Н. В. Шелгунов
Н. В. Шелгунов
НОВЫЙ ОТВЕТ НА СТАРЫЙ ВОПРОС
НОВЫЙ ОТВЕТ НА СТАРЫЙ ВОПРОС
I.
II.
Ш.
IV.
Новый ответ на старый вопрос, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1868
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Один известный петербургский публицист видел весною нынешнего года странный сон, описанный им в майской книжке ‘Всемирного Труда’. Снилась публицисту высокая плоская гора, о которой он потом узнал, что это гора неведения. Под горой толпилась кучка людей старых и молодых, деятелей слова, представителей русской мысли. Тут были и Тургенев, и Некрасов, и Стебницкий, и Щедрин, Ламанский, Скарятин, одним словом, решительно все, без исключения, современные литераторы. И все эти представители русской мысли имели вид гномов и, выкопав из-под земли огромный ком золота-самородка, катили его, подобно муравьям, на высокую гору, чтобы разделить золото между всеми обитателями плоской горы. Но ком срывался постоянно с полу-горы и увлекал за собой бедных гномов. И гномы опять начинали катить золотой ком в гору, и опять обрывались… а на горе сон и храп… А гномы все катят свой золотой ком, все стараются докатить его до вершины и опять срываются, опять взбираются на крутизну…
Этой аллегорией петербургский публицист хотел изобразить печальную историю умственного бессилия представителей русской мысли и невозмутимую неподвижность страдающего народа.
Но так ли это? Понял ли публицист свое время? Действительно ли неподвижен народ, а русские писатели уж такие ничтожные гномы?
И этот публицист не один. За ним стоит целая масса разочарованных людей, выведших ошибочное заключение из неудачных результатов своей личной деятельности и своего личного развития. Люди эти смотрели с упованием на прогрессивные теории Запада. От них ждали они немедленного обновления всей русской жизни. Но момент обновления не наступил, ибо исторический рост народа не измеряется короткими периодами жизни отдельного человека. И вот люди опустили руки. Они стали осуждать теории, вместо того чтобы винить свою близорукость.
Не одному публицисту, о котором речь, грезятся подобные сны. Их видели писатели, по-видимому, другого закала, которые в сущности пришли к тому же выводу. Публицист, потеряв веру в себя, потерял веру в знание и прогресс, упал духом. Но эти другие, хотя и не упали духом, но тоже стали искать новых средств обновления. Они тоже отвернулись от Запада, они усомнились в спасительности естествознания и социально-экономических теорий и настроили свою публицистскую лиру по историческому и юридическому камертону. Они обратились к кропотливому исследованию ученых пустяков, обратились к направлению почвенников и умеренным либерализмом маскируют свой поворот назад. Писатели этого сорта и их публика дают тон всей современной литературе и своеобразную умственную физиономию современному образованному обществу.
Но велико заблуждение тех, кого обманывает это quasi-прогрессивное направление. Нам было всегда вредно уходить в себя и отрешаться от теорий Запада. Уходить в себя — значило для нас уходить назад: уходить на Восток, а не на Запад.
В стремлениях и попытках образованных людей катить золотой ком на гору неведения коренные обитатели этой горы остаются ни при чем. Ни прогрессивное возбуждение передовиков, ни поворот их назад не касались обитателей неведомой горы. Жизнь их шла своим порядком и, пожалуй, публицист прав, что золотой ком до верхушки горы не докатится.
Но только кто же виноват в этом? Вы думаете, бессилие и ничтожество теорий Запада? Вы думаете, отсутствие гениальных публицистов? А я спрошу вас: если бы мы в химической лаборатории приготовили искусственного публициста и оратора из таких материалов, как умственные элементы всех гениев древнего и нового мира, думаете ли вы, что в современный исторический момент он вкатил бы золотой самородок на вершину горы?
Виною этого не отдельные деятели, а исторический рост русского интеллекта. Возбужденный одно время, он проявил усиленную деятельность, теперь же он опять встал на свой средний уровень и оттянул за собой большинство. В жизни народов за восторженностью, энтузиазмом и усиленной умственно-общественной деятельностью следует всегда реакционное отступление.
Вступив в момент общественной апатии, мы, конечно, не попали еще в безвыходное болото. Правда, мы сделали шаг назад, но только для того, чтобы снова идти вперед, хотя и новым способом. Мы снова примемся и принимаемся катить золотой ком на гору неведения, но на этот раз, может быть, с большею осмотрительностью и меньшею запальчивостью. Как же катить нам этот ком, чтобы не нарушить спокойного сна публициста, напуганного страшными видениями?
Ломоносов начал собой новый период интеллектуальной русской жизни. Из образования и просвещения он хотел создать общерусское дело, а не аристократическую забаву одних знатных, богатых и праздных.
Со времени Ломоносова начинаются исследования русского языка, русской истории, русского быта. Прошедшее столетие, не считая немецких ученых, оказавших нам в этом отношении большую услугу, выставило и своих русских деятелей, но отношение этих русских деятелей к русской жизни было почти исключительно аристократически-платоническое. Исследователи являлись, если и не всегда из высшего слоя, то всегда из людей, не имеющих с народом ничего общего. От этого русские вопросы, которые хотели разрешить, не были вопросами народными. Кто были эти деятели? Какие-нибудь Татищевы, да Щербатовы, разве изредка прорывался человек, вроде Радищева, да и у того в основе лежал принцип христианского пассивного смиренномудрия, отнимающего силу у человека, желающего быть народным деятелем.
Как ни были, однако, ничтожны первые попытки, маленький ком становился все больше и больше, а гномов, кативших его, постоянно прибывало. За исследованием языка и собиранием исторических материалов последовало собирание материалов из народного быта, возбуждавшее в лучших людях времени тяготение к своему родному. Вместо прежнего направления, исключительно западного, начало являться направление народное, создавшее, наконец, славянофильство.
Славянофилы первые подняли знамя народности и выступили партией. Но они не поняли народной жизни. Они отнеслись к ней с смутною мыслью, с смутным чувством, и потому не могли создать ни доктрины, ни программы. Чего хотели славянофилы и к чему они стремились? На этот вопрос никто не даст вам, читатель, ответа и, конечно, меньше всего сами славянофилы. Славянофилы горели весьма похвальной любовью к своей родине, но они были не больше как патриотические мистики. У них было русское сердце, сердце горячее, пылкое, но патриотизм их жил вовсе не в голове. Преисполненные философского сенсуализма, входящего таким сильным элементом в наше общественное мировоззрение, когда дело касается народной массы, славянофилы возбуждали в себе искусственное, отвлеченное чувство и, проповедуя безграничную любовь к своему родному и отрешение от гнилого Запада, хотели не только обновить русскую жизнь, но и спасти новым, неведомым до того, русским словом все народы. Какое же это было слово? В чем заключалась обновляющая сила русского человека? Славянофилы не знали ни того, ни другого. Они веровали и смутно чувствовали, они сотворили искусственную русскую душу из открытых ими элементов, и хотели этой искусственной душой спасти мир, как новым откровением. Живя исключительно мистическим воодушевлением, славянофилы были чужды всякой реальности, всякого действительного знания своей страны и своего народа. От этого, провозгласив принцип народности и теорию сближения с народом, они ни себе, ни другим не могли объяснить, что значит народность, и как можно сблизиться с народом. Они придавали словам: православие, самодержавие, народность, какой-то кабалистический смысл, не взяв на себя труда разложить на составные элементы эти три слова и объяснить толковым и понятным образом, какую роль в исторической жизни народа играли эти три магические понятия.
Если обратить внимание на то, что славянофильство было создано людьми хотя и честными, бескорыстно желавшими счастья народу, но в то же время людьми, увлекающимися до мономании, — людьми, воспитанными на каком-то сумбуре немецких философий с крепостными началами русской жизни, то становится совершенно понятным, почему славянофилы не могли собрать под свое знамя людей положительных и практических. Положительный человек спросил бы, что нужно делать для того, чтобы обновить русский мир новой химически приготовленной славянофилами русскою душою и как сблизиться с народом? У славянофилов был только один готовый рецепт. Они давали вам три магических слова и русскую поддевку, и затем считали свое дело конченным, а вас окрещенными новым духовным русским крещением. Славянофилы и сами чувствовали свое смешное положение, они и сами знали, что для удовлетворения положительных людей у них нет никаких положительных ответов. И несмотря на свою пламенную любовь к народу, несмотря на свою поддевку, славянофилы были, быть может, более чем кто-либо другой иностранцами на своей родной земле. Этого мало. При всех своих гуманных и патриотических стремлениях, при всем своем желании излить на свою страну потоки благополучия, славянофилы, в сущности, были силой не прогрессивной, а ретроградной. Они не были людьми будущего, людьми отдаленного идеала, а напротив людьми старой московско-византийской Руси. Их смутные стремления были направлены не вперед, а назад.
Славянофильское направление, несмотря на свою нелепость, не прошло бесследно. С одной стороны, оно вызвало целую массу людей, занявшихся исследованиями народного быта, с другой, оно возбудило много толков, способствовавших большему уяснению понятий об истинном патриотизме, и создало новое движение мысли, уже более положительной и менее мистической.
В главе этого нового движения стали так называемые почвенники. Они — те же славянофилы, но несколько измененные. Их сердечные порывы слабее, а мысль как будто бы серьезнее. Почвенники уже поняли, что одной поддевкой нельзя устроить сближения с народом. Они поняли, что три магических слова славянофилов не заключают в себе волшебной силы и, отказавшись от них и от поддевки, начали вести речи, по-видимому, хотя и более благоразумные, по крайней мере, более спокойные, но в сущности такие же темные и непонятные.
Они рассуждали очень много о почве, о народности в науке, о необходимости органического развития, о вреде увлечения западными теориями и старались доказать, что для нас, русских, существует только один единственно правильный путь развития — саморазвитие или прогрессивный рост не сверху вниз, а снизу вверх.
