О ЧЕМЪ ОНЪ ДУМАЛЪ.
О ЧЕМЪ ОНЪ ДУМАЛЪ.
РАЗСКАЗЪ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С. Коронинъ.
‘Отечественныя Записки’, No 1, 1882
О чем он думал, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1882
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Въ воздух раздавались удары колокола, сзывавшаго къ обдн. Былъ праздникъ. Утро стояло теплое, солнечные лучи весело играли. Воздухъ былъ чистый и прозрачный. Деревня полна была миромъ и тишиной.
Но еслибы собрать всхъ жителей этой деревни и всего описываемаго округа, то и тогда разговоры жителей были бы не боле интересны, чмъ т отрывочныя бесды, которыми отъ времени до времени нарушали свое молчаніе шесть человкъ, сидвшихъ передъ прудомъ, позади двора Чилигина. Можно бы подумать, что они отвлекутся на время отъ ежедневной суетливой жизни, толкавшей ихъ съ одной стороны на поиски ‘куска’, съ другой — мдной копейки, но такое предположеніе не иметъ за собой ни теоритическаго основанія, ни практической осуществимости. Душа крестьянина этой одичалой мстности всегда мрачна, сердце сжато затаеннымъ горемъ, мысли переполнены глубокой думой. Сидли эти шесть человкъ и молчали, звонъ ли колокола нагналъ на нихъ раздумье, или они погружены были въ обычные предметы своей мысли? Видъ ихъ, впрочемъ, былъ довольно праздничный. Одинъ надлъ сапоги (чего онъ никогда не длалъ въ будни), другой былъ въ красной ситцевой рубах (а обыкновенно онъ ходилъ почти безъ одянія), третій причесалъ волосы и т. д. У всхъ лица были озабочены.
Тишина.
— Уши-то отнесъ? спросилъ одинъ, обращаясь къ ситцевой рубах.
— Какъ же, отнесъ, отвчалъ послдній, здившій на протекшей недли въ лсъ — вырубить тайно пару березъ.
Снова тишина.
— Счастье, братецъ, теб привалило! замтилъ первый.
— Прямо сказать, самъ Богъ! возразилъ второй убдительнымъ тономъ.
— Какъ же это ты его ухлопалъ-то?
— Оглоблей. Врно говорю теб: ненастоящій, должно быть, волкъ былъ, а такъ, тутъ его знаетъ, замухрышка какой-то тощій… не жралъ, что ли, цлое лто… Слышу, хруститъ. Ну, думаю, пропала моя голова — полщикъ идетъ, а это онъ самый и приперся! И лзетъ прямо на лошадь — жрать! Ну, я и двинулъ его въ башку…
Раньше разсказчикъ прибавилъ, что онъ въ этотъ же день обрзалъ у волка уши и отвезъ ихъ въ земскую управу, объявившую плату — пять руб. за каждую пару ушей волчьихъ.
— А шкура? оживленно спросилъ третій и даже приподнялся отъ волненія на ноги.
— Шкуру еще не опредлили, да, и худая, потому дюжо тощой былъ зврь.
— А все же — врныя деньги, счастье, братецъ, теб! возразилъ приподнявшійся на ноги крестьянинъ.— Это не то, что мн! добавилъ онъ съ горечью и слъ.
На него никто не обратилъ вниманія. Снова настала тишина.
— Н-да! Это не то, что мн! возобновилъ свое грустное восклицаніе огорченный.— Я вонъ намеднись курицу понесъ, стало быть, взялъ на руки глупое или пустое, напримръ, дло, а и то случилась бда.— Вс стали прислушиваться.— Иду я по городу, и попадается мн, Господи благослови, господинъ. Продаешь? спрашиваетъ.— Купите, говорю, ваше превосходительство, будете ублаготворены, то есть, вотъ какая, говорю, птица, будете спокойны!— Сколько же ты просишь? спрашиваетъ.— Да, полтинничекъ! говорю я эдакъ ласково… И вдругъ даже испугался и не помню, какъ я ноги убралъ…
Разсказчикъ остановился и испуганно посмотрлъ на всхъ, какъ будто видлъ еще передъ собой барина.
— Ну? спросили нсколько заинтересованныхъ.
— Какъ сказалъ я это самое слово, то онъ даже поблднлъ, и лицо жестокое сдлалось. Ахъ, ты, говоритъ, обманщикъ! И давай меня честить… Да ежели бы, говоритъ, ты самого себя продавалъ вмст съ курицей, такъ и тогда я не далъ бы полтинника!
— Ну, и потомъ?
— За пятнадцать копеечекъ ухнулъ!
— Курицу-то?
Въ отвтъ на это разсказчикъ только плюнулъ.
Таковы праздничные разговоры.
Незамтными переходами какъ-то дошли до вопроса: какъ отваживать скотъ отъ шлянья по огородамъ? Одинъ говорилъ, что первйшее средство — кипятокъ, которымъ очень удобно ошпаривать. Другой возразилъ на это, что онъ поступаетъ ршительне. ‘Стукнулъ топоромъ и шабашъ’, сказалъ онъ и повернулся на брюхо. До послдняго разговора этотъ мужикъ безмолвствовалъ. Лежа на земл, онъ останавливалъ неподвижный взглядъ на какомъ либо предмет и не шевелился, какъ бревно. Видъ его не былъ свирпъ, но сложеніе коренастое и внушительное: здоровенныя руки, плотное туловище, большая голова. Все, что говорили, онъ пропускалъ мимо ушей. Когда же къ нему обращались: ‘Чилигинъ!’ онъ только отвчалъ: мм! а въ дальнйшій разговоръ вступать не желалъ, отдыхая отъ протекшей недли, во все продолженіе которой онъ таскалъ бревна.
Дйствительно, онъ отдыхалъ всмъ туловищемъ. юльское солнце было уже высоко, и лучи его сильно пекли. Падая на Чилигина, они припекали ему спину, руки, лицо и вливали во вс члены истому. Говорить ему было лнь, слушать лнь, смотрть лнь, и онъ не говорилъ, не глядлъ и не слушалъ. Когда какой-нибудь звукъ поражалъ его слухъ, волосы на его лбу нсколько приподнимались, обладая способностью рефлективнаго движенія — и только, въ дтств у него и уши двигались, но съ теченіемъ времени онъ утратилъ эту способность.
Вс перекрестились, когда раздался звонъ къ ‘Достойно’, но никто не говорилъ вплоть до той минуты, когда вошло новое лицо. Это былъ Чилигинъ-отецъ.
— Васька! сказалъ онъ, обращаясь къ сыну, который однако не пошевелилъ ни однимъ членомъ.
— Васька! повторилъ отецъ:— да дай ты мн хоть пятачекъ ради праздника. Я знаю, у тебя есть сорокъ копеекъ, такъ хоть пятачекъ-то пожертвуй, ради моихъ старыхъ костей, для великаго праздника, а?
Васька Чилигинъ только усмхнулся въ отвтъ на эту просьбу отца. Отецъ стоялъ и старался принять грозный видъ, но никакъ не могъ напугать. Онъ былъ уже дряхлый старикъ, сгорбленный и съ трясущимися членами. Тусклые глаза его отражали сознаніе безсиліи и робость, все лицо возбуждало жалость. Напугать онъ не могъ потому еще, что въ сущности сильно боялся сына, ихъ семейная жизнь шла такъ неаккуратно, что возбуждала удивленіе даже въ этой деревн, гд вообще были неизвстны семейныя нжности.
Не дождавшись отъ сына отвта на просьбу, отецъ обратился съ жалобой къ присутствующимъ.
— Вотъ, господа православные, какой у меня подлецъ Васька. Кормить онъ меня не кормитъ, а прямо говоритъ — помирай, старая кочерга! Будьте, господа, свидтелями, ежели къ примру смертоубійство. Бьетъ онъ меня нещадно, а пить-сть не допускаетъ. И вчерась прибилъ. Теперича прошу я пятачекъ, а онъ, подлая душа, молчитъ.
— Да изъ-за чего у васъ опять вышло? спрашивали нкоторые изъ сидящихъ.
— А изъ за того и вышло, что онъ, извергъ! такой скотины, то есть безчувственнаго звря, нигд чай не было, чтобы, напримръ, уваженіе или почитаніе къ отцу — гд!
