Собраніе сочиненій Каронина
(Н. Е. Петропавловского)
Изданіе К. Т. Солдатенкова
Томъ I.
Москва.
Типо-литографія В. Рихтеръ, Тверская, Мамоновскій пер., с. д.
1899
IV.
ВОЛЬНЫЙ ЧЕЛОВКЪ.
4. Вольный человек, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1880
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Неприкосновеннымъ онъ считалъ себя только дома и разв отчасти въ кузниц, во всякомъ другомъ мст онъ чувствовалъ себя нехорошо, ибо былъ уязвимъ.
Въ самой середин деревни, въ томъ мст, гд берегъ рки образуетъ мысъ, стояла изба. Низъ которой подался налво, а верхъ — направо, единственныя два окна ея мрачно и непривтливо глядли на улицу, потому что, вмсто стеколъ, въ нихъ была вставлена требушина. Къ изб примыкали сни, изъ глубины которыхъ виднлось голубое небо, а напротивъ сней стоялъ сарай, соломенная крыша котораго исчезала ежегодно въ желудк домашнихъ животныхъ дальше же виднлся задній дворъ, нижнимъ концомъ опускающійся въ воду. Вс эти строенія Егоръ Панкратовъ называлъ ‘домомъ’ и именно здсь онъ ничего не боялся.
Кузница же играла въ его соображеніяхъ нкоторую роль только потому, что она была недалеко отъ дома и составляла его часть. Она находилась на другомъ берегу рки, возд моста. Это была нора, вырытая въ земл, съ узкимъ отверстіемъ, вмсто двери, съ кучей земли, вмсто крыши, и съ колесомъ, вмсто трубы. Колесо было воткнуто въ крышу не даромъ: безъ него никто изъ путешественниковъ не могъ бы открыть присутствіе Егора Панкратова, потому что изъ подземелья не слышно было ни шипнія, свойственнаго прорваннымъ мхамъ, ни стука молотка, ни человческаго голоса. Егоръ Панкратовъ не любилъ вообще говорить, а въ кузниц онъ хранилъ всегда глубокое молчаніе.
Даже когда онъ не работалъ,— а работы въ кузниц у него немного, — онъ предпочиталъ молчать. Если же его кто-нибудь окликалъ съ моста, онъ высовывалъ изъ отверстія голову и недовольнымъ тономъ спрашивалъ: ‘Чево надо?’ Затмъ снова скрывался, подавая тмъ знакъ, что въ дальнйшіе переговоры онъ вступать не намренъ.
Такъ онъ обращался со всми, кто приходилъ къ нему съ просьбой, безъ различія лицъ и состояній. Въ отсутствіи работы онъ всегда выходилъ изъ подземелья, садился около рчки на песк, снималъ съ себя рубаху и билъ блохъ. Онъ вообще не смущался ни передъ кмъ. По мосту проходили пшіе, прозжали конные, иногда господа, но Егоръ Панкратовъ не прерывалъ своего занятія. Внезапно услышавъ свое имя, онъ поднимался, въ послдній разъ вытряхалъ рубаху и только посл этого предлагалъ обычный свой вопросъ: ‘Чево надо?’
Невозмутимый и молчаливый, Егоръ Панкратовъ пріучилъ къ той же краткости и всхъ приходящихъ къ нему. ‘Въ починку, Егоръ!’ — говорилъ приходящій, кладя подл него вещи.— ‘Ладно’. — отвчалъ Егоръ Панкратовъ.— ‘Дв гривны будетъ?’ — ‘Ничего’. —‘Чтобы къ пятниц готово было’.— ‘Ладно!’ Приходящій позвывалъ и уходилъ.
Егоръ Панкратовъ велъ замкнутую жизнь, находясь поперемнно то въ кузниц, то дома, среди своего семейства, и, казалось, глядлъ на окружающее съ полною безучастностью. О немъ парашкинцы составили такое понятіе: ‘мужикъ стоющій’, ‘мужикъ кремень’, человкъ, который не позводитъ положитъ ему ноги въ роги, а временами бываетъ лютъ… Наружность Егора Панкратова только подкрпляла подобныя мннія. Повидимому, для него ничего не стоило въ гнв схватить человка и размозжить его такъ же, какъ расплющивалъ онъ кусокъ желза. Егоръ Панкратовъ, конечно, ничего подобнаго не длалъ, но вс думали, что временами онъ способенъ быть лютымъ. Видя же, что онъ никогда ни о чемъ не просилъ, никому никогда не покорялся и ни передъ кмъ не стучалъ зубами отъ страха, вс считали себя въ прав заключить, что Егоръ Панкратовъ шутить шутки не любитъ, а держался правила: ‘отваливай въ сторону’…
Въ виду такихъ свидтельскихъ показаній, можно, пожалуй, согласиться съ общераспространеннымъ мнніемъ, тмъ боле, что самъ Егоръ Панкратовъ ни однимъ словомъ не опровергалъ его. Вроятно, оно даже выгодно было ему, и онъ, надо думать, подсмивался себ подъ носъ, смотря на людей, считавшихъ его неприступнымъ, онъ только этого и желалъ. Малйшее движеніе его большой головы говорило: ‘это до меня некасающе’.
Друзей у него было немного, и онъ рдко съ кмъ сходидся близко. Единственное исключеніе составлялъ Илья Maлый. Это былъ его другъ-пріятель, но и съ нимъ Егоръ Панкратовъ велъ краткіе разговоры.
Илья Малый, небольшаго роста, плшивый и съ слезящимися гдазами мужичокъ, иногда порывался ‘точить лясы’, но невозмутимое, угрюмое молчаніе Егора Панкратова обладало способностью парализовать самый неугомонный языкъ. Въ конц концовъ, въ разговор съ Егоромъ Панкратовымъ Илья Малый примирялся съ необходимостью держать языкъ на привязи и рдко нарушалъ обычное безмолвіе.
Чаще всего они встрчались въ кузниц. Тамъ Илья Малый садился около двери и битый часъ наблюдалъ за работой Егора Панкратова. Когда же бездйствіе ему надодало, онъвынималъ изъ кармана кисетъ съ табакомъ, набивалъ трубку и закуривалъ. Это было косвенное приглашеніе Егору Панкратову — бросить работу и приссть къ другу-пріятелю. Егоръ Панкратовъ такъ и длалъ — садился на корточки насупротивъ Ильи Малаго, набивалъ его табакомъ свою трубку и также закуривалъ. За этимъ слдовало обыкновенно продолжительное молчаніе, во время котораго друзья-пріятели сосредоточенно пыхали въ гдаза другъ другу вонючею махоркой. Но обыкновенно, посл продолжительнаго безмолвнаго сиднія, Илья Малый терядъ терпніе и спрашивалъ:
— Табачокъ — ничего?
