Новый роман Виктора Гюго, Гюго Виктор, Год: 1869 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 125 минут(ы)

Новый романъ Виктора Гюго.

Victor Hugo.— L’homme qui rit. 4 vol. Paris. 1869.

Задолго до появленія своего, новый романъ Виктора Гюго возбудилъ уже толки въ европейской печати: — обыкновенная судьба произведеній этого великаго таланта, которому не мало въ этомъ случа помогаетъ и то обстоятельство, что онъ французъ и изгнанникъ. Въ качеств француза, онъ иметъ преимущество читаться во всхъ странахъ міра, въ качеств изгнанника — каждое его произведеніе, даже относительно слабое, даетъ возможность оппозиціонной печати длать непріятности наполеоновскому правительству. Отъ новаго его романа почему-то ожидали особенно многаго, какъ-будто Гюго посл такого романа, какъ ‘Les travailleurs de la mer’, потерпвшаго полный неуспхъ, непремнно долженъ былъ написать что-нибудь великое: у горячихъ поклонниковъ поэта не терялась надежда, что талантъ его нисколько не потерплъ отъ лтъ, а можетъ быть еще укрпился. Эти поклонники не совсмъ ошиблись въ разсчет. Новый романъ Гюго: ‘L’Homme qui rit’, гораздо выше предшествовавшаго романа, какъ но цли, такъ и по исполненію.

Задача новаго романа — изображеніе англійской жизни въ конц XVII и въ начал XVIII столтій, той жизни, которая послдовала за революціей и республикой. Авторъ беретъ своими героями лица всхъ классовъ, начиная съ странствующихъ комедіантовъ и кончая королевою Анной.-Ловко избранная канва романа даетъ возможность порту ярко сопоставлять между собою высшій и низшій классы общества, указывать на ту эксплуатацію, которой подвергался народъ со стороны англійской аристократіи, и выражать свои политическія мннія то устами героевъ, то отъ себя самого. Его негодованіе, конечно, направлено на аристократію, хотя въ предисловіи въ роману онъ говоритъ, что ‘въ Англіи все велико, даже то, что не хорошо, даже олигархія’. Но въ этой фраз, быть можетъ, и кроется основная мысль романа: изобразить лучшую аристократію въ мір и, такимъ образомъ, показать, что и лучшая аристократія, всми своими заслугами, не выкупаетъ того униженнаго положенія народа, которое есть непремнное слдствіе имущественнаго преобладанія нсколькихъ надъ всми. Насколько достигнута такая цль поэтомъ, мы увидимъ впослдствіи, но не можемъ не замтить, что онъ изучилъ до мельчайшихъ подробностей описываемую имъ эпоху и ловко выдвинулъ на первый планъ язвы ея, освтивъ ихъ широкимъ, міросозерцаніемъ. Тневая сторона англійской аристократіи, закрываемая обыкновенно блескомъ ея, выступаетъ пошлой, но безпощадно давящей силой, и это, по всей вроятности, объясняетъ т нападки, которымъ подвергается романъ со стороны литературныхъ пигмеевъ, безразсудно взявшихъ на себя Сизифову работу положить, въ той или въ другой стран, искусственныя основанія исключительному господству немногихъ надъ милліонами.

Слабыя стороны романа преимущественно заключаются въ обыкновенной вычурности, темнот выраженій и въ растянутости. Великій талантъ даетъ себя чувствовать часто, но даетъ себя чувствовать и чрезмрное самолюбіе. Внимательно перечитывая романъ, можно понять самый процессъ работы Виктора Гюго. Крупныя, существенныя черты предмета онъ быстро схватываетъ и кладетъ на бумагу, затмъ начинается анализъ подробностей, набгаетъ множество антитезъ, которыми романъ страшно изобилуетъ, ловятся на лету оттнки сказанной и достаточно уже развитой мысли, и надъ ними начинается новая работа, повтореніе стараго, только въ другихъ выраженіяхъ, повтореніе, загромождающее ясность предмета и объясняемое разв тмъ только, что романистъ каждое слово свое считаетъ неприкосновенною святыней. Гармонія цлаго теряется и въ силу этихъ повтореній, и въ силу тхъ постоянныхъ отступленій, которыя длаетъ поэтъ для техническихъ описаній подробностей тогдашняго быта, быть можетъ, интересныхъ для англичанъ, для которыхъ Викторъ Гюго въ этомъ роман является сильнымъ соперникомъ Вальтеръ-Скотта, но иногда малозначущихъ для читателей другихъ странъ.

Если успетъ поэтъ, онъ приготовитъ еще два романа: ‘la Monarchie’ и ‘Quatre-vingt-treize’. Первый изъ этой трилогіи, уже оконченный, во всякомъ случа долженъ быть отнесенъ къ замчательнымъ литературнымъ произведеніямъ, которыя вносятъ въ читающія массы извстную сумму идей, помимо эстетическаго наслажденія. Совершенно полный переводъ романа едва ли возможенъ, по обстоятельствамъ, независящимъ отъ переводчиковъ: по крайней мр до сихъ поръ, изъ трехъ переводовъ, уже явившихся на русскомъ язык, ни одинъ не можетъ быть названъ полнымъ, даже и въ первой части романа, которая представляетъ гораздо меньше неудобствъ, нежели послдующія части.

I.

Въ Бискайи и Галиціи, испанскихъ провинціяхъ, матери до сихъ поръ пугаютъ дтей своихъ словаки: ‘Смотри, вотъ я позову компрачикосовъ.’ Compracricos или comprapequenos — испанское слово, которое значитъ ‘дтопокупатели’. Въ XVII в., существовало такое братство, состоявшее изъ бродягъ всхъ націй, дтопокупатели были бдны, но, по всей вроятности, были богаты начальники шаекъ, предприниматели, производившіе эту торговлю въ широкихъ размрахъ, братство имло свои законы, свою присягу, свои формулы, подобно цыганамъ, дтопокупатели назначали другъ другу свиданія, ихъ начальники обмнивались совтами и планами, были извстны четыре главныя мста свиданія — одно во Франціи, другое въ Англіи, третье въ Испаніи и четвертое въ Германіи.

Дтопокупатели не врали дтей, а покупали ихъ, покупали затмъ, чтобъ длать изъ нихъ уродовъ, на потху толп, вельможамъ и королямъ. Семнадцатый вкъ, вкъ развращенной наивности и утонченнаго, деликатнаго зврства, въ особенности много эксплуатировалъ дтей. Ребенокъ обыкновенный не забавенъ, но забавенъ горбатый, обыкновенный человкъ не забавенъ, но забавенъ карликъ и уродъ. Отсюда родилось цлое искусство для заготовленія уродовъ. Одинъ изъ анатомистовъ тогдашняго времени, докторъ Конквестъ, написалъ по-латини цлое сочиненіе, въ которомъ преподалъ разные пріемы для той особенной хирургіи, которая брала человческій образъ и природу за канву и выводила на ней свои прихотливые узоры. Придворный шутъ былъ попыткой приблизить человка къ обезьян, въ тоже время обезьяною старались замнить человка: у англійскихъ герцогинь и графинь обезьяны служили въ качеств пажей, служанокъ и ливрейныхъ лакеевъ, возведенныя въ должности, обезьяны, такимъ образомъ, составляли противувсъ людямъ, низведеннымъ до степени животнаго и звря.

Приготовленіе уродовъ не ограничивалось поставкою феноменовъ для городскихъ площадей, шутовъ для дворцовъ — нчто въ род дополненія въ придворнымъ, — евнуховъ для султанскихъ гаремовъ и сикстинской капеллы папы. Оно было очень разнообразно, и одно изъ торжествъ этого искусства составляло приготовленіе птуха для короля англійскаго: было въ обыча держать въ королевскихъ покояхъ человка, который плъ птухомъ. Онъ долженъ былъ бродить ночью по дворцовымъ корридорамъ и каждый часъ выкрикивать по-птушиному. Для этого, въ дтств, предназначенному для этого человку длали операцію въ усть пищепроводнаго горла, но такъ какъ съ этою операціей было связано слюнотеченіе, то любовница Карла II, герцогиня Портсмутская, выразила отвращеніе къ такому неопрятному птуху, и съ того времени спеціальное приготовленіе его было брошено, но самая должность оставалась, чтобъ не умалить блеска короны. Екатерина II разсказываетъ въ своихъ запискахъ, что, когда прежде царь или царица были недовольны какимъ-нибудь русскимъ княземъ, то заставляли его сидть на корточкахъ въ большой дворцовой передней опредленное число дней и мяукать кошкою или кудахтать насдкою, подбирая ртомъ, на манеръ куръ, пищу съ полу.

Итакъ, покупка дтей соединялась съ искусствомъ ихъ уродовать. Продавцевъ было вволю, начиная съ несчастнаго отца, желавшаго отдлаться отъ своего семейства, и кончая господиномъ, извлекавшимъ пользу изъ своихъ рабовъ. Продажа людей считалась дломъ самымъ простымъ. Въ наши дни отстаивали это право войною, и не прошло ста лтъ еще, когда курфирстъ гессенскій продавалъ своихъ подданныхъ королю англійскому, который нуждался въ людяхъ для истребленія ихъ въ Америк: курфирстъ гессенскій продавалъ ‘пушечное мясо’, и къ нему являлись покупатели, какъ въ мяснику. Въ Англіи Яковъ И, обезглавивъ множество вельможъ и дворянъ, подарилъ ихъ вдовъ и сиротъ супруг своей, королев, супруга-королева продала ихъ Вильяму Пенну, нуждавшемуся въ женщинахъ для заселенія пустыни.

Этотъ же Яковъ II, ревностный католикъ, исполненный любви къ Богу, преслдовавшій жидовъ, терплъ дтопокупателей. Они нужны ему были ради государственныхъ цлей, состоявшихъ въ томъ, чтобы уничтожать строптивыя семейства, прескать роды, стирать съ лица земли наслдниковъ, обирать одинъ родъ въ пользу другого, устраивать конфискацію и похищеннымъ одаривать фаворитовъ. Конечно, можно перерзать, какъ барановъ, тхъ, кто мшаетъ, но обезобразить еще лучше, по крайней мр безопасне: замаскировать человка не желзною маскою, средствомъ крайнимъ и хлопотливымъ, а собственнымъ же лицомъ его. Обдлать его, какъ китайцы обдлываютъ дерево, обдлать такъ, что родной отецъ не узнаетъ. Обладая этимъ искусствомъ, дтопокупатели не только отнимали у ребенка его собственную физіономію, по отнимали и память, усыпляя ребенка передъ операціей. Яковъ II иногда доходилъ до того, что признавался въ своемъ соучастничеств. Это одинъ изъ ужасовъ монархическаго терроризма. Обезображенный украшался королевскими лиліями: вмсто образа божія на него клали образъ королевскій. Этотъ способъ употреблялся тогда, когда требовалось доказать, что новое положеніе для ребенка создано по благоизволенію королевскому. Обдлывая дла, дтопокупатели были народъ скромный, умвшій хранить тайны, и къ тому же народъ религіозный — все это было на руку набожному королю. Но въ 1688 г., Оранская династія смнила Стюартовъ: Яковъ II умеръ въ изгнаніи и въ то время, какъ на гробниц его творились даже такія чудеса, что епископъ отёнскій исцлился отъ фистулы, Вильгельмъ III и затмъ Марія издали противъ братства дтопокупателей чрезвычайно строгіе законы. Слдствіемъ ихъ было бгство изъ Англіи не только дтопокупателей, но и разныхъ бродягъ. Всякая бродячая шайка, имвшая при себ ребенка, заподозрвалась въ принадлежности къ отвратительному братству и преслдовалась. Простые нищіе скрывались изъ Англіи, боясь прослыть за дтопокупателей. Бдняку опасно было имть собственнаго ребенка. Въ самомъ дл, какъ доказать, что ребенокъ посланъ Богомъ, а не купленъ? И дти бросались, гд попало, въ лсу, на берегу рки, бросались дтопокупателями, бросались нищими и матерями, дтей находили въ колодцахъ и водоемахъ. Дтопокупатели бжали въ Испанію, тамъ еще можно было имъ пріютиться, въ другихъ странахъ ихъ преслдовали также, какъ въ Англіи.

II.

Зима 1689—90 г. отличалась необыкновенною стужей и отмчена, какъ ‘памятная для бдныхъ’. Много людей погибло тогда отъ холода и голода. 29 января 1690 г., вечеромъ, толпа людей копошилась на берегу одной изъ бухтъ негостепріимнаго портлэндскаго залива. Бухта эта была самая опасная и самая пустынная изъ всхъ, а потому самая надежная для такихъ судовъ, которыя хотли ухать никмъ незамченными. Сумерки сгущались надъ береговыми скалами. Къ одной изъ нихъ была причалена бискайская барка, очевидно длавшая постоянные тайные рейсы между Испаніей и Англіей, на носу барки была вылплена позолоченая Богоматерь съ младенцемъ, подъ ней золочеными буквами написано ‘Матутина’, имя судна, и устроена клтка для огня, огонь не былъ зажженъ, вроятно потому, что барка боялась обратить на себя вниманіе, въ мор эта клтка съ огнемъ исправляла дв должности: освщала путь и служила свчкой передъ Богоматерью. По доск, переброшенной съ барки на плоскій выступъ скалы, постоянно ходили взадъ и впередъ люди, готовившіеся въ отплытію и переносившіе на барку багажъ. Лохмотья, въ которыя они были одты, показывали, что они принадлежали къ числу гражданъ, извстныхъ въ Англіи подъ названіемъ ‘лохмотниковъ’. Ихъ было восьмеро, между ними дв женщины, маленькая фигурка ребенка часто появлялась на доск, обремененная ношею, по виду ему моято было дать отъ десяти до одиннадцати лтъ. Экипажъ судна состоялъ изъ хозяина и двухъ матросовъ. Когда все было готово, когда перенесены были на судно мшки съ сухарями, боченокъ трески, коробка сушоныхъ овощей, боченки съ прсной водой, съ солодомъ и смолой, бутылки пива, чемоданъ, тюкъ пакли для факеловъ и сигналовъ,— начальникъ шайки, котораго можно было отличить по позументамъ на лохмотьяхъ, далъ сигналъ въ отплытію и первый бросился на барку ребенокъ, но его оттолкнули, и барка тотчасъ отчалила. Ребенокъ остался одинъ на утес и устремилъ пристальный взглядъ на море.

Онъ не испустилъ ни звука, ни звука не раздалось и съ барки. Словно тни разставались на берегу Стикса. Нсколько минутъ спустя, барка вышла изъ бухты, ребенокъ проводилъ ее глазами, пока она совсмъ не скрылась. Онъ былъ изумленъ, но ни слда отчаянія на лиц: очевидно, ни онъ не любилъ тхъ, которые его оставили, ни они не любили его. Задумчиво сидлъ онъ и забывалъ холодъ. Вдругъ вода плеснула ему на ноги: начинался приливу, холодный втеръ шевельнулъ волосы мальчика, и онъ вздрогнулъ, и словно пробудился къ жизни. Осмотрвшись, онъ увидлъ себя одинокимъ, въ карман у него не было ни денегъ, ни хлба, тло едва было прикрыто курткою со взрослаго, ноги босы. Куда идти, что длать? Онъ не зналъ, гд онъ, онъ видлъ только, что съ одной стороны у него море, съ другой скалы, изрзанныя извилистыми, крутыми тропинками. Не въ море же бросаться? Ршительно повернувшись спиной въ бухт, онъ сталъ карабкаться на утесъ, обнаруживая большую ловкость и цпкость, попадая на ледъ, онъ падалъ, но снова быстро вставалъ и лзъ дальше, хватаясь за кустарники, скользя въ пропасти, и наконецъ вышелъ на площадку. Съ одной стіровы передъ нимъ холмистая равнина, покрытая снгомъ, съ другой тоже море, надъ нимъ висло небо, покрытое туманомъ, заслонявшимъ звзды. Ребенокъ взглянулъ на море. Портлэндскій заливъ разстилался передъ нимъ, какъ на географической карт, бловатою площадью въ полукружіи холмовъ, но ни на земл, ни на мор ни единаго огонька. Въ воздух чувствовалось приближеніе грозы. Изъ-за мысовъ то и дло показывались суда, торопившіяся стать на якорь. На горизонт, чернымъ треугольникомъ, виднлась ‘Матутина’, быстро уходившая дальше и дальше. Втеръ крпчалъ, обращаясь въ бурю: ‘Матутина’ распустила паруса, словно желая воспользоваться для бгства даже ураганомъ. Все умаляясь и умаляясь со своимъ огонькомъ, наконецъ на ней показавшимся, она приковывала къ себ вниманіе ребенка до тхъ поръ пока не исчезъ и огонекъ. Ребенокъ перенесъ свои взгляды на долину, на холмы, туда, гд можно было встртить живое существо, и пошелъ.

Было около семи часовъ вечера. Ребенокъ находился на южной оконечности полуострова Портлэнда. Поверхность шла уступами, ночь становилась темнй. Иногда онъ умрялъ шаги, какъ бы раздумывая самъ съ собой, потомъ остановился, насторожилъ уши, какъ олень, подумалъ съ минуту, и повернулъ вправо, въ небольшому холму, откуда, слышался какой-то звукъ, не похожій ни на шумъ моря, ни на шумъ втра. Нсколько шаговъ и онъ былъ у подошвы холма, на которомъ чернло что-то странное: нчто въ род большой руки, прямо торчавшей изъ земли. На верхней оконечности этой руки что-то протягивалось горизонтально, въ род указательнаго пальца, подпертаго снизу большимъ. Эта рука и эти пальцы рисовались на неб прямоугольникомъ. Изъ точки соединенія указательнаго пальца съ большимъ тянулась веревка, на которой висло что-то черное и безформенное. Покачиваемая втромъ, веревка издавала звукъ цпи, и этотъ-то звукъ слышалъ ребенокъ. И въ самомъ дл то била не веревка, а цпь. Масса, привязанная къ цпи, представляла сходство съ футляромъ. Она была спелената, какъ ребенокъ, и длинна, какъ взрослый человкъ. Вверху, за какую-то округлость футляра, цпь обвивалась однимъ концомъ. Въ нижней части своей футляръ разорвался и изъ трещинъ его торчали какіе-то ошметья.

Легкій втеръ, покачивая цпь, покачивалъ и ту пассивную массу, которая висла на ней, въ этой масс было что-то паническое, ужасъ, отнимающій у предметовъ ихъ размры, оставлялъ ей только’очертанія, это было скопленіе мрака въ образ, надъ ней была ночь и въ ней была ночь, сумерки, восходы луни, захожденіе созвздій за скалы, облава, направленіе втровъ, перемны въ воздух — все вошло въ составъ этого видимаго ничтожества, этого человка, который сталъ останками природы и общества, который пересталъ уже существовать, но все еще являлся надъ могилой, какъ нчто не подлежащее общимъ законамъ.

Преданный на произволъ стихіямъ, подвергаясь разложенію на открытомъ воздух, лтомъ въ прахъ, осенью въ грязь, онъ словно свидтельствовалъ о безстыдств смерти, которая нахально показывала свое дло, ничмъ не прикрываясь. Все пользовалось имъ и все его уничтожало: кровь его пили, кожу ли, мясо крали. Все что проходило мимо его, что-нибудь у него занимало. Зима заняла у него холоду, полночь — страху, желзо — ржавчины, чума — міазмовъ, цвты — запаху. Его медленное разложеніе было словно пошлиной трупа бур, дождю, рос, гадамъ, птицамъ. Вс мрачныя руки ночи рылись въ этомъ мертвец, въ этомъ странномъ жильц ночи, въ этой тни, дополнявшей мракъ. Когда исчезалъ день, въ наступавшей безмолвной тьм, онъ мрачно согласовался со всмъ. Однимъ своимъ присутствіемъ онъ увеличивалъ ужасъ бури, страха ночи и неподвижность свтилъ. Въ немъ соединялось все то, что было невыразимаго въ пустын, возл него чувствовалось уменьшеніе жизни, и само окружающее пространство внушало меньше доврія и мужества. Трепетъ кустарниковъ и травъ, безвыходная грусть, какое-то полусознательное безпокойство, трагически приноравливали весь пейзажъ къ этой черной фигур, висящей на цпи. Вчное содроганіе длало его ужаснымъ. Онъ казался въ пространств центромъ, и словно что-то необъятное опиралось на него. Кто знаетъ? Быть можетъ, это то, прозрваемое въ будущемъ, теперь попранное, правосудіе, которое выше насъ. Въ его существованіи вн могилы была и месть ему людей, и его месть людямъ. Онъ свидтельствовалъ въ этомъ мрак и въ этой пустын о безпокойной матеріи, потому что только та матерія смущаетъ насъ, въ которой жилъ духъ. Онъ приносилъ жалобу на здшній законъ закону верховному. Оставленный здсь людьми, онъ ожидалъ Бога, и надъ нимъ носились въ туманныхъ очертаніяхъ мрачныя грезы мрака.

Ребенокъ, вперивъ въ этотъ трупъ взоры, безмолвно стоялъ передъ нимъ, словно пригвожденный въ мсту. Для взрослаго это была вислица, для ребенка — привидніе, гд взрослый видитъ трупъ, ребенокъ — призракъ. Его тянуло на вершину холма, онъ сдлалъ шагъ, другой, и взошелъ, желая сойдти, приблизился, желая удалиться. Призракъ былъ осмоленъ и блестлъ тамъ и сямъ. Ребенокъ разглядлъ лицо, которое было обмазано смолой, и на которомъ, вмсто рта, носа и глазъ, зіяли отверстія. Тло было какъ бы запаковано въ толстую ткань, пропитанную нефтью, ткань мстами разорвалась и обнаруживала то колно, то бокъ, то мясо, то кости. Лицо было земляного цвта съ серебристыми полосками, которыя оставили бродившіе по немъ слизняки. Весь въ трещинахъ черепъ походилъ на отверстіе испорченнаго плода. Оставшіеся цлыми зубы выражали улыбку, а изъ открытаго рта казалось выходилъ еще крикъ. На щекахъ замтно было нсколько волосъ. Наклоненная голова была въ такомъ положеніи, что, казалось, внимательно къ чему-то прислушивалась, внизу изъ футляра торчали ноги, а подъ ними на земл стояли башмаки, упавшіе съ ногъ повшеннаго: босой ребенокъ пристально поглядлъ на нихъ. Видно было, что въ труп недавно произведены были поправки: лицо, колно и бокъ высмолили заново. Очевидно, что трупъ этотъ былъ драгоцненъ, если о немъ такъ заботились. Когда человкъ былъ живъ, о немъ не думали, но въ мертвецу приложили стараніе. Египтяне дорожили муміями царей, простой человкъ, вздернутый на вислицу, тоже на что нибудь годился: онъ служилъ пугаломъ для контрабандистовъ. Контрабанда не уменьшалась, но контрабандистовъ продолжали вшать и осмаливать вплоть до 1822 года. Впрочемъ, вшали и осмаливали не ихъ однихъ: этой почетной смерти удостоивались иногда и воры, и убійцы, и поджигатели.

Трудно сказать, что думалъ и чувствовалъ ребенокъ подъ вислицей, неодолимая сила пригвоздила его къ мсту, и онъ не могъ оторваться отъ этого лица, которое глядло на него тмъ пристальне, что было лишено глазъ. То былъ взглядъ какъ бы разлитой въ пространств, то была пристальность невыразимая, въ которой чуялись и свтъ, и мракъ, выходившіе изъ черепа, и изъ зубовъ, и изъ пустыхъ глазныхъ впадинъ. Смотрла вся голова мертвеца, взглядъ ея чувствовался, хотя глазъ не было въ этой голов, но это-то и поражаетъ насъ ужасомъ.

Мало-по-малу и самъ ребенокъ становился ужасенъ. Онъ цпенлъ, не двигался и терялъ сознаніе, засыпая тмъ сномъ, который предшествуетъ смерти у замерзающихъ. Ребенокъ дйствительно замерзалъ. Вдругъ мертвецъ задвигался. Какъ всегда передъ бурей, втеръ утихъ и мертвецъ вислъ неподвижно, когда ребенокъ его разсматривалъ, но буря приближалась: сильный порывъ втра — и мертвецъ, словно кмъ подталкиваемый, зашатался съ такою силою, что цпь завизжала: это движеніе и пробудило ребенка, и онъ довольно ясно почувствовалъ страхъ. Страхъ этотъ усилился и заставилъ ребенка вздрогнуть, когда налетла стая вороновъ и, разсвшись на вислиц, подняла страшное карканье. Черезъ минуту эти дикіе крики смолкли, и вороны, одинъ за другимъ, перелетли на мертвеца, который исчезъ подъ черными двигающимися точками. Бшеный взрывъ втра подтолкнулъ его снова, и онъ вдругъ зашатался изъ стороны въ сторону, словно въ послдней борьб съ жизнію, словно хотлъ онъ порвать цпь и освободиться отъ жадной стаи. Птицы испугались и вспорхнули, но, немного погодя, накинулись снова, хотя мертвецъ продолжалъ рваться, вороны бросались на него и отлетали, съ остервенніемъ нападали на свою добычу, которая отбивалась отъ нихъ съ ожесточеніемъ не меньшимъ: живой не могъ бы такъ бороться. Удары клювовъ и когтей, карканье, терзанье клочьевъ, которые нельзя уже было назвать мясомъ, трескъ вислицы, содроганье скелета, бряцанье желза, вой втра и отдаленный шумъ моря — эти звуки, эта картина поразила ребенка такимъ страхомъ, что онъ затрясся всмъ тломъ, зашатался, едва не упалъ и опрометью бросился бжать прочь.

Бгство, вызванное страхомъ, согрло его. Вмст съ усталостью проходилъ и страхъ, онъ остановился, оглянулся назадъ, воображаемой погони мертвеца не было, и ребенокъ но немногу успокоился и пошелъ тише. У дтей впечатлнія не задерживаются, отъ нихъ ускользаютъ отдаленныя очертанія, придающіе полноту печальнымъ предметамъ, самая слабость защищаетъ ребенка отъ впечатлній сложныхъ: онъ видитъ простой фактъ, а не все то, что группируется около факта, вслдствіе этого страхъ могъ скоро пройдти, а побда надъ этимъ чувствомъ могла придать ему больше бодрости. Онъ въ самомъ дл чувствовалъ себя сильне и шелъ самоувренне, надясь найдти пристанище, и утолить свой голодъ, начавшій его безпокоить: другихъ цлей онъ не имлъ и имть не могъ. Взобравшись на довольно высокій холмъ, ребенокъ оглядлся: къ востоку чернли клубы дыма. Гд дымъ, тамъ жилье. Ребенокъ направился туда, но дорога становилась трудне, приходилось снова прыгать со скалы на скалу, спускаться въ пропасти и выбираться изъ нихъ. Время отъ времени онъ останавливался и прислушивался, какъ олень. Издали, слва, доносился до него какой-то широкій и вмст слабый шумъ, похожій на глубокіе звуки рожка. То былъ шумъ снжной бури, съ моря мчавшейся на землю. Вскор ребенокъ почувствовалъ на лиц своемъ большія хлопья падающаго снга.

III.

Снжная буря на мор принадлежитъ къ явленіямъ пагубнымъ для судовъ, и такую бурю пришлось испытать судну ‘Матутина’, на которомъ удалялась изъ Англіи шайка дтопокупателей. Оно было легко на ходу, но грузъ, состоявшій изъ десяти человкъ и багажа, былъ ему не совсмъ подъ силу. Выйдя въ открытое море, пассажиры оживились и весело заговорили между собой: одна опасность оставлена назади, но впереди была другая, о которой однакожъ думали только хозяинъ судна и одинъ изъ пассажировъ, лысый, важный старикъ, похожій на нмца, хотя поблекшая наружность его принадлежала къ числу тхъ, по которымъ нельзя опредлить національность. Онъ всякій разъ набожно снималъ шляпу, когда проходилъ мимо статуи Богородицы, и вообще руки его постоянно складывались на молитву. Наблюдатель прочелъ бы на его физіономіи смсь великихъ добрыхъ качествъ и столь же великихъ злыхъ: онъ могъ бы упасть ниже тигра и подняться выше человка. Его безстрастность, быть можетъ только напускная, носила на себ печать окаменлости сердца, свойственнаго палачу, и окаменлости ума, свойственнаго мандарину. Можно было утверждать, что ему все было доступно, даже нжность, потому что чудовищное также иметъ свою полноту. Каждый ученый до нкоторой степени — трупъ, старикъ былъ ученый, и это легко было замтить по его движеніямъ, по складкамъ его платья. Окаменлая наружность его носила выраженіе угрюмое, но безъ тни лицемрія и цинизма: задумчивымъ сдлало его преступленіе. Начальникъ шайки часто подбгалъ къ нему и что-то говорилъ ему шопотомъ, старикъ кивалъ, въ отвтъ, головою, и обращалъ взоры къ небу. Повидимому, онъ также внимательно наблюдалъ за тмъ, что длалось или готовилось вверху, какъ хозяинъ барки за тмъ, что длалось на мор. Послдній обратилъ вниманіе на фигуру старика и, подозвавъ къ себ начальника шайки, спросилъ его, кто это, не начальникъ ли?

— Это и сумасшедшій, и мудрецъ, и душа шайки, но не начальство.

Передавъ матросу руль, хозяинъ судна подошелъ къ старику съ видомъ любопытства и ироніи. Между ними завязался разговоръ, старикъ сказалъ, чтобъ его ввали докторомъ. Этотъ докторъ въ самомъ дл обнаружилъ обширныя знанія въ морскомъ дл и доказалъ, что* онъ не даромъ смотрлъ на небо. Иронія хозяина судна обратилась въ уваженіе, и онъ принялъ къ руководству нкоторые его совты, но отказывался врить, что судну грозитъ большая опасность отъ снжной бури, предвстіе которой докторъ видлъ въ блдно-синемъ облак, появившемся на горизонт. Это облако испугало и самого доктора, но онъ проговорилъ:

— И по дломъ! Что до меня — я согласенъ.

Втеръ крпчалъ, хозяинъ судна терялъ самоувренность,тмъ боле, что совты доктора были уклончивы и облечены въ какую-то таинственность. Онъ сказалъ:

— Если ныншнею ночью, когда мы будемъ среди моря, послышится звукъ колокола — судно погибло. Хозяинъ поглядлъ на него съ изумленіемъ и спросилъ: ‘Что вы хотите сказать?’ Докторъ не отвчалъ: онъ погрузился въ задумчивость и машинально произнесъ:

— Наступила минута омыться чернымъ душамъ.

— Онъ скоре сумасшедшій, чмъ мудрецъ, проворчалъ хозяинъ и отошелъ въ рулю.

Блдно-синее облако становилось больше и больше, заволакивая небо. Поверхность моря приняла грязно-свинцовый цвтъ и бороздилась глубокими волнами. Небо не предвщало ничего хорошаго. Хозяинъ взглянулъ въ ту сторону, гд стоялъ докторъ, но тамъ его не было: онъ спустился въ каюту, слъ на стулъ возл печки, гд поваръ варилъ уху, вынулъ изъ кармана кожаную чернильницу и сафьянный портфель, изъ котораго взялъ пожелтвшій пергаментъ, и сталъ писать на немъ. Качка усиливалась и писать было не совсмъ удобно, но докторъ писалъ и писалъ долго. Затмъ, замтивъ у повара бутылку, оплетенную прутьями, которую тотъ часто подносилъ къ губамъ, докторъ увидалъ на ней, выплетенное краснымъ на бломъ фон, имя ‘Гардкваннонъ’.

— Эта бутылка фламандца Гардиваннона? спросилъ онъ.

— Да, его. Онъ мн на память оставилъ ее, бдняжка, когда его посадили въ четемскую тюрьму.

Докторъ съ трудомъ вывелъ еще нсколько строкъ на пергамент, высушилъ его у печки, вложилъ въ портфель и вмст, съ чернильницею опустилъ въ карманъ. Едва усплъ онъ это продлать, какъ могучій валъ налетлъ на судно и вс почувствовали, что начался тотъ ужасающій танецъ, которымъ суда встрчаютъ бурю. Докторъ вышелъ на палубу. Барка бшено неслась съ волны на волну, среди страшной тьмы и снга, падавшаго изъ нависшей надъ моремъ тучи, слдить за направленіемъ втра становилось невозможнымъ, пассажиры неслись на удалую и страхъ закрадывался въ ихъ души.

Характеристическая черта снжной бури — мракъ. Природа измняетъ свой видъ: блдное небо становится чернымъ, темный океанъ — блымъ. Тьма внизу, мракъ вверху, горизонтъ — сплошная стна дыма, зенитъ словно покрытъ крепомъ, буря походитъ на внутренность собора, обтянутую трауромъ, но безъ свтильниковъ. Кром необъятной тьмы, на волнахъ ничего не видно: ни блуждающаго огонька, ни фосфорическаго свта. Среди этого мрака падаетъ пыль блдныхъ пятенъ, бороздящихъ пространство между небомъ и моремъ. То — скользящіе, носящіеся я дрожащіе въ воздух хлопья снга, напоминающіе саванъ, получившій способность жить и двигаться. Снжное сяніе сопровождается порывистымъ свернымъ втромъ, рвущимъ океанъ и открывающимъ въ немъ невдомыя, угрожающія пучины. По временамъ громадная молнія, красномднаго цвта, прорзываетъ мрачныя тучи, озаряя ихъ, но не слышно ни одного удара грома. Молнія сверныхъ урагановъ безмолвна, словно нмая угроза зіяющей неумолимой пасти. Снговая буря — буря слпая и молчаливая. Часто посл ея окончанія, корабли тоже становятся слпыми, а матросы нмыми. Выбраться цлымъ изъ подобной бездны трудно, но все-таки возможно.

‘Матутина’ встртила этотъ ураганъ съ распущенными парусами, которые стремительно уносили ее, и брызги пны поднимались выше мачты. Вдругъ. среди мрака, раздались удары колокола. Хозяинъ встртилъ ихъ хохотомъ.

— Отлично, сказалъ онъ. Этотъ колоколъ доказываетъ, что берегъ близко.

— Неправда, произнесъ докторъ: берегъ далеко. Этотъ звонъ съ моря. Между Портлэндомъ и Ламаншскимъ архипелагомъ, среди моря, прикрпленъ къ отмелямъ желзными цпями баканъ, на бакан утвержденъ колоколъ, который и звонитъ, когда море начнетъ вздувать волнами баканъ. Слышать этотъ звонъ — значитъ погибать, мы не услыхали бы звона, еслибъ не сбились съ дороги: колоколъ предупреждаетъ насъ, что наша барка несется на подводные камни.

Въ то время, какъ докторъ говорилъ, втеръ утихъ немного, и звонъ раздавался мрно, этотъ перемежающійся, похоронный звонъ бездны словно подтверждалъ слова доктора. Пассажиры, затаивъ дыханіе, слушали съ невольнымъ ужасомъ то доктора, то колоколъ. Но хозяинъ судна не унывалъ: онъ попробовалъ довернуть барку на западъ, въ открытое море, маневръ былъ исполненъ исправно, но волны вздымались выше и выше, и ураганъ, какъ усердный палачъ, четвертовалъ судно, черезъ минуту, не было на немъ ни стеньги, ни мачты, ни статуи богородицы, оставался одинъ руль. ‘Пока руль въ рукахъ, не все еще пропало’, кричалъ хозяинъ, приказывая очищать палубу отъ всего лишняго. Подъ вліяніемъ грозившей опасности, экипажъ и пассажиры работали съ лихорадочнымъ увлеченіемъ, и палуба быстро очистилась отъ всего лишняго.

— Теперь привяжите меня къ рулю, чтобъ не снесло втромъ, сказалъ хозяинъ.

Его стали привязывать, онъ смялся и кричалъ волн: ‘Реви, старая, реви! видалъ я и не такія бури!’ Когда его привязали, онъ схватилъ руль съ тою странною радостью, которую внушаетъ опасность: ‘Все хорошо, товарищи! Да здравствуетъ бургосская богоматерь! Направимъ къ западу!’ Набжавшій съ боку колоссальный валъ ударилъ судно въ заднюю часть, облако пны покрыло корму и раздался трескъ, когда пна разсялась — ни хозяина, ни руля не оказалось: все было сорвано и осталось въ мор.

— Бросимъ якорь! закричалъ начальникъ шайки, и спасемъ хозяина.

Бросили якорь, но канатъ разорвало, какъ витку, и якорь остался на дн моря. Безъ якоря и руля судно сдлалось игрушкою волнъ и каждую минуту готово было повернуться килемъ вверхъ, какъ мертвая рыба. Колокольный звонъ становился слабе и слабе и, наконецъ, совсмъ затихъ. Судно неслось съ прежнею быстротою, среди ужасающаго мрака, вдругъ показалось красное пятно.

— Маякъ! закричали погибающіе.