Отецъ долго бы развивалъ свои взгляды на характеръ сына, но присутствующіе перестали его слушать, обратясь за разъясненіемъ къ сыну. Но тутъ разъясненіе вышло еще удивительне.
— Изъ-за чего? Изъ-за похлебки. Вчерась веллъ я баб похлебку сварить, давно горячаго во рту не было, даже въ горл пересохло, а въ живот, напримръ, волкъ сидитъ и воетъ. И еще наказалъ баб, чтобы близко не пущать вотъ этого самаго блудню (указываетъ на отца), потому никакой работы за нимъ не числится, день-деньской сидитъ у себя и думаетъ, какъ бы что ни есть слизнуть насчетъ пропитанія. И вдь какой хитрый человкъ: какъ только уйдетъ баба, онъ сейчасъ заберется въ избу, а тамъ краюшка ли ситнаго, яйцо ли — словилъ и въ ротъ. Такъ и вчера, забрался и вычерпалъ весь чугунъ… Я сейчасъ за нимъ. Ты, говорю, сълъ? Я, говоритъ. Зачмъ, говорю, ты сълъ, когда приказу теб не было? А какже, говоритъ, чай, мн не одинъ сухарь крошить зубами, чай, я — отецъ твой! Какой ты отецъ, ежели ты только насчетъ какъ бы воровски сожрать, а никакой пользы отъ тебя нтъ? Объдало-мученикъ ты, а не отецъ. Ну, а онъ лзетъ драться. Тутъ ужь я терпнія ршился, взялъ этотъ самый чугунъ и тукнулъ его…
— Драка, стало быть, произошла? спросили сидящіе.
— Я-то такъ-сякъ, только по загорбку разовъ пять… А ты вотъ его спроси! возразилъ Чилигинъ, указывая на отца.
— Что же онъ?
— Икру мн прокусилъ.
— Ишь ты!
— Такъ прямо зубами и впился въ мякоть, даромъ что всхъ-то четыре зуба у него…
При этихъ словахъ Чилигинъ показалъ укушенное мсто.
Осмотрли икру, на ней дйствительно оказался слдъ зубовъ. Старикъ также смотрлъ съ чрезвычайнымъ вниманіемъ на дло зубовъ своихъ. Впрочемъ, его въ это время занимала мысль, что все-таки пятачка у него нтъ. До остальнаго ему мало было заботы, и онъ нисколько не удивлялся жестокому положенію въ семейств. А что положеніе это было жестоко, свидтелями тому могутъ послужить вс жители деревни. Между отцомъ и сыномъ шла вчно битва, потухавшая только въ т дни, когда обоимъ сть было нечего, т. е. когда главнйшая причина ссоры отсутствовала.
Прежде, когда старикъ былъ моложе и могъ работать, онъ нещадно колотилъ сына, обезсилвъ и переставъ работать, онъ принужденъ былъ выносить нещадные побои отъ сына — вотъ и все. Онъ жилъ въ бан, пристроенной здсь же, возл избы, на берегу пруда, но врозь отъ сына, питался чмъ попало, преимущественно же картофелемъ, но вчно голодалъ. Онъ былъ жаденъ, какъ ребенокъ, и забирался въ избу для хищенія състного. За это въ избу его не пускали, и если онъ забирался и похищалъ что-нибудь, сынъ билъ его. Въ сущности, онъ былъ свирпый старикъ, плакалъ отъ безсилія, при удобномъ же случа кусался или царапалъ.
Въ нкоторыхъ случаяхъ онъ жаловался сходу — оффиціальному или случайному, собравшемуся изъ нсколькихъ человкъ по близости ихъ избы. ‘Вотъ, господа православные, опять Васька меня прибилъ!’ говорилъ онъ. Но сочувствіе никогда не было на его сторон. Ему прямо говорили: ‘Теръ-теръ ты свои кости-то, и все конца теб нту’. Онъ не работалъ, слдовательно, не имлъ права жить, онъ объдалъ — слдовательно, долженъ быть истребленъ изморомъ. ‘Помирать бы давно надо, честь бы надо знать, а ты все мотаешься’, говорили ему въ глаза. Въ описываемомъ округ семейная жизнь вообще устраивалась по этому образцу: братъ корилъ сестру за ея безполезность и старался ее ‘спихнуть’, мужъ сживалъ со свту больную жену. Это была страшная, но неизбжная логика, и другой не можетъ быть тамъ, гд египетская работа доставляетъ лишь сухую корку и медленно вгоняетъ работника въ гробъ. Тотъ идеалъ, который мы привыкли пріурочивать къ деревн, обладаетъ свойствомъ внушать ‘нервную’ дрожь всякому, кто никогда не видалъ ея. Законъ, право, справедливость принимаютъ здсь до того поразительную форму, что съ перваго разу ничего не понимаешь. Законъ представляется въ вид здоровеннаго Васьки, право переходитъ въ формулу: ‘долженъ честь знать’, справедливость вдругъ превращается въ похлебку. А орудіями осуществленія этихъ понятій являются: чугунъ, кулакъ, зубы и ногти.
Собравшіеся мало-по-малу стали расходиться. Наконецъ, остались только отецъ и сынъ Чилигины. Послднему надоло лежать на солнц, онъ поднялся, и въ эту минуту ему пришла заманчивая мысль.
— Такъ и быть, сказалъ онъ:— дамъ теб выпить, пойдемъ. Только смотри, больше какъ на пятакъ и думать оставь, а то ей-ей прибью.
И они пошли рядомъ. Василій остановился ненадолго у воротъ своего дома, чтобы выгнать двухъ чужихъ поросятъ. Нкоторое время на двор царилъ содомъ, въ которомъ принимали участіе куры, два поросенка, песъ и Василій, дававшіе знать о себ свойственными каждому изъ нихъ голосами. Одинъ поросенокъ усплъ спастись, пробивъ головой скважину въ плетн, другой попался. Василій взялъ его за заднія ноги и постучалъ объ заборъ, посл чего поросенокъ одурлъ и нкоторое время кружился по улиц, потерявъ сознаніе.
Дорогой отецъ боялся, что Васька его надуетъ. Это случалось: совсмъ позоветъ пить, а потомъ прогонитъ.
— Ты, братъ, Васька, смотри… по справедливости, не обижай! замтилъ заране старикъ.
— Небось, возразилъ Василій, проникнутый честнымъ намреніемъ напоить отца. И онъ выполнилъ свое намреніе, такъ что черезъ непродолжительное время оба они вышли на весел изъ питейнаго заведенія и сли подъ окнами его, рядомъ съ другимъ постителемъ, Прохоровымъ. Отецъ ослабъ отъ водки, и изъ глазъ его безъ всякой причины струились слезы. На сына водка производила обратное дйствіе. Глаза его мутились, но мускулы пріобртали непомрную упругость. Онъ становился хвастливымъ, а руки его, какъ говорится, чесались. Поэтому, не проходило выпивки, чтобы онъ не поссорился съ кмъ-нибудь.
На этотъ разъ на бду попался Прохоровъ. Это была прямая противоположность Чилигину. Лицо его было изможденное и блдное, какъ у всхъ портныхъ, къ числу которыхъ онъ принадлежалъ, занимаясь по зимамъ шитьемъ тулуповъ и зипуновъ. Видъ его былъ отрепанный, вплоть до штановъ, сшитыхъ изъ разноцвтныхъ заплатъ. Трезвый, это былъ кроткій и крайне пугливый человкъ, у него всегда краснлъ носъ, когда съ нимъ разговаривалъ человкъ посторонній, глаза пугливо бгали по сторонамъ и слова застывали на губахъ. Ничего не стоило обмануть и обидть его въ это время. Но стоило ему только напиться, какъ онъ длался совсмъ другимъ человкомъ. Пьяный, онъ ходилъ по улиц и бормоталъ безсвязно, но громко: ‘Сволочь!.. дуракъ!.. Умнйшаго человка въ деревн!..’ Если ему не встрчался ни одинъ человкъ, которому бы онъ могъ выразить глубочайшее презрніе, онъ останавливался передъ какимъ-нибудь неодушевленнымъ предметомъ — плетнемъ, заборомъ, стной — и откровенно высказывался. Этимъ страннымъ способомъ обездоленный человкъ открывалъ въ себ присутствіе человка и мстилъ за поруганіе въ себ человческаго достоинства.