Проповедуя это новое учение, почвенники точно так же, как и славянофилы, витали в сфере общих соображений и, чувствуя свое сродство с народом, все-таки не знали, каким средством можно вытащить клин, вколоченный Петром I.
В период деятельности почвенников голос их был слаб, ибо против них стояла целая партия западников, подавлявшая их смутную мысль и темные, неясные стремления вполне законченными западными теориями. Какую русскую мысль, какую русскую теорию, какое русское слово, созданное русскою жизнью, могли сказать почвенники в ответ на разносторонне разработанные Западом социально-экономические учения? И почвенники чувствовали свое бессилие и ограждались, как щитом, своею любовью к народу, думая, что только они одни и есть настоящие русские люди и истинные патриоты.
И почвенники сошли со сцены, как сошли славянофилы. Современное общество, забыв, по-видимому, почвенников, но и усомнившись в спасительности теорий, выработанных умом западного человека, повернуло как бы на новый путь. Западники притихли и забытые славянофилы и почвенники как бы воскресают в том новом патриотическом настроении, которое явилось после последних польских событий.
Общество снова, хотя и не с тем энтузиазмом, обратило свои взоры на народную жизнь и в почвенности и органическом развитии из самого себя видит верный путь своего прогресса. Национальное чувство, бывшее прежде уделом немногих, охватило теперь большее число лиц, и в стремлении к национальному развитию, явившемуся снова, они думают видеть новый период русской истории.
Мысль эта еще совершенно смутна. Она живет больше в чувстве, в стремлении, чем в сознании. Что значит национальное органическое развитие? Возможно ли оно в том очищенном виде, как хотели его славянофилы и почвенники? В оно должно оно заключаться и каким путем, выгнав клин Петра, мы, образованные люди, сблизимся с народом, а гномы петербургского публициста вкатят самородок золота на гору неведения?
Бокль задумал писать историю цивилизации Англии, а не какой-либо другой страны, именно потому, что из всех европейских государств Англия развилась наиболее органически. Органические условия развития, по крайней мере, за последние триста лет, соблюдались в Англии наиболее успешно, чем где-либо. Из всех стран Европы только в одной Англии правительство было наиболее спокойно, а народ наиболее деятелен. Только в Англии свобода народная покоилась на более широком основании. Каждый мог говорить, что думал, и делать, что угодно, следовать своим наклонностям и распространять свои мнения. Только в Англии были менее сильны преследования за веру и мысль развивалась свободнее, не ограниченная теми стеснениями, которым она подвергалась в других странах. Только в Англии проповедование ересей было менее опасно и исполнение еретических обрядов более обыкновенно. Только в Англии враждебные вероисповедания процветали друг подле друга, не стесняемые ни требованиями церкви, ни надзором правительства. Только в Англии подверглось впервые нападению во все вмешивающееся учение так называемой покровительственной системы и было отвергнуто. Только в Англии деспотизм и бунты были редки, потому что основным началом внутренней политики была признана сделка. Если к этим обстоятельствам прибавить, что, благодаря своему географическому положению, Англия до конца прошлого столетия была редко посещаема иностранцами, то становится очевидным, что в своем развитии страна эта подверглась менее всего действию двух главных источников вмешательства: деспотизма и влияния иностранцев.
Франция находилась в условиях, далеко менее благоприятных для самостоятельного развития. С самого начала Франция подчинялась уже влиянию древнего римского мира и внесла в свою жизнь его юридическое мировоззрение. Далее, Франция, более чем какое-либо из европейских государств, страдала от деспотизма и вмешательства длинного ряда абсолютных правителей. Самостоятельная жизнь народа была постоянно стесняема регламентацией и покровительственной системой. Наконец, самая первая французская революция, являющаяся как бы исключительным проявлением французского духа, была в действительности результатом внешнего, постороннего влияния. Хотя революция 1789 г. и была возбуждена немногими замечательными людьми, которых сочинения и речи возбудили народ к сопротивлению, но тем не менее известно, что вожди французского движения заимствовали из Англии те философские и политические учения, которые разразились, наконец, катастрофой.
Еще менее органического представляет в своем развитии Германия. Как ни прославилась Франция вмешательством своих правительств в дела народа, но Германия в этом отношении стоит далеко выше Франции. Даже самые лучшие германские правительства никогда не предоставляли народ самому себе, постоянно следили за его интересами и впутывались в самые обыкновенные явления его обыденной жизни. Немецкая литература, занимающая такое видное место, первая в Европе обязана своим происхождением французскому нигилизму, предшествовавшему французскому перевороту. Первый толчок немцам дали французы, явившиеся при дворе Фридриха Великого. Берлин, сделавшийся средоточием науки и философии, обнаружил свое интеллектуальное влияние на всю Германию. Это постороннее влияние имело на Германию влияние слишком сильное, оно создало восторженную, поспешную, усиленную умственную деятельность, гораздо более сильную, чем какая требовалась общим уровнем цивилизации страны. Ни в одном государстве Европы не существует такой огромной разницы между развитием народа и образованных классов. В то время, как образованный немец парит в высших пределах мысли и говорит утонченным, возвышенным языком, простолюдин исполнен предрассудков, не способен сам заботиться о своих нуждах и говорит древне-германским наречием. Разъединение высших и низших в Германии так велико, что вызывало явление аналогичное с нашим славянофильством. Немецкие германофилы, подобно нашим славянофилам, воспылали платоническою любовью к народу и подняли толки о сближении. Они, подобно нашим славянофилам, явились силой не передовой, а отсталой и, устремив свои очи назад, в умершем пытались искать спасения живому. Рассудительные немцы отнеслись к этому явлению так же, как рассудительные русские к славянофильству, и общественное мнение Германии, оценив правильным образом значение германофильства, от него отвернулось.
Обращаясь к России, мы видим, что все те условия, которыми нарушается органическое развитие европейских народов, были и у нас. Может быть, одни из благоприятных влияний действовали у нас сильнее, другие слабее, но в целом мы подчинились тому же закону исторической солидарности, который лежит в основе развития всех остальных народов.
О самостоятельном развитии Руси до прихода норманнов говорить мы ничего не можем, потому что не имеем для того ровно никаких данных. Но с приходом варяжских князей начинается первое внедрение постороннего элемента в русскую народную жизнь. Норманнами начался наш героический период и к этому времени относятся наши былины, живущие до сих пор в народе и поддерживающие в его памяти воспоминание о его народных героях и богатырях. Кроткие славяне, отличавшиеся миролюбием и домовитостью, с приходом норманном усвоили себе богатырские привычки и начали развивать в себе военные наклонности. В тот же период мы замечаем внедрение в русскую жизнь еще нового начала. Христианство, явившееся из Греции, познакомило нас с греческим мировоззрением на природу и внесло к нам греческие обычаи и привычки, бывшие чужими славянскому языческому миру.
В греческом миросозерцании мы должны различать два воззрения: языческо-философское и философско-христианское. Языческо-философское воззрение приняло мистический характер, послужило основой суеверий и сложилось в целую, довольно полную систему народного воззрения на природу и действующие в ней силы. Так, у нас есть семь списков о сивиллах, имеющих чисто греческое происхождение и знакомящих нас с теорией мышления греков. В одном из списков мы читаем: ‘Преизрядное видится быти древнее оное верховнаго Аристотеля речение, еже пишет во своих Метафисиках: се есть вси человецы ведати желают, желание сие о сведении всех вещей аще и многообразно бывает философии в четыре определения вопросительныя собирают, сиречь: аще есть? что есть? каково? и чего ради есть? — Сицевым образом и нам начинать предложение наше о Сивиллех подобает, яко да чиновне и несмешена будет повесть наша. Чин бо свят есть по философу всех вещей. Сего ради, что ни чиновно пишется, то зло темно и неудобь-разумно и безтрудно есть!’ Это место показывает, что русский человек, усвоив философский метод Аристотеля, видел в логике необходимое пособие для правильного суждения. Разумеется, Аристотелевская логика не обнаружила особенного влияния на развитие народного интеллекта, но тем не менее, как видно, оно было вовсе не чуждо наших древних книжных людей и автор списка о сивиллах, для того, чтобы его рассказ вышел чиновен и удоборазумен, считал необходимым изложить его в строгой логичной последовательности — аще есть? что есть? каково? и ради чего есть?
Если логика Аристотеля, проложившая путь в древнюю Русь, не имела особо заметного воспитательного влияния на наш народ вообще и была достоянием только немногих книжных людей, зато другие понятия, менее сложные и более доступные понятию простого человека, нашли весьма плодотворную почву. Я не буду производить анатомического исследования этого понятия и точного исследования этих источников, во-первых потому, что не имею для этого достаточных средств, а во-вторых потому, что не приписываю подобному исследованию особенной важности. Я задался мыслью показать читателю, что так называемого органического развития в жизни русского народа никогда не бывало, что историческая солидарность постоянно связывала нас с другими народами и постоянно вносила в наше мировоззрение чуждый нам элемент. Чтобы достигнуть этой цели, мне нет никакой необходимости анализировать каждое заносимое к нам чуждое мировоззрение на его составные элементы и показывать, чтo из них принадлежит миру индейскому, чтo миру персидскому, чтo миру греческому. Совершенно достаточно будет и того, если мы узнаем, что эти мировоззрения не славянские.
Сахаров, в своих ‘Сказаниях русского народа’, говорит, что всеобщее мировое чернокнижие принадлежит первым векам мироздания, и в том виде, как выразилось в русском чернокнижии, не есть порождение дум русского народа. Основные идеи для создания мифов и верований, которыми русский человек хотел пополнить недостаток своих положительных знаний, создал древний мир и усвоил их всему человечеству. Ни русские, ни немцы, ни французы не придумали ничего своего. Восток — вот колыбель отвлеченных человеческих воззрений и верований, сделавшихся суевериями лишь тогда, когда человеческий ум выработал настоящую истину. На Востоке народы создавали идеи для мифов, думы для тайных сказаний, рассказы о былом для поверий и олицетворяли их видениями. Во всем этом вырабатывались воззрения для быта религиозного, политического, гражданского. Семейная жизнь строилась на этом же основании. Но мир древних прошел, народов, составлявших их, не существует, а между тем их верования и воззрения вошли в жизни новых народов. Не создав своего, многие народы унаследовали старые понятия и только изменили их в духе своей новой жизни. Каждый народ усвоил себе основы древнего мировоззрения и только откидывал в них то, что ему казалось лишним, или прибавлять то, чего, по его мнению, недоставало.
