Новые веяния, Брандес Георг, Год: 1882

Другие сочинения
Время на прочтение: 413 минут(ы)
Скачать в PDF

Георгъ Брандесъ.

НОВЫЯ ВЯНІЯ.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,

СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.

ПЕРЕВОДЪ
Э. К. Ватсона.

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.

ОТЪ РЕДАКЦІИ.

Желая, одновременно съ помщеніемъ настоящаго сборника этюдовъ знаменитаго датскаго критика, познакомить читателей и съ его біографіей, редакція обратилась, чрезъ посредство одного изъ своихъ сотрудниковъ, къ г. Брандесу съ просьбою оказать ей содйствіе къ осуществленію этого намренія. Съ обычною любезностью, г. Брандесъ указалъ намъ для этой цли составленную имъ автобіографическую замтку, до сихъ поръ нигд не напечатанную, а въ качеств лучшей характеристики его литературной дятельности, назвалъ небольшую статью г. Акселя Гутмана, помщенную въ мало извстномъ у насъ въ Россіи журнал: ‘National Reformer’. Въ виду этого обстоятельства, об эти замтки получаютъ особенное значеніе, какъ характерный матеріалъ для оцнки самой личности Брандеса. Об он помщены во глав этого сборника, по возможности, безъ измненія.

Георгъ Брандесъ.
Автобіографическій очеркъ.

Я родился 4-го февраля 1842 г. въ Копенгаген, въ 1859 г. поступилъ въ тамошній университетъ, а въ 1864 г. окончилъ курсъ, выдержавъ съ отличіемъ экзаменъ по всмъ предметамъ. Въ 1862 г. я былъ удостоенъ золотой медали, въ 1870 г. я получилъ степень доктора, т.-е. по нашему приватъ-доцента. Нкоторое время я пытался было изучать юриспруденцію, но вскор отказался отъ этого намренія и посвятилъ себя исключительно изученію философіи и эстетики.
Особенно сильное вліяніе на меня въ крайней юности моей имли I. Л. Гейбергъ (датскій гегеліанецъ, выдающійся поэтъ) и Зёренъ Киркетгаардъ (самый оригинальный мыслитель Даніи, замчательный и въ области религіозной философіи). Будучи еще юношейстудентомъ, я страстно предался изученію Спинозы, Гегеля и Людвига Фейербаха. Съ 1859 г. по 1864 г. во мн происходила непрерывная внутренняя религіозная и философская борьба, имвшая цлью выработку опредленнаго міровоззрнія, это былъ тяжелый, мучительный періодъ, изъ котораго я вышелъ въ начал 1865 г., приблизительно съ тми самыми основными взглядами на существованіе, которыхъ я придерживался впослдствіи, однако, направленіе ума моего было всецло метафизическое,: мн удалось только сдлать первый шагъ къ эмансипаціи отъ господствовавшихъ вокругъ меня воззрній. Поэтому, какъ только окончилась первая внутренняя религіозная борьба и прежде чмъ началось развитіе мое въ новомъ направленіи, въ 1865 — 1870 гг., во мн произошла новая значительная перемна, такъ какъ войн пробудилось психологически-историческое направленіе, и я началъ изучать французскихъ критиковъ и англійскихъ философовъ.
Статьи, вошедшія въ мои ‘Эстетическіе этюды’ (не переведенные съ датскаго), являются плодами моего самаго ранняго, эстетически-метафизическаго, направленія ума, моя шестилтняя борьба противъ господствовавшей въ Даніи философіи (полемика противъ, ученія философа Р. Нильсена), небольшое сочиненіе ‘Дуализмъ въ нашей новйшей философіи’ и нкоторыя другія являются результатомъ этого ранняго кризиса. (Р. Нильсенъ, ученикъ Гегеля и Р. Киркетгаарда, который хотя еще живъ, но уже совершенна забытъ, былъ самый краснорчивый профессоръ въ Даніи, остроумный и блестящій софистъ, на половину теологъ, стремившійся къ примиренію интересовъ ортодоксальности съ изученіемъ философіи, и притомъ не безъ значительнаго вншняго успха). Мои переводы нкоторыхъ, наиболе важныхъ, сочиненій Стюарта Милля, мое сочиненіе о ‘Современной французской эстетик’, мой объемистый сборникъ ‘Критическихъ портретовъ’, изъ которыхъ только небольшая статья объ Андерсен переведена въ ‘Новыхъ Вяніяхъ’, — вотъ результатъ этого моего второго умственнаго кризиса. Я принадлежу къ числу тхъ людей, которые созрваютъ медленно, но за то. не скоро старются.