Въ самомъ дл, они неслись къ маяку, устроенному для предупрежденія мореплавателей отъ каскетскихъ рифовъ. Судно прямо направлялось къ нимъ, огонь, разведенный на желзной ршетк судна, помогалъ различать издали безформенную массу подводныхъ камней, но вотъ они ближе и ближе, и камни предстали во всемъ своему грозномъ величіи. Гибель казалась неизбжною, когда начальникъ шайки предложилъ отчаянное средство: оторвали бревно отъ обшивки судна, положили его на палубу, выдвинули однимъ концомъ за судно, а на другой конецъ налегли шестеро пассажировъ, сильно придавивъ его. Маневръ заключался въ томъ, чтобъ оттолкнуться, при помощи этого бревна, отъ скалы. Онъ и удался: барку оттолкнуло и понесло куда-то опять, но бревно упало въ воду. Прошло не иного времени и передъ судномъ снова показалось какое-то черное чудовище, новые рифы, нчто въ род каменной мостовой среди океана. Это былъ рифъ Ортакъ, возвышающійся стною на восемьдесятъ футовъ надъ поверхностью воды, суда разбивались объ него въ дребезги, но лучъ надежды мелькалъ еще для ‘Матутины’, потому что волны не разбивались о гладкую поверхность утеса, а равномрно прихлынутъ и отхлынутъ, какъ приливъ и отливъ, если судно попадетъ въ прихлынувшую волну, то гибель его неизбжна, если въ отхлынувшую, то его отнесетъ прочь. Вс ждали своей участи съ трепетомъ сердца, но судьб угодно было пощадить барку и на этотъ разъ, и она снова понеслась по морю. Волны, вздуваясь выше и выше, становились короче, это значило, что судно попало въ проливъ, узкое мсто, по которому оно плыло, находилось между Каскетами и Ортакомъ съ одной стороны, и отмелью Ориньи съ другой, передъ этой отмелью разбросаны были утесы и вода клокотала, образуя опасные водовороты. ‘Матутина’ все ближе и ближе подходила къ одному утесу, вдругъ ее оттолкнуло словно ударомъ кулака титана, и она бросилась въ противную сторону. Это чудо совершилъ втеръ, мгновенно перемнившій направленіе: вмсто свернаго, подулъ южный. Эта перемна началась, вихремъ. Схваченная имъ за вс оставшіяся снасти, какъ мертвецъ за волосы, ‘Матутина’ понеслась впередъ. Это было спасеніе, но спасеніе, походившее на помилованія, которыя давалъ Тиберій цною изнасилованія: втеръ бшено рвалъ и металъ барку, разрушавшуюся все боле и боле, съ неба посыпался градъ, пассажиры сбивались въ кучу, схватывались другъ за друга, ежеминутно ожидая, что ихъ сброситъ въ пучину, вдругъ волненіе прекратилось, молніи исчезли, вмсто града повалилъ снгъ, и поверхность моря стала гладкою. Такія внезапныя перемны свойственны снговымъ бурямъ, электрическій токъ истощился и стихло все, даже волна, сохраняющая во время обыкновенныхъ бурь продолжительное движеніе. Такъ было и въ наши дни, когда 27-го іюля 1867 г., близъ Джерсея, втеръ, бушевавшій въ теченіе четырнадцати часовъ, вдругъ перешелъ въ полнйшій штиль.

Погибающіе вздохнули свободно, имъ казалось, что судьба сжалилась надъ ними, что на утро ихъ замтитъ какой-нибудь корабль и спасетъ. Но въ то время, когда эта надежда блеснула имъ, матросъ, спускавшійся въ трюмъ за канатомъ, вышелъ оттуда и сказалъ, что трюмъ полонъ водою.

— Что же это значитъ? вскричалъ начальникъ шайки.

— Это значитъ, возразилъ матросъ, что черезъ полчаса мы пойдемъ ко дну.

‘Матутина’ получила течь, гд была трещина — отгадать невозможно, насоса не было, не было ни руля, ни запасной лодки, ни веселъ, ни паруса, ни втра. Въ торжественной тишин несчастные сознавали, что наступила ршительная минута, и ужасъ навелъ на нихъ оцпенніе. Барка погружалась. Попробовали облегчить ее: покидали въ море все, что можно было бросить, развинтили даже гайки отъ желзной печи, сняли замазку и самую печь бросили въ волны, это облегчило судно, но не предотвратило погибели: оно стало погружаться медленне, — только. Начальникъ шайки, время отъ времени, посматривалъ на цифры дленія, обозначенныя на носу судна, чтобъ убдиться въ скорости погруженія судна.

— Нтъ ли еще чего выбросить? закричалъ онъ, увидвъ, что минута гибели близка.

Докторъ, о которомъ забыли вс въ этой суматох, показался изъ-за темнаго угла каюты и произнесъ: ‘есть’.— Что такое? спросилъ начальникъ.

— Наше преступленіе, отвчалъ докторъ.

Дрожь пробжала по тлу пассажировъ: ‘аминь,’ сказали они почти въ одинъ голосъ. Поднявъ руку къ небу, блдный, докторъ проговорилъ: ‘на колни!’ Вс зашевелились, приготовляясь исполнить приказаніе.

— Бросимъ въ море наши преступленія, началъ онъ снова. Они тяготютъ надъ нами и влекутъ во дну наше судно. Нечего думать о спасеніи жизни, о томъ что спасти невозможно: позаботимся лучше о спасеніи души. Наше послднее преступленіе, только что совершенное, или лучше сказать, только что, довершенное нами, давитъ насъ. Думать о спасеніи, когда за нами стоитъ покушеніе на убійство,— значитъ нечестиво искушать бездны. Преступленіе противъ ребенка — преступленіе противъ Бога. Я знаю, что намъ необходимо было отправиться, но мы пустились на врную гибель. Буря настигла насъ, и эта хорошо, не жалйте о жизни. Недалеко отъ насъ берега Франціи: тамъ ждетъ насъ такая же вислица, какъ и въ Англіи. Единственное наше убжище, Испанія, далеко, и намъ предстояло два рода смерти: либо быть повшенными, либо утонуть въ мор. Богъ выбралъ за насъ: возблагодаримъ его. Онъ даруетъ намъ такую смерть, которая можетъ омыть наши грхи. Наша смерть неизбжна, братья. Вспомните, что мы недавно употребляли вс усилія для того, чтобъ отправить на небо ребенка, и что въ ту самую минуту, когда я говорю вамъ, быть можетъ надъ нашими головами душа его обвиняетъ насъ предъ вчнымъ судіей. Употребимъ же на раскаяніе послднія мгновенія, постараемся загладить вину: быть можетъ это возможно еще. Если ребенокъ переживетъ насъ — станемъ молиться за него, если онъ умеръ — постараемся, чтобы онъ простилъ насъ. Снимемъ съ себя наше преступленіе, освободимъ отъ него нашу совсть. Постараемся избавиться отъ самой ужасной погибели: чтобъ души наши не погибли передъ Господомъ. Тла пойдутъ къ рыбамъ, но души къ дьяволу. Пожалйте же самихъ себя. На колни, говорю вамъ. Раскаяніе — то судно, которое не тонетъ, а компасъ — молитва.

Волки превратились въ ягнятъ. Въ минуты отчаянія, такія превращенія бываютъ. Случается, что тигры лижутъ распятіе. Когда открываются мрачныя врата вчности — вровать трудно, но совсмъ не вровать — невозможно. Какъ бы ни были несовершенны религіи, основанныя человкомъ, въ послднія минуты душа содрогнется даже и въ томъ случа, если религія не говоритъ о вчности. Что-то начинается посл смерти. Въ минуту агоніи чувствуешь надъ собою отвтственность. Прошлое усложняется будущимъ, извстное превращается въ такую же бездну, какъ и неизвстное, и эти дв бездны, одна, исполненная грховъ, другая — ожиданія, сливаютъ въ одно свои отраженія, это-то сліяніе двухъ безднъ и ужасаетъ умирающаго.

Послдняя надежда на жизнь въ здшнемъ мір исчезла, они понимали и сознавали это, и возложили свои упованія на жизнь будущую. Ужасъ обнималъ ихъ, и они обратились къ доктору, какъ къ якорю спасенія. ‘Кром тебя, никого у насъ нтъ, говорили они. Мы исполнимъ все, что прикажешь. Приказывай же’!

— Сколько еще остается намъ времени? спросилъ докторъ у матроса.

— Немного боле четверти часа, отвчалъ тотъ, посмотрвъ на дленіе.

— Хорошо.

Онъ вынулъ изъ кармана чернильницу и пергаментъ, на которомъ писалъ въ кают, приказалъ зажечь факелъ и сталъ читать. И среди моря, на этой палуб, медленно погружавшейся въ бездну, словно на колеблющейся поверхности могилы, началось чтеніе, къ которому, казалось, прислушивалась сама тьма. Осужденные на смерть опустили головы, свтъ факела увеличивалъ блдность ихъ лицъ. Докторъ читалъ по-англійски. Повременимъ, когда чей-нибудь жалобный взоръ, казалось, просилъ объясненія, докторъ останавливался и повторялъ непонятое слово по-французски, по-испански, по-итальянски или по-басски. Слышались подавленныя рыданія и глухіе удары въ грудь.

Окончивъ чтеніе, докторъ положилъ пергаментъ на крышку люка и подписавъ свое имя: докторъ Герардцсъ Гестемунде, попросилъ подписаться другихъ. Когда вс это исполнили, онъ потребовалъ фляжку Гардкваннона, вложилъ въ нее пергаментъ, закупорилъ и осмолилъ.

— Кончено! сказалъ онъ и, повернувшись спиною въ несчастнымъ, подошелъ въ краю палубы, посмотрлъ въ пространство и сказалъ съ глубокимъ выраженіемъ: Bist du bei mir? Онъ обращался вроятно къ какому-нибудь призраку. Барка потопала. Несчастные погружались въ глубокую думу. Молитва — великая сила. Они не склонялись, но какъ-то гнулись, словно опадающій парусъ, когда втеръ стихаетъ. Эта суровая толпа, сложивъ руки и опустивъ голову, мало по малу, принимала положеніе людей, возложившихъ послднее упованіе на Бога. Докторъ вернулся къ нимъ. Каково бы ни было его прошедшее, но при развязк своей жизни этотъ старикъ былъ великъ. Роковая минута захватила его не въ расплохъ, и переходъ въ вчность, наполняя его мысли, не смущалъ его. Спокойствіе ужаса и созванное величіе Бога проглядывало въ чертахъ его. Этотъ престарлый, погруженный въ думу, разбойникъ былъ величавъ какъ первосвященникъ.

— Слушайте, сказалъ онъ, бросая факелъ въ море: мы уминаемъ. Помолимся.

Вс преклонили колни. На палуб была уже вода. Докторъ одинъ стоялъ. Какъ блыя капли слезъ, падали на него хлопья снга, замтно выдляя его среди тьмы, словно говорящую статую мрака.

— Pater noeter! произнесъ онъ и оснилъ себя крестнымъ знаменіемъ.

И вс, каждый на своемъ язык, сталъ повторять за докторомъ слова молитвы.

— Да будетъ воля твоя, шептали погибающіе.

— Какъ на небеси и на земли…

Никто ужъ не повторялъ этихъ словъ. Черезъ минуту море была гладко. Снгъ продолжалъ тихо падать. Надъ тмъ мстомъ, гд была барка, что-то всплыло: то была оплетенная ивнякомъ и засмоленная фляжка Гардкваннона.

IV.

На земл была такая же сильная буря, какъ и на мор, и шелъ такой же снгъ. Побждая тысячи трудностей, среди мрака и снга, ребенокъ продолжалъ идти. Встртивъ слды на снгу, онъ нкоторое время шелъ туда, куда они вели, но слды вдругъ исчезли, ребенокъ нагнулся и сталъ искать, но ничего не было видно, поднимаясь, онъ услышалъ какой-то трогательный, жалобный и безсильный крикъ, онъ слышался гд-то вблизи, но гд — ребенокъ долгое время не могъ найдти, онъ было-пошелъ впередъ, но кривъ послышался явственне, и онъ вернулся снова. Ему становилось и страшно отъ этого крика, такъ что онъ хотлъ бы убжать, и жалость проникала въ его сердце. Онъ снова началъ искать и увидлъ, въ нсколькихъ шагахъ отъ себя, возвышеніе въ человческій ростъ, узкое и длинное, похожее на могилу на бломъ кладбищ. Изъ этого возвышенія послышался крикъ. Ребенокъ нагнулся и сталъ руками раскапывать снгъ. Показалось блдное лицо съ закрытыми глазами, съ открытымъ ртомъ, полнымъ снга, разсыпавшіеся волосы смшались со снгомъ, ребенокъ дотронулся до этого лица — оно было холодно какъ ледъ. То было неподвижное, мертвое лицо женщины. Ребенокъ сталъ разрывать дале и подъ руками его вдругъ что-то зашевелилось: у обнаруженной мертвой груди женщины, гд оставалась еще застывшая капля молока, лежалъ маленькій, худенькій, блдный отъ холода ребенокъ. Это была двочка, мсяцевъ шести., Ребенокъ вяялъ ее на руки, завернулъ въ свою куртку и пошелъ дале. Иногда двочка вскрикивала, тогда онъ начиналъ ее покачивать и она смолкала. Ноша эта, однако, сильно утомляла его, отнимая послднія силы. Къ счастью, онъ попалъ, наконецъ, въ жилое мсто. Передъ нимъ явилась куча трубъ и крышъ, а съ ними надежда на ночлегъ, ужинъ и отдыхъ. Эта надежда влила новыя силы въ мальчика, и онъ смло постучался у богатаго дома, отвта не было, онъ постучался у дома бдняка — отвта не было. Въ Уэймут, куда онъ вошелъ, очевидно вс спали и не хотли тревожиться для запоздалыхъ прохожихъ. Этотъ недостатокъ гостепріимства могъ быть объясненъ и тмъ, что въ январ 1690 года только что кончилась чума въ Лондон и жители опасались принять въ домъ, пожалуй, больного бродягу. Пройдя Уэймутъ, который былъ въ то время пригородомъ Мелькомбъ-Реджиса (теперь послдній составляетъ приходъ Уэймута), мальчикъ перешелъ мостъ чрезъ рку и вступилъ въ Мелькомбъ-Реджисъ. Тутъ онъ снова сталъ стучаться и снова не получалъ отвта: только въ одномъ дом отвчали ему часы — пробило три часа утра. Мальчикъ насилу волочилъ ноги: въ физической усталости прибавлялось нравственное страданіе отъ того, что люди такъ холодно относились къ нему. Пройдя улицу, онъ очутился на пустомъ пространств. Начиналась снова снжная, безлюдная равнина. Отчаяніе овладвало имъ.

Въ это время какое-то странное и тревожное рычанье послышалось ему. Было отчего попятиться, но онъ подвинулся: это рычанье давало знать о присутствіи живого существа. Обогнувъ уголъ стны, онъ увидлъ, что тутъ что-то пріютилось, не то телга, не то хижина. Судя но колесамъ,— телга, судя по крыш съ трубой, откуда выходилъ дымъ,— жилище. Сзади, выдающіяся петли указывали дверь, а въ середин этой двери находилось четвероугольное отверзтіе, откуда выходилъ свтъ. Мальчикъ подошелъ къ этому странному жилищу. Рычанье усилилось, обратилось въ вой и послышался сухой звукъ какъ бы отъ сильно натянувшейся цпи, а между заднихъ колесъ выставились два ряда блыхъ и острыхъ зубовъ. Онъ не усплъ еще отдать себ яснаго отчета въ томъ, что происходило, какъ изъ двернаго отверстія показалась голова и сказала: ‘Цыцъ!’ Рычанье умолкло.— ‘Есть тутъ что ли кто?’ спросила голова.— Да.— ‘Кто?’—Я.— ‘Ты? Кто ты? откуда?’ — Я усталъ.— ‘Который часъ?* — Я озябъ.— ‘Что ты тутъ длаешь?’ — сть хочу.— ‘Ну, не всякому же такъ счастливо жить, какъ лордамъ! Убирайся!’ Голова скрылась и форточка захлопнулась. Ребенокъ опустилъ голову и приготовился идти дале.

Кто же были обитатели этого походнаго жилища?

Урсу съ и Гомо (Ursus и Homo, т. е. медвдь и человкъ). Они были связаны неразрывною дружбой. Урсусъ былъ человкъ, а Гомо — волкъ. Они сошлись характерами. Именемъ Гомо человкъ окрестилъ волка, а себ взялъ имя звря. Товариществомъ человка и волка услаждались ярмарки, приходскіе праздники, переулки, гд толпится всякій людъ, любящій послушать розсказни и купить разныхъ лекарственныхъ снадобій. Толп пріятно было взглянуть на этого послушнаго кроткаго волка, да и вс мы не прочь отъ наслажденія поглядть на разнаго рода прирученія, чмъ объясняется, между прочимъ, почему такая толпа бываетъ на королевскихъ шествіяхъ.

Урсусъ и Гомо ходили изъ города въ городъ, изъ края въ край, съ базара на базаръ, Урсусъ ораторствовалъ, гадалъ и, обладая даромъ чревовщанія, подражалъ крикамъ птицъ и животныхъ и говору толпы, а Гомо, наученный своимъ хозяиномъ нкоторымъ любовнымъ манерамъ, съ тарелочкой въ зубахъ обходилъ публику и сбиралъ даянія. Урсусъ брался и предсказывать будущее, величая себя ‘торговцомъ суевріями’, онъ говорилъ: ‘между мной и епископомъ канторберійскимъ только одна разница: я не притворяюсь.’ Архіепископу это передали: воспылавъ праведнымъ гнвомъ, онъ приказалъ, чтобъ Урсуса представили предъ его очи, но Урсусъ былъ ученъ и хитеръ: онъ обезоружилъ его святйшество, сказавъ ему проповдь собственнаго сочиненія на день Рождества Христова, архіепископу такъ понравилась проповдь, что онъ выучилъ ее наизусть, сказалъ въ церкви и затмъ напечаталъ, какъ собственное твореніе. Такимъ образомъ Урсусъ былъ помилованъ.

Онъ и лечилъ, зналъ свойства травъ и занимался химическими упражненіями. Вообще онъ обладалъ самыми разнообразными свдніями и надленъ былъ разнообразными способностями: не даромъ въ молодости жилъ онъ на жалованьи у одного лорда, въ качеств ‘философа’. Исправляя ремесло Иппократа, онъ съ искусствомъ не меньшимъ бралъ на себя роль Пиндара и могъ сочинять іезуитскія трагедіи не хуже записного отца іезуита. Онъ сочинялъ даже и комедіи, а народъ, передъ которымъ онъ ихъ представлялъ, очень одобрялъ ихъ. Понятно, что такая бездна знаній могла привести только къ голоду. Салернская школа учитъ: ‘шь мало, но часто’. Урсусъ лъ мало я рдко, исполняя такимъ образомъ первую часть правила и отвергая послднюю, но тутъ была вина не его, а публики, которая не всегда сбиралась на его представленія и не всегда покупала. Урсусъ говаривалъ: ‘Откашливанье сентенцій ублажаетъ. Волкъ утшается воемъ, баранъ — шерстью, лсъ — малиновкою, женщина — любовью, а философъ — реторической фигурой нравоучительнаго восклицанія’, Быть можетъ отчасти поэтому, отчасти потому, что онъ былъ угрюмъ и избгалъ длиться задушевною рчью съ другими, Урсусъ любилъ разговаривать съ самимъ собою. Кто жилъ уединенно, тотъ знаетъ, что монологъ свойственъ человческой природ. Говоря громко съ самимъ собою, кажется, что говоришь съ богомъ, котораго носишь въ себ. Извстно, что Сократъ имлъ эту привычку, Лютеръ также. Подражая этимъ великимъ людямъ, Урсусъ обладалъ способностью быть ораторомъ и вмст съ тмъ своимъ слушателемъ. Онъ задавалъ себ вопросы и отвчалъ на нихъ, восхвалялъ себя и осыпалъ себя бранью. Встртивъ волка, Урсусъ подружился съ нимъ, волкъ никогда не кусался и былъ добропорядочнымъ, настоящимъ волкомъ изъ породы волковъ-ракодовъ. Урсусъ нашелъ, что для перевозки тяжестей онъ пригодне осла: на осл ему было противно здить, потому что осла онъ слишкомъ уважалъ. Онъ замтилъ, что оселъ, этотъ четвероногій мыслитель, мало понятый людьми, иногда безпокойно встряхивалъ ушами, когда философы начинали говорить глупости. Въ жизни, между вашей мыслью и нами, оселъ является такимъ образомъ третьимъ лицомъ, а это неудобно. Какъ друга, Урсусъ по тому предпочиталъ волка собак, что волкъ несравненно мене податливъ на дружбу съ человкомъ. Англійскій законъ, не особенно нжный къ волкамъ, терплъ Гомо въ качеств ‘служителя’, ибо въ закон было сказано: ‘всякій служитель, слдующій за своимъ господиномъ, можетъ ходить безпрепятственно’. Кром того, въ царствованіе послднихъ Стюартовъ, на волковъ была мода: придворныя дамы заводили себ собачекъ-волковъ, величиною съ кошку, которыхъ выписывали изъ Азіи за огромный деньги. Заставляя волка тащить походную хижину, хозяинъ тоже накидывалъ себ хомутъ и братски тянулъ рядомъ съ волкомъ, когда дорога была дурна или трудна. Эта хижина-телга была на столько велика, что Урсусъ могъ свободно въ ней растянуться. Построена она была прочно, хотя изъ тонкихъ досокъ, была размалевана, но неизвстно какою краской. Спереди была стеклянная дверь съ маленькимъ балкончикомъ, откуда Урсусъ проповдывалъ толп, сзади, для входа въ хижину, служила лсенка изъ трехъ складныхъ ступенекъ. Сквозь отверстіе входной двери прохожіе могли прочесть надпись: ‘Урсусъ философъ’, написанную углемъ на потолк хижины. Кром того, внутри хижины были еще дв надписи, чернилами. Одна озаглавлена такъ: ‘Единственно необходимое для всякаго познанія’. Тутъ подробно перечислялись вс привилегіи и титулы англійской аристократіи: ‘Лорды неприкосновенны. Перы — палата и судъ, concilium et curia, законодательство и юстиція. Лорды-перы считаются ‘лордами по праву’, лорды не перы — ‘лордами изъ вжливости’, только лорды-перы настоящіе лорды. Лордъ не приноситъ присяги ни королю, ни въ суд. Достаточно его слова. Общины, т. е. народъ, вызванныя къ лордамъ, являются передъ ними, сидящими въ шляпахъ, смиренно, съ покрытыми головами. Съ билями къ лордамъ общины отряжаютъ сорокъ членовъ, которые представляютъ биль съ тремя глубокими поклонами. Лорды же посылаютъ билль общинамъ черезъ простого клерка. Въ случа спора, об палаты совщаются въ размалеванной вал, перы сидя и съ покрытыми головами, общины стоя и безъ шапокъ. По закону Эдуарда VI, лорды пользуются привилегіей совершить простое убійство. Лордъ, ‘просто’ убившій человка, не преслдуется. Лордъ, позванный къ королю, иметъ право убить одну или дв лани въ королевскомъ парк. Недостойно лорда показываться на улицахъ въ сопровожденіи двухъ лакеевъ: его должна сопровождать свита изъ дворянъ-служителей. Лордъ можетъ быть присужденъ къ штрафу только лордами, но не боле, какъ къ пяти шиллингамъ, исключая герцога, который можетъ быть приговоренъ къ десяти. Только лордъ иметъ право не являться по повстк шерифа. Лордъ не можетъ быть назначенъ въ милицію. Когда ему угодно, онъ снаряжаетъ полкъ я даетъ его королю. Онъ не можетъ быть подвергнутъ пытк даже за измну. Лорда не клеймятъ за преступленіе. Лордъ ученъ, даже не умя читать: это дается ему рожденіемъ. Обыкновенный смертный, ударившій лорда, наказывается отнятіемъ руки. Лордъ почти король. Король почти Богъ. Земля — лордство. Англичане называютъ Бога милордомъ (мой господинъ)’.

Противъ этой надписи была другая, съ такимъ заглавіемъ: ‘Чмъ должны довольствоваться т, у кого ничего нтъ’. Слдовало длинное перечисленіе англійскихъ лордовъ по именамъ, съ ихъ замками и богатствами, и въ конц слдующія строки: ‘Семьдесятъ два пера временъ Якова И обладаютъ милліономъ двумя стами семьдесятью двумя тысячами фунтовъ стерлинговъ ежегоднаго дохода, что составляетъ одиннадцатую часть доходовъ всей Англіи’. Съ боку, противъ лорда Линнеуса Кленчарли, рукою Урсуса было написано: ‘Мятежникъ, въ изгнаніи, имнія, замки и помстья секвестрованы. По дломъ.’

Урсусъ былъ мизантропъ, онъ часто говорилъ Гомо: ‘не вырождайся въ человка’. Глухая злоба на міръ постоянно душила его и онъ облегчалъ себя ворчаньемъ. Онъ былъ въ природ представителемъ оппозиціи. Никмъ и ничмъ недовольный, онъ по всей вроятности критически относился къ самому Богу, за то одобрялъ онъ принцевъ и своеобразно возвеличивалъ ихъ. Разъ Яковъ И принесъ въ даръ Богородиц одной католической ирландской часовни массивную золотую лампаду, увидвъ это, Урусъ разразился передъ народомъ восклицаніями восторга: ‘Конечно, пресвятая Богородица боле нуждается въ золотой лампад, чмъ вотъ эти босыя дти въ башмакахъ.’ Такія доказательства почтенія къ установленнымъ властямъ по всей вроятности не мало способствовали тому, что эти власти оставляли въ поко, какъ его, такъ и его товарища. Власти никогда не заподозрвали его въ принадлежности въ преслдуемымъ шайкамъ дтопокупателей, и резонно, потому что Урсусъ не принадлежалъ ни къ какой шайк, онъ былъ самъ по себ, честолюбіе его стремилось къ тому, чтобъ быть караибомъ, не сдлавшись караибомъ, онъ сталъ пустынникомъ и мизантропомъ. Считая человческую жизнь вообще чмъ-то ужаснымъ, замтивъ повсюду преобладаніе бичей, королей надъ народами, войны надъ королями, заразы надъ войною, голода надъ заразою, глупости надо всмъ, убдившись, что въ самомъ факт существованія есть уже извстная доля кары, признавъ, что смерть есть освобожденіе, онъ вылечивалъ больныхъ, давалъ крпительныя лекарства старикамъ, безногихъ ставилъ на ноги и саркастически замчалъ: ‘ну, теперь наслаждайтесь въ этой юдоли плача’. Встрчая умирающаго съ голоду, онъ отдавалъ ему вс свои гроши, ворча: ‘Живи, несчастный! Жри! Ужъ нея, братъ, избавлю тебя отъ каторги жизни, нтъ’! И, потирая руки, онъ прибавлялъ: ‘Вотъ какъ! Я врежу людямъ изо всхъ силъ.’

V.

Неудивительно посл всего сказаннаго, что Урсусъ хотлъ повредить и мальчику, который пришелъ у него просить пріюта. Когда мальчикъ сбирался уходить, Урсусъ отворилъ дверь и грубовато приказалъ ему войти. Мальчикъ вошелъ. Въ хижин не было огня, но она освщалась чугунною печью, въ которой горлъ торфъ. Вмсто мебели — сундукъ и скамья, по стнамъ равная рухлядь. Мальчикъ положилъ свою ношу бережно на сундукъ.

— Что это ты кладешь такъ бережно, точно мощи! Или боишься попортить свои лохмотья? Ахъ, мерзкій негодяй, въ этакую пору шляется по улицамъ! Кто ты, говори? Нтъ, погоди, не смй отвчать, сначала согрйся. Однако, ты, братъ, ужъ и вымокъ, ужъ и иззябъ! Въ чорту эти лохмотья, каналья!

И Урсусъ, сорвавъ съ мальчика лохмотья, принялся передъ печкою оттирать его тло.

— Каково! Ничего не отморозилъ. Одвайся и шь! и онъ придвинулъ ему горшокъ съ саломъ и картофелемъ. Мальчикъ принялся уписывать.

— Господи, какъ онъ жретъ! Не знаетъ, шельма, никакого благородства. Посмотрлъ бы, какъ кушаютъ лорды: они больше пьютъ, чмъ дятъ, и это возвышенно. Удостоился я видть, какъ изволилъ кушать король Яковъ И: ни до чего не дотронулся его величество, а этотъ лохмотникъ жретъ! И занесъ же меня чортъ въ этотъ Уэймутъ. Съ самаго утра гроша не добылъ, а тутъ еще корми нищихъ! Вотъ мерзкая сторонка! шь, шь, чортовъ сынъ, жирй на мой счетъ, паразитъ проклятый. Каковъ аппетитъ-то! И знать не хочетъ, каналья, что мн тоже сть хочется. Работалъ цлый день, вотъ, думаю, сварю себ картошекъ и славно поужинаю. Не тутъ-то было — эта щука, эта акула, этотъ волченокъ вползъ ко мн и все опустошилъ. Впрочемъ, жри себ, жри: у меня еще молоко есть.

Въ это время раздался пискъ изъ лохмотьевъ, сложенныхъ на сундук.

— Это еще что такое? вскричалъ Урсусъ, развертывая лохмотья. Другой ребенокъ! Откуда, разбойникъ, ты принесъ это, а? Ну, видно, и съ молокомъ разстаться придется.

Онъ одлъ двочку въ сухія тряпки, устроилъ изъ стклянки соску, налилъ въ нее молока и взявъ двочку на руки, сунулъ ей соску въ ротъ ворча: ‘ну, шь, тварь, шь. Вотъ и замолчала. И вс-то они на одинъ ладъ, поганцы: когда дашь имъ того, чего просятъ — сейчасъ замолчатъ’. Между тмъ мальчикъ положилъ вилку, заглядвшись на кормившуюся двочку, которая видимо оживала. Это окончательное воскрешеніе двочки, начатое имъ, растрогало мальчика до слезъ, и онъ любовно обращалъ свои взоры на Урсуса.

— Ты чего не шь?

— А вы? Вамъ ничего не останется.

— шь все, исчадіе сатаны, а обо мн не печалься, босоногій нищій. Говорятъ теб, все шь, иначе я выброшу тебя вонъ отсюда вмст съ этой негодницей. Посл этой угрозы, мальчикъ снова принялся за ду. Урсусъ прислъ на сундук и продолжалъ кормить двочку, которая съ наслажденіемъ тянула изъ соски.

— Вотъ и проповдуй воздержаніе, ворчалъ онъ. Вдь какъ пьетъ! Даромъ что мала, а точно пьяница. Впрочемъ, пьянство съ пеленокъ и начинается… Печка такъ дымитъ, что задохнуться можно, а отъ дыму я никакъ не разгляжу этой мордочки, злоупотребляющей моимъ гостепріимствомъ. Вообще комфорту у меня мало, а не худо бы попировать въ теплыхъ комнатадъ. Я рожденъ чувственнымъ, а вотъ, поди, не исполнилъ же своего призванія! Величайшій изъ мудрецовъ, Филоксенъ, желалъ имть шею журавля, чтобъ дольше наслаждаться удовольствіями обда, и я это понимаю. А тутъ какъ разъ никакой выручки! Въ этомъ проклятомъ город никто даже не боленъ, никто лекарства не купилъ. Только у неба сдлалось разстройство желудка, и за то какъ оно хлещетъ снгомъ! Ураганъ тоже хорошъ. Ну-ка, други мореплаватели, какъ-то вы справитесь съ бурей! А я вотъ и съ собственной жизнью не справлюсь, а тутъ еще путешественники у меня останавливаются, точно я гостинницу содержу. Всеобщая безпомощность даже въ мою нищету забрасываетъ удочку, даже въ ною хижину попадаютъ отвратительныя капли человческой грязи, и я длаюсь жертвою голодныхъ, обжоръ и бродягъ! Осмливаются гулять по улицамъ, когда вс добрые люди спятъ! Да еслибъ узналъ объ этомъ нашъ добрый король, онъ веллъ бы тебя посадить въ тюрьму и выскъ бы на площади. Да, а ты думаешь какъ? Въ просвщенномъ государств, братъ, порядокъ прежде всего. На то есть и указы и приказы, чтобъ бродягъ не было. У меня вотъ домъ, а у тебя что? Я бы долженъ донести на тебя. И сколько онъ снгу натащилъ сюда, чертенокъ! Ну что, сълъ мой ужинъ, воришка? И эта тварь выпила все.

Онъ всталъ и, поддерживая малютку одной рукой, другою досталъ изъ сундука медвжью шкуру, которую называлъ онъ своей ‘настоящей’ шкурой, и завернулъ въ нее ребенка. Уложивъ ее, онъ обратился къ мальчику съ распросами, кто онъ, кто его родители, гд онъ подобралъ двочку. Мальчикъ отвчалъ, что не знаетъ кто онъ и не знаетъ своихъ родителей, а двочку подобралъ на дорог въ такомъ-то мст. Уложивъ мальчика рядомъ съ двочкой, Урсусъ ушелъ съ волкомъ отыскивать замерзшую женщину, надясь возвратить ее къ жизни, во было уже поздно. Только къ утру возвратился онъ изъ этого похода. Мальчикъ проснулся и со страхомъ поглядлъ на волка, который тихо подошелъ къ сундуку и нжно сталъ лизать руку двочки, свсившуюся съ сундука.

— Хорошо, Гомо, сказалъ Урсусъ. Я буду отцомъ, а ты дядей. Усыновимъ ихъ. Такъ? и взглядъ его упалъ на мальчика

— Чего ты смешься? вскрикнулъ онъ.

— Я не смюсь, отвчалъ мальчикъ.

Урсусъ вздрогнулъ, внимательно посмотрлъ на мальчика въ теченіи нсколькихъ минутъ и сказалъ: ‘ты ужасенъ’. Онъ положилъ об руки на плечи мальчика, снова разглядлъ его лицо и вскрикнулъ:

— Не смйся же!

— Я не смюсь, сказалъ мальчикъ.

— Я теб говорю, что ты смешься, дрожа всмъ тломъ говорилъ Урсусъ, и схвативъ ребенка съ какою-то яростью, настойчиво спросилъ: ‘кто это съ тобой сдлалъ?’

— Я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Съ которыхъ поръ ты смешься такъ?

— Я всегда былъ такой.

Урсусъ отвернулся отъ мальчика и тихо проговорилъ: ‘я думалъ, что это занятіе уже вышло изъ употребленія… Посмотримъ, что говоритъ докторъ Конквестъ’. Онъ вынулъ изъ-подъ изголовья двочки большую книгу, и перелистывая ее, остановился ‘Dedenasatis Это самое, сказалъ онъ Висса fisca usque ad aures, genzivis denudatis, nasoque murdridato, masca eris, et ridebis semper‘ {Т. е. ‘Ротъ распоровъ до ушей, обнаруживъ десна и исковеркавъ носъ, обратишь лицо въ массу и всегда будешь смяться.’}. Происшествіе, въ которое углубляться нездорово. Останемся на поверхности. Смйся, мой милый.’

Въ это время двочка проснулась и закричала. Урсусъ взялъ соску и вложилъ ее въ ротъ ребенка. Восходящее солнце, лучи котораго, проникая сквозь стекло, прямо падали на лицо двочки, отразились въ зрачкахъ ребенка: зрачки оставались неподвижны, какъ и вки.

— А, сказалъ Урсусъ: она слпа!

VI.

Мы должны вернуться назадъ, ко временамъ англійской республики.

Въ 1650 году, парламентъ декретировалъ слдующую присягу: ‘общаюсь быть врнымъ республик, безъ короля, безъ государя, безъ господина’. Такъ какъ республика одно время одержала верхъ надъ монархіей, то неудивительно, что англійскіе поры присягнули ей. Въ числ ихъ былъ и баронъ Линпеусъ Кленчарли. Но въ 1660 году положеніе длъ измнилось. Англія освободилась отъ Кромвеля, который съ своей республикой совершилъ множество несообразностей, въ род слдующихъ: пользуясь смутами въ Германіи и Франціи, онъ возвысилъ Англію, унизивъ Нидерланды и Португалію, основалъ морское могущество своей родины побдами на мор и торговлею, заставилъ континентъ бояться себя, предписывалъ миръ, возбуждалъ войну, воздвигъ англійскіе флаги тамъ, гд прежде владычествовали континентальныя державы, и говаривалъ: ‘я хочу, чтобъ англійскую республику уважали также, какъ и римскую’. Ничего священнаго не стало: слово сдлалось свободно: на улицахъ можно было говорить, что хочешь, можно было печатать все безъ цензуры и контроля. И вотъ этотъ порядокъ исчезъ: Карлъ II, блестящій, роскошный, любезный, даровалъ Англіи забвеніе о томъ времени, когда сынъ гёнтингдонскаго пивовара клалъ ногу на голову Людовика XIV. Англія каялась, воздыхала и радовалась, ликованіе дополнялось вислицами слишкомъ ярыхъ приверженцевъ рееспублики, безъ вислицъ торжество было бы не полное. Здравый смыслъ возвращался во всмъ. Ко всмъ ли? Къ сожалнію, нтъ. Лордъ Кленчарли какъ будто не могъ забыть своей присяги, онъ не могъ сообразить, что раскаяніе всегда съ удовольствіемъ принимается во время реставраціи, что Карлъ II былъ государь добрый для тхъ, кто къ нему возвращался, что такія значительныя лица, какъ Монкъ, сдлавшись врными слугами трона, были вознаграждены по-королевски. Лордъ Кленчарли какъ будто не видлъ и не хотлъ видть ликованій, цлаго ряда великолпныхъ пиршествъ и праздниковъ, веселаго, блестящаго двора и т. п. Всему этому онъ предпочелъ изгнаніе и, удалившись въ Швейцарію, тихо и уединенно доживалъ вкъ свой на берегу женевскаго озера. Понятно, что его вс осуждали: одни смясь, другіе негодуя. Разв это упрямство — добродтель? Разв это самопожертвованіе благородно? Истинная мудрость состоитъ въ томъ, чтобъ ничего не преувеличивать. Будьте въ оппозиціи, браните, если угодно, но длайте это прилично и продолжайте возглашать: да здравствуетъ король! То, что падаетъ, должно было упасть, то, что возвышается — должно было возвыситься. Таковъ законъ провиднія. Всего этого Кленчарли понять не могъ. Къ счастію, для бднаго лорда скоро открыто было одно смягчающее обстоятельство — онъ былъ глупъ, съ этимъ вс соглашались, но нкоторые прибавляли, что и глупость должна имть свои границы, которыя Кленчарли, очевидно, переступилъ.

Доброе старое время возвратилось при Карл II, прекрасныя женщины царствовали и управляли. У Эвелина находимъ такія строки: ‘Сладострастіе, оскверненіе святыни, презрніе Бога. Разъ, въ воскресенье, я видлъ короля съ его любовницами, Портсмутъ, Клевеландъ, Мазарини и двумя или тремя другими, вс были почти голыя въ игорной галлере’. Эвелинъ не понималъ пользы порока, а польза была очевидна, не будетъ пороковъ, не будетъ и прекрасныхъ женщинъ. А вліяніе ихъ безъ сомннія благодтельно отражалось на свойствахъ короля. Но добродушію своему онъ не обратилъ почти никакого вниманія на странную и неприличную оппозицію Кленчарли. Но Яковъ ШШ былъ внимательне. Если Карлъ II управлялъ спустя рукава, то Яковъ II затянулъ возжи. Онъ имлъ похвальное честолюбіе — быть дйствительнымъ королемъ, въ его глазахъ царствованіе его предшественника было только легкимъ наброскомъ реставраціи, онъ же хотлъ нарисовать полную его картину. Еще въ 1660 г. онъ жаловался, что повсили только десять ‘цареубійцъ’, какъ называли приверженцевъ Кромвеля. Желая возстановить настоящее правосудіе, которое должно быть выше сантиментальныхъ разглагольствій и должно имть прежде всего въ виду интересы общества, онъ вручилъ правосудіе Джефрису, а мечъ Кирке. Полезный этотъ полковникъ однажды четыре раза сряду повсилъ одного республиканца, спрашивая его всякій разъ: ‘отрекаешься ли ты отъ республики?’ Но злодй постоянно говорилъ: ‘нтъ’, и его покончили. ‘Я его четыре раза повсилъ’, хвастался Кирке. Подобные подвиги его многочисленны, казнили даже женщинъ, а одну сожгли живьемъ. Какъ мы уже знаемъ, Яковъ И былъ очень религіозный человкъ и умерщвлялъ свою плоть безобразіемъ своихъ любовницъ. По всей вроятности, этому именно онъ обязанъ тмъ достоинствомъ, съ которымъ держалъ себя въ изгнаніи, мирно бесдуя съ отцами іезуитами. Понятно, что такой король не могъ не заняться немножко такимъ мятежникомъ, какъ лордъ Кленчарли.