Эти восточные воззрения, вырабатывавшиеся в Египте, Персии, Индии, занеслись в Грецию и Рим, а оттуда перешли к нам и на Запад.
В древнем мире были свои прорицатели, владевшие мировыми тайнами и составившие даже касты, свято хранившие, в ненарушимой чистоте, мудрость и знание тайн природы, которыми они владели. Так, у греков были астрологи, авгуры, прогностики, мистагоги, сортилеги, гаруспеги, пифонисы {Авгуры — жрецы у римлян, делавшие предсказания по полету птиц, сортилеги — пророчествующие, прорицатели, гаруспики — предсказатели по внутренностям животных. Остальные названия объясняются ниже в тексте. (Примеч. ред.).}, внесшие и в русскую жизнь свои знания .
В русскую землю астрологические понятия вошли еще в глубокой древности и так срослись с нашим народным мировоззрением, что и до сих пор народ верит во влияние звезд на судьбу человека. — В 1584 в Москве явилась комета с крестообразным небесным знамением. Иван Грозный, смотря на эту комету, сказал: ‘Вот знамение моей смерти!’. Царь велел собирать астрологов по России и Лапландии. Их собралось в Москве до 60 человек и они предсказали царю смерть. Волхвы и астрологи, приходившие к нам из Лапландии, занимались предсказаниями на основе небесных явлений, и народ еще до сих пор боится комет и в появлении их видит предзнаменование своих бедствий.
Кудесничество авгуров точно так же внесло в русское мировоззрение свое влияние. Крики вoрона, ворoны, совы считаются предвестниками бедствий, по кукованию кукушки определяется число лет жизни человека, в пении курицы усматривают пророчество на скорую смерть или на какое-нибудь другое домашнее неблагополучие, наконец, в святочных гаданиях клевание зерен курами служит предсказанием предстоящего брака.
Прогностики древней Греции объясняли счастие и несчастие снами и для устранения бедствий прибегали к очистительным молитвам. Русский человек, усвоивший воззрение прогностиков, до сих пор верит снам, до сих пор прибегает к очистительной молитве.
Мистагоги, толковавшие афинянам таинства при явлении странных призраков, точно так же имели влияние на русское мировоззрение. И наш простолюдин, особенно деревенский, до сих пор верит в видения, до сих пор боится ходить в баню после двенадцати часов, до сих пор боится кладбища, в котором по преимуществу живут страшные видения и призраки.
Пифонисы — греческие волшебницы — были, как кажется, источником чародейской мудрости наших колдунов. По крайней мере, несомненно, что приемы греческих чернокнижников имели большое воспитательное влияние на наших колдунов и чародеев. Так, по виду и положению тела умершего человека, наши колдуны определяют будущую участь его семейства. Падающая звезда служит верным признаком чьей-либо смерти. Нашептывание на воду считается необходимым при отыскании пропавшей вещи и похитителей ее. Колдуны наши вызывают тени и души умерших, и народ слепо верит в их могущество над духами. Наши поселяне определяют по дыму погоду и дымом уничтожают многие болезни скота. На святках девушки и до сих пор гадают в зеркало о суженом, о жизни и смерти отсутствующего и льют воск в воду для узнания своей судьбы. Наши знахари решают участь людей, кидая уголь в воду и замечая, не кипит ли она. Наши девушки или женщины, услышавши весною первый раз гром, бегут к воде для умывания, думая, что умывание в это время водою может сообщить лучший цвет лицу. Селянин думает, что появление мышей предвещает всегда бедствие и грозит неурожаем. По белым пятнышкам, являющимся на ногтях, судят о здоровьи и болезни человека, или предсказывают прибыль. По зародышу куриного яйца деревенские беременные женщины судят, какого пола родится у них ребенок. Уроды-животные наводят на простолюдина ужас и убиваются, как порождение нечистой силы. Наши колдуны смотрят с великим уважением на золу, как на вспомогательное средство для прорицаний, и каждый колдун имеет при себе золу из семи печей, которой посыпает след человека во время колдования. Наш крестьянин, рассердившись на своего соседа, бросает на его двор горстями золу, думая этим истребить всякую растительность на земле своего врага и т. д. Все эти верования перешли к нам прямо из греческого мира и у древних греков составляли предмет занятий особых, специальных ведунов и имели свои специальные названия, как: антропомантия, аэромантия, гидромантия, катопромантия и т. д.
Влияние Греции отразилось еще другим образом в нашем христианском мировоззрении.
Христианская философия пошла вразрез с философией языческой и, явившись врагом ее в Греции, явилась таким же врагом ее и у нас в России. Можно сказать, что языческое и христианское греческое мировоззрение вошли к нам единовременно, и немедленно между ними началась борьба, продолжающаяся даже до сих пор.
Метрополит Фотий, в послании к новгородскому архиепископу в 1410 году, писал: ‘Учите, чтобы басней не слушали, лихих баб не приимали, ни узлов, ни примолвления, ни зелия, ни ворожения, и где таковые лихие бабы находятся, учите их, чтобы престали’. Новгородский архиепископ Геннадий в полании к Нифонту, епископу суздальскому, говорит: ‘Уже ныне ругаются христианству: вяжут кресты на вoроны и на ворoны… Вoрон летает, а крест на нем вязан древян, а на ворoне крест медям. Да привели ко мне попа, да диакона, а они дали крестьянину крест тельник: древо плакун… а христиан учал с тех мест сохнути, да немного болел, да умер’. Из этих слов видно, что и сам архиепископ не был чужд веры в чернокнижие.
В 1673 году Мисаил, митрополит белгородский, писал к Никодиму, архимандриту курского знаменского монастыря: ‘Да в городах же и уездах мужеского и женского пола бывают чародеи и волхвованием своим и чародейством многих людей прельщают. Многие люди тех волхвов и чародеев в дом к себе к малым детям и больным младенцам призывают, а они всякое волхвование чинят и от правоверия православных христиан отучают’.
В Стоглаве говорится: ‘Неции непрямо тяжутся, а поклепав крест целуют, на поле бьются и кровь проливают и в те поры волхвы и чародейники от бесовских научений пособия им творят, кудесы вьют и в Аристотелевы врата и в Рафли смотрят и по звездам и по ланитам глядают и смотрят дней и часов… И на те чарования надеясь поклебца и ябедник не мирятся и крест целуют и на поле биются, и поклепав убивают… Злые ереси, кто знает их и держится… Рафли-Шестокрыл, Воронограй, Остромий, Зодей, Альманах, Здездочетьи, Аристотель, Аристотелевы Врата и иные коби бесовские… тех всех еретических книг у себя бы не держали и не чли… Первый понедельник Петрова поста в рощи ходят и в наливках бесовские потехи деят… В Великий Четверг порану солому палят и кличут мертвых, некотории же невегласи попы в великий четверг соль пред престол кладут и до седьмого четверга по велице дня там держат и ту отдают на врачевание людям и скотам… По селам и волостям хотят лживые пророки, мужики и жонки, и девки и старые бабы, наги и босы и волосы отростив и распустя, трясутся и убиваются, а сказывают, что им являются с. Пятница и с. Анастасия и заповедуют в среду и пяток ручного дела не делати, и женам не трясти, и платья не мыти, и камения не разжигати’.
Борьба, которую приходилось выдерживать с зашедшим к нам греческим суеверием, была не легка, потому что оно проникло не только в крестьянскую избу, но и в царские палаты, и имело вид книжного учения, ибо распространялось в печатных книгах и списках. Мы уже видели, как поступил Иван Грозный, когда появилась в Москве комета. Не лучше поступал и отец его. Князь Курбский рассказывает, что ‘Василий с законопреступною женою юною сущей, сам стар будучи, искал чаровников презлых отовсюду, да помогут ему к плодотворению … о чаровниках же оных так печашася посылающе по них тамо и овамо аж до Корелы, и оттуда привожаху их к нему’… Иван IV писал Курбскому: ‘Наши изменники бояре наустиша скудожайший умом народ, что будто матери нашей мати, княгиня Анна Глинская с своими детьми и с людьми, сердца человеческие вымали и таковым чародейством Москвы попалили’. В 1632 г. , во время войны с Литвою, запрещено было ввозить в московское государство хмель, потому что лазутчики донесли, что какая-то баба ведунья наговаривает на хмель, чтобы тем хмелем, когда он будет ввезен в Московию, навести моровое поветрие.
Если подобные нам воззрения жили в головах царственных особ и высокопоставленных правительственных лиц, имевших бoльшую возможность отрешиться от суеверия, то очень понятно, какой сумбур обитал в голове простонародья. — В простом народе, кроме суеверия, забредшего к нам с Рафлями, Аристотелевыми Вратами и т. д., жило еще поклонение языческим славянским божествам и по преимуществу поклонение частным семейным богам. Из слов Христолюбца видим, что еще в XVI ст. было живо у нас поклонение роду и рожаницам и что оно сопровождалось разными увеселениями. Христолюбец говорит: ‘Не подобает крестьянам игор бесовских играти, иже есть плясьба, гульба, песни бесовские, и жертвы идольские, иже огневи молятся и вилам и Мокоши и Симу, Реглу и Перуну, и роду и рожаницам и всем тем, иже суть им подобна’.