— Ничего,— всегда отвчалъ Егоръ Панкратовъ. Трубки выкуривались, Егоръ Панкратовъ вставадъ и принимался за свою работу, а Илья Малый, помолчавъ еще нкоторое время, говорилъ:
— Одначе, пора идтить. Просимъ прощенія!— и уходилъ, повидимому, вполн довольный проведеннымъ временемъ, въ особенности, если Егоръ Панкратовъ отвчалъ ему на дорогу:
— Заходи какъ ни то.
На другой разъ повторялось буквально то же самое. Друзья-пріятели и о хозяйственныхъ своихъ нуждахъ говорили больше знаками, нежеди словами. Тмъ не мене, они никогда не надодали другъ другу, и дружба ихъ оставалась неизмнною, вопреки несходству характеровъ, они видимо, находили взаимное удовольствіе отъ своей дружбы. Не будучи противоположностями, взаимно исключающими другъ друга, они и не походили другъ на друга.
Илья Малый былъ простодушенъ, Егоръ Панкратовъ сосредоточенъ. Илья Малый молчалъ только тогда, когда говорить было нечего, Егоръ Панкратовъ говорилъ только въ тхъ случаяхъ, когда молчать не было никакой возможности. Одинъ готовъ былъ всю душу вывалить наружу, другой многое скрывалъ въ себ. Одинъ постоянно отчаивался, другой показывалъ видъ, что ему ничего. Первый въ самыхъ обыкновенныхъ обстоятельствахъ запутывался и терялся, второй невозмутимо выносилъ вевзгоды. Первый способенъ былъ поврить во всякія химеры, второй держался боле положительнаго. Илья Малый ничего не зналъ изъ того, что дальше носа, Егоръ Панкратовъ также почти ничего не зналъ, но старался во все вникать и доходить до всего своимъ умомъ. Илья Малый жилъ такъ, какъ придется и камъ ему дозволятъ, Егоръ Панкратовъ старался жить по правиламъ, не дожидаясь дозволенія. Одинъ жилъ и не думалъ, другой думалъ и этимъ пока жилъ. Илья Малый всего страшился, постоянно ожидая, что вотъ-вотъ на его голову бухнетъ случай и прихлопнетъ его, и потому никогда впередъ не заглядывалъ. Егоръ Панкратовъ не очень врилъ случаямъ и былъ разсчетливъ, первый жилъ минутой, какъ фаталистъ, второй — будущимъ, какъ философъ. Илья Малый передъ начальствомъ робко моргалъ глазами, готовый по первому знаку повалиться въ ноги и просить о помилованіи. Егоръ Панкратовъ, при подобныхъ же обстоятельствахъ, глядлъ въ сторону и чесался. Илья Малый, будучи лтъ на десять старше своего друга пріятеля, все еще оставался въ крпостной скорлуп, но Егоръ Панкратовъ былъ уже въ нкоторой степени человкъ новый, нсколько вылупившійся изъ скорлупы стараго времени… Однимъ словомъ, разница между ними была замтна.
Но это несходство не мшало имъ быть закадычными друзьями. Илья Малый питалъ безмолвное удивленіе къ Егору Панкратову, а Егоръ Панкратовъ чувствовалъ большую жалость къ Иль Малому, и это обстоятельство было, повидимому, одной изъ причинъ ихъ обоюднаго удовольствія отъ сообщества. Илья Малый становился спокойнымъ, когда сидлъ возл Егора Панкратова, а Егоръ Панкратовъ длался мягче, когда глядлъ на Илью Малаго.
Ихъ сообщество открыло свои дйствія съ того дня, въ который Егоръ Панкратовъ случайно оттягалъ въ пользу Ильи Малаго корову, назначенную къ продаж. Илья Малый никогда не воображалъ, чтобы человкъ былъ способенъ на такой отчаянный поступокъ, самъ онъ считалъ себя безпомощнымъ въ такомъ дл, думая, что при такихъ обстоятельствахъ первое дло — молчать. A Егоръ Панкратовъ доказалъ ему противное.
Егоръ Панкратовъ случайно шелъ мимо двора Ильи Малаго въ то время, когда оттуда выводили корову, увидавъ жену Ильи Малаго, которая неистово ругалась и плакала, и самого Илью Малаго, который стоялъ растерянно на крыльц и что-то шепталъ про себя, Егоръ Панкратовъ подошелъ къ коров, отодвинулъ отъ нея старосту и прогналъ животное на задній дворъ. Все это онъ сдлалъ молча и не торопясь, съ обычною своею флегмой, а потомъ слъ на крыльц возл Ильи Малаго и попросилъ у него табачку. Кисетъ Илья Малый вынулъ, но сказать что-нибудь обо всемъ имъ виднномъ не могъ, лишившись употребленія языка.
Точно также и староста въ первыя минуты не въ состоявіи былъ понять, что случилось, онъ на время оцпенлъ на мст и онмлъ, молча поводя блуждающими взорами отъ Ильи Малаго къ Егору Паикратову.
— Это ты что же длаешь, Егоръ? — спросилъ, наконецъ, онъ прерывающимся голосомъ.
— Корову прогналъ,— кратко отвчалъ Егоръ Панкратовъ.
— Рази это по закону?
— Въ закон, братецъ ты мой, про корову, чай, нигд не сказано. Такъ-то.
Староста ршительно недоумвалъ, что ему длать — вынуть-ли изъ-за пазухи бляху и принять внушительный видъ, или начать усовщевать. Онъ не сдлалъ ни того, ни другого, а только хлопнулъ себя по бедрамъ руками, по своей привычк, и куда-то побжалъ рысцой, сказавъ мимоходомъ: ‘Ну, дла!’
Ни для Егора Панкратова, ни для Ильи Малаго этотъ случай не прошелъ бы даромъ. Егоръ Панкратовъ, правда, заявилъ посл, что корова его, якобы купилъ онъ ее, но все же ихъ обоихъ вздули бы. Не случилось этого только потому, что Илья Малый перевернулся, уплатилъ денегъ сколько слдуетъ и все было предано забвенію. Парашкинскій староста не любилъ вообще исторій съ коровами, мученикъ своей должности, онъ, въ данномъ случа, тмъ боле не желалъ связываться съ ‘ентимъ дьяволомъ’, какъ онъ называлъ Егора Панкратова, что побаивался его.
Съ этихъ поръ Илья Малый питалъ безмолвное удивленіе къ своему другу-пріятелю. Онъ сталъ его во многомъ слушаться, сдлался мене болтливъ и не такъ ёрзалъ на мст, когда говорилъ съ Егоромъ Панкратовымъ. Вообще, въ жизни Егора Панкратова онъ замтилъ нкоторое отступленіе отъ старыхъ обычаевъ и робко приглядывался къ нему, въ особенности къ его безстрашію и невозмутимости. A потомъ онъ уже пытался подражать ему, но въ дйствительности выходило, что онъ только передразнивалъ его.