Лордъ Кленчарли имлъ незаконнаго сына, который родился какъ разъ въ то время, когда отецъ отправлялся въ Швейцарію. Дитя это воспиталось въ качеств пажа при двор Карла II и затмъ получило дальнйшій ходъ. Милость эта объясняется тмъ, что любовница Кленчарли, мать этого сына, удостоилась королевской любви. Она принадлежала къ знати и оставила своему сыну, посл смерти своей, помстье Дирри-Мойръ, въ Шотландіи. Отъ имени этого помстья и сынъ получилъ отъ Якова И право называться лордомъ Дирри-Мойръ. Да, Давидъ Дирри-Мойръ и при Яков продолжалъ процвтать и идти въ гору. Король признавалъ за этимъ роялистомъ право быть сыномъ республиканца: отверженный отецъ не вредитъ начинающейся придворной Каррьер. Король сдлалъ лорда Давида своимъ спальникомъ, которыхъ всего было двнадцать. Обязанность ихъ заключалась въ томъ, чтобъ поочередно спать возл короля, на особо приготовленной постели, кром того лордъ Давидъ наблюдалъ за королевскими кучерами, лакеями, имлъ счастіе стоять за королемъ въ та дни, когда его величество жертвовалъ на церковь золотую монету, byzantium, въ дни ожерелья, когда король носилъ ожерелье своего ордена, и въ дни причастія, когда никто не причащался, кром короля и принцевъ. Онъ же, въ великій четвергъ, приводилъ къ его величеству двнадцать бдныхъ, которымъ король раздавалъ по стольку серебряныхъ монетъ, сколько было ему лтъ жизни и по стольку шиллинговъ, сколько протекла лтъ его царствованія. На его же обязанности лежало, во время болзни короля, не допускать къ страждущему докторовъ безъ разршенія государственнаго совта. Кром того, онъ былъ полковникомъ шотландскаго полка королевской гвардіи и въ этомъ чин совершилъ нсколько походовъ, гд отличился мужествомъ. Милость къ нему короля была такъ велика, что онъ могъ бы даже сдлаться groom of the stole, что давало бы ему привилегію надвать на короля рубашку, но для этого необходимо было сдлаться перомъ или принцемъ. И его величество желалъ только предлога, чтобъ лорда Дирри-Мойра сдлать ‘лордомъ по праву’ изъ ‘лордовъ по учтивости’.

Случай скоро представился. Изъ Швейцаріи пришло извстіе, что лордъ Кленчарли умеръ. Ходили темные слухи, что не задолго до смерти, уже въ преклонныхъ лтахъ, онъ женился на дочери одного изъ ‘цареубійцъ’, Анн Бредшау, которая тоже умерла, оставивъ сына, ‘прекраснаго какъ день’, что говорится во всхъ сказкахъ. Слухи эти, по всей вроятности, принадлежали также къ области сказокъ, и король разомъ покончилъ съ ними, объявивъ, что, ‘за отсутствіемъ законнаго наслдства’, вс титулы и имнія покойнаго лорда Кленчарл переходятъ къ лорду Давиду Дирри-Мойръ, съ тмъ условіемъ, чтобъ онъ женился на нкоей герцогин Джосіан, бывшей въ то время еще ребенкомъ. Эта герцогиня въ пеленкахъ, обладательница наслдства Кленчарли, имла и свое огромное богатство, подаренное ей герцогомъ Йоркскимъ и Генріеттою англійскою, герцогиней орлеанской, первой женщиной во Франціи посл королевы.

Лордъ Давидъ продолжалъ процвтать и при Вильгельм, разсудивъ, что неблагоразумно отправляться въ изгнаніе вмст съ благодтелемъ своимъ, Яковомъ. Онъ продолжалъ быть совершеннйшимъ кавалеромъ: доводилъ пороки до необыкновенной утонченности, былъ немножко поэтомъ, добрымъ слугою государства, добрымъ лакеемъ короля, непремннымъ членомъ всхъ празднествъ, церемоній, выходовъ, храбрымъ воиномъ, по мановенію его величества готовымъ жертвовать жизнью, совершеннйшимъ придворнымъ, очень чваннымъ, всесильнымъ, во великодушнымъ, роскошнымъ, законодателемъ моды и молодымъ человкомъ въ сорокъ пять лтъ. Онъ былъ душою молодежи: nobility и gentry благоговло передъ нимъ. Упомянемъ объ одной необыкновенной заслуг лорда Давида: онъ осмлился носить собственные волосы. Начиналась реакція противъ париковъ. Какъ въ 1824 г. Эженъ Деверіа дерзнулъ первый отпустить бороду, такъ въ 1702 г. Прайсъ Деверью, лордъ Герефордъ и перъ Англіи, дерзнулъ показаться въ обществ въ прическ изъ собственныхъ волосъ. Негодованіе было общее, и когда дошло оно до своего апогея, лордъ Давидъ ему послдовалъ. Такія событія предвщаютъ обыкновенно конецъ міра. Лорда Давида проклинали еще больше, хоть онъ былъ вторымъ, но иногда вторымъ быть трудне, чмъ первымъ, ибо тутъ хотя и меньше требуется изобртательности, за то больше мужества. Первый, увлекаемый мыслью о нововведеніи, могъ не предвидть опасности, второй видитъ бездну и, однако, въ нее устремляется. Впослдствіи общество стало подражать этимъ двумъ революціонерамъ, и пудра явилась какъ смягчающее обстоятельство.

Со времени реставраціи революціонные клубы были запрещены, зато развилось множество другихъ, гд богатые люди скромно веселились. Лордъ Давидъ былъ ‘лидеромъ’ многихъ клубовъ. Такъ, будучи красавцемъ, онъ принадлежалъ къ ‘Клубу Безобразныхъ,’, который принималъ на себя обязанность драться не за женщину, а за безобразнаго человка. Зала клуба была украшена портретами самыхъ безобразныхъ людей. Въ тотъ день, когда красавица Визаръ заболла оспою, клубъ провозгласилъ за нее тостъ, онъ послалъ дипломъ на почетнаго члена Мирабо и процвталъ еще въ начал XIX вка. Былъ ‘She romps Club’, задача котораго заключалась въ слдующемъ: брали на улиц женщину, первую встрчную, но не старую и не дурную, конечно мщанку, и насильно влекли ее въ клубъ, гд заставляли ходить на рукахъ, поднявъ ноги къ верху, причемъ лицо покрывалось ниспадавшими юбками. Если она пробовала сопротивляться, то пускали въ дло хлыстъ. Былъ ‘Клубъ головныхъ ударовъ’, получившій свое названіе отъ того, что члены упражнялись въ подобномъ занятіи. Высмотрвъ какого-нибудь дуралея съ широкою грудью и глуповатымъ лицомъ, уговаривали или принуждали его, за бутылку портера, позволить дать себ четыре удара головою по груди. Члены клуба были такіе молодцы, что, случалось, съ двухъ ударовъ эта живая мишень испускала духъ. Былъ еще ‘Фёнъ-Клубъ* (Fun-Club). Fun, какъ юморъ, слово непереводимое и занимаетъ такое же мсто относительно фарса, какъ перецъ относительно соли. Проникнуть въ домъ, разбить въ немъ дорогое зеркало, испортить фамильные портреты, отравить собаку, посадить кошку въ голубятню, заставить ложнымъ извстіемъ какое-нибудь семейство надть трауръ — это fun. Въ царствованіе Якова II одинъ молодой милліонеръ, поджегши ночью хижину, заставилъ помирать со смху весь Лондонъ и былъ за это провозглашенъ ‘королемъ fun’а’. Бдные обитатели хижины спаслись въ однхъ рубашкахъ. Члены Fun Club’а, вс изъ высшей аристократіи, бгали по бднымъ кварталамъ Лондона, когда мирные граждане предавались сну, и вырывали петли изъ ставень и дверей, портили трубы и цистерны, срывали вывски, опустошали огороды, гасили фонари, разбивали окна. Понятно, что богачамъ все это сходило съ рукъ. Еще до сихъ поръ въ нкоторыхъ мстахъ Великобританіи, напр. на Гернсе, время отъ времени милая молодежь занимается подобными шутками.

Самый значительный клубъ имлъ предсдателемъ ‘императора’, который носилъ на лбу полумсяцъ и назывался ‘великимъ могокомъ’. Moгокъ превосходилъ fun. Цль этого клуба была грандіозная: длать зло для зла, вредить во что бы то на стало, не разбирая средствъ. Каждый членъ имлъ какую-нибудь спеціальность: одни заставляли прохожихъ плясать, шпигуя ихъ ляшки шпагою, другіе окружали какого-нибудь бездльника, съ рапирами въ рукахъ, человкъ восемь или девять вмст, бездльнику, окруженному со всхъ сторонъ, конечно, нельзя было не обратиться въ какому-нибудь изъ господъ дворянъ спиною, тогда этотъ послдній наказывалъ его за то пыркомъ рапиры, и бездльникъ подпрыгивалъ, обращаясь спиной къ другому дворянину, который тоже пырялъ, проплясавъ такимъ образомъ достаточное количество времени и, весь окровавленный, онъ поступалъ въ распоряженіе лакеевъ, которые били его палками, чтобъ дать другой оборотъ его мыслямъ. Третьи, со смхомъ останавливая на улицахъ прохожихъ, разбивали имъ носы кулакомъ и запускали большіе пальцы въ ихъ глаза, если отъ этой шутки прохожій лишался глазъ, то получалъ за цихъ вознагражденіе.

Такъ веселились праздные лондонскіе богачи въ начал XVIII вка. Лордъ Давидъ принималъ участіе въ этихъ забавахъ, но всегда вознаграждалъ потерпвшихъ отъ него. Кром того, онъ предавался съ большимъ наслажденіемъ воспитанію птуховъ для боевъ и боксеровъ. Любо было смотрть на него, какъ онъ обрзывалъ ножницами хвостъ птуху, заострялъ ему каждое перышко врыла, обчищалъ ножичкомъ лапы, заострялъ когти, надвалъ ему шпоры, плевалъ ему на голову, на шею, обливая его такимъ образомъ слюною, какъ древле натирала масломъ атлетовъ. Воспитаніе боксеровъ брало у него также не мало времени. Во-первыхъ, надо было выбрать самаго крпкаго и сильнаго дтину, во-вторыхъ, прилагать къ нему постоянныя заботы: ежедневно отмривать ему вино, отвшивать извстныя порціи мяса, наблюдать за его сномъ, отпуская для этого только извстное количество часовъ, не выпускать его изъ виду на улиц, отстраняя отъ него всякія опасности, въ томъ числ пьяныхъ солдатъ и хорошенькихъ женщинъ. Пользуясь славою въ сред аристократической молодежи, лордъ Давидъ пріобрлъ популярность и въ народ подъ именемъ Томъ-Джимъ-Джека. Народъ, впрочемъ, не зналъ, что подъ именемъ этимъ скрывается лордъ Давидъ: дло въ томъ, что послдній, страстно любя звринцы, балаганы, паяцовъ, комедіантовъ, переодвался, чтобъ не компрометировать свое званіе, въ простое платье и вмшивался въ народную толпу. Такова была школа, въ которой готовился лордъ Давидъ въ политической дятельности, въ качеств наслдника лорда Кленчарли и мужа прелестной герцогини Джосіаны.

VII.

Герцогин Джосіан было въ 1705 г. двадцать три года, а лорду Давиду сорокъ три, но ни она, ни онъ не обнаруживали непремннаго желанія соединиться брачными узами, ибо оба дорожили своей свободой и преимуществами холостой жизни. Они не любили другъ друга, но другъ другу нравились, и считали нова достаточною ту близость, которая устанавливается между женихомъ и невстою. Лордъ Давидъ держалъ пари, боксировалъ, длалъ долги, Джосіана наслаждалась всми преимуществами роскоши. Это была двушка неприступная и гордая, но прежде всего — тло, тло великолпное. Она была очень высока, чудесная грудь, быстрый и ясный взглядъ, волосы съ тмъ оттнкомъ, который можно было бы назвать пурпурно-блокурымъ, жирная, свжая, румяная, крпкаго сложенія, дерзкая и умная. Любовника у ней не было, но не имлось и цломудрія, за гордостью она была какъ за каменною стной, мужчины — fi donc!— разв только богъ или чудовище были достойны ея. Если добродтель состоитъ въ неприступности, то Джосіана была сама добродтель, но безъ искры невинности. Она была слишкомъ высокомрна, чтобъ имть приключенія, но не разгнвалась бы, еслибъ ей приписали ихъ, для чего, однако, необходимо было, чтобъ приключенія носили на себ отпечатокъ диковинности и соотвтствовали ея сану. О своей репутаціи она заботилась мало, но много о своей извстности. Казаться податливой и быть неприступной — вотъ въ чемъ заключается совершенство. Джосіана чувствовала, что она сама величавость и сама матерія. Она не столько плняла своей красотой, сколько обхватывала ею и столько же удивилась бы, еслибъ въ груди ея указали ей душу, какъ за спиной крылья. Она не знала жалости, которая такъ легко у женщинъ обращается въ любовь, и не знала не по безчувственности. Древніе сравнивали тло съ мраморомъ ршительно ложно. Мраморъ — смерть и неподвижность, красота тла — жизнь и трепетъ. Тло, на извстной степени красоты, почти иметъ право являться обнаженнымъ, ибо блескъ служитъ ему покрываломъ, кто увидлъ бы Джосіану обнаженной, тону предстала бы она въ такомъ ослмтельномъ, лучезарномъ блеск, что онъ не разсмотрлъ бы ея формъ, и она охотно показалась бы въ такомъ вид сатиру илі евнуху, потому что сдлать предметъпытки изъ своей наготы — ее забавляло бы. Хотя ни одна страсть не приближалась къ ней, но она вс ихъ отвдала. Къ осуществленію желаній она чувствовала отвращеніе и въ то же время вкусъ. Еслибъ она поразила себя кинжаломъ, то, подобно Лукреціи, посл. Вс оттнки разврата, путемъ видній и мечтаній, были отвданы этою двственницею. Высокомрная по своему знатному происхожденію, она была бы не прочь устроить для самой себя паденіе. Одно время она восторгалась Бу флеромъ, который ломалъ руками подковы, и сожалла, что Геркулесъ умеръ. Она жила въ ожиданіи какого-то высшаго, сладострастнаго идеала.

Она могла похвалиться ученостью, ибо разсуждала о Лонс, знала по-латыни, и вмст съ тмъ была жеманна и причудлива, слдуя въ этомъ случа мод. Вспомните Елизавету, которая въ теченіе трехъ вковъ оставалась типомъ не только англичанки, но и англиканки. Она играла топоромъ и переводила Горація. Некрасивая собой, она повелла считать себя красавицей, любила четверостишія и акростихи, приказывала, чтобы ключи городовъ подавали ей купидоны, закусывала губу по-италіански и вращала зрачкомъ по-испански, имла въ своемъ гардероб три тысячи платьевъ и нарядовъ, изъ которыхъ многіе состояли изъ костюмовъ Минервы и Амфитриды, уважала ирландцевъ за ширину ихъ плечъ, обожала розы, ругалась, топала ногами, била своихъ фрейлинъ кулаками, посылала къ чорту Дёдлея, била канцлера Бёрлейга, который плакалъ, плевала на Матью, хватала за шиворотъ Гаттона, дала пощечину Эссексу, показывала свою ляжку Бассомпьеру, и оставалась двою. Но, что сдлала она для Бассомпьера, царица Савская сдлала для Соломона: что библейски, то можетъ быть англиканскимъ, и цинизмъ стоитъ притворства. Въ нравахъ того времени была еще одна особенность — вкусъ къ уродливому, к этотъ вкусъ былъ развитъ особенно у женщинъ и именно у красивыхъ. Марія Стюартъ была ‘благосклонна’ къ Риччіо, который былъ безобразенъ и горбатъ, Марія Терезія испанская была ‘немножко фамильярна’ съ негромъ, откуда и прозвище ея — ‘черная аббатисса’, вообще въ альковахъ великаго вка горбатымъ было привольно. Даже самимъ красавицамъ не мшало, если он имли какіе-нибудь недостатки. Такъ, у Анны Болейнъ одна грудь была больше другой, на одной рук было шесть пальцевъ и одинъ зубъ двойной. Лавальеръ была кривонога. Въ нравственномъ отношеніи тже уклоненія. Днемъ — женщины, ночью — образецъ извращенности природы и разврата. Высокорожденныя женщины ходили на площади цловать свжеотрубленныя головы, надтыя на желзныя колья. Маргарита Валуа носила на себ, въ жестяныхъ коробкахъ, сердца всхъ своихъ любовниковъ. Въ XVIII вк, герцогиня Беррійская, дочь регента, вс эти созданія соединила въ себ, соединила въ царственномъ и непристойномъ тип.

Жеманность и причудливость, были полезны въ томъ отношеніи, что они, такъ сказать, выгораживали васъ изъ рода человческаго, ставили его къ вамъ на, приличную дистанцію, жеманница имла такой видъ, что будто ей противны извстныя вещи, а это защищаетъ: она уступитъ, но презираетъ, ждите и ухаживайте. Джосіана имла страшную склонность къ безстыдству и причудливости, и только гордость воздерживала ее отъ какой-нибудь выходки. Честолюбіе ея заключалось въ томъ, чтобъ совершить что-нибудь невозможное. Вс инстинкты ея клонились къ тому, чтобъ отдаться любовнику, а не мужу. Это гораздо пріятне и увлекательне. Бракъ разрушаетъ волю, отнимаетъ право выбора, вноситъ въ отношенія мужа и жены правильность, снимаетъ таинственные покровы съ нкоторыхъ роковыхъ и періодическихъ явленій, длаетъ изъ женщины слугу, а изъ мужчины господина, между тмъ какъ, вн брака, царицей является женщина, а рабомъ мужчина. Выдти замужъ за лорда Давида — было необходимо, но какъ это жаль! Оба они предпочитали желать другъ друга, но не обладать другъ другомъ, для обладанія — у него были другія женщины, а у ней — сны, и сны были почище дйствительности. Еще одна особенность: у Джосіаны одинъ глазъ былъ голубой, другой — черный. Зрачки ея, казалось, были сотканы изъ любви и ненависти, изъ счастья и несчастья. День и ночь соединялись въ ея взор.

VIII.

Надъ этою парою стояла королева Анна, женщина самая обыкновенная. Она была весела, благосклонна, величественна, пожалуй. Ни одно изъ достоинствъ ея не возвышалось до добродтели, и ни одинъ изъ ея недостатковъ не унижался до порока. Дородность ея была рыхлая, злорчивость — тупая, доброта — глупая. Она была упряма и безхарактерна. Какъ супруга, она была и врна и неврна своему мужу: сберегая для него одного ложе свое, она раздавала сердце свое фаворитамъ. Какъ христіанка, она была ханжа. Единственная красота ея заключалась въ плотной шеи Ніобеи и въ блой и нжной кож, вслдствіе чего она любила показывать то и другое и ввела ходу на ожерелья изъ крупнаго жемчуга. Все остальное въ ея особ не особенно удалось: узкій лобъ, чувственныя губы, мясистыя щеки, близорукіе глаза, близорукость простиралась на умъ ея. За исключеніемъ припадковъ веселости, она имла такой видъ, точно дулась на кого, и нагоняла на окружающихъ скуку. Иногда вырывались у нея такія слова, которыя приходилось отгадывать, иногда преглубокомысленно говорила она самыя пошлыя фразы, напр.: ‘Ни одинъ перъ не иметъ права стоять передъ королемъ съ покрытой головой, исключая Курси, барона Кинселя, пера Ирландіи’, или: ‘Такъ какъ мои отецъ былъ лордомъ-адмираломъ, то было бы несправедливо, еслибъ мой мужъ не былъ лордомъ-адмираломъ’, и она произвела его въ это званіе. Это была смсь доброй женщины и злой чертовки. Она любила неожиданности и далеко не прочь была выпить.

Тори по убжденіямъ, она управляла съ помощью виговъ, придерживаясь традицій, завщанныхъ Вильгельмомъ, но довольно сумасбродно. Англичане въ ея время имли какъ разъ столько свободы, сколько могло помститься между Лондонскою башней, куда сажали ораторовъ, и позорнымъ столбомъ, къ которому ставили писателей. Сходки были запрещены безъ позволенія двухъ мировыхъ людей. Двнадцать человкъ, собравшихся хоть для того, чтобъ сть устрицы и пить портеръ, могли быть обвинены въ государственной измн. Но, относительно говоря, царствованіе ея было добродушно, и королева пользовалась популярностью, хотя въ сущности ничего не сдлала для этого. Это ‘ничего’, впрочемъ, и требуется отъ англійскихъ королей, которые пользуются за это милліонами тридцатью годового содержанія. За то народъ длаетъ много, и то, что длаетъ самъ онъ, великодушно приписываетъ королямъ.

Королева Анна была нерасположена къ Джосіан, вопервыхъ потому, что Джосіана была красавицей, во-вторыхъ потому, что красавцемъ былъ женихъ ея. Женщин вообще достаточно двухъ причинъ для ревности, королев — одной. Анна не любила, чтобъ женщины были красавицы,— находя это безнравственнымъ. Кром того, Анн непріятно было, что Джосіана ея сестра. Анна была дочерью Анны Гейде, простой леди, съ которою Яковъ II, будучи еще герцогомъ Іоркскимъ, сочетался законнымъ, но, очевидно, неравнымъ бравомъ. Имя эту низкую кровь въ своихъ жилахъ, Анна чувствовала, что она только на половину царственнаго происхожденія, а Джосіана, происшедшая на свтъ совершенно незаконно, подчеркивала меньшую, но существенную неправильность рожденія королевы. Дочь отъ неравнаго брака съ неудовольствіемъ видла около себя дочь отъ незаконнаго брака, потому что тутъ было непріятное сходство. Джосіана имла право сказать Анн: Моя мать стоитъ вашей. При двор не говорили этого, но конечно думали, а это надодало королевскому величеству. Зачмъ эта Джосіана? Къ чему она родилась? Впрочемъ, королева Анна не показывала своего неудовольствія Джосіан и, быть можетъ, любила бы ее, не будь она ея сестрою.

Между этими тремя лицами сталъ Баркильфедро. Джосіана пользовалась имъ для того, чтобъ слдить за лордомъ Давидомъ, лордъ Давидъ пользовался для того, чтобъ тайно подсматривать за поведеніемъ Джосіаны, королева Анна употребляла его въ качеств, шпіона и за своей незаконной сестрой, и за лордомъ Давидомъ, своимъ будущимъ шуриномъ въ незаконной линіи. Баркильфедро былъ прежній слуга герцога Іоркскаго. Онъ старался составить себ духовную карьеру, но это не удалось, тогда онъ сталъ прокладывать себ пути въ свтской служб около своего господина, ставшаго королемъ Яковомъ II, быть можетъ, онъ и добился бы чего-нибудь, но Яковъ И былъ изгнанъ, и Баркильфедро остался на мели, хотя не разомъ, потому что посл павшихъ властелиновъ остается еще что-то такое, что нкоторое время поддерживаетъ ихъ паразитовъ, не на долго, однако. Баркильфедро принужденъ былъ сдлаться литераторомъ и впалъ въ крайнюю нужду, но онъ боролся и, обладая даромъ термита протачивать дырку снизу на верхъ и, воспользовавшись именемъ Якова I, онъ пробрался въ Джосіан, которая приняла участіе въ бдняк, отличавшемся недюжиннымъ умомъ. Она говорила ему ‘ты’, и этимъ ‘ты’ Баркильфедро гордился. Тогда съ литераторами обращались такъ часто. Маркиза де-Мальи, лежа, принимала Руа, котораго прежде никогда не видывала, привтствовавъ его такъ: ‘Это ты написалъ ‘l’Anne galante’? здравствуй.’ Впослдствіи литераторы возвратили это ‘ты’.

Баркильфедро сталъ вертться постоянно во внутреннихъ покояхъ герцогини, никому не мшая и стараясь быть какимъ-то невидимкою, Джосіана такъ привыкла къ нему, что чуть не мняла при немъ рубашку. Но этого было ему мало: онъ мтилъ выше и, воспользовавшись первымъ случаемъ, приступилъ къ герцогин съ просьбой похлопотать ему о мст ‘откупорщика бутылокъ океана’.

— Разв есть такое мсто? спросила она. Я знаю, что при дворахъ все возможно, но вдь это мсто все равно, что мсто смотрителя за бронзовой лошадью.

— Почти такъ.

— Ты врно шутишь, хотя такое мсто было бы по теб.

— Я не шучу, герцогиня. Дло въ томъ, что въ мор есть вещи троякаго рода: находящіяся на дн — Лагонъ, плавающія по вод — Флотсонъ, изверженныя на землю изъ моря — Джетсонъ. Вс эти вещи принадлежатъ лорду-адмиралу и въ адміралтейств существуютъ три отдленія, которыя завдуютъ этими троякаго рода вещами. Судно, плавающее въ открытомъ мор, желаетъ подать о себ всть, напр., что оно находится подъ такою-то широтою, что встртило морское чудовище, что гибветъ, что погибло, что такая-то держава завладла такою-то землею, и проч. Какъ оно поступаетъ? Начальникъ его беретъ бутылку, кладетъ въ нее пергаментъ съ написаннымъ извстіемъ, осмоляетъ ее и бросаетъ въ море. Если бутылка пошла ко дну — это въ вдніи чиновника Лагона, если плаваете по вод — это въ вдніи чиновника Флотсона, если выброшена на землю — чиновникъ Джетсонъ подбираетъ ее.

— Ты хочешь быть чиновникомъ Джетсономъ?

— Точно такъ.

— Отчего жъ ты предпочитаешь это мсто другимъ?

— Оно теперь вакантное.

Баркильфедро немножко лгалъ, представляя ничтожной должность чиновника Джетсона. На самомъ дл должность ‘откупорщика бутылокъ океана’ была вовсе не такъ незначительна. Кораблекрушенія — одна изъ главныхъ заботъ Англіи, такъ какъ мореплаваніе — ея жизнь, а гибель кораблей — ея горе. Засмоленныя бутылки заключали въ себ иногда свднія драгоцнныя, государственной важности, и отъ чиновника нердко зависло скрыть ихъ или сдлать извстными. Хотя бутылки вскрывались при двухъ присяжныхъ адмиралтейства, но эти присяжные должны были хранить въ тайн полученныя извстія, а ‘откупорщикъ бутылокъ’ становился довреннымъ лицомъ короля. Такова была воля Елисаветы, которая обращалась въ тогдашнему ‘откупорщику бутылокъ’ обыкновенно на латинскомъ язык, Quid mihi ecribit Neptunus? Какъ часто мореплаватели прибгали къ сообщеніямъ такого рода, видно изъ того, что въ теченіи одного,1615 г. въ регистры адмиралтейства внесено 52 бутылки.

Такимъ образомъ, получивъ чрезъ Джосіану желанное мсто, Баркильфедро приблизился къ королев Анн, чего онъ страстно желалъ и желалъ для того, чтобъ вредить другимъ. Въ немъ было развито до высокой степени чувство зависти, и это чувство подталкивало его на зло. Повредить кому-нибудь, подставить ногу, заставить себя бояться — составляло для него, одно изъ высшихъ наслажденіи, приносило ему больше радости, чмъ деньги. Бетесби, сообщникъ Фаукса въ пороховомъ заговор, говорилъ: ‘видть парламентъ взлетвшимъ на воздухъ — да за это я не взялъ бы милліона фунтовъ стерлингъ’! Баркильфедро понималъ подобныя чувства. Злоба на людей росла въ немъ съ годами, съ униженіями, которымъ онъ подвергался, съ бдностью, которую онъ испыталъ, злоба разросталась тмъ сильне, что онъ принужденъ былъ таить ее и сгарать ею внутренно. Первоначальный источникъ ея — зависть, сдлало изъ него хорошаго шпіона. Между завистью, этой естественной страстью, и шпіонствомъ, этимъ общественнымъ отправленіемъ, существуетъ глубокое сродство. Шпіонъ охотится для другого, какъ собака, завистникъ охотится для себя, какъ вошка. Кром того, онъ былъ скрытенъ, скроменъ, сосредоточенъ, почтителенъ, мягокъ въ обращеніи, вжливъ и цломудренъ. Нравился онъ тмъ, кого забавлялъ, другіе его ненавидли, но онъ чувствовалъ, что и любящіе презираютъ его, и это оскорбляло его, какъ будто негодяи имютъ право оскорбляться. Наружность его была такъ дурна, что еслибъ одть его поприличне, то онъ напомнилъ бы своею фигурой императора Домиціана.

Попавъ во двору, онъ довольно скоро пріобрлъ довренность королевы. Извстно, что при двор можно играть роль двояко: въ качеств человка дйствительно обладающаго крупными талантами и въ качеств пресмыкающейся гадины, въ качеств лица, котораго окружаетъ облако величія, и въ качеств лица, которое возится въ грязи и пользуется могуществомъ. При Людовик XI великимъ былъ маршалъ Пьеръ де-Роганъ, а вліятельнымъ — брадобрй Оливье, при Людовик XV великимъ былъ министръ Шуазель, а могущественнымъ лакей короля Лебель, при Людовик XIV Бонтанъ, стлавшій ему постель, пользовался большею властью, чмъ Лувуа, снаряжавшій ему арміи, и Тюрень, прославлявшій его побдами! Да, быть червякомъ — значитъ пользоваться властью. Вс Нарваэцы и О’Доннели ничего не значили и въ наши дни въ сравненіи съ сестрою Патрочиніо. Низость — одна изъ пружинъ этого вліянія. Если хотите быть всегда сильнымъ, оставайтесь ничтожествомъ. Змя, свернувшаяся кольцомъ и предающаяся отдыху, представляетъ и безконечность и нуль. Одно изъ такихъ значеній пріобрлъ и Баркильфедро при королев Анн, которой понравился его злой языкъ и тонкая лесть. Разъ умеръ придворный, котораго королева очень любила и который былъ очень глупъ.

— Какъ жаль, что человкъ, обладавшій столькими добродтелями, былъ слабъ умомъ, сказала она.

— Dieu veuille avoir son ne! прошепталъ Баркильфедро по-французски.

Королева улыбнулась, а Баркильфедро намоталъ себ на усъ, что, значитъ, кусать — можно. Съ этого дня онъ лзъ повсюду съ своимъ любопытствомъ и своею злостью, постоянно уники лордовъ и принцевъ въ пользу ея величества, которая такш образомъ возвышалась. Понятно, что никто не смлъ его тронуть, ибо кто смшитъ короля — заставляетъ дрожать все остальное. Съ каждымъ днемъ подвигалась впередъ его подземная работа, и Баркильфедро понадобился всмъ. Многіе вельможи удостоивали его своимъ довріемъ, простирая его даже до той степени, что давали ему безчестныя порученія. Джосіана, употреблявшая его въ качеств шпіона за своимъ женихомъ, дарила его такимъ довріемъ, что вручила ему секретный ключъ отъ своихъ внутреннихъ покоевъ, съ помощью котораго онъ могъ входить къ ней во всякое время. Тогда было это въ обыча и допускать въ свои спальни считалось дломъ весьма обыкновеннымъ, хотя и влекшимъ за собою не совсмъ пріятное случаи: такъ, Лаферте, быстро отдернувъ занавсы у постели двицы Лафонъ, нашелъ съ нею мушкатера Сенсона, и т. д. Но Джосіана не подозрвала, что ея довренный — врагъ ея. Да, Баркильфедро именно въ ней нашелъ предметъ для своей ненависти. Ненавидть только для ненависти, какъ любить искусство для искусства — конечно, пріятно, но надо же, наконецъ, пріискать для нея предметъ осязательный и сосредоточить на немъ всю накипвшую злобу. Еслибъ Джосіана могла проникнуть въ душу Баркильфедро, еслибъ она могла узнать, что скрывается за его улыбкой, она бы испугалась, несмотря на всю свою гордость и безпечность. Баркильфедро не уничтожить ее хотть — онъ зналъ, что это ужъ слишкомъ было бы, онъ хотлъ ее унизить, пристыдить, поразить ее въ то чувство, которое считала она у себя самымъ сильнымъ, именно въ чувство гордости. Онъ охотно мечталъ о той операціи, которая называется теперь вивисекціей: трепещущую, всю въ судорогахъ, разложить ее на свой анатомическій столъ, вскрыть живую и разрзать по частямъ медленно, съ наслажденіемъ, подъ дикіе вопли ея. Измышляя ей мщеніе, онъ готовъ былъ подвергнуть опасности и свою особу, лишь бы Джосіана помучилась сильне, нмъ онъ.

Откуда же эта ненависть въ женщин, которая оказала ему благодянія? Въ этомъ-то прежде всего онъ искалъ себ оправданія. Не должно думать, что негодяи не уважаютъ себя, что они не отдаютъ себ отчета въ своихъ дйствіяхъ. Напротивъ, они весьма высоко берутъ оправдательные мотивы.

‘Какъ, думалъ Баркильфедро, эта Джосіана удостоила меня милостыней, бросила мн нсколько крохъ изъ своего колоссальнаго богатства, мн, человку ученому, умному, почти лицу духовному! Она заставила меня возиться съ какою-то дрянью, съ какими-то бутылками и портить глаза за чтеніемъ нелпыхъ извстій! Какъ, эта безпутная женщина, похотливая мечтательница, этотъ кусокъ мяса, этотъ выродокъ канальи короля, у котораго не хватило ума даже настолько, чтобъ удержаться на трон, эта случайная герцогиня, разыгрывающая богиню, потому что богата, а еслибъ ничего не имла, то сдлалась бы публичной женщиной, эта воровка наслдства изгнанника, эта высокомрная дрянь, воображаетъ, что она для меня что-нибудь сдлала! Она воспользовалась моею бдностью, чтобъ накормить, моею безпріютностью, чтобъ дать мн уголъ… Услуга тогда только иметъ цну, когда она чего-нибудь стоитъ, а разв ей стоили чего-нибудь вс эти такъ-называемыя ея благодянія? Разв она пожертвовала для нихъ хоть ложкой черепаховаго супа, разв она лишила себя чего-нибудь въ своемъ изобиліи? Нтъ. Она прибавила еще къ этому изобилію тщеславіе, предметъ роскоши, доброе дло, покровительство умному человку! Она, быть можетъ, хвастается этимъ: вотъ, молъ, я покровительствую литератур, искусствамъ, духовенству! Хороша покровительница!— Это что у васъ за уродъ? спроситъ ее пріятельница. ‘А это какой-то писака, котораго я кормлю’. И за это надо быть благодарнымъ, надо лакействовать, строить веселыя рожи, когда на сердц кошки скребутъ, выхвалять благодтельницу, когда она достойна позора. Не чудовищно ли это, не ужасно ли? Что сдлала эта тварь для того, чтобъ пользоваться всмъ этимъ богатствомъ и раздавать свои обды бднымъ, потому что сама всего сожрать не можетъ? Какъ что? Она совершила необыкновенное дло: снизошла до того, что изволила родиться, доказавъ тмъ глупость своего отца и безчестіе своей матери, она длаетъ вамъ одолженіе, что живетъ, она, за свою снисходительность, быть публичнымъ скандаломъ — получила милліоны, замки, лса, охоты, озера и мало ли что еще! И вотъ справедливость! Я учился и работалъ, читалъ ученыя книги, образовалъ свой умъ, могъ бы предводительствовать войсками, писать трагедіи, какъ Драйденъ, могъ бы управлять государствомъ и — ползаю въ грязи. А они, эти проклятые богачи, выжимаютъ изъ насъ сокъ, воображая, что длаютъ намъ благодянія. И что это за общество, въ которомъ такъ неровно распредлены богатства, иметъ ли оно право на существованіе? Не стоило ли бы взять за четыре угла и скатерть, и столъ и бросить все это въ потолку, взять это пьянство, эти оргіи, этихъ гостей, взять и тхъ, кто сидитъ за столомъ, и тхъ, это сидитъ подъ столомъ, и тхъ наглецовъ, которые даютъ пиршества, и тхъ идіотовъ, которые ихъ принимаютъ и все это бросить въ лицо создателю вмст съ землей?.. А пока что, запустимъ когти въ Джосіану’!

Баркильфедро ждалъ случая терпливо и боялся только одного, что этотъ случай не представится. Онъ сдлалъ ужъ вс ходы для того, чтобъ обезпечить свое наступательное положеніе: изъ разныхъ намековъ и случаевъ онъ убдился, что королева не любитъ Джосіану, стало быть съ этой стороны опасности не предстояло,— это важно. Онъ ненавидлъ Джосіану какъ никогда еще ненавидлъ человкъ женщину: она была его безсонницей, его заботою, его мукою, его бшенствомъ. Быть можетъ, онъ любилъ ее.

IX.