Поэтому понятно, как наши христианские учители и как наше духовенство должны были восставать против всяких суеверий, тем более, что, как мы видели, и самые ‘невегласи попы в великий четверг соль пред престол кладут и до седьмого четверга по велице дни там держат и ту отдают на врачевание людям и скотам’. Вот почему, резко восставая против всего языческого и бесовского, христианские учители впали в крайний аскетизм и вместо одной крайности стали проповедывать другую. Наши христианские проповедники начали преследовать все увеселения, игры, забавы, музыку. Они считали бесовскою потехою даже народные песни. Им казалось, что единственная душеспасительная жизнь требует полного отрешения от всякого наружного проявления радости и довольствия и должна заключаться исключительно в набожности. Им хотелось всю Русь превратить в монастырь и весь народ в монахов и в монахинь. В поучении Ефрема Сирина говорится, что Христос [говорит] посредством пророков и апостолов, ‘а диавол зовет гусльми и плесце и песнями неприязненными и свирельми. Бог вещает: приидите ко мне вси и никто не двинется, а диавол устроит сборище и много набирается охотников. Заповедуй пост и бдение — все ужаснутся и убегут, а скажи пирове ли, вечеря ли, песня приязны, то все готовы будут и потекут аки крылаты’.
Взамен этих богопротивных забав, духовенство усиливалось приучить народ к забавам, по его мнению, чисто-христианким. Однако, народ подчинялся туго внушениям пастырей церкви и только отдельные, наиболее благочестивые люди и люди грамотные и знатные, составлявшие высший слой населения, подчиняли порывы веселости правилам церковного порядка. Действительно, благочестивые люди и те, которые хотели казаться такими, не знали другого развлечения, кроме церковного пения. Для церковного пения в старину устроены были особенные школы, в которых мальчики учились у церковных дьячков и составляли певческие хоры. Нищие, просившие именем Христовым, являлись тоже некоторым образом учителями христианского благочестия, потому что жалобными причитаниями пели песни нравственного и религиозного содержания и умиляли сердца благочестивых людей. Домашний образ жизни старались тоже согласить с богослужебным порядком, и вот начало того монашеского времяпровождения, которое сохранилось и до сих пор в старых купеческих домах. Вставая от сна, русский тотчас же искал глазами образа, чтобы взглянуть на него и перекреститься, ибо сделать крестное знамение, смотря на образ, считалось гораздо приличнее. В дороге, при ночевке в поле, русский, встав от сна, крестился на восток. Умывшись и одевшись, люди того времени приступали к молению, в праздничный день шли к заутрени и благочестие требовало придти со звоном, до начала службы. В простой день молились дома и богослужение по книге исполнял хозяин. В крестовой комнате или в той, где было больше образов, собиралась вся семья и прислуга, зажигались лампады и свечи и хозяин читал вслух утренние молитвы. Иногда читались целая заутреня и часы. По окончании молитвы свечи тушились, пелены на образах задергивались и каждый обращался к своим домашним занятиям. После ужина совершалось вечернее моление. Снова зажигались свечи и домочадцы и прислуга собирались на моленье. Пред господскими праздниками, в воскресенье, среды и пятницы и в посты считалось неприличным спать мужьям вместе с женами. В ночи пред подобными праздниками, благочестивые люди вставали и тайно молились пред образами. Ночная молитва считалась угоднее Богу: ‘Тогда бо нощию ум ти есть легчае к Богу и могут тя убо на покаяние обратить нощные молитвы паче дневных молеб… и паче дневных молеб приклонит ухо свое Господь в нощные молитвы’. Впрочем, некоторые старинные духовные поучения не обязывали супругов удаляться от общего ложа в посты петровские и рождественские. ‘А в Петрово говение и Филиппово, говорится в этих поучениях, невозбранно мужем с своими женами совокуплятися, разве блюсти среду, пяток и субботу и неделю и господских праздников’. После ночи, проведенной супругами вместе, считалось необходимым, прежде чем подойти к образу, сходить в баню. Даже и после омовения набожные люди не отваживались вступать в церковь и стояли перед дверьми храма. Молодежь знала, что это значит, и подсмеивалась.
Аскетический взгляд христианских наставников на женщину имел большое влияние и на семейные нравы. Муж постепенно явился домашним деспотом и семейная равноправность, которою отличались славяне, наконец, совершенно утратилась. Византийский аскетизм, вместе с восточною ревностью, привел к тому, что с женщиной считалось даже предосудительным вести разговор. Женщина считалась существом ниже мужчины и в некоторых случаях даже не чистым. Этот взгляд сохранился в народе даже и до сих пор. Женщине, напр., не дозволялось резать животное, думали, что мясо его будет невкусное. И до сих пор деревенская женщина не станет резать курицу, а попросит мужчину. Печь просфоры дозволялось только старухам. Аскетическое воззрение на женщину выразилось полнее всего в одном старинном поучении, высказывающем следующую мысль: ‘что есть жена? Сеть утворена, прельщающи человеки во властех светлым лицем, убо и высокими очими намизающи, ногами уграющи, делы убивающи, многы бо уязвивши низложи, тем же в доброте женстей мнози прельщаются и оттого любы яко огни возгараются… Что есть жена? Светым обложница, покоище змиино, диаволь увет, без увета болезнь, поднечающая сковрода, спасаемым соблазн, безисцельная злоба, купница бесовская’.
Прежде бывшая свободная жизнь для женщины кончилась. Женщина утратила почти всякое значение в семье и женский пол у знатных и богатых держали взаперти, как в турецких гаремах. Девушек держали в полном уединении. До замужества они не могли видеть мужчин и вопрос о выборе мужа решался безапелляционно родителями. Сделавшись женой, девушка из одного рабства переходила в другое. Она должна была проситься и у мужа, чтобы идти в церковь. Самые благочестивые люди были того мнения, что родительский страх должен быть постоянным над дочерьми и что их следует бить почаще, чтобы они не утратили девства. В основе обращения мужа с женою лежало то же начало. У мужа висела плеть, назначенная исключительно для жены. Иные, впрочем, употребляли розги, а другие палку, и колотить или бить жену называлось учить ее. Кто не бил своей жены, о том благочестивые люди говорили, что он дом свой не строит, и о своей душе не радит, и сам погублен будет и в сем веце и в будущем, и дом свой погубит. Домострой, желавший привести в систему порядок семейных отношений и сообщить им утонченную, по его мнению, гуманность, советует не бить жену кулаком по лицу, по глазам, не бить ее, вообще, железным или деревянным орудием, чтобы не изувечить или не допустить до выкидыша ребенка. Он находит, что бить жену плетью, и разумно и страшно, и больно и здорово. До сих пор в народе есть хороводная игра под названием: ‘женина любовь’. В середину круга из мужчин и женщин становятся двое, изображающие мужа и жену, хороводные ведут круг, а жена отворачивается и пренебрегает его ласками. Хор поет следующую песню:
Посмотрите, добры люди,
Как жена меня молодца не любит,
Душа, сердце мое — ненавидит!
Я пойду в Китай город гуляти,
Молодой жене покупку покупати,
Саму, саму предиковинну юпку,
Саму, саму предиковинну кофту.
Жена моя, женушка,
Сердитое мое сердце,
Ты постой-ка, жена,
Я примерю на тебя,
Я примерю, приложу,
Я на женушку приложу.
Посмотрите, добры люди,
Как жена меня молодца не любит,
Душа, сердце мое — ненавидит!
Я поеду в Китай город гуляти,
Молодой жене покупку покупати,
Саму, саму предиковинну плетку.
Жена моя, женушка,
Сердитое мое сердце,
Ты постой-ка, жена,
Я примерю на тебя,
Я примерю, приложу,
Я на женушку погляжу.
Посмотрите, добры люди,
Как жена меня молодца любит,
Душа, сердце мое — поцелует!
Увидевши, под конец этой песни, в руках мужа кнут, жена начинает обращаться с ним ласковее, а при пении последнего стиха муж и жена целуются. В другой хороводной песне о замужней жизни поется так:
Я пойду, пойду в зеленый сад гулять,
Поищу я молодого соловья,
Ты скажи, скажи мой млад соловей:
Кому воля, кому нет воли гулять?
Молодушкам нет волюшки,
Красным девушкам своя воля гулять.
У молодушки три кручинушки:
Да как первая кручинушка —
Слать пуховую перинушку,
А другая-то кручинушка —
Растворяй жена широки ворота,
А как третья-то кручинушка —
Едет, едет мой ревнивый муж домой,
Он везет, везет гостинец дорогой,
Шелкову плетку, гнуто кнутовье,
Да ударит меня меж белых плеч.
Или в одной народной песне поется:
Вот как муж жену любил,
Щепетненько водил
По морозу нагишом,
По крапиве босиком.
Как жена-то мужа любила,
Щепетней того водила,
Щепетней того водила,
В тюрьме место откупила.
В тюрьме место откупила,
Пятьдесят рублев дала.
Мы могли бы привести еще множество других подобных песен, если бы не полагали, что достаточно того, что приведено.
Понятно, почему при подобных отношениях между мужем и женой не могло существовать нравственной связи и почему сложилось в народе много песен, в которых поется и о змее-жене, и о красной девице, от любви к которой сохнет сердце молодца.
Суровость отношений, предписывавшаяся моралистами, как неизбежное условие прочности семейного счастия, проводилась ими последовательно, как принцип вообще семейной жизни. Поэтому чем родители были благочестивее, чем более они были проникнуты учением православия, тем строже они были с своими детьми. ‘Наказуй отец сына измлада, говорит одно поучение, учи его ранами бояться Бога и творить все доброе, и укоренится в нем страх Божий’. Благочестивый автор Домостроя выражается еще точнее: ‘сына ли имаши — не дошед внити в юности, но сокруши ему ребра, аще бо жезлом биеши его не умрет, но здрав будет: дчерь ли имаши — положи на ней грозу свою’.
