Елена Данько
Елена Данько
1.
1.
2.
2.
3.
3.
4.
4.
5.
5.
6.
6.
7.
7.
8.
9.
9.
10.
10.
11.
11.
12.
12.
————————————————-
О читателях Чарской, Данько Елена Яковлевна, Год: 1934
Время на прочтение: 27 минут(ы)
[В основу этого очерка положен материал анкетного обследования читателей-пионеров, предпринятого ДКВД Смольнинского района, и материал моих заметок, сделанных во время работы с читателем.]
Вопрос об увлечении ребят чтением Чарской не разрешить окриками и вылавливанием ‘запретных’ книг из школьных столов. Эти меры вызывают враждебную настороженность ребят. Книги Чарской, спустившись в подполье, становятся еще более соблазнительными.
Неправильно было бы зачислить всех читателей Чарской в разряд закоренелых маленьких мещан и махнуть рукой: они-де читают то, что им подсунули ‘бабушки и тетушки’. Таких ребят немного. Судя по анкетам, книги Чарской читают пионеры — дети рабочих, служащих, военнослужащих, научных работников (40 читателей пионеров 40-й школы). Мы знаем, что школа и пионербаза успешно нейтрализуют влияние отсталой семьи на другие стороны жизни школьника. Дело, видно, не в ‘тетушках’.
Еще менее оправданы были бы отказ от борьбы с чтением книг Л. Чарской, интеллигентское ‘умытие рук’, запоздалые сентенции — пошлость, дескать, всегда находила массу потребителей, вспомните успехи Вербицкой, Нагродской…
Пошлость когда-то находила массу потребителей, и это было в порядке вещей. Былая популярность Чарской, Вербицкой и Нагродской в среде институток и гимназисток не поможет мне понять современного читателя. Он родился и растет в другом мире, среди других отношений, он дышит воздухом нашей эпохи. Школьница пишет заметки в стенгазету, организует соревнование в школе и пионеротряде, и она же простодушно вписывает в графу ‘самых интересных книг’ своей анкеты — жизнь В. И. Ленина и… повести Чарской (дев. 12 лет, рабоч.), ‘Детство’ и ‘Макар Чудра’ М. Горького и ‘За что?’, ‘На всю жизнь’ Чарской (дев. 12 лет, рабоч.) Читатель перечисляет своих любимых авторов: Пушкин, Лермонтов, Гоголь и Чарская (свыше 30 анкет), М. Горький и Чарская (свыше 15 анкет), Демьян Бедный и Чарская (4 анкеты). Имя Чарской встречается в анкетах в сочетании с именами Серафимовича, Безыменского, Шолохова, Фурманова, Бианки, Ильина, Безбородова. Интерес к книгам Л. Чарской не мешает читателю интересоваться биографиями революционеров (15 анкет), историческими книгами, ‘красочно написанными’ (как сказано в 2 анкетах) книгами по физике, химии и математике и книгами по технологии металлов. Читатель рекомендует приобрести в библиотеку ‘побольше классиков того времени и Этого времени и повести Чарской’ (анк. дев. 15 лет, военнослуж., и еще 16 анкет с аналогичными предложениями).
Такого читателя, пожалуй, не проймешь поверхностным острословием на тему о Чарской. Прочитайте ему рассказ В. Шкловского ‘Княжна Джаваха’ (‘Звезда 5’ 1933 г.) — читатель немедленно сверится с текстом книги, уличит во лжи и вас и В. Шкловского и с горечью прибавит ‘вот всегда так’.
[У В. Шкловского: Цитирую по памяти. На первой странице было написано — ‘Няня у меня была из осетинок’. И внизу примечание: ‘Осетины — всеми презираемое племя на Кавказе, вроде как у нас евреи’.]
У Л. Чарской: няня Нины Джаваха — грузинка. На 46-й стр. горец-джигит говорит Нине: ‘горец должен быть смелым и ловким, а не то это будет баба-осетинка…’ И внизу примечание: ‘Осетины — презираемое между горцами племя’.
Дети-читатели не прощают критику таких ‘цитат по памяти’.
Что же сохранило до наших дней образ Ниночки Джаваха? Обаяние ее иссиня-черных кос и звездочек-глаз, сверкающих на бледном как мрамор личике? Добротность вольфовских изданий, без ущерба переживших три десятилетия в руках детей- читателей? Или наше собственное неумение дать детям достаточное число книг, отвечающих на законные возрастные запросы читателя?
В чтении советского школьника ‘Княжна Джаваха’ — инородное тело. Чтобы удалить его, надо выяснить причины, обусловившие его появление. Если мне удастся хоть в основном нащупать корни читательского интереса к книгам Л. Чарской и вчерне наметить выводы, — моя задача будет исполнена.
Основное ядро спутников Чарской в читательских анкетах — Пушкин, Лермонтов, Гоголь. При проверке выясняется — ребята имеют в виду те произведения великих писателей, в которых наиболее сильна струя романтизма. ‘Кавказский пленник’, ‘Дубровский’, ‘Страшная месть’, ‘Вий’, ‘Тарас Бульба’, ‘Демон’, ‘Герой нашего времени’ — вот те книги, о которых читатели говорят с увлечением. Частыми спутниками Чарской в этих анкетах являются также Вальтер Скотт, Диккенс, Гюго, Марк Твен. Читательницы этой группы (Пушкин, Вальтер-Скотт и Чарская) приложили к анкетам свои пояснения.
‘Чарская мне нравится потому, что она пишет художественно, она своим сочинением завлекает, когда ее читаешь, все больше хочется читать’ (дев. 13 лет, рабоч.).
‘Чарская мне нравится потому, что она занимательная, художественность большая и переход от худшего к лучшему, хотя она преувеличивает’ (дев. 14 лет, рабоч.).
‘Самые интересные книги — про Кавказ, про тайны…’ (дев. 12 лет, служ.).
Наш ‘искатель романтики’ любит и бережет книги. Он требует от литературы художественности, причем ‘художественность’ в его понимании несет с собой героику, сильные чувства и смелые жесты ярких волевых личностей, вступающих в борьбу с обстоятельствами. ‘Искатель романтики’ — зачастую хороший ученик, нередко он — секретарь пионерзвена.
Книги Чарской дают ‘искателю романтики’ романтический лубок.
Опошление культурного наследства’ было характерной чертой фабричного производства товаров для мелкобуржуазного обихода. Головка в пудреных локонах с портрета Виже-Лебрен — на чайной чашке, Джоконда — на мыльной обертке, ангелочек Рафаэля, облокотившийся на облака, — на листке почтовой бумаги, героиня Вальтер Скотта в детской книжке повышали рыночную ценность изделия в глазах ‘культурного’ (в кавычках) потребителя. Восемьдесят с лишним книг Л. Чарской, выпущенные за полтора десятилетия, были для буржуазных издателей только фабричным товаром, приносящим прибыль. Они подчинялись тем же законам рыночного сбыта. Прообразы красавиц-девочек Л. Чарской следует искать на веерах, на обложках бюваров и альбомов для стихов, на дешевых фарфоровых вазочках, наполнявших мелкобуржуазные квартиры.
Прием ‘использования’ культурного наследства был тот же — на веере и в детской книге. За основу брали не подлинник произведения, а его схематическую и подмалеванную копию, уже апробированную кошельком покупателя. Она-то и подвергалась дальнейшему опошлению в расчете на более широкий сбыт.
Ангелочек Рафаэля прошел длинный путь, прежде чем стал переводной картинкой. Такой же длинный путь прошли образы Вальтер Скотта и других крупных романтиков, прежде чем расцвела литература Л. Чарской.
Переводная картинка—карикатура на Рафаэля. ‘Романтика’ Л. Чарской — пародия на романтизм. И то и другое — пошлость, отстоявшаяся в буржуазной культуре за столетие.
Дети-читатели принимают карикатуру и пародию за чистую монету и не ощущают пошлости.