Отмтимъ одну подробность: Джосіана имла ‘le tour’. Это такъ по-французски и говорилось. ‘Avoir le tour’ въ Англіи было почти тоже, что во Франціи ‘avoir le pour’. Когда король путешествовалъ, то придворный квартирьеръ, при отвод квартиръ королевской свит, ставилъ передъ именами принцевъ и фаворитовъ ‘pour’, напр.: ‘Pour М. le prince de Soubise’, на квартирахъ людей мене знатныхъ ставилась просто ихъ фамилія. Король жаловалъ pour, какъ голубую ленту или перство. ‘Avoir le tour’ въ Англіи было вкомъ особенной близости къ царствующему лицу. Удостоившійся по рожденію ли, или по особенной милости, непосредственныхъ сношеній съ ихъ величествами, имлъ въ стн своей спальни туру, гд придланъ былъ колокольчикъ. Колокольчикъ звонилъ, башенка растворялась, и являлось королевское посланіе на золотомъ блюд или бархатной подушк, потомъ закрывалась снова. Интимно и торжественно. Таинственное въ фамильярномъ. Посланія приносилъ обыкновенно пажъ короля или королевы, но его не было видно. При Елисавет такой привилегіей пользовался Лейчестеръ, при Яков I Букингамъ, Джосіана пользовалась этимъ при Анн, хотя не была ею любима. То въ город, то въ деревн, смотря по времени года, Джосіана жила почти по-королевски и держала при себ почти дворъ, гд лордъ Давидъ игралъ роль придворнаго со многими другими. Лордъ Давидъ и леди Джосіана, хотя не женатые, могли однако вмст вызжать, въ одной карет, на спектакли, на скачки, чмъ они и пользовались охотно. Однажды зимою онъ предложилъ ей посмотрть на кулачный бой, происходившій между ирландцемъ Фелемъ-Ге-Мадонъ, и шотландцемъ, Гельмсгайлемъ. Джосіана согласилась подъ условіемъ, что она однется по-мужски, что тогда было въ общемъ употребленіи. Женщины иначе и не путешествовали, какъ въ мужскомъ плать. На этотъ бой съхались представители аристократіи, пари простирались до нсколькихъ тысячъ гиней. Представители Ирландіи и Шотландіи бились жестоко, до крови, до безчувствія, возбуждая восторги въ постителяхъ. По окончаніи боя, идя подъ руку съ лордомъ Давидомъ, Джосіана сказала:

— Это прекрасно, но… я думала, что это разгонитъ мою скуку, и напрасно думала.

Лордъ Давидъ остановился, посмотрлъ на Джосіану, и оказалъ: ‘Противъ скуки есть только одно лекарство’.— Какое?— ‘Гуинплейнъ’.

— Что такое Гуинплейнъ? спросила герцогиня.

Природа надлила своими дарами Гуинплейна. Она дала ему ротъ до ушей, уши надвинутыя до глазъ, безобразный носъ и лицо, на которое нельзя было смотрть безъ смху. Но природа не способна произвести такое безобразіе, по всей вроятности, надъ этимъ лицомъ работала особая наука, занимавшая въ отношеніи хирургіи такое же мсто, какъ алхимія относительно химіи. Эта наука съ умысловъ разскла на этомъ лиц ротъ, разрзала губы, обнажила десны, вытянула уши, смстила хрящи, разрушила гармонію въ бровяхъ и щекахъ, расширила лицевые мускулы, потомъ загладила швы и рубцы, натянула вожу на раны и оставила вмсто рва звъ. Какъ бы то ни было, лицо Гуинплейна удалось какъ нельзя лучше, словно само Провидніе произвело его для разсянія людской печали. Стоило взглянуть на Гуинплейна, чтобъ засмяться, начиналъ онъ говорить — зрители покатывались со смху. Но самъ Гуинплейнъ не смялся, смялось его лицо, а не мысль. Какія бы чувства ни волновали его — удивленіе, страданіе, гнвъ, боль — все это только способствовало увеличенію, если можно такъ выразиться, веселаго выраженія личныхъ его мускуловъ, еслибъ онъ заплакалъ — толпа и тогда увидла бы смхъ на его лиц. Это лицо походило на бронзовыя изваянія веселой маски, которою украшались фронтоны греческихъ театровъ. Эта бронза смялась и смшила, но была вмст съ тмъ задумчива.

Съ помощью воли и напряженія всего вниманія, если притокъ никакое чувство не развлекало его, Гуинплейну удавалось согнать съ лица эту веселость и набросить на него какой-то трагическій покровъ: тогда не смялись передъ никъ, но вздрагивали. Но въ усиліяхъ этикъ онъ почти никогда не прибгалъ, потоку что они стоили ему болзненнаго утомленія. Вся остальная его фигура была красива и ловка, члены крпки и подвижны, какъ у хорошаго гимнаста и клоуна: на эту сторону воспитатели его, очевидно, обратили тщательное вниманіе. Волоса его были окрашены въ цвтъ охры — разъ навсегда, секретъ этого прочнаго окрашиванья теперь извстенъ, и хорошенькія женщины пользуются имъ, волоса его были грубы и курчавы и, какъ грива, покрывали глубокій черепъ, созданный для мысли. Операція, передлавшая его лицо, не коснулась костяной оболочки поэта, и личной уголъ Гуинплейна былъ поразителенъ.

Гуинплейнъ — тотъ ребенокъ, который пришелъ въ одну бурную ночь въ Урсусу. Съ того времени прошло уже пятнадцать лтъ, и въ 1705 г. Гуинплейну шелъ двадцать пятый годъ. Урсусъ оставилъ у себя обоихъ дтей и продолжалъ странствовать съ ними. Урсусъ и Гомо постарли. Урсусъ сдлался совсмъ лысымъ, волкъ началъ сдть. Маленькая двочка, найденная ночью на груди мертвой женщины, была теперь двушкой шестнадцати лтъ и притокъ необыкновенной красавицей: блдная, съ темными волосами, стройная, тонкая, какъ бы даже хрупкая, внушавшая опасеніе какъ бы не разбить ее, съ очами полными блесна и слпая. Роковая зимняя ночь, повергнувъ въ снгъ нищую и ребенка, совершила двойной ударъ: она убила мать и ослпила дочь. Но эта слпота отличалась странностью: большіе и ясные глаза ея блестли для другихъ и были мертвы для нея, что придавало ея взгляду какую-то небесную пристальность. Урсусъ, помшавшійся на латинскихъ именахъ, назвалъ ее Деей. Надъ именемъ мальчика онъ не трудился, потому мальчикъ сказалъ, что его звали Гуинплейнокъ.— Ну, и будь Гуинплейнъ, замтилъ Урсусъ.

Если человческое несчастіе можетъ быть представлено въ образахъ, то боле полныхъ, чмъ Гуинплейнъ и Дея, трудно найдти. Казалось, существованіе ихъ было соткано изъ мрака различнаго рода, взятаго изъ двухъ страшныхъ сторонъ ночи, ужасной и черной. Этоъ мракъ былъ внутри Деи, и надъ Гуинплейномъ. Дея представляла какое-то легкое привидніе, Гуинплейнъ страшный призракъ, Дея — печальное, Гуинплейнъ — безобразное. Для зрячаго Гуинплейна существовала горькая возможность, не существовавшая для слпой Деи, сравнивать себя съ другими людьми. Допуская, что Гуинплейнъ старался дать себ отчетъ въ этомъ, онъ необходимо долженъ балъ придти въ убжденію, что сравнивать себя значило не понимать себя. Одна Дея изъ всхъ женщинъ видла Гуинплейна, хотя бала слпая — она видла его душу, она гнала, чмъ ему была обязана, она гнала, что ребенокъ, брошенный на произволъ судьба, усталый, слабый, самъ полуживой, самъ боровшійся съ голодомъ, холодомъ и ужасами ночи, взялъ другого ребенка, пріютилъ его и согрлъ, сдлался его кормилицей и матерью. Она гнала, что все это онъ сдлалъ для нея, будучи ребенкомъ, сдлавшись взрослымъ человкомъ, онъ сталъ силою для нея, немощной, богатствомъ для нея, нищей, спасителемъ для нея, больной, и путеводителемъ для нея, невидящей. Она ясно сознавала эту преданность, это самоотверженіе, это могущество. Своими очами, полными мрака, она созерцала въ центр своей теплой бездна эту доброту, какъ глубокій лучъ свта. Въ идеальномъ представленіи, доброта — солнце, и Гуинплейнъ ослплялъ Дею.

Для толпы, у которой слишкомъ много головъ, чтобъ она могла проникнуться мыслью, и слишкомъ много глазъ, чтобъ могла она имть правильный взглядъ на вещи, для толпа, которая, будучи сама поверхностью, на поверхности и останавливается, Гуинплейнъ былъ клоуномъ, фигляромъ, фокусникомъ, страннымъ существомъ, не много боле, чмъ животное. Толпа знала только лицо. Для Деи, которая знала душу, Гуинплейнъ былъ всмъ — братомъ, другомъ, руководителемъ, опорою, крылатымъ и свтлымъ супругомъ, и тамъ, гд толпа вцдла чудовище, она видла архангела…

Урсусъ понималъ это влеченіе молодыхъ людей: ‘слпая видитъ невидимое’, говорилъ онъ и ворчалъ, глядя на Гуинплейна: ‘получудовище и полубогъ’. Этотъ полубогъ боготворилъ Дею, онъ былъ не отвратителенъ, но ужасенъ. Женщины обыкновенно не могли смотрть на него и съ ужасомъ отворачивались. Онъ видлъ и зналъ это. Для его счастія необходимо было несчастіе, и Провидніе послало ему слпую Дею. Они дополняли другъ друга тмъ, чего у каждаго изъ нихъ не доставало. Чмъ одинъ былъ бденъ, другая была богата. Еслибъ Дея была не слпа, разв она избрала бы Гуинплейна? Еслибъ Гуинплейнъ не былъ обезображенъ, рагв онъ предпочелъ бы Дею? Изъ своего ада они устроили рай и боготворили другъ друга. Иногда, вн себя отъ любви, она становилась передъ нимъ на колни, какъ прекрасная жрица передъ гномомъ пагоды. И любовь ихъ была самая чистая. Дея не знала, что такое поцлуй, хотя быть можетъ, и желала его, потому что слпота, въ особенноетг у женщинъ, не исключаетъ грезъ и какихъ-то неясныхъ томленій. Молодость длала Гуинплейна задумчивымъ, чмъ боле онъ любилъ, тмъ становился застнчиве, онъ могъ бы все сдлать съ этою всегдашнею своей подругой, съ этой слпой, которая видла только любовь свою къ нему, но онъ считалъ это за воровство, обрекалъ себя на цломудренную любовь, и чувство собственнаго безобразія разршалось у него въ необыкновенную стыдливость.

Жили они всегда вмст и другой жизни не знали. Дтство Деи совпало съ отрочествомъ Гуинплейна. Они выросли другъ возл друга и долго спали на одной постели. Но разъ, когда Дея была еще не взрослой, Гуинплейнъ сказалъ отцу (такъ оба они называли Урсуса), что будетъ спать вмст съ нимъ, на полу. Дея плавала и долго не могла утшиться. Когда ей было уже тринадцать лтъ, она часто, улегшись въ постель, звала въ себ Гуинплейна. Ставъ ужъ взрослой двушкой, она расчесывала свои волосы на постел, причемъ спустившаяся съ плечъ сорочка обнажала ея грудь, и звала въ себ Гуинплейна. Она не знала наготы, потому что не видала себя нагою, но Гуинплейнъ краснлъ, опускалъ голову, не зналъ что длать передъ этой наивной двушкою, бормоталъ что-то, отворачивался, прятался и уходилъ. Но разъ онъ не воздержался: увидвъ скво’ кисею руку Деи, онъ прижался губами въ прозрачной ткани. Дея почувствовала глубокое наслажденіе и, покраснвъ, какъ роза, подобрала рукавъ и, обнаживъ руку, сказала: ‘еще’. Гуинплейнъ убжалъ, но на другой день эта игра началась снова, съ варіантами. Урсусъ замчалъ это и говаривалъ: ‘Я сыграю съ ними надняхъ штуку: женю ихъ’, иногда ему казалось, что они уже слишкомъ любятъ другъ друга, и онъ находилъ благоразумнымъ умрять ихъ любовь благоразумными наставленіями то Деи, то Гуинплейну, но онъ подливалъ только масла въ огонь и снова ворчалъ, что женитъ ихъ, потому что они надоли ему своею любовью.

‘А если она вдругъ прозретъ, какъ отскочитъ она отъ меня, какимъ ужасомъ поражу я ее!’ думалъ иной разъ Гуинплейнъ. ‘Я чудовище и не имю права на любовь’, ршилъ онъ и сказалъ ей однажды: ‘Я безобразенъ. Когда ты слышишь смхъ, это смются надо мной, потому что я ужасенъ’. ‘Я люблю тебя, отвчала Дея. Когда я умирала, ты возвратилъ меня къ жизни. Когда ты возл меня — возл меня рай. Дай мн свою руку’! и они крпко жали другъ другу руки и умолкали отъ полноты счастія. ‘Ты говоришь, что ты безобразенъ’, сказала немного спустя Дея. ‘Что значитъ быть безобразнымъ? Длать зло? Но ты не длаешь зла. Ты прекрасенъ… Видть? Что вы называете этимъ словомъ? Я знаю, что не вижу, но мн кажется, что зрніе многое скрываетъ’.— Что хочешь ты сказать этимъ? ‘спросилъ Гуинплейнъ. ‘Зрніе скрываетъ истину’, отвчала она.— Нтъ, сказалъ, Гуинплейнъ. ‘Да, возразила Дея, потому что ты говоришь, что ты безобразенъ. Лгунъ!’ прибавила она посл минутнаго молчанія, и Гуинплейнъ былъ счастливъ тмъ, что признался въ своемъ безобразіи и ему не поврили.

Хотя ласки ихъ не заходили дале рукопожатій и поцлуевъ, которыми молодой человкъ покрывалъ обнаженную руку двушки, однако Урсусъ сказалъ имъ разъ: ‘На этихъ дняхъ вы выберете себ религію’.— Зачмъ? спросилъ Гуинплейнъ.— ‘Я васъ женю’.— Да мы ужъ женились, отвчала Дея, не понимавшая, что можно быть мужемъ и женой больше, чмъ были они. Гуинплейнъ страдалъ: сильная натура его предъявляла какія-то темныя желанія, которымъ онъ съ трудомъ противился, его отрезвленію помогала въ этомъ случа то отвращеніе, съ какимъ на него смотрли вс женщины. Очевидно, что ни одна изъ нихъ любить его не можетъ.

X.

Гуийплейнъ везд имлъ необыкновенный успхъ, постоянно собирая толпу зрителей. Этотъ успхъ значительно поправилъ дла Урсуса. Ужъ нсколько лтъ, какъ онъ разъзжалъ съ своимъ семействомъ въ огромной колымаг, извстной подъ именемъ Зеленой Коробки, запряженной двумя лошадьми. Кром лошадей, онъ пріобрлъ еще двухъ цыганокъ, молодыхъ, но дурныхъ собою, которыя исправляли должности служанокъ и богинь. Колымага была устроена также, какъ и прежняя его хижина, то-есть, это былъ подвижной домикъ, на колесахъ, съ трубою, о двухъ окнахъ, состоявшій изъ трехъ комнатокъ, безъ дверей, изъ которыхъ одну составляла прежняя хижина Урсуса, обращенная въ спальню для него и Гуинплейна. Другая комната была предназначена женщинамъ, а середина, отдлявшая другъ отъ друга оба пола, обращалась въ сцену. Внутренность колымаги отличалась всевозможными удобствами. Между передними и задними колесами, сбоку, среднія доски лвой стороны колымаги обращались на шарнир при помощи цпей и блоковъ и могли быть откинуты какъ подъемный мостъ. Когда Зеленая Коробка останавливалась для представленія, то эта открытая площадка служила авансценою. Такіе подвижные театры существуютъ въ Англіи еще до силъ поръ. Публика окружаетъ полукругомъ такой театръ, иногда представленія даются на двор трактира, тогда каждое окно послдняго обращается въ ложу, публика принуждена платить боле. Театръ Урсуса представлялъ пейзажъ, такъ плохо нарисованный, что походилъ боле на подземелье, но публика, посщавшая его, была нетребовательна и восхищалась Побжденнымъ Хаосомъ. Такъ называлось капитальное произведеніе Урсуса. Когда поднимался занавсъ, сцена представляла ночь, и на ней ворочались какія-то три неопредленныя фигуры, то были — волкъ, медвдь и человкъ. Волкъ и медвдь, которыхъ изображали волкъ и Урсусъ, олицетворяли собою дикія силы природы и бросались на-человка, Гуинплейна, который покрытъ былъ саваномъ, такъ, что лица его зрители не видали. Это и былъ хаосъ, побждающій человка. Зври рычали, человкъ кричалъ, онъ лежалъ подъ ними и жалобно взывалъ о помощи. Вдругъ раздавался нжный гармоническій голосъ и среди мрака являлся лучъ свта, и въ немъ прекрасная, спокойная, въ бломъ одяніи, словно ангелъ, показывалась Дея. При этомъ появленіи человкъ подбивалъ подъ, себя зврей, а Дея начинала пть по-испански: ‘Молись! плачь! Изъ слова рождается разумъ. Псня создаетъ свтъ. Сокройся ночь, заря поетъ радостную пснь’. Вмст съ этою пснею, человкъ поднимался медленно и, воздвъ руки къ свтлому виднію, становился колнями на зврей, какъ будто пораженныхъ громомъ. Дея продолжала: ‘Надо идти на небо, смйся ты, плачущій! Сбрось цни, покинь, чудовище, свою черную оболочку’, и она клала свои руки на голову человка, который взволнованнымъ голосомъ начиналъ: ‘О, приди, полюби!’ Ты — душа, я — сердце’. Въ это время ясный свтъ разомъ упадалъ на лицо Гуинплейна и публика, увидвъ это лицо, разражалась бшенымъ смхомъ. Пьеса имла успхъ колоссальный, и народъ смотрлъ съ чувствомъ глубокой симпатіи, какъ укрощаются дикія силы природы.

Человку присуще желаніе мстить за доставленное удовольствіе. Отсюда презрніе въ комедіанту. Это существо чаруетъ меня, развлекаетъ, поучаетъ, утшаетъ — это пріятно и полезно. Какое бы зло ему сдлать? Унизить его. Презрніе — это пощечина на извстномъ разстояніи — дадимъ ему пощечину. Онъ мн нравится — значитъ, онъ подлъ, онъ мн служитъ,— значитъ, я долженъ ненавидть его. Дайте я брошу въ него камнемъ. Дай-ка мн свой Камышевъ, философъ. Боссюетъ его проклинаетъ, Руссо оскорбляетъ. ‘Браво’ и ‘прочь отъ меня, на благородную дистанцію!’ Насмемся надъ нимъ. Пусть онъ сбираетъ публику, но пусть остается одинокимъ. Такимъ образомъ, богатые классы изобрли для комедіанта ту форму отчужденія, которая заключается въ рукоплесканіяхъ. Толпа не такъ жестока. Она не ненавидла и не презирала Гуинплейна, но послдній канапатчикъ считалъ себя выше его: лордъ стоялъ надъ канапатчикомъ, канапатчикъ надъ фигляромъ. Градаціи необходимы, и Гуинплейнъ оставался одинокимъ. Но это одиночество приносило ему счастье, а рукоплесканія деньги. Онъ ничего не желалъ, не желалъ даже, чтобъ лицо его сдлалось прекраснымъ. Что сталъ бы онъ длать тогда? Теперь онъ въ своемъ род единственный комедіантъ, а тогда сдлался бы комедіантомъ самымъ обыкновеннымъ. Чмъ онъ сталъ бы кормить Дею, какъ онъ удовлетворилъ бы ея желанія я прихоти? Дея не видитъ его безобразія и любитъ. Стало быть, никакихъ неудобствъ не заключаетъ въ себ для него это безобразіе, а преимуществъ много. Онъ былъ такъ счастливъ, что жаллъ толпу, которая приходила его смотрть.

Въ самомъ дл, что за лица его окружали! Какъ искажены они страданіемъ, гнвомъ, униженіемъ, отчаяніемъ, развратомъ. Даже на лицахъ дтей читалъ онъ слды голода и истощенія. У этой толпы были руки, но не было работы, было желаніе трудиться, но не надъ чмъ, на нкоторыхъ лицахъ онъ ясно замчалъ отпечатокъ чего-то не-человческаго, возвращеніе въ дикому состоянію, производимому давленіемъ темныхъ тяжестей счастія, которое было на верху. Онъ чувствовалъ надъ собою безсовстный топотъ могучихъ, роскошныхъ, великолпныхъ, великихъ, избранныхъ случая, внизу онъ различалъ кучу блдныхъ лицъ, обойденныхъ судьбою, а себя съ Деей, съ своимъ маленькимъ но необъятнымъ счастіемъ, между этими двумя мірами: вверху міръ веселыхъ, свободныхъ, пляшущихъ и попирающихъ ногами, вверху, міръ, который ходилъ, внизу — міръ, по которому ходили. Свтъ давилъ тьму: въ этой роковой необходимости лежало глубокое общественное зло, и Гуинплейнъ сознавалъ ста Онъ старался проникнуть въ эту мрачную бездну, гд издыхало столько безполезныхъ усилій, гд боролось столько изнеможенныхъ, гд столько семействъ пожиралось обществомъ, гд законъ мучилъ нравы, гд его кары производили гангрену въ ранахъ, гд налоги грызли неимущихъ вмст съ войною, и гд слышались крики, скрежетъ и предсмертный хрипъ… Что на безуміе быть счастливымъ! думалъ онъ, поникнувъ головою, и мечты заслоняли отъ него дйствительность и онъ говаривалъ вслухъ: ‘Что можно бы сдлать для этого народа?’ Урсусъ пожималъ плечами и пристально взглядывалъ на своего пріемыша. ‘О,еслибъ я былъ силенъ и богатъ, какъ много сдлалъ бы я для несчастныхъ! продолжалъ онъ. Но что я? атомъ. Что могу я сдлать? ничего.’ Онъ ошибался: заставляя бдняковъ смяться, онъ ужъ длалъ имъ кое-что.

Урсусъ разсудилъ, что надо отучить молодого человка отъ напрасныхъ думъ.

— Ты, кажется, любезный другъ, сказалъ онъ ему однажды, вздумалъ разсуждать. Берегись, это не твое дло. У тебя есть занятіе — любить Дею, и люби. Чего теб еще надо? Ты счастливъ тмъ, что толпа видитъ твою морду, а Дея не видитъ, ну и довольствуйся этимъ. А разсуждать — глупо. Слушай, что я теб посовтую: корми Дею хорошей говядиной и бараньими котлетами, въ шесть мсяцевъ она будетъ сильна какъ турокъ, и тогда женись на ней и нарожай дтей, нарожай сколько хочешь. Это, братъ, настоящая поэзія, и, кром того, ты исполнишь заповдь божію: ‘роститеся и множитеся!’ Множиться пріятно черезъ Дею, а потому не гляди дальше своего носа. Что ты хочешь разглядть тамъ, за горизонтомъ? Тамъ, братъ, смотрть нечего: тамъ живутъ счастливые по праву, а ты счастливъ случаемъ. Вдь если спросятъ тебя: по какому праву ты счастливъ? ты долженъ будешь смолчать, потому что никакого патента на счастье не имешь, а у нихъ патенты есть. Бойся ихъ и не мшайся въ ихъ дла, если не хочешь, чтобъ они въ твои замшались. Знаешь, кто эти счастливцы по праву? Это лорды, это недосягаемыя существа. Лордъ тотъ смертный, который въ молодости иметъ права старика, въ старости наслаждается любовными успхами юноши, будучи порочнымъ, пользуется уваженіемъ добродтельныхъ, будучи трусомъ, командуетъ надъ храбрыми, будучи бездльникомъ, пожираетъ плоды труда, невждою — получаетъ дипломы изъ Кембриджа и Оксфорда, будь онъ дуракъ — его восхваляютъ поэты, будь безобразенъ — женщины наградятъ его улыбкою, будь онъ Терситомъ — къ нему пристанетъ шлемъ Ахилла, будь зайцемъ — пристанетъ львиная кожа. Впрочемъ, ты не злоупотребляй моими словами: я вовсе не хочу сказать, что лорды ужъ непремнно трусы, бездльники и дураки: я говорю только, что они могутъ быть трусами, бездльниками и дураками, и это нисколько не вредитъ имъ. Напротивъ. Лорды — государи. Самъ англійскій король есть не боле, какъ лордъ, первый господинъ между господами. Въ старину и короли назывались лордами. Лорды могущественны, потому что богаты. Кроликъ лорда значитъ боле, чмъ простой человкъ. Я видлъ, какъ вздергивали на вислицу отцовъ шестерыхъ дтей за то, что т осмливались застрлить дичь, принадлежащую лорду. Ты это помни и не возражай. Вдь есди ты возразишь — лордамъ отъ этого не будетъ ни тепло, ни холодно. Я разъ видлъ, какъ бегемотъ шелъ по кучкамъ земли, подъ которыми работали кроты. Онъ, братъ, все давилъ. Тоже разумй и о род человческомъ. Давленіе — законъ. Ты думаешь кротъ никого не давитъ? Давитъ, братъ. Не будемъ разсуждать, а примемъ фактъ, какъ онъ есть: существуютъ кареты: лорды въ каретахъ, народъ подъ колесами, а мудрецъ сторонися. Сторонись и ты, любезный, и не мшай имъ хать. Я самъ когда-то служилъ у лорда, и знаю ихъ очень хорошо. Между ними тоже есть оттнки и значительные. Баронъ, напр., не можетъ умываться вмст съ виконтомъ безъ согласія на то сего послдняго. И это превосходно. Народъ долженъ считать себя счастливымъ, что у него двадцать пять герцоговъ, пять маркизовъ, семьдесятъ шесть графовъ, девять виконтовъ и шестьдесятъ одинъ баронъ — итого сто семьдесятъ шесть перовъ! Это наша слава, на которую можно терпть и лохмотья, и голодъ, и холодъ. Сказать, что лорды безполезны или вредны — значитъ все равно, что потрясать государство, значитъ признавать, что люди созданы не для того, чтобъ пастись какъ стадо овецъ, жевать траву и терпливо и молча сносить укушеніе собакъ. Лугъ стригутъ овцы, овецъ стрижетъ пастухъ. Что можетъ быть справедливе этого? Живи философомъ, какъ я, и не жалуйся. Согласись, что еслибъ вс стали жаловаться, то это былъ бы такой безконечный и ужасный вой, что не радъ былъ бы и жизни. Потому-то и мудро-то правило, которое повелваетъ молчать. Я убжденъ, что самъ Юпитеръ повелваетъ молчать гршникамъ, иначе ему самому не было бы покоя! Счастье Олимпа покупается молчаніемъ Коцита. А потому народъ — молчи! Я еще лучше длаю: я одобряю и восхищаюсь. Сейчасъ я перечислилъ лордовъ, теперь долженъ прибавить, что есть еще два архіепископа и двадцать четыре епископа, которымъ тоже малую толику надо собрать съ народа, чтобъ имть досугъ молиться за него. Я даже умиляюсь, когда объ этомъ подумаю. Лорды изобрли геральдику и населили ее невдомыми животными: грифами, драконами, гиппогрифами, саламандрами, всмъ тмъ, что насъ пугаетъ, а имъ служитъ украшеніемъ. Тщеславіе ихъ полно привидніями, которыя разгуливаютъ въ величественной тог, вооруженныя съ головы до ногъ, съ жезломъ имперіи въ рукахъ, и говорятъ торжественнымъ голосомъ: ‘Мы предки.’ Жуки дятъ корни, а лорды дятъ народъ. Отчего бы имъ и не сть его? Не измнять же законовъ? Кто ими не доволенъ, тотъ вредный человкъ.

— Да, тихо проговорилъ Гуинплейнъ: изъ ада бдныхъ богатые устраиваютъ себ рай.

Тутъ вошла Дея, онъ взглянулъ на нее и все забылъ. Приближалось время обда, когда Гуинплейнъ сидлъ возл нея, служилъ ей, рзалъ ей куски, наливалъ пить. А тамъ представленіе, когда толпа нахлынетъ смотрть ‘Смющагося человка’, какъ называли Гуинплейна и какъ самъ онъ называлъ себя на вывск, прибитой къ Зеленой Коробк. До сихъ поръ Урсусъ рдко посщалъ города, но слава ‘Смющагося человка’ росла и начала переходить изъ нижнихъ слоевъ въ верхніе. Урсусъ, наконецъ, ршился.

— Надо хать въ Лондонъ, сказалъ объ, и бродячая труппа туда отправилась.

——

Этимъ кончается второй томъ романа. Мы старались передать все самое существенное, старались передать даже тонъ и манеры автора, говорить его языкомъ, его образами. Викторъ Гюго — талантъ исключительный и въ высшей степени оригинальный, а потому только такая передача романа можетъ дать о немъ понятіе боле полное. Читатели, конечно, замтили въ этихъ двухъ томахъ недостатокъ движенія, манеру ‘описывать’ характеры, а не изображать ихъ въ дйствіи, манеру, оставляемую лучшими европейскими романистами, у которыхъ романъ, сохраняя свои существенныя черты, приближается, по движенію, въ драм. Но въ двухъ слдующихъ томахъ, движенія уже гораздо больше: познакомивъ читателя со всми главными дйствующими лицами романа, авторъ ставитъ ихъ наконецъ въ соприкосновеніе между собою. Изложеніе содержанія этихъ двухъ томовъ отлагаемъ до слдующей статьи.

А. С—въ.

НОВЫЙ РОМАНЪ ВИКТОРА ГЮГО.

Victor Hugo.— L’homme qui rit. 4 vol. Parie. 1869.

XI.

Урсусъ съ своей труппой прибылъ въ Лондонъ и остановился въ предмсть Соутуорк, которое соединялось съ городомъ Лондонскимъ мостомъ, единственнымъ въ то время въ столиц Англіи. Тогдашній Соутуоркъ состоялъ изъ маленькихъ улицъ и переулковъ, застроенныхъ деревянными домами, предмстье, однако, начинало пріобртать значеніе, такъ какъ здсь сосредоточивалась навигація, въ длинной старой стн вдоль Темзы вбиты были желзныя кольца, за которыя укрплялись рчныя суда, тутъ же приставало тяжелое двухмачтовое, съ гладко настланной палубой безъ перилъ, съ одной маленькой шугой, голландское судно ‘Vograat’, которое разъ въ недлю длало рейсы изъ Лондона въ Роттердамъ и обратно. Стна мстами прорзана была ступеньками. Насыпь со стороны улицы позволяла прохожимъ облокачиваться о края стны, какъ о набережную и смотрть на Темзу. На противоположной сторон рки уже начинались поля. Неподалеку отъ стны, которая носила названіе Эффрокъ-Стонъ, по имени герцога, который тутъ утонулъ (рка въ самомъ дл была довольно глубока для герцога), почти противъ сентъ-джемскаго дворца, было пустое мсто, поросшее травою и называвшееся Тэринзофильдь, по имени бароновъ Таринзо, которымъ оно когда-то принадлежало, мсто это представляло нчто въ род постоянной ярмарки, загроможденной фокусниками, комедіантами, канатными плясунами, странствующими музыкантами и вчно наполненной ротозями, которые приходили ‘поглядть на чорта’, какъ выражался архіепископъ Шарпъ. Глядть на чорта — значило ходить на представленія. Тутъ же процвтало и нсколько кабачковъ, которые были простыя лачуги, обитаемыя только днемъ: вечеромъ кабатчикъ запиралъ лавочку и уходилъ домой. Только одинъ изъ этихъ кабачковъ былъ настоящимъ домомъ. Онъ назывался Тэдкестеръ и имлъ большой дворъ, на который можно-было пройдти только черезъ самый кабакъ, хотя тутъ были и ворота, но они вчно стояли на запор. Хозяинъ этого кабака или, пожалуй, гостинницы былъ Никлесъ, скупой и боязливый вдовецъ, трепетавшій передъ властью, прислужникъ его — малый лтъ четырнадцати — носилъ имя Говикумъ.

Въ этой гостинниц и нашелъ себ пріютъ Урсусъ, расположившись съ своей ‘Зеленой Коробкой’ на большомъ двор, весьма удобномъ для представленій. Онъ былъ четырехъ-угольный, застроенъ съ трехъ сторонъ, къ задней стн, приходившейся противъ этажей гостинницы, и была придвинута ‘Зеленая Коробка’, мощеный дворъ служилъ партеромъ, окна гостинницы бенуарами, врытый деревянный балконъ ея — балкономъ, часть послдняго была отгорожена досками для ‘благородной публики’ и уставлена лучшей мебелью гостинницы, какъ разъ въ середин Урсусъ поставилъ кресло, обитое утрехтскимъ бархатомъ на случай посщенія представленій супругою какого-нибудь альдермена.

Несмотря на то, что Никлесъ взялъ дорого съ Урсуса, имя въ виду преслдуемый властью предметъ — волка, труппа длала хорошія выручки, благодаря Гуинплейну, который не только привлекъ къ себ общее любопытство, но и отбилъ постителей отъ всхъ другихъ балагановъ. Однако, успхъ этотъ оставался мстнымъ, не переходя черезъ Лондонскій мостъ: ‘благородная публика’, которой ожидалъ Урсусъ, не являлась, но и саутуоркскаго населенія было достаточно для наполненія кошелька странствующей труппы, который толстлъ, по выраженію Урсуса, какъ согршившая двушка. При всякомъ представленіи дворъ наполнялся постителями, въ первое время рабочими, носильщиками, плотниками, матросами, потомъ и зажиточными обитателями предмстья. Между этою публикою нельзя было не замтить высокаго, красиваго матроса, который пробирался обыкновенно въ первые ряды, щедро раздавая толчки, ругаясь, крича, ставя, въ случа надобности, фонари подъ глазами, а то и угощая виномъ. Онъ былъ одтъ опрятно и восторгался представленіями такъ сильно, что словно самъ былъ заинтересованъ успхомъ Гуинплейна, словно дло труппы было собственнымъ это дломъ. Когда балаганщики вооружились противъ ‘смющагося человка’ и толпою пришли ему шикать на дворъ Тэдкестера, матросъ этотъ съ горячностью раздавалъ кулаки и способствовалъ побд своего любимца. Но, участвуя въ манифестаціяхъ, онъ держалъ себя какъ-то особнякомъ и ни съ кмъ же сходился. Урсусъ и Гуинплейнъ могли только узнать отъ Никлеса, что матроса зовутъ Томъ-Джимъ-Джекъ, при чемъ онъ прибавилъ:’ ‘жаль, что онъ не лордъ: славная каналья вышла бы изъ него’.

Балаганщики и комедіанты не ограничились попыткою повредить успху ‘Зеленой Коробки’ свистками: они подали просьбу начальству, выставляя Гуинплейна колдуномъ, а Урсуса нечестивцемъ. Это обыкновенный ходъ дла: противъ успха сперва вооружаютъ толпу, потомъ умоляютъ начальство избавить общество отъ столь вредныхъ людей. Къ комедіантамъ присоединились духовные отцы, жалуясь, что Гуинплейнъ вредитъ проповдямъ, что церкви опустли, что ‘Побжденный Хаосъ’, ‘Смющійся Человкъ’, ‘Зеленая Коробка’, однимъ словомъ, вс эти мерзости вааловы отбили прихожанъ отъ краснорчія священнослужителей. Впрочемъ, отцы духовные, въ своей просьб къ лондонскому архіепископу, который повергнулъ ее къ стопамъ королевы, осторожно обошли прямыя причины, а ворчали противъ ‘Зеленой Коробки’ во имя общественнаго порядка и парламентскихъ актовъ, которые нарушены были волкомъ, звремъ, отовсюду изгоняемымъ и стоящимъ вн законовъ. Такіе мотивы были дйствительне, потому что ужъ начинались времена скептицизма вмст съ Локкомъ, который только-что умеръ тогда, и Болингброкомъ. Такимъ образомъ комедіанты дйствовали противъ своего врага во имя Пятикнижія, во имя неба, а отцы духовные во имя полицейскихъ правилъ, ссылаясь между прочимъ и на коллегію 84 лондонскихъ докторовъ, ученое учрежденіе, основанное при Генрих VIII, которое, между прочими полезными для здравія гражданъ заключеніями, обнаружило тотъ несомннный научный фактъ, что если волкъ первый взглянетъ на человка, то человкъ на всю жизнь будетъ пора тленъ хриготою.

Увдомленный объ этихъ проискахъ трактирщикомъ, Урсусъ безпокоился и жаллъ о своемъ прізд въ Лондонъ, ибо столь же мало чувствовалъ охоты сходиться лицомъ въ лицу съ властями, какъ заяцъ съ борзыми собаками, но происки эти имли противъ себя одну великую силу, изъ которой родилась англійская свобода — мстное самоуправленіе. Свобода въ Англіи укладывается подобно морю вокругъ Англіи. Это приливъ. Мало-помалу нравы забиваютъ законы и ихъ чудовищность видна только сквозь прозрачность широкой свободы. Пока Соутуоркъ стоялъ за ‘Зеленую Коробку’, пока мстныя власти равнодушно глядли на нее, Урсусъ и Гуинплейнъ могли дышать свободно, несмотря ни на какія коалиціи. Это и утшало старика, который, не желая вносить въ душу Гуинплейна безпокойства, ничего не говорилъ ему о проискахъ, такъ что молодой человкъ и не думалъ воздерживать свой языкъ, какъ, невоздерживалъ его въ провинціальныхъ городахъ. Разъ при трактирщик позволилъ онъ себ неприлично отозваться объ изображеніи на фартинг королевы Анны. Это дошло до Урсуса и онъ почелъ справедливымъ дать нагоняй своему воспитаннику, который, самъ тога не зная, совершалъ преступленіе противъ величества. ‘Сдлай одолженіе, говорилъ Урсусъ, гляди за своей пастью. Знай, что есть правило для великихъ міра сего — ничего не длать, и правило для малыхъ сего міра — ничего не говорить. У бднаго только одинъ другъ — молчаніе, онъ долженъ произносить только одно слово: да. Одобрять и соглашаться — вотъ его права. Да — судь, да — королю. Сильные могутъ, если захотятъ, бить насъ жезломъ — это ихъ привилегія, и, ломая намъ кости, они ни мало не теряютъ своего величія. Уважай жезлъ всегда и при всякомъ случа и помни, что существуютъ наказанія, что ты находишься въ такой стран, гд за спилку трехлтняго дерева преспокойно вздергиваютъ на вислицу. Кто наноситъ ударъ кому-нибудь въ вестминстерской зал, тотъ подвергается пожизненному тюремному заключенію и имніе его конфискуется, кто ударитъ кого въ королевскомъ дворц, тому отрубаютъ правую руку. Тутъ, братъ, шутить не любятъ. Три года тому назадъ, въ 1702 г., привязали къ позорному столбу одного злодя, по имени Даніэля Дефое, за то, что тотъ осмлился напечатать имена членовъ палаты общинъ, говорившихъ наканун въ парламент. А кто оскорбитъ величество, тому живому распарываютъ брюхо, вырываютъ сердце и этимъ сердцемъ хлещутъ его по щекамъ. Помни это, любезный другъ, и подражай въ дерзости — птицамъ, а въ молчаніи — рыбамъ. *

Нсколько дней спустя, въ теченіе которыхъ Урсусъ продолжалъ безпокоиться на счетъ дерзкихъ словъ своего пріемыша, онъ увидлъ чрезъ отверстіе въ стн двора, на улиц, полицейскаго съ желзною булавою, и страшно перепугался. Ему показалось сначала, что полицейскій направляетъ свои стопы къ нимъ и онъ, позвавъ Гуинплейна, объяснилъ ему, что за страшилище этотъ человкъ съ булавою.

‘Если онъ подойдетъ къ теб и тронетъ тебя булавою — это значитъ: или за мной. Онъ не произноситъ ни одного слова, но тотъ, кого коснулась булава, долженъ слдовать за нимъ безпрекословно. Что ни спрашивай у него — онъ будетъ молчать, а если вздумаешь оказать сопротивленіе — повсятъ… Слава Богу, онъ прошелъ мимо насъ.’

Безпокоясь за Гуинплейна, Урсусъ неожиданно потребованъ былъ самъ предъ совтъ трехъ весьма непріятныхъ особъ, трехъ докторовъ: доктора богословія, доктора медицины и доктора исторіи и гражданскаго права. Эти три эксперта in omni re scibili держали въ своихъ рукахъ цензуру всхъ словъ произносимыхъ публично въ 130 приходахъ Лондона, 73 Мидльсекса и 5 Соутуорка. Эти богословскія вдомства существуютъ еще и по сю пору въ Англіи и полезно свирпствуютъ. Такъ, не дале какъ въ 1867 г. одинъ джентльменъ былъ приговоренъ въ выговору и штрафу за то, что зажегъ у себя восковыя свчи.

Урсусъ получилъ прямо въ руки повстку о томъ, чтобъ явиться къ этимъ особамъ и потому могъ отъ домашнихъ скрыть эту непріятность. Три доктора засдали въ епископскомъ дворц, въ зал нижняго этажа, на трехъ креслахъ съ кожаными ручками, имли надъ головами своими три бюста — Миноса, Эава и Радаманта, передъ собою столъ и у ногъ своихъ скамейку. Дрожа отъ страха, почтительно и униженно Урсусъ явился передъ лицо ихъ, отвсилъ имъ земной поклонъ и, по приглашенію, слъ на табуретъ. Каждый докторъ держалъ передъ собою тетрадку, и перелистывалъ ее.

— Вы говорите публично? началъ Миносъ.— ‘Говорю’, отвчалъ Урсусъ.— По какому праву?— ‘Я философъ’.— Съ этимъ званіемъ еще не связано такого права.— ‘Я, кром того, комедіантъ’.— Это другое дло. Какъ комедіантъ вы можете говорить, но какъ философъ, вы должны Молчать.— ‘Постараюсь’, сказалъ Урсусъ вслухъ и подумалъ про себя: ‘я могу говорить, но долженъ молчать. Затруднительно’.— Выговорите вредныя рчи. Вы оскорбляете религію, отвергаете самыя очевидныя истины и распространяете самыя возмутительныя заблужденія. Напримръ, вы сказали, что двственность исключаетъ зачатіе.— ‘Я этого не говорилъ. Я сказалъ, что зачатіе исключаетъ двственность’. Миносъ задумался и сказалъ.— ‘Да, это совершенно противное’.

Такимъ образомъ Урсусъ парировалъ первый ударъ. На помощь къ Миносу явился Радамантъ съ исторіей.

— Вы отвергаете то обстоятельство, что Фарсальская битва продрана потому, что Брутъ и Кассій встртили негра. ‘Я приписывалъ также эту побду тому, что Цезарь боле искусный полководецъ.’ — Вы извиняете мерзости Актеона.— ‘Я думаю, что человкъ еще не обезчещенъ тмъ, что видлъ голую женщину’.— Заблуждаетесь! строго воскликнулъ судья. По поводу случая съ кавалеріей Митридата, вы оспаривали силу разныхъ травъ и растеній. Вы отрицали, что трава securiduca можетъ разрывать подковы лошадей.— ‘Позвольте, я не отрицаю силу травъ, а говорю только, что разрывать подковы можетъ не securiduca, а другая трава, именно sferra-cavallo’. Депутатъ отъ исторіи замолчалъ, началъ снова Миносъ: — Вы причислили оперментъ въ мышьяковистымъ веществамъ, и сказали, что имъ можно отравиться. Библія это отрицаетъ.— ‘Библія отрицаетъ, но мышьякъ доказываетъ’.— Отвтъ не глупъ, вмшался представитель медицины, котораго Урсу съ окрестилъ именемъ Зава. Миносъ сдлалъ скверную гримасу и продолжалъ: — Отвчайте. Вы обозвали неправдой, что василискъ есть царь змй подъ именемъ Кокатрикса.— ‘Ваше высокопреподобіе, я такъ мало желалъ вредить василиску, что уврялъ публику, что у василиска человческая голова’.— Однако, вы утверждали, что Поэрій видлъ одного василиска съ соколиною головой. Можете ли вы доказать это?— ‘Трудновато’, отвчалъ Урсусъ, теряя подъ собою почву.— Вы отрицали, что блюдо изъ буковаго дерева само покрывается такими кушаньями, какія только пожелаешь.— ‘Я сказалъ, что для того, чтобъ имть такую силу, блюдо это должно быть подано вамъ дьяво ломъ’.— Мн?— ‘Нтъ, мн, ваше преподобіе, т. е., никому, всмъ!’ — Все это доказываетъ, что вы обнаруживаете нкоторую вру въ дьявола.— ‘Ваше высокопреподобіе, я врю въ дьявола. Вра въ дьявола есть противоположность вры въ Бога. Одна подтверждаетъ другую. Кто немножко не вритъ въ дьявола, не вритъ много въ Бога. Кто вритъ, что есть солнце, долженъ врить и въ то, что есть тьма. Дьяволъ — ночь Бога. Что, такое ночь? Доказательство дня’. Миносъ впалъ въ задумчивость и на Урсуса набросился Эакъ, съ вопросами столь же глубокомысленными: онъ спрашивалъ его, отрицаетъ ли онъ способность у травъ говорить или нтъ, допускаетъ ли онъ, что мандрагора кричитъ, какъ осмлился онъ непочтительно отозваться о птиц феникс, какъ осмлился онъ считать, что четвертый палецъ лвой руки не обладаетъ цлебною способностью и, наконецъ напустился на него за леченье, пригрозивъ ему вислицею и въ такомъ случа, если онъ кого вылечитъ и въ томъ случа, если, онъ залечитъ кого. Въ конц концовъ три мудрые мужа стали шептаться и Миносъ, въ качеств предсдателя, сказалъ ему грозно: ‘убирайтесь вонъ’.

Эта непріятность скоро, однако, изгладилась тмъ успхомъ, который еще боле пріобрлъ ‘Смющійся Человкъ’, а съ нимъ и ‘Побжденный Хаосъ’, любимое дтище Урсуса. Правда, мсто для ‘благородной публики’ все еще оставалось пустымъ, но въ одну изъ субботъ, когда англичане спшатъ веселиться, потому что въ воскресенье приходится скучать, кресло, обитое утрехтскимъ бархатомъ, оказалось занятымъ женщиною высшаго круга, такой ослпительной красоты, что обратила на себя всеобщее вниманіе и даже помшала успху первой части ‘Побжденнаго Хаоса’. Неподвижно и величаво сидла она въ роскошныхъ одеждахъ, съ большими жемчужными серьгами, съ большой алмазной застежкой на сорочк голландскаго полотна столь тонкаго и прозрачнаго, что большія простыни изъ него могли проходить сквозь кольцо, сорочка открывала половину грудей, корсетъ блестлъ рубинами, а юбка была залита брилліантами. Во всей ея фигур замтно было желаніе нравиться, брови были подкрашены китайскою тушью, руки, локти, подбородокъ, нижняя часть ноздрей, верхняя часть вкъ, уши, ладони, концы пальцевъ — везд виднлся красный, какой-то вызывающій оттнокъ. Гуинплейнъ и Урсусъ не могли оторвать отъ нея глазъ. Разстояніе скрывало отъ нихъ подробности, но цлое являлось какимъ-то лучезарнымъ видніемъ, какою-то неизвстною планетою, явившеюся изъ міра счастливцевъ. Позади ея стоялъ пажъ, маленькій человкъ съ дтскимъ блымъ и красивымъ лицомъ и серьезнымъ видомъ: очень хорошенькій и очень серьезный грумъ — былъ необходимою принадлежностью дамъ того времени.

Развязка ‘Побжденнаго Хаоса’ возымла свое дйствіе, несмотря на присутствіе лучезарнаго свтила: толпа разразилась хохотомъ и веселыми криками, между которыми можно было отличить звучный и здоровый голосъ Томъ-Джимъ-Джека. Но дама не смялась: она смотрла на сцену какъ неподвижная статуя и ухала въ своей герцогской карет тотчасъ посл представленія. Пересчитывая выручку, Урсусъ нашелъ золотую монету. ‘Это она заплатила’, сказалъ онъ. ‘Она’ сдлалась предметомъ разговоровъ: Никлесъ сообщилъ, что она герцогиня, что это онъ узналъ по карет съ гербами и лакеями.

— Но, знаете-ли, что всего замчательне, прибавилъ онъ: съ ней въ карету слъ Томъ-Джимъ-Джекъ.

— Томъ-Джимъ-Джекъ! воскликнулъ Гуинплейнъ, все время молчавшій. И въ этомъ голос Дея отгадала какое-то тревожное чувство и сказала: ‘Нельзя ли какъ-нибудь помшать этой дам прізжать сюда’.

XII.

Герцогиня не прізжала боле, но не выходила изъ головы Гуинплейна: онъ былъ пораженъ ея появленіемъ. Ему казалось, что въ первый разъ еще въ жизни онъ видлъ женщину, въ Де онъ видлъ душу и какую-то небесную красоту, въ женщинахъ изъ народа онъ видлъ тнь женщинъ, въ герцогин онъ увидлъ женщину дйствительную: подъ живою и теплою кожей чуялась горячая кровь, контуры, съ рзкостью мрамора и мягкостью волны, надменное и покойное лицо, соединявшее отказъ съ приманкою и ослплявшее своей красотою, волосы съ огненнымъ отблескомъ, изысканность наряда, выражавшаго и общавшаго сладострастіе, нагота, проявлявшая высокомрное желаніе быть обладаемой толпою, на извстной дистанціи, конечно неодолимое кокетство, чарующая непроницаемость, искушеніе, умряемое боязнью паденія, общанія чувствамъ и угроза разуму, двойное безпокойство, говорившее и о желаніи, и о страх, — все это онъ видлъ въ этой женщин, лучше сказать, въ этой самк, но въ самк съ Олимпа. Въ немъ сказывался полъ и влекъ его — куда-же?— въ недоступныя области высшаго свта, до котораго ему, фигляру и уроду, презрннйшему изъ смертныхъ, было какъ до звзды небесной далеко. Въ первый разъ въ жизни сердце его сжалось при мысли о своемъ низменномъ положеніи и въ его памяти встало все то великолпіе и роскошь знатныхъ, о которыхъ говорилъ ему Урсусъ, весь этотъ блестящій, радужный, упоительный Олимпъ, среди котораго царицей являлась Джосіана. Онъ желалъ эту женщину страннымъ желаніемъ, соединеннымъ съ невозможностью, но вс эти мысли являлись недостаточно точно очертанными, и къ счастью ни разу не приходило ему въ голову осуществить ихъ, то-есть приставить какъ-нибудь лстницу къ этому Олимпу и взлзть на него. ‘Къ счастью, потому, что подобныя попытки оканчиваются сумасшествіемъ. При всемъ этомъ Дея оставалась неприкосновенною въ его сердц, онъ продолжалъ боготворить ее, какъ нчто идеальное, и въ то время, когда полъ влекъ его къ реальному обладанію женщиной.

Въ Тэдкестер не появлялся боле и Томъ-Джимъ-Джекъ, т. е. лордъ Давидъ Дирри-Мойръ: королева отправила его къ берегамъ Голландіи, приказавъ принять команду надъ однимъ фрегатомъ. Въ послдній разъ онъ смотрлъ на Гуинплейна вмст съ Джосіаной и вмст съ нею скрылся. Съ этого же времени прекратилась вс происки противъ ‘Зеленой Коробки’, которая безмятежно наслаждалась успхомъ, привлекая на свои представленія уже не одинъ Соутуоркъ, но немного и самый Лондонъ, который начиналъ бредить ‘Смющимся Человкомъ’ и переодтые лорды и баронеты постоянно вмшивались въ народную толпу.

Такъ какъ ‘предметъ’ желаній Гуинплейна не являлся боле, то герой нашъ начиналъ приходить въ себя и обртать тотъ миръ, который нарушенъ былъ великолпною герцогиней. Дея была въ упоеніи каждый вечеръ, когда она, во время спектакля, касалась руками курчавой головы Гуинплейна. Онъ составлялъ для нея весь міръ, а извстная минута во время представленія — верхъ блаженства. Они боле и боле жили другъ другомъ и другъ въ друг. Сердце насыщается любовью, какъ божественною солью, которая его сохраняетъ, этимъ же объясняется прочная взаимная привязанность тхъ, которые полюбили другъ друга съ молоду, и свжесть старой продолжительной любви. Любовь какъ бы набальзамировывается. Филемонъ и Бавкида родились изъ Дафниса и Хлои. Вотъ эта-то старость, это сходство вечера съ зарею, было очевидно предназначено Де и Гуинплейну.

Урсу съ смотрлъ на эту любовь нсколько съ медицинской точки зрнія и, бросая на блдную, трепетную Дею проницательный взглядъ, ворчалъ: ‘хорошо, что она счастлива — для ея здоровья это необходимо’. Иногда онъ покачивалъ головою и внимательно читалъ въ сочиненіи Авиценны о ‘разстройствахъ сердца’. Малйшая усталость производила у Деи испарину и клонила ее ко сну. Въ теченіе дня она всегда спала и разъ, когда Гуинплейна не было, Урсусъ тихо наклонился къ Де, приложилъ свое ухо къ груди ея и, послушавъ ее нсколько мгновеній, отошелъ, проворчавъ про себя: ‘Надо ей избгать потрясеній — иначе бда’. Ничего не подозрвая, Гуняплейнъ, освободившись отъ соблазнительнаго образа Джосіаны, начиналъ мечтать о Де, какъ мужчина о женщин, за двственницею видть жену. Какъ бы чиста ни была любовная мечта молодого человка, между нимъ и мечтою всегда возникаетъ чувственный образъ и природное влеченіе входитъ въ сознаніе. Гуинплейнъ испытывалъ страстное влеченіе къ этому чувственному образу, къ этой матеріи, которой у Деи почти не было. Вслдствіе этого любовная лихорадка приводила его къ тому, что онъ старался, въ мысляхъ своихъ, преобразовать Дею, дать ей то, чего у нея не доставало. Небесное въ конц концовъ начинаетъ давить и излишекъ его въ любви тоже, что излишенъ горючихъ веществъ въ огн: пламя отъ этого теряетъ. Гуинплейнъ желалъ женщину и, какъ новый Пигмаліонъ, создавалъ Изъ Деи другой, боле чувственный образъ, создавалъ. Еву, потому что настоящій рай въ Ев, то-есть въ самк, въ матери, въ кормилиц, въ источник новыхъ поколній, чувственность исключаетъ крылья и двственность есть только надежда зачатія. Такія мысли приходили въ голову Гуинплейну однимъ апрльскимъ вечеромъ, когда онъ прогуливался по пустырю, недалеко отъ таверны, посл представленія. Ночь была чудесная, въ воздух пахло весною, и чувственные образы овладвали имъ. Душа женщины плняетъ насъ, но плняетъ, также и тло ея, иногда тло еще больше, чмъ душа, душа — подруга жизни, тло — любовница. На демона клевещутъ, ибо не онъ соблазнилъ Еву, а Ева его соблазнила. Начала женщина. Люциферъ спокойно шелъ, увидлъ женщину и сдлался сатаною. Странная вещь: тло возбуждаетъ даже своею стыдливостью.

Была уже полночь. Гуинплейнъ почти шатался подъ вліяніемъ страстныхъ грезъ. Вдругъ онъ почувствовалъ, что въ руку его что-то скользнуло. Онъ обернулся: въ рук его очутилось письмо, а передъ нимъ стоялъ маленькій человкъ, въ которомъ онъ узналъ пажа Джосіаны. Прежде чмъ онъ усплъ придти въ себя, пажъ ему сказалъ:

— Будьте завтра въ этотъ часъ у Лондонскаго моста. Я буду тамъ и проведу васъ.

— Куда? спросилъ Гуинплейнъ.

— Гд васъ ожидаютъ.

Гуинплейнъ опустилъ глаза на письмо, которое машинально ощупалъ въ рукахъ. Когда онъ поднялъ голову, пажъ былъ уже далеко. Онъ поднесъ-было письмо къ глазамъ и только тутъ вспомнилъ, что дло происходитъ ночью. Онъ вернулся домой, сталъ около фонаря, распечаталъ письмо и прочелъ слдующее!

‘Ты страшенъ, а я прекрасна. Ты фигляръ, а я герцогиня. Я первая, а ты послдній. Я хочу тебя. Я люблю тебя. Приходи.’

Гуинплейнъ читалъ и перечитывалъ это письмо. ‘Не сошелъ, ли я съума?’ подумалъ онъ. Нтъ, онъ былъ въ полномъ разум. ‘Я люблю тебя!’ Да, это написано ясно, написано рукою той женщины, которая такъ ослпила его, она его любитъ, она его желаетъ, она — красавица и богачка — его, урода. и бдняка, Олимпъ бросается въ объятія къ фигляру, богиня приглашаетъ къ себ на грудь гаера и богин нтъ отъ этого никакого безчестья, потому что боги омываются исходящимъ отъ нихъ блескомъ. И эта богиня знаетъ, что длаетъ: она видла его, видла его рожу и все-таки полюбила, предпочла его принцамъ и лордамъ и предпочла за уродство. ‘Ты ужасенъ. Я люблю тебя.’ Эти слова польстили гордости Гуинплейна, чувству, легко-уязвимому у всхъ героевъ. Гуинплейнъ былъ польщенъ въ тщеславіи своего безобразія. Онъ любимъ, какъ существо безобразное. А такъ какъ онъ, подобно Юпитеру и Аполлону, и даже, пожалуй, больше, былъ исключеніемъ, то онъ почувствовалъ себя существомъ сверхъестественнымъ, чудовищемъ, равнымъ богу. Кто была эта женщина? Онъ видлъ ее, но не зналъ, кто она, не зналъ ни ея имени, ни того, замужняя ли она, вдова ли, двушка. Все это было покрыто для него тайною и тайна еще боле влекла его къ себ. Идти ли? Конечно идти, подсказывали ему чувственность, ночь, весна, но пойдетъ ли онъ? Такой вопросъ ясно ему не представлялся, онъ дрожалъ, онъ чувствовалъ, что стоитъ на краю бездны, но не было силъ изъ нея выбраться, тмъ боле, что онъ и не помышлялъ о томъ, что этою женщиной могло руководить скоре чувство разврата, чмъ чувство любви, отъ него какъ-то ускользало выраженіе: ‘я хочу тебя’, стоявшее рядомъ съ выраженіемъ: ‘я люблю тебя’. Животную сторону богини онъ не замчалъ и она являлась ему въ своемъ величіи и блеск. Тысячи мыслей, самыхъ разнообразныхъ, волновали Гуинплейна до изнеможенія: онъ замтилъ наконецъ, что настала та минута, когда голова перестаетъ думать, когда все исчезаетъ. Онъ легъ въ постель, но не могъ уснуть: безсонница мучила его. Въ первый разъ въ жизни онъ не былъ собою доволенъ: тщеславіе брало верхъ надъ лучшими помыслами. Всталъ Урсусъ, но онъ не открылъ глазъ и слова письма лзли ему въ голову въ какомъ-то невообразимомъ хаос, а мысль то останавливалась, то начинала работать снова, повергая его въ отчаяніе. Вдругъ онъ услышалъ нжный голосъ: ‘Ты спишь, Гуинплейнъ?’ Онъ открылъ глаза и увидлъ передъ собою Дею, прекрасную, въ лучезарномъ блеск ея чистоты и прелести. Онъ взглянулъ на нее, содрогнулся и вдругъ почувствовалъ, что въ душу его нисходитъ миръ, что буря начинаетъ улегаться, что съ нимъ совершается одно изъ тхъ простыхъ чудесъ, которыхъ такъ много въ природ и душ. ‘Это ты!’ сказалъ онъ и все исчезло, кром Деи, кром этой слпой, обладавшей. способностью разгонять мракъ ночи бушующихъ страстей.

Было время завтрака и Дея вышла къ Гуинплейну, чтобы узнать, отчего онъ не является къ столу. Мигомъ былъ онъ на своемъ мст, какъ разъ противъ входной двери въ среднюю комнату ‘Зеленой Коробки’, Дея сидла противъ него, спиною къдвери, и ихъ колни соприкасались. Онъ налилъ ей чаю и она граціозно дула на чашку. Въ это время Гуинплейнъ сжегъ надъ спиртовою лампою письмо герцогини, почувствовавъ запахъ сожженной бумаги, она спросила: ‘что это?’ — Ничего, отвчалъ онъ, и, распивая ча’й, они весело болтали и говорили о своей любви. Урсусъ, по обыкновенію, ворчалъ, противъ обыкновенія, заворчалъ и волкъ и не хотлъ перестать даже и тогда, когда Урсусъ на него крикнулъ. Загадка вскор объяснилась: въ комнату вошелъ полицейскій и, протянувъ свою желзную булаву черезъ плечо Деи, коснулся ею Гуинплейна. За полицейскимъ торчала смущенная фигура Никлеса. Неожиданное явленіе это такъ поразило всхъ, что никто не произнесъ слова. Урсусъ и Гуинплейнъ только переглянулись между собою и въ этихъ взглядахъ сказывалась одна и та же мысль — скрыть это все отъ Деи. Полицейскій повернулся и важно вышелъ изъ комнаты, знакомъ приказавъ Гуинплейну слдовать за собою. Дея улыбалась.

Такіе ‘молчаливые’ аресты, безъ судебнаго слдствія, были тогда въ большомъ употребленіи въ Германіи и въ Англіи и къ нимъ прибгали обыкновенно въ разныхъ щекотливыхъ случаяхъ, требующихъ тайны: во Франціи подобной цли удовлетворяли ‘lettres de cachet’. По сказанію нкоторыхъ лтописцевъ, такимъ образомъ былъ арестованъ Эдуардомъ III въ постели своей матери, Изабеллы французской, Мортимеръ. Нарвикъ, ‘длатель королей’, охотно пользовался этимъ способомъ ‘приваживать людей’, его употреблялъ также и Кромвель. Несмотря на то, что ‘молчаливые аресты’ употреблялись иногда въ пользу арестуемыхъ, какъ средство избавить ихъ отъ публичнаго скандала, народъ относился къ такому ‘хватанію людей’ съ ужасомъ. Оно и понятно: тутъ дйствовалъ не законъ, а произволъ, котораго много было въ Англіи въ описываемую пору. Вспомнимъ, что Стиль былъ выгнанъ изъ парламента, Локкъ со своей каедры, Гоббзъ и Гиббонъ принуждены были бжать, Чарльзъ Чорчиль, Юмъ, Пристлей подвергались преслдованіямъ, Джонъ Уилькзъ заключенъ въ Тоуэръ. Инквизиція прошлась немного по всей Европ и полиція усвоивала. себ ея пріемы. Прибавимъ къ этому, что тогда охотно казнили въ тюрьмахъ, — отвратительное средство, къ которому Англія возвращается въ наши дни, представляя міру странное зрлище народа, который, желая улучшеній, выбираетъ худшее и принимаетъ ночь за день.

Гуинплейна привели въ соутуоркскую тюрьму, которая помщалась совсмъ въ безлюдномъ мст, выходя на улицу стною, какъ вс англійскія тюрьмы того времени. Противъ нея,тоже за стною, но низкою, помщалось кладбище. Нсколько звакъ проводило узника до самой двери тюрьмы. Полицейскій постучалъ въ дверь, въ которой отворилась форточка. ‘По вол ея величества’, сказалъ онъ и тяжелая дверь распахнулась, открывъ холодный и сырой проходъ, въ которомъ Гуинплейнъ и исчезъ. Въ то же время, по другую сторону тюрьмы, остановилась дорожная карета, украшенная гербами и съ закрытыми извнутри стеклами, съ цлью, вроятно, скрыть сидвшихъ въ ней. Толпа, окружавшая карету, догадывалась, что это судья, странствующіе судьи дйствительно существовали въ то время въ Англіи, во предполагаемый судья вышелъ не изъ самой кареты, а изъ передняго сиднья, гд, конечно, не мсто хозяину, кром того, карета была запряжена четвернею, а зда на почтовыхъ стоила въ то время три шиллинга за версту — очевидно, судь была бы не подъ силу такая роскошь. Наконецъ, изъ кареты никто не выходилъ и она продолжала стоять съ закрытыми стеклами.

Въ числ звавъ, сопровождавшихъ Гуинплейна до тюрьмы, былъ и Урсусъ. Принявъ необходимыя мры для того, чтобъ Дея ничего не звала объ арест своего возлюбленнаго, Урсусъ замшался въ толпу съ той надеждой, что все дло можетъ окончиться пустяками, какой-нибудь полицейской формальностью, но когда Гуинплейнъ скрылся за дверью тюрьмы, куда попадали только государственные или тяжкіе преступники, гнвъ и отчаяніе овладли Урсусомъ: онъ бранилъ и власти, и себя самого, и Гуинплейна, онъ то направлялся домой, но снова возвращался къ тюрьм и ждалъ, не появится ли его воспитанникъ. Время, между тмъ, приближалось къ вечеру, когда толпа должна была собраться на представленія. Дея замтитъ отсутствіе своего любимца и тогда — новая бда. Урсусъ вернулся домой и первое, что сдлалъ, — сорвалъ вывску и ворча направился черезъ трактиръ на дворъ, гд стояла ‘Зеленая Коробка’. Дея ужъ проснулась и стала одваться къ представленію. ‘Ужъ не сказать ли ей все и покончить съ нею разомъ?’ пришло ему на умъ. А вдругъ Гуинплейна освободятъ: ударъ, нанесенный хрупкому существованію Деи, ужъ нельзя будетъ поправить. Нтъ, лучше подождать и употребить вс усилія для того, чтобы оставить ее на нкоторое время въ невдніи. Онъ, Урсусъ, не даромъ же чревовщатель и притомъ чревовщатель замчательный, могущій подражать не только людскимъ голосамъ, но и крику животныхъ и даже, въ случа надобности, птичьему пнію. И Урсу съ ршился дать представленіе, но не для публики, которую и не пустили, а для Деи. Зрителями были только Никлесъ да его прикащикъ, Говикумъ, на обязанности котораго лежало апплодировать, кричать и бсноваться. Сказано — сдлано. Служанки, Виносъ и Фиби, или Венера и Феба, добросовстнйшимъ образомъ заиграли въ трубы, Урсусъ импровизовалъ разговоръ между собою и Гуини лей немъ, такъ удачно воспроизводя голосъ послдняго, что служанки невольно оборачивались, думая, что въ самомъ дл Гуинплейнъ стоитъ гд-нибудь тутъ. Урсусъ истощалъ все великолпіе своего искусства и даже сплъ псню въ ‘Побжденномъ Хаос’ столь нжно и увлекательно, какъ плъ ее Гуинплейнъ, когда былъ особенно въ удар. Однимъ словомъ, представленіе удалось какъ нельзя лучше и Дея, повидимому, ни мало не подозрвала отсутствія своего возлюбленнаго. Урсусъ снялъ уже парикъ и утиралъ потъ съ лица, внутренно поздравляя себя съ успхомъ, когда Дея, блдная какъ смерть, спросила его:

— Урсусъ, а гд же Гуинплейнъ?

Урсусъ былъ уничтоженъ.

— Я знаю, онъ насъ бросилъ, онъ покинулъ землю, прибавила она съ невыразимою улыбкой отчаянія и, поднявъ глаза къ небу, сказала: когда же я брошу землю?

Урсусъ могъ обмануть всхъ, но не могъ обмануть сердца Деи. Онъ не зналъ, что длать, что сказать, и стоялъ передъ слпою, какъ провинившійся школьникъ. Но горе не приходитъ одно: Никлесъ появился на двор со свчею въ рукахъ и сталъ манить къ себ Урсуса. Урсусъ радъ былъ случаю ускользнуть отъ Деи, которая становилась страшна своей блдностью и молчаливымъ отчаяніемъ. Никлесъ сообщилъ ему, что приходилъ хозяинъ сосдняго цирка и предлагалъ купить ‘Зеленую Коробку’ со всмъ персоналомъ, не исключая и его, Урсуса, за пятьдесятъ фунтовъ. Урсусъ гордо улыбнулся. ‘Скажите хозяину цирка, проговорилъ онъ, что Гуинплейнъ вернется’. Никлесъ показалъ ему тогда одежду Гуинплейна, принесенную какимъ-то полицейскимъ. Урсусъ взглянулъ на нее, ощупать и, не указавъ ни слова, бросился вонъ. Онъ шелъ по направленію къ соутуоркской тюрьм, не давая себ отчета въ томъ, для чего это онъ длалъ,— что хотлъ найдти тамъ. Имъ руководилъ просто тотъ же инстинктъ, который заставляетъ насъ всхъ, въ отчаянныхъ случаяхъ, по нскольку разъ удостовряться въ томъ, для чего и одного разу было бы достаточно. Остановившись противъ тюрьмы, въ улиц, которая отдляла тюрьму отъ кладбища, онъ услышалъ протяжный похоронный звонъ, отворилась тюремная дверь, въ ней показался человкъ съ факеломъ, затмъ нсколько другихъ, между которыми онъ могъ отличитъ того самаго полицейскаго, который приходилъ за Гуинплейному лотомъ вышли еще нсколько человкъ, которые несли гробъ. Процессія направилась черезъ улицу въ кладбищу и скрылась за его стною. Послышался какой-то шопотъ, какіе-то глухіе удары — вроятно гробъ засыпали землею, — потомъ т же люди снова показались на улиц и скрылись за тюремною дверью. Похоронный звонъ умолкъ. Все это видлъ Урсусъ, во всему прислушивался, припоминалъ странный арестъ Гуинплейна, принесенную полицейскимъ одежду его, сердце его сжалось отъ тяжелаго горя: ‘онъ умеръ’, сказалъ онъ съ отчаяніемъ: ‘они убили его, убили дитя мое, моего сына’, и онъ, хвалившійся тмъ, что никогда не плакалъ, зарыдалъ, повалившись на землю. Онъ плавалъ какъ ребенокъ, плакалъ о Гуинплейн, о Де, о себ, о волк, о всемъ томъ, надъ чмъ онъ смялся такъ часто.

Прошло нсколько часовъ посл того, какъ Урсусъ ушелъ изъ таверны. Взошло солнце. Никлесъ не могъ заснуть цлую ночь: его*брало раздумье и онъ не прочь былъ избавиться отъ своихъ гостей, съ которыми что-то не ладное начинаетъ твориться. Никлесъ пуще всего боялся полиціи, а она являлась уже дважды въ теченіи одного дня. Очевидно, тутъ скрывалось что-то таинственное, пожалуй, грозное. ‘Подъ какимъ бы предлогомъ выгнать ихъ?’ думалъ Никлесъ, тревожно ворочаясь на постели. Вдругъ послышался такой стукъ въ дверь, что хозяинъ таверны быстро вскочилъ, отворилъ форточку и, къ своему ужасу, увидлъ, что полиція пожаловала снова, вмст съ нею былъ какой-то джентльменъ, жирный, круглый, въ дорожномъ плать. Никлесъ испугался полицейскаго, но еслибъ онъ зналъ, что круглый господинъ — Баркильфедро, онъ испугался бы его еще пуще. Пришлось отворить двери. Полицейскій спросилъ Урсуса, который только теперь показался изъ-за угла стны, блдный, разстроенный, безъ шапки: онъ цлую ночь бродилъ, стараясь утолить свою тоску.

— У васъ есть волкъ, сказалъ ему полицейскій.

— Это мой слуга, позволилъ себ выговорить Урсусъ.

— Говорите еще тутъ, фигляръ вы этакій. Слушайте: чтобъ завтра утромъ васъ не было въ Англіи, иначе волкъ будетъ убитъ, а вы посажены въ тюрьму.

Несмотря на представленія Урсуса, что такъ скоро онъ отнюдь собраться не можетъ, полицейскій былъ неумолимъ: ‘Достопочтенный джентльменъ, сказалъ онъ, указывая на Баркильфедро, сегодня ночью пріхалъ изъ Виндзора и привезъ приказаніе ея величества, чтобъ площадь немедленно была очищена.’

Никлесъ радовался такому исходу посщенія полиціи, которая освобождала его отъ затруднительнаго и неловкаго объясненія съ Урсусомъ. Онъ вмшался даже въ объясненія, сказавъ, что Урсу съ можетъ продать своихъ лошадей и колымагу хозяину цирка, который уже торговалъ ихъ. ‘А что касается того, чтобъ оставить Англію, прибавилъ онъ, то на Темз много судовъ, которыя отвезутъ куда угодно. Сегодня ночью, напримръ, отправляется, вмст съ приливомъ, судно ‘Vograat’ въ Роттердамъ.’

— Вотъ и позжайте на ‘Vograat», сказалъ полицейскій.

— Хорошо, я поду, я все продамъ и готовъ исполнить приказаніе, но со мной есть еще товарищъ, котораго я не могу оставить, — Гуинплейнъ.

— Гуинплейнъ умеръ, проговорилъ джентльменъ. Урсусъ опустилъ голову. Гуинплейнъ казненъ, его самого изгоняютъ — осталось повиноваться. Онъ задумался. Въ это время жирный джентльменъ подошелъ къ нему и, сунувъ въ руку кошелекъ съ золотомъ, шепнулъ на ухо: ‘Тутъ десять фунтовъ стерлингъ, которые посылаетъ вамъ одна особа, принимающая въ васъ участіе.’ Отойдя, онъ сказалъ полицейскому: ‘кончайте же поскоре. Я очень тороплюсь: къ двумъ часамъ я долженъ быть въ Виндзор и отдать отчетъ ея величеству.’

Полицейскій, къ величайшему огорченію Никлеса и совершенно для него неожиданно, объявилъ ему, что онъ иметъ приказаніе арестовать и его и его помощника, что таверна будетъ запечатана, а они посажены въ тюрьму за нарушеніе закона, который преслдуетъ волковъ.

XIII.

Когда дверь соутуоркской тюрьмы затворилась, Гуинплейнъ содрогнулся, ему показалось, что эта дверь раздляла два міра, тотъ, гд свтитъ солнце и тотъ, гд царствуетъ смерть. Онъ ничего не видлъ кругомъ себя, пока глаза не привыкли къ полутьм, его вели по длинному корридору. ‘Господа, куда вы меня ведете’? Спросилъ онъ, мучимый неизвстностью, и не получилъ отвта. Это молчаніе оледенило его и отняло у него самоувренность. Шли гуськомъ: сначала полицейскій, потомъ Гуинплейнъ, потомъ еще нсколько полицейскихъ. Полъ корридора имлъ замтную покатость внизъ и это обстоятельство еще боле увеличивало страхъ Гуинплейна. Нсколько разъ передъ ними отворились и затворялись двери, какъ бы сами собой, въ выемкахъ стнъ корридора можно было замтить лстницы съ ршетками, то поднимавшіяся вверхъ, то уходившія внизъ. Наконецъ, остановились. Раздался стукъ и ужасающій визгъ и передъ ними не отворилась, а поднялась дверь, открывъ какой-то круглый, широкій погребъ, въ который вела почти совсмъ отвсная лстница, безъ перилъ. Благодаря свту, который выходилъ изъ этого подземелья, можно было разсмотрть, что оно не вымощено и поломъ ему служила холодная и сырая земля. Посредин его, четыре низкія и безобразныя колонны поддерживали портики въ вид митры, образовавшей въ погреб нчто въ род центральной комнаты, если комнатою можно назвать пространство открытое со всхъ сторонъ и имвшее вмсто стнъ столбы. Сверху, вислъ въ немъ фонарь, который и бросалъ свтъ на окружающіе предметы. Какъ разъ подъ самымъ фонаремъ, на полу, видна была какая-то голая фигура, лежавшая пластомъ, лицомъ въ верху, съ закрытыми глазами, туловище скрывалось подъ какою-то неопредленною массою, руки и ноги были разметаны въ стороны и привязаны цпями въ четыремъ столбамъ портика. Гуинплейнъ съ ужасомъ смотрлъ на эту фигуру, которая по временамъ издавала хрипнье. Возл нея, по обимъ сторонамъ большого кресла, въ которомъ сидлъ неподвижно блдный старикъ въ красной мантіи, съ букетомъ розъ въ рукахъ, стояли два человка въ длинныхъ черныхъ мантіяхъ. Боле Гуинплейна знакомый съ англійскими обычаями, отличилъ бы по этому букету розъ, съ которымъ до сихъ поръ судитъ лондонскій меръ, судью вмст и королевскаго и муниципальнаго. Старикъ этотъ былъ шерифъ графства Серрей, два человка въ черныхъ мантіяхъ были докторъ медицины и докторъ правъ. Подл кресла стоялъ столикъ съ бумагами и книгами и на немъ же лежалъ блый шерифскій жезлъ. Позади шерифа присдалъ на колняхъ писецъ съ чернилицею и пергаментомъ. Къ одному изъ столбовъ прислонился палачъ, рослый малый въ кожаномъ плать. Вс эти люди хранили глубокое молчаніе.

Гуинплейнъ попалъ въ уголовный погребъ, въ застнокъ, которыхъ было тогда много въ Англіи. Все послдующее случалось въ ту пору въ Англіи сплошь и рядомъ и, въ случа надобности, можетъ производиться и въ настоящее время, такъ какъ тогдашніе законы существуютъ и до сихъ поръ. Варварой кодексъ уживается въ ней съ свободою и въ случа кризиса можетъ быть вызванъ на свтъ. Англичане такъ уважаютъ законы, что предпочитаютъ не исполнять ихъ, чмъ отмнять вовсе. Старый законъ выходитъ изъ употребленія, какъ старая женщина, ни ту, ни другой не убиваютъ, а перестаютъ ими пользоваться, предоставляя имъ считать себя юными и прекрасными. Это называется уваженіемъ. Еще въ 1867 году, феній Берке былъ приговоренъ къ четвертованію.

Исторія говоритъ, что Англія не знала пытки, слово исторіи — вско, но Матвй Вестминстерскій, говоря, что ‘саксонскій законъ милосердъ и снисходителенъ’, потому что не наказываетъ преступниковъ смертью, прибавляетъ: ‘наказанія ограничивались тмъ, что только отрзывали носъ, выкалывали глаза и вырывали части, отличающія одинъ полъ отъ другого’. Только!

Полицейскій знакомъ пригласилъ Гуинплейна слдовать за собою, внизъ. Когда они спустились, шерифъ сказалъ Гуинплейну: ‘Подойдите сюда, поближе, поближе!’ Гуинплейнъ очутился какъ разъ возл лежащей фигуры человка, которому можно было дать лтъ пятьдесятъ или шестьдесятъ, блые пучки бороды щетинились на его подбородк, худое и костлявое лицо было совершенно мертво, онъ закрывалъ глаза и открывалъ ротъ, откуда выходилъ то крикъ, то стенанія. На животъ ему наложены были камни и слегка прикрыты какими-то лохмотьями.

— Повиновеніе ея величеству! воскликнулъ шерифъ, взялъ со стола жезлъ и снова положилъ его на прежнее мсто. Затмъ, медленно и протяжно, какъ похоронный звонъ, онъ повелъ длинную рчь, обращаясь въ ‘человку, скованному цпями’, какъ называлъ онъ полумертвую фигуру, распростертую на земл. Онъ говорилъ, что этотъ человкъ былъ привезенъ въ этотъ погребъ, былъ подвергнутъ допросу и затмъ пытк, но, несмотря на послднюю, продолжалъ упорно хранить молчаніе. Во имя закона и угрожая оставить преступника въ этомъ холодномъ погреб до кончины, истекающимъ кровью, шерифъ усовщевалъ его сдлать необходимое показаніе. По временамъ шерифъ прерывалъ свою рчь и, какъ эхо его, докторъ правъ читалъ по-латыни текстъ закона, формулами котораго шерифъ пестрилъ свою рчь.

— Вотъ уже четвертые сутки, давъ вы здсь, въ этомъ подземель, говорилъ шерифъ. Въ первый день вамъ не давали ни пить, ни сть, во-второй день вамъ давали сть, но не давали пить, вамъ втиснули сквозь зубы три куска ячменнаго хлба. На третій день вамъ не давали сть, но дали пить. Вамъ влили въ ротъ въ три пріема три кружки воды, взятой въ сточномъ ручь тюрьмы. Сегодня четвертый день. Не упорствуй въ молчаніи, и признайся. Если ты признаешься, то будешь только повшенъ и получишь право на ‘meldefeoh’, то-есть извстную сумму денегъ, каторая будетъ теб немедленно отпущена старыми монетами. Признайся, будь врнымъ подданнымъ ея величества. Настаетъ тотъ верховный часъ, который избрала мудрость закона для полученія показанія, которое наши предки именовали ‘ршеніемъ смертнаго часа’, ибо въ этотъ моментъ дается вра простому утвержденію или отрицанію. Говорите же.

Шерифъ остановился и ждалъ съ минуту отвта. ‘Слышите ли вы меня? Началъ онъ снова. Во имя закона, приказываю вамъ открыть глаза’. Но человкъ продолжалъ лежать неподвижно. ‘Докторъ, изслдуйте его’. Докторъ нагнулся къ преступнику, пощупалъ его пульсъ, приложилъ на минуту ухо ко рту его и сказалъ, что онъ еще ‘можетъ слышать и видть’. По знаку шерифа, одинъ полицейскій поднялъ голову преступнику,а другой сталъ сзади Гуинплейна.

— Говори же, несчастный! воскликнулъ шерифъ громовымъ голосомъ. Законъ умоляетъ тебя предъ казнью, которой онъ предастъ тебя. Вспомни о божьемъ наказаніи и не упорствуй доле. Слушай, ближній мой, ибо я человкъ, слушай, братъ мой, ибо а христіанинъ, слушай, сынъ мой, ибо я старикъ, размысли и остерегись меня, ибо я владыка мукъ твоихъ и принужденъ буду поступить съ тобой жестоко, какъ законъ повелваетъ. Подумай, что а самъ трепещу передъ своею властью. Проникнись же, о несчастный, спасительнымъ страхомъ къ правосудію, и повинуйся мн. Повороти голову, открой глаза и скажи, узнаешь ли ты этого человка?

Преступникъ не открылъ глазъ и не повернулъ головы. Ше’рифъ бросилъ взгляды на полицейскихъ, одинъ изъ нихъ тотчасъ же снялъ съ Гуинплейна шляпу и плащъ, взялъ за плечи и поставилъ лицомъ къ свту, противъ преступника. Лицо Гукиплейна ярко выступило со всею своею странностью среди полумрака тюрьмы. Въ то же время другой полицейскій нагнулся, взялъ преступника обими руками за виски, поворотилъ его полумертвую голову къ Гуинплейну и пальцами раздвинулъ ему вки. Преступникъ увидлъ Гуинплейна и, поднявъ свою голову и широко раскрывъ глаза, поглядлъ на него, задрожалъ и громко произнесъ сквозь страшный смхъ:

— Это онъ! да! это онъ!

Голова его снова упала на полъ и глаза закрылись.

— Запишите, сказалъ шерифъ, обращаясь къ писарю.

Слова преступника ‘это онъ’ поразила Гуинплейна и онъ окончательно потерялся. Ему показалось, что этотъ злодй хочетъ привлечь его въ своему преступленію, сдлать его своимъ сообщникомъ, и несчастный заметался и залепеталъ безсвязныя слова оправданія:

— Это совсмъ неправда. Это вовсе не я. Я не знаю этого человка, и онъ меня не знаетъ. Это онъ все напрасно. Освободите меня, ради Бога. Я не виноватъ. Я — Гуинплейнъ, знаете — ‘Смющійся Человкъ’, который тамъ вотъ представляетъ. Г. судья, не врьте ему и защитите меня. Вдь я бдный фокусникъ…

— Вы, сказалъ шерифъ, вы — лордъ Фирменъ, баронъ Кленчарли и Гонкервиль, маркизъ Корлеонскій и перъ Англіи. Неугодно ли, милордъ, садиться, прибавилъ онъ, вставъ съ своего мста и указывая Гуинплейну на кресло. Гуинплейнъ ничего не понималъ и безсмысленно устремилъ взоръ на шерифа. Два полицейскихъ подошли къ нему, взяли его подъ руки и показали на кресло: онъ повиновался безпрекословно. Тогда шерифъ положилъ на столъ букетъ розъ, надлъ очки, вынулъ изъ кипы бумагъ пергаментъ, весь въ пятнахъ, пожелтвшій, мстами порванный и прочелъ признаніе пассажировъ барки ‘Матутина’, писанное докторомъ Гернардусомъ Гестемунде. Въ этомъ документ разсказывалось, что Гуинплейнъ — законный сынъ лорда Фирмена Кленчарли и супруги его, Анны Бредшо, что онъ выданъ былъ дтопокупателямъ въ Швейцаріи, по смерти его poдителей, слугою послднихъ, тоже умершимъ, по повелнію его величества короля Якова II, который получилъ за ребенка десять фунтовъ стерлинговъ. Двухъ лтъ ребенокъ былъ изуродованъ фламандцемъ Гардиванонномъ, который зналъ секретъ, какъ длать изъ лица смхотворную маску, masca ridens. ‘Сколько бы ни прошло лтъ, говорилось въ документ, Гардиваноннъ, содержащійся въ четемской тюрьм по подозрнію въ принадлежности къ шайк дтопокупателей, всегда узнаетъ Гуинпленна, какъ свое произведеніе… Настоящее признаніе писано на оборот королевскаго повелнія о продаж ребенка. Оборотите листъ и увидите королевскій приказъ’. Шерифъ оборотилъ листъ и увидлъ два латинскія слова jussu regis и подпись: Джеффрисъ.

Гуинплейнъ все еще не могъ дать себ отчета въ происходившемъ. Когда шерифъ кончилъ, онъ заговорилъ какъ во сн:

— Гернардусъ, да, это докторъ, старый и угрюмый человкъ. Я боялся его. Были тамъ и женщины. Гардиванонна тоже помню: онъ все пилъ изъ бутылки, на которой написано было красными словами его имя.

— Вотъ она, сказалъ шерифъ, ставя на столъ бутылку. Въ ней былъ закупоренъ тотъ документъ, который я прочиталъ вамъ и которое море доставило по адресу. Гардкваноннъ! обратился онъ къ преступнику: когда вамъ показана была эта бутылка — вы тотчасъ признали ее за свою, а когда прочтенъ былъ вамъ вложенный въ нее документъ, вы ничего не хотли говорить, надясь, вроятно, что ребенокъ погибъ и вы избгнете наказанія. Теперь, когда вамъ, по закону, сдлали очную ставку съ лордомъ Кленчарли, вы прервали это молчаніе…

— Я клялся сохранить тайну и хранилъ ее сколько могъ, произнесъ Гардкваноннъ, открывая глаза. Темные люди — врные люди, и честность есть и въ аду. Теперь молчаніе стало безполезно, я и сказалъ. Да, это онъ. Мы его обработали вмст съ королемъ: король — своимъ повелніемъ, а я — своимъ искусствомъ. Теперь, смйся вчно, прибавилъ онъ, обратившись къ Гуинплеину, и снова засмялся тмъ смхомъ, который былъ скоре похожъ на рыданіе, и умолкъ. Шерифъ произнесъ приговоръ, которымъ Гардкваноннъ присуждался къ повшенію. Палачъ снялъ камни съ его живота и освободилъ изъ цпей руки и ноги, но преступникъ оставался въ прежнемъ положеніи.

‘Встаньте, Гардкваноннъ’, сказалъ шерифъ, но преступникъ не двигался по прежнему. Подошелъ къ. нему докторъ, освидтельствовалъ его грудь и пульсъ, поднялъ вки и сказалъ, что онъ умеръ и что по всей вроятности умеръ потому, что смялся: смхъ убилъ его.

— Все равно, замтилъ шерифъ. Посл признанія, жизнь или смерть — одна формальность. Похороните его сегодня ночью за кладбищ, которое противъ тюрьмы.

Отдавъ это приказаніе, шерифъ глубоко поклонился ГуинплеЕяу и пожелалъ ему всякаго благополучія. Вс присутствующіе послдовали его примру.

— Да разбудите же меня, наконецъ, воскликнулъ Гуинплейнъ и, блдный, какъ смерть, поднялся съ кресла.

— Я васъ въ самомъ дл разбудилъ, сказалъ толстый человкъ, показываясь изъ-за столба, гд онъ присутствовалъ во все время засданія, и поклонился новому лорду съ изяществомъ придворнаго.

— Да, я разбудилъ васъ отъ сна, который тянулся двадцать пять лтъ. Вы и теперь еще почиваете. Вы считаете себя простолюдиномъ, фигляромъ, Гуинплейномъ, бднякомъ, а вы — вельможа, сенаторъ, несмтный богачъ, лордъ Кленчарли. Проснитесь, милордъ.

— Что это значитъ? прошепталъ Гуинплейнъ голосомъ, въ которомъ слышалось, наконецъ, сознаніе дйствительности.

— Это значитъ, милордъ, что я — Баркильфедро, чиновникъ адмиралтейства, что эта бутылка была найдена на морскомъ берегу, представлена мною королев, которая повелла произвести дознаніе, сейчасъ оконченное, это значитъ, что вы имете милліонъ годового дохода, что вы лордъ соединеннаго королевства, законодатель и верховный судія, равный принцамъ, подобный императорамъ, съ перскою короною на голов, и что вы вступаете въ бракъ съ герцогинею, королевскою дочерью.

Гуинплейнъ упалъ безъ чувствъ.

XIV.

Вся эта исторія случилась какъ разъ въ то время, когда Баркильфедро терялъ уже надежду чмъ-нибудь повредить Джосіан. Вдругъ случай даетъ ему въ руки бутылку Гардкванонна: онъ берется за него со всею горячностью, на какую только способенъ, наслаждаясь заране гнвомъ и отчаяніемъ герцогини, которая должна потерять боле половины своего состоянія. Кром того, случай этотъ, повредивъ Джосіан, принесетъ огромную пользу ему, Баркильфедро, которому новый лордъ будетъ обязанъ всмъ. Онъ, Баркильфедро, самъ сдлается покровителемъ и кого же?— лорда, и пойдетъ вверхъ по пути отличій, непремнно сдлается епископомъ, лицомъ съ вліяніемъ и значеніемъ: церковныя почести привлекали его особенно сильно. И, надо отдать ему справедливость, онъ повелъ дло такъ ловко и такъ тайно, что Джосіана и лордъ Давидъ ничего не подозрвали. Какъ только сталъ извстенъ королев документъ, найденный въ бутылк, она немедленно обратилась за совтомъ къ двумъ главнымъ своимъ совтникамъ, лорду-канцлеру, который но закону есть ‘хранитель совсти англійскаго короля’, и въ лорду-маршалу, котораго прямо касались интересы англійской аристократіи. Лордъ-маршалъ, Томасъ Гоуардъ, сказалъ, что онъ будетъ согласенъ съ мнніемъ лорда-канцлера, Уильяма Коупера, изрекшаго однажды, что ‘для англійской конституціи важне возстановленіе лорда въ утраченныхъ имъ правахъ, чмъ возстановленіе короля на трон’. Изъ этого понятно, какого мннія могъ быть лордъ Коуперъ.

Дло закипло съ ‘королевской быстротою’, какъ говорили тогда и съ ‘молчаніемъ крота’, которое рекомендовалъ и употреблялъ лордъ Бэконъ: наведены были справки въ Швейцаріи, отысканъ Гардкваноннъ, поврена надпись Джеффриса и jussu regis, это королевское клеймо. Яковъ II принадлежалъ къ тмъ тиранамъ, какъ Филиппъ II, которые хвастаются своими подвигами и, совершивъ скверное дло, кладутъ на него свой штемпель. Королев Анн представлена была докладная записка лордомъ-канцлеромъ, въ которой онъ не только остерегся порицать короля, приходившагося отцомъ королев, но даже оправдывалъ его старыми монархическими правами, въ род того, что ‘жизнь и члены подданныхъ зависятъ отъ короля’, стало быть онъ иметъ право ихъ уродовать. Эту фразу произносилъ славной и ученой памяти король Яковъ I, кром того, извстно, что ради государственныхъ причинъ, даже особамъ королевской крови выкалывали глаза, принцы съ пользою вадушались между двумя тюфяками и смерть ихъ приписывали апоплексіи. Все это доказываетъ, что король имлъ право поступить съ сыномъ лорда Клепчарли такъ, какъ Господь ему на душу послалъ, но, съ своей стороны, королева обязана возстановить потерянныя лордомъ права, ибо ‘одна законность не разрушаетъ другую. Если утопленный выплываетъ на верхъ и возвращается въ жизни, значитъ Богъ исправилъ поступокъ короля. Если наслдникъ находится, значитъ необходимо возвратить ему ворону. Такъ поступлено было относительно лорда Яллы, короля нортумберлэндскаго, который тоже былъ фокусникомъ. Такъ слдуетъ поступить относительно Гуинплейна, который тоже король, то-есть лордъ’.

Достаточно извщенная объ уродств новаго лорда, Анна не хотла повергать сестру Джосіану въ печаль отнятіемъ наслдства Кленчарли, и милостиво ршила, что Гуинплейнъ женится на Джосіан. Все это было просто и согласія палаты лордовъ не требовалось, какъ въ случаяхъ сомнительныхъ, напр. при переход перства въ боковую линію: тутъ являлся прямой и законный наслдникъ и распоряженія королевы и я орда-канцлера было достаточно. Оставался лордъ Давидъ, который много терялъ, но объ немъ королева также позаботилась: отправивъ его на время дознанія крейсировать въ берегамъ Голландіи, она милостиво возвела его въ чинъ контръ-адмирала, хотя никакихъ подвиговъ лордъ Давидъ не совершилъ.

Въ тотъ самый часъ, когда полицейскій явился въ Тэдкестеръ за Гуипилейномъ, Джосіана вызжала изъ Лондона въ Виндзоръ, куда ее призывала королева. Приказаніе это исполняла она скрпя сердце, ибо ожидала ночью къ себ Гуинплейна, разсчитывая, что фигляръ не откажется отъ объятій герцогини. Пріхавъ въ Виндзоръ, она узнала, что королева можетъ принять ее только на слдующій день и что въ Виндзоръ ждутъ также съ часу на часъ лорда Давида, которому послано приказаніе немедленно явиться для важныхъ объясненій.

А герой нашъ? Открывъ глаза, онъ увидлъ себя въ кресл, въ обширной комнат, которой стны, полъ и потолокъ были обиты краснымъ бархатомъ. Возл него два стола съ канделябрами, по шести восковыхъ свчъ въ каждой, на одномъ стол лежали какія-то бумаги и шкатулка, на другомъ — холодныя кушанья, вино, ликеры. Черезъ окно, вышиною отъ полу до потолка, ясное апрльское небо ночи позволяло видть полукругъ блыхъ мраморныхъ колоннъ, обрамлявшихъ парадный дворъ, который вымощенъ былъ мраморомъ. Великолпіе и самая изящная роскошь окружали Гуинплейна. ‘Гд я’? спрашивалъ онъ у Баркильфедро, который стоялъ передъ нимъ съ непокрытой головой. ‘Вы въ своемъ дом, милордъ’, отвчалъ тотъ. Новый лордъ, бросаемый отъ одного удивленія къ другому, все еще не могъ придти въ себя, и собраться съ мыслями. Онъ оглядлъ себя и тутъ перемна: вмсто обыкновеннаго своего костюма, онъ видлъ на себ атласъ и шитое серебромъ сукно, въ карман лежалъ у него полный кошелекъ, на ногахъ башмаки съ высокими красными каблуками. Он былъ въ безпамятств, когда перевезли его во дворецъ и перемнили на немъ платье. Такому долгому безпамятству удивляться нечего: Францискъ д’Альбескэла, человкъ необыкновенно крпкій, лишился чувствъ на цлый день, когда избрали его папой, а скачекъ отъ кардинала къ пап меньше, чмъ отъ фигляра къ англійскому перу.

— Удостойте, ваша честь, вспомнить, началъ немного погодя Баркильфедро, стараясь пріятно улыбаться: я чиновникъ адмиралтейства и я именно извлекъ на свтъ вашу судьбу. Такъ, въ арабскихъ сказкахъ, рыбакъ извлекаетъ изъ бутылки великана, и затмъ Баркильфедро принялся пространно высчитывать дворцы, замки, деревни, права и доходы новаго лорда, который молча слушалъ его и вспоминалъ, что вс произносимыя имъ имена знакомы ему съ дтства, что они были написаны на стн прежняго жилища Урсуса и первое, что бросалось въ глаза бдному мальчику, когда онъ просыпался въ походной лачуг, была перечисленіе богатствъ лорда Кленчарли, то-есть списокъ теперешнихъ своихъ владній. Эта странная подробность припомнилась ему и заняла свое мсто въ ряду другихъ странностей, которыя случились съ нимъ въ теченіе дня.

— Милордъ, продолжалъ Баркильфедро, вотъ эта шкатулка, содержащая въ себ дв тысячи гиней, прислана вамъ ея величествомъ королевою на первыя нужды.

— Это отцу моему, Урсусу, сказалъ Гуинплейнъ.

— Хорошо. Я знаю Урсуса и пошлю ему. А если самъ буду въ Лондон, то вручу ему самъ.

— Я самъ отнесу ему, возразилъ Гуинплейнъ.

— Это невозможно, милордъ. Мы въ Кормонъ-лодж, въ вашей дворцовой резиденціи, по сосдству съ Виндзоромъ, въ 23 миляхъ отъ Лондона. Васъ здсь еще никто не знаетъ. Я привезъ васъ сюда въ закрытой карет, которая ожидала васъ у соутуоркской тюрьмы, и ввелъ въ эти комнаты съ помощью секретнаго ключа, который имю. Здшнимъ людямъ пока неизвстно даже ваше имя и теперь не время ихъ будить. Лучше я покажу вамъ ваши документы и познакомлю васъ съ ихъ содержаніемъ. Говорю вамъ по порученію ея величества. Вс необходимыя формальности исполнены и завтра вй будете приняты въ палат лордовъ, гд можете участвовать въ преніяхъ о билл, внесенномъ вороною. Билль этотъ касается увеличенія сотнею тысячъ фунтовъ стерлингъ ежегоднаго содержанія герцогу вумберлэндсвому, супругу королевы… Впрочемъ, не все еще кончено. Я долженъ предупредить васъ, милордъ, что дло ваше легко можетъ быть проиграно. До сихъ поръ знаютъ о немъ только весьма немногіе и, конечно, если потребуетъ государственная необходимость, эти немногіе легко предадутъ васъ забвенію. У васъ есть братъ, побочный сынъ вашего отца и одной дамы, которая впослдствіи была любовницею Карла II. Къ этому брату должно было перейдти ваше перство и оно перейдетъ, если вамъ не угодно будетъ исполнить повелнія королевы, которая предназначаетъ вамъ въ супруги двушку царственнаго происхожденія. Судьба, открывая одну дверь, затворяетъ другую, сдлавъ нсколько шаговъ впередъ, слдуетъ отказаться отъ того, что осталось позади. Милордъ, Гуинплейнъ умеръ. Понимаете?

Гуинплейнъ вздрогнулъ, но скоро оправился и сказалъ: ‘да’. Баркильфедро улыбнулся, поклонился, взялъ шкатулку подъ плащъ и вышелъ.

Оставшись одинъ, Гуинплейнъ началъ ходить по комнатамъ большими шагами и старался привести въ порядокъ свои мысли и воспоминанія. Посл всхъ треволненій, испытанныхъ имъ, онъ начиналъ приходить въ себя и сознавать свое положеніе. Бдное, униженное прошлое становилось въ его голов лицомъ къ лицу съ настоящимъ, исполненнымъ блеска и власти, и горькія чувства выплывали наружу. ‘А, думалъ онъ, такъ вотъ оно что- Я былъ лордомъ. Меня обокрали, лишили наслдства, изуродовали. Теперь все понятно. Я возрождаюсь, я понимаю теперь, почему толпа, окружавшая меня, казалась мн стадомъ: я чувствовалъ, что подъ моими лохмотьями что-то трепетало, я чувствовалъ, что я не собака, не рабъ, а пастырь, пастырь народа, его руководитель и господинъ, и то, чмъ были мои отцы, баронъ и перъ. Хорошо же! Я возьму свое, я покажу себя этимъ разбойникамъ, которые мучили моего отца, которые продали меня и выбросили вонъ изъ рода человческаго, поставили ниже раба и лакея, въ какую-то грязную, отвратительную яму. Я покажу имъ себя’. Онъ то садился и забывался на минуту, то снова вставалъ и схватывалъ руками свою голову. Матеріальное величіе ослпляло его и отъ чувства ненависти въ врагамъ своимъ онъ переходилъ въ мечтамъ о томъ блеск, которымъ онъ окружитъ себя, о тхъ празднествахъ, которыми удивитъ всхъ, ему чудились трубные звуки и, фантастическія картины. А съ какимъ торжествомъ явится онъ въ палат лордовъ, какія возвститъ тамъ новыя истины. ‘Я буду краснорчивъ’, повторялъ онъ себ: ‘я все самъ испыталъ, я выстрадалъ все то, что вы видите только издали. Я брошу въ лицо этимъ мечтателямъ горькую истину и они затрепещутъ и покроютъ мою рчь рукоплесканіями, я явлюсь предъ Ними свточемъ, потому что освщу имъ истину, мечомъ — потому что потребую правосудія. Какое торжество’! Онъ былъ какъ въ бреду. Мысли ежеминутно мнялись, наплывали и исчезали. Онъ то начиналъ твердить машинально свои титулы, то ощупывалъ бархатные обои, переставлялъ стулья, разсматривалъ печати и гербы, подходилъ къ окнамъ и вслушивался въ журчаніе фонтана, пересчитывалъ мраморныя колонны, перелистывалъ свои бумаги, разглядывалъ свое платье… Часы проходили. Занялась варя и показался свтъ. Блый лучъ проникъ въ комнату и-въ то же время вошелъ въ ‘душу Гуинллейна. ‘А Дея’? вдругъ припомнилъ онъ. ‘Гд ты и гд я? Въ первый разъ еще насъ разлучили и стараются вырыть между нами пропасть. Но этому не бывать. Кто говорилъ мн о королев? Я знать ее не хочу: я не измнился и не измнюсь. Что бы ни случилось, но Дея будетъ со мной, Дея будетъ леди. Вспоминаю теперь: тотъ человкъ говорилъ мн, что когда одна дверь отворяется, другая закрывается, что прошлое надо покинуть. Другими словами, это значило, чтобъ я сталъ негодяемъ, чтобъ забылъ всхъ, съ которыми связала меня судьба. Тотъ человкъ воспользовался первыми минутами моего удивленія, онъ поступилъ со мной какъ съ легкою добычей. Этому не бывать. Я покажу имъ, что я настоящій лордъ, что королева для меня — ничто. Они смютъ мн предлагать условія, какъ будто, сдлавшись лордомъ, я поступаю въ разрядъ рабовъ! Нтъ, они этого не дождутся. Дея и Урсусъ будутъ со мною. Я сейчасъ къ нимъ иду, я отыщу ихъ. Чего я ждалъ такъ долго? Тотъ человкъ сказалъ мн, что я не могу выдти отсюда. Посмотримъ. Карету мн! Да гд жъ это лакеи? Господинъ я здсь или нтъ? Вдь это мой домъ и я поломаю замни, разобью двери и добьюсь своето. Погляжу я, кто посметъ сопротивляться мн. Иду, иду сейчасъ’!

Онъ поднялся и вышелъ изъ комнаты въ корридоръ, изъ этого корридора въ другой, потомъ изъ комнаты въ комнату, отыскивая выхода. Вс двери были отперты, да ихъ и мало было, такъ какъ во дворц, построенномъ въ итальянскомъ вкус, двери замнялись занавсями и портьерами. Кром того, внутренность дворцовъ того времени устроивалась такъ, что образовала цлый лабиринтъ комнатъ, въ которомъ незнакомый человкъ могъ закружиться и потерять всякую возможность выбраться вонъ. Тоже было и съ Гуинплейномъ. Онъ шелъ очертя голову изъ комнаты въ комнату, проходилъ черезъ галлереи, корридоры, салоны, черезъ свтлыя залы и темные проходы, видлъ въ окна то сады, полные утренней свжести, то фасады зданій со статуями, то маленькіе дворики, застроенные громадными зданіями, то Темзу, то Виндзоръ, но ни одной живой души въ этотъ ранній утренній часъ. По временамъ онъ останавливался, звалъ, но никто не откликался. Наконецъ онъ услышалъ небольшой шумъ какъ бы отъ журчащей воды. Это было въ тсной, темной галлере, отдлявшейся отъ слдующей комнаты портьерой. Отдернувъ ее, онъ вступилъ въ восьмиугольную залу со сводами, безъ оконъ, освщенную сверху, всю обитую бло-розовымъ мраморомъ, посредин залы возвышался черный мраморный балдахинъ съ витыми колоннами, въ тяжеломъ, но прекрасномъ стил Елизаветы, балдахинъ накрывалъ ванну изъ чернаго же мрамора, въ центр его била теплая и ароматная вода, тихо и медленно наполняя ванну.

Въ вал не было никакой мебели, исключая испанскаго канапе изъ литаго серебра, обитаго шелкомъ и поставленнаго возл ванны. Это было одно Изъ тхъ длинныхъ креселъ, на которыхъ женщина могла растянуться, и въ ногахъ еще оставалось мсто для собаки или любовника. Съ другой стороны ванны, у стны, стоялъ массивный серебряный туалетъ съ восемью венеціанскими зеркалами въ форм окна. Въ той части стны, которая находилась близко отъ канапе, было продлано четырехугольное отверстіе, похожее на слуховое окно и закрытое серебряною крышкою, съ петлями, какъ ставня, и съ королевскимъ, гербомъ. Надъ крышкою придланъ былъ золотой колокольчикъ. Какъ разъ противъ Гуинплейна, который вошелъ въ залу и остановился, не было стны, а вмсто нея было пространное отверстіе, завшенное совершенно прозрачною серебряною тканью. Въ центр этой ткани, тамъ гд сидитъ паукъ, еслибъ то была паутина, лежала нагая женщина.

Не совсмъ нагая, однако. На ней была длинная рубашка, въ род тхъ, въ которыя одваютъ ангеловъ на картинахъ, но столь прозрачная, что нагота являлась еще соблазнительне, чмъ безъ всякихъ покрововъ. Исторія занесла на свои страницы разсказъ о процессіи принцессъ и придворныхъ дамъ между рядами монаховъ: подъ предлогомъ самоуничиженія передъ святыней, герцогиня Монпансье показывалась всему Парижу въ рубашк изъ кружевъ, конечно, со свчею въ рукахъ, чего не было у женщины, поразившей Гуинплейна. Серебряная ткань, прозрачная какъ стекло, отдляла ванную отъ спальни, очень маленькую комнатку,нчто въ род зеркальнаго грота. Венеціанскія зеркала, которыми уставлена была вся спальня, отражали въ себ серебряную постель, на которой спала женщина, закинувъ голову назадъ и отбросивъ въ ноги одяло. Кружевная подушка лежала на полу. Простыни, безпорядочно лежавшія и тоже отброшенныя, свидтельствовали о безпокойномъ сн, красота ихъ складокъ — о топкости ткани. То было время, когда одна королева, воображая, что будетъ осуждена на томъ свт, представляла себ адъ въ вид постели съ толстымъ бльемъ. У кровати не было ни колоннъ, ни балдахина, такъ что женщина, открывъ глаза, могла созерцать себя нагою тысячу разъ въ зеркалахъ. Мода спать голою пришла изъ Италіи и началась еще у римлянъ. Sub clara nuda lucerna, говоритъ Горацій. Шлафрокъ изъ шелковой китайской матеріи былъ брошенъ небрежно въ ногахъ постели, за нею, въ глубин алькова, была вроятно дверь, маскированная большимъ зеркаломъ съ изображеніемъ павлиновъ и лебедей. Въ изголовь на серебряномъ, подвижномъ пюпитр съ подсвчниками, на которомъ можно было читать, лежала открытая книга съ заглавіями на верху страницъ, красными буквами, ‘Альворан.ъ Магомета’. Гуипилейнъ не разбиралъ всхъ этихъ подробностей. Онъ видлъ только женщину, ту самую жегицину, которая прізжала смотрть его и написала къ нему письмо, которая мучила его воображеніе и смущала покой. Онъ пересталъ о ней думать, онъ сжегъ письмо ея, и опять ее увидлъ и увидлъ опять какъ видніе, какъ нереиду, наяду, фею. Что она такое? Развратница или двственница? И то, и другое, Мессалина и Діана, красавица съ строго-цломудренными формами и близною того снга, который лежитъ на недоступныхъ вершинахъ горъ. По временамъ она мняла положенія съ невыразимою нгою и мягкостью и причудливостью облака, измняющаго свой формы. Она волновалась, образуя и разстраивая прекрасныя кривыя линіи. Женщина обладаетъ всею гибкостью воды, и какъ у воды, у герцогини было что-то неуловимое, фантастическое. Это созданіе выставляло свою наготу съ такимъ спокойствіемъ, какъ будто имла право на цинизмъ боговъ и обладала безопасностью читательницы Олимпа, которая отдавалась, недоступная и прекрасная, всему, что проходило мимо нея, взглядамъ, желаніямъ, безумію, сновидніямъ, и также гордо покоилась на этой постели, какъ Венера въ безпредльности морской пны.

Гуинллейнъ хотлъ бжать и не могъ, его взоръ прильнулъ къ этому виднію и пожиралъ его. Онъ трепеталъ и восхищался, теряя волю и чувствуя, что безвозвратно впадаетъ въ безуміе. Какъ сопротивляться искушенію, когда оно встаетъ во. всеоружіи наготы и прелести? Онъ закрывалъ глаза, но лихорадка усиливалась, разумъ молчалъ и сказывалось ужасающее пробужденіе плоти. Его тянуло къ кровати и онъ не могъ одолть себя, онъ не могъ защититься даже такимъ соображеніемъ: ‘я безобразенъ и эта женщина оттолкаетъ меня’, она писала что его видла и сама хотла его любви.

Вдругъ герцогиня проснулась. Граціозно и быстро поднявшись, причемъ блокурые волосы ея разсыпались по плечамъ, я спустившаяся рубашка обнаружила плечи и груди, она дотронулась своей маленькой ручкой до большого розоваго пальчика, ноги и нсколько мгновеній смотрла на свои голыя ноги, лотомъ потянулась и звнула, какъ тигрица при восход солнца. ‘Кто тутъ?’ спросила она и въ тоже время, ставъ на колни, мокъ античная колнопреклоненная статуя въ тысячи прозрачнымъ складкахъ, она потянула къ себ шлафрокъ и встала съ постели, на мгновеніе голая во весь ростъ, потомъ вся закутанная: въ одну секунду шелковое платье покрыло ее всю, исключая маленькихъ, почти дтскихъ ножекъ, которыя остались голыя. Откинувъ назадъ волосы, она побжала за кровать, въ глубину алькова, и, приложивъ ухо въ зеркалу и постучавъ по немъ, спросила: ‘Кто тамъ? Лордъ Давидъ, или уже это вы? Который часъ? Или это ты, Баркильфедро. Да нтъ, видно не съ этой стороны. Разв съ той стороны кто пришелъ? Отвчайте же!’ Она подошла къ серебристой занавси, распахнула ‘ее и вошла въ комнату. Гуинплейна обдало холодомъ. Спасенья нтъ, бжать — поздно. Она увидла его, чрезвычайно изумилась, но не испугалась.

— А, Гуинплейдъ! сказала она съ оттнкомъ радости и пренебреженія.

И вдругъ, въ одинъ прыжокъ, какъ пантера, она бросилась къ нему на шею, обхватила его голыми руками, потомъ оттолкнула его и, положивъ свои маленькія ручки на плечи ему, стала смотрть на него странными глазами, которые были и мутны, и блестли.

— Какъ хорошо ты сдлалъ, что пришелъ. Ты зналъ, что, я должна была ухать изъ Лондона и поспшилъ за мною, да? Знаешь, эта дура, королева Анна, потребовала меня въ Виндзоръ. Я пріхала, а она заперлась съ своимъ идіотомъ канцлеромъ и не приняла меня. Но какъ ты попалъ сюда? Узнаю настоящаго мужчину — для него нтъ препятствій, захотлъ и сдлалъ. Тебя вроятно провелъ сюда мой пажъ. Скажи же, какъ ты все это обработалъ? Нтъ, не говори, объясненія только умаляютъ событія. Ты сверхъестественно безобразенъ, а люди сверхъестественные могутъ проникать и чудомъ. Ты вступилъ, сюда, какъ богъ. Я люблю тебя. Судьба бросаетъ насъ другъ, другу въ объятія, а я врю въ предопредленіе. Позволь, я я не замчаю, что на теб дворянское платье. Зачмъ это та такъ одлся? Ты — фигляръ. Впрочемъ фигляръ стоитъ лорда, а лорды — клоуны. Какой у тебя благородный станъ, какъ ты прекрасно сложенъ. Ты давно здсь? Ты видлъ меня голою? Не правда-ли, я хороша? О, я люблю тебя? Ты читалъ мое письмо? Или теб его читали? Ты вдь вроятно безграмотный. Одно мн въ теб не нравится — твой нжный голосъ. Это къ теб совсмъ не пристало. За то все остальное исполнено ужасающей красоты и въ Индіи тебя сдлали бы богомъ. Ты вроятно совершилъ какое-нибудь преступленіе, за которое тебя такъ изуродовали, да? Обними меня. Она упала на канапе и увлекла его за собою. Не помня себя, они очутились другъ, возл друга. Гуинплейнъ слушалъ ея порывистую, страстную и бурную рчь,, какъ музыку, какъ завыванье бури.

— Какъ я счастлива возл тебя, начала она снова, приковывая къ нему взоры свои. Ты не знаешь, какъ утомительно величіе, какъ надодаетъ уваженіе, какою пошлостью несетъ отъ вчнаго принужденія себя. Я дышу свободно теперь, сбрасывая съ себя величавость, я понимаю жизнь, жить — значитъ ломать, разрушать, презирать, все длать, что хочешь. Я люблю тебя не потому только, что ты безобразенъ, но и потому, что тебя презираютъ, надъ тобою смются, тебя поносятъ. Именно такой человкъ быль для меня особенно обаятеленъ, такого человка я жаждала, я томилась желаніемъ вкусить не отъ райскаго яблока, которое такъ обыкновенно, а отъ яблока прямо изъ ада, изъ бездны. Ты — демонъ и я люблю тебя и я отдаюсь теб чистая, какъ раскаленный уголь. Ты не вришь, ты думаешь, что я ужъ любила?

— Сударыня, пролепеталъ Гуинплейнъ.

— Ни слова! Я любуюсь тобой, и она закрыла ему ротъ рукою. Мн все равно, вришь ли ты мн, или нтъ. Я — разнузданная, неукротимая непорочность, я — вакхическая весталка. Ни одинъ мужчина не зналъ еще меня, и я могла бы быть Пиніей въ Дельфахъ и попирать моею голою пятою бронзовый треножникъ, гд жрецы, опершись на вожу Пиона, шопотомъ вопрошаютъ незримаго бога. У меня каменное сердце, но кто проникнетъ въ него, тотъ обртетъ въ немъ всемогущую любовь. Насъ отдляла бездна — ты перешагнулъ ее и я твоя. Бери меня. Я буду твоей любовницею, наложницей, рабою, вещью. Я хочу презирать себя — это умряетъ гордость. Презирай меня и ты, котораго вс презираютъ. Презрніе надъ презрніемъ — высшаго наслажденія нельзя придумать. Чмъ больше будешь презирать меня, тмъ больше станешь любить — я это понимаю. Знаешь ли, почему я боготворю тебя? поэтому что пренебрегаю тобой. Ты такъ низко стоишь, подо мною, ято я ставлю тебя на алтарь. Мшать великое и низкое — это хаосъ, а я люблю хаосъ.

Гуинплейнъ дрожалъ, слушая эту дикую, циническую, страстную рчь, которую она по временамъ прерывала, обливая его двоими воспламененными взорами и странно улыбаясь, словно жъ самомъ дл страсть и презрніе бушевали въ этой неукротимой натур.

— Какъ вс удивятся, узнавъ, что я, волчица для всхъ, сдлалась твоей собакой, и какъ я буду рада: удивленіе дураковъ — пріятно. Амфитрида отдалась Циклопу. Fluctivoma Amphitrite. Я превзойду ее. Мы созданы другъ для друга. Ты чудовищенъ по наружности, я чудовищна внутри. Вотъ почему я люблю тебя. Смотрись въ меня какъ въ зеркало: твое Аицо — все равно, что моя душа. Я сама не подозрвала этого прежде, во ты открылъ во мн то, что скрывалось на дн души. Смотри, я такое же чудовище, какъ и ты.

И, засмявшись страннымъ, какимъ-то дтскимъ смхомъ, она сказала ему на ухо съ шаловливостью ребенка: ‘Я безумная женщина’. Гуинплейномъ все боле и боле овладвала жгучая, животная страсть. Герцогиня, въ порывахъ дикаго восторга, распахивала свое платье, обнажала руки и грудь, останавливаясь, пожирала его взорами и шептала: ‘о чудовище!’ Вдругъ она схватила его за руки и съ бшеною страстью заговорила снова.

— О, какъ я люблю тебя. Любить тебя — значитъ понимать, великое. Полюбить Аполлона — на это хватитъ каждой, но полюбить тебя можетъ только сильная, избранная натура. Я мечтала о теб цлыя ночи. Я покажу теб мои сады. Тамъ есть, подъ листвой, зеленые гроты, гд я буду обнимать и цаловать тебя, мраморныя статуи и цлыя горы цвтовъ. Говорила я теб, что королева — моя сестра! Длай со мной что хочешь. Я создана для того, чтобъ Юпитеръ цаловалъ мои ноги и сатана плевалъ мн въ лицо. Ты исповдуешь какую-нибудь религію? Я папистка. Отецъ мой Яковъ II умеръ во Франціи, окруженный цлою кучей іезуитовъ. Я никогда не чувствовала того, что теперь чувствую возл тебя. О, какъ желала бы а вмст съ тобою лежать на одной подушк подъ навсомъ золотой галеры и плыть подъ звуки музыки по тихому морю. Люби меня, бей меня и оскорбляй, поступай со мной, какъ съ продажною тварью — я обожаю тебя.

Что-то странное соединялось въ этой женщин съ невыразимою граціей, ея любовныя и безумныя рчи носили на себ, отпечатокъ какого-то величія. Во время празднествъ великой богини, восптыхъ Эсхиломъ, женщины гонялись за сатирами подъ звзднымъ небомъ съ такимъ же эпическимъ сладострастіемъ. Эти пароксизмы похоти усложняли мрачные танцы подъ втвями Додоны.

— Я люблю тебя! вскричала она вн себя, впиваясь въ уста его своими устами и бшено прижимая его къ груди своей.

Понадобилось бы для прикрытія Гуинплейна, и Джосіаны нчто въ род тхъ облаковъ, которыми Гомеръ прикрывалъ Юпитера и Юнону, еслибъ вдругъ не раздался колокольчикъ и вслдъ затмъ не открылось отверзтіе въ стн, изъ котораго на золотой тарелк показался большой пакетъ.— ‘Чего ей на до отъ меня?’ сказала Джосіана и, обнявъ одной рукой шею Гуинплейна, другую протянула къ пакету, взяла его и захлопнула крышку. Въ пакет было собственноручное королевское письмо, пергаментъ, найденный въ бутылк Гардкваннона, и протоколъ о признаніи Гуинплейна законнымъ сыномъ лорда Клепчарли. Отбросивъ пергаментъ и протоколъ, не читая, она развернула письмо, спросила Гуинплейна, уметъ ли онъ читать и, подавая ему письмо, растянулась на канапе, съ странною стыдливостью тщательно спрятавъ подъ платье свои ноги и въ рукава свои руки и оставивъ открытою грудь.

— Ну, Гуинплейнъ, начинай мн свою службу. Прочти, милый мой, что пишетъ мн королева.

Гуинплейнъ сталъ читать. Въ письм заключалась воля королевы, чтобъ Джосіана сочеталась бракомъ съ новымъ лордомъ Кленчарли: воля эта была мотивирована тмъ, что ея величество желаетъ сохранить за герцогинею наслдство Кленчарли.

Когда Гуинплейнъ прочиталъ письмо, Джосіана выхватила его у него, задумчиво прочитала вслухъ подпись королевы, пробжала молча протоколъ, потомъ снова перечла письмо и сказала:

— Хорошо Подите вонъ! холодно сказала она, указывая Гуинплейну дверь, въ которую онъ вошелъ.

Гуинплейнъ не двигался словно окаменлый.

— Вы мой мужъ — и потому ступайте вонъ! повторила она. Вы не имете права оставаться здсь: это мсто моего любовника.

Гуинплейнъ не трогался.

— Хорошо, же. Въ такомъ случа я выйду отсюда. А, вы мои мужъ. Тмъ лучше. Я васъ ненавижу! И, бросивъ въ пространство гордый взглядъ, она вышла. Гуинплейнъ остался одинъ, продолжая сидть на томъ же канапе въ состояніи человка, у котораго отнята всякая способность разсуждать и двигаться. Нсколько минутъ спустя, отворилась зеркальная дверь за кроватью и оттуда показался мужчина въ морскомъ костюм, въ шляп съ перомъ, весело припвая французскую псенку. Гуинплейнъ вскочилъ: онъ узналъ этого господина и господинъ его узналъ, — ‘Гуинплейнъ’! — Томъ-Джимъ-Джекъ!— ‘Какъ ты попалъ сюда?’ — А ты какъ?— ‘А, понимаю, капризъ Джосіаны. Ты переодлся?’ — Ты также?— ‘Я не отвчаю на вопросы:— Я также, Томъ-Джимъ-Джекъ.— ‘Мое настоящее имя, Гуинплейнъ, лордъ Дирри-Мойръ, и я запрещаю теб передразнивать меня, несчастный шутъ’. Гуинплейнъ поблднлъ.— Меня зовутъ лордъ Кленчарли и я потребую отъ тебя удовлетворенія за это оскорбленіе.— ‘На кулакахъ, если угодно’.— На шпагахъ. Англійскій перъ…— ‘Ты шутишь очень мило. Ну, да хорошо: я прощаю теб, и знаешь ли почему? потому что мы оба — любовники….’ — Вы два жениха, сказалъ вошедшій въ это время Баркильфедро, за которымъ стоялъ господинъ важнаго и серьезнаго вида, съ чернымъ жезломъ въ рукахъ.— ‘Милордъ, сказалъ онъ, обращаясь къ Гуинплейну: Я церемоніймейстеръ чернаго жезла и пришелъ просить васъ, по повелнію ея величества, отправиться въ Лондонъ.’

XVI.

Перенесенный силою чудесныхъ, потрясающихъ обстоятельствъ, изъ Тэдкестера въ тюрьму, изъ тюрьмы въ Виндзоръ, изъ Виндзора снова въ Лондонъ, Гуинплейнъ едва успвалъ осмотрться въ новомъ мст, какъ, судьба толкала его въ другое, играя имъ какъ ‘мячикомъ. Вечеромъ въ тотъ же день Гуинплейнъ попалъ въ необыкновенное собраніе. Онъ сидлъ на скамь,украшенной гербовыми лиліями, поверхъ шелковой одежды на немъ накинута была бархатная пурпуровая мантія, на блой тафтяной подкладк, и на плечахъ дв горностаевыя полосы, обшитыя золотомъ. Вокругъ него, на такихъ же скамьяхъ, въ такой же одежд, сидли старики и молодые. Впереди себя онъ видлъ другихъ людей, на колняхъ, въ черныхъ шелковыхъ одеждахъ, нкоторые изъ нихъ писали. Насупротивъ его возвышался подъ балдахиномъ золотой тронъ Великобританіи. Гуинплейнъ былъ перомъ и засдалъ въ палат лордовъ. Прежде чмъ попалъ онъ сюда, онъ прошелъ черезъ рядъ церемоніаловъ. Изъ Виндзора онъ ухалъ въ придворной карет съ почетнымъ конвоемъ, на послдней станціи передъ Лондономъ его пересадили въ черепаховую позолоченную карету, запряженную четверкой лошадей въ серебряной сбру. Съ нимъ были церемоніймейстеры и другіе чины. По прізд въ зданіе палаты, ему представлены были герольды, въ сопровожденіи которыхъ онъ отправился черезъ рядъ комнатъ въ особую залу, наполненную важными чиновниками короны и представителями провинціальнаго управленія. Тутъ его встртили два старые лорда, которымъ поручено было представить его палат. Посл нсколькихъ другихъ формальностей, Гуинплейнъ провозглашенъ былъ перомъ, и занялъ мсто на ряду съ своими товарищами. Все было устроено такъ, что вступленіе Гуинплейна въ палату замчено было весьма немногими. Лордъ-канцлеръ хотя и говорилъ, что лицо для лорда значитъ немного, что онъ прекрасенъ ужъ потому, что онъ лордъ, однако долженъ былъ согласиться, что безобразіе новаго лорда должно было произвести неблагопріятное впечатлніе, и для избжанія этого были выбраны для сопровожденія его въ палату два старыхъ, почти слпыхъ лорда, засданіе было назначено вечеромъ и Гуинплейна ввели въ палату, когда тамъ были только старые лорды, имвшіе привычку являться на засданіе съ позаранку и не обратившіе никакого вниманія на церемонію пріема, которая держалась въ тайн между нсколькими лицами, приближенными къ королев. Говорь объ этомъ необыкновенномъ событіи, о скачк фигляра въ лорды, поднялся только около восьми часовъ вечера, уже тогда, когда собрались вс члены палаты. Но и тутъ, при всемъ жьеданіи, трудно было разсмотрть лицо Гуинплейна, полузакрытое его длинными волосами. Лорды оборачивались, но ничего не видали, и ограничивались остротами и пересудами. Кто-то изъ запоздавшихъ лордовъ принесъ извстіе, что Джосіана, на предложеніе королевы вступить въ бракъ съ новымъ лордомъ Бленчарли, отвчала: ‘Тмъ лучше: я возьму лорда Давида себ въ любовники’. Отвтъ этотъ сдлался предметомъ похвалъ и комментарій, хотя никто въ точности не зналъ, насколько онъ былъ подлинный.

Пока лорды занимаются странною судьбою новаго собрата, не мшаетъ сказать нсколько словъ о значеніи палаты перовъ. Установленіе равенства съ королемъ, то-есть установленіе періи, въ варварскія, эпохи было изобртеніемъ полезнымъ. Судьба этого первоначальнаго политическаго средства была различна во Франціи, гд оно было создано, и въ Англіи, куда оно потомъ перешло. Во Франціи перъ сдлался ложнымъ королемъ, въ Англія онъ сталъ настоящимъ властелиномъ. Въ Англіи еще съ XI столтія бароны начали уже показывать свою силу королю. При Іоанн-Безземельномъ они вырвали у него ‘великую хартію’ и затмъ учредили дв палаты, постаравшись палату общинъ поставить отъ себя въ такую зависимость, что ‘если кто изъ членовъ палаты общинъ осмливался слишкомъ смло говорить о палат лордовъ, тотъ призывался къ суду и иногда подвергался заключенію въ Тоуэр’. При голосованіи тоже было различіе. Лорды подавали голоса каждый поочередно, говоря ‘доволенъ’ или ‘недоволенъ’, въ палат общинъ члены подавали голосъ вс разомъ, стадообразно, произнося ‘да’ или ‘нтъ’. Во время войны алой и блой розъ лорды пріобртаютъ еще большее значеніе. Они съ пользой завидуютъ трону, завидовать — значитъ наблюдать, они ограничиваютъ королевскую иниціативу, противопоставляютъ Генриху IV лже-Ричардовъ, сбираютъ, въ случа нужды, свои арміи и то проигрываютъ, то выигрываютъ битвы. Уже въ XIII вк они одерживаютъ побду при Ль юз и выгоняютъ изъ королевства четырехъ братьевъ короля. До ЛУ вка герцогъ нормандскій чуется еще въ англійскомъ корол, и парламентскіе акты ведутся по-французски. Начиная съ Генриха VII, по вол лордовъ, французскій языкъ замняется англійскимъ. Бретонская при Утер Пендрагон, римская при Цезар, саксонская во время гептархіи, датская при Гарольд, норманская при Вильгельм, Англія становится англійскою благодаря лордамъ. Потомъ она длается англиканскою, отдлившись отъ католичества, имть свою религію — чрезвычайно важно для страны. При Генрих VIII, королевская власть старается подчинить лордовъ,они огрызаются, какъ бульдоги противъ медвдя. Елисавета сбираетъ парламентъ какъ можно рже и ограничиваетъ число членовъ въ палат лордовъ, изъ которыхъ билъ только одинъ маркизъ и ни одного герцога. Англія съ удовольствіемъ смотрла на вымираніе піерій. Война розъ начала истребленіе герцоговъ, а Марія Тудоръ докончила его скирою. Политика добрая, конечно, но сдлать герцоговъ своими приверженцами еще лучше, это почувствовалъ Яковъ I и сдлалъ герцогомъ своего фаворита Вильерса, который называлъ короля ‘ваше свинство’. Феодальный герцогъ обращался въ герцога придворнаго. Карлъ И произвелъ аъ герцогини двухъ своихъ любовницъ, при Анн было уже 25 герцоговъ. Но эти махинаціи двора пропали даромъ. Лорды раздражаются противъ Якова I и Карла I, при Яков они призываютъ къ своему суду подкупъ въ лиц Бэкона, при Карл измну въ лиц Стафорда. Осудивъ Бэкона, они осуждаютъ и Стафорда. Первый теряетъ честь, второй голову. Карлъ I обезглавленъ въ первый разъ въ лиц Стафорда. Лорды подаютъ руку общинамъ. Король сзываетъ парламентъ въ Оксфорд, революція сзываетъ его въ Лондон, 43 лорда идутъ съ королемъ, 22 съ республикой. Изъ этого принятія народа лордами рождается ‘билль правъ’. Таковы заслуги, невольныя, конечно, и дорого оплаченныя, ибо перія была страшнымъ паразитомъ, но паразитомъ съ значеніемъ.

Во Франціи — деспотизмъ Людовика XI, Ришелье и Людовика XIV, приниженіе, принятое за равенство, грубая расправа королевской власти, нивеллировка толпы униженіемъ: вся эта турецкая работа не имла мста въ Англіи, благодаря лордамъ. Они сдлали изъ аристократіи стну, отодвинувъ короля по одну сторону и укрывъ народъ по другую. Они искупили свое высокомріе относительно народа высокомріемъ относительно короля, Симонъ, графъ Лейстерскій, говорилъ Генриху III: Король, ты солгалъ. Лорды обязываютъ корону сервитутами, они уязвляютъ короля въ чувствительное мсто, въ право охоты въ королевскомъ парк: проходя черезъ паркъ, лордъ имлъ право убить серну, т. е. быть у короля точно у себя дома. Низложивъ Іоанна Безземельнаго, унизивъ Эдуарда II, свергнувъ Ричарда II, разбивъ Генриха VI, лорды сдлали возможнымъ Кромвеля. Какой Людовикъ XIV вышелъ бы изъ Карла I! Благодаря Кронелю, онъ не развился. Кстати замтимъ, что самъ Кромвель добивался перства, о чемъ не упоминалъ до сихъ поръ ни одинъ историкъ, увлекаемый событіями, онъ ухватился за кратчайшій путь къ государству не посредствомъ провозглашенія себя перомъ, а посредствомъ низложенія короля. Англійская аристократія была горда, чутка, патріотически недоврчива и безпокойна. Она не лишена была также нкотораго инстинкта къ прогрессу. Отличаясь развращенностью и эгоизмомъ, она выказывала, въ нкоторыхъ случаяхъ, замчательное безпристрастіе. Историки осуждаютъ ее слишкомъ строго на счетъ палаты общинъ, на долю которой достаются похвали. Мы считаемъ очень великою роль лордовъ. Олигархія — эта независимость въ состояніи варварства, но все-таки независимость. Англійскіе поры держали тронъ въ недовріи и опек. Во множеств случаевъ лорды умли быть непріятными лучше, чмъ общины. Они длали шахъ королю. Палата лордовъ — это венеціанская республика въ сердц англійскаго королевства. Цль ея была — низвести короля до степени дожа, и она увеличила силу нація всмъ тмъ, чмъ уменьшила силу королевской власти. Королевская власть понимала это и ненавидла перію. Та и другая постоянно искали случаевъ къ взаимному униженію. Этимъ униженіемъ пользовался народъ въ своей выгод. Дв слпыя власти, монархія и олигархія, не замчали, что работаютъ для третьей, для демократіи. Какъ радовался дворъ, когда, въ прошломъ вк, ему удалось повсить пера, лорда Феррерса! Впрочемъ, его повсили на шелковой веревк, вжливо.

Перы во Франціи стояли выше, но пользовались. меньшей властью, потому что боле стремились въ рангамъ, чмъ въ власти, и къ первенству боле, чмъ въ преобладанію. Между ними и лордами существовало такое же отличіе, какъ между тщеславіемъ и гордостью. Первенствовать передъ иностранными принцами, перессть испанскихъ грандовъ или венеціанскихъ патриціевъ, заставить ссть на нижнія лавки парламента маршаловъ Франціи, коннетабля и адмирала, длать различіе между герцогомъ по мужской линіи и герцогомъ по линіи женской, поддерживать разстояніе между простымъ графствомъ и графствомъ-періей, носить по праву, въ извстныхъ случаяхъ, голубую ленту и орденъ Золотого Рука въ возрастъ 25-ти лтъ, претендовать на такое же количество пажей и лошадей при карет, какое имютъ курфирсты, заставить перваго президента называть себя ‘Monseigneur!, проходить палату по діагоналю или по бокамъ — вотъ въ чемъ состояла великая важность для французскихъ перовъ. Великая важность для лордовъ состояла въ навигаціонномъ акт, въ стараніи заставить Европу служить интересамъ Англіи, въ преобладаніи на мор, въ изгнаніи Стуартовъ, въ войн съ Франціей. Во Франціи на первомъ план — этикетъ, въ Англіи — господство. Вообще палата лордовъ была точкой отправленія: въ цивилизаціи это иметъ громадное значеніе. Она имла честь начать націю. Она была первымъ воплощеніемъ народа. Англійское упорство, эта темная всемогущая сила, родилась въ палат лордовъ. Бароны, рядомъ, насилій противъ королевской власти, начертали путь къ своему окончательному паденію. Теперь палата лордовъ немножко удивляется и горюетъ о томъ, что она привела въ результатамъ, которыхъ вовсе не желала, горюетъ тмъ боле, что поправить дло нтъ никакой возможности. Вс эти уступки ничто иное, какъ возстановленіе попранныхъ народныхъ правъ. ‘Дарую’, говоритъ король. ‘Получаю обратно’, возражаетъ народъ. Палата лордовъ думала создать привилегію перства и создала права гражданъ. Аристократія, этотъ- коршунъ, высидла орлиное яйцо — свободу. Теперь яйцо разбито, орелъ плаваетъ въ воздух и коршунъ умираетъ. Аристократія — при послднемъ издыханіи и Англія растетъ. Но будемъ справедливы къ аристократіи. Она составляла противовсъ королевской власти, она была препятствіемъ, заставою деспотизму. Поблагодаримъ ее и похоронимъ.

XVII.

Около Вестминстерскаго аббатства былъ старый норманскій дворецъ, сгорвшій при Генрих VIII. Отъ него осталось два крыла. Эдуардъ VI въ одномъ помстилъ палату лордовъ, а въ другомъ палату общинъ. Ни эти два крыла, ни об залы не существуютъ боле: все это перестроено. Ныншняя палата лордовъ совсмъ не походитъ на прежнюю. Разрушенъ старый дворецъ и съ нимъ разрушены старые обычаи. Перы засдали, какъ судъ, въ большой вестминстерской зал, а, какъ законодательная палата, въ особой зал, называвшейся ‘домомъ лордовъ’, Home of the lords. Зала была продолговатая и узкая, только о четырехъ окнахъ, глубоко врзанныхъ въ верху, кром того, надъ балдахиномъ трона было еще слуховое окно о шести стеклахъ, съ занавсами, свту было мало, вечеромъ зала освщалась только дюжиной полуканделябръ, утвержденныхъ на стнахъ. Зала венеціанскаго сената освщалась еще мене. Нкоторый полумракъ нравится этимъ сычамъ всемогущества. На одномъ конц залы была дверь, въ нсколькихъ шагахъ отъ нея перила, отдлявшія народъ отъ господъ, какъ разъ противъ двери, на другомъ конц залы, тронъ, съ тремя ступеньками, называвшійся ‘королевскимъ кресломъ’. Другія стны были покрыты коврами, на которыхъ вышита была въ картинахъ вся исторія погибели испанской армады. У этихъ стнъ поставлены были, на право отъ трона, три ряда скамеекъ для епископовъ, на лво три ряда скамеекъ для герцоговъ, маркизовъ и графовъ. Скамейка для виттовъ была противъ трона, за нею дв скамейки для бароновъ. На верхней скамейк, на право отъ трона, сидли два архіепископа, кантерберійскій и іоркскій, на средней три епископа — лондонскій, дургамскій и винчестерскій, на нижней остальные епископы. Между архіепископомъ кантерберійскимъ и другими епископами была та разница, что онъ былъ епископомъ ‘въ силу божественнаго провиднія’, а они ‘въ силу божественнаго позволенія’. Во время королевскихъ церемоніаловъ свтскіе перы имли на голов вороны, а духовные — митры. Между трономъ и рядами скамеекъ по стнамъ образовывалось широкое четыреугольное свободное пространство. Въ этомъ пространств, покрытомъ ковромъ съ гербомъ Англіи, были четыре мшка съ шерстью, одинъ противъ трона, гд сидлъ канцлеръ, одинъ передъ епископами, гд сидли судьи государственные совтники, засдавшіе безъ права голоса, одинъ передъ герцогами, маркизами и графами, гд сидли государственные секретари, и одинъ передъ виконтами и баронами, гд сидли коронный клеркъ и клеркъ парламента, на этомъ же мшк писали, стоя на колняхъ, два подклерка. Въ центр четыреугольника стоялъ большой столъ съ бумагами, документами, чернилицами и проч. Перы садились по хронологическому порядку, каждый по времени образованія своего перства. Засданіе начиналось кривомъ герольда ‘Оyez’, на французскомъ язык.

Мы сказали уже, что провозглашеніе Гуинплейна перомъ сдлано было съ умысломъ среди говора и невниманія немногихъ старыхъ перовъ, спозаранку пришедшихъ въ палату. Новоприбывшіе принесли городскую всть о необыкновенномъ событіи, которое такъ заинтересовало всхъ, что въ палат поднялся общій говоръ. Спустя нкоторое время посл того, какъ вс были въ сбор, герольдъ провозгласилъ о приход королевскихъ коммиссаровъ, которые вошли въ одежд перовъ, предшествуемые клеркомъ, который несъ на подушк билли, уже вотированные палатами: я утвержденные королевскою властью. Клеркъ положилъ подушку съ биллями на столъ. Лордъ канцлеръ приказалъ позвать общины. Спустя нсколько минутъ, въ теченіе которыхъ предверникъ поставилъ передъ перилами скамейку съ тремя ступеньками, дверь отворилась и герольдъ провозгласилъ: ‘Врныя общины Англіи’. Лорды тотчасъ накрылись. Члены общинъ вошли съ непокрытыми головами, съ спикеромъ во глав, и остановились у перилъ. Они были вс въ городскомъ обыкновенномъ плать, съ шпагою. Спикеръ взошелъ на скамейку съ тремя ступенями. Когда шумъ шаговъ стихъ, герольдъ прокричалъ: ‘Oyez!’ Клеркъ отъ вороны сталъ читать первый билль и, окончивъ, низко поклонился трону. Подилеркъ повторилъ поклонъ еще ниже и, полуоборотивъ голову въ общинамъ, сказалъ, что королева утверждаетъ билль. Тоже продлано было и съ другими биллями. ‘Королевское’ засданіе было окончено. Спикеръ, согнувшись передъ канцлеромъ, спустился задомъ со скамейки, общины поклонились до земли и въ то время, когда палата лордовъ приступила въ очередному порядку, не обращая вниманія на эти реверансы, палата общинъ вышла, дверь затворилась. Лордъ-канцлеръ сталъ говорить, что палата уже нсколько дней обсуждаетъ билль о прибавк ста тысячъ фунтовъ стерлинговъ къ ежегодному содержанію супруга королевы, что пренія уже заключены и остается приступить къ голосованію. Парламентскій клеркъ открылъ большую книгу и сталъ называть по именамъ лордовъ. Каждый при этомъ вставалъ и говорилъ: ‘доволенъ’. Когда названо было имя лорда Кленчарли, онъ всталъ и громко произнесъ:

— Недоволенъ.

Вс головы повернулись въ его сторону. Ярко горвшія свчи прямо бросали свтъ на его лицо, которое рзко выдлилось на темноватомъ фон залы. Гуинплейнъ сдлалъ надъ собою то усиліе, посредствомъ котораго ему удавалось придать своей физіономіи выраженіе серьезное на нсколько минутъ.

— Что это за человкъ? вырвалось невольно у всхъ. Невыразимый трепетъ пробжалъ по всмъ скамьямъ. Ужасающее лицо Гуинплейна такъ поразило всхъ, что становилось жутко. Представьте себ, что во время праздника на Олимп, среди веселія могучихъ боговъ, вдругъ появился бы на горизонт, какъ луна, Прометей, терзаемый коршунами. Смущеніе боговъ можно было бы уподобить смущенію лордовъ, которымъ и во сн не могло сниться такое ужасное чудовище въ человческомъ образ. Всми уважаемый Старикъ, Тоцасъ графъ Уартонъ, поднялся въ испуг съ мста и закричалъ:

— Что это такое? Кто ввелъ въ палату этого человка? Выгнать его вонъ! И, гордо обращаясь къ Гуинплейну, онъ спросилъ:

— Кто вы такой? Откуда вы явились?

— Изъ бездны, отвчалъ Гуинплейнъ, и, сложивъ руки на груди, взглянулъ на лордовъ.— Кто я? продолжалъ онъ. Я — бдность. Милорды, я хочу вамъ говорить.

Пробжала дрожь по собранію и водворилась тишина. Гуинпелйнъ продолжалъ.

— Милорды, вы находитесь — на верху. Надо думать, что у Бога есть на то свои основанія. У васъ — безграничная власть, радость, богатство, у васъ безраздльно вс блага земли и неизмримое забвеніе о всемъ остальномъ. Но надъ вами есть нчто. Надъ вами также, быть можетъ, есть нчто. Милорды, я повдаю вамъ новость: существуетъ родъ человческій.

Собраніе похоже на дтей, неожиданные случаи во время преній — ихъ коробки съ сюрпризами, и они боятся ихъ и любятъ. ‘Слушайте, слушайте’, раздалось въ палат. Гуинплейнъ чувствовалъ въ себ въ эту минуту странную силу. Обращеніе и пасс людей возвышаетъ и вдохновляетъ. Масса становится, но сказать, треножникомъ, на которомъ чувствуетъ содраганіе человческихъ сердецъ. Гуинплейнъ проникся долгомъ и созналъ въ себ силу исполнить его.

— Вы сильны и богаты, милорды, продолжалъ онъ. Это опасно. Вы пользуетесь ночью. Но берегитесь, есть могучая сила — заря. Разсвта нельзя побдить, а онъ придетъ, онъ уже близко. Кто можетъ помшать восходу солнца? А въ разсвт есть непобдимый лучъ его. Солнце — это право, вы — привилегія. Бойтесь, чтобъ настоящій хозяинъ дома не постучался у воротъ. Отецъ привилегіи — случай, а сынъ ея — злоупотребленіе. Ни случай, ни злоупотребленіе не прочны, и у нихъ у обоихъ — дурное утро. Я пришелъ предупредить васъ, пришелъ сказать вамъ, что ваше счастье составлено изъ несчастій всхъ остальныхъ. Милорды, я знаю, что защищаю потерянное дло, которое выиграетъ только Богъ. Я — лишь голосъ. Если родъ человческій — уста, я — крикъ, выходящій изъ этихъ устъ. Вы выслушаете меня. Я открою вамъ народныя страданія, я говорю о нихъ, потому что знаю ихъ, потому что вынесъ ихъ на себ. Я испыталъ все: и голодъ и холодъ, и презрніе, и заразу, и стыдъ. Я погруженъ былъ въ эту бездну, по милости короля, и вотъ вчерашній фигляръ, я, повинуясь, быть можетъ, невидимой рук Бога, посланъ сюда сказать вамъ, чтобы и сжалились надъ вялъ міромъ, котораго вы не знаете и который стонемъ подъ вашими пятами. Еслибъ вы знали, что я видлъ, еслибъ вы знали, вы длаете! Я вступилъ въ эту тьму, которую вы называете обществомъ, бурною ночью, маленькимъ, заброшеннымъ сиротою. Первое, что встртилъ я — былъ законъ въ вид висилицы, потомъ богатство, ваше богатство, въ вид женщины, умершей отъ холода и голода, потомъ — будущность, въ вид умирающаго ребенка, потомъ — добраго, правдиваго человка, въ вид бродяги, у котораго одинъ былъ товарищъ и другъ, и тотъ — волкъ.

Подъ вліяніемъ сильнаго волненія, Гуинплейнъ почувствовалъ, что рыданія подступаютъ въ его горлу и онъ засмялся. Зараза распространилась мгновенно. Надъ палатой висла туча, которая могла разразиться ужасомъ, и разразилась смхомъ. Безумный хохотъ овладлъ всмъ собраніемъ. Раздались рукоплесканія, послышались оскорбленія.

— Браво, Гуинплейнъ!— Браво, морда ‘Зеленой Коробки!’ — Ты хочешь дать намъ представленіе. Хорошо. Продолжай.— Здравствуй, фигляръ.— Мое почтеніе лорду Клоуну.— Какъ, однако, мило смется это животное.— И это перъ Англіи.— Продолжай же, ну?

Лордъ-канцлеръ чувствовалъ себя неловко. Глухой лордъ Джэмъ Бетлеръ обратился къ сосду своему съ вопросомъ, какое мнніе подалъ новый лордъ.— Недоволенъ.— Еще бы: съ такой рожей будешь недоволенъ.

Гуинплейнъ попробовалъ остановить этотъ хохотъ.

— Вы оскорбляете бдность! вскричалъ онъ. Замолчите, перы Англіи, и выслушайте защиту бдности. Заклинаю васъ, сжальтесь надъ собою, потому что вамъ грозитъ опасность. Разв вы не видите, что на одной чашк всовъ — ваше всемогущество, на другой — ваша отвтственность. Богъ держить въ рукахъ эти всы. О, не смйтесь же! Вы не злы, вы такіе же люди, какъ и другіе, не лучше и не хуже. Вы воображаете себя богами, а заболй завтра и ваше божество затрясется въ лихорадк. Я обращаюсь въ честнымъ и возвышеннымъ умамъ, я обращаюсь къ великодушнымъ, которые есть здсь. Какъ отцы, какъ сыновья, какъ братья, вы часто бываете растроганы. Сердца у всхъ одинаковыя и разница между угнетателями и угнетенными лишь въ мст, гд бросила ихъ судьба. Вы не виноваты въ томъ, что ходите по головамъ. Эта вина общественнаго столпотворенія. Но помните, что одинъ ярусъ напираетъ на другой и все можетъ рухнуть. О, будьте братьями, потому что вы богаты, будьте кротки, потому что вы сильны. Еслибъ вы знали, что я видлъ!…

И онъ заговорилъ фактами, онъ нарисовалъ страшную картину бдности, называя по именамъ мстности наиболе страждущія. Онъ говорилъ, что гарлечскіе рыбаки питаются травою за недостаткомъ улова, что прокаженныхъ стрляютъ изъ ружей, когда они показываются изъ своихъ логовищъ, что въ Ньюкестл жуютъ уголь, чтобъ наполнить и обмануть желудокъ, что голодъ царить жъ сотн мстахъ и ежегодно уноситъ многочисленныя жертвы.

— Милорды, налагаемыя вами подати платятъ т, которыя и безъ того умираютъ отъ голода. Вы увеличиваете бдность блыхъ, чтобъ увеличить богатство богатыхъ. Вы должны были бы поступать наоборотъ. Въ моихъ жилахъ течетъ старая республиканская кровь, и я съ ужасомъ помышляю объ этихъ бдствіяхъ. Я ненавижу всми силами души этихъ Карловъ II, этихъ Якововъ II, этихъ мучителей народа и этихъ паразитовъ, которые окружали себя нахальными женщинами. Мн разсказывали объ одной изъ нихъ: ее любилъ мой отецъ, когда онъ умиралъ въ изгнаніи, она, проститутка, услаждала королевское ложе. И посл этого негодяя Карла II явился злодй Яковъ II…

И онъ снова заклиналъ сжалиться надъ народными бдствіями и снова вызывалъ смхъ. Гнвъ овладвалъ Гуинплейномъ, гнвъ отъ горькаго сознанія того, что въ то время, когда онъ готовъ билъ рыдать, на лиц его стоялъ смхъ! Положеніе безвыходное. Голосъ его вдругъ принялъ шипящее выраженіе.

— А, вамъ все весело. Хорошо же! Иронія недалека отъ агоніи. Вы всемогущи. Пусть такъ. Но бдность оскорбляется насмшками, и мы еще посмотримъ. Я одинъ изъ бдныхъ. Король продалъ меня, бднякъ меня подобралъ на дорог. Король уродовалъ меня, — бднякъ вылечилъ и вскормилъ меня. Я лордъ Кленчарди, но остаюсь Гуинплейномъ, потому что ложь повсюду, гнетъ везд. Погодите, придетъ когда-нибудь день, молода все это измнится, когда исчезнетъ и униженіе, и подлость, я невжество, и глупцы, и лакеи! А пока, я здсь. Я пользуюсь своимъ правомъ. Я встану съ народными лохмотьями въ рукахъ передъ этими надменными счастливцами и встряхну на господъ бдностью рабовъ, и они, зазнавшіеся гордецы, не избавятся у меня отъ воспоминаній о несчастныхъ, и тмъ хуже, если посыпятся изъ лохмотьевъ черви и тмъ лучше, если упадутъ они на львовъ.

Тугъ Гуинплейнъ обратился въ подклеркамъ, которые, стоя на колняхъ, писали на мшк съ шерстью: ‘Что вы тамъ стоите на колняхъ? Встаньте — вы люди’.

Это обращеніе въ низшимъ чиновникамъ, которыхъ лордъ не долженъ бы даже замчать, послужило сигналомъ въ новому взрыву смха и новымъ насмшкамъ.— ‘Настало время, когда скоты заговорили.— Послушаемъ валаамову ослицу!— Господь наказуетъ мятежника въ сын своемъ’, проговорилъ одинъ епископъ. Одни кричали, чтобъ закрыть засданіе, другіе протестовали, бросая въ Гуинплейна самыя язвительныя насмшки. Нашелся лордъ, который бросилъ ему пенни. Другой, подойдя къ нему и нагло смотря ему въ лицо, сказалъ: ‘Что ты разсказываешь?’ — Я предсказываю, отвчалъ Гуинплейнъ. Насмшки удвоились. Въ подобныхъ обстоятельствахъ кто-нибудь всегда резюмируетъ положеніе однимъ словомъ. На этотъ разъ эту роль выполнилъ лордъ Скередель, закричавъ: ‘Что это чудовище пришло сюда длать?’ Страшно оскорбленный, не помня себя, Гуивплейнъ судорожно вскочилъ и заговорилъ съ яростью:

— Что я пришелъ сюда длать? Поразить васъ. Вы говорите: я чудовище. Нтъ, я народъ. Я не исключеніе, исключеніе — вы, я дйствительность, а вы — химера. Я человкъ. Я страшный человкъ, который смется, смется надъ вами, надъ собою, надо всми. Его смхъ — ваши преступленія и народныя бды, которыя бросаю я вамъ въ лицо. Я смюсь, то-есть плачу.

Онъ остановился. Собраніе смолкло немного, смхъ продолжался, но тише. Онъ могъ разсчитывать на нкоторое вниманіе.

— Этотъ смхъ, который вы видите на лиц моемъ, наложенъ королемъ. Этотъ смхъ выражаетъ собою всеобщее горе. Этотъ смхъ значитъ — ненависть, вынужденное молчаніе, бшенство, отчаяніе. Этотъ смхъ, созданный пыткою, смхъ силы, сатана смялся этимъ смхомъ. А, вы принимаете меня за исключеніе! Я — символъ. Откройте глаза, всемогущіе глупцы, и убдитесь, что я воплощеніе всего, что я представляю собою человчества въ томъ вид, до котораго довели его господа его. Человчество также изувчено, какъ я. Ему обезобразили право, правосудіе, истину, разумъ, какъ мн глаза, носъ и уши, какъ мн, ему положили кучу гнва и горя въ сердце, а на лицо надлы маску довольства, и тамъ, гд касался перстъ божій, прошли королевскіе когти. Слушайте, епископы, перы и принцы, народъ — страшный страдалецъ со смхомъ на лиц, и народъ этотъ — я.— Сегодня вы угнетаете и поднимаете меня на смхъ, но будущее можетъ разразиться убійственнымъ градомъ, камни превратятся въ воду, прочное окажется хрупкимъ. Трепещите. Близко время неодолимыхъ ршеній, подрубленные когти выростаютъ, вырванные языки появляются, какъ огненные, среди бурнаго мрака, голодные показываютъ свои жадные зубы, рай, возведенный на ад, колеблется, страдаютъ, страдаютъ, страдаютъ и склоняется то, что вверху, а то, что внизу, разверзается, тнь требуетъ свта, проклятый и униженный становится лицомъ къ лицу съ избраннымъ: то народъ идетъ, говорю я вамъ, то встаетъ’ человкъ, то начало конца, то алая заря катастрофы — вотъ что въ этомъ смх, надъ которымъ вы сметесь. Лондонъ представляетъ вчный праздникъ, Англія исполнена ликованіемъ. Пусть такъ. Но слушайте: эти празднества — смхъ мой, эти ликованія — смхъ мой, эти торжественныя церемоніи — мой смхъ, и смхъ же мой раздается надъ вашими головами, какъ божій громъ.

Возможно ли не смяться надъ такими рчами? Радость — самое дкое изъ всего того, что выбрасываютъ человческія уста. Длать-зло весело — противъ этого не устоитъ никакая толпа. Не вс казни совершаются на эшафот, и люди, соединившись въ толпу, всегда имютъ готоваго палача — сарказмъ. Эта пытка ужасна и Гуинплейнъ, подвергшійся ей, чувствовавъ себя раздавленнымъ, словно подъ кучею камней. Смялись вс, начиная съ епископовъ и кончая герольдомъ. Блдный, сложивъ руки на груди, Гуинплейнъ стоялъ среди этихъ смющихся лицъ, какъ приговоренный къ смерти. Для него все было кончено. Онъ присутствовалъ при послднемъ оборот своей судьбы, которая разразилась смхомъ и раздавила его. Все въ своемъ мст. То, что въ ‘Зеленой Коробк’ служило тріумфомъ, въ палат лордовъ было паденіемъ. Подняться не было возможности.

Лордъ-канцлеръ, ‘во вниманіе къ случаю’, закрылъ засданіе. Гуинплейнъ, погруженный въ мрачную думу, не замтилъ, какъ разошлись лорды, поклонившись трону, и какъ смолкъ въ корридорахъ ихъ веселый смхъ.. Машинально надвъ шляпу, онъ направился къ двери, служители сняли съ него перекую мантію и весьма удивились, что онъ ушелъ не поклонившись трону.

Рядъ канделябровъ указывалъ ему дорогу. Никого не было. Вдругъ, недалеко гд-то, послышались рзкіе голоса. Онъ пошелъ на нихъ и вскор сквозь стеклянную дверь увидлъ подъздъ, лакеевъ и кареты. По эту сторону дверей стояла толпа, кричавшая и волновавшаяся. Очевидно происходила ссора. Человкъ десять или двнадцать молодыхъ лордовъ стремились выдти, а одинъ человкъ загораживалъ имъ дорогу.

— Я вамъ сказалъ, что вы низкіе люди, говорилъ этотъ человкъ. Вы хотите, чтобъ я взялъ мои слова назадъ. Извольте. Вы не низкіе люди, а идіоты. Вы вс набросились на одного. Новый лордъ страненъ, онъ наговорилъ кучу вздору — согласенъ, но въ этомъ вздор была и правда. Смшано, не переварено, дурно выражено — такъ, но вчерашній фигляръ не можетъ говорить, какъ Аристотель. Черви, львы, обращеніе къ подклеркамъ — все это неприлично, согласенъ. Рчь безумная, дикая, но благородная. Онъ былъ настоящимъ лордомъ, а вы — гаерами. Вы смялись надъ лицомъ его, но онъ не виноватъ въ этомъ: надъ несчастіемъ не смются. Вы глупцы и злобные глупцы. Вы безстыдно поступили съ новымъ лордомъ. Чудовище! конечно, чудовище, окруженное животными. Я желалъ бы быть лучше на его мст, чмъ на вашемъ. Присутствуя въ засданіи, какъ наслдникъ періи, я все слышалъ. Я не имлъ права говорить, но имю право быть честнымъ дворяниномъ. Я васъ всхъ вызываю и накажу васъ. Я считаю вашъ поступокъ съ лордомъ Кленчарли безчестнымъ и его дло принимаю какъ свое собственное. Дерзостей я не прощаю и посмотримъ, кто изъ насъ выйдетъ цлымъ изъ боя.

Молодые лорды приняли эту смлую выходку съ улыбкою и отвчали согласіемъ на вызовъ. Гуинплейнъ вышелъ изъ тни и направился къ тому, кто такъ защищалъ его и въ которомъ онъ узналъ Томъ-Джимъ-Джека.

— Благодарю васъ, сказалъ онъ. Но это мое дло.

Вс повернулись въ его сторону. Гуинллейна что-то влекло къ лорду Давиду и онъ подошелъ къ нему. Лордъ Давидъ отступилъ.

— А, сказалъ онъ, это вы, и прекрасно. Вамъ мн также есть что сказать. Въ своей рчи вы упомянули о женщин, которая была любовницею вашего отца и любовницей короля Карла II.

— Правда.

— Вы оскорбили мою мать.

— Вашу мать? вскричалъ Гуинплейнъ. Въ такомъ случа, я угадывалъ, мы…

— Братья, сказалъ лордъ Давидъ и далъ Гуинплейну пощечину. Мы братья, повторилъ онъ, и слдовательно, какъ равные, можемъ драться. Кто намъ ближе брата? Я пришлю къ вамъ моихъ секундантовъ и завтра мы помряемся.

XVIII.

Когда на церкви св. Павла пробило полночь, Гуинплейнъ перешелъ лондонскій мостъ и вступилъ въ соутуоркскія улицы. Фонари не горли: въ то время въ Лондон и въ Париж улицы освщались только до одиннадцати часовъ. Онъ шелъ быстрыми шагами по пустыннымъ улицамъ, въ шелковомъ вышитомъ плать, со шпагою и въ шляп, съ перьями, но безъ плаща. Онъ бжалъ изъ палаты, самъ не зная, какъ. Бываютъ такія душевныя волненія, когда все путается въ невообразимомъ хаос, дйствительность исчезаетъ и человкъ чувствуетъ себя близкимъ къ смерти. Гуинплейномъ овладла жажда видть Дею, и это чувство поглотило его всего. Добраться до таверны, шумной, свтлой, полной добраго и искренняго народнаго смха, найти Урсуса и Гомо, увидть Дею и снова начать жить. Разочарованія разряжаются какъ лукъ, съ страшною силою, и бросаютъ человка, эту стрлу, въ правд. Гуинплейнъ торопился.

Онъ подходилъ къ Тэринзофильду бгомъ, погружая взоры въ разстилавшійся передъ нимъ мракъ и желая увидть освщенный Тэдкестеръ. Но нигд не было видно свта. Вотъ и таверна стоить мрачная и непривтливая. Онъ содрогнулся, потомъ сталъ утшать себя тмъ, что уже поздно, что вс уже легли спать и что стоитъ только разбудить Никлеса или Говикума. Онъ тихонько подошелъ къ двери таверны, боясь внезапно разбудить Дею: нжность чувства переживаетъ въ добрыхъ и преданныхъ сердцахъ вс невзгоды. Конура, въ которой спалъ Говикумъ и которая выходила на площадь, оказалась пустою. Онъ постучался съ начала тихонько, потомъ громче — никакого отвта. Онъ сталъ звать Никлеса, Говикума, Урсуса, Гомо — тоже молчаніе. Холодный потъ выступилъ у него на лбу. Онъ поглядлъ на площадь. Ночь была темна, но при свт звздъ, можно было различать, что эта шумная, застроенная балаганами, площадь была пуста. Страшное безпокойство овладло имъ. ‘Что такое случилось? Что съ ними сдлали? Ахъ, Боже мой!’ Онъ набросился на домъ какъ буря, стуча въ калитку, въ ворота, въ окна, въ стну, кулакомъ и ногами, бснуясь отъ страха и тоски. Онъ снова называлъ всхъ по именамъ, останавливался, слушать и опять начиналъ кричать и звать. Гробовое молчаніе было отвсомъ ему. Истощивъ вс усилія, онъ ршился проникнуть на дворъ, разбилъ окно, влзъ въ него, бросилъ свою шпагу, которая мшала ему, и, опрокидывая скамейки и столы, вышелъ на дворъ, глянулъ туда, гд стояла ‘Зеленая Коробка’: ея не было.

Выйдя изъ дому, онъ бгалъ по Тэринзофильду во всхъ направленіяхъ, стучалъ въ кабачки, хотя зналъ, что въ нихъ никого нтъ,— все было напрасно. Очевидно, были приняты какія-нибудь полицейскія мры и муравейникъ раздавленъ. Въ отчаяніи онъ направился въ Темз, подошелъ къ Эфрокъ-стону, облокотился на парапетъ и задумался, не обращая вниманія ни на рку, ни на то, что недалеко отъ берега стояли суда на якоряхъ и высились ихъ неподвижныя мачты. Онъ смотрлъ внутрь себя, онъ созерцалъ свою судьбу. Сзади ему слышался хохотъ лордовъ, щека его горла отъ пощечины, полученной отъ брата, спасаясь отъ этого смха, онъ, какъ подстрленная птица, направился въ гнздо свое, надясь найти тамъ любовь, и нашелъ мракъ, разрушеніе и одиночество. Гд же они? Очевидно, ихъ удалили. Судьба разразилась надъ нимъ ударомъ величія, а надъ ними ударомъ уничтоженія. Ясно, что онъ ихъ боле не увидитъ. Для того и приняты мры, для того, чтобъ не у кого ему было справиться, очищена вся площадь. Страшная общественная сила, стирая его въ порошекъ въ палат лордовъ, въ тоже время уничтожала близкихъ ему въ бдной хижин. Они исчезли, исчезла Дея и навсегда. Сили неба, гд, же она? И его не было тамъ, чтобъ защитить ее!

Сквозь мракъ тяжелыхъ мыслей, ему представился Баркильфедро съ его зловщею фразой: ‘судьба, открывая одну дверь, запираетъ другую.’ Эта фраза огненными словами написалась въ мозгу его и жгла его. Все кончено. Вселенная не существуетъ для него боле, душа полна падающими звздами, облако дыма, унесшее его съ собою, исчезло и унесло его жизнь и радость. Юнъ одинокъ, а одиночество для него — синонимъ смерти.

Отчаяніе — хорошій счетчикъ, онъ любитъ подводить итоги, отъ него не ускользаетъ ни одна мелочь, все принимается въ счетъ, взвшивается и вычисляется. Онъ проврялъ подробности своего паденія, горе спрашивало, а совсть отвчала. Насколько онъ виноватъ самъ въ своей судьб? Вотъ въ чемъ хотлъ онъ дать себ отчетъ. Исчезновеніе его не зависло отъ него, его лишили свободы, сковали внезапнымъ величіемъ, но совсть упрекала его въ томъ, что все это онъ принялъ, что была минута, когда Баркильфедро ясно предложилъ ему вопросъ и онъ отвчалъ согласіемъ промнять Дею на Джосіану. Какая глупая сдлка! промнять врное счастіе на почести, на богатство. Безумецъ, дуракъ! Но въ этой лихорадк охватившихъ его почестей не все же тщеславіе. Быть можетъ, было бы слишкомъ большимъ эгоизмомъ отказаться отъ своего наслдства, отъ той роли, которую навязывала ему судьба. Относительно кого обязаны мы исполнить первыя обязанности? Относительно своихъ близкихъ или рода человческаго? Возвышаясь, чувствуешь, что отвтственность и обязанности растутъ, что маленькая семья обращается въ большую. Когда человкъ длается воплощеніемъ идеи, на немъ лежитъ еще большая обязанность. Гуинплейзъ думалъ: ‘народъ — молчаніе. Я буду его защитникомъ, его словомъ, я заговорю за нмыхъ, я заговорю за малыхъ великимъ и за слабыхъ сильнымъ. Вотъ цль моей судьбы. Такова воля божія, сохранившая меня среди всхъ бдствій. Я предназначенъ самимъ Богомъ къ тому, чтобъ быть лордомъ бдныхъ’. Да, говорить за нмыхъ — прекрасно, но говорить о нихъ глухимъ — печально. И глухіе еще насмялись надъ нимъ. За что, по какому праву? Неужели бдность должна скрываться и молчать, иначе она совершаетъ преступленіе? И люди, насмявшіеся надъ нимъ, были вовсе не злы: они сыграли роль палачей не подозрвая того. Они счастливы и нашли его безполезнымъ. Онъ открылъ передъ ними сердце свое, а они закричали ему: представляй, представляй комедію. Онъ хотлъ возбудить въ нихъ состраданіе и возбудилъ ужасъ и смхъ. Такова судьба явленій всхъ призраковъ. Онъ не обвинялъ себя, но признавалъ свои усилія безполезными и себя никому не нужнымъ.

Онъ преувеличилъ свои надежды до того, что поврилъ въ общество, въ которое вступилъ, наконецъ. И общество тотчасъ предложило ему три дара: бракъ, семью и касту. Бракъ? Онъ увидлъ на порог его проституцію. Семья? братъ далъ ему пощечину и завтра ждетъ его со шпагою въ рук. И этотъ братъ казался ему характера добраго и рыцарскаго: Томъ-Джимджекъ заступился за Гуинплейна, а лордъ Давидъ за лорда Кленчарли. Онъ не зналъ Брантома, иначе онъ прочелъ бы у него: ‘Сынъ безъ всякаго сомннія можетъ вызвать на дуэль своего отца’. Каста? Она отвергла его почти прежде, чмъ онъ усплъ вступить въ нее. Куда же дваться теперь? Разрушеніе со всхъ сторонъ. Попытка сдлана, не начинать же снова. Онъ подводилъ итоги своимъ думамъ о своей судьб, о своемъ положеніи, объ обществ, о себ самомъ. Его судьба — ловушка, его положеніе — отчаяніе, общество — ненависть, онъ самъ — побжденный, и въ глубин души своей онъ воскликнулъ: общество — злая мачиха, природа — мать. Общество — это міръ тла, природа — міръ души. Одно кончается могилой, сосновымъ ящикомъ въ ям и червями. Другая граничитъ съ свтлымъ преображеніемъ, съ восхожденіемъ въ надоблачныя пространства и новою жизнью. Природа была къ нему такъ благосклонна, такъ помогала ему, потому что она душа, а общество отняло все, даже лицо, душа ему все возвратила, даже лицо, потому что нашлась слпая, которая не видла его безобразія, но видла душу. И съ ней-то разлучили его, съ этимъ свтлымъ, нжнымъ существомъ, его сестрою и милой! Чтожъ длать безъ Деи? Гд она, звзда его? Дея, Дея, Дея! Увы, онъ потерялъ свой свтъ, а что жъ и небо безъ свта? Онъ бросилъ ее, чтобъ идти на защиту народа. А разв Дея не народъ? Слпая, сирота, да это все человчество. А какъ былъ бы онъ счастливъ! Нтъ, его завлекли въ ловушку и предали. Эта Джосіана… что она такое? О, страшная женщина, почти животное, почти богиня! О, гд вы бдность, радости, веселая бродячая жизнь! Что сдлали съ близкими ему? Онъ погубилъ ихъ, онъ и никто другой, пришло ему въ голову. Ихъ удалили отъ него, чтобъ ихъ близость не безчестила его достоинства, какъ лорда. Но онъ можетъ защитить ихъ, стоитъ только ему исчезнуть изъ этого міра и ихъ перестанутъ преслдовать, ихъ оставятъ въ поко. И что онъ безъ Деи?

Гуинплейнъ посмотрлъ на воду. Онъ не спалъ уже третью ночь. Его трясла лихорадка. Его мысли плохо вязались, хоты онъ считалъ ихъ свтлыми. Онъ чувствовалъ неодолимое желаніе уснуть. Въ теченіе нсколькихъ минутъ онъ смотрлъ въ воду, мракъ представился ему большою, спокойною постелью. Онъ снялъ верхнее платье, разстегнулъ камзолъ и въ это время почувствовалъ въ карман книжку, которую вручили ему въ парламент. Онъ вынулъ ее, разглядлъ, насколько позволяла звздная ночь, замтилъ карандашъ въ ней и на первой блой страниц написалъ: ‘Я оставляю этотъ міръ. Пусть братъ мой Давидъ замнитъ меня и будетъ счастливъ. Фирменъ Кленчарли, перъ Англіи’. Затмъ онъ снялъ камзолъ и шляпу, въ шляпу положилъ книжку, все это сложилъ вмст и придавилъ камнемъ. Голова его склонялась медленно, словно увлекаемая неодолимою силой бездны. Ему стоило сдлать небольшое движеніе, чтобъ упасть въ воду. Сложивъ руки за спиною, онъ наклонился, сказалъ ‘быть такъ’ и пристально посмотрлъ въ воду. Въ это время онъ почувствовалъ, что кто-то лизнулъ ему руку. Онъ вздрогнулъ и обернулся. Сзади его стоялъ волкъ. ‘Это ты, волкъ’! вскрикнулъ онъ. Гомо замахалъ хвостомъ, глаза его заблестли и онъ снова принялся лизать ему руки: Въ первую минуту Гуинплейнъ оставался неподвиженъ, пьяный отъ радости и охватившей его надежды’. Волкъ пересталъ лизать, повернулся, сдлалъ нсколько шаговъ и посмотрлъ на Гуинплейна, словно приглашая его слдовать за собою. Гуинплейнъ пошелъ за нимъ. Они спустились къ Темз, потомъ, по досчатому мостку, который шелъ отъ берега въ рку, примыкая, въ черной масс судна, на которомъ было написано ‘Vograat. Rotterdam’, они прыгнули на палубу, гд никого не было видно. Около мачты стоять фонарь, при свт котораго обрисовывался на темномъ фон какой-то четырехугольный силуэтъ. Гуинплейнъ узналъ старую повозку — хижину. Урсуса, подъ которою висла цпь. Волкъ тихонько подошелъ въ цпи и легъ. Шатаясь отъ волненія, Гуинплейнъ продолжалъ вглядываться, подножки у повозки были опущены, дверь полураскрыта и внутри никого не было. Повозка заслоняла собою что-то разостланное на полу. Это былъ тюфякъ, уголъ котораго выдавался изъ-за повозки. На тюфяк вроятно кто-нибудь лежалъ: тамъ двигалась чья-то тнь. Послышался голосъ. Гуинплейнъ, спрятавшись за повозкой, слушалъ. Онъ узналъ голосъ Урсуса, но какъ измнился этотъ голосъ, сдлавшись какимъ-то глухимъ и неопредленнымъ. Рчь прерывалась вздохами посл каждой фразы.

Урсусъ жаловался на то, что судно такое опасное, безъ бортовъ: если упадешь, прямо скатишься въ море, а если поднимется непогода, Дею придется выносить на верхъ, а тутъ малйшая неосторожность или испугъ — аневризмъ и порвется. Дея спала, по тревожно. Урсусъ хватился Гомо. ‘Забылъ я давила, въ попыхахъ, привязать его, говорилъ онъ, а онъ и исчезъ. Должно быть, ужинъ себ пошелъ добывать на берегу. Вотъ еще если пропадётъ’. Онъ его окликнулъ, Гомо тихонько застучалъ о палубу хвостомъ. ‘Ты здсь, слава Богу’. Онъ продолжалъ тихо ворчать, жалуясь на судьбу, вспоминалъ Гуинплейна и зорко наблюдалъ за сномъ Деи. Шкиперъ вышелъ на верхъ, отвязалъ причалъ и занялся сосредоточенно рулемъ съ флегмою голландца я моряка. Другихъ матросовъ съ нимъ не было. Барка тронулась, отливъ увлекалъ ее за собою въ море, и она двигалась быстро. Лондонъ исчезалъ.

— Ахъ, еслибъ можно было также мн бросить горе, какъ городъ, говорилъ Урсусъ, посылая ко всмъ чертямъ Лондонъ.

И чмъ мы провинились, что вс несчастія разомъ на насъ свалились. Вотъ она лежитъ, милое дитя мое. Боюсь, чтобъ бредъ не возобновился. Все это убиваетъ меня. Спи, дитя мое, спи.

XIX.

Гуинплейнъ слушалъ Урсуса, притаивъ дыханіе. Вдругъ раздался чудесный, грустный голосъ Деи, доносившійся словно издали, но изъ какой-то пучины, не то съ вышины.

— Онъ хорошо сдлалъ, что ушелъ, говорила Дея. Этотъ міръ не для него, но и я за нимъ пойду. Батюшка, я вовсе не больна, я слышала, что вы говорили сейчасъ, я немножко уснула и совсмъ здорова. Скоро я буду счастлива, батюшка.

— Дитя мое, тревожно спросилъ Урсусъ, что ты хочешь сказать?

— Не безпокойтесь. Я говорю вамъ, что буду счастлива. Гуинплейна нтъ, и я знаю гд его найдти. Онъ — тамъ. Потомъ вы къ намъ придете, и Гомо также. Опять вс соберемся вмст. А безъ него я не могу остаться, еслибъ и хотла. Невозможнаго нечего и требовать. Когда былъ со мною Гуинплейнъ, я жила, теперь его нтъ — я умираю. Умереть вовсе не трудно и не тяжело. Улетишь туда, гд, говорите вы, звзды, и тамъ будешь любить вчно, вчно, никогда не разлучаясь. Да, Гуинплейнъ хорошо сдлалъ. Теперь настала моя очередь. Что это такое, будто мы двигаемся?

— Мы на барк плывемъ. Успокойся, теб не надо много говорить. Если ты немного любишь меня, пожалуйста лежи спокойно, а то опять начнется лихорадка, а я не могу выносить твоей болани.

— Зачмъ искать на земл, когда онъ на неб.

— Успокойся. Ты иногда говоришь совсмъ вздоръ, дитя мое. Сдлай же хотя что-нибудь для меня. Теб надобно хорошенько уснуть и тогда все пойдетъ отлично. Погода хорошая и завтра да будемъ въ Роттердам, въ Голландіи.

— Я вовсе не больна, батюшка, и вамъ нечего безпокоиться: никакой лихорадки у меня нтъ, а только мн немножко жарко., я совершенно здорова, но чувствую, что умираю.

— Не думай ты пожалуйста объ этомъ, и онъ прибавилъ про,— себя: избавь ее Господи отъ потрясеній. Наступило молчаніе. Вдругъ

Урсу съ сказалъ: ‘Что это ты длаешь? Зачмъ ты встаешь? Умоляю тебя, ложись’. Гуинплейнъ вздрогнулъ и, высунувъ голову изъ-за повозки, увидлъ Дею, она стояла на тюфяк, въ длинномъ бломъ плать, которое открывало шею и немного плечи, и складками падала внизъ. Она дрожала и колебалась, какъ тростникъ. Фонарь освщалъ ее снизу. Напряженное выраженіе лежало на лиц ея, распущенные волосы ея развивались, глаза блестли огнемъ, и вся она извивалась какъ пламя и въ тоже время чувствовалось, что она начинала походить на тнь.

Урсусъ поднялъ въ испуг руки: ‘Господи Боже мой, говорилъ одъ, опять бредъ, опять бредъ. Если еще потрясеніе-она умретъ, а не случись потрясенія, она сойдетъ съ ума. Вотъ положеніе: либо мертвая, либо безумная. Что длать? Ложись, дитя мое, умоляю тебя.’

Дея говорила, но слабымъ, неотчетливымъ голосомъ. ‘Вы ошибаетесь, батюшка, у меня вовсе не бредъ. Я очень хорошо понимаю, что вы говорите. Вы говорите, что народъ собрался уже и что мн надо играть, хорошо, я готова — видите, я въ памяти — только я не знаю, какъ же это сдлать: вдь я умерла, Гуинплейнъ тоже умеръ. Все равно, я согласна играть, но Гуинплейна нтъ.’

— Дитя мое, повторялъ Урсусъ, ну, будь же послушна: лягъ въ постель.

— Его нтъ, его нтъ! О, какъ темно.

— Темно! прошепталъ Урсусъ: въ первый разъ она произноситъ это слово.

Гуинплейнъ тихонько скользнулъ въ повозку, сбросивъ свое платье, надлъ прежнее, которое висло на гвозд, потомъ также тихо вышелъ и снова сталъ за-мачтою. Дея продолжала шептать и мало-по-малу шепотъ ея перешелъ въ мелодію. Съ пропусками, прерывающимся голосомъ, она запла ту псню, съ которою такъ часто обращалась къ Гуинплейну: ‘Сокройся ночь, заря поетъ радостную пснь’. Она остановилась: ‘нтъ, неправда, я не умерла. Что это я говорю? Я жива, жива, а онъ умеръ. Я ужъ не услышу его голоса, никогда не услышу’. И она опять запла:. ‘Надо идти на небо…. Сбрось, я хочу, твою черную оболочку’, и она протянула руку словно отыскивая на чемъ бы опереться. Гуинплейнъ, быстро промелькнувъ мимо окаменвшаго отъ ужаса Урсуса, сталъ передъ нею на колни.— ‘Никогда, говорила Дея. Никогда, я не услышу его’, и въ забытьи снова начала-было пть, Гуинплейнъ прервалъ ее и заплъ: ‘О, приди, полюби, я — душа, ты — сердце’, и въ тоже время Дея почувствовала подъ рукою голову возлюбленнаго своего. Она вскрикнула: ‘Гуинплейнъ!’ блдное лицо ея засвтилось и она зашаталась. Гуинллейнъ принялъ ее въ свои объятія.— Живъ! вскрикнулъ Урсусъ.— ‘Гуинплейнъ!’ повторила Дея и голова ея приникла къ его щек. ‘Ты возвратился, благодарю’. И, поднявъ свое лицо, она устремила на Гуинплейна свои глаза, полные мрака и лучей, какъ будто она въ самомъ дл видла.

— Это ты! сказала она. Гуинплейнъ цловалъ ея платье. Есть рчи, которыя вмст и кривъ, и рыданія, и слова. Восторгъ выражается ими, они не имютъ смысла, но говорятся и понимаются. Такими рчами забросалъ Гуинплейнъ свою Дею, которая сіяла восторгомъ. Онъ упомянулъ и о томъ, что едва не погибъ, что безъ Гомо онъ погибъ бы непремнно, и тотчасъ прибавилъ: ‘Впрочемъ, все это посл разскажу’, и снова заговорилъ восторженными, отрывистыми фразами. Урсусъ и смялся, и плавалъ, и ворчалъ себ подъ носъ, что онъ ничего не понимаетъ: ‘Какъ же это такъ? Вдь самъ своими глазами видлъ я. какъ его хоронили. Должно быть поглуплъ я, старая скотинй’.

— Какъ хороша ты, Дея, говорилъ Гуинллейнъ. Не знаю, гд у меня умъ былъ въ эти дни. Гляжу на тебя и все не врю своимъ глазамъ. Съ какой стати мы на этой лодк? Скажи мн, что съ вами случилось? Васъ обидли, обокрали? Это подло, но я отомщу, я отомщу имъ, Дея. Вдь я перъ Англіи.

Урсусъ такъ и отшатнулся при этихъ словахъ и внимательно поглядлъ на Гуйнилейна: ‘Ясно, что онъ не умеръ, но не сошелъ ли онъ съума?’ И онъ насторожилъ ухо. ‘Успокойся, Дея, продолжалъ Гуинплейнъ.— Я пожалуюсь палат лордовъ’. Урсусъ опять посмотрлъ на него и ударилъ себя пальцемъ по лбу: ‘Все равно, прошепталъ онъ. Дло пойдетъ хорошо, если и сошелъ онъ сьума. Человку свойственно сходить съ ума. Но я счастливъ’.

Судно продолжало плыть ровно и быстро, ночь становилась темне и темне отъ тумановъ, которые наплывали изъ океана заволакивали небо, на которомъ только кое-гд блестли одинокія звзды, и т вскор скрылись, такъ что небо стало черно. Рка становилась шире и берега ея все боле и боле скрывались во мрак ночи. Приближаясь къ морю, Тишина была такая, что при выход изъ Темзы въ море не понадобилось никакого маневра и ни одинъ матросъ не показывался на палуб. Гуинплейнъ, полулежа, держалъ въ объятіяхъ Дею. Они продолжали вести Непередаваемый разговоръ любви, гд слышались восклицанія, шутки, восторгъ, шопотъ и поцлуи. Вдругъ Дея, освободившись Отъ объятій, встала и прижала руки къ сердцу, словно желая остановить его.

— Что со мною? сказала она. Со мною что-то длается. Радость душитъ. Ничего, хорошо теперь. Ты далъ мн такое счастье, что я пьяню и чувствую въ себ приливъ горячей, лихорадочной жизни и наслажденій. Никогда еще ничего подобнаго я не испытывала. Какъ будто душ становится тсно въ тл и она растетъ, и мн больно. Какъ будто крылья трепещутъ въ моей груди. Это такъ странно, но я счастлива. Ты воскресилъ меня.

Она покраснла, потомъ поблднла, потомъ покраснла опять, и упала.

— Ты убилъ ее, сказалъ Урсусъ. Гуинплейнъ протянулъ къ ней руки. Страшное горе смнило его восторгъ и онъ упалъ бы самъ, еслибъ не поддерживалъ Дею.

— Что съ тобою, Дея? сказалъ онъ дрожа всмъ тломъ.

— Ничего, сказала она, лежа на рукахъ Гуинплейна какъ связка блья. Руки ея повисли. Ее уложили-было на тюфякъ, но она сказала, что ей тяжело дышать лежа. Ее приподняли и она положила голову на плечо Гуввплейна, который сидлъ сзади ея и поддерживалъ.— ‘Ахъ, какъ хорошо мн теперь!’ сказала она. Урсусъ молча считалъ у ней пульсъ, потомъ послушалъ грудь. ‘Что съ ней?’ спросилъ Гуинплейнъ.

— Мы теперь на высот Кентербери, отвчалъ Урсусъ, и недалеко отъ Гревезенда. Погода хорошая и мы славно доплывемъ.

Дея становилась блдне и блдне и судорожно теребила рукою платье. Медленно вздохнувъ, она прошептала: ‘Я понимаю что это такое. Я умираю’. Гуинплейнъ вскочилъ, какъ внезапно ужаленный. Урсусъ сталъ поддерживать Дею.

— Ты умираешь? Ты умрешь, сейчасъ, сію минуту? Да это не можетъ быть. Это невозможно. Богъ не такъ жестокъ. А что-жъ будетъ со мною? Я только нашелъ тебя и вдругъ потеряю. Нтъ, ты будешь жить, Дея. Это ничего, ты оправищься. Дея, милая моя, прошу тебя, умоляю тебя, не покидай меня. И, схвативъ себя за волосы, рыдая, дрожа отъ ужаса, онъ бросился въ ногамъ ея.

— Милый мой, сказала она, разв я виновата.

На губахъ ея показалась розовая пна, которую Урсусъ быстро обтеръ, такъ что Гуинплейнъ ничего не замтилъ. Онъ лежалъ у ногъ ея и уста его лепетали безсвязныя, безумныя слова мольбы, въ голос его слышалось и отчаяніе, и страхъ, и невыразимая нжность.

— Что длать? говорила Дея. Часъ тому назадъ я хотла умереть, а теперь не хочу и умираю. Милый мой, дорогой мой, какъ мы были счастливы. Не забывай меня, помни мою псенку — я буду прилетать къ теб ночью и шептать ее. О, какъ бы желала я жить, но жить невозможно. Радость убила меня. Ты вспоминай меня….

Голосъ ея все ослабвалъ, агонія отнимала дыханіе. Она подогнула большой палецъ подъ другіе — признакъ, что послдняя минута приближается.

— Вы вспоминайте обо мн, прошептала она, а то грустна — умрешь и никто не вспомянетъ. Я была зла иногда, — вы простите меня. Я уврена, что еслибъ Богу было угодно, мы были бы счастливы и я не умерла бы. Не знаю, за что я умираю? Я не роптала на свою слпоту и, стало быть, никого не оскорбила. Я только одного желала — остаться навсегда слпою, но возл тебя. Какъ грустно умирать! Слова ея становились тихи почти также какъ дыханіе и ихъ трудно уже было разобрать.

— Поддержите меня, сказала она немного спустя. Вспоминай обо мн, Гуинплейнъ, и приходи во мн скорй. Безъ тебя и на неб я буду несчастна. Рай мой былъ здсь, а не на неб. Ахъ, задыхаюсь. Милый, милый, милый мой!…

— Помогите! вскричалъ Гуинплейнъ.

— Прощай! сказала она.

— Помогите! повторилъ онъ, и прижался губами въ холодющимъ рукамъ Деи. Съ минуту она словно не дышала. Потомъ приподнялась на локтяхъ, глубокая молнія сверкнула въ ея глазахъ и невыразимымъ восторгомъ озарила лицо ея.

— Свтъ! закричала она. Я вижу.

И упала мертвою.

— Умерла, сказалъ Урсусъ. Рыдая, онъ спряталъ свою голову въ складкахъ платья Деи, и лишился чувствъ. Гуинплейнъ былъ страшенъ.

Онъ стоялъ неподвижно, поднявши голову и устремивъ свой взоръ во мракъ ночи. Одъ казалось кого-то видлъ и, протянувъ руку вверхъ и сказавъ: ‘иду’, пошелъ впередъ по направленію къ краямъ палубы, словно привлекаемый какимъ видніемъ. Въ нсколькихъ шагахъ отъ него была бездна. Онъ шелъ медленно, прямо передъ собою, не глядя себ, подъ ноги. На устахъ его была улыбка, и глаза блистали. Не останавливаясь, онъ сказалъ: ‘да’, и продолжалъ идти не спша, но ршительно, какъ будто впереди его не было пропасти.— ‘Будь покойна. Я иду за тобою, шепталъ онъ: я очень хорошо замчаю знаки, которые мн длаешь’. И, улыбаясь, онъ не покидалъ взорами одной точки на горизонт. Край судна былъ уже возл.— ‘Иду, Дея, иду!’ сказалъ онъ, сдлалъ шагъ и упалъ. Ночь была темная, вода глубокая. Онъ исчезъ тихо и незамтно. Никто не слыхалъ его паденія, и судно продолжало плыть. Немного спустя оно вышло въ океанъ.

Когда Урсусъ пришелъ въ себя, онъ не увидлъ уже боле Гуипилейна и только на краю палубы, глядя на море, вылъ протяжно волкъ.

——

Заканчивая изложеніе романа Виктора Гюго, считаемъ нужнымъ сказать нсколько словъ о значеніи этого произведенія. О нкоторыхъ недостаткахъ романа мы говорили уже въ предъидущей книг, два послдніе тома столь же ими обильны, какъ два первые, если еще не больше. Преобладаніе описаній и размышленій самого автора надъ дйствіями и размышленіями выведенныхъ имъ лицъ, необыкновенная растянутость и тщательная, многословная рисовка лицъ второстепенныхъ и даже третьестепенныхъ, постоянныя отступленія, мшающія движенію романа, подчиненіе дйствующихъ лицъ велніямъ судьбы — вотъ въ немногихъ словахъ недостатки его. Романъ можно раздлить на дв части, вяжущіяся между собою почти чисто вншнимъ образомъ: исторія Гуинплейна и Деи, и исторія англійской аристократіи. Первая исторія, во многихъ мстахъ исполненная поэтической прелести и бьющаго драматизма, весьма не сложная сама по себ, составляетъ прекрасную идиллію, которая легко, умстилась бы на нсколькихъ десяткахъ страницъ, еслибъ освободить ее отъ всхъ ненужностей. Но, загроможденная другими лицами и предметами романа, странная, но привлекательная группа урода и слпой, которые любятъ другъ друга, является на общей картин слишкомъ незначительною свтлою точкой. Эту маленькую, граціозную группу давятъ второстепенныя лица и она стоитъ на сцен, окруженная густымъ лсомъ декорацій, который мшаетъ сосредоточить на ней вниманіе. Эти декораціи составляютъ вторую половину романа, исторію англійской аристократіи, именно исторію, или, лучше сказать, историко-анекдотическіе наброски изъ жизни этого сословія, а не романъ. Вмсто типовъ аристократовъ, какъ этого слдовало ожидать отъ романа, мы находимъ разсужденія и иллюстраціи. Мы не присутствуемъ при непосредственномъ гнет аристократіи на народъ, а узнаемъ о немъ изъ монологовъ дйствующихъ лицъ, преимущественно Урсуса, въ которомъ поэтъ изобразилъ не характеръ, а скоре воплощеніе трусливаго, скрытаго протеста. Сцена въ парламент, когда Гуинплейнъ протестуетъ во имя народа противъ гнета, не производитъ надлежащаго впечатлнія потому, что страстная рчь его принимается со смхомъ лордами, единственно въ силу смшного безобразія новаго лорда. Авторъ самъ даетъ понять, что не вылети эта рчь изъ столь безобразныхъ устъ, она могла бы разсчитывать на пріемъ совершенно другого рода. Огромный матеріалъ, представлявшійся поэту для рисовки крупныхъ характеровъ, разбросанъ по мелочамъ, и только одна Джосіана, это соединеніе Мессалины и Діаны, вышла замчательно оконченнымъ и выдержаннымъ типомъ, хотя и ей поэтъ даетъ слишкомъ ограниченную сферу дйствія.

Такимъ образомъ, аристократія является въ роман, какъ иллюстрація, но иллюстрація, мстами сдланная рукою мастера и исполненная одушевленія и мткаго сарказма. Это одушевленіе, не покидающее поэта въ теченіе всего романа и вызывающее въ немъ то чувство негодованія, то юморъ, и придаетъ роману жизненность и значеніе. Какъ романъ, т. е. произведеніе, требующее характеровъ, движенія, гармоническаго соотвтствія между частями, ‘L’Homme qui rit’ представляетъ картину странную, не удовлетворяющую строгимъ требованіямъ искусства, но если отбросить въ сторону строгія требованія искусства, если посмотрть на него какъ на калейдоскопъ картинъ и принять во вниманіе одушевляющее поэта чувство и т идеалы, которые ни на минуту не покидаютъ его, то ‘L’Homme qui rit’ должно поставить на извстную высоту среди поэтическихъ произведеній послдняго времени. Въ своемъ изложеніи мы старались выставить на видъ именно эти стороны романа.

А. С—нъ.

‘Встникъ Европы’, No 6—7, 1869