Вс трое знали другъ друга съ малыхъ лтъ, но теперь сидли молча, словно незнакомые. Впрочемъ, Прохоровъ намренно не замчалъ сидвшаго рядомъ Чилигина, съ презрніемъ оглядывая его изрдка, между тмъ, какъ послдній сидлъ надутый, говоря всмъ своимъ видомъ, что никто теперь ему не перечь… Ссора неизбжно должна была произойти.
— А скажите, милостивый государь, какъ ваше имя, фамилія? спросилъ, наконецъ, Прохоровъ, вперяя злобный взглядъ на Василія.
— Меня всякъ долженъ знать. Вотъ это видишь? Чилигинъ показалъ кулакъ.— Сила! добавилъ онъ.
— Это точно, что превосходный кулакъ, согласился Прохоровъ.
— За голову возьмусь — голову оторву, за руку — руку… больше ничего.
— А прочихъ превосходныхъ частей въ туловищ нту?
— Найдется. Я, братъ, и не такихъ сопляковъ убиралъ, возразилъ Чилигинъ, мрачно надуваясь.
— Вполн понимаемъ. Описывайте дальше!
— И ежели, напримръ, я двину плечомъ, такъ ты отскочишь на версту…
— И больше ничего-съ?
Прохоровъ былъ злобно спокоенъ, но длался блдне. Василій Чиличинъ вышелъ изъ себя. Лицо его окончательно надулось. Онъ походилъ на быка, котораго раздразнили красной тряпкой.
— Дамъ вотъ теб по ше, ты и узнаешь, что больше! сказалъ онъ.
— Ваша угроза для меня — все одно какъ тьфу: только и есть. А на счетъ головы что скажете? Потому, по мннію моему, на мсто этой статьи у васъ, напримръ, арбузъ пустой.
— Что? мрачно сказалъ Василій, пододвигаясь къ Прохорову:— Васька! молчи лучше. Ей-ей по морд!
— А такъ какъ, продолжалъ дразниться Прохоровъ:— голова у васъ — арбузъ пустой…
Раздался лязгъ со свистомъ, и Прохоровъ моментально очутился подъ рыдваномъ, но сейчасъ же выкарабкался оттуда и пустилъ въ голову Чилигина полно. Произошла ожесточенная драка, въ продолженіи которой Прохоровъ то катался по земл, то ложился на землю плашмя. Но, въ конц-концовъ, побда случайно досталась ему, при помощи бороны съ желзными зубьями…
— Ой-ой-ой! вскричалъ вдругъ Василій, наткнувшись босой ногой на зубы.
Этимъ драка кончилась. Василій сидлъ на земл и посыпалъ пескомъ ногу, изъ которой струилась кровь. Рана была глубока, зубъ почти насквозь пропоролъ ногу, такъ что песку потребовалось очень много. Прохоровъ оказался джентльмэномъ: онъ отдалъ противнику свой платокъ, пропитанный запахомъ овчины, табаку и водки.
Чилигину было больно. Плетясь по улиц, онъ смотрлъ во вс стороны и искалъ человка, которому можно бы было своротить физіономію. Но улица была пуста, а отца онъ раньше прогналъ. Замчательное явленіе совершилось въ немъ въ эту минуту. Онъ вообразилъ, что его никто не уважаетъ, и чувствовалъ, что это страшно обидно. Онъ шелъ по улиц и искалъ человка, чтобы заставить его уважать себя, и въ этихъ видахъ во все горло кричалъ: ‘въ морду дамъ!’ Когда эта угроза потерялась въ хаос, онъ нашелъ другую. ‘Кто супротивъ?’ кричалъ онъ. Единственное существо, попавшееся ему на глаза, была тощая лошадь, лниво шагавшая къ водопою. Василій далъ ей ударъ по крупу. Она повела ушами, но продолжала лниво идти, не обративъ ни малйшаго вниманія на человка. Василій съ удивленіемъ посмотрлъ ей вслдъ, чувствуя себя еще глубже оскорбленнымъ.
Дома онъ засталъ только одну хозяйку свою, Дормидоновну, дти играли на другомъ конц улицы. Но и безъ нихъ онъ произвелъ однимъ своимъ появленіемъ переполохъ. Каждый большой праздникъ Дормидоновна обыкновенно ждала его домой съ сердечнымъ замирапіемъ, за цлую недлю передъ тмъ думая, какъ онъ пройдетъ для нея. Въ этотъ день она всегда пряталась у сосдей, по огородамъ, въ закоулкахъ своего двора, выжидая того времени, когда онъ придетъ. Регулярные побои такъ изнурили ее, что она согнулась въ дугу, сморщилась и одряхлла въ тридцать лтъ. Ее въ деревн называли безживотной. Дйствительно, живота у нея буквально не было, пропалъ куда-то. Сегодня она также сообразила, что ей надо куда-нибудь уйти, но ошиблась въ разсчет времени и лицомъ къ лицу столкнулась съ мужемъ. Въ ней вдругъ все замерло.
Василій сидлъ на лавк и до поры до времени молчалъ. Онъ только наблюдалъ за каждымъ движеніемъ Дормидоновны. Уважаетъ ли она его? думалъ онъ и подозрительно вглядывался. Дормидоновна растерялась и молча копошилась въ углу, повернувшись спиной къ мужу. Руки и ноги ея дрожали, она молилась угодникамъ, общая, что поставитъ свчку. Она стояла и прислушивалась къ малйшему шороху въ изб, къ сопнію, которое раздавалось за ея спиной… Оглянуться она боялась. А Василію казалось, что она нарочно повернулась къ нему задомъ: на, молъ, смотри!
— Хозяйка! Это ты что? грозно спросилъ онъ.
— Я ничего, Степанычъ…
— То-то, смотри у меня въ оба!
Василій погрузился въ себя, не переставая наблюдать за манерами хозяйки. Послдняя должна была бы выдти изъ избы, но она боялась шелохнуться. Она лихорадочно перебирала около печки вещи, чтобы наполнить чмъ-нибудь время. Но Василію положительно казалось, что съ ея стороны уваженія къ нему нтъ. Случайно повернувъ ногу, онъ почувствовалъ невыносимую боль, тогда онъ посмотрлъ на хозяйку и увидалъ, что она по прежнему стоитъ, какъ вкопанная. Онъ былъ глубоко возмущенъ такимъ безчувствіемъ. Онъ понялъ, что она не хочетъ даже взглянуть на него, а не то, чтобы дать пость или спросить: чмъ ты боленъ, Степанычъ?
— Хозяйка! сказалъ Василій.
— Что, Степанычъ?
— Гляди на меня!
Дормидоновна съ ужасомъ посмотрла.
— Я тебя, шельма! заключилъ Василій свое подозрніе.
Дормидоновна промолчала. Она опустила глаза въ землю и затаила дыханіе. Лицо ея исказилось страданіемъ. А Василію показалось, что она смется…
— А-а! насмхаться надо мной? не уважать! закричалъ онъ и принялся колотить Дормидоновну.
На шумъ прибжали дти, онъ ихъ вытолкалъ. Пришелъ отецъ, онъ и его прогналъ. Онъ такъ остервенлъ, что Дормидоновн пришлось бы худо. Но дв изъ сосднихъ бабъ прибжали, выручили Дормидоновну и вытолкали Василья за дверь избы. Онъ еще долго бродилъ вокругъ своего дома, пробуя ворваться, но его прогоняли.
На ночь онъ пошелъ въ хлвъ: очень отдохнуть захотлось. Тамъ онъ сначала успокоился, его клонило ко сну. Но боль въ ног начала уже сильно давать знать о себ, а чувство обиды неотлучно сидло въ немъ. Онъ прислъ въ уголъ на навозъ и съ большимъ недоумніемъ смотрлъ на противоположную стну. Зачмъ его обижаютъ? думалъ онъ и вспомнилъ ехидство Прохорова, его насмшки, зубъ бороны и проч., вспомнилъ и заплакалъ, и слезы тихо катились по его щекамъ. Зашевелились другія воспоминанія. Въ волости его прошлый мсяцъ обругали и пригрозили отпороть за безчувствіе къ уплат долговъ… Таракановскій баринъ обманулъ на полтину, а когда онъ пикнулъ, его же обругали. Такъ и во всхъ случаяхъ. Намеднись повезъ въ городъ продать сно, купецъ обманулъ, облаялъ, и его же спровадилъ въ часть за буйство. Дорогой прибили, прибили и на морд кровь осталась. Зачмъ меня обижаютъ? твердилъ Василій, и слезы продолжали струиться но его щекамъ.
Онъ продолжалъ смотрть на противоположную стну, и все припоминалъ. Въ памяти проходили разнообразныя обиды, только обиды, милліоны обидъ! Цлая жизнь представлялась сплошнымъ оскорбленіемъ. За что? Онъ — вдь человкъ… А есть ли хоть одинъ, который хоть разъ молвилъ бы ласковое слово! ‘Васька, молъ, такъ и такъ, дружище… по человчеству… терпи, голубчикъ!’ Такъ нтъ такого человка, и никто не сказалъ ласкаваго слова. Одно теб названіе — свинья, напримръ… Василій громко зарыдалъ. Онъ довелъ себя воспоминаніями до той степени, когда недостаточно обыкновеннаго дыханія, когда грудь высоко поднимается. И слезы продолжали струиться по его щекамъ и капали въ навозъ. Потомъ онъ задремалъ, притихъ и успокоился. Тогда въ хлву настала тишина, раздавались только храпъ и сопнье, которыми Василій втягивалъ въ себя воздухъ навоза.
Праздникъ кончился.
На другое утро Чилигина разбудила Дормидоновна извстіемъ, что открылся недалеко хорошій заработокъ: можно заработать ‘рубль въ день, а кормятъ сколько хочешь!’ Это въ имніи Шипикина, одного изъ окрестныхъ помщиковъ. Чилигинъ былъ буквально разбуженъ этимъ съ неба упавшимъ оповщеніемъ, онъ еще не усплъ хорошенько продрать глаза, какъ уже сообразилъ, что надо бжать со всхъ ногъ, иначе другіе перебьютъ представляющійся кусокъ. Вольные заработки въ этой мстности были немногочисленны, ограничиваясь сдираніемъ лыкъ, тасканіемъ бревенъ съ плотовъ на землю, пилкой этихъ бревенъ и прочими случаями, большую часть которыхъ посылалъ ‘самъ Богъ’, какъ, напримръ, неожиданную поимку волка. Но мужики, не обезпеченные на лто собственной работой — а къ такимъ именно и принадлежалъ Василій Чилигинъ — не обращали вниманія на то, вольный ли представлялся заработокъ, или не вольный, они ловили упавшій съ неба кусокъ, рыская за нимъ по всмъ окрестностямъ и перебивая его другъ у друга съ тмъ остервенніемъ, примры котораго можно найти только въ зоологической жизни. Не вольные заработки находились въ рукахъ Тараканова и Шипикина, и къ нимъ мужики гуртами шли, часто не разумя смысла ихъ заработка.
Быстро понявъ необходимость заработка, Чилигинъ схватилъ изъ рукъ Дормидоновны каравай, сунулъ его за пазуху, перекинулъ черезъ плечо сапоги и отправился въ путешествіе къ Шипикину перекладывать муку.
Никто по дорог съ нимъ не встртился, чему онъ былъ радъ. Онъ не любилъ людей, ему больше нравилась одинокая жизнь. Потребности развлечь себя разговоромъ себ подобными въ немъ не было, какъ не было вообще позыва развлечься. Другой на его мст отъ скуки заплъ бы, но онъ не могъ, потому что пть не умлъ, не зналъ ни одной псни. Онъ даже не умлъ тихо свистать. Свиснуть оглушительно — это онъ могъ. Проходя небольшимъ лугомъ, онъ увидалъ стаю скворцовъ и свиснулъ: стая съ шумомъ поднялась и бросилась въ сторону. А Василій улыбнулся широкой улыбкой. Это потому, что онъ умлъ только улыбаться, а хохотать — никогда.
Почти на половин дороги Василій сдлалъ привалъ. Солнце было высоко, и ему захотлось сть. Для этого онъ избралъ поросшее тростникомъ и водяными растеніями болото, черезъ которое по мосту проходила дорога, залзъ на кочку и, мокая хлбъ въ воду, принялся обдать. Случайно онъ увидалъ въ вод свой образъ, на которомъ ему не понравились кровяныя пятна, напомнившія ему, что вчера былъ бой. Чтобы смыть ихъ онъ потеръ лицо смоченными руками, вслдствіе чего грязь равномрне распредлилась по лицу, и утерся подоломъ рубахи.
Работа кипла у амбаровъ Шипикина, когда Чилигинъ подходилъ туда. Пшіе таскали мшки въ пять пудовъ, получая за каждый десятокъ по 17 копеекъ, конные укладывали ихъ, на воза и увязывали. Всмъ этимъ муравейникомъ управлялъ прикащикъ, стоя на лстниц съ книжкой въ одной рук и длинной хворостиной, имвшей загадочное назначеніе — въ другой. Кругомъ, на нсколько верстъ тянулись телеги, одн изъ нихъ узжали, нагруженныя хлбомъ, другія приближались, чтобы забрать грузъ. Земля сдлалась блоснжною отъ мучной пыли, мука носилась въ воздух, покрывала волосы и лица рабочихъ, мукой чихали. Откуда столько взялось ея съ оголеннаго и отощалаго округа? А Шипикинъ собралъ ее и отправлялъ въ столицу, откуда она должна была отправиться за-границу.
Чилигинъ подошелъ къ прикащику и попросилъ работы. Но прикащилъ прогналъ его, а когда Чилигинъ заупрямился, начавъ приставать, онъ пугнулъ его длинной хворостиной. Впрочемъ, какъ будто вскользь, прибавилъ, что нужно отправиться къ самому барину.
Это была просто военная хитрость или, лучше, звриная ловушка, придуманная старозавтнымъ умомъ самого Шипикина. Обыкновенно, каждому рабочему прикащикъ отказывалъ въ работ, увряя, при помощи хворостины, что не надо ни лошадей, ни людей, и обыкновенно этотъ рабочій лзъ въ прихожую самого барина. А тамъ происходилъ вотъ какой разговоръ. ‘Сдлай Божескую милость!’ проситъ мужичокъ.— ‘Нельзя, дружочикъ, и радъ бы дать теб деньжонокъ, но что же подлаешь!’ — ‘Стало быть, никакъ невозможно?’ — ‘Не могу, голубчикъ мой! Право, вся работишка отдана, и жаль тебя, да что ужь тутъ…’ — ‘Теперича мн, значитъ, домой плестись?’ говоритъ въ раздумьи мужичокъ.— ‘Миленькій мой! понимаю! Знаю всю твою бду-горе крестьянское! Ну, ладно ужь, Христосъ съ тобой, ступай на работу, куда не шли семнадцать копеечекъ, или съ Богомъ, другъ, работай на здоровье!’ Посл такой операціи мужичокъ длался необыкновенно смирнымъ и молча все время таскалъ мшки, боясь пискнуть, какъ человкъ, которому сдлали величайшее одолженіе, только въ конц работы, считая на ладони мдяки, задумчиво говорилъ про себя: ‘А, между прочимъ, жидоморъ!’
Въ то же самое время Шипикинъ уврялъ, что онъ — чисто русскій, съ русскимъ сердцемъ, съ народной подоплекой. Онъ любитъ мужичка русскаго и его душу. Дйствительно, онъ былъ всеобщимъ въ деревн кумомъ, для чего держалъ у себя постоянно мдные крестики и полотенца для ризокъ. Онъ не отказывался никогда присутствовать на храмовыхъ праздникахъ, гд, на ряду съ прочими, пилъ водочную влагу. У себя въ помсть онъ носилъ красную рубаху съ косымъ воротомъ. Въ церкви стоялъ на клирос и плъ стихиры. А на паперти собственноручно прибилъ къ стн кружку въ пользу славянскихъ братьевъ…
Дйствительно, онъ любилъ мужичка и приходилъ искренно въ умиленіе отъ одного его вида замореннаго. Самый духъ его нравился ему. Онъ постоянно упоминалъ словечки, въ род — ‘пупъ’, ‘сердцевина безъ червоточины’, ‘не вспаханная нива’, употребляя и другія слова, даже иногда страшныя. Но съ той же искренностью онъ не отказывался грызть этотъ пупъ, точить эту серцевину и здить даромъ по нив, собирая обильную жатву съ нея.
Онъ дйствительно былъ русскій человкъ и все, что въ русскомъ человк было протухлаго, искренно считалъ своимъ идеаломъ. Въ немъ не было прямоты Тараканова, съ которой тотъ ободралъ весь округъ, потому что не было таракановскаго сознанія законности обдиранія. Онъ, напротивъ, вчно сознавалъ свою неправоту. Съ Таракановымъ они были друзья, дйствуя часто вмст. Таракановъ бралъ на себя самую наглую и безстыдную роль, а Шипикинъ пользовался результатами этого безстыдства. Таракановъ, напримръ, представлялъ мировому судь полвоза векселей, и одурлые мужики валомъ валили — одни къ Тараканову, чтобы написать еще нсколько возовъ векселей, другіе къ Шипикину, чтобы даромъ свалить ему свой хлбъ. Но Таракановъ, посл этой травли мужика, потиралъ отъ удовольствія руки, а Шипикинъ чувствовалъ себя скверно, для чего пьянствовалъ, шляясь по крестинамъ и надляя кумовьевъ серебряными пятачками. Одурачивъ мужика, онъ до небесъ принимался хвалить ‘чисто-русскій умъ’, ‘широкое сердце народное’ и т. д. Подличая насчетъ мужика, онъ смутно сознавалъ свою виновность передъ нимъ и вознаграждалъ его словами: ‘пупъ’, ‘здоровое ядро’ и пр.
Чилигину было, однако, все равно — съ русскимъ сердцемъ имлъ онъ дло, или съ какимъ иноплеменнымъ. Шипикинъ былъ для него просто кулакъ русскій, съ инстинктомъ ветхозавтнаго разбойничества. Чилигинъ стоялъ возл крыльца барина, чесалъ всклоченные волосы и тупо соображалъ, какимъ бы манеромъ достать работы. Василій, наконецъ, вошелъ въ прихожую и дожидался барина. Тотъ немедленно вышелъ.
— Что скажешь хорошенькаго? спросилъ онъ.
— Пришелъ наймаваться, сказалъ Василій и опять запустилъ об руки въ нечесанные волосы, думая этимъ пригладить ихъ нсколько.
— Опоздалъ, дружокъ, всю работу роздалъ.
— Ишь ты! задумчиво замтилъ Василій.
— Да, голубчикъ, роздалъ.
— Такъ. А ужь я бы теб удружилъ вотъ какъ! Къ этому длу, насчетъ мшка, привыченъ: то-есть, этотъ самый мшокъ для меня все одно, что ничего.
— Молодецъ! Ого! какія ручища-то у тебя? И видно, что здоровъ. Ты, я думаю, возъ поднимешь?
— Возъ не возъ, а лошадь можно.
— Ну, хорошо. Такому богатырю стыдно и отказывать, горячо замтилъ Шипикинъ.— Иди, работай съ Божьей помощью за двадцать копеекъ, я даю теб, какъ никому. Гршно отказывать такому силачу… ‘Раззудися плечо, размахнись рука, а?’
Шипикинъ въ первый разъ не смошенничалъ, приведенный въ восторгъ здоровеннымъ видомъ Чилигина.
Чилигинъ ухмыльнулся. Во-первыхъ, похвала барина ему понравилась, во-вторыхъ, его удивляла простота его, и онъ былъ радъ, что ловко воспользовался чудакомъ. Шипикинъ поднесъ ему, кром того, рюмку водки, изъ чего Василій тонко сообразилъ, что чудакъ-баринъ самъ малость выпимши.
Посл такого счастливаго случая, Чилигинъ, шутя, принялся таскать мшки въ пять пудовъ, опережая всхъ рабочихъ и удивляя своей силой. Про него говорили: ‘Ну, лошадь!’ Это мнніе было пріятно Чилигину, онъ отъ удовольствія развалъ ротъ и скалилъ зубы. Со стороны глядя, думалось, что онъ и на самомъ дл возилъ горы шутя, но стоило только взглянуть на его вытаращенные глаза, когда онъ несъ мшокъ, на плотно сжатыя челюсти, на растопыренныя ноги, похожія на ноги лошади, когда она везетъ возъ въ крутую гору, выбивается изъ силъ и порывисто дышитъ, разставляя ноги въ разныя стороны, чтобы не грохнуться на землю, стоило только взглянуть на искаженное лицо его, когда онъ стряхивалъ ношу на возъ — и длалось понятнымъ, что ему тяжело. Кром того, рана не давала ему покоя. Когда пришло время обда, онъ самъ удивился, отчего руки его дрожали, губы запеклись и почему онъ вообще такъ сильно усталъ. Онъ подумалъ, что его сглазили. Чтобы парализовать дальнйшее дйствіе дурного глаза, онъ отошелъ въ сторону и быстро продлалъ нсколько таинственныхъ манипуляцій, посл чего плюнулъ на вс четыре стороны (также съ медицинской цлью) и пошелъ. Выходя изъ своего волшебнаго мста, онъ посмотрлъ хитрымъ взглядомъ на топтавшуюся вдали массу рабочихъ: что, молъ, взяли?
По тому, какъ онъ принялся сть, вс поняли, что, работая за десятерыхъ, онъ и стъ соотвтственно этому. Обдалъ онъ молча и сосредоточенно. Хозяинъ давалъ хлбъ, квасъ, лукъ, огурцы, притомъ всего этого въ волю. Василій даже обомллъ, когда понялъ это. Дома, изъ-за краюшки хлба онъ ссорился съ отцомъ и Дормидоновной, квасъ онъ пилъ всегда блый, а огурцовъ въ ныншнее лто онъ еще въ ротъ не бралъ. Легко вообразить, съ какой напряженностью онъ лъ эти вкусныя вещи. Сперва онъ думалъ, что, пожалуй, мало будетъ пищи, но, къ удивленію его, къ концу обда вс нались и даже онъ. Но, чтобы не быть обманутымъ скоропроходящимъ счастіемъ, посл обда, когда вс разбрелись по разнымъ мстамъ, онъ положилъ въ карманъ нсколько луковицъ, потомъ взялъ десятка два толстыхъ огурцовъ и тайно отнесъ ихъ въ сторону. Тамъ онъ положилъ все это въ яму и закопалъ соромъ. Это — на всякій случай: чтобы потомъ отрыть и унести съ собой. Онъ думалъ о будущемъ.
Но къ вечеру онъ съ тревогой почувствовалъ, что занемогъ. Болзненное дйствіе произвели на него вс событія, пережитыя имъ въ эти дни: бой, рана, пятипудовые мшки, лукъ и огурцы — все это роковымъ образомъ отразилось на немъ. Уже прямо посл обильнаго обда онъ почувствовалъ себя не хорошо, но дальше все длалось хуже и хуже. Въ голов его начался жаръ, животъ дулся, ногу кололо, дергало и рвало. Пробовалъ онъ кой-какія простыя мры, напримръ, катался по земл, но это нисколько не помогло. Перемогаться дольше не было силъ. Думалъ онъ поискать знахарку, но его надоумили отправиться къ фельдшеру, впрочемъ, предупредивъ насчетъ его характера: ‘Очень лютъ бываетъ, но доберъ и пользуетъ дльно’.
Чилигинъ отправился. Дорогой онъ сообразилъ, дорого ли съ него возьметъ этотъ лекарь за лекарство и леченіе. Онъ испугался, какъ бы ему не вывернуть карманы окончательно для этого лекарства. Эта мысль даже боли успокоила. Но давъ себ слово, что въ случа чего, онъ упрется, онъ отправился въ сни фельдшера. Послдній скоро вышелъ къ нему и приказалъ ссть больному на полъ. Онъ обращался съ нимъ грубо. ‘Повернись вотъ эдакъ!’ ‘Держи хорошенько ногу!’ говорилъ онъ рзко, но изслдовалъ внимательно.
— Это что? Гд ты просверлилъ такую дыру? спрашивалъ онъ сердито.
Чилигинъ разсказалъ. Разсказалъ также о живот. Фельдшеръ желалъ знать подробне: что онъ лъ, гд спалъ, что длалъ. Въ конц-концовъ, огурцы обратили на себя большое вниманіе.
— Ишь, свинья, нажрался! сказалъ фельдшеръ и въ продолженіи нсколькихъ минутъ вслухъ соображалъ что дать такому гиганту? Ложка кастороваго масла — сущіе пустяки для такого чудовища. Для эдакого чурбана надо стаканъ, чтобы его разобрало! Чилигинъ апатично сидлъ.
Фельдшеръ продолжалъ говорить, хотя не столько говорилъ, а приказывалъ. Это была его обыкновенная манера говорить съ мужикомъ. Мнніе его о мужик было вотъ какое: ‘Ты съ нимъ много не разговаривай, прямо ругай его — и онъ тебя будетъ уважать. Это — оболтусъ, котораго надо учить, дерево, а не человкъ!..’
На этомъ же основаніи, что-нибудь объясняя мужику, онъ долбилъ ему долго, что слдуетъ длать. И теперь онъ подробно принялся объяснять.
— Сейчасъ я самъ теб промою рану… Я бы теб далъ, да ты вдь, пожалуй, выпьешь. А разъ ты выпьешь, вс внутренности твои будутъ сожжены. Это называется карболовой кислотой. Вотъ пузырекъ — на домой. Какъ придешь — выпей его, тебя прочиститъ… да смотри у меня, выпей до дна, слышишь? все выхлебай… А вотъ это теб мазать рану, на бери. Да, ты понялъ ли? Повтори.
— Какъ не понять? Это, стало быть, нутренное пойло.
— Ну, нутренное, что-ли… подтвердилъ фельдшеръ.
— Какъ сейчасъ домой, чтобы выпить? повторялъ Чилигинъ.
— Хорошо.
— А это, говоришь, въ язву?
— Да, въ язву.
— Чтобы мазать ей.
— Мазать. Хорошо.
Фельдшеръ принесъ промывательный приборъ и приготовлялъ растворъ карболовки. Но Василій не забылъ своего ршенія — упереться въ случа чего…
— А какъ цна, ваше благородіе? спросилъ онъ.
— Пустяки. Тридцать дв копейки.
Василій обомллъ. Почти такая цифра и была у него въ карман. Онъ ршился.
— А нельзя ли дв гривны? Чтобы, то-есть, нутренное за гривну и гривна въ язву.
— Нельзя. Давай ногу.
Но Чилигинъ уже уперся, и не было силы, которая заставила бы его лечиться посл этого. Фельдшеръ еще разъ сердито приказалъ, но его слова не имли ни малйшаго дйствія. Чилигинъ стоялъ возл дверей и угрюмо смотрлъ въ полъ. Тогда фельдшеръ торжественно заговорилъ.
— Всякой земноводной и воздушной твари положено отъ самаго начала природы заботиться о своемъ здоровья, чтобы жить въ чистот и радости, а не какъ свиньи. Вслдствіе того же, всякому человку, носящему на своей физіономіи образъ и подобіе Божіе, отъ самыхъ древнйшихъ временъ и до настоящаго времени свойственно заботиться о своемъ тл и душ, чтобы жить честно и благородно, какъ предписываетъ образованіе. А потому человкъ, пренебрегающій, по глупости, своимъ тлеснымъ и душевнымъ благополучіемъ, во сто кратъ гнусне всякой небесной и земной твари и заслуживаетъ того, чтобы его бить по морд… Ахъ, ты бревно глупое! вдругъ воскликнулъ фельдшеръ, не выдержавъ торжественнаго тона.— Да неужели теб жалко какого-нибудь четвертака для здоровья? Да ты хоть бы спросилъ, выздоровешь ли ты, если не станешь лечиться? Да ты вдь жизни лишаешься за пять-то огурцовъ, верблюжья башка!
— Мы привышны. Дастъ Богъ, и такъ пройдетъ, возразилъ Чилигинъ, начиная питать злобу къ фельдшеру.
— Привышны! передразнилъ фельдшеръ.— Ты думаешь, что желудокъ твой топоръ переваритъ? Врешь, верблюжья голова, не переваритъ! И ты думаешь, что ежели ты навалишь въ себя булыжнику, такъ это теб пройдетъ даромъ. Такъ врешь же, братъ, не пройдетъ, потому что брюхо у тебя почти-что естественное…
— Намъ недосугъ жить, какъ прочіе народы, т. е. господа, да брюхо свое наблюдать, замтилъ злобно Чилигинъ, разъяренный словами фельдшера.
Послдній также разъярился.
— Да ты — человкъ?
— Мы — мужики, а прочее до насъ не касаемое. При этомъ, Чилигинъ надвинулъ шапку на глаза и шагнулъ за дверь.
— И убирайся, бревно глупое! сказалъ фельдшеръ и ушелъ къ себ.
Но Чилигинъ былъ радъ, что отвязался отъ него. Но не долго онъ радовался, и не пришлось ему боле таскать кули. Къ вечеру онъ окончательно занемогъ и надолго лишился чувствъ. Онъ помнилъ только, что залзъ подъ амбаръ, съ цлью не мшать другимъ и себ дать покой. Но что дальше совершалось, онъ все забылъ въ бреду, только блдный лучъ сознанія мелькалъ въ его голов, освщая по временамъ нкоторые случаи, происшедшіе за это время.
Будто кто-то подошелъ къ нему и вытянулъ его за ноги изъ подъ амбара, что было очень обидно. Потомъ онъ услышалъ голосъ яко бы самого барина: ‘Вотъ еще наказаніе! Отвезите его въ городскую больницу, а то еще помретъ’. Тогда его взяли, какъ куль, и снесли на нагруженный мукой возъ. Съ этой минуты потянулись долгіе ужасные дни, во все продолженіе которыхъ онъ болтался и трясся на возу. Въ ушахъ его иногда раздавался скрипъ телеги, стукъ копытъ, понуканіе. Ему казалось, что онъ тяжело придавленъ къ возу, и онъ подумалъ, что быть кулемъ довольно подло, его куда-то везли, а онъ ничего не видалъ, ничего не могъ сказать или о чемъ-нибудь попросить. И голова его стукалась объ телегу, тло качалось во вс стороны, въ носъ и ротъ лзла пыль и мука, а въ то же время другіе кули безжалостно тискали его. Наконецъ, его привезли, стащили съ воза и отнесли въ амбаръ, положивъ около другого тощаго куля. Посл этого вдругъ сдлалось темно и тихо. Только гд-то крысы скребли, и онъ боялся, что он именно къ нему пробираются, чтобы прогрызть его и таскать изъ него муку.
Но мсто, представившееся Чилигину амбаромъ, было только больницей, куда его привезли, положивъ рядомъ съ другимъ больнымъ, а за крысу онъ принялъ старую сидлку въ коленкоровомъ плать, которое шуршало при малйшемъ движеніи сидлки. Впрочемъ, больной скоро снова сдлался безчувственнымъ на цлую недлю и не помнилъ, кто его лечилъ, кто за нимъ ухаживалъ и когда совершили операцію въ его ног, въ которой открылся антоновъ огонь.
Когда онъ пришелъ въ себя, то цлый день употребилъ на то, чтобы возобновить въ памяти все случившееся съ нимъ. Между прочилъ, онъ вспомнилъ о лук, отчасти оставшемся въ его карман, и тотчасъ обратился за разъясненіемъ этого обстоятельства къ сидлк. Та сердито приказала ему молчать, но, впрочемъ, успокоила его, объявивъ, что деньги его — тридцать дв копейки — останутся цлыми, а лукъ, найденный въ карман, выброшенъ въ помойную яму… тсс! Чилигинъ успокоился, увидавъ, что его кормятъ хорошо, только не очень сытно. Дйствительно, выздоравливая, онъ очень жадничалъ, подалъ все, что ему давали, и все-таки считалъ себя голоднымъ. Баринъ, лежавшій съ нимъ рядомъ, замтивъ это, сталъ отдавать ему почти всю свою порцію. Чилигинъ и ее подалъ. Съ этого началось ихъ знакомство. Оно упрочилось еще боле тмъ, что оба были больны.
Но Чилигинъ въ первые дни неохотно вступалъ въ разговоръ. Онъ молча лежалъ, все раздумываясь о своемъ положеніи, безпримрномъ и поразительномъ въ его жизни. Во-первыхъ, его кормили даромъ, во-вторыхъ, ему нечего было длать. Тогда, какъ въ настоящей, во всамдлешней его жизни онъ вчно гонялся за кускомъ, а о досуг, о такомъ досуг, когда ничего не печалило бы, онъ до сего дня не имлъ никакого представленія. Это странное положеніе дало ему возможность и время глубоко задуматься. Но досужая мысль его сперва освщала только вншніе, окружающіе его предметы и явленія. Въ палат стояла невозмутимая тишина. Чилигинъ прислушивался, смотрлъ. Онъ никогда не жилъ въ такой изб, гд стны были блы, какъ снгъ, потолокъ высокъ, окна громадны. Выкрашенный полъ казался ему столомъ, и онъ смертельно испугался, когда однажды плюнулъ на него, тотчасъ стеревъ ладонью замаранное мсто. Осмотрвъ вс эти предметы, онъ сказалъ разъ вслухъ: ‘У, какъ тутъ чисто!’
Онъ не пропускалъ ни одной мелочи безъ вниманія. Простыню, на которой лежалъ, онъ нсколько разъ ощупалъ, подушку изслдовалъ со всхъ сторонъ. Когда ему принесли въ первый разъ тарелку, онъ позвенлъ объ нее пальцемъ, а когда ему дали металлическую ложку, онъ попробовалъ ее зубами. Любопытство его проникало всюду. И всякій разъ, какъ что-нибудь обращало его вниманіе, онъ длалъ свои замчанія, которыя по большей части выражали его удивленіе на счетъ чистыхъ вещей. Но все, что его окружало, казалось ему холоднымъ, скучнымъ, хотя и богатымъ, при чемъ ему пришло въ голову, что было бы хорошо, ежели бы все это было дома и ежели бы возможно было жить такъ. ‘Чудесно было бы, чисто и пріятно!’ Однако, въ опроверженіе этой сумасшедшей мысли онъ уныло покачалъ головой и сказалъ: ‘какже, держи карманъ!’
Сосдъ видлъ его скуку и затвалъ съ нимъ разговоры. Чилигинъ, наконецъ, сдлался сообщительне. Бда только въ томъ, что имъ часто разговаривать было не о чемъ, потому что общимъ между ними было только больное положеніе и больничная порція. Тогда баринъ сталъ читать книжку. Книжки Чилигинъ раньше всегда какъ-то побаивался, и если ему приходилось держать такую вещь въ своихъ рукахъ, то онъ всегда улыбался, какъ ребенокъ, которому кажутъ неизвстную вещь, а онъ думаетъ, что она укуситъ. Книжка была ‘О земл и неб’, школьное изданіе. Баринъ не ограничивался однимъ чтеніемъ, трудныя мста онъ обстоятельно объяснялъ. Чилигинъ въ нкоторыхъ мстахъ взволнованно слушалъ. Наконецъ, чтеніе кончилось, и сосдъ спросилъ, какъ ему понравилось?
— Забавная книжица. И даже очень пріятно, отвчалъ Чилигинъ.
Больной сосдъ нахмурился.
— Только забавная? спросилъ онъ.
— А то что же еще! Побаловаться отъ скуки можно, возразилъ Чилигинъ.
Баринъ просилъ объясненія, горячился, и Чилигинъ добавилъ, что такое баловство мужику не идетъ.
— Отчего не идетъ? спросилъ баринъ.
— Такъ. Жирно очень!
Сосдъ-баринъ не понималъ и продолжалъ допытываться. Онъ повернулся лицомъ къ товарищу и пристально осматривалъ его, тогда какъ послдній не глядлъ никуда, мрачный и задумчивый.
— Почему же жирно? Наука — для всхъ.
— А для мужика — предлъ, возразилъ Чилигинъ.— Потому ему предлъ, чтобы онъ не безобразничалъ. А то книжки… ловко сказалъ!
— Да что же худого въ книжкахъ? спросилъ тоскливо и съ удивленіемъ больной.
— Напримръ, развратъ и прочее.
— Какъ?!
— То есть, подлость.— Чилигинъ говорилъ мрачно.— Потому, ты не балуйся, а живи по совсти. Назначена теб точка, и ты сиди на ней, а нечего тутъ безобразія выдумывать, лежать вверхъ брюхомъ. Ты станешь книжку читать, другой мужикъ захочетъ тоже, а я за тебя оддувайся! Нтъ, ужь ты сдлай милость, прекрати эти глупости, работай, братъ, потому теб отъ самаго первоначалу положена эта самая точка, и не забавляйся… А то книжка… эдакъ всякъ бы захотлъ книжку читать, да ручки свои беречь!
Сосдъ опечалился, выслушавъ это. Лицо его омрачилось туманомъ. Къ его удивленію, онъ пришелъ къ заключенію, что не Василій Чилигинъ не понимаетъ его, а напротивъ, онъ не понимаетъ Василія Чилигина. Изъ словъ послдняго онъ понялъ только то, что читать книжку почему-то безсовстно, худо. Тогда онъ сталъ говорить о прошломъ, начавъ издалека, чтобы добиться съ товарищемъ взаимнаго пониманія. Онъ разсказалъ въ простой форм, какъ жилъ крестьянинъ въ старыя времена, какъ его преслдовали, убивая въ немъ душу, унижая человка и доводя его до звринаго состоянія. Долгое время онъ былъ подлый рабъ для другихъ и для себя, потомъ онъ сдлался ‘холопомъ Ванькой’, наконецъ, его обратили въ ‘мужика’, изъ снисхожденія крича ему иногда: человкъ! Не убили въ немъ душу, не обратили его въ звря. Но онъ все-таки пострадалъ. Онъ сталъ живымъ мертвецомъ. Въ немъ сохранилось много живого, но многое умерло въ его душ и исчезло изъ его памяти и жизни. Онъ сталъ трусливъ въ отношеніяхъ къ высшимъ и часто жестокъ къ своему брату. Страдая самъ, онъ сдлался равнодушенъ вообще къ страданіямъ. Мру человческаго достоинства онъ тоже утратилъ, называя себя вслухъ дуракомъ и создавая сказку объ Иванушк. Онъ потерялъ величайшую силу жизни — самолюбіе. Живя въ грязи, онъ думаетъ, что это такъ и слдуетъ. Ничего не зная, онъ говоритъ, что наука — доброе дло, но самъ для себя не считаетъ ея пригодною, потому что онъ — мужикъ, т. е. нчто среднее между человкомъ и какимъ-то неизвстнымъ животнымъ. И вотъ потому, что самъ онъ себя не уважаетъ, никто и изъ постороннихъ не питаетъ уваженія къ нему. Разв иногда пожалютъ.
— Врно. Такъ. Не уважаютъ. Какъ есть ты свинья, такъ и нтъ теб никакого снисхожденія! взволнованно проговорилъ Чилигинъ, когда баринъ кончилъ свой разсказъ.
Цль была достигнута. Чилигинъ проникся глубочайшимъ интересомъ къ разговору. Но онъ долго не понималъ вопросовъ.
— Ну, что ты вообще разумешь подъ словомъ, напримръ, худо?
— Не жрамши быть, отвчалъ, наконецъ, Чилигинъ.
Больной баринъ съ грустью посмотрлъ на говорившаго. Онъ долго посл этого молчалъ, видимо озадаченный, и боялся спрашивать дальше, чтобы еще боле не разочароваться. Онъ задумчиво вглядывался въ широкое лицо собесдника и только по истеченіи долгаго времени предложилъ и второй вопросъ: что хорошо? Чилигинъ сначала отвчалъ: ‘двадцать пять рублей’. Удивленный этой загадочной цифрой, баринъ попросилъ объясненія, но Чилигинъ наивно разсказалъ, что онъ никогда не обладалъ такой суммой и желалъ бы малость попользоваться. Очевидно, что помянутая сумма была для него ршительно миической.
Барину опять пришлось долго говорить, чтобы выяснить, что собственно онъ желаетъ знать. А именно, онъ желаетъ узнать, какую жизнь вообще Василій Степанычъ считалъ бы хорошей?
— Ну, ты скажи, чего бы ты для себя желалъ?
Но съ этого момента начались поистин нечеловческія усилія Чилигина. Баринъ все продолжалъ вглядываться въ него. Онъ думалъ, что собесдникъ его теперь шибко размечтается, уйдетъ съ пахнущей потомъ земли на чистое и счастливое небо, уйдетъ и оттуда разскажетъ свои сердечные помыслы, тайныя думы и глубокія желанія. Но Чилигинъ просто мучился. Вопросъ дйствительно взволновалъ его, но ршить его онъ былъ не въ силахъ. Онъ вертлся на своей койк, поводилъ глазами по комнат и шевелилъ беззвучно губами. Настали сумерки. Воцарилась могильная тишина во всей больниц. Сквозь оконныя стекла виднлась зарница, разгораясь все ярче и ярче на темномъ неб. Чилигинъ все вертлся на кровати и кряхтлъ. Нсколько разъ онъ садился на постель и глубоко вздыхалъ или шепталъ что-то, задумчиво почесывая свою спину. Мракъ ночи все боле и боле сгущался, парализуемый лишь луной, которая бросала нсколько блдныхъ лучей на полъ палаты. А Чилигинъ все придумывалъ умный отвтъ на взволновавшую его мысль.
— Да ты ужь лучше отложи. Успемъ еще наговориться, сжалился баринъ.
— Нтъ, ты погоди. Я все теб распишу по порядку, торопливо началъ Чилигинъ.— Во-первыхъ, милый человкъ, скажу теб на счетъ сытости, то есть какъ должно всякому человку питаться, напримръ, и тутъ я теб скажу прямо, что двухъ пудовъ вполн достаточно для меня, а стало быть, для всего моего семейства, по той причин, что мн, за глаза довольно мшка. Ладно. Два пуда. Теперича на счетъ хозяйства. Чтобы хозяйство было уже вполн, какъ слдуетъ человку, а не какому-нибудь бродяг, чтобы вполн довольно было скота, птицы и прочаго обихода, потому безъ этой живности нашему брату, не говоря дурного слова, чистая смерть. Ладно. Птицы и прочее. Но главное — лошади, и ежели говорить по совсти, то лошадь должна быть дльная, натуральная, т. е. прямо лошадь въ тл, чтобы ежели сорокъ пудовъ, такъ она везла бы честно. На такой лошади, братецъ ты мой, и выхать на улицу лестно, потому что она все-равно какъ втеръ, а со стороны теб уваженіе.
Больной баринъ рзкимъ движеніемъ завернулся съ головой въ одяло и мрачно уткнулъ лицо въ подушку. Онъ не хотлъ больше слушать, показывая видъ, что ему спать хочется. Чилигинъ остановился.
Но расходившееся воображеніе его долго не могло успокоиться. Переставъ говорить, онъ не прекратилъ обдумыванія хорошей жизни, взволнованно ворочаясь на постели и изрдка продолжая шептать: чтобы все какъ слдуетъ и… Никогда онъ такъ усиленно не думалъ. Голова горла отъ напряженія, сонъ бжалъ отъ глазъ, и онъ до глубокой ночи лежалъ съ широко раскрытыми глазами, какъ будто желая проникнуть взглядомъ въ окружающую темноту комнаты. А ночь длалась все темне. Мсяцъ скрылся. Окна больницы чуть-чуть виднлись изъ глубины палаты, едва освщенныя неопредленнымъ звзднымъ свтомъ. Тишина всего окружающаго ничмъ больше не нарушалась. Чилигинъ сталъ успокоиваться, чувствуя изнеможеніе силъ, шептать онъ пересталъ, лежа неподвижно на койк, глаза его закрывались. Но вдругъ его озарила неожиданная мысль, отъ которой онъ даже приподнялся и слъ середи постели. Было далеко за полночь.
— Баринъ! тихо, полушепотомъ окликнулъ онъ сосда.
Баринъ высунулъ голову изъ подъ одяла.
— А вдь все это — бездльныя глупости! прошепталъ онъ дрожащимъ шепотомъ.
— Что такое?
— А то, что я теб вралъ на счетъ мереньевъ-то. Никогда этому не бывать. Главное не тутъ, что я вралъ…
— Гд же?
— А въ томъ главное, что терпи и больше ничего.
Сказавъ это, Чилигинъ посидлъ еще нсколько минутъ, потомъ легъ и заснулъ.
Больной человкъ сбросилъ съ себя одяло, желая еще о чемъ-то спросить, но Чилигинъ уже спалъ богатырскимъ сномъ.
Больше никогда между двумя больными не возобновлялся этотъ разговоръ. Чилигинъ сталъ быстро поправляться, но, выздоравливая, онъ не сдлался прежнимъ Чилигинымъ. Онъ сдлался кроткимъ и благодарнымъ. Раньше никто о немъ не заботился, и его поражало до глубины души то обстоятельство, что теперь о немъ заботились сразу четыре человка: докторъ, сидлка, сестра милосердія и больной баринъ. Къ старой сидлк онъ чувствовалъ нкоторый страхъ: достаточно было съ ея стороны одного слова, чтобы онъ сдлался смирне ребенка. Къ доктору онъ питалъ уваженіе и благодарность за леченіе и хорошее обращеніе: ‘придетъ, велитъ высунуть языкъ, и больше ничего, а не бранится’. Что касается сестры милосердія, изрдка навщавшей больницу, такъ у Чилигина къ ней родилось самое сложное чувство, несмотря на то, что та была у него всего раза три. Когда она въ первый разъ собственными руками промыла ему рану, онъ проникся безусловнымъ изумленіемъ и серьзно разчувствовался, отъ чего на глазахъ его показались слезы. Въ послдній разъ онъ намревался-было схватить ея руку и приложиться къ ней, но остановился передъ этимъ поступкомъ только изъ страха, какъ бы чего не было.
Въ послдній день, когда докторъ объявилъ его выздороввшимъ и веллъ ему выписаться, онъ глубоко задумался. Между прочимъ, ему захотлось отблагодарить чмъ добрую госпожу. Никому не сказавшись, онъ сходилъ въ мелочную лавочку и, возвратившись назадъ, остановился въ темномъ корридор, дожидаясь прихода барыни. Лишь только она поравнялась съ нимъ, онъ вручилъ ей бумажный картузъ. Что такое? воскликнула сестра милосердія. Оказались грязные пряники. Она засмялась и отдала ихъ назадъ. Чилигинъ не могъ сказать отъ замшательства ни одного слова и стоялъ, какъ вкопанный, смотря на удаляющуюся сестру.
Когда онъ выходилъ изъ больницы черезъ часъ, его охватила тоска.
Здсь кончилось для Василія Чилигина праздничное время, когда онъ могъ отдохнуть, оглянуться вокругъ себя, порыться въ своей душ и задуматься. А что съ нимъ будетъ дальше? Быть можетъ, увидавъ снова свою убогую обстановку, онъ почувствуетъ отвращеніе къ ней, и нападетъ на него тоска, и онъ апатично примется работать, равнодушно доживая свой вкъ, быть можетъ, онъ потопитъ свою печаль въ тухлой водк, быть можетъ, его начнетъ душить злоба, когда безпросвтная жизнь въ деревн снова закрутитъ, завертитъ его, не давая минуты времени для раздумья, когда въ ум зародится безпредметная ненависть, а по тлу разольется безсильная желчь… Но быть можетъ, онъ сразу забудетъ все и снова заживетъ…
Дальнйшія событія въ жизни Чилигина состояли въ томъ, что во-первыхъ, онъ пришелъ домой и сълъ два фунта сухарей, по той причин, что у Дормидоновны ничего не было и во все время его отсутствія она изъ-за хлба жила у попа, во-вторыхъ, къ нему на другой день явился староста и объявилъ его должникомъ міра, который заплатилъ за него больничную плату, а, впрочемъ, съ искреннимъ сожалніемъ спросилъ, отчего онъ хромаетъ? На это Василій отвчалъ: ‘лапу отрзали’. Въ-третьихъ, на другой же день его призвали въ волость, гд довольно многочисленные кредиторы его встртили объявленіемъ, смыслъ котораго состоялъ въ одномъ слов — ‘отдавай!’ Въ-четвертыхъ, быстро сообразивъ, что съ него намреваются содрать шкуру, онъ незамтно удалился со схода и тмъ спасъ себя на нкоторое время отъ неминуемой гибели.