’, ‘Заблудившийся трамвай’). Он становится сверхличным, как будто бы даже теряет свою случайную земную личность:
Я тот, кто спит, и кроет глубины
Его невыразимое прозванье
Но не в этом глубинном ‘я’ находить он и свою человеческую душу. Если мы ‘меняем души, как тела’, то не для того ли, чтобы найти ту нашу первооснову, которой
……….единое мгновенье
Весь срок от первого земного дня
До огненного светопреставленья.
Становясь сверхличным, поэт, всё же не становится безличным, и ‘потеря’ его души только кажущаяся. Не симптоматично ли, что именно в своих стихах (хотя бы в том же ‘Огненном Столпе’), Гумилев вполне становится лириком, и что именно в лирике поэзия его достигает своего наибольшего напряжения? Здесь путь его к человеческой душе и впрямь закончен, так как только в ней и находится его поэзия.
Настоящим завершением этого пути является его посмертная и самая лирическая книга — ‘К Синей Звезде’ (хотя в нее и вошли стихи 1918 г., т. е. написанные ранее ‘Огненного Столпа’). Эта цельная по самой интонации составляющих ее стихов сюита навсегда останется в русской лирике одним из чистейших голосов, поющих о любви. О любви полной и жизненной, перерастающей и только земную и отвлеченную (‘вовсе платоническую’) любовь, одновременно земной и надземной.
Храм твой, Господи, в небесах,
Но земля тоже твой приют…
….Ведь отраднее пения птиц,
Благодатней ангельских труб,
Нам дрожанье живых ресниц
И улыбка любимых губ.
Замечательно то, что многие из этих стихов самим Гумилевым напечатаны не были и к печати не предназначались. Не это ли первый признак настоящего лирика: самое сокровенное не отдается на ‘суд толпы холодной’. И разве не то же чувство заставляло Пушкина печатать стихи ‘Редеет облаков летучая гряда’ без последних трех строчек и переделывать в посвящении к ‘Полтаве’ строчку, могущую так или иначе выдать имя любимой.
Вернусь в заключение к одной моей фразе, которая могла показаться обмолвкой. Я говорил о завершении творческого пути Гумилева, между тем его жизненный путь был для него как будто внезапно прерван его неожиданной смертью — расстрелом в Чека. Думаю, что живи Гумилев дольше, мы бы имели много новых прекрасных стихов, но творчество его представляется мне цельным и в том виде, какой оно имеет. Если же вспомнить стихи Гумилева о смерти и о ‘Несравненном праве’ самому ее выбирать, то нам покажется менее неожиданным самый факт его гибели и почти пророческими такие его строки о ней:
И умру я не на постели
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь страшной щели,
Утонувшей в глухом плюще,
Чтобы войти не во всем открытый
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: вставай!