До сихъ поръ, мн приходилось лишь мало путешествовать,, будучи студентомъ, я пшкомъ исходилъ Данію, побывалъ въ Париж и въ Швейцаріи, но подолгу мн не приходилось оставаться за-границей. Въ 1870—1871 гг. я предпринялъ боле продолжительное путешествіе, съ боле продолжительнымъ пребываніемъ въ Париж и въ Рим. Въ это время я пришелъ къ убжденію, что я нахожусь въ оппозиціи со всмъ господствовавшимъ въ Даніи направленіемъ идей, на что у меня прежде не хватало храбрости Бесды мои съ Тэномъ въ Париж нанесли окончательный ударъ моей прежней вр въ систематическую эстетику, а бесды съ Стюартомъ Миллемъ въ Лондон повели къ окончательному разрыву моему съ метафизикой, пріобртенное мною знакомство съ новйшей европейской поэзіей усилило мое нерасположеніе къ пользовавшемуся еще почетомъ въ Даніи романтизму. Ознакомленіе съ художествомъ эпохи Возрожденія и съ новой Франціей и Испаніей вызвало во мн убжденіе, что искусство въ Даніи страдаетъ одышкой, будучи совершенно недоступно постороннимъ вліяніямъ. Изученіе политическаго положенія Европы и постояи мое общеніе съ иностранцами заставили меня увидть въ иномъ, самомъ благопріятномъ, свт французскій цезаризмъ, находившій въ Даніи еще многихъ поклонниковъ, и вскор у меня произошелъ разладъ какъ въ соціальномъ и политическомъ, такъ и въ литературномъ и эстетическомъ отношеніяхъ съ руководящими дятелями и руководящей прессой моей родины. Въ то-же, время я проникся новымъ довріемъ къ моимъ собственнымъ способностямъ, а такъ какъ я приближался уже къ тридцатилтнему возрасту, т.-е. къ тому возрасту, когда взоръ человка начинаетъ обращаться извн, то весьма понятно, что я, по возвращеніи моемъ въ Данію, почувствовалъ потребность непосредственне, чмъ прежде, вліять на другихъ, я поставилъ себ цлью произвести переворотъ въ господствовавшемъ въ Даніи умственномъ направленіи. Основной мой взглядъ на тогдашнее положеніе Даніи заключался въ томъ, что въ ту эпоху Данія все еще находилась въ томъ состояніи реакціи противъ 18-го столтія, изъ котораго другія страны уже давнымъ-давно вышли, поэтому, начавъ въ моихъ университетскихъ лекціяхъ изображеніемъ этой реакціи и борьбы противъ нея въ литературахъ главныхъ странъ Европы, я намревался вызвать къ жизни въ отечеств моемъ новую эру и новую литературу. Первую мою лекцію я прочелъ 3-го ноября 1871 г., и какъ она, такъ и послдующія мои лекціи произвели, какъ извстно, большой фуроръ: публика просто ломилась въ университетъ, чтобы слушать ихъ.
Особенно сильное вліяніе на меня въ крайней юности моей имли I. Л. Гейбергъ (датскій гегеліанецъ, выдающійся поэтъ) и Зёренъ Киркетгаардъ (самый оригинальный мыслитель Даніи, замчательный и въ области религіозной философіи). Будучи еще юношей-студентомъ, я страстно предался изученію Спинозы, Гегеля и Людвига Фейербаха. Съ 1859 г. по 1864 г. во мн происходила непрерывная внутренняя религіозная и философская борьба, имвшая цлью выработку опредленнаго міровоззрнія, это былъ тяжелый, мучительный періодъ, изъ котораго я вышелъ въ начал 1865 г., приблизительно съ тми самыми основными взглядами на существованіе, которыхъ я придерживался впослдствіи, однако, направленіе ума моего было всецло метафизическое, мн удалось только сдлать первый шагъ къ эмансипаціи отъ господствовавшихъ вокругъ меня воззрній. Поэтому, какъ только окончилась первая внутренняя религіозная борьба и прежде чмъ началось развитіе мое въ новомъ направленіи, въ 1865—1870 гг., во мн произошла новая значительная перемна, такъ какъ воин пробудилось психологически-историческое направленіе, и я началъ изучать французскихъ критиковъ и англійскихъ философовъ.