Подобные строгие отношения вели, конечно, только к страху, а не к любви, и способствовали лишь огрубению нравов. Сын, привыкший, чтобы ему сокрушали ребра, сделавшись отцом, в свою очередь сокрушал ребра своим сыновьям. ‘Лучше, говорит один моралист того времени, иметь у бедра меч без ножен, нежели не женатого сына в своем доме, лучше дома коза, чем взрослая дочь’. Да и могло ли все это быть иначе, когда основной принцип, из которого истекало все учение моралиста-аскета, гласил, что жена должна бояться своего мужа.
Рядом с заимствованием своего мировоззрения от Востока и Византии, Русь заимствовала кое-что и от Запада. Заимствование это хотя и носило на себе, по-видимому, по преимуществу внешний характер, но вместе с тем оно внесло немалую долю нового и в интеллектуальную жизнь русского человека, а впоследствии было единственным просвещающим началом русской жизни.
Первое наше заимствование от Запада, когда, с крещением Руси и с внутренними усобицами, мы повернули на Восток, ограничивалась тем, что для постройки храмов мы выписывали мастеров от немцев. Лучшие наши церкви того времени были выстроены иностранными художниками. Иностранцы же учили лить нас пушки, приготовлять зелье, т. е. порох, и явились первыми нашими учителями в ратном деле.
В этих заимствованиях собственно народ как бы не принимал участия, и оно имело по преимуществу официально-правительственный характер. Народ относился к западным иностранцам не только враждебно, но даже с презрением. Западные христиане являлись в понятии русского под одним общим именем немцев. Их считали не крещеными и дружба с ними считалась делом нечестивым. Этого мало. Даже самое прикосновение иностранца считалось оскверняющим и когда цари, принимая послов, допускали их к руке, то обмывали затем руки.
Неприязнь к иностранцам поддерживало и питало по преимуществу духовенство, которое, даже в лице своих передовых людей, как напр. , патриарх Никон, выставило самых заклятых противников всего иноземного. Наибольшую ненависть питали мы к католикам, ненависть, которая усилилась в особенности после смутного времени. Простой народ думал, что все нерусское есть дьявольщина, и когда иностранные послы ехали в Москву, то мужики крестились и спешили запираться в свои избы. Только особенно смелые отваживались выходить и смотреть на иноземцев, как на редкое произведение природы. Женщины питали к иностранцам менее враждебные чувства, и для оправдания своих грешных к ним отношений выработали весьма даже остроумное объяснение: ‘Женщине соблудить с иностранцем, говорили они, простительно: дитя от иностранца родится — крещеное будет, а вот как мужчина с иноверкою согрешит, так дитя будет некрещеное, оно и грешнее: некрещеная вера множится’.
Наша ненависть к иностранному создалась исключительно влиянием Византии. Она была тем более непоследовательной, что мы заимствовали от иностранцев не одни их иноземные хитрости. Иностранцы явились первыми нашими наставниками в религиозном рационализме и под их влиянием создались секты, которые зовутся тайными. Стригольничество, хлыстовщина, молоканство, духоборство явились к нам от западных учителей и занесены иностранцами. Положительно известно, что первыми нашими наставниками в этом отношении явились англичане. Немцы, проживавшие в России, точно так же способствовали развитию в народе религиозных понятий протестантского характера.
Если читатель обратит внимание на все факты, приведенные в настоящей главе, и если он обратит внимание на все нами заимствованное с эпохи Петра Великого, то он увидит, что первобытное славянское мировоззрение совершенно переродилось и видоизменилось под влиянием новых знаний и идей, вошедших в Россию и с Востока, и с Юга, и с Запада, и даже с Севера от народов финского племени. Отыскивать в этом усложнившемся мировоззрении органическое, непосредственно созданное самим славянином, становится невозможным. Славянская вера исчезла и заменилась греческой. Греческое суеверие, если и не сменило вполне суеверие славянское, то придало ему новые существенные черты. Прежняя славянская незлобивость переродилась в ненависть к всему иностранному, кроткие семейные отношения добродушных славян переродились в подавляющий семейный деспотизм. Домашний быт народа изменился точно так же, под византийским влиянием, внутренняя и внешняя жизнь русской семьи сделалась совершенно непохожей на патриархальный быт древней славянской семьи. Общественные отношения и формы общественной жизни сложились точно так же под историческим влиянием чуждых нам народностей. Даже самая порода славянина изменилась смешением с чуждыми народностями и племенами. Таким образом, если бы мы вздумали искать теперь чистого славянина по крови, по органически развившемуся мировоззрению, то его найти невозможно. Древний славянин давно исчез и на смену ему явился новый тип, называемый русским. Русский — это конгломерат всего пережитого, перечувствованного и заимствованного древним славянином в длинный период его исторической жизни. Поэтому попытка славянофилов создать идеал русского из присущих будто бы ему коренных славянских элементов есть не больше, как наивное неведение условий интеллектуального развития России. Такого русского нет и быть не может. Точно так же ошибочны и фантазии почвенников, мечтавших об органическом развитии. Почвенникам хотелось, чтобы мы развивались сами из себя, но в чем и где наше свое, когда с первых шагов исторической жизни мы находились под чуждыми нам влияниями и развивались под влиянием закона исторической солидарности? С какого момента почва, которой они искали, делается почвой русской, когда подобного момента мы в своей исторической жизни не находим? Если почвенники полагают, что только до-петровская Русь шла органическим порядком, то, после приведенных мною фактов, читателю нужно будет согласиться, что органического в до-петровсой Руси так же мало, как и в после-петровской. Разница между тою и другою лишь в том, что до Петра мы развивались под мрачным византийским влиянием, а после Петра обратились к западному свету, ибо византийский мрак завел нас в неисходное болото. Уж не в византийском ли воззрении славянофилы и почвенники усматривали источник живой струи, которая должна была обновить нас? Сами почвенники соглашались, что из прежнего мрака нужно идти к новому свету, и сами же они, по непоследовательности, усиливались в этом мраке отыскать прогрессивную, светлую силу.
Попытка создать теорию органического развития есть не больше как заблуждение людей, незнакомых ни с историей человечества, ни с историей своего отечества. Того органического, которого искали славянофилы и почвенники, переродившиеся в современных руссофилов, в природе нет, и в жизни народов не существует. Даже Китай, оградившийся стеною и кажущийся многим страной самого чистого, беспримесного органического развития, не избегнул закона исторической солидарности. Китай точно так же развивался, как и все остальные народы, и если он замкнулся от иностранцев, то только потому, что, сложив свое мировоззрение из мировоззрений разнообразных народностей, вошедших в его состав, и затем, видя неисходное варварство своих соседей, он создал о себе высокое мнение и начал относиться презрительно ко всему не китайскому, которое он считал ниже своего. Только в этом, а не в чем-либо другом, причина, что европейские миссионеры, явившиеся в Китай еще при Кубилай Хане, до сих пор имели самый ничтожный успех и что нынешнее число христиан составляет в Китае не более одного миллиона людей. Один китайский философ нового времени пишет про европейцев: ‘Отвратительно смотреть, как эти варвары думают переделать жителей Серединной империи, в то время, как они сами до такой жалости несовершенны. Отравляя нас опиумом для того, чтобы разбогатеть на наш счет, они, разумеется, не имеют ни доброжелательства, ни гуманности. Посылая свой флот и свои войска, чтобы отнимать от народов их земли, они, конечно, не имеют права претендовать на справедливость и правосудие. Вводя обычай, дозволяющий мужчинам публично посещать женское общество, они показывают, что не имеют не малейшего понятия о приличиях и, отвергая таким образом правила наших древних мудрецов, они, конечно, не представляют доказательств своей рассудительности. Предположим, что они не лишены совершенно искренности, но прежде всего из пяти коренных человеческих добродетелей, они уважают всего только одну и после этого хотят еще учить других. Разве мы не видели, что в то время, когда они тратили огромные суммы денег, чтобы склонять народ на свою сторону, они повергали в прах наши священные книги и таким образом выказали свое презрение к основателям знания? Исполняют ли они, по крайней мере, свои сыновние обязанности, эти так называемые просветители? Нет, они забывают своих родителей, как только те больше не существуют. Они помещают их останки в маленький, непрочный гроб, они не воздают никакого поклонения их памяти, они не приносят никаких жертв на их гробницах. Наконец, они возлагают свои общественные обязанности на богатых и благородных, не подвергая их экзамену, и закрывают таким образом путь к чести скромным достоинствам и талантам. По всему этому они ниже китайцев и неспособны быть их наставниками’.
Нельзя не согласиться, что китаец, высказывающий подобные мысли, много рассудительнее и почвенников, и славянофилов, и выродившихся из них русcофилов. Китаец не выводит их из теории органического развития, он истинный прогрессист и готов взять все хорошее там, где его находит. Но ему нужно хорошее, и если он не берет ничего от европейцев, то только потому, что их цивилизация кажется ему менее выгодной, чем его собственная.
Ниши почвенники и руссофилы не то. Они и до сих пор полны ненависти ко западно-иностранному, в которой их воспитали еще до Петра моралисты византийского закала. Они считают органическим только греческое, только до-петровское, а не то, что входит к нам другим путем. И на этом воззрении основывают свое учение о почве.
Конечно, все чужеземное и вообще всякое чужеземное влияние, тяготеющее над народом, составляет помеху в его естественном развитии, только при том условии, когда оно отклоняет деятельность народа в сторону не благоприятную этому развитию. В этом направлении и проявилось именно византийское влияние. Но если подобного влияния мы не замечаем, если народ, не возбуждаемый враждебно к иностранцам, берет без стеснения то, что ему полезно, если власть, не задавшись мыслью об опеке, дает народной мысли простор, то толковать об органическом или неорганическом становится просто глупо. Вот почему нашим почвенникам и руссофилам, кроме свободного воззрения цитированного мною китайца, не мешает еще взять урок мудрости у Бокля, который основой естественного развития народов считает отсутствие правительственного покровительства и опеки и невмешательство господствующей церкви.