Такое представленіе Ильи Малаго о своемъ друг-пріятел отчасти соглашалось съ дйствительными привычками Егора, Панкратова. Поведеніе Егора Панкратова имло въ себ нчто новое, удивительное для Ильи Малаго, и это новое заключалось, главнымъ образомъ, въ томъ, что онъ ничего не боялся, когда находился дома, тутъ онъ ни передъ кмъ не смущался и никому не кланялся. Илья Малый, напримръ, передъ всякимъ зазжимъ бариномъ трусилъ, видя въ немъ или злонамреннаго изслдователя его души, или просто шатающагося барина, для котораго законъ не писанъ и который безнаказанно можетъ причинить ему, Иль Малому, существенный вредъ.
А Егоръ Панкратовъ не боялся этого. Когда какой-нибудь прозжій баринъ обращался къ нему съ просьбой починить попортившійся въ дорог экипажъ, Егоръ Панкратовъ не юлилъ передъ нимъ и не устремлялся по первому его требованію, а двигался съ такою же безучастностью, какъ и всегда. Проъсовывая голову изъ своей норы, онъ равнодушно спрашивалъ: ‘Чево надо?’ — и скрывался. Баринъ долженъ былъ идти къ нему въ нору и тамъ разсказать свое дорожное несчастіе. Егоръ Панкратовъ выслушивалъ и назначалъ цну, длая это разъ навсегда, неумолимо и безъ дальнйшихъ разговоровъ. Баринъ, конечно, старался внушить ему всю несообразность назначенной имъ ‘сумасшедшей цны’, но Егоръ Панкратовъ не внималъ, упрямо отмалчиваясь.
Напрасно баринъ ругался, Егоръ Панкратовъ не любилъ браниться, онъ только изрдка загибалъ такое словечко, которымъ, какъ перецъ, обжигалъ неотвязчиваго человка, заставляя его мгновенно умолкать. Напрасно баринъ принималъ внушительный видъ и бросалъ на упрямца молніеносные взгляды. Егоръ Панкратовъ оставался глухъ, нмъ и слпъ, онъ привыкъ со всми обращаться одинаково, былъ-ли передъ нимъ господинъ съ блестящими глазами, или нищій съ сумой на боку. Напрасно также баринъ предлагалъ ‘на водку’ или ‘на чаекъ’,— этого Егоръ Панкратовъ терпть не могъ. Онъ всегда предпочиталъ ‘сумасшедшую цну’.
Было одно происшествіе,— нельзя этого скрыть, — которое подвергло неустрашимость Егора Панкратова большому сомннію и которое онъ самъ не могъ вспомнить впослдствіи безъ негодованія. Это было въ Сысойск на базар. Егоръ Панкратовъ здилъ туда затмъ, чтобы продать хлбъ или нсколько фунтовъ гвоздей. Не довряя своего товара лавочникамъ, онъ выбиралъ мсто на базар и самъ продавалъ, сидя на своей телг. Онъ равнодушно посматривалъ по сторонамъ и ничего не боялся. Разъ выбранное мсто онъ никому не уступалъ, съ ругавшимися ругался кратко, пьяныхъ отталкивалъ, а если городовой приказывалъ ему перемнить мсто или хоть просто сдвинуться, онъ ослушивался, упрямо стоя на своемъ мст. Вообще строптивость свою онъ и здсь не ограничивалъ.
Но однажды возд него вышла драка пьяныхъ. Пьяныхъ забрали въ участокъ, а Егора Панкратова пригласили туда въ качеств свидтеля. Вотъ когда онъ ‘спужался’! Вслдствіе-ли наслдственной привычки страшиться даже имени начальства, или по неспособности сообразить вс обстоятельства дла сразу, но только онъ не выдержалъ. Не долго думая, онъ съ необычайною быстротой запрегъ лошадь, свалилъ за безцнокъ какому-то лавочнику свои гвозди и утекъ изъ города, вполн убжденный, что спасается отъ какихъ-то невдомыхъ ужасовъ.
Это происшествіе было, однако, исключеніе. Дома съ нимъ ничего подобнаго не бывало. Дома онъ строго наблюдалъ за своею неприкосновенностью. Съ упрямствомъ, свойственнымъ ему, онъ говорилъ своему пріятелю Иль Малому: ‘Теперь, братецъ ты мой, законъ. Такъ-то’. И думалось ему, что нынче ‘жизнь идетъ по правилу’. Какъ ни малъ Егоръ Панкратовъ, но все же и для него правила написаны’ — слдовательно, если Богъ не выдастъ, то никакая свинья не ршится състь его. Онъ говорилъ: ‘Нынче, братецъ мой, вотъ такъ-то… Только самому не слдуетъ плошать, а то ничего’.
Егоръ Панкратовъ неуклонно держался правила — никогда и никому не подавать повода трогать его. Вс повинности онъ отправлялъ исправно, подати платилъ въ срокъ и съ презрніемъ глядлъ на гольтепу, которая доводитъ себя до самозабвенія. Порка для него казалась даже странной, онъ говорилъ: ‘Чай, я не дитё малое!’
Тронули его только разъ въ жизни, но собственно онъ былъ тутъ не при чемъ, онъ только подчинялся издавна установившемуся обычаю. Когда умеръ его отецъ, накопившій передъ отходомъ въ вчность недоимки, а Егоръ Панкратовъ сдлался хозяиномъ дома, то былъ, разумется, выпоротъ. Очевидно, кто неумолимая неизбжность, это — очищеніе розгами, которое долженъ принять всякій парашкинецъ, если желаетъ въ наступающей жизни быть чистымъ отъ долговъ и недоимокъ.
Съ Егоромъ Панкратовымъ это и было только разъ. Вслдствіе этого онъ сталъ самоувренъ. Сравнивая давно минувшее съ настоящимъ, онъ все боле и боле укралялся въ своей строптивости. О давно минувшемъ онъ зналъ только изъ разсказовъ Ильи Малаго и ддушки Тита. Илья Малый былъ суевренъ, для него въ жизни не было закона, а только случай. Онъ видалъ виды и потому во все врилъ и всего ожидалъ, даже невроятнаго, безчеловчнаго. Илья Малый и о настоящемъ говорилъ въ такомъ же тон, иногда передъ Егоромъ Панкратовымъ онъ боязливо сознавался, что боится того-то и того-то. ‘Ври больше!’ — недовольнымъ тономъ прерывалъ Егоръ Панкратовъ.
Болтливость Ильи Малаго находила себ пищу только въ раасказахъ о прошломъ, и Егоръ Панкратовъ съ удовольствіемъ слушалъ эти разсказы. Егору Панкратову пріятно было сознавать, что это время прошло и никогда не возвратится. Ужасы въ прошломъ, разсказываемые Ильей Малымъ, онъ охотно признавалъ, но въ настоящемъ отвергалъ. Егоръ Панкратовъ любилъ свое время.
Этимъ онъ постоянно досаждалъ ддушк Титу. ‘Оттого-то у тебя и сыпетса песокъ’,— говорилъ онъ ддушк, когда тотъ принимался расхваливать свое время. Титъ хотя и разсказывалъ иного ужасовъ изъ своего времени, но все же любилъ свое прошлое, съ негодованіемъ отплевываясь отъ всего проходящаго передъ его потухающими глазами. Часто Егоръ Пануратовъ своими насмшками выводилъ его изъ терпнія и онъ съ негодованіемъ говорилъ ему:
— Ну, ужь погоди, Егорка! Узнаешь ты Кузькину мать!