Статьи, вошедшія въ мои ‘Эстетическіе этюды’ (не переведенные съ датскаго), являются плодами моего самаго ранняго, эстетически-метафизическаго, направленія ума, моя шестилтняя борьба противъ господствовавшей въ Даніи философіи (полемика противъ ученія философа Р. Нильсена), небольшое сочиненіе ‘Дуализмъ въ вашей новйшей философіи’ и нкоторыя другія являются результатомъ этого ранняго кризиса. (Р. Нильсенъ, ученикъ Гегеля и Р. Киркетгаарда, который хотя еще живъ, но уже совершенно забытъ, былъ самый краснорчивый профессоръ въ Даніи, остроумный и блестящій софистъ, на половину теологъ, стремившійся къ примиренію интересовъ ортодоксальности съ изученіемъ философіи, и притомъ не безъ значительнаго вншняго успха). Мои переводы нкоторыхъ, наиболе важныхъ, сочиненій Стюарта Милля, мое сочиненіе о ‘Современной французской эстетик’, мой объемистый сборникъ ‘Критическихъ портретовъ’, изъ которыхъ только небольшая статья объ Андерсен переведена въ ‘Новыхъ Вяніяхъ’, — вотъ результатъ этого моего второго умственнаго кризиса. Я принадлежу къ числу тхъ людей, которые созрваютъ медленно, но за то. не скоро старются.
До сихъ поръ, мн приходилось лишь мало путешествовать,, будучи студентомъ, я пшкомъ исходилъ Данію, побывалъ въ Париж и въ Швейцаріи, но подолгу мн не приходилось оставаться за-границей. Въ 1870—1871 гг. я предпринялъ боле продолжительное путешествіе, съ боле продолжительнымъ пребываніемъ въ Триж и въ Рим. Въ это время я пришелъ къ убжденію, что я нахожусь въ оппозиціи со всмъ господствовавшимъ въ Даніи направленіемъ идей, на что у меня прежде не хватало храбрости. Бесды мои съ Тэномъ въ Париж нанесли окончательный ударъ моей прежней вр въ систематическую эстетику, а бесды съ Стюартомъ Миллемъ въ Лондон повели къ окончательному разрыву моему съ метафизикой, пріобртенное мною знакомство съ новйшей европейской поэзіей усилило мое нерасположеніе къ пользовавшемуся еще почетомъ въ Даніи романтизму. Ознакомленіе съ художествомъ эпохи Возрожденія и съ новой Франціей и Испаніей вызвало во мн убжденіе, что искусство въ Даніи страдаетъ одышкой, будучи совершенно недоступно постороннимъ вліяніямъ. Изученіе политическаго положенія Европы и постояи мое общеніе съ иностранцами заставили меня увидть въ иномъ, самомъ благопріятномъ, свт французскій цезаризмъ, находившій въ Даніи еще многихъ поклонниковъ, и вскор у меня произошелъ разладъ какъ въ соціальномъ и политическомъ, такъ и въ литературномъ и эстетическомъ отношеніяхъ съ руководящими дятелями и руководящей прессой моей родины. Въ то-же, время я проникся новымъ довріемъ къ моимъ собственнымъ способностямъ, а такъ какъ я приближался уже къ тридцатилтнему возрасту, т.-е. къ тому возрасту, когда взоръ человка начинаетъ обращаться извн, то весьма понятно, что я, по возвращеніи моемъ въ Данію, почувствовалъ потребность непосредственне, чмъ прежде, вліять на другихъ, я поставилъ себ цлью произвести переворотъ въ господствовавшемъ въ Даніи умственномъ направленіи. Основной мой взглядъ на тогдашнее положеніе Даніи заключался въ томъ, что въ ту эпоху Данія все еще находилась въ томъ состояніи реакціи противъ 18-го столтія, изъ котораго другія страны уже давнымъ-давно вышли, поэтому, начавъ въ моихъ университетскихъ лекціяхъ изображеніемъ этой реакціи и борьбы противъ нея въ литературахъ главныхъ странъ Европы, я намревался вызвать къ жизни въ отечеств моемъ новую эру и новую литературу. Первую мою лекцію я прочелъ 3-го ноября 1871 г., и какъ она, такъ и послдующія мои лекціи произвели, какъ извстно, большой фуроръ: публика просто ломилась въ университетъ, чтобы слушать ихъ.
