С. Елпатьевскій
XVIII. Новыя времена. Ученье.
XVIII. Новыя времена. Ученье.
Новые времена. Ученье, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 4 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Крутыя Горы никогда не были крпостными, и ‘воля’ не отразилась на нихъ тотчасъ же крупными перемнами, но кругомъ шло движеніе,— что-то уходило назадъ, что-то нарождалось и входило въ жизнь, новое, странное, яркое. Появились новые люди, исчезали старые.
Генеральша ухала изъ Богоявленскаго въ теплые края, и лтъ пять домъ стоялъ заколоченнымъ, разбжались куда-то псы, наводившіе ужасъ на округу. Земля была сдана исполу богоявленскимъ и нашимъ мужикамъ, часть лса была продана. Ддушка Карпъ вынулъ кубышку и купилъ подходившую къ нашей земл пустошь, глядя на него, стали и другіе прикупать пустоши и лсокъ, и луговины, продававшіеся тогда во множеств. Умеръ помщикъ Созонтъ, имніе куплено было рощенникомь Захаромъ Аанасьичемъ, а все, что было въ дом, распродавалось по мелочамъ, и екатерининскихъ временъ мебель разошлась по рукамъ священниковъ, дьяконовъ и деревенскихъ купцовъ. Дядя Николай Михайловичъ купилъ старинныя клавикорды, а отецъ пріобрлъ новый срубъ и пристроилъ горницу, и барское зеркало въ потемнвшей золоченой рам, огромный старинный диванъ краснаго дерева и два кресла съ бронзовыми инкрустаціями такъ удивленно смотрли на новое общество, въ которомъ очутились,— простые самодльные стулья, узорчатые изразцы печки и плохонькіе обои дьяконовой горницы.
Мн было около восьми лтъ, когда объявили волю, и я смутно помню это, но новыя времена настали и для меня,— я началь учиться. Около этого времени умеръ нашъ дьячокъ Лука Лукичъ, и на его мсто прислали новаго дьячка изъ окончившихъ курсъ семинаріи, которыхъ начали называть псаломщиками. Новый псаломщикъ открылъ у себя маленькую школу, въ которую меня отдали учиться.
Собственно ‘азы’ я началъ изучать еще за годъ предъ тмъ, и первымъ моимъ учителемъ былъ отецъ. ‘Азы’ начались очень торжественно. Наканун въ церкви былъ отслуженъ молебенъ ‘передъ начатіемъ ученія’, а на утро отецъ заперся со мной во вновь пристроенной горниц, и мы оба снова помолились предъ образами. Въ моихъ рукахъ была выточенная отцомъ мудреная указка, на стн надъ моимъ плечомъ была повшена двухвостая плетка, какъ эмблема образованія, и ученіе началось. Я думаю, ученіе трудне доставалось учителю, чмъ ученику: всякій разъ посл урока отецъ вставалъ красный, вспотвшій, словно посл горячей молотьбы. Онъ очень обрадовался, когда пріхалъ новый псаломщикъ.
— Студентомъ {Въ первомъ разряд.} кончилъ!— съ уваженіемъ говорилъ отецъ.
Николай Петровичъ былъ высокій, неуклюжій, застнчивый семинаристъ, съ худымъ, блднымъ, изрытымъ оспой, лицомъ. Онъ росъ сиротой, воспитывался на казенный счетъ и, вроятно, былъ бднйшій изъ бдныхъ казеннокоштныхъ семинаристовъ.
Т два-три года, которые онъ прожилъ у насъ, я помню его все въ томъ же длиннополомъ казенномъ сюртук, застегнутомъ у горла булавкой, и я не увренъ, всегда ли было у него блье.
Кром меня, въ науку къ Николаю Петровичу отдали двухъ внуковъ и внучку Алекся Софроныча, рощенникъ Захаръ Аанасьевъ привелъ своего сына, о. Платонъ помстилъ двухъ мальчиковъ изъ числа непереводившихся у него племянниковъ. Мать настояла, чтобы учили и Варьку,— Настя, старшая сестра, была уже на выданьи и выучилась только читать, а писать не умла.
Образовалось нчто въ род маленькой школы, помстившейся въ задней избушк овдоввшей дьячихи Дарьи Степановны, въ той же комнат, гд жилъ и самъ Николай Петровичъ. Новый учитель училъ насъ такъ же, какъ учился и самъ,— т же ‘азъ-ангелъ’, ‘буки-Богъ’, ‘буки-азъ-баа, ‘вди-азъ-ва’, т же прописи, съ которыхъ мы списывали велемудрыя изреченія, навки вонзившіяся въ наши мозги, вмст съ палками и крючками, въ которыхъ долго насъ упражняли, пока допустили къ буквамъ.
Низенькая съ полатями, закоптлая крестьянская изба, посредин блый сосновый столъ, съ подложенной подъ ножку щепочкой, кругомъ — скамьи, а на скамьяхъ сидимъ мы и, зажавши уши, громко, наперебой выкрикиваемъ: ‘бри, ври, дри, жри’…
Онъ очень старался, этотъ добрый и славный Николай Петровичъ, и, вроятно, наше ученье шло бы быстре, если бы его не таскали на требы, не мшала полевая работа, не отрывалъ отъ ученья батюшка, посылавшій за нимъ посовтоваться насчетъ полученной отъ благочиннаго бумаги или просто попить чайку. Тогда его замняла Дарья Степановна, жившая черезъ сни въ своей кухоньк. Дарья Степановна сама читать не умла, но имла уши слушать, зубримъ ли мы ‘ври-гри’, или молчимъ и ловимъ мухъ,— быстро развивавшійся въ школ родъ спорта, въ которомъ я оказывалъ большіе успхи, чмъ въ наукахъ. Какъ только гуднье нашихъ голосовъ ослабвало, Дарья Степановна, красная отъ печки, влетала съ линейкой въ рук въ нашу комнату, равномрно вытягивала каждаго изъ насъ по спин и безмолвно скрывалась къ своей печк, гд всякую минуту могли выкипть щи. Словъ, впрочемъ, и не нужно было, — линейка говорила убдительно: дисциплина быстро возстановлялась и дружное жужжаніе нашихъ голосовъ не мшало Дарь Степановн предаваться ея хозяйственнымъ занятіямъ.
Это былъ періодъ моего яростнаго увлеченія слогосложеніемъ — какая-то страсть. Я сложилъ имена пріятелей — и Кирьку, и Кузьку-шестипалаго, имена всхъ моихъ семейныхъ. Мн пришлось порядочно повозиться съ ддушкой — ‘кьянъ’ вязло въ зубахъ, но въ особенности много огорченій доставилъ мн балетмейстеръ Перро, не извстно, какими путями забравшійся въ домъ крутогорскаго дьякона и висвшій въ темной рамк, между зеркаломъ и генералиссимусомъ Суворовымъ. Когда я укладывался спать на свой войлокъ, балетмейстеръ Перро ярко выступалъ въ свт лампады, пристально смотрлъ мн въ глаза и, казалось, издвался надъ моими усиліями. И я долго ворочался и не засыпалъ, тщетно стараясь сложить ‘мейстеръ’. Зато, когда я побдилъ балетмейстера Перро, я ‘рзалъ’ на немъ всхъ моихъ товарищей по наук и не зналъ больше никакихъ трудностей, кром слова ‘тпру-у-у’, составлявшаго, по чпстосердечному признанію самого Николая Петровича, задачу, превышавшую человческія силы.
Когда отецъ бралъ меня съ собой въ городъ и нашъ Сивко шажкомъ, со всевозможной скромностью и почтительностью деревенскаго коня, пробирался по главной улиц, я скороговоркой складывалъ вс вывски, а отецъ вздыхалъ и ласково говорилъ:
— Ну, Стёпа, не думалъ я, что Господь тебя такими способностями наградитъ!
Вывски вс сложены, прописи списаны, молитвы выучены. Отслуженъ молебенъ ‘въ путь шествующимъ’, горькими слезами плачетъ надо мной мать, дружнымъ хоромъ ревутъ сестры, истово креститъ бабушка и суетъ въ руку старинный полтинникъ. Сивко трогается и такъ лниво и неохотно плетется изъ Крутыхъ Горъ, словно знаетъ, что везетъ меня въ чужую сторону, на горькое ученье, подъ страшныя училищныя розги.
Маленькая келья архимандрита, смотрителя духовнаго училища. Я падаю ему въ ноги, а отецъ низко кланяется и стоитъ съ кулечкомъ, изъ котораго выглядываютъ баранки, банка меду, фунтъ цвточнаго чая и бутылка ямайскаго рома. Мн предлагаютъ два-три вопроса, словно въ туман, я что-то отвчаю, благословляетъ рука архимандрита — и я принятъ въ духовное училище.
Новая жизнь, новыя впечатлнія… Въ Крутыя Горы приходится здить только на лто, да разъ-два, на короткое время, зимой. И чмъ рже прізжаю я домой, тмъ ярче мечется мн въ глаза все то новое, что длается въ Крутыхъ Горахъ. Такъ много перемнъ въ нашей семь. Безъ меня женится и поступаетъ дьякономъ въ дальній уздъ мой старшій братъ, не кончившій богословскій классъ, безъ меня выходитъ замужъ за старшаго сына рощенника Захара Аанасьича моя сестра Настя,— все больше мняется строй нашего дома.
И другіе люди вспоминаются мн.