В этом смысле органическим развитием будет не почвенность, которая не существует и которую отыскать невозможно, а поверка цивилизации, проникавшей к нам из Византии и заведшей нас в болото, — новыми мыслями, приходящими к нам с Запада. Чтобы быть органическими в своем развитии, нам нужно развивать не греко-византийское, до-петровское мировоззрение, а, напротив, стать лицом к лицу с Западом и его умом излечивать наросты и язвы, занесенные к нам с Востока. Хорош был бы тот доктор, который не принимал бы никаких мер против золотухи и считал бы ее органическим явлением, достойным развития только потому, что человек с нею родился или страдает ею давно. А разве не так смотрят на органическое развитие России наши славянофилы, почвенники и нынешние руссофилы, ожидающие исцеления от нашего прошлого. Нам нужно идти от него, а они хотят тянуть к нему.
Из фактов, сообщенных мною читателю, мне кажется совершенно ясно, что органическое, в том смысле, как оно понимается у нас большинством, есть в действительности неорганическое, и что стремление славянофилов, почвенников и руссофилов есть не больше, как смутное стремление к национальному обособлению. Этим путем не достигнуть нам ни общественного благополучия, ни сближения с народом. А потому и надо избрать другую дорогу. Какую же?
Если я спрошу, зачем нам нужны исследования народной жизни, то такой вопрос покажется, конечно, странным. И несмотря на то, такой вопрос сделать не только можно, но даже и следует. В самом деле, для чего нам нужно изучение народной жизни? Почему мы с таким интересом читаем все то, что касается быта, верований, и все то, что касается народного мировоззрения? Для чего нам нужно знать, напр., что по ученым исследованиям до-петровских русских людей оказывалось, что человек состоит из восьми частей: сердце от камени, тело от персти, кости от облак, жилы от мглы, кровь от чермного моря, теплота от огня, очи от солнца, дух от святого духа? Зачем нам знать: в кого и как народ веровал, в какие играл он игры, какие пел песни, что он ел и пил, как он жил и бедствовал? Зачем нам знать жизнь старой Руси и мировоззрение современного нам простонародья?
Когда явилось с прошлого столетия стремление к изучению внутренней жизни России, подобными вопросами люди не задавались. Не задавались ими и исследователи нынешнего столетия. Возбуждая исследователей к изучению русского быта, наши передовые люди славянофильско-русского закала действовали не на мысль, а на чувства. Напр., Сахаров, человек достойный всякого уважения, говорит, что правильного исследования русской жизни можно ожидать только от русского. ‘Ни одни чужеземец не поймет, пишет он, восторгов нашей семейной жизни, они не разогреют его воображения, они не пробудят таких воспоминаний, какими наполняется русская грудь, когда ее быт совершается воочию. В родных напевах, которые так сладко говорят русской душе о родине и предках, в наших сельских думах, которые так умильно воспоминают о горе дедовском, в наших сказках, которые так утешно радуют русских детей, в наших играх, которыми утешается молодежь после тяжких трудов, в наших свадьбах, в которых так резво веселится пылкая душа мужающих поколений, в суеверных поверьях нашего народа, в которых отражается общая мировая жизнь — вмещается вся семейная русская жизнь’. Только что же из всего этого? Для чего нам нужно знать восторги нашей семейной жизни? Для чего нам нужно знать о горе дедовском, о суевериях и поверьях? Неужели только для того, чтобы разогреть свое воображение и пробудить воспоминание? Думается мне, что напротив. Зачем нам восторгаться заблуждениями и ошибками? Зачем нам воспоминания о горе и страданиях? Какая существенная польза для современной жизни от этих восторгов печальным прошлым? Какую извлечем мы для себя выгоду из знания своих заблуждений и ошибок? Таким образом не ставили вопроса наши исследователи старины. Они отдались кропотливому записыванию всего, что попадалось им под руку, сами не зная, что из этого выйдет. Они восторгались так называемою поэтичностью преданий и проникались сентиментальным чувством к своему родному.
А между тем люди, отдавшиеся изучению народного быта, были люди честные и хорошие. В основе их стремлений лежала верная мысль, но которую они, к сожалению, уяснить себе были не в состоянии. Они чувствовали, что крутой петровский перелом произвел какое-то неблагополучие в русской общественной жизни и разделил Русь на официальную и, так называемую, органически-бытовую. Они не ошибались в том, что в до-петровской Руси было больше свободы народной мысли, а с Петром этот порядок изменился и началось официальное воспитание народа сверху вниз. Но с другой стороны они горько ошибались, ибо видели спасение против после-петровского в до-петровском. Их пугало немецкое вмешательство и они готовы были поклоняться до обоготворения византийскому. В этом вся их ошибка, в этом причина, что теории и учения их не могли иметь прочного успеха и что плодами их исследований воспользуются люди не их мировоззрения, а так называемые западники. Только эти создадут сближение с народом, а вовсе не славянофилы, почвенники и руссофилы, ибо только западники крепки зрелой мыслью, чужды ослепляющей восторженности, чужды смутного чувства, поражающего смутную мысль.
В чем же, в самом деле, заключается сущность органического развития и сближения с народом? Сущность этого заключается в объединении образованных с необразованными, в объединении интересов моральных и материальных тех и других, в дружных соединениях общих усилий к достижению одной общей цели, заключающейся в общем благополучии. Западники не меньше славянофилов тяготеют к народу. Но дело в том, что славянофилы и видоизменившиеся их последователи видят спасение России в чем-то для них непостижимом и смутно-идеальном, а западники, напротив, чувствуя свое родство с массой, чувствуя, что ее страдание есть вместе с тем и их страдание, что ее жизнь есть и их жизнь, хотят устроить объединение не переменой фрака на поддевку, а более прочным и сознательным, общим социально-экономическим развитием и согласованием мировоззрения официальной юридической Руси с мировоззрением Руси бытовой.
Народная Русь живет своею жизнью, совершенно несогласною с жизнью России официальной. У народной Руси свое естествознание, и до сих пор покоящееся на кудесничестве, шаманстве и мистицизме, по народным понятиям, еще и до сих пор земля стоит на трех китах, гром производит Илья пророк, а молния есть каленая стрела. Понятия эти такого рода, что, конечно, и славянофилы не захотят черпать из них свою естественно-познавательную мудрость. Нас тут не спасет ни старая Русь, ни Византия. Научная истина, добытая Западом, есть единственная истина. Поэтому европейское естествознание, как напр., химия с своими разветвлениями, физика, механика, математика, астрономия, все промышленные изобретения, все исследования в области науки, можем мы взять только целиком от Запада, а не из Сивиллиных книг, Аристотелевых Врат и Рафлей, составлявших и составляющих единственный источник народных знаний о природе. Сближение с народом на этом пути должно здесь уступить внешнему натиску и внешнему влиянию, и Россия покроется школами с наукой западно-европейской, пересечется железными дорогами, устроенными по западному образцу, и обзаведется фабриками и мануфактурами западного изобретения. Другого выхода нет. Под этим влиянием Запада, наше сближение с народом совершится не тем путем, что образованные люди наденут мужицкий кафтан, поддевку и сапоги, смазанные дегтем, построят свои дома по крестьянскому образцу и заведут крестьянскую утварь, а, напротив, крестьянин облачится в пальто и заживет с теми же западно-европейскими удобствами, с которыми живут наши образованные люди. Задача сближения в этом направлении не в том, чтобы господину сделаться мужиком, а, напротив, чтобы каждый мужик сделался господином. Достигнуть этого помогут нам лишь социально-экономические теории, выработанные Западом, и западно-европейские положительные знания.
Но есть еще другой порядок понятий, в которых точные знания Запада не окажут нам существенной помощи, — понятий, правильность которых нельзя определить ни математическими формулами, ни химическими комбинациями, это — понятия бытовые.
В своей обычной жизни народ живет, не руководствуясь сводом законов и не имея понятия о законе писанном. Русское простонародье родится, умирает, женится, покупает, продает, наследует имущество, делает ссуды и займы и, вообще, совершает самые разнообразные гражданские сделки, не зная о том, как трактует о них закон писанный. Нынешний наш простолюдин живет в этом отношении точно так же, как славянин времен Гостомысла, — совершенно так же действует он в сфере уголовной. И здесь он творит свой суд и расправу, не справляясь с законами, а наказывает и прощает по внутреннему убеждению, по собственным воззрениям, по сущности того или иного проступка или преступления.
Приглядываясь к народной жизни, подумаешь, что законы существуют у нас для людей Руси официальной и образованной. Только эта Русь не знает обычая и во всех гражданских делах следует и должна следовать установленным законам. Что же касается народа, то ему даже самим законом дозволяется поступать во многих случаях с отступлением от установленных законом норм и правил, которое никогда не прощается людям образованным официальной Руси.
Из этого бы можно заключить, что юридические понятия, выработанные народом и неведомые своду законов, должны заключать в себе лишь мрак неведения и византийскую смутность понятий, которых закон не знает и знать не хочет. Закон, как результат продолжительной разработки вопросов гражданского быта, есть как бы квинт-эссенция нашей юридической мудрости. То же, что стоит вне закона и им не признано, должно бы считаться недостойным занять место в среде его. Но в действительности это не так, мудр и закон, мудра и народная мудрость — одно другому не мешает. Есть даже случаи, когда мудрость народную следует поставить выше и когда она служит для проверки закона.
Юридическая выработка законов официальной Руси совершалась не всегда органическим бытовым путем. Вместе с заимствованиями учреждений других народов берутся их формы и усваиваются их юридические понятия. Этим путем зашло к нам много чуждых нам элементов из римского права и установлений, выработанных Западом. Одни из них привились, других не мог привить даже и самый суровый закон. Так, майорат, который хотел ввести у нас Петр I, чрез полстолетия пришлось отменить, потому что вся Россия поголовно исполнять закона не хотела и нельзя было принудить ее повиноваться.
Проверка этих чуждых элементов бытовыми установлениями русского народа должна составлять первый шаг к примирению Руси официальной с Русью народной. Зачем существует эта двойственность? Если миллионы людей живут, управляясь бытовыми юридическими установлениями и не прибегая к посредству закона писанного, то очевидно, что эти установления хороши, удовлетворяют народ вполне и делают ненужными для него всякие другие установления и формы. Нет причины предполагать, чтобы то, что хорошо для миллионов, не годилось бы и для меньшинства, стоящего как бы особняком от народных понятий и, таким образом, добровольно отделяющегося от массы и ее народной мудрости. Наше сближение с народом поэтому должно заключаться в том, чтобы свои юридические воззрения, сложившиеся под влиянием римского права и византийским, согласовать с юридическими понятиями народа и проверить ими. Зачем бы хорошее из народной мудрости не усвоить нам себе, когда мы, люди образованные, не могли выдумать лучшего? Зачем бы то, что дает больший простор свободе и развитию личности, выработанное народом, не усвоить бы нам себе, а то, что по нашим ученым понятиям способствует больше подобному развитию, не сообщить народу? Сделав подобное согласование, мы бы не знали юридического дуализма и вся Русь жила бы общею юридическою жизнью и руководствовалась бы одними юридическими принципами. Теперь же не то. Теперь образованные люди потому только и составляют нечто отдельное от народа, что живут своими юридическими воззрениями, а он своими.
Исследование народных юридических обычаев началось почти одновременно с исследованиями народного быта. Вопросом этим занимались многие очень почтенные люди, например, Макаров, Снигерев, Тарновский, Редкин и в последнее время обратило на них внимание даже министерство государственных имуществ и императорское русское географическое общество. К сожалению, все эти исследования не привели ни к каким заметно полезным результатом и собраны весьма недостаточные, отрывочные материалы. Русское географическое общество, видя неуспех разрозненного, одиночного собирания материалов, а между тем придавая им большую важность, составило в минувшем году программу для собирания народных юридических обычаев и, разослав ее в губернские статистические комитеты, просила заняться собранием сведений. Какую же важность придает географическое общество народным юридическим обычаям? Если они будут собираться с тою же мыслью, с какою собирались сведения о народных обычаях исследователями славянофильского закала, в таком случае в результате, кроме патриотических восторгов, не получится ничего. Это не значит быть людьми жизни и творить историю. Нам нужно знать свое прошлое только ради его пользы для настоящего и будущего, а если существенной практической пользы извлекать из него мы не хотим, то оно нам и не нужно. А другой цели, кроме этой, и быть не может. Если в вопросах естествознания мы потянем народ к себе, то в вопросах юридических и экономических должны сами подойти к нему. Не нужно пугаться, что некоторые народные воззрения не будут согласны с нашими, они несомненно хороши, ибо народ живет ими с Х века, мы же со своими цивилизованными понятиями — только с Петра I.
У меня нет достаточных данных, чтобы представить читателю довольно полную картину народных юридических воззрений. Все, что у меня есть под руками и что можно достать в той местности, где я живу, ограничивается одной программой географического общества. Но и тех сведений, которые помещены в программе, будет достаточно, чтобы показать читателю всю важность трактуемого в настоящей статье вопроса. Я буду пользоваться этим материалом только частью, по вопросам преимущественной важности и более существенным. Начну с народного семейственного права.
Для вступления в брак законом определены известные степени родства и свойства, в пределах которых брак допускается. Но в некоторых местностях условие это соблюдается гораздо строже, чем предписано законом. Так, например, в шадринском уезде пермской губ. лица считаются родными и величают друг друга сватами, сватьями, когда по закону нет между ними никакого родства и можно было бы завести новое. А между тем ни один родитель не решится дать благословение сыну на женитьбу, если невеста предполагается в каком-нибудь самом отдаленном и часто воображаемом родстве с женихом. Крестьяне убеждены, что малейшее нарушение этого правила накличет несчастие на всю семейную жизнь новобрачных. Поэтому многие не вступают в браки в своих селениях, а ищут невест на стороне. Подобное же замечено и в некоторых других губерниях. В России есть много селений, жители которых, происходя от одного родоначальника, носят одну фамилию и где вступать однофамильцам в брак считается грехом.
Но зато есть и такие местности, где замечается совершенно обратное отношение к закону, и это по преимуществу у раскольников. В Сибири у инородцев брат может жениться на жене умершего брата или на второй жене отца, отпущенной им от себя. В остзейских губерниях, где браки по лютеранскому закону дозволены между двоюродными братьями и сестрами, родной дядя часто женился на своей племяннице, но племянник никогда не женился на родной тетке. По местным понятиям крестьян, даже православных, можно жениться на сестре жены своего брата.
Относительно разницы в возрасте женящихся, крестьянский быт представляет особенность, нашим образованным людям неизвестную. В том же шадринском уезде ведется у крестьян обычай выбирать для вступающего в первый брак невесту старше его четырьмя и даже пятью годами. От этого девушки, достигшие уже совершеннолетия, обыкновенно долго не выходят замуж и позволяют себе отношения к мужчинам, которых при другом условии им дозволять не приходилось бы. В остзейских губерниях очень часто жена бывает двадцатью годами старше своего мужа и вдовы выходят обыкновенно замуж чрез два или три месяца после смерти супруга. Обычай этот, по-видимому, изобличающий женское легкомыслие, в действительности доказывает более практический взгляд, чем неутешность вдов образованного сословия. Крестьянке вдове нужен хозяин, а иначе хозяйство ее расстроится. Вот почему, по смерти своего мужа, она торопится приискать себе другого хозяина. Вообще, в простонародьи брак есть учреждение по преимуществу экономическое. Супруги не столько муж и жена, сколько хозяин и хозяйка. От этого, в большинстве случаев, как только мужчины и женщины достигают брачного совершеннолетия, их женят, и вот почему в крестьянских браках не существует такой резкой разницы супругов, как в браках людей образованных, у которых, по крайней мере до сих пор, брак считается учреждением по преимуществу усладительным.
Закон говорит, что запрещается вступать в брак без дозволения родителей, опекунов или попечителей. А между тем есть местности, где женятся, не спрашивая согласия родителей. В архангельской губернии таких самовольно-брачущихся зовут самоходками или самокрутками. Впрочем, общим правилом следует принять строгую зависимость в этом отношении от воли родителей. В остзейских губерниях сын никогда не женится без воли родителей, хозяин, сын которого задумал жениться, приглашает к себе старших родных и приятелей, и тут общим миром обсуживают вопрос: в состоянии ли жених содержать жену, или же избранная им невеста может обеспечить своего будущего мужа? Если по экономическим соображениям брак считается возможным, то отец дает свое согласие. Так как в крестьянском быту браки есть учреждение по преимуществу экономическое, то в некоторых местностях, например, в остзейских губерниях, сложился обычай брать невесту на пробу. Девушка, взятая на пробу, подвергается ей недели две или месяц. В это время она должна убедить своего будущего мужа, что способна умно и толково вести хозяйство, умеет стряпать и печь и, вообще, способна к крестьянской работе.
В случае неудачной пробы брак расстраивается и девушка уходит домой. Не удовлетворившей требованиям жениха неудача эта общественным мнением не ставится в укор. Но если во время пробы девушка забеременит, то ребенка обязан взять к себе отец, он должен его воспитать и усыновить как законного.
Пред совершением браков с людьми образованными заключаются обыкновенно, на основании закона, рядные записи и закон говорит о приданом, которое приносит жена мужу. Народ смотрит на это дело несколько иначе: родители жениха и невесты толкуют о том, что даст невеста и что даст жених. Так, в шадринском уезде, когда свадьба совершается не убегом, невеста требует от женихова отца запрос, от трех до тридцати рублей. На эти деньги она покупает подарки для ближайших родных жениха. В лукояновском уезде отцы жениха и невесты условливаются, сколько невеста должна получить от жениха вкладу, т. е. денег и верхнего платья. В мологском уезде жених платит за невесту так называемый вывод и на эти деньги отец невесты устраивает пир для будущей своей родни. В старобельском уезде приданого за невестой не берут, а, напротив, жених при сватании дает невесте на наряды от трех до десяти руб. сер. Сговор, свершающийся в доме невесты, справляется тоже на счет жениха. Свадьба тоже делается на его счет. Впрочем, есть местности и такого рода, где выговаривается, что невеста должна внести в дом. Обыкновенно девушкам в приданое дается одно движимое имущество: корова, овца, новая шуба и т. д. Но как некоторые невесты бывают так бедны, что ничего хорошего нового завести себе не в состоянии, то шуба, кафтан и даже сапоги к венцу даются им от жениха. В народе большею частью богатые женихи ищут себе богатых невест и, чтобы бедной выйти за богатого, нужно отличаться какими-нибудь особенными достоинствами или необычайной красотой. Но чтобы богатые невесты шли за бедных женихов, этого почти никогда не бывает.
Брачный договор считается заключенным, когда состоялось рукобитие и местами, как, например, у белорусских крестьян, внешним актом согласия служат так называемые запоины. У белорусских же католиков с того момента, когда состоялось согласие, жених и невеста становятся как бы супругами с тою только разницею, что до венца невеста должна жить у родителей. С этих пор жениха зовут молодым, а невесту молодою. В день договора невеста приготовляет свою постель в амбаре или в каком-нибудь чулане и в то время, когда гости пьют, жених и невеста уходят спать. От самого дня заручин или договора жених посещает свою невесту каждую ночь или еще и чаще и приносит для нее с собой гостинцы. Если случится жениху придти к невесте довольно рано вечером, мать невесты потчует его и при этом как ему, так и своей дочери внушает правила нравственности и целомудрия. Конечно, мать очень хорошо знает, что она лукавит, потому что и сама девушкой также принимала своего жениха втихомолку в амбаре.
Относительно имущества, вносимого женой в семью, существует вообще обычай, что оно переходит к мужу, а если он женится в другой раз, то к новой жене. Если же от первой жены остались дети, то оно хранится для детей. Правило это большею частью не соблюдается уже вследствие одного свойства имущества, так как оно движимое и заключается обыкновенно в носильном платье.
В отношении прочности семейного союза простой народ отличается теми же воззрениями, как и люди образованные. Если жене тошно жить от своего мужа, то она уходит от него к своим родным и уносит с собою свое имущество. О разводах в крестьянском быту не слышно, но например, в остзейских губерниях, супруги недовольные друг другом расходятся не иначе, как обратившись за советом к своему пастору.
Народ вообще смотрит на семейный союз не с тем оттенком религиозного благочестия, какого требует церковь и закон, а понимает супружество как союз почти исключительно экономический: он видит в нем простое сочетание рабочих сил. Поэтому рядом с духовным браком, признаваемым законом, встречается в народе простое сожительство, т. е. мужчина и женщина сходятся вместе и живут как бы обвенчанные. Такое простое сожительство замечается не в крестьянском быту, а по преимуществу между городскими жителями и из них между отставными солдатами. Подобное сожительство составляет не легкомысленную связь, а, напротив, очень прочный и нежный союз, на который народ смотрит совершенно безразлично, не бросая укоров в женщину и не обвиняя ее в безнравственности.
Имущественные отношения супругов и детей основаны в большинстве случаев на принципе равноправности. В остзейских губ. имущество принадлежит нераздельно мужу и жене, дети от первого брака — законные наследники, дети от второго имеют право только на ту часть, какую внес в семью их родитель. В Сибири дети, по смерти родителей, делят имущество поровну, но дом есть собственность младшего сына. Приемыши в остзейских губ., хотя и не пользуются никаким правом на наследство, когда есть законные дети, но отец или мать могут отдать им все, что захотят, и это называется дать от доброго сердца.
Раздел имущества между детьми зависит совершенно от воли родителей, если бы дети вздумали отделиться. По народному обычаю отделяться могут только женатые дети. Разделы этого рода происходят обыкновенно вследствие несогласия женщин. Члены, выделившиеся из семьи, обзаводятся самостоятельным хозяйством и утрачивают всякую экономическую связь с семьей, из которой они выделились. Хотя разделы в крестьянском быту встречаются довольно часто, но на них следует смотреть все-таки как на исключение. Это потому, что крестьянская семья, все-таки, экономическая единица, сильная своим большинством. Раздел есть экономическая гибель семьи, начало бедности всех, что народ знает очень хорошо. Поэтому более умные и стойкие отцы решительно не позволяют своим женатым детям брести врозь и держат свою семью в полном составе. Нередко и после смерти родителей женатые братья живут вместе общим хозяйством и главенство вверяется старшему брату, большаку. Такого явления в быту образованных людей мы не замечаем. У образованных женившиеся выделяются немедленно из семьи, чтобы жить самостоятельно, ибо экономические основы образованной семьи совсем не те, на каких покоится семья крестьянская. В Эстляндии разделов нет, но отец, когда состарится и чувствует себя не в состоянии управлять хозяйством, передает его старшему сыну, если же у него замужняя дочь, то зятю. Вообще, престарелые родители остаются в семье и, не будучи в состоянии заниматься полевыми работами, занимаются домашними безделушками, ездят в город для продажи произведений семьи, а если слишком стары, то доживают свой век, лежа на печи или греясь на солнце. И в этом случае воззрение народа на семью гораздо социальнее и экономичнее, чем воззрения людей образованных. В быту людей образованных самая обыкновенная вещь, что престарелая мать или отец живут от своих женатых детей отдельно и не пользуются от них никакой поддержкой. В образованной семье преобладает принцип индивидуализма, в ней вполне применим известный афоризм, что любовь есть эгоизм вдвоем. У нас каждый сын получает свое отдельное воспитание и избирает свое отдельное поприще. В семье, где положим четыре сына, одного воспитывают гусаром, другого пехотинцем, третьего чиновником, четвертого технологом и все они прямо со школьной скамьи ползут врозь, не чувствуют, да и не имеют никакой солидарности интересов, разбредутся по всем концам России, переженятся и составят отдельные особняки, вечно нуждающиеся, вечно бедные. Принцип экономического индивидуализма является руководящим началом этих неразумных и неразвитых людей. Об общении имущества они не имеют ровно никакого понятия и основывают свои расчеты исключительно на размере личной экономической производительности. Вот причина, почему к образованным людям так туго прививаются прогрессивные экономические понятия и почему они не в состоянии усвоить той простой мысли, что в общем деле успех его зависит от дружной совокупности усилий и что малая сила, столь же необходимая для общего успеха дела, имеет право на равное вознаграждение.
Экономическая своеобразность народного воззрения выражается еще в общинном начале, применяемом нашим народом, за немногими исключениями, лишь к земле. Общинное землевладение возбуждало у нас много толков за и против. Люди, недостаточно знакомые с экономической наукой в современном ее развитии и воспитанные в принципе индивидуализма, восстают еще и до сих пор против общинного землевладения. Нет никакого сомнения, что люди этого воззрения, системой попечительства и вмешательства, могут воспитать народ в своем экономическом принципе и привить народу ошибочный взгляд на сущность общинного экономического устройства, но в таком случае народ пойдет не вперед, а назад, не за наукой, а от науки. Не стесняемый же искусственным вмешательством народ направится к рациональному развитию своего экономического общинного воззрения, т. е. тем же самым выводам, к которым приближается теперь и западно-европейское население.
В этом отношении весьма любопытное явление составляет секта общих. По их учению, осуществленному практически, каждая слобода составляет особую общину. Дома для жителей строятся миром. Имущество движимое и недвижимое принадлежит безраздельно всему братскому обществу. В каждой слободе одна общая касса, одно общее стадо, одно общее скотоводство и полеводство. В каждой слободе учреждены общие училища, в которые родители, принадлежащие к общине, обязаны отдавать своих детей. Слободы управляются выборными чинами, которым вверяется вся распорядительная, хозяйственная, учебная, судебная и нравственно-воспитательная части.
Относясь к экономическим и юридическим понятиям нашего народа с строго-критической точки зрения, нельзя не заметить, что в большинстве случаев в них недостает социального элемента, т. е. строгой последовательной выработки и того обобщения, в которых именно и заключается сила всякого мировоззрения, возвышающегося только этим путем до степени твердого народного убеждения.
Поэтому согласование отдельных народных представлений, имеющих отрывочный и специально местный характер, и возведение их в общий принцип всей страны, требует весьма подробных исследований народных мировоззрений, большой подготовительной работы и еще большей работы для сформирования из отдельных воззрений одного обще-русского принципа.
Почему же подобное слияние не совершилось до сих пор и почему не замечаем даже и попыток для его осуществления? Или народное воззрение так зловредно, что грозит гибелью России? Но на это мы ответим, что народ живет десять веков и не учинил никакой беды и никакой гибели ни для одной из тех коренных основ, на которых покоится государство. В чем же, следовательно, нужно искать причину обособления наших образованных сословий, в то же время тяготеющих к народу? В чем причина того, что наши лучшие люди, с самого пробуждения в них национального сознания, стремились к соединению с народом и усиленно мечтали слиться с ним? Единственная причина в том, что до сих пор мы занимались только одними мечтами, что мы тяготеем к народу одним воображением и никогда не задавали себе серьезного вопроса о том, в чем должна заключаться практическая сущность этого движения.
Программа, мною предлагаемая, конечно, очень обширна, требует громадной подготовительной работы и еще больше последовательного труда, но размер труда не есть единственный масштаб для оценки качества мысли. Железную дорогу построить гораздо труднее, чем сравнять только рытвины старого пути да наложить бревна в топких местах. И несмотря на то, мы все-таки строим железные дороги.
Что предлагаемая мною мысль не есть только недостижимый идеал, читатель может убедиться из того, что географическое общество разослало программу в губернские статистические комитеты для собирания народных юридических обычаев. Чтo затем географическое общество думает сделать с этим материалом, — я не знаю, но не нужно быть пророком, чтобы предвидеть неуспех этого собирания. Статистические комитеты напечатают программу в губернских ведомостях, обратятся с просьбою к сельским священникам и знающим людям о доставлении им требуемых сведений, священники и знающие люди никаких им сведений не доставят, и на этом дело остановится.
Но в жизни оно остановиться не может. Слияние верхов с низами, интеллигенции с народом, не есть пустая мечта. Слияние это есть неустранимый исторический закон, оно есть путь нашего прогресса, основа того ‘русского слова’, с которыми мы, как культурный народ, должны занять свое место среди других культурных народов и работать вместе с ними в интересах общечеловеческого прогресса.
И слияние это может свершиться только путем соглашения основных принципов, руководящих жизнью народа, с принципами жизни интеллигенции.
Мы, интеллигенция, представители индивидуализма, народ — представитель коллективизма. Мы изображаем собою личное Я, народ Я общественное.
В сущности это два полюса противуположных мировоззрений, которые должны быть исследованы, изучены, установлены и затем соглашены, как общий, основной и единый руководящий общественный принцип.
Интеллигенция стоит, пока, еще в недоразумении даже перед своим бытовым и общественно-политическим мировоззрением, не уведовав еще, где лежит ее собственная, интеллигентно-общественная правда. Понятно, что о народной правде интеллигенции и сам Бог не велел не знать ничего.
То, что славянофилы, почвенники и их продолжатели толковали о народной душе, народной правде и русском всечеловеке, несомненно очень благородный идеал, на котором стoит построить русскую общественную жизнь, но подробности этого идеала создадутся не смутными сердечными порывами, не чувством, а исследованием выработанных народом и интеллигенцией общественных и бытовых понятий, и тех равноправных и именно всечеловеческих основ народного коллективизма, который чужд еще интеллигенции, вырабатывающей, пока, достоинство личности.
Сочинения, изд. 1891 г., т.1 Август 1868 г.