Посл того я нависалъ свои ‘Главныя теченія’ (4 тома), ‘Датскихъ поэтовъ’ (не переведено), ‘Зерена Киркетгаарда’ (переведеновъ Лейпциг въ 1879 г.), я считаю это лучшимъ изъ всего, что мн удалось написать до тхъ поръ, а также издавалъ съ младшимъ братомъ моимъ, получившимъ впослдствіи немалую извстность, какъ политикъ и какъ драматургъ, журналъ, ‘Девятнадцатый Вкъ’.
Тмъ временемъ положеніе мое въ Даніи стало крайне-затруднительнымъ. Почти вся печать ополчилась на меня, подкапываясь подъ меня скоре какъ гражданина, чмъ какъ литератора. Откровенное заявленіе моихъ воззрній удалило меня, повидимому навсегда, съ занимаемой много каедры въ единственномъ университет этой страны. Съ тхъ поръ, вотъ уже въ теченіе 16 лтъ, тамъ остается вакантной каедра исторіи литературы, такъ какъ мн правительство не желаетъ, а кому-либо другому — не ршается поручить ее, въ виду того, что общественное мнніе самымъ ршительнымъ образомъ высказалось въ мою пользу. Въ ноябр 1875 года назначили-было конкурсъ для занятія этой каедры, но затмъ тотчасъ-же поспшили отмнить его, такъ какъ стало извстнымъ, что я желаю принять въ немъ участіе.
Все это побудило меня покинуть мою родину и переселиться въ Германію, съ которою я ближе познакомился уже въ 1872 году и гд я проживалъ иногда по полугоду, причемъ съ 1874 года сдлался сотрудникомъ журнала ‘Deutsche Rundschau’. Совершивъ въ 1876 году два большихъ путешествія — по Швеціи и Норвегіи и по Италіи до Неаполя, я въ 1877 году покинулъ Копенгагенъ и поселился въ Берлин, тамъ, посл нсколькихъ лтъ усиленныхъ занятій для усвоенія себ нмецкаго языка, мн удалось быть принятымъ въ сонмъ нмецкихъ литераторовъ.
Тамъ я и оставался до самаго послдняго времени. Въ теченіе шестилтняго моего отсутствія, на свер совершился крупный умственный переворотъ. Возникла цлая молодая школа датскихъ и норвежскихъ литераторовъ, шедшихъ именно по тому пути, на который я раньше указывалъ. Поэты боле стараго поколнія примкнули въ Норвегіи къ этому новому теченію. Бьёрнсонъ, бывшій прежде моимъ противникомъ, уже въ 1877 году публично высказалъ свое сочувствіе къ моимъ стремленіямъ. Съ Ибсеномъ я всегда находился въ дружескихъ отношеніяхъ. Важнйшими поэтами новйшей датской школы являются: Гольберъ Драхманъ, I. П. Якобсенъ, Шандорпъ, Эрикъ Скрамъ, Карлъ Гьеллерупъ, а норвежскими: Б. Бьёрнсонъ, Генрихъ Ибсенъ, Александръ Килландъ, Паульсонъ, Арне Гарборгъ. Посл продолжительной борьбы (приблизительно съ 1872 по 1882 годъ), новая школа одержала почти полную побду. Впрочемъ, изъ вышепоименованныхъ поэтовъ, съ тхъ поръ, Драхманъ, Гьеллерупъ и Б. Бьёрнсонъ уже успли снова измнить своему знамени и перейти въ ряды враговъ.