— Ладно,— отвчалъ Егоръ Панкратовъ.
— Не ровенъ часъ… какъ случай… вс подъ Богомъ!— вставлялъ свое замчаніе Илья Малый, стараясь помирить ссорившихся.
Егоръ Панкратовъ, однако, не покидалъ своего презрнія къ давно минувшему. Его большая, упрямая голова не хотла отказаться отъ превратной мысли, что тогда ‘жили безъ правиловъ, а нынче — законъ, такъ-то’.
‘Правиловъ’ тогда, конечно, не было, но было за то опредленное ‘положеніе’, замняющее собою всякія правила. Егоръ Панкратовъ не смлъ бы питать въ себ въ то время желанія,— никакого права на это не было, теперь онъ получилъ право имть желанія, но они были неосуществимы. У него не было бы тогда потребностей, кром одной — удовлетворить сндающій голодъ, нын у него родилось множество новыхъ потребностей, но вс он неудовлетворимы. Тогда онъ долженъ былъ жить по указу, теперь — по вол судьбы, указъ замнился случаемъ, смотрніе въ оба по правилу уступило мсто смотрнію въ оба безъ всякихъ правилъ.
Егоръ Панкратовъ не думалъ объ этомъ. Можно сказать, что неприкосновенность свою наблюдалъ онъ столько же по убжденію, внушенному ему новымъ временемъ, сколько и по врожденной строптивости.
Помино желанія быть неприкосновеннымъ у себя дома, онъ еще держался правила быть, по возможности, дальше отъ деревенскаго и другого начальства. Начиная съ десятскаго, онъ со всми былъ крутъ, если кто-нибудь изъ этихъ всхъ посягалъ на его личность. Онъ ни во что не вмшивался, зналъ только свое хозяйство и не желалъ, чтобы и его трогали.
Десятскимъ у парашкинцевъ былъ дуракъ Васька, безсмнно служившій въ этой должности уже нсколько лтъ. Сначала парашкинцы исполняли должность десятскаго по очереди, иногда же нанимали особаго человка на цлый годъ, но все это дорого стоило. Тогда имъ пришла счастливая мысль воспользоваться Васькой. Васька до этого времени ходилъ колесомъ по улицамъ и бгалъ съ ребятишками, несмотря на то, что былъ уже большой малый, лтъ двадцати, пользы отъ него не было никакой, даромъ только хлбъ дъ. Но когда его обули, одли на мірской счетъ и сдлали десятскимъ, онъ преобразился и сдлался полезнйшимъ членомъ общества. Дуракъ онъ былъ, конечно, безотвтный, но это-то и хорошо, пусть ужь лучше дуракъ принимаетъ гнвъ и оплеухи, нежели человкъ умный. Разсужденіе парашкинцевъ относятельно этой выборной должности не лишено было разумности.
Васька самъ возросъ въ своемъ мнніи, когда неожиданно сдлался десятскимъ. Онъ гордился собой и строго выполнялъ наложенныя на него обязанности. Въ день, напримръ, схода или по прізд начальства онъ важно обходидъ улицу, барабанилъ палкой по окнамъ и приказывалъ домохозяевамъ выходить на сходъ.
Исключеніе Васька длалъ только для одного человка, Егора Панкратова. Съ нимъ Васька совершенно перемнялъ обращеніе, длаясь мгновенно прежнимъ дуракомъ. Онъ почему-то боялся кузнеца, никогда не барабанилъ въ его окно, а приглашалъ его издали, становясь сажени на три отъ избы.
— На сходъ, дяденька,— говорилъ онъ.
— Знаю,— отвчалъ Егоръ Панкратовъ.
— Сей минутъ…
— Говорятъ теб, зваю, дурацкая башка! Чего еще пристаешь?
И Васька уходилъ.
Точно такъ же Егоръ Панкратовъ поступалъ и съ старостой, бгавшимъ въ горячіе дни съ растерявшимся лицомъ и весь покрытый потомъ. Иногда Егоръ Панкратовъ опаздывалъ взносомъ податей на день или на два, тогда староста приходилъ къ нему и смиренно напоминалъ ему объ этомъ.
— Ужь ты сдлай милость, Егоръ, внеси.
— Знаю! — круто прерывалъ его Егоръ Панкратовъ.
— Строжайше наказалъ…
— Незачмъ и языкъ чесать, самъ знаю!
— Да ты что рыкаешь звремъ-то, а? Гляди, братъ! — возмущался староста, стараясь разгнваться, но его посоловвшіе отъ усталости глаза и потное лицо отказывались принять грозный видъ. Онъ уходилъ.
Отъ прочаго начальства, боле высшаго, онъ ‘хоронился’, вдь онъ и желалъ быть въ безопасности только дома! Въ тхъ же случаяхъ, когда ему волей-неволей приходилось сталкиваться съ вышнимъ начальствомъ, онъ хоронилъ свои сокровенныя мысли и чувства, молчалъ. Такъ какъ слова и поступки его могли бы раскрыть его строптивость, то молчаніе приносило ему существенную пользу: онъ оставался нетронутымъ, потому что трогать его было не за что.
Такой способъ дйствій и проистекающія изъ него слдствія еще боле утвердили Егора Панкратова въ мысли, что теперъ только самому не слдуетть распускать нюни — и никакихъ случаевъ не произойдетъ съ нимъ. Теперь время ‘правиловъ’. Однако, по временамъ въ его душу закрадывадась темная мысль… Ну, а что, если на него налетитъ случай? Что длать въ томъ раз, когда его захватитъ нужда, за ней придетъ кабала, за кабалой порка? Тутъ большая годова его оказывалась несостоятельной. Онъ могъ упрямо думать, что этого ‘въ жисть съ нимъ не произойдетъ, лопни его утроба!’ — и все-таки видть въ будущемъ возможность нужды, кабалы и порки. Что же тогда длать?
У Егора Панкратова были средства избавиться отъ вчнаго рабства, но вс они носили на себ чисто-отрицательный характеръ, притомъ же были старыя-престарыя, онъ получилъ ихъ съ молокомъ матери отъ пращуровъ своихъ. Терпніе до изнеможенія и бгство съ отчаянія — вотъ и вс его средства избавиться отъ нужды, кабалы и пр. Объ этомъ Егоръ Панкратовъ смутно и самъ догадывался и зналъ, что съ вышеупомянутыми средствами вести борьбу съ нуждой невозможно. Отсюда — тотъ страхъ, который по временамъ смущалъ его очень сильно.
Одна эта боязнь произвела въ немъ переворотъ. Противно всмъ своимъ наклонностямъ, онъ сдлался прижимистъ и на каждомъ шагу скряжничалъ. За каждый грошъ онъ готовъ былъ вынести невроятные труды, лишь бы добыть его, и урзывалъ потребности своего семейства до послдней крайности, лишь бы сохранить его. Если онъ покупалъ какую-нибудь вещь, то торговался по цлому дню, если продавалъ, то старался заломить ‘сумасшедшую цну’. A съ господами и совсмъ не церемонился, назначая за свои подлки неслыханныя цны.
— Да ты съ ума сошелъ? — спрашивали его въ такомъ случа.
— Въ ум, въ своемъ, братецъ ты мой, ум, такъ-то! — возражалъ Егоръ Панкратовъ.
Несомннно, что еслибы какъ-нибудь невзначай судьба послала ему крупную сумму, онъ сдлалъ бы сундукъ, легъ бы на него и стадъ бы охранять, подвергая семейство и себя всмъ возможнымъ лишеніямъ. Таково было настроеніе его въ это время,— до того сильна у него была боязнь попасть въ кабалу и подвергнуться періодическимъ ‘скуціямъ’. Въ виду подобной участи, Егоръ Панкратовъ вс свои умственныя и физическія силы употреблялъ исключительно на то, чтобы остаться свободнымъ, даже подъ условіемъ нести нищенскую нужду. Забудься онъ на мгновеніе — и пропалъ!
О своей боязни за себя Егоръ Панкратовъ никому не говорилъ, никто еще не слышалъ отъ него жалобъ на бдность и ни передъ кмъ онъ не хныкалъ. Напротивъ, передъ всми онъ выглядлъ мужественно, даже когда у него на сердц кошки скребли. Только разъ проговорился передъ Ильей Малымъ, да и то Илья Малый ничего не понялъ, получивъ въ добавокъ незаслуженное оскорбленіе.
Однажды сидли друзья-пріятели возл избы Егора Панкратова, на завалинк, и, по обыкновенію, мирно молчали, покуривая трубочки. Были уже сумерки лтняго вечера, на горизонт загоралась заря, тнь дневная улеглась и въ воздух стояла невозмутимая тишина. Все способствовало молчанію, и друзья-пріятели разошлись бы мирно, какъ и всегда, еслибы Илья Малый не вздумалъ разсказывать о старинныхъ временахъ. Хотя Илья Малый и путался въ своихъ словахъ, но долго не прерывалъ себя. Не прерывалъ его и Егоръ Панкратовъ. Онъ молчалъ. Только когда Илья Малый кончилъ свои разсказы и прибавилъ, что теперь ‘ничего, жить можно’. Егоръ Панкратовъ шевельнулся на своемъ мст.
— Не очень можно…— выговорилъ онъ съ трудомъ.
— По-моему, можно.— Не очень! — Почему? По какой причин? — недоврчиво спросилъ Илья Малый и, устремивъ слезящіеся глазки на Егора Панкратова, сталъ терпливо ожидать отвта.
Егоръ Панкратовъ говорилъ всегда кратко, постоянно поясняя свою мысль разными неожиданными знаками, назначеніе которыхъ не всегда понималъ и Илья Малый. На этогь разъ Егоръ Панкратовъ только ткнулъ въ бокъ Илью Малаго и спросилъ:
— Это что?
— Стало быть, бокъ,— растерянно отвчалъ Илья Малый.
— Бокъ, врно, скажешь — тло… Ну, а душа?
Предложивъ этотъ вопросъ, Егоръ Панкратовъ пристально вглядывался въ темноту.
— Что-жь душа? — спросилъ Илья Малый, ничего не пониная и быстро моргая глазами.
— Вотъ тутъ, братецъ мой, и загвоздка.
Егоръ Панкратовъ умолкъ. Притихъ и Илья Малый на время.
— Чтой-то я не понимаю тебя, Егоръ,— началъ Илья Малый.
— Душа, братецъ мой, вольна нынче, а тло — нтъ, такъ-то! — объяснилъ Егоръ Панкратовъ.
Больше онъ ничего не прибавилъ. Онъ опять устремилъ глаза въ темноту и умолкъ. Но отъ этого Иль Малому не сдлалось легче, онъ завозился на завалинк и длалъ усилія понять… Безмолвное удивленіе, питаемое имъ къ Егору Панкратову, возросло еще боле теперь, когда онъ увидлъ, что вотъ Егоръ Панкратовъ говорить, а онъ, Илья Малый, ничего не понимаетъ… Иль Малому также слдовало бы замолчать, но онъ не унялся.
— Стало быть, душа вольна,— ну, такъ… Ну, а держать у себя на ум… или тамъ говорить, о чемъ вздумаешь… можешь? — спросилъ онъ боязливо.
Егоръ Панкратовъ помедлилъ, подумалъ и твердо проговорилъ:
— Могу.
Илья Малый, по обыкновенію, удивился, главнымъ образомъ, самоувренности Егора Панкратова.
— И чтобы, значитъ, тебя никто не тронулъ… чтобы все ты жилъ въ закон, по правилу… можешь? — робко спросилъ Илья Малый.
Егоръ Панкратовъ долго молчалъ, но все-таки, наконецъ, выговорилъ, хоть на этотъ разъ не твердо:
— Что-жь, можно…
— Ну, а, напримръ, жить по-своему, какъ душ желательно… или уйти на новыя мста и все такое прочее… можешь? — неотвязно допрашивалъ Илья Малый.
Егоръ Панкратовъ молчадъ. Но вдругъ озлился и ршительно сказалъ:
— Дуракъ!
Тмъ и кончился разговоръ.
Илья Малый былъ оскорбленъ. Онъ еще нкоторое время повозился на завалинк и всталъ.
— Пора идтить… Что ужь тутъ! — сказалъ онъ глубоко обиженнымъ тономъ.
— Погоди, куда бжишь? Сиди! — возразилъ Егоръ Панкратовъ, уже раскаившійся въ душ, что такъ огорчилъ своего друга-пріятеля.
Егоръ Панкратовъ дошелъ до своей мысли ‘своимъ умомъ’, тягостно, цной всей жизни. Въ его голов царилъ такой хаюсъ, что онъ съ трудомъ могъ разобратъся въ немъ, чтобы выдлить свою мысль изъ кучи другихъ, по вол гулявшихъ представленій. Въ этомъ хаос была всякая чертовщина и всевозможныя странности, между ними, напримръ, и то, что душа — паръ. Легко, поэтому, понять, что онъ только въ рдкихъ случаяхъ ршался обнаруживать свои соображенія насчетъ тла и души, да и то по большей части запутывался въ словахъ и умолкалъ.
Однако, въ приведенномъ разговор онъ озлился не столько на то, что былъ поставленъ въ тупикъ, сколько на непонятливость Ильи Малаго.
Этотъ случай разногласія или прямо ссоры друзей-пріятелей былъ единственный, вообще же они мирно уживались, исполняя множество хозяйственныхъ длъ ‘сопча’. Въ сущности, они ничего не предпринимали порознь. Егоръ Панкратовъ только кузницей распоряжался одинъ, безъ вмшательства Ильи Малаго, во всхъ же другихъ хозяйственныхъдлахъ они помогали другъ другу.
У Ильи Малаго была всегда одна лошадь, Егоръ Панкратовъ имлъ полторы: лошадь и годовалаго жеребенка. Они складывались и обрабатывали землю на двухъ съ половиной лошадяхъ, что несомннно было для обоихъ выгодно.
Разумется, ихъ совмстное хозяйство не было союзомъ двухъ равносильныхъ людей. Егоръ Панкратовъ игралъ первостепенную роль, а Илья Малый принужденъ былъ подчиняться его упрямству, но подчиненіе Ильи Малаго Егору Панкратову было добровольыое, къ тому же Илья Малый считалъ себя по многимъ вопросамъ слабымъ и малопонимающимъ! Вслдствіе этого, безмолвное удивленіе, питаемое имъ къ Егору Панкратову, никогда не подвергалось риску, и онъ никогда не пытался стряхнуть съ себя иго, наложенное на его языкъ Егоромъ Панкратовымъ. Илья Малый не ропталъ ни на какое дйствіе или слово Егора Панкратова.
Они были неразлучны и на сходахъ, гд Илья Малый всегда бралъ сторону Егора Панкратова. Послдній нердко производилъ на сходахъ ожесточеніе, ни съ кмъ не соглашаясь. Онъ обыкновенно и тамъ молчалъ, но иногда, уже посл постановки сходомъ какого-нибудь ршенія, вдругъ возьметъ, да и скажетъ: ‘а я не жалаю’. Илья Малый въ этихъ случаяхъ становился на сторону Егора Панкратова и не прежде отказывался отъ его мннія, какъ когда возмущенный сходъ, во всемъ состав, обрушивался на упрямаго кузнеца.
Илья Малый подчинялся Егору Панкратову тмъ охотне, что послдній избавлялъ его отъ многихъ несчастій въ сношеніяхъ съ Епифаномъ Ивановымъ и Петромъ Ііетровичемъ Абдуловымъ. Раньше, дйствуя одинъ, Илья Малый былъ вчно въ наклад отъ мошенничествъ кабатчика и легкомыслія барина. Уходя отъ Епифана Иванова, Илья Малый всегда шелъ понуря голову и цлую недлю не поднималъ ея.
Не легче ему было и тогда, когда его выгонялъ баринъ. Баринъ почти измоталъ его несвоевременною уплатой заработанныхъ денегъ или мелочною придиркой при найм. А Епифанъ Ивановъ чуть было не закабалилъ его, Илья Малый началъ уже считать себяпередъ нимъ кругомъ виноватымъ, — скверный признакъ, созвавая который, Илья Малый только вздыхалъ. Посл же того, какъ Петръ Петровичъ и Епифанъ Ивановъ устроили стачку, онъ счелъ себя окончательно погибшимъ. Въ это-то время Егоръ Панкратовъ, для обоюдной выгоды, предложилъ ему работать ‘сопча’.
Вмст они стали снимать въ ‘ренду’ землю у Петра Петровича, вмст работали у него и Епифана Иванова и вмст же ходили носить уплату ‘ренды’ или получать деньги за работу. При этомъ дйствующимъ лицомъ всегда былъ Егоръ Панкратовъ, а Илья Малый являлся только въ качеств молчаливаго свидтеля.
У барина въ прихожей Егоръ Панкратовъ всегда становился впереди, а Илья Малый прятался сзади его. Точно также и говорилъ Егоръ Панкратовъ одинъ, а Илья Малый лишь изрдка смягчалъ строптивыя слова Егора Панкратова.
— Что скажете хорошаго? — спрашивалъ Петръ Петровичъ, выходя въ прихожую къ Егору Панкратову, стоявшему впереди, и къ Иль Малому, прятавшемуся позади.
Егоръ Панкратовъ, подумавъ немного, начиналъ безъипредисловія:
— За косьбу три рубля съ полтиной, за жнитво четыре шесть гривенъ и еще за пахату шесть рублевъ, а всего-навсего, стало быть, четырнадцать рублевъ съ гривенникомъ и еще мн три гривны за скобы, только и всего.
— Нашли время когда придти! Посл разсчитаю! — говорилъ баринъ, отчасти удивленный краткостью Егора Панкратова.
— Никакъ нтъ, этого нельзя, ваша милость.
— Да какъ же я разсчитаю васъ, когда не знаю, правду ты говоришь или врешь? — начиналъ уже сердиться баринъ.
— Ну, только и намъ, ваша милость, не ближній свтъ таскаться къ вамъ, такъ-то!—упрямо настаивалъ Егоръ Панкратовъ.
— Да чего же вамъ надо? Сейчасъ васъ разсчитать? — кричалъ уже Нетръ Петровичъ.
— Н-да, сичасъ, въ книжку гляньте.
— Некогда мн, приходите черезъ недлю… Ну, ступайте!
— Какъ же это можно? Черезъ недлю! Поколь же намъ таскаться?— угрюмо спрашиваль Егоръ Панкратовъ, знавшій, что недля Петра Петровича равняется мсяцу.
Обыкновенно тутъ вмшивался Илья Малый, ежеминутно ожидавшій, что ихъ прогонитъ баринъ. Онъ уже давно безпокойно возился за спиной Егора Панкратова и длалъ ему невидимые знаки умолкнуть. Но знаки не достигали цли, тогда Илья Малый нсколько выступалъ впередъ и нершительно пытался что-нибудь сказать.
— Мы, ваша милость, ничего… и черезъ, недльку,— запинаясь, говорилъ онъ. Но Егоръ Панкратовъ въ эту минуту обыкновенно оборачивался и кричалъ: ‘Молчи… дай ты мн сказать!’
— Нтъ, ужь вы, ваша милость, увольте насъ. То-же и намъ недосугъ, такъ-то! — снова начиналъ Егоръ Панкратовъ, повертываясь въ сторону барина.
Эти бурныя бесды оканчивались различно. Или баринъ выдавалъ заработокъ, или приказывалъ вытурить наглыхъ мужиковъ. Въ первомъ случа Егоръ Панкратовъ и Илья Малый немедленно выходили, садились на лужокъ передъ окнами Петра Петровича и тутъ же длили съ такимъ трудомъ добытыя деньги. Во второмъ случа Илья Малый стремительно исчезалъ куда-то, а Егоръ Панкратовъ садился у парадной двери и говорилъ, что онъ останется тутъ годъ, если ему не отдадутъ заработка, умретъ тутъ. По большей части Петръ Петрович, уступалъ, приказывалъ ввести въ прихожую Егора Панкратова и выдавалъ ему должную сумму. Егоръ Панкратовъ отправлялся тогдавъ домъ Ильи Малаго, у котораго душа ушла въ пятки, и производилъ длежъ, никогда не укоряя послдняго въ бгств.
Въ ршительныя минуты Илья Малый постоянно измнялъ Егору Панкратову. Онъ подчинялся ему безъ возраженія, но не могъ преодолть своего страха передъ бариномъ, передъ Епифаномъ Ивановымъ и передъ другими лицами, власть имющими. Въ стычк съ бариномъ, когда отъ него требовалась смлая демонстрація, разсчитывать на которую Егоръ Панкратовъ имлъ право, онъ всегда обращался въ постыдное бгство.
Впрочемъ, даже и подчиненіе Ильи Малаго Егору Панкратову прекратилось. Этому помогло одно происшествіе, въ которомъ замшался Егоръ Панкратовъ и которое совершенно разстроило не только хозяйство его, но и весь его нравственный складъ.
Какъ-то въ одно время Петръ Петровичъ Абдуловъ съ особеннымъ легкомысліемъ обращался съ рабочими, работавшими у него лтомъ. Онъ водилъ ихъ за носъ, не отдавалъ заработанныхъ денегъ или отдавалъ по частямъ, или просто забывалъ имя рабочаго, наотрзъ отказываясь отъ уплаты. Иногихъ парашкинцевъ онъ закабалилъ, совмстно съ Епифанонъ Ивановымъ, давая имъ задатки подъ работу, онъ длалъ изъ нихъ что хотлъ, но это входило въ его новую систему. A тутъ и системы не было,— онъ просто небрежно относился ко всему. Небрежность его, смшанная еще съ желаніемъ во что бы то ни стало успокоиться отъ лтнихъ тревогъ, задда за живое и Егора Панкратова съ его другомъ-пріятелемъ. Петръ Петровичъ, правда, не забылъ ихъ, но за то водилъ безъ толку за носъ.
Какъ на зло, событія такъ совпали, что ни та, ни другая сторона не могла миролюбиво покончить. Съ одной стороны, у Петра Петровича къ этому времени собрались гости, нсколько сосднихъ помщиковъ, становой и Епифанъ Ивановъ, и Петру Петровичу некогда было возиться съ мужиками, съ другой стороны, Егору Панкратову и Иль Малому грозили за промедленіе уплаты податей ‘описаніемъ’. Одна сторона одурла отъ пятидневнаго пьянства до потери сознанія текущихъ длъ, другая же ожесточилась отъ перспективы ‘описанія’. Петру Петровичу было не до разсчетовъ съ мужиками,— у него трещала голова,— а Егору Панкратову дозарзу нужны были деньги, иначе — описаніе.
Егоръ Панкратовъ и Илья Малый уже нсколько недль ходили къ барину и все были выпроваживаемы безъ ничего. Егоръ Панкратовъ на этотъ разъ не упрямился, онъ видлъ, что люди веселятся,— ‘ну, и пущай ихъ’,— говорилъ онъ. Но, наконецъ, въ послдній день ему стало не втерпежъ, онъ почувствовалъ зудъ во всемъ тл отъ предполагаемыхъ розогъ и взбсился.
Никогда еще онъ не находился въ такой крайности. Предчувствіе о ней давно уже тяготло надъ нимъ, но смутно, онъ не очень безпокоился. A теперь эта крайность встала передъ глазами. Мысль же о порк приводила его въ необузданное состояніе, и понятно, что онъ выглядлъ очень мрачно, когда предсталъ передъ бариномъ.
— Да что же это такое?— сказалъ онъ съ волненіемъ, стоя въ прихожей передъ бариномъ, также взбсившимся.
По обыкновенію, Егоръ Панкратовъ былъ впереди, а Илья Малый прятался за нимъ.
— Сколько разъ васъ гоняли и говорили вамъ, что некогда?— бшенно говорилъ Петръ Петровичъ, чувствуя, что голова его сейчасъ треснетъ.
— Намъ, ваша милость, дожидать нельзя — описаніе! Мы за своимъ пришли… кровнымъ! — отвчалъ съ возроставшимъ волненіемъ Егоръ Панкратовъ.
— Ступайте прочь! Душу готовы вынуть за трешницу!
— Намъ, ваша милость, нельзя дожидать…
— Говорю вамъ, убирайтесь! Рыться я стану въ книгахъ!— кричалъ совсмъ вышедшій изъ себя Петръ Петровичъ.
A Егоръ Панкратовъ стоялъ передъ нимъ, блдный, и мрачно глядлъ въ землю.
— Эхъ, ваша милость!… Стыдно обижать вамъ въ этомъ раз! — сказалъ онъ.
— Да ты уйдешь? Эй! Яковъ! Гони!—шумлъ баринъ.
Егьру Панкратову надо было бы уйти, а онъ все стоялъ въ прихожей.
На шумъ вышли почти вс гости, сосдніе помщики, Епифанъ Ивановъ и становой. Послдній, узнавъ, въ чемъ дло, приказалъ Егору Панкратову удалиться. Но Егоръ Панкратовъ не удалился, онъ съ отчаяніемъ глядлъ то на того, то на другого гостя и, наконецъ, сказалъ упавшимъ голосомъ:
— Ты, ваше благородіе, не путайся въ это мсто.
Присутствовавшіе онмли отъ этой дерзости. Пьяные глаза однихъ гостей спрашивали:
— Каковъ?
А боле трезвые глаза другихъ отвчали:
— Ужасно!
Егоръ Панкратовъ надлъ шапку и вышелъ. Онъ былъ одинъ, Илья Малый давно уже улепетывалъ въ деревню, стуча зубами. Егоръ Панкратовъ пошелъ вслдъ за нимъ. Онъ вдругъ какъ-то упалъ духомъ. Денегъ онъ могъ занять только у Епифана Иванова, а Епифанъ Ивановъ затянетъ петлю и закабалитъ… A если не занять — описаніе или порка. Прежнія предчувствія не обманули Егора Панкратова, на него налетлъ подлый случай, и у него нтъ силъ увернуться отъ него.
Этимъ дло не кончилось. Выступилъ старшина Сазонъ Акимычъ. Сазону Акимычу приказано было наказать бунтующихъ розгами, и Сазонъ Акимычъ изъявилъ свое согласіе, только не согласился съ характеромъ наказанія.
— Что-жь,— говорилъ онъ,— розгами можно попугать, розгами каждочасно можно. A только въ этомъ случа, я положилъ бы, въ темную посадить, на хлбъ-на воду. Егорка — мужинъ бдовый, взбалмошный мужикъ,— ну его къ ляду!
Такимъ образомъ, ршено было посадить Егора Панкратова въ темную. Исполненіе ршенія поручено было старост, который, хотя и обомллъ, но приказъ выполнилъ. Онъ взядъ съ собой нсколько понятыхъ, Ваську-дурака и двинулся къ изб Егора Панкратова, напередъ ожидая отъ него всего худого.
Войдя къ Егору Панкратову, онъ сперва наговорилъ множество разнаго вздора, какой попалъ ему въ ротъ въ эту минуту, боясь, что Егоръ Панкратовъ взбленится, и только посл этого, вытирая потъ съ лица, объявилъ послднему, что его приказано посадить въ ‘канцеръ’, на хлбъ-на воду.
— Сдлай милость, Панкратычъ, пойдемъ… ужь ты не тово… покорись! — говорилъ староста.
— Ну, ладно… — отвчалъ Егоръ Панкратовъ растерянно, съ убитымъ видомъ. Онъ надлъ кафтанъ и пошелъ къ волости, во глав толпы, состоявшей изъ старосты, понятыхъ, дурака Васьки и примкнувшихъ по дорог ребятишекъ.
Егоръ Панкратовъ шелъ медленно, смотря въ землю, и ничего не говорилъ, только когда очутился возл ‘канцера’, представлявшаго собою досчатый чуланъ безъ окна, онъ сказалъ мрачно:
— Тутъ, что-ли?
— Тутъ, Панкратычъ,— отвчалъ староста и еще разъ просилъ Егора Панкратова извинить его, старосту, потому что ‘причины его въ этомъ грх нту’. Даже затворивъ дверь, онъ еще разъ ‘умолительно просилъ сидть смирно’.
Стояла глубокая осень. На улиц была грязь, дулъ холодный втеръ, съ воемъ проникавшій въ щели чулана и обдававшій морозомъ Егора Панкратова. Но Егоръ Панкратовъ ничего не чувствовалъ. Онъ слъ въ уголъ на полъ, скорчился и опустилъ голову на колни.
A сырой втеръ все посвистывалъ въ щели и леденилъ его тло. Еслибы кто могъ заглянуть въ это время въ душу Егора Панкратова, то онъ, можетъ быть, открылъ бы, что и тамъ все обледенло, вымерла единственная надежда, составлявшая красу его жизни.
Егоръ Панкратовъ просиллъ въ темной двое сутокъ и во все это время не проронилъ ни одного слова, а Иль Малому мрачно веллъ уходить, когда тотъ пришелъ къ нему и предложилъ краюшку хлба и косушку водки.
Илья Малый, съ краюшкой хлба и косушкой водки, почти не отлучался съ крылечка волостного правленія и все ждалъ, что Егоръ Панкратовъ одумается и постъ, но такъ и не дождался. Тогда онъ отнесъ краюшку хлба и косушку водки на домъ къ Егору Панкратову, въ надежд, что послдній, придя домой, постъ и выпьетъ, но и этого не дождался. Когда Егоръ Панкратовъ вышелъ изъ темной и пришелъ въ свою избу, Илья Малый немедленно предложилъ ему пость, но Егоръ Панкратовъ не взглянулъ даже и на семейство свое, онъ влзъ на полати, прилегъ тамъ и попросилъ холоднаго кваску…
Съ нимъ началась горячка.
Вмст съ Ильемъ Малымъ въ избу пришли староста и Васька, и вс они выразили полное сочувствіе свое Егору Панкратову, Егоръ Панкратовъ на все отвчалъ молчаніемъ. A когда съ нимъ начался бредъ, они вс вышли одинъ за однимъ, удивляясь, чмъ Егоръ Панкратовъ такъ огорченъ былъ.
Онъ пролежалъ въ постели два мсяца.
Никто не узналъ Егора Панкратова, когда онъ въ первый разъ вышелъ изъ избы. Онъ совершенно перемнился.
Прохворалъ онъ почти всю зиму, покопошится на двор, поработаетъ и опять сляжетъ. Илья Малый старался во всемъ ему помогать, но все-таки хозяйство его было уже разстроено, да и санъ онъ былъ не тотъ.
Несчастіе Егора заключалось въ томъ, что онъ жилъ въ то время, когда не было ничего опредленнаго ни въ области мужицкихъ отношеній, ни въ круг тхъ отношеній, которыя вліяли на него извн. Его отецъ былъ крпостной человкъ, жизнь котораго была проста, какъ жизнь вьючнаго животнаго, и опредленна, какъ дйствіе машины, и который не имлъ права мечтать, сынъ Егора устроитъ свои отношенія человчне и опредленне, но самъ Егоръ жилъ въ атмосфер загадокъ и ‘загвоздокъ’. Кругомъ же его въ деревн былъ хаосъ, ничего прочнаго не видлось ему, старое, повидимому, рушилось, но новое еще не было создано. Въ немъ таилась частичка искры Божіей о вол, но такъ темно, что въ практическомъ смысл была безполезна для него, ибо не могла освщать его пути, да и занимала ничтожнйшее мсто въ немъ, а прочее все существо его было переполнено смутными ожиданіями чего-то худого и безнадежнаго. Опоры для какихъ бы то ни было человческихъ надеждъ деревня не представляетъ, гд вся жизнь есть страхъ, беззаконіе, ‘загвоздка’. Егоръ сидлъ между двумя временами, изъ которыхъ прошлое показывало ему цпи, а будущее — черную дыру, а въ настоящемъ, когда онъ вздумалъ вообразить себя вольнымъ, постоянно проходятъ передъ его глазами явленія, убивающія самыя низменныя мечты и желанія, подтачивающія всякую энергію. Переходное поколніе, къ которому Егоръ Панкратовъ принадлежалъ, самое несчастное, потому что оно не живетъ, а мается, и существуетъ не для самого себя, а для другихъ поколній, оно служитъ матеріаломъ для будущаго, но на него, прежде всего, падаетъ месть уходящаго прошлаго.
Однажды, въ начал весны, онъ вышелъ на завалинку по грться солнышкомъ, и вс, кто проходилъ мимо него, не узнавали въ немъ Егора Панкратова. Блдное лицо, тусклые глаза, вялыя движенія и странная, больная улыбка — вотъ чмъ сталъ Егоръ Панкратовъ. Къ нему подслъ Илья Малый и, разсказавъ свои планы на наступающее лто, неосторожно коснулся происшествія, укоряя Егора Павкратова за то, что тогда онъ огорчился изъ-за пустяковъ. Егоръ Панкратовъ сконфузился и долго не отвчалъ, улыбаясь не кстати… Потомъ сознался, что его тогда ‘нечистый попуталъ’. Онъ стыдился за все свое прошлое.
Такимъ Егоръ Панкратовъ остался навсегда. Онъ сдлался ко всему равнодушнымъ. Ему было, повидимому, все равно, какъ ни жить, и если онъ жилъ, то потому, что другіе живутъ, напримръ, Илья Малый.
Дйствительно, Илья Малый ни на каплю не перемнился. Плшивый, съ слезящимися глазами, безжизненный, онъ, тмъ не мене, упорно жилъ. Были случаи, до того неожиданные и оглушительные, что по всмъ видимостямъ Илья Малый долженъ былъ бы помереть, ему иногда самому казалось, что вотъ въ такомъ-то случа онъ непремнно исчезнеть, пропадетъ, а глядь — онъ живъ! Невозможно его истребить быстро.
Этой-то живучести Егоръ Панкратовъ и сталъ подражать, удивляясь Иль Малому.
Разумется, Егоръ Панкратовъ и Илья Малый остались, попрежнему, друзьями пріятелями, они ‘сопча’ работали, ‘сопча’ терпли невзгоды, ихъ и скли за одинъ разъ.