Ближайшие литературные источники Л. Чарской — детская книга с натуралистическими тенденциями конца ХІХ века и бульварный роман.
В ‘Люде Влассовской’ Л. Чарской и в повести Кондрашевой ‘Юность Кати и Вари Солнцевых’ героиня — бедная, но высоконравственная гувернантка вносит мир и любовь в богатую, но недружную семью. У Желиховской и Чарской совпадают тема куначества молодой, знатной красавицы с горцем-разбойником и сюжеты обработанных писательницами кавказских легенд (В. Желиховская — ‘Кунак Рагим’, ‘Кавказские легенды’, Л. Чарская — ‘Вторая Нина’, ‘Вечера княжны Джавахи’). В повести Лухмановой ‘Девочки’ мы найдем характеры и положения, которые затем получают развитие в книгах Л. Чарской. У Лухмановой — зарисовки с натуры, у Чарской — на основе этих зарисовок романтический лубок.
Пока Л. Чарская живописует быт семьи, института и кавказских горцев, ее помощницами являются Кондрашова, Желиховская, Лухманова. Но едва лишь в быте назревает романтическое приключение, в книгах Л. Чарской ярко проступают традиции ‘черного романа’ и пресловутой Анны Радклифф, с ее руинами, призраками и невинной жертвой в руках злодея.
Как Радклифф, так и Чарская играют на все нарастающем чувстве жути. Мрачность усиливают страшные вставные новеллы (‘Княжна Джаваха’ — легенда о заживо похороненной Тамаре. ‘Лесовичка’ — рассказ Маркизы). Почти в каждой повести Л. Чарской есть ‘руины’. [См. ‘Княжна Джаваха’, ‘Вторая Нина’, ‘Лесовичка’, ‘Джаваховское гнездо, ‘Большой Джон’, Тринадцатая’.] Как у Радклифф, так и у Чарской таинственные явления объяснимы просто: призраки, посещающие руину, оказываются ворами или благородными разбойниками, или сумасшедшей теткой и т. д., привидения, встреченные в темных коридорах, превращаются в классных дам, горничных, институток и т. д. Только ‘серая женщина’ в повести ‘За что’ — подлинный призрак и до конца остается таковым.]
Часто использует Л. Чарская и другой эффект ‘Удольфских тайн’ — приближающиеся шаги за дверью и напряженное ожидание действующих лиц, что войдет некто ‘нездешний’ (‘Лесовичка’, ‘Большой Джон’ и др.).
Появление ‘призрака’ неукоснительно сопровождается ‘леденящим ужасом’, истерическими воплями и обмороками героинь.
Не менее ‘ужасны’ переживания героинь, попавших в руки злодеев. (Люда Влассовская — во власти фанатика-муллы, Нина Джаваха — в руках негодяя Абрека, Лида Воронская — у цыган и т. д. и т. д.). Сочетание двух источников породило характерную для Чарской смесь натуралистических тенденций и традиций бульварной романтики. Институтки и классные дамы мирно уживаются у нее под одним переплетом с романтическими разбойниками и старухами-прорицательницами. В доме вполне реального военного инженера ‘с черными как смоль бакенбардами’, в доме, где барыня ругается с прислугой и баловницы-тетки отпаивают валерьянкой свою нервную племянницу, бродит таинственный призрак серой женщины, своим появлением предсказывая поворотные события в судьбе героини (‘3а что?’) и превращая в какой-то шотландский замок уютную квартирку царскосельского буржуа. В исторических книгах Л. Чарской заметнее влияние романтика Лажечникова, чем влияние Авенариуса и др. более поздних предшественников писательницы.
Л. Чарская удваивает и утраивает коэффициент опошления, и без того присутствующий в ее источниках, но при этом она вкладывает в свои образы ту напряженную эмоциональность, которой нет ни в том ни в другом источнике.
О корнях этой напряженной эмоциональности и об ее влиянии на читателя я скажу ниже.
Возвращаюсь к нашим ‘искателям романтики’. Как воспринимают они всю пошлость романтических образов Чарской? Она ли привлекает их?
Буржуазные издатели ставили знак равенства между пошлостью и вкусом ребенка-читателя. Отголоски этого вреднейшего суждения мы слышим и сейчас, когда нам говорят: ‘ну, может ли быть художественным произведением… детская книга? Детская книга — или пошлость, или учебник?
Между сознанием ребенка-читателя и пошлостью нет и тени равенства. Любуясь пошлой картинкой, ребенок любуется не тем, что в ней есть пошлого. Зачитываясь пошлой книгой, он часто читает не то, что в ней написано.
Лубочная картинка ‘Красная Шапочка’ в детстве казалась мне прекрасной.
Потом выяснилось: Красная Шапочка — пучеглазый урод, головастик. Румянец сполз на нос героине и замарал часть пейзажа. У зеленого волка из пасти висят два языка — красный и черный. В детстве я видела другую девочку и другого волка на той же картинке. Их создало мое воображение. Трамплином для воображения послужила спектральная яркость лубочных красок.
Бессознательно поглощаемая пошлость не проходит даром для читателя. Но материал, который дети приспособляют на свою потребу, вовсе не обязан быть пошлым.
Мальчик взобрался на сосенку и раскачивается вместе с ее верхушкой. Ветер, скрипят сучья, пахнет смолой. Мальчик чувствует себя сильным и смелым. Он — капитан корабля, кругом бушует море. Мальчик раскачивается сильнее и декламирует:
Белеет парус одинокий…
В стихотворении нет ‘бури’, но последние строчки: ‘а он мятежный ищет бури, как будто в буре есть покой’, позволили мальчику все стихотворение приспособить к собственной ‘буре’. Словами и ритмом лермонтовского стихотворения мальчик выражает свои собственные эмоции. Объективизация литературного произведения наступит позже.
Тут-то и обнаружит читатель подлинную ценность того материала, который он когда-то наполнял своим содержанием. Из ‘Лизочкиного счастья’ читатель вырастет как из старого пальтишка, из ‘Тома Сойера’ вырасти труднее, из ‘Сказок’ Пушкина вырасти нельзя.
Но до определенного возраста читатель использует любой материал, лишь бы этот материал какой-то своей стороной годился на потребу формирующейся психики читателя, служил трамплином для воображения и указывал выходы собственной, возрастной героике читателя.
Книги Чарской отвечают этим условиям.
Три повести Л. Чарской начинаются с описания ночной грозы и бури — ‘Вторая Нина’, ‘Лесовичка’, ‘Джаваховское гнездо’.
Прежние читательницы Л. Чарской болезненно тяготели ко всему жуткому. Автор умышленно сгущает ‘жуть’ в своих описаниях.
‘Что-то жуткое было в природе, что-то страшное и грозное как смерть…’ (‘Вторая Нина’).
‘Свет менялся со мглой, как бы играя в ужасную, злодейскую стихийную игру…’ (Лесовичка ‘).
‘Черные развалины крепости… призрачно жуткие и днем, теперь оделись темной какой-то непонятной людям и неузнанной миром мрачной тайной… Поднималась черная жуткая глубь (?), мчалась с ужасающей быстротой к противоположному берегу…’ (‘Джаваховское гнездо’).
Среди всех этих страхов появляется фигурка отважного героя или героини. Она борется со стихиями, торопясь добраться до какой-то ей одной известной цели. Ни гром ни молния не устрашают ее.
Наши читательницы не боятся грозы, но реагируют на грозу крайне эмоционально. В пионерлагерях я видела, как девочки, наравне с мальчиками, радовались грозе, с особенным удальством выбегали под дождь, старались не прозевать ни одной вспышки молнии, сопровождали свою беготню воинственными криками. Между ними и отважной фигуркой героя с первых слов повести возникает контакт.