Одновременно новыя начала проникли и въ область живописи, въ которой проявились совершенно новыя стремленія, имвшія много общаго съ такими-же стремленіями въ области литературы. Живописцы стали отправляться, для довершенія своего художественнаго образованія, уже не въ Римъ, а въ Парижъ, рушились преграды, отдлявшія до сихъ поръ сверныя страны отъ европейскаго искусства. И въ области политики движеніе также приняло то направленіе, котораго я желалъ и на которое указывалъ. До 1870 года крестьянская партія (лвая) и консервативная (правая) находились въ рзкомъ между собою антагонизм, равно какъ городъ и деревня. Единственнымъ въ своемъ род во всей Европ фактомъ является то, что столичные города трехъ скандинавскихъ государствъ держатся консервативнаго направленія. То поколніе, къ которому я принадлежу, полагало, что изъ столицы должно быть оказываемо интеллигентное воздйствіе на сельское населеніе. Не безъ вліянія съ моей стороны, значительная часть городского юношества, въ особенности столично-университетскаго, примкнула къ крестьянской партіи. Это повело къ значительному сокращенію могущества всевластной до тхъ поръ германофобской и датской бюрократіи. Во второй палат риксдага (флькстинг) лвая сторона располагаетъ 75 голосами, а правая лишь 27.
Въ Берлин я издалъ на нмецкомъ язык 5-й томъ моихъ ‘Главныхъ теченій’, переработанный первый томъ того-же сочиненія, монографіи о лорд Биконсфильд и о Лассал, томъ моихъ ‘Новйшихъ вяній’, и кром того, рядъ боле мелкихъ статей въ журнал ‘Deutsche Rundschau’ (напр. объ Эд. и Жюл Гонкурахъ), а также въ ‘Гётевскомъ Ежегодник’ статью ‘Гёте и Данія’.
Въ прошломъ году, меня снова пригласили въ Данію частныя лица (преимущественно члены лвой стороны) Я послдовалъ этому приглашенію, такъ какъ никогда не переставалъ считать Данію и Норвегію настоящей моей ареной дятельности, хотя я и очень радъ, если меня не игнорируетъ остальная Европа. Сочиненія мои были переведены на разные европейскіе языки, въ томъ числ
‘Главныя теченія’ — также на русскій (1-й т.) и польскій. Книга моя о лорд Биконсфильд была переведена на англійскій языкъ, въ трехъ различныхъ изданіяхъ.
Въ зиму 1886—87 гг. я началъ читать въ Копенгаген лекціи о датской литератур съ 1820 по 1848 гг. Мн пришлось прочесть каждую лекцію дважды, я бы, пожалуй, могъ даже прочесть каждую лекцію трижды, еслибы не было такъ скучно по три раза повторять одно ито-же. Пока что, я нашелъ здсь (въ Копенгаген) многочисленныхъ противниковъ и массу друзей. Очень сочувственный и торжественный пріемъ оказанъ былъ мн здсь, вскор посл моего прибытія, въ одной изъ самыхъ значительныхъ городскихъ гостинницъ. Ко мн обращались съ рчами представители литераторовъ, художниковъ, рабочихъ — которые посл появленія сочиненія моего о Лассал считаютъ меня своимъ искреннимъ другомъ,— дале отъ студентовъ, составившихъ въ прошломъ году общество, которое, въ противоположность ране существовавшему студенческому обществу, заключаетъ въ себ боле прогрессивные элементы. Были тутъ и представительницы отъ учащихся женщинъ, такъ какъ я одинъ изъ первыхъ выступилъ въ Даніи поборникомъ правъ женщинъ.
Такимъ образомъ, успхъ мой былъ далеко не незначителенъ. Тмъ не мене я не скрываю отъ себя, что меня ожидаетъ еще въ будущемъ сильная и упорная борьба, такъ какъ вншняя сила на сторон моихъ противниковъ.
Съ тхъ поръ, какъ мною написана была автобіографическая замтка, мною изданы еще на датскомъ язык: ‘Mennesker og Vaerker’, ‘Det moderne Gjennembruds Moend’, ‘Ludvig Holberg’, ‘Berlin’, ‘Путевыя впечатлнія въ Польш въ 1887 г.’, ‘Путевыя впечатлнія въ Россіи въ 1887 г.’.

Характеристика Георга Брандеса.

(Изъ ‘National Reformer’).

Георгъ Брандесъ, безспорно, является самымъ выдающимся и богато-одареннымъ человкомъ изъ всхъ современныхъ датчанъ. Его репутація настолько велика, что обезпечила ему блестящее положеніе и вн его родины, въ особенности въ Германіи, но любовь его къ маленькой родин настолько сильна, что онъ счелъ своимъ долгомъ посвятить ей вс свои силы, хотя та и отплатила ему самой вопіющей неблагодарностью.
Пусть читатель представитъ себ такое положеніе: Богато-одаренный человкъ родился въ небольшомъ государств. Будучи еще очень молодымъ, онъ мечтаетъ посвятить себя служенію національному университету. Какъ разъ въ то время, когда должно состояться его назначеніе, въ немъ окончательно установились взгляды на жизнь, которые оказываются прямо-противоположными ходячимъ взглядамъ его эпохи и страны, оффиціально-патентованнымъ, въ которыхъ многіе видятъ единственное спасеніе. Вмсто того, чтобы въ утилитарныхъ видахъ хотя на время скрыть свои убжденія, онъ настолько честенъ, что громко проповдуетъ ихъ съ юношескимъ пыломъ, нимало не заботясь о послдствіяхъ. Тогда клерикализмъ и лицемріе вступаютъ между собою въ союзъ, чтобы закрыть передъ нимъ вс двери. Въ теченіе шестнадцати лтъ, каедра эстетики остается вакантной, но ее боятся поручить ненавистному новатору, хотя, съ другой стороны, не ршаются совершить такую крупную несправедливость, чтобы отдать ее другому, мене даровитому, человку.
Разв не большое мужество съ его стороны — работать на пользу общества, до такой степени предубжденнаго противъ него? Для того, чтобы бороться, не теряя при такихъ условіяхъ надежды на успхъ, нужно быть глубоко убжденнымъ въ правот своего дла, нужно обладать никогда не ослабвающей энергіей и несокрушимой бодростью духа. Когда приходится говорить объ одномъ изъ героевъ мысли передъ аудиторіей, совершенно съ нимъ незнакомой, необходимо, прежде всего, сказать нчто о той арен, на которой человку этому приходилось дйствовать, въ особенности когда и эта арена такъ мало знакома публик, какъ въ настоящемъ случа.
Въ Даніи, какъ и во Франціи, съ 1850 г. по 1870 г., господствовалъ самый узкій шовинизмъ. Если большой, могущественной, удивительно-эластичной Франціи пришлось такъ дорого поплатиться за него, какъ то случилось въ 1870 г., то становится вполн понятнымъ, что послдствія подобнаго заблужденія еще чувствительне сказались на такой маленькой стран, какъ Данія, съ ея двухъ-милліоннымъ населеніемъ. Дуновеніе февральской революціи 1848 г. донеслось и до свера и оказалось достаточно сильнымъ для того, чтобы пошатнуть абсолютизмъ, Данія получила свою либеральную конституцію въ 1849 г. и тогдашнее возбужденіе помогло ей съ честью выйти изъ этой борьбы, которая завязалась у нея съ ея нмецкими подданными въ Голштиніи, опиравшимися на Пруссію и Австрію. Но именно съ этого-то времени датчане предались самообожанію, стали съ утра до вечера любоваться на себя въ зеркало, распвать псни, прославляющія датчанъ, какъ перлы творенія. Они сами себя изолировали отъ Европы. Матеріальнымъ результатомъ этого самообожанія было то, что Данія потерпла чувствительный ударъ при новомъ столкновеніи съ Германіей въ 1864 г. Тутъ наступилъ конецъ ликованію и начались ламентаціи, но вмст съ тмъ датчане упрямо продолжали возводить китайскую стну, преграждавшую доступъ къ нимъ всякихъ иноземныхъ элементовъ. Они и среди мира продолжали ныть, жаловаться и видть надъ собою туманъ и мракъ, между тмъ какъ всюду небо было безоблачно. Тотъ, кто пытался мыслить, впадалъ въ метафизику и писалъ трактаты о ‘вр и знаніи’, усердно стараясь примирить ихъ. Люди представлялись пишущей братіи, смотря по темпераменту авторовъ, или сонмомъ ангеловъ, или сынами дьявола. Вся литература была насквозь пропитана ханжествомъ и неумреннымъ восхваленіемъ всего датскаго. Если бы въ тогдашнихъ романахъ, напр., не встрчалось порою упоминанія объ отправленной или полученной телеграмм, то трудно было бы сказать, когда написанъ такой-то романъ — въ 1866 или же въ 1766 гИ вотъ среди такой-то атмосферы появляется Георгъ Брандесъ. Онъ сразу же сдлался крупнымъ вкладчикомъ въ наиболе выдающіеся журналы и газеты Даніи. Онъ писалъ статьи о датской поэтической школ, когда-то процвтавшей, но за послдніе годы пришедшей въ упадокъ, и принялъ живое участіе въ возгорвшейся полемик о знаніи и вр. Мало-по-малу, путемъ старательнаго изученія и не безъ внутренней борьбы, онъ дошелъ до тхъ воззрній, которыя, начиная съ 1871 г., привели его въ столкновеніе со всми господствовавшими партіями въ Даніи. Джонъ Стюартъ Милль имлъ, безъ сомннія, громадное вліяніе на Брандеса, въ 1869 г. онъ перевелъ на датскій языкъ сочиненіе Милля ‘О подчиненности женщинъ’. То же самое, что сдлалъ по отношенію къ нему Милль съ религіозной и философской стороны, Тэнъ сдлалъ въ отношеніи литературномъ. Съ обоими этими мыслителями Брандесъ вошелъ въ личныя сношенія во время своихъ путешествій въ 1870 и 1871 гг. Вообще эти годы оказали глубокое, неизгладимое вліяніе на его богато-одаренный и впечатлительный умъ. Вернулся онъ на родину съ твердымъ намреніемъ осуществить свои идеи въ общественной дятельности и въ жизни. Лекціи, читанныя имъ немедленно по возвращеніи, произвели боле сильное волненіе, чмъ какое могло бы произвести нашествіе непріятельской арміи. Онъ шелъ впередъ съ гордой, непреклонной энергіей, которая отозвалась, быть можетъ, нсколько невыгодно на научной цнности тогдашнихъ его твореній, но которая за то будила спящихъ.
Онъ началъ лекціи съ извиненія за недостаточныя, быть можетъ, познанія свои, но затмъ тутъ же присовокупилъ: ‘Что же касается моихъ основныхъ взглядовъ, моихъ руководящихъ принциповъ и идей, то я не считаю нужнымъ просить о снисходительности для нихъ. Я считаю для себя долгомъ и дломъ чести относиться съ почтеніемъ къ исповдуемымъ мною принципамъ, — къ убжденію въ прав свободнаго изслдованія и въ конечномъ торжеств свободы’.
Еще впервые въ Даніи слышалась такая нота съ высоты университетской каедры {Какъ докторъ философіи, Брандесъ имлъ право читать публичныя лекціи въ университет.}, ‘она не преминула произвести скандалъ и ужасъ. Брандесъ наносилъ чувствительные удары лицемрамъ и піетистамъ, твердившимъ зады и пугавшимся всякаго новаго слова. Реакціонеры поспшили выступить на защиту этихъ послднихъ, будто бы не ршавшихся выступать публично для отпора Брандесу ‘изъ скромности’. Брандесъ насмхался надъ этимъ предлогомъ, надъ этой ‘скромностью’, будто бы мшающей открыто высказать свое мнніе, какъ то длается въ другихъ странахъ. ‘Удивительно’, — говоритъ онъ,— ‘что у нихъ не нашлось подъ рукой иныхъ основаній. Скромность! Какъ будто она когда-либо мшала защитникамъ устарлыхъ взглядовъ публично высказывать свои сокровеннйшія убжденія! Вдь они же имютъ правильную организацію, пользуются покровительствомъ государства, имютъ право проповдывать и издавать свои проповди, наполнять ими даже столбцы и страницы періодическихъ изданій. Нсколько подозрительно то, что скромность не мшаетъ имъ стяжать себ почетъ, прочное положеніе въ обществ и даже деньги, а съ другой стороны мшаетъ имъ открыто высказывать свои убжденія, точно послднія представляютъ собою нчто позорное, нчто такое, что является помхой ихъ успху’.— ‘Человкъ долженъ’, — говоритъ Брандесъ въ другомъ мст, — не обращая вниманія на оффиціальныхъ представителей и поставщиковъ правды, гарантированной клерикализмомъ и государствомъ, стремиться къ тому, чтобы собственными силами создать себ личныя, основныя, оригинальныя, положительныя, и по этому одному цнныя, убжденія. Всякій человкъ въ мір, какъ бы высокороденъ онъ ни былъ, начинаетъ ходить и говорить такъ же, какъ начинаетъ ходить и говорить человкъ, родившійся въ самыхъ низкихъ сферахъ общества. То же самое замчается и въ области мышленія. Человкъ можетъ говорить на чужомъ язык но онъ не можетъ думать чужимъ мозгомъ’. Слово ‘мыслитель’ долгое время было синонимомъ слова ‘еретикъ’. И съ какой дкой ироніей онъ говоритъ своимъ оппонентамъ изъ старшаго поколнія: ‘Почему же вы не дали намъ лучшаго воспитанія? Наши мысли требуютъ опроверженія? Прекрасно: почему же вы ихъ не опровергаете? Если возможно вооружить ныншнее поколніе для успшной борьбы противъ свободы, почему же вы насъ не вооружили такимъ же образомъ? Вы этого не сдлали, потому что не въ состояніи были этого сдлать, потому что наши мысли не могутъ быть опровергнуты. Поколніе, съ которымъ вы говорите, воспиталось на глубокихъ мыслителяхъ, видло нарожденіе сравнительной миологіи, знакомо съ религіозной критикой, было свидтелемъ ея борьбы и побды, оно вооружено знаніемъ, а вы все еще повторяете зады’.
Брандесъ велъ неустанную полемику противъ всяческаго рода ортодоксальности, будя спящихъ, выводя изъ себя людей ограниченныхъ и собирая вокругъ себя тхъ, кто раздлялъ его мннія. Онъ зналъ, что въ его маленькой родин было немало людей, скованныя мысли которыхъ слдовало освободить отъ узъ, ослабвшее мужество которыхъ слдовало поддержать и уснувшія мысли которыхъ слдовало пробудить. Нкоторые изъ этихъ людей когда-то пробовали возвышать свой робкій голосъ, но, испугавшись собственнаго своего голоса, раздававшагося въ пустын, они поспшно и стыдливо замолчали. Они нуждались въ руководител, и вотъ Георгъ Брандесъ сдлаіся этимъ руководителемъ интеллектуальной жизни, когда надъ Даніей впервые пронеслось новое освжающее дуновеніе, начиная съ 1871 г.
Его вліяніе распространилось очень широко,— на артистовъ, политическихъ дятелей, людей науки, по особенно сильно оно было въ литературномъ мір, такъ какъ Георгъ Брандесъ прежде всего историкъ литературы и эстетикъ. Его полемика — это тотъ-же снгоочиститель, который расчищаетъ путь передъ поздомъ, вагоны котораго наполнены величайшими писателями нашего столтія.
‘Главныя теченія литературы XIX столтія’ — являются самымъ выдающимся произведеніемъ Георга Брандеса. Въ немъ послдовательно изложены литературныя вянія во Франціи, Англіи и Германіи въ первую половину текущаго столтія, и подъ перомъ Брандеса вс они превращаются въ длинную цпь, отдльныя звнья которой крпко спаяны между собой. Здсь одна школа слдуетъ за другой, разнообразясь въ разныхъ странахъ, подъ вліяніемъ несходныхъ національныхъ и политическихъ условій, причемъ, однакоже, всякая новая формація обусловлена предшествующей.
Вотъ, въ общихъ чертахъ, каково это движеніе: Сначала литература эмигрантовъ во Франціи, пропитанная духомъ реакціи противъ идей первой революціи, реакціонно-романтическая школа въ Германіи, реакція во Франціи — Ламеннэ, Ламартинъ и Викторъ Гюго, въ первомъ, ортодоксально-легитимистскомъ період его литературной дятельности, ‘натурализмъ’ въ Англіи, гд Байронъ и его школа подняли голосъ свободы, раздавшійся по всей Европ и вызвавшій къ жизни дремлющіе инстинкты свободы, Байронъ повліялъ на Ламеннэ, Ламартина, Мюссэ, Жоржъ-Занда, Гюго и на другихъ, образовавшихъ вс вмст свободолюбивую школу романтиковъ во Франціи, