В. Ф. Ходасевич
О форме и содержании
КОММЕНТАРИИ
О форме и содержании, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1932
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. Записная книжка. Статьи о русской поэзии. Литературная критика 1922—1939. — М.: Согласие, 1996.
В той же книжке ‘Современных Записок’, где напечатаны воспоминания А. Л. Толстой, есть еще две вещи, о которых хотелось сказать несколько слов: это — начало 2-го тома бунинской ‘Жизни Арсеньева’ и конец сирийского романа ‘Camra obscura’. Свое намерение мне пришлось отложить, о чем я сожалел. Вышло, однако, к лучшему. Только что подали мне 9-ю книжку ‘Чисел’. В ней — статья З. Н. Гиппиус (Антона Крайнего), стоящая в некоторой связи как раз с тем, о чем я намерен был написать.
Статья называется ‘Современность’, и в ней сначала довольно длинно трактуется о грехах современности вообще. Но — будем откровенны: все эти рассуждения для того только и писаны, чтобы под конец расправиться со мной. За мои грехи влетело всей современности. Мной же З. Н. Гиппиус крайне раздражена потому, что мне не нравится роман некоего г. Таманина, о котором она восторженно писала в ‘Последних Новостях’, а я совсем не восторженно в ‘Возрождении’. Несогласие наше в основе сводится к тому, что, находя в романе некоторые художественные недостатки, Гиппиус требует, чтобы критика их простила г. Таманину ради идейной, прости Господи, начинки, которая лезет из пухлого таманинского произведения, как капуста из пирога. Я же думаю, что произведение художественно никчемное никакой начинкой не спасается, как безголосые певчие не спасаются ‘отменным поведением’. На мои доводы Гиппиус не отвечает. Она предпочитает уверять, будто роман г. Таманина мне не нравится не оттого, что он плохо написан, а оттого, что я питаю некую злостную ненависть к ‘общим идеям’, как бы и где бы они ни высказывались. ‘Пришив’ мне, таким образом, вражду ко всякой ‘идейности’, Гиппиус тут же объясняет и причину такой вражды: причина, по мнению Гиппиус, заключается в моей человеческой бездарности (которую просят не смешивать с бездарностью литературной). Выражается же такая ‘человеческая бездарность’ именно в отсутствии интереса к ‘общим идеям’, в бессодержательности внутренней. Такою же бездарностью страдали (по Гиппиус) Брюсов и Фет, а сейчас ею страдает и вся современная русская литература, в частности — Сирин, который ‘великолепно умеет говорить, чтобы сказать… ничего! потому что сказать ему — нечего’.
Все это высказано даже не без ‘гражданской скорби’. Я ничего не имею против того, что Гиппиус так расстраивается за меня и за всю современность. Во-первых — потому, что кого только не обличала Гиппиус на своем веку, именно в этих самых человеческих заблуждениях и пороках? Перед лицом истины, ей открытой, кто только не оказывался ничтожен и пуст? Учила она и Фета, и Брюсова, и Белого, и Блока, и Бунина, и Сирина, и многих еще. Так что мне как-то даже и приятнее быть человечески бездарным с этими всеми, нежели очутиться в паре с г. Таманиным. Во-вторых — за последние годы я (тоже не без огорчения) убедился в том, о чем меня многие предупреждали давно: с мнениями и оценками З. Н. Гиппиус всерьез считаться нельзя, ибо они слишком легко меняются в связи с ее настроениями и с житейскими обстоятельствами. Года полтора тому назад я сам писал о том, как З. Н. Гиппиус сперва объявляла, что ‘Числа’ единственный порядочный журнал в эмиграции, а через три недели, после того как ‘Числа’ не захотели печатать какую-то ее статью, — что ‘Числа’ совсем не порядочный журнал. Теперь она снова печатается в ‘Числах’…
Спорить о Таманине я тоже не буду: по-моему, о нем и так уже за глаза довольно говорено. Но статья Гиппиус может подать повод для совершенно неправильных представлений о той принципиальной критической позиции, на которой я стою. Поэтому мне приходится сделать несколько пояснений, по необходимости кратких. В них я вынужден буду отчасти повторить то, что высказывал по другим поводам.
Литературная деятельность З. Н. Гиппиус началась примерно тогда, когда я ходил в детский сад Л. Н. Валицкой, на Маросейке, в Москве. Эстетические идеи, с особой отчетливостью выраженные Писаревым, были тогда еще живы и в высшей степени влиятельны. Ими была проникнута вся ‘передовая’ критика, с варварскою наивностью отделявшая в искусстве форму от содержания. Талантливый писатель, не призывавший ‘вперед, вперед!’ и не проливавший слезы над участью ‘усталого, страдающего брата’, уподоблялся нарядно одетой, но нравственно грязной женщине. (Между прочим, как раз Фета и сравнивали тогда с такой женщиной.) Словом, ‘форма’ считалась делом второстепенным и даже суетным, а ‘содержание’ — первостепенным и важным. Вот от этих-то эстетических воззрений, воспринятых в молодости, а потому с особою силой, Гиппиус и не свободна до сего дня. Ее религиозные и философские взгляды гораздо новее: она их заимствовала преимущественно у Владимира Соловьева, у Розанова, у Мережковского. В основе же ее специально эстетических воззрений лежит отделение формы от содержания, что с особенной силой сказалось, во-первых, в ее нестерпимо тенденциозной и никак не ‘сделанной’ беллетристике (Блок в своем дневнике прямо называет ее романы бездарными), во-вторых — в ее критических статьях, в которых о форме почти не говорится, а если говорится, то вскользь, общими местами и совершенно раздельно от содержания, вне связи с ним. Только в стихах, практически сложившихся под влиянием зарождавшегося модернизма, она порой бессознательно нарушает ‘лучшие заветы’ писаревской эстетики: потому-то стихи и составляют лучшее из всего, что ею написано. Это объясняется еще тем, что стихотворному мастерству ей было у кого учиться: у Лохвицкой, у Фофанова, у Брюсова, у Бальмонта, у Сологуба. Проза же нашими ранними модернистами почти совсем не была затронута (Андрей Белый явился позже) — прозе училась Гиппиус у авторов ‘Русского Богатства’. В конце концов получилось, что ее писания представляют собою внутренне противоестественное сочетание модернистской (порой очень пряной) тематики с ‘дореформенною’ эстетикой.
Не то удивительно, что такое сочетание сложилось. Удивительно, что оно оказалось так прочно. Как могла Гиппиус, столько десятилетий прожив в сфере искусства, не призадуматься над общими вопросами эстетики? Как не пришло ей в голову, что надо же, наконец, уяснить себе, что такое форма и содержание, какова связь между ними и проч.? Безразличие к ‘общим идеям’ Гиппиус определяет как человеческую бездарность. Идя по ее стопам, пришлось бы сказать, что такое безразличие к общим идеям литературоведения свидетельствует о бездарности литературной. Я не думаю, однако, что Гиппиус бездарна. Я только думаю, что природа ее — женственно-податливая, подражательная: судьба столкнула ее с людьми, приучившими ее интересоваться темами преимущественно религиозными, но не поставила на ее пути никого, кто мог бы заинтересовать ее вопросами эстетическими. Вот и пускается она в критику с чрезвычайно легоньким багажом, свободно умещающимся в дамском ридикюльчике старинного фасона. В нем лежит свернутый сантиметр, которым она прежде всего измеряет ‘содержание’. Что так или иначе не соответствует мыслям и темам, затверженным ею от учителей, она порицает. Что соответствует — хвалит. Что касается вопросов формы, то тут у нее нет даже и сантиметра. Эти вопросы она презирает с наивностью невежества: они для нее — нечто вроде ‘изучения тараканьей ножки’. В результате — ее критические суждения либо, как я уже говорил, обходят художественную сторону критикуемой вещи, либо, не будучи основаны ни на тщательном и правильно поставленном изучении, ни на формальных принципах, оказываются беспринципны. Дамский каприз руководит ими в лучшем случае.
Мои мысли, положенные в основу суждений о таманинском романе, Гиппиус огрубляет и упрощает. Однако ж, на сей раз она это делает не потому, что с упрощенными и огрубленными мыслями противника легче полемизировать. Она в самом деле, искренно не понимает, в чем дело. Привыкнув отделять форму от содержания и не подозревая (в этом-то и все ее несчастье), что их можно не отделять, Гиппиус простодушно усмотрела во мне такого же тайного врага содержания, как она сама есть враг формы. Если бы она хоть сколько-нибудь интересовалась общими вопросами литературоведения, если бы имела хоть слабое представление о том, что происходит в этой области, она бы этого не могла сделать иначе, как сознательно клевеща на меня. Но она не клевещет, а заблуждается. Дело в том, что мне приписывает она как раз те взгляды, с которыми боролся я битых двадцать лет. Двадцать лет тому назад футуристы, такие же писаревцы, как она сама, только наизнанку, так же, как она, отрывающие форму от содержания, провозгласили примат формы — с тем же художественным варварством, с каким Писарев и Гиппиус настаивают на примате содержания. Мысли Хлебникова и Крученых, подкрепленные и корректированные мыслями некоторых теоретиков, преимущественно германских, позже легли в основу целой школы так называемых формалистов, с которыми я вел такую же борьбу, как с футуристами. И вот — пожалуйте: Гиппиус обвиняет меня в формализме, не произнося, впрочем, этого слова, о котором она, видимо, и не слыхивала (а напрасно: при всех своих заблуждениях, формалисты успели высказать немало любопытных и даже справедливых мнений). Мое положение было бы трагично, если бы положение, в которое попала Гиппиус со своими нападками на меня, не было просто смешно.
Форма в литературе неотделима от содержания, как в живописи или в скульптуре. Она сама по себе составляет часть его истинного содержания, которое не может быть подменено идеями, пришитыми к произведению, но не прямо из него возникающими. Творческий акт заключается прежде всего в видении (с ударением на и) художника. Произведение есть объективация этого видения. Идея произведения возникает на пересечении реального мира с увиденным, преображенным. В том, как видится мир художнику, заключается философствование художника. Прием (форма) вскрывает метод преображения. Не пережив форму вместе с художником, нельзя пережить произведение, нельзя его понять. Критик, отказывающийся или не умеющий вникнуть в форму, отказывается или не умеет по-настоящему прочитать произведение. Для такого прочтения порой приходится ему заняться и ‘словосочетаниями’, и ‘статистикой’, к которым г-жа Гиппиус относится свысока. Да, конечно, критик такой есть ‘спец’. И слава Богу! По крайности, он не болтун и не шарлатан. По крайности — свои мнения подкрепляет он ‘статистикой’. Зато имеет он некоторый нравственный кредит у читателя, да и совесть его не подвергается искушению. ‘Статистика’ мешает критическому самоуправству и пристрастию.
Вернусь, однако, к предметам более возвышенным, чтобы уж досказать свою мысль до конца, хотя и кратко по неизбежности. Искусство, понятое как преображение мира, автоматически заключает в себе идею, — оно идеей беременно. Оно, однако же, не рупор для идей, выработанных вне его или хотя бы даже только вне данного произведения. Природа искусства религиозна, ибо оно, подобно молитве, есть выраженное отношение к миру, к устройству мира, к Богу. Оно, однако ж, не есть религия. Искусство не заменяет религии, как религией не подменяется и не упраздняется искусство. Оно автономно — ив этом его смиренная гордость перед религией. Подобие молитвы все же не есть молитва. Известное определение, данное тою же З. Н. Гиппиус, — ‘поэзия есть молитва’, — красиво звучит, но оно неверно. Неверность его происходит все от того же исконного заблуждения Гиппиус — от неправильного взгляда на соотношение формы и содержания в искусстве. В молитве форма и содержание могут быть разобщены, в поэзии — нет. Всякое обращение, ‘отношение’ к Богу есть молитва. Молитве, чтоб стать поэзией, надо стать искусством, то есть не только соответственным образом оформиться, но и возникнуть в художественно закономерной форме…
Здесь хотел бы я, как обещал в начале статьи, перейти к последним вещам Бунина и Сирина. Но статья моя затянулась — делать нечего, приходится отложить мое намерение до одного из ближайших четвергов.
Состав 2-го тома Собрания сочинений В. Ф. Ходасевича — это, помимо архивной Записной книжки 1921—1922 гг., статьи на литературные и отчасти общественно-политические темы, напечатанные им в российской и зарубежной прессе за 1915—1939 гг. Пять из них — российского периода на темы истории русской литературы вместе с пушкинской речью 1921 г. ‘Колеблемый треножник’ — Ходасевич объединил в книгу ‘Статьи о русской поэзии’ (Пг., 1922). Все остальные опубликованы после отъезда из России (июнь 1922 г.) в газетах и журналах русского зарубежья.
Большая часть этих зарубежных статей Ходасевича — критика современной литературы. С ней соседствуют историко-литературные этюды, среди которых первое место занимают статьи на пушкинские темы. Мы не сочли нужным отделять историко-литературные очерки, в том числе пушкинистику Ходасевича, от общего потока его критической работы: они появлялись на тех же газетных страницах, где печатались и его актуальные критические выступления, современные и историко-литературные темы переплетались в критике Ходасевича, и представляется ценным сохранить этот живой контекст и единый поток его размышления о литературе — классической и текущей, прошлой и современной. Что касается пушкиноведения Ходасевича, оно, помимо книги 1937 г. ‘О Пушкине’ (см. т. 3 наст. изд.) и глав из ненаписанной биографической книги ‘Пушкин’ (см. там же), достаточно скромно представлено в нашем четырехтомнике, это особое и специальное дело — научное комментированное издание пушкинистики Ходасевича, и такое трехтомное издание в настоящее время уже подготовлено И. З. Сурат.
Комментаторы тома: ‘Записная книжка’ — С. И. Богатырева, основной комментатор раздела ‘Литературная критика 1922—1939’ — М. Г. Ратгауз, ряд статей в этом разделе комментировали И. А. Бочарова (статьи ‘Все — на писателей!’ и ‘Научный камуфляж. — Советский Державин. — Горький о поэзии’), С. Г. Бочаров (‘О чтении Пушкина’, ‘Пушкин в жизни’, ‘Девяностая годовщина’, ‘Поэзия Игната Лебядкина’, ‘Достоевский за рулеткой’, ‘Памяти Гоголя’, ‘По поводу ‘Ревизора’, ‘Автор, герой, поэт’, ‘Жребий Пушкина, статья о. С. Н. Булгакова’, ‘Освобождение Толстого’, ‘Тайна Императора Александра I’, ‘Умирание искусства’, ‘Казаки’, ‘Богданович’), А. Ю. Галушкин (‘О формализме и формалистах’).
О форме и содержании. — В. 1933. 15 июня.
Статья представляет собой наиболее резкий эпизод в печатной ‘войне’ 1933 г. Ходасевича и З. Н. Гиппиус, поводом к которой стало появление романа Т. Таманина ‘Отечество’ (Париж, 1933). Т. Таманин — псевдоним старой подруги и конфидентки Гиппиус, Татьяны Ивановны Манухиной (урожд. Крундышевой, 1885—1962), впоследствии автора книги ‘Святая благоверная княгиня Анна Кашинская’ (Париж, 1954), жены известного петербургского доктора И. И. Манухина, лечившего многих писателей (в т. ч. Горького и Мережковских) и имевшего в эмиграции значительный общественный вес (см. подробно об отношениях Гиппиус и Манухиной в кн.: Гиппиус З. Н. Стихотворения и поэмы. Т. 1: 1899—1918 / Ed. by Ternira Pachmuss. Mnchen, 1972. P. XLVII).
В статье ‘Живая книга (О романе ‘Отечество’)’ Гиппиус писала: ‘Современная критика, какие бы ‘чисто художественные’ недочеты ни нашла она в романе, должна признать, что все они покрываются не правдивостью книги, а той правдой, которая в ней с такой цельностью, с такой строгой внутренней тактичностью воплощена. Только эта правда и ее воплощение могут служить мерилом ценности и художественности произведения, без нее же — вообще нет и не было искусства’ (ПН. 1933. 12 января). Гиппиус имела непосредственное отношение к роману Манухиной, выразившееся не только в технической помощи по подготовке издания: в ‘Дневнике 1933 г.’ Гиппиус писала: ‘За десять лет наших (т. е. Гиппиус и Манухиной. — Коммент.) растущих <...> отношений и вырастания романа — я так сроднилась с этой работой <...> — что она стала мне казаться чем-то неотъемлемо входящим в наши отношения. Роман этот и действительно был одной из очень реальных наших связей, и, пожалуй, в конце, почти единственной…’ (НЖ. 1968. No 92. С. 209). Ходасевич, видимо посвященный в обстоятельства создания романа, решил воспользоваться статьей Гиппиус для решительного — после нескольких лет скрытой ссоры — разрыва с нею, ср. в ‘Дневнике’ Гиппиус: ‘Ходасевич <...> всю брань и обрушил на меня, роман ему был неинтересный’ (Там же. С. 212), ситуация осложнялась тем, что Гиппиус, искавшая в 30-е годы постоянной печатной трибуны, но не имевшая возможности сотрудничать в ‘Последних новостях’, была приглашена туда П. Н. Милюковым для рецензирования романа Т. Таманина, во многом благодаря протекции Манухиных (см. там же. С. 211). В своей рецензии на ‘Отечество’ Ходасевич писал: ‘З. Н. Гиппиус, написавшая ряд прекрасных стихотворений, проявляет какую-то изумительную художественную слепоту всякий раз, как дело касается романа или рассказа. <...> Главный и безнадежный промах г. Таманина тот, что его герой годится в авторы книги о тех мыслях, к которым ему суждено прийти, а не в герои романа, у которого эти мысли должны из самой жизни возникнуть и в самой жизни выразиться. <...> Нет уж, если рекомендовать роман г. Таманина вниманию наших молодых писателей, то разве лишь в отрицательном смысле: для демонстрации порочных методов художественного творчества’ (5. 1933. 26 января). О своей реакции на статью Ходасевича Гиппиус писала: ‘Зная все ‘за-кулисы’, зная, что весь Ход<асевич> — ‘закулиса’ и вообще к таким вещам имел свое отношение, я пожала плечами и лишь улыбнулась, представив, в какой раж может войти Ив<ан> Ив<анович> (Манухин. — Коммент.) против Ходасевича’. Манухин действительно потребовал от Гиппиус, чтобы она ‘изничтожила ‘этого мальчишку’ последними словами’ (НЖ. 1968. No 92. С. 213, 214), ср. в письме Гиппиус Манухиной от 8 февраля 1933 г.: ‘Вечером пришел Ваня, предлагал ответить Ходасевичу и ‘доказать’ художественность ‘Отечества’. Мы, имея опыт, старались убедить его, что это, особенно человеку злой воли, доказать нельзя, к тому же он только и ждет ответов для худшего’ (Pachmuss Ternira. Intellect and ideas in action. P. 499). Выполнением этого ‘заказа’ и стала статья Антона Крайнего ‘Современность’ (Числа. 1933. No 9), в которой Гиппиус, в частности, писала: ‘В нашей литературе человечески бездарные писатели со способностями попадались и раньше. Они забыты или забываются. Довольно бездарный человек — Фет. А из более новых типичная бездарность с крупными писательскими способностями — Брюсов. <...> В современности к типу Брюсова надо отнести Ходасевича. <...> у обоих нет того, что мы называем ‘талантом’, т. е. ни отношения, ни интереса к ‘общим идеям’. Тип ‘спеца’, сосредоточившегося <...> на словосочетаниях, или на статистике, или на изучении какой-нибудь пятой тараканьей ножки. <...> В Ходасевиче, однако, уже нет брюсовской безмятежности: некое подозрение относительно себя и ‘общих идей’ его, видимо, коснулось. Сознание своего бессилия вызывает в нем раздражительную беспокойность, толкает на борьбу со всем, что хоть как-нибудь может напомнить ему о человеческом ‘таланте’.
Очень в этом смысле показателен недавний его фельетон о романе ‘Отечество’. В простом рассмотрении — это лишь ‘банальные нападки на ‘тенденцию’ в искусстве. Но постановка и тон защиты таковы, что нельзя не догадаться, где настоящий враг критика и чем он втайне уязвлен’ (С. 144—145). Статья ‘О форме и содержании’ — в свою очередь ответ Ходасевича на памфлет Гиппиус в ‘Числах’. 18 августа 1933 г. Ходасевич писал Г. П. Струве, оценивая свою ‘войну’ с Гиппиус: ‘Очень рад, что полемика моя с Гиппиус пришлась Вам по душе. Дело в том, что кулисы этого дела — противные и зловредные. И Милюков, и Гиппиус раздули? расславили роман Таманина по причинам самого нелитературного свойства. Несколько самых видных сотрудников ‘Посл<едних> Новостей’ просили меня написать ‘правду’ об этой книге. Я написал — отсюда бешенство M<илюкова> и Г<иппиус>, которым я помешал втирать очки почтеннейшей публике. Сюда прибавилась психологически досада и злоба, возбуждаемая в Гиппиус Сириным, ее ‘нобелевская’ вражда к Бунину и т. д. Словом — дело прискорбное, и Ваше сочувствие мне дорого’ (Мосты. 1970. No 15. С. 398).
С. 268. …воспоминания А. Л. Толстой… — Мемуары дочери Л. Н. Толстого, известной эмигрантской общественной деятельницы, основательницы благотворительного Толстовского фонда Александры Львовны Толстой (1884—1979) печатались в СЗ с перерывами с 1931 по 1936 г.
…З. Н. Гиппиус (Антона Крайнего)… — Известный псевдоним Гиппиус Антон Крайний, используемый ею обычно для полемических статей, первоначально был печатно ‘расшифован’ Ходасевичем в статье ‘О писательской свободе’ (В. 1931. 10 сентября), что вызвало неудовольствие Гиппиус. 11 сентября 1931 г. она писала Ходасевичу по поводу этой статьи: ‘…в печати не было указано, что А. Крайний и я — одно лицо (с некоторых пор, ибо ранее это был сборный псевдоним). Все, конечно, знают, но у меня имелись причины желать, чтобы печатно об этом не говорилось, и так, до вас, это было’ (Гиппиус. С. 107, здесь Гиппиус ‘ошибается’: например, на обложке сборника ее критических статей ‘Литературные статьи. 1899—1907’ (СПб., 1908) стояло ‘Антон Крайний (З. Гиппиус)’). Новое указание на псевдоним Гиппиус — полемический выпад Ходасевича, на который Гиппиус ответила эпиграммой: ‘Чем не общие идеи? — // Кто моложе, кто старее, // Чья жена кому милее? // Обсудить, коли забыто, // И какой кто будет нации… // Так же, все ль у нас открыты // Псевдонимы в эмиграции? // Есть задача интересная: // В чьи б колеса вставить палку? // Кстати, старую, известную // Обличить бы либералку. // Или вот еще идея — // Нет ни глубже, ни важнее: // Целомудрие Бакуниной… // Ну, Бакунина приструнена, // Не приняться ли мне заново // За Георгия Иванова’ (Терапиано Ю. Об одной литературной войне // Мосты. 1966. No 12. С. 373). Под ‘старой, известной либералкой’ Гиппиус имеет в виду, скорее всего, саму себя (см. ее письмо Г. В. Адамовичу от 20 июля 1933 г. — В кн.: Pachmuss Ternira. Intellect and ideas in action. P. 420, кроме того, упоминаются статья Ходасевича о романе Е. В. Бакуниной ‘Тело’ (см. коммент. к статье ‘Женские’ стихи’) и его полемика с Г. В. Ивановым (см. коммент. к статье ‘Распад атома’).
С. 269. …З. Н. Гиппиус сперва объявляла, что ‘Числа’ единственный порядочный журнал в эмиграции, а через три недели… что ‘Числа’ совсем не порядочный журнал. — Имеются в виду статьи Гиппиус в варшавской газете ‘За свободу’ — ‘У кого мы в рабстве? Вместо предисловия’ (1931. 21 июня) и ‘У кого мы в рабстве. Четвертая цензурная дверь’ (1931. 8 июля). Ходасевич посвятил этому инциденту статью ‘О писательской свободе’.
С. 270. …’усталого, страдающего брата’… — Из ст-ния С. Я. Надсона ‘Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат…’ (1881).
…Фета и сравнивали тогда с такой женщиной. — Имеется в виду выступление критика Любошица (псевд. Сергея Борисовича Любоша, 1859—1926) на докладе Брюсова ‘Искусство или жизнь? (К десятилетию со дня смерти Фета)’, состоявшемся 3 января 1901 г. в Московском литературно-художественном кружке. См.: Москвитянин [В. Я. Брюсов]. Фетовский вечер и фетовский скандал // Новый путь. 1903. No 2. С. 189—191, -бо [С. Б. Любошиц]. Разговоры // Новости дня. 1903. 12 января. Позже Ходасевич вспоминал об этом скандале в мемуарном очерке ‘Литературно-художественный кружок (Из московских воспоминаний)’ (В. 1937. 10 апреля).
…Блок в своем дневнике прямо называет ее романы бездарными… — Блок А. А. Собр. соч. Т. 7. С. 246 (запись от 29 апреля 1913 г.).
…стихи и составляют лучшее из всего, что ею написано. — Позже Ходасевич писал о последней прижизненной поэтической книге Гиппиус ‘Сияния’ (Париж, 1939): ‘…само обаяние этой поэзии в значительной мере возникает из происходящего в ней совершенно своеобразного внутреннего борения поэтической души с непоэтическим умом, художественного чутья с антихудожественными понятиями, вкуса с безвкусицей. Отсюда и происходит вся причудливость и вся в некотором роде прелестная хрупкость гиппиусовской поэзии <...>. К форме она относится как интеллигентная женщина к нарядам: любит их, но не уважает. Она формально усложняет своя стихи, но лишь между делом, не вдумываясь и нацепляя на себя что попало. <...> Как бы ни были велики прегрешения Гиппиус перед формой, — возлюбленное содержание платило и платит ей за любовь и верность взаимностью. Стихи Гиппиус не эмоциональны. Но у ‘нынешних’ нет ни того своеобразия мыслей, ни той остроты ее, которая то и дело, как тонкий луч, пробивается сквозь словесную ткань гиппиусовских стихов и самые тусклые слова как бы зажигает огнем’ (Двадцать два // В. 1938. 17 июня).