В бурную ночь неведомый юноша скачет верхом ‘по откосу бездны’ (?). Кругом ‘грозными великанами громоздятся скалы’. Удар грома. Лошадь делает ‘отчаянный скачок’. Всадник летит ‘в бездну’ прямо к бивуаку горца разбойника, красавца Керима.
При свете костра юноша превращается в гордую княжну Нину-бек-Израил. Разбойник, восхищенный ее отвагой, говорит: ‘Гроза миновала… Звезда Ориона зажглась на небе, и тихий ангел сна приблизился к природе. Спи, княжна…’ (‘Вторая Нина’).
В бурную ночь взбесившиеся кони мчат графа и юную графиню к обрыву, носящему страшное название ‘Чертова пасть’. Меткий выстрел из темноты валит коренника с ног у самого края пропасти. Кто смелый стрелок, кто спаситель путников? — ‘Молния освещает черную фигурку в кожухе, с ружьем в руках, смуглое, юное личико…’ Это она — сильная и смелая девочка, загадочная Лесовичка (‘Лесовичка’).
Столь же романтично начинается третья повесть — ‘Джаваховское гнездо’.
Нельзя не признать, что такое начало книги забирает мертвой хваткой нашего ‘искателя романтики’. Автор заставил читателя трепетать за жизнь еще неизвестного ему героя. Автор показал героя в момент его ‘безумно-смелого’ поступка, в момент напряженного переживания, в центре события, которое повлечет за собой цепь других событий. Автор взманил читателя мгновенным переходом ‘от худшего к лучшему’.
Читателя уже ‘не докличешься к обеду’.
В задачи настоящего очерка отнюдь не входит критический обзор современной детской книги. Достижения нашей детской литературы общепризнанны. У нас есть группы читателей, всерьез увлеченных советской детской книгой и не затронутых чтением Чарской. Но, исследуя интересы массового читателя, я не считаю себя в праве умолчать о тех чертах некоторых современных книг, которые, по мнению самих читателей, делают эти книги менее ‘интересными’, чем они могли бы быть. Ребята — ‘искатели романтики’ жалуются, что современные детские книги ‘начинаются не с интересного, читаешь, читаешь, пока что-нибудь случится.
Ребята-оптимисты отказываются читать книги с ‘плохим концом’ и не любят книг, в которых нет перехода ‘от худшего к лучшему’.
Приходится признать: многие наши книги изображают судьбу героя как сплошной переход ‘от плохого к худшему’. Книги, рисующие дореволюционный быт рабочих и крестьян, насыщены отчаянием и безысходной тоской. Это не только делает книгу тяжелой для читателя, это противоречит исторической правде и возрождает в нашей детской литературе традиции ‘жалостных’ народнических книг. В эпохи наибольшего угнетения, наибольших страданий пролетариат умел сохранить бодрость, энергию, юмор. Все ужасы крепостного права не лишили крестьянство способности создавать подлинные произведения народного искусства, яркие, оптимистичные, полные юмора. Эта сторона рабочего и крестьянского быта почти не отражена в нашей детской книге (я исключаю повесть С. Григорьева ‘Мальчий бунт’).
О том, как отрицательно относятся читатели к ‘жалостным’ книжкам, сообщает материал детских высказываний, опубликованный несколько лет назад Ю. Обнинской. [Ю. Обнинская. Дети в деревенской б-ке, Журн. ‘Книга детям’, 1929 г.]
С тех пор взгляд читателей на книги этого рода не изменились.
‘Плачевных мне, чур, не давать, не обожаю’ (дев. 12 лет ). ‘Про бедствия нипочем не беру, слезных не читаю’ (мальч. 13 лет). ‘Начитался я этих, как их, про шахты, ну их, — что ни рассказ, то упокойник, будя с меня’ (мальч. 13 лет). ‘Не рад, что взял, — беда на беде, не оберешься горя…’ (мальч. 12 лет). ‘Оно бы и ничего бедственное положение, как бы напоследок ей счастье подошло, а так — читать не стану’ (дев. 13 лет).
Наш ‘искатель романтики’ — убежденный оптимист. Книги Л. Чарской привлекают его тем, что в них после опасных приключений, ужасов, страданий наступает и время удач и побед героя. Будни чередуются с праздниками. Для читателя неважно, что эти праздники носят совершенно чуждый нашей эпохе характер. Важно то, что герой веселится — читатель веселится вместе с ним. Дети любят читать о праздниках, играх, развлечениях, будь то бал в Версале или пляски южноафриканских негров.
В книгах Л. Чарской не раз встречается прозаический пересказ строфы из ‘Демона’, посвященной пляске Тамары. Автор повторяет его с незначительными вариациями, описывая ‘безумную и упоительную пляску’ — лезгинку.
Следует отметить, что ‘лезгинка’ — популярный танец среди пионеров и вожатых. Как бы пошло и трафаретно ни было это описание, какой-то отзвук в читателе оно находит. Но особенно запоминает читатель ‘лезгинку’, которую плясала вторая Нина с таинственным персом. Запоминает потому, что, кончив пляску, перс сбросил бороду, превратился в разбойника Керима, вскочил на подоконник ‘во всем удалом бесстрашии и красоте’ и, прокричав смелые слова оторопелому хозяину и его гостям, прыгнул за окно.
И здесь в центре внимания читателя — смелый жест героя, который нарушает все привычное, обыденное, ожиданное и утверждает иной, романтический мир. В этом мире нет полутонов, краски спектрально ярки, поступки героев мотивированы только чувством. Герои Л. Чарской не рассуждают.
Читатель тоже не рассуждает. Легкость чтения Л. Чарской — вреднейшая легкость. Заставить читателя думать, но в то же время не переутомить его, не ослабить ею интереса — задача, требующая большого мастерства. У нас есть такие книги (‘Солнечная’ К. Чуковского, ‘Часы’ Пантелеева, ‘Швамбрания’ Л. Кассиля и др.), но все же таких книг немного, а ‘трудных’ много.
Читатель не рассуждает, и очень многое в произведениях Л. Чарской остается вне фокуса его внимания. Князь Джаваха герой трех книг Л. Чарской укрощает дикого коня ‘Демона’. Князь Джаваха является на пороге таинственной усадьбы в лунную ночь, чтобы обещать дружбу несчастной Люде Влассовской. Князь Джаваха спасает Люду от мести жестокого муллы.
Все это читатель помнит.
Я не раз спрашивала читателя, знает ли он, что князь Джаваха — генерал, усмиритель восставшего аула, награжденный царем за то, что помогал русским завладеть Кавказом? —
Читатель беспокойно спрашивал — кто сказал? — Сказала Нина Джаваха. Следовала проверка по книге (‘Княжна Джаваха’, стр. 3, 236, 348). Смущенный читатель пытался вывернуться: ‘так это когда было… Может, двести, может, триста лет назад’.
Князь Джаваха и его присные живут для читателя вне исторической действительности, вне классового общества, в особом романтическом мире. Читатель, увлеченный героикой, не замечает, что под героя загримирован откровенный классовый враг. Тем хуже, если он бессознательно всасывает лубочный монархизм и лубочный шовинизм ‘Княжны Джаваха’ и верит автору на слово, что князья Джаваха сражались на стороне русских против горцев ‘за честь и свободу своей родины’.(?)
Вне фокуса внимания нашего массового читателя остаются и ‘красоты стиля’ Л. Чарской. ‘Синий бархат небес’ и ‘Орион весь янтарный, с зеленым блеском, с алмазным сиянием, выливающимся из очей, как бесплотный дух, взирающий на землю’, и изысканные речи красавца-разбойника, и аристократическая горбинка на точеном носике героини, — все это в прежнее время кружило головы читательниц и влияло на их собственное литературное творчество.
Теперь же ‘роскошная’ фраза: ‘подползла, сверкая алмазными блестками своей диадемы, черная, непроницаемая и гордая кавказская ночь’, предложенная читательницам вне текста, вызывает смех и недоумение:
— Как же ‘гордая’ и вдруг — ‘подползла’?
Читательницы с разбега не замечают этой фразы, читая текст. (Исключение составляют читатели, которых можно было бы назвать ‘искателями красоты’. Эта группа читателей заслуживает отдельного очерка.) Вообще словесная ткань произведений Л. Чарской слабо ощущается читателем. Книги Л. Чарской определенно приучают читателя к ‘неряшливому’ чтению. Такого читателя уже трудно заставить чувствовать слово и строение фразы.
Еще уже диапазон внимания у читателя, которого правильнее было бы назвать ‘любителем приключений’. С этим читателем трудно обсуждать книгу. Зацепившись вниманием за какое-нибудь ваше словечко, он, пускается рассказывать весь сюжет книги, уже ничего не слушая, поглощенный воспоминанием о приключениях. Очередная ‘интересная’ книга обычно засунута у него за поясной ремень. Он готов мчаться на другой конец города ‘к одному мальчику’, у которого ‘куча Пинкертонов’. В его анкетах Чарской сопутствуют Майн-Рид, Купер, Жаколио, ‘Монте-Кристо’, ‘Тарзан’ ‘Макарка-Следопыт’, Шерлок Холмс и Нат Пинкертон, иногда к ним присоединяется ‘Пещера Лейхтвейса’… Из книг Л. Чарской читатель запоминает и охотно пересказывает главным образом ‘бегства героинь’.
Интерес читателя к приключениям обычно — здоровый интерес возрастного характера. Редкий школьник не любит приключений. ‘Пакет’ Л. Пантелеева и ‘ Школа’ А. Гайдара были встречены читателями с восторгом.
Ребята требуют сюжетных книг. Большой биологический и краеведческий материал, вложенный в книги В. Бианки, легко усваивается читателем и крепко запоминается, благодаря отчетливым сюжетным схемам этого писателя. Недаром В. Бианки — один из популярнейших современных детских писателей.
Но таких книг у нас мало. Читатель изголодался по сюжетной литературе. Ослабление сюжетности в нашей детской литературе — явление закономерное. Советские писатели завоевали для детской книги конкретное материалистическое содержание. В детскую литературу хлынул огромный, совершенно новый материал. Задачи освоения этого материала стояли на первом плане, задачи построения сюжета — на втором.
А сюжет — это та тропинка, по которой недавно овладевший грамотой читатель пробирается сквозь чащу книжных строк.
Роль сюжета в книге для маленьких высоко ценил Л. Толстой. Его ‘Рассказы, о животных’ — образцовые сюжетные построения. Развязка естественна, но всегда неожиданна для читателя.
У Л. Чарской, несмотря на однообразие сюжетных построений, линия сюжета всегда отчетлива. Разрешение сюжета — романтично. Читатель не замечает фантастичности и неестественности поворотов сюжетной линии. Его привлекает неожиданность.
Развязка, угаданная и предвиденная заранее, сильно снижает читательский интерес.
Любопытно наблюдать, как ребята читают книгу Н. Гернет ‘Три палатки’. (М. Г. 1933).
Каждая главка книги построена сюжетно. В тех главках, где автор дает неожиданное разрешение сюжетной ситуации, интерес читателя-октябренка обеспечен. Но едва автор заводит речь о ‘собственной кружке’, о неряшливой грядке или о мальчике, которому сначала не нравится очаг,— интерес падает. Развязка известна заранее из других книг об очаге и лагере и по собственному опыту.
Знакомый, привычный материал остро воспринимается читателем лишь в том случае, если он построен сюжетно и развязка — неожиданна.
В произведениях Л. Чарской уделяется много места и внимания личности и психике героини и ее отношениям с окружающими. Эта тема привлекает к книгам Л. Чарской читателя несколько иного склада, чем ‘искатель романтики’, но не менее серьезного в своих запросах, чем он.
‘Больше всего мне нравятся такие книги, как ‘Детство’ и ‘В людях’ М. Горького, ‘За что?’, ‘На всю жизнь’ Чарской — книги про жизнь, про несчастия людей, как они сами про себя рассказывают… еще интересная книга — ‘Давид Копперфильд’ —говорит девочка 13 лет (рабоч.).
Этот читатель не прочь всплакнуть над книгой, он глубоко переживает с героем его судьбу. Его интересует тема отношений ребенка с семьей, с учителями и сверстниками… В современной детской литературе, пожалуй, только А. Кожевников ставит проблемы семьи и школы в повести ‘Демид Шапкин’, очень любимой детьми. Дети читают ‘Рождение героя’ Либединского и ‘Мать’ Березовского, — потому что, как сказал мне один читатель — ‘Пионер иногда не знаёт, как ему относиться к новому мужу матери или к новой жене отца’.
Читатель хватается за книги Л. Чарской, дающие обильный материал об отношениях с людьми, и не замечает, что интересующие его проблемы разрешены на основе совершенно чуждого ему миропонимания.
До определенного возраста, как я уже говорила, ребенок-читатель склонен рассматривать прочитанную книгу скорее как часть самого себя, чем как произведение какого-то постороннего лица. Младшие ребята обижаются, узнав, что любимую книгу ‘выдумал и сочинил’ какой-то чужой человек.
Позже читатель мирится с существованием автора, но все же он не отделяет себя от личности героя. Герой поступает так-то — и яс ним. Герой чувствует то-то — и я с ним. Важно, чтобы мне было интересно идентифицировать себя с личностью героя-
‘Мне самое главное, чтобы герой нравился. А если он — скучный, противный, так я и книги читать не стану’ — говорит мальчик 13 лет (рабоч.).
Л. Чарская наделяет своих героев и героинь красотой, талантами, смелостью, благородной гордостью и т. д. Страницы ее книг пересыпаны восторженными отзывами о героинях. Читательницы принимают эти отзывы без проверки и охотно идентифицируют себя с героинями. Большинство книг Л. Чарской написаны от первого лица — в форме дневников или автобиографий. Эта форма облегчает читателю вживание в личность героинь. Вместе с героиней Чарской читатель воспринимает все окружающее крайне эмоционально.
Наши детские писатели изгнали из детской литературы слащавую, ходульную, аффектированную эмоциональность Л. Чарской и ее предшественниц. Они находят конкретные образы и пользуются меткими, точными словами, изображая действительность. ‘Показ’ героя, события, предмета, а не абстрактный рассказ о нем — задача, разрешенная в лучшей части современных детских книг. Но этот ‘показ’ иногда бывает внешним и чересчур объективным. Обилие конкретных деталей заслоняет от читателя личность героя и его психику.
Современный детский писатель стесняется любить своего героя. Мало того, он стесняется говорить о чувствах героев иначе, чем показом внешних проявлений этих чувств. По детали внешнего проявления чувства ребенок-читатель, обладающий слишком небольшим запасом наблюдений, еще не догадывается о настроении героя.
Я читаю октябрятам рассказ Л. Будогоской ‘Нулевки’:
‘Вот никто не хочет с Зоей идти в паре.
Лицо широкое, бледное у Зои. Волосы черные до плеч. Стала в сторонку от ребят и губы стиснула’.
— А зачем стиснула? — спрашивает октябренок.
Остальные молчат. Никто не знает — зачем? Да и не интересно знать: ‘Тетя читайте дальше’.
Показ голой конкретной детали еще не устанавливает эмоционального контакта между читателем и героем.
Еще труднее приходится читателю, если неопытный автор, избегая ‘трафаретных’ выражений, заменяет простое слово развернутым показом конкретных деталей. Так, вместо того чтобы написать ‘старик взглянул сердито’, автор показывает, как старик дернул бровями, собрал складками дряблую кожу на лбу, оттопырил губу, ‘ткнул’ взглядом или пожалуй еще ‘рывком’ схватил что-нибудь. Читателю не разгадать этой мимической загадки. Внимание читателя скользит дальше, не задерживаясь. ‘Конкретная деталь’ становится абстракцией.
В рассказе А. Углова ‘На Волге’ изображены гроза и буря. Трое детей в лодке застигнуты штормом на реке. Им едва удается добраться до берега. Автор удачно ‘показывает’ ночь, реку, освещенный пароход, детей в лодке, приближение грозы, бурю. Но о том, что чувствуют дети в лодке, читателю предлагается судить по ‘конкретным деталям’. Лена думает: ‘Там дома день уже кончился. На ужин, верно, селедку ели. Отец уже все рассказал и храпит. Мама тоже спит, и ее передник висит на стуле’.
Хочется Лене домой или ей скучно вспоминать про дом? — ‘Не хочется, — без раздумья отвечает читатель, — просто так вспоминает’.
Л. Чарская не преминула бы растрогать читателя мыслями девочки ‘о дорогой, бесценной мамочке, которая не знает, как холодно и страшно сейчас ее маленькой дочурке’. Слеза прошибла бы читателя. Читатель запомнил бы эти мысли девочки в лодке среди бушующей реки.
Обрадовались ли дети, добравшись до берега? — ‘На берегу тоже дул и бился ветер и лил дождь, но после Волги казалось душно’.
Что чувствует Лена, вернувшись, наконец, домой? — ‘В комнате было душно, слабо горела прикрученная лампа, раздавался храп’.
Я привожу здесь рассказ А. Углова исключительно потому, что в этом рассказе принцип показа психики героя через посредство только внешних деталей осуществлен в чистом виде. В книгах других авторов (Л. Пантелеев, Л. Будогоская, Д. Левин, Г. Белых) этот принцип осуществлен далеко не в той мере, что, конечно, служит на пользу и книге и читателю. Десять лет назад, когда появились первые советские книги, для детей, показ ‘конкретных деталей’ был линией наибольшего сопротивления. Сейчас линия наибольшего сопротивления — показ психики героя.
Выносить за скобки эмоции героя детской книги — значит, выносить за скобки самого читателя. ‘Вынесенный за скобки’ читатель берет читать ‘Княжну Джаваху’, а ‘Княжна Джаваха’ дает ему отвратительный, определенно вредный для сопереживания материал.
Кто же такая, наконец, княжна Джаваха?
‘Т-во М. О. Вольф’ (коленкоровые переплеты, золотое тиснение, меловая бумага, цены книг от 1 р. 75 к. до 3 р. 50 к.) выпускало дворянскую детскую книгу в расчете на определенный круг потребителей. Потребителями были институты и казенные гимназии, выдававшие ученикам и ученицам в награду детские книги, семьи военных и гражданских чиновников, помещиков и зажиточных буржуа. До наших читателей не дошли ура-патриотические книги Л. Чарской ‘Сестра Марина’, ‘Желанный царь’, ‘Светлый воин’. В свое время они выдержали меньше изданий, чем бывшие особенно популярными повести о девочках. Но ‘Т-во М. О. Вольф’ требовало, чтобы автор ‘подцарил’ каждую книгу. Почти в каждой книге Л: Чарской, выпущенной Вольфом, появляется царь или министр, или сановник, или губернатор, или просто аристократ-благодетель. [‘Записки институтки’, ‘Люда Влассовская ‘, ‘Княжна Джаваха’, ‘Записки гимназистки’, ‘Лизочкино счастье’, ‘Проданный талант’.]
Представитель ‘отеческой власти’ милостиво беседует с героем и, выполнив свою несложную роль, больше не возвращается на страницы книги. В этих повестях девочки-героини знатны и богаты или одарены изумительными талантами, которые в будущем, принесут им ‘богатство и власть над людьми’. Люда Влассовская — бедная сирота, но она обласкана царем и получает медаль из рук самой царицы, а это тоже кое-что значит. Читательницы изданий Вольфа не любят ‘простых’ героинь. Девицы-аристократки, появляющиеся в этих книгах на вторых ролях, почти всегда несимпатичны основным героиням, но зато безупречно красивы ‘гордой, холодной красотой’ и внушают невольное почтение окружающим. Каждая девочка отчетливо сознает ту ступень социальной лестницы, на которую ее поставила судьба, каждая ‘знает свое место’. В мире установлен определенный социальный порядок, и нарушать его не следует. Но иногда автор позволяет себе невинные шутки над чванством аристоратов: дочь кондуктора танцует ‘отлично, пожалуй, лучше самой графини Симолинь’ (‘Записки гимназистки’). Безродная Ксаня оказывается царицей бала и вызывает слезы зависти у надменной графини Веры (‘Лесовичка’) и т. д. Дочь бедной швеи не только прекрасно танцует — она восхитительно играет на рояле (‘Записки сиротки’) Только в повести ‘Лесовичка’ автор дает определенно отрицательную характеристику ‘благодетелей’ — аристократов и противопоставляет им артистов, подлинных ‘служителей искусства’.
В книгах Л. Чарской, выпущённых издательством ‘В. И. Губинский’, лубочный аристократизм сменяется лубочным демократизмом. В повести ‘Гимназисты’ молодой барон фон Ренке выведен отъявленным подлецом, доносчиком, трусом. Гимназисты изгоняют его из своей среды. Богатому барончику противостоит бедный мальчик-еврей Давид Флуг, талантливый скрипач и сердечный товарищ, любимец одноклассников. Надменная молодая богачка теряет состокние и берет место сельской учительницы (‘В глуши’).Трудовая жизнь и простые, сердечные люди деревни заставляют ее ‘переродиться душой’. Маленькая некрасивая графиня дружит с дочерью бедной учительницы музыки и находит счастье и любовь в трудовой семье подруги (‘Некрасивая’).[См. рассказы ‘Поповна’, ‘Нелюбимая’, ‘Урок’ и др.]
Труд, благородная гордость, любовь к семье — основные темы этих рассказов. Перемена идеологических установок автора объясняется просто. Изд-во ‘В. И. Губинский’ (мягкие обложки, убористый шрифт, цены книг до 1 р. 50 к.) обслуживало своими детскими книгами других потребителей, нежели Вольф, а именно — городские школы, семьи мелких чиновников, обедневших дворян, разночинцев. Эти книги не дошли до нашего читателя — мягкие обложки и низкосортная бумага сыграли свою роль.
В романе для взрослых Л. Чарской ‘Виновна, но… (Роман мятежной души)’ героиня — журналистка, общественница, без пяти минут эсерка. Она самостоятельна и свободна от предрассудков, у нее ‘мужской ум’, она — ‘новая женщина’…
Иными словами, политические воззрения автора — это поверхностный лак, которым автор откровенно подмалевывает свои произведения в угоду заказчику. Такую же беспринципность проявляет автор, разрешая этические проблемы в детской книге. В этом коренное отличие Л. Чарской от Кондрашовой, Желиховской и др. У этих писательниц этика вырастала на основе христианского мировоззрения. Они проповедовали смирение, самоотречение, преодоление гордыни. У Л. Чарской этой религиозной основы нет, хотя имя бога часто упоминается в ее книгах. Ее религия откровенно служит практической выгоде героя. Бэллу и Бек-Израила (‘Люда Влассовская’) преследуют родичи-магометане, молодая пара отдается под защиту русских властей, а это связано с переходом в православие. Бог оказывается полезен также и в случаях болезни, опасности, безденежья. Аюда помолилась богу — выздоравливает Израил, помолилась Ксаня — пожар уничтожает ненавистный ей монастырский пансион. Помолилась Лизочка — входит добрый дядя и протягивает девочке ‘новенький, блестящий рубль’ и т. д. В повести ‘Лесовичка’ автор изображает монастырский пансион самыми мрачными красками. Мать Манефа, ханжа и изуверка, покупает спасение души поставкой в монастырь молоденьких инокинь. Она истязает девушку, которая отказывается от пострига. Ложь, клевета, доносы, побои, показное постничество и объедение запретными лакомствами в глубине келий — так живописует автор жизнь ‘благочестивых’ монашек. В этой тюрьме томятся девочки-пансионерки. Слабые гибнут, сильные убегают ‘на волю’ к ‘людям’. Жизнерадостный гимназистик, нигилист и пересмешник, помогает девочкам обмануть бдительность монахинь.
В этой части повести отчетливо выступают традиции бульварного ‘монастырского’ романа, уходящие корнями к далекой ‘Монахине’ Дидро. Здесь налицо все ‘ужасы’ монастыря — мрачные картины, не лишенные своеобразной эротики. Православная молельня минутами превращается в католическую ‘capelle’, купеческая дочка Ларенька — в француженку с ‘изящным затылком’. Как бы то ни было, такой темы, как разоблачение монастырской жизни, не могли поставить ни Кондрашова, ни Желиховская, ни другие предшественницы Л. Чарской в детской книге.
Автор ‘Княжны Джаваха’ — отнюдь не моралист. Время Чарской — время идеологического протеста мелкобуржуазных слоев против официальной морали. Там, где позволяют рамки детской книги, Л. Чарская противопоставляет этой морали. Аморальность личности, возвышающейся над средой. Добродетельная и религиозная Люда Влассовская, образ которой определенно близок образу Кати Солнцевой в книгах Кондрашовой, превращается в скучную, педантичную, хотя и самоотверженную гувернантку.
Автор не скрывает своего пренебрежения к ‘бедной Люде’, подчеркивая превосходство ее воспитанницы, нарушающей все приличия, но зато яркой и самостоятельной ‘второй Нины’.
Основная тема Л. Чарской, тема, по которой идет нарастание романтических событий, — бунт одаренной личности против условностей среды, протест героини против серых, ‘обыкновенных’ людей, готовых обезличить и поработить непонятную им индивидуальность.
Бунт ‘мятежной души’ оканчивается мирно. Окружающие признают превосходство героини.
‘Какая она чудная, особенная, необыкновенная эта Воронская! И никто ее здесь не понимает и не поймет! Никто! Никто’! (‘За что?!)
‘ — Княжна Ниночка Джаваха! Мы решили сказать тебе всем классом — ты душка. Ты лучше, великодушнее, честнее нас всех’ (‘Княжна Джаваха’).
‘ — Гродская! Лиза! Ло! Родная! Светлая! Ты наша! Прости меня! Прибей! Искусай! Исцарапай, мне легче будет! Но прости… Я обожаю тебя! Я боготворю тебя, графиничка моя непонятая, прости ты меня… а я собачкой твоей буду, рабой… Мы не понимали тебя, не ценили! (‘Некрасивая’).
Убедившись в любви и восхищении окружающих, героиня успокаивается и обещает умерить свои чересчур резкие выходки (‘Княжна Джаваха’, ‘За что?’, ‘Тринадцатая’, ‘Южаночка’ и др.)
Тема и ее разрешение характерны для комнатного индивидуализма мелкобуржуазной прослойки того времени. Вживание читателя в личность такой ‘бунтующей’ героини ничего, кроме вреда, конечно, принести не может.
Книги Чарской писались в глухую эпоху реакции и разложения буржуазного общества. В ходовой литературе того времени царили сугубый индивидуализм, служение красоте, прикрывавшее эротоманню, всевозможные полумистические культы, жрецы и жрицы которых то прославляли ‘сладкую жуть умирания’, то воспевали ‘торжествующую плоть’ и зоологические страсти. Развинченная героиня романов Вербицкой, Нагродской и Анны Мар вошла в детскую книгу, надев для приличия передник институтки. Она принесла с собой маниакальную самоелюбленность, истеричные выходки и экстатические бреды.
Я ограничусь краткой характеристикой двух наиболее популярных героинь — Нины Джаваха и Лиды Воронской. Эти девочки с малых лет жаждут властвовать над сердцами, им необходимо непрерывное поклонение окружающих. На этой почве происходят их конфликты со средой.
Мальчик Юлико не признает превосходства Нины. Нина его ненавидит, унижает, преследует. Юлико, наконец, побежден: ‘Нина, хотите я буду вам прислуживать? Буду вашим пажом, а вы будете моей королевой?’ Нина милостиво принимает поклонение ‘пажа’ (стр. 95). Страстная ненависть сменяется страстной привязанностью Нины к Юлико (отмечаю, что каждому из них не исполнилось еще десяти лет).
В институте ‘мятежная душа’ Нины успокаивается, когда она находит подругу, рабски ей преданную. — ‘Она не отходила от меня ни на шаг, думала моими мыслями, глядела на все моими глазами. — Как скажет Нина… Как пожелает Нина… только и слышали от нее’ (стр. 313).
Лида Воронская (‘За что?’) — тоже властительница сердец. ‘Отлично быть ,божком семьи, не правда ли? А как приятно сознавать что все и всё кругом созданы для тебя только, исключительно для тебя одной!’ — рассуждает эта девочка в четырехлетнем возрасте (стр. 12 и 13). В десять лет — она принцесса, окруженная рыцарями. ‘Веселый шаловливый мальчик был предан мне как собачка. Он так и смотрел мне в глаза, предупреждая каждое мое желание… Гриша и Леля дополняли покорную свиту маленькой принцессы… Мне ужасно хотелось, чтобы они подрались. Ведь благородные рыцари всегда дрались на турнирах из-за своих принцесс’ (стр. 60). Маленькая Лида ревнует и завидует с разнузданностью сорокалетней офицерши: ‘Я ненавижу сейчас Лили, ненавижу за то, что все хвалят, одобряют ее, восхищаются ею. Ею, а не мной, маленькой сероглазой девочкой, с такими длинными ресницами, что глаза в них, по выражению Хорченко [Поручик, с которым Лида играет в ‘жениха и невесту’.], заблудились как в лесу?. И мне страшно хочется сделать что-нибудь такое, чтобы все перестали обращать внимание на Лили и занялись только мною’ (стр. 80).
Л. Чарская открыто играет на неосознанной чувственности своего читателя. Страницы ее книг пересыпаны поцелуями. Традиционный тон бульварного романа является здесь в образе красавца-отца (князь Джаваха, Воронский). На него обращены любовь, страсть, ревность героинь. Традиционная ‘соперница’ —невеста отца, мачеха, новорожденная сестренка или ‘чужая’ девочка. ‘Солнышко’ (отец) хочет поцеловать чужую девочку?
‘Нет! Нет! Этого нельзя! Или он, солнышко, не знает, что ему можно ласкать только одну его Лидюшу?’ (стр. 30).
Ревнуя отца к невесте, Нина Джаваха убегает из дому. Отец клянется ей, что никогда не женится. — ‘Он догадался о причине моего бегства и решил искупить ее’ (стр. 202).
Ревнуя отца к невесте, Лида Воронская бегает босиком по снежным сугробам, чтобы простудиться и своей смертью наказать отца. Отец все же женится. Тогда Лида ‘наказывает’ его своей холодностью.
Отношения героинь с подругами также сопровождаются ревностью, мучительством, исступленной влюбленностью. Подруга Воронской заболевает оспой. Лида пробирается к ней в лазарет. ‘В одну минуту губы мои отыскали ее запекшиеся губы и при- льнули к ним… В каком-то диком исступлении я целовала ее покрытое багровыми пятнами лицо. (‘За что?’, стр. 369). Отца с мачехой Лида прощает лишь после того, как мачеха доказала ей свою любовь тем же способом — поцеловала больную оспой падчерицу.
Иногда на героинь нападает сознание своей греховности, они жаждут искупить свою вину и экстатически мечтают о смерти, о мученичестве. Время полумистических бредов наложило свою печать на психику героинь детской книги. В повести ‘Лесовичка’ выведена пансионерка, умеющая ‘кружиться’ по-хлыстовски: ‘Ее белая сорочка до пят, распущенные волосы, бледное возбужденное лицо и странно, вдохновенным экстазом горящие глаза, — все поражало в Змейке’ (стр. 171)- В повести ‘Большой Джон’ институтка Елецкая, она же ‘Лотос’, вызывает дух вампира Черного Принца. Сцена вызова духов кончается юмористически — вместо Черного Принца входит классная дама, но ‘медиум’ изображен автором всерьез. ‘От всего странного существа девочки веяло какой-то непонятной, таинственной радостью. Ее огненные глаза словно притягивали к себе взоры. Они гипнотизировали эти зеленые глаза… Синеватой бледностью покрылось и без того прозрачное лицо…’
Литературные источники этих ‘экстазов’ ясны. Корни повышенной эмоциональности героинь — тоже. Степень ‘полезности’ этого чтения для ребенка читателя более чем очевидна.
Возможны случаи, когда сексуальный душок произведений Чарской является главной приманкой для читателя. На одном литературном диспуте в школе я получила серию записок от группы старших девочек. Девочки стояли в обнимку, шушукались, не выступали в прениях. Они спрашивали меня: ‘Почему запрещены книгк Чарской?’, ‘Где живет Чарская?’, ‘Вредно ли читать книги о любви?’, ‘Вредно ли читать книги о половом вопросе?’
После диспута я выяснила заглавия книг, которые в данную минуту были на языке у моих корреспонденток, кроме книг Л. Чарской. Эго были: ‘Первая девушка’ Богданова, ‘Натка Мичурина’ В. Кетлинской, ‘Виринея’ и ‘Встреча’ Сейфуллиной и ‘Рождение героя’ Либединского. Запросы этих читательниц выходят за пределы детской литературы. Я ограничусь лишь указанием, что сами читатели отмечают связь произведений Л. Чарской с проблемами пола.
Есть еще один тип читательниц Чарской, о котором я до сих пор не упоминала, так как он представляет для нас наименьший интерес. В анкетах этих читательниц Чарской обычно сопутствует только Кэрвуд. Против вопроса: в какой библиотеке берешь книги? — обычно стоит ответ: ‘ни в какой, беру дома или у знакомых’. Наметавшийся глаз легко узнает этих читательниц в толпе школьников. Изящное платьице, лицо бледной маленькой дамочки, ломаная грация движений. На вопрос: почему не берешь книги из библиотеки? — девочка отвечает обычно, играя глазками и надувая губки: ‘У моего папы так много, так много книг… Он мне сам дает…’
А в библиотеке книги такие, ну, такие грубые’… Из книг, которые ‘давал папа’, девочка помнит только повести Чарской. Она пытается скрыть свое смущение неожиданной любезностью: ‘приезжайте к нам почаще, мы вас так любим’, а через минуту она раздраженно говорит мне: ‘конечно, Чарская подрывает вашу советскую литературу!’
Ясно все. Родители по непонятной близорукости воспитывают девочку так, как воспитывались когда-то ее мать и бабушка. Девочке заказано быть ‘женственной’, похожей на Ниночку Джаваха. Девочке заказана глухая оппозиция школе и всему школьному. Семья крепко держит ребенка, внушая ему чувство превосходства над другими детьми. Воображение девочки питается образами из книг Л. Чарской.
В девочке растет фальшь.
Интересы таких ‘принципиальных’ читательниц Л. Чарской мало чем отличаются от интересов ее дореволюционных обожательниц. Разница в том, что прежде эти интересы вызывали согласный отклик в среде, окружавшей читательницу, теперь же эти интересы создают непрерывный конфликт между читательницей и средой.
Каковы же были дореволюционные читательницы Л. Чарской? Популярность ее книг была огромна. (По статистике детских библиотек Чарская стояла на первом месте в смысле читаемости.) Маленькие девочки мечтали попасть в институты (ни Кондрашова, ни Лухманова такой реакции не вызывали). Я помню девятилетнюю девочку, которая бредила институтом. Я спросила ее: ‘Почему тебе туда хочется?’ Она ответила шепотом: ‘Хочу, чтобы классные дамы меня мучили, мучили а я любила бы одну девочку, только одну, и заболела бы и умерла, как Ниночка Джаваха’. Эту девочку отдали в институт. Уезжая из дома, она рыдала без перерыва несколько суток. Видно, реальная возможность ‘умереть как Ниночка Джаваха’ испугала девочку. Другие девочки, попавшие в институт, переживали разочарование: ‘У нас другой институт, не такой интересный…’ Читательницы совершали паломничества в Новодевичий монастырь на могилу Ниночки Джаваха. Сторож говорил им: ‘Уж многие спрашивали, а я такой не знаю. Есть у нас княжна Имеретинская, не та ли?’ Девочки шли на могилу Имеретинской княжны ‘на всякий случай’.
Читательницы пробирались в разные институты, разыскивая комнату, в которой жила Ниночка Джаваха. Несколько лет назад две маленькие девочки появились в коридоре Педагогического института им. Герцена (б. Николаевский сиротский дом). Они отворили дверь в библиотеку и спросили: ‘Не здесь ли жила Нина Джаваха?’ Другие мечтали поехать на Кавказ, посмотреть на ‘замок Джаваха’ в Гори.
Героини Л. Чарской были плоть от плоти, кровь от крови ее читательниц. Среда и уродливый быт, душная атмосфера разложения, в которой жили средние классы в эпоху реакции, — все это создавало Лидюш Воронских и без вмешательства книг Л. Чарской. Но ее книги конденсировали в себе неосознанные переживания многих читательниц и придавали этим переживаниям соблазнительную романтическую красоту. Начитавшись книг Л. Чарской, девочки начинали смотреть на себя со стороны и стилизовать себя под ее героинь. Они заполняли дневники и письма к подругам подробными описаниями своей наружности, глаз, ресниц и определениями своих характеров. Вот тут-то и обнаруживалось подозрительное количество ‘загадочных, непонятых натур’ и ‘взбалмошных, но оригинальных девочек с горячим сердечком’.
‘Я буквально видела себя в зеркале, читая вашу повесть ‘За что?’ — пишет Чарской шестнадцатилетняя гимназистка.
‘Мне показалось, что вы с меня писали портрет княжны Джаваха’, — пишет другая (В. Русаков. ‘За что дети любят Чарскую?’, изд. М. О. Вольф, 1913).
Под влиянием этих книг кристаллизовался в быту особый тип самовлюбленной аффектированной девочки. Ей предстояло в будущем щекотать чувственность, инженеров с черными как смоль бакенбардами’ и ‘поручиков Хорченко’ как своей институтской наивностью, так и вакхическими экстазами. Детская книга выполняла заказ на женщину, которую хотело иметь мещанство той эпохи. ‘Принципиальные’ читательницы Чарской — последние могикане этого типа. Они находятся в непрерывном конфликте со школьной средой.
В одном пионерлагере ко мне подошли две девочки и спросили, почему мне не нравятся героини Чарской? Девочкам эти героини нравились. Я дала краткую характеристику одной из героинь. К нашему разговору прислушивался мальчик. Он сказал:
— Ой, и сейчас есть такие… Вот Галина…
— Молчи, молчи! Галина не такая! — закричали девочки. — Не знаешь, а говоришь! У Чарской, правда, такие, а Галина совсем не такая!
А у мальчика был верный глаз. Галина, ‘принципиальная’ читательница книг Чарской, осуществляла на деле некоторые черты ее героинь: кокетливую грацию, изысканную любезность и, одновременно, дикие, странные выходки, доходившие до избиения детей. Девочка постоянно позировала, говорила с аффектацией, заметно любовалась собой. Мальчики сердились: ‘прямо ненормальная’… Девочки говорили: ‘кривляка какая-то особенная… ой, терпеть не могу таких’. Галину защищали мои собеседницы: ‘Ничего в ней особенного нет, такая, как все. Не знаешь, а говоришь’. Похоже было, что Галина изобразила им себя невинной жертвой. От Галины веяло институтом. ‘Галина приглашает нашу спальню на ночной бал… сегодня…’ — ‘И вам не совестно?’ — Девочки краснеют, оправдываются: ‘Мы немножко посидим, что-нибудь страшное расскажем…’ От Галины исходили стишки:
Бери от жизни все, что
Можешь, бери хоть крошку,
Все равно ведь жизнь на
Жизнь ты не положишь,
А дважды жить нам не дано.
Мои наблюдения прервались. Совет лагеря решил отправить Галину домой за постоянные драки с товарищами. Дети сами удалили из своей среды инородное тело.
Беседу со школьниками о чтении книг Л. Чарской приходится вести осторожно.
Достаточно неловкого замечания библиотекаря: вот, дескать, теперь выявим, кто из вас читает Л. Чарскую, как аудитория замолкает, застывает и не реагирует на мои попытки завязать беседу. Задаются вежливые вопросы: ‘Скажите, пожалуйста, кто вреднее — Чарская или Желиховская?’ А на стол летят ядовитые записки (привожу точный текст): ‘А почему Чарская пишет неправильно, все преувеличивает, а её книги очень интересные, и ими многие интересуются?’ Беседа подвигается туго. Время уходит даром.
Другое дело, когда ребята не запуганы. Они высказываются, спорят, задают вопросы, сами отвечают на них. Их головы работают. Прочитываю ребятам отзывы о книгах Чарской, взятые из анкет (см. выше). Возражений нет, есть добавления: ‘Чарская учит любить людей’ (дев.), ‘Чарская показывает смелых девочек’ (мальч.) ‘Из книг Чарской можно узнать историю и народные кавказские легенды’ (мальч.).
Разбираем главу о том, как Люда Влассовская поцеловала руку у царя и в ‘необъяснимом восторге’ хотела упасть к ногам царицы, целовать ей руки и подол платья. ‘Так это когда было, сто лет назад…’ ‘Тогда такие девочки были, их так воспитывали, они ничего не знали… Никто не знал про революцию’. ‘Тогда не было революционных писателей, тогда все так писали…’ — А Чехов так писал? А Горький так писал? — Ребята бурно протестуют. Моя оппонентка не сдается: ‘Чехов и Горький были потом, а это было в старину’. — Постойте, а какой царь выведен в книге? — Молчание. — ‘Старинный царь’. — Не старинный, а Александр III. — ‘Этого не сказано в книге! Ничего не сказано, какой царь!’ — Да вот же его портрет на картинке! — Три девочки срываются с мест, заглядывают мне в книгу, не забывают взглянуть и на заголовок: проверить, действительно ли у меня в руках ‘Люда Влассовская’. Александра III ребята знают. Они без труда вспоминают казнь первомартовцев, казнь А. И. Ульянова.
Наступает тягостное молчание. ‘Люда Влассовская’ впервые вдвигается в историческую перспективу. Девочка, сидящая против меня, крепко держится за свои локти и смотрит на пол, веки ее подрагивают. Другая глядит в окно, щурится и моргает, словно отгоняет неприятную мысль. Мальчик откровенно подводит итог: ‘А мы и не думаем, когда читаем…’
Чтобы поднять настроение, спрашиваю ребят, есть ли у них в школе учительница которую они любят и уважают, предлагаю при встрече с ней бросаться на колени, целовать ей руки и подол платья в знак любви и уваженья. Мое предложение вызывает бурный смех. На мой вопрос, что сделала бы в таком случае учительница, десятки ответов: ‘Рассердилась бы’. — ‘Ушла!’ — ‘Плюнула!’ — ‘Нет, не плюнула, это ты всегда плюешься, а она сказала бы…’ — ‘Сказала бы — уроды!’ — ‘Чумовые!’ — ‘Это — как рабы!’
Читаем отрывки из ‘Княжны Джаваха’. Мальчики настроены сурово. ‘Выдрать бы ее’ — заявляет один по поводу бегства Нины и ее примирения с отцом, отказавшимся от женитьбы. Девочек оскорбляет мой вопрос: стали бы они ходить по следам за подругой и смотреть ей в глаза так, как Люда смотрела в глаза Нине, повторяя: как скажет Нина… как пожелает Нина… — ‘Мы не такие идиотки!’ — сердятся девочки. — Но вам нравится Нина Джаваха? — Сердитое молчание.
Читаем отрывок из ‘За что?’ Героиня, нарядная, как принцесса, с высоты шарабана надменно озирает, простых ребят. ‘Я бы ее ссадил!’ — заявляет сторонник крутых мер. Далее: Лида бегает босиком по снежным сугробам с намерением простудиться и приговаривает про себя: ‘Такая юная, такая миленькая, такая талантливая и умерла! Умру! Непременно умру!’ Ребята хохочут не умолкая. Сторонник крутых мер перегнулся пополам и стонет от смеха. Эффект для меня неожиданный. Спрашиваю ребят, почему они смеются сейчас, а читая в одиночку, не смеются? — ‘Ой, еще плачем!’—отвечает кто-то из задних рядов.— Верно, что плачем —подтверждают девочки.— ‘Когда сама читаешь, так незаметно, что смешно’.
Стоит пробудить критическую мысль в нашем читателе, и он докажет, что миропонимание Чарской в корне чуждо ему. Книгами Чарской дети компенсируют недостаток сюжетных, эмоциональных, героических книг на своем библиотечном горизонте. Предаваясь ‘бездумному’ чтению, они поглощают отвратительный материал.
Отсталая семья нередко облегчает читателю добывание книг Чарской, но мне известен ряд случаев, когда передовая семья всеми силами противоборствовала увлечению ребенка этими книгами, а он все же доставал и читал их, четко формулируя свои запросы.
После беседы мальчик спрашивает меня: ‘В какой книге прочесть настоящие кавказские легенды, неискаженные как у Чарской? И легенды других народов?’ Отсылаю мальчика в Публичную библиотеку. ‘А детских книг таких нет?’ — Нет. — ‘А что читать про завоевание Сибири? Вот у Чарской есть ‘Грозная дружина’, так ведь там много неверного?’ — ‘А что читать про Петровское время и про войну с Наполеоном?’ — Я перечисляю им наши исторические книги, но этот список недлинен.
А вот ‘Смелую жизнь’ Чарской нельзя переделать так, чтобы годилось для нашего времени? [‘Смелая жизнь’, или ‘Кавалерист-дгвица’ — повесть о Н. А. Дуровой.] Там много подходящего, девочка такая смелая… А какие есть еще книги про смелых девочек?’—Трудно ответить на этот вопрос. ‘Гой-Дальбак’ Димитриевой почти не попала в библиотеки. Советую книгу ‘Дорога на эшафот’ Е. Сегал. — ‘Так ведь там казнят, а нет таких, чтоб не казнили?’ — ‘А что читать про Кавказ? Про покорение Кавказа?’ — Сообщаю ребятам, что писатель Безбородов пишет книгу о Шамиле, о кавказской войне. — ‘А скоро напишет? Ой, я себе куплю!’ — ‘А как будет называться? Я запишу — ‘Безбородов’.
Читатели книг Чарской в массе отнюдь не бросовый, не попорченный человеческий материал. Они заслуживают того, чтобы им дали книгу, отвечающую на их законные возрастные запросы. Но не следует забывать, что автору детских книг нечему учиться у Чарской. Книги Чарской — не первоисточник, а дешевенькая копия, переводная картинка, пошлый лубок. Если читатель удовлетворяет свой здоровый голод жалким суррогатом литературы, мы должны дать ему не такой же суррогат, а здоровую пищу.
Источник текста: журнал ‘Звезда‘. 1934. No 3.
Оригинал здесь: http://charskaya.diary.ru/p190475712.htm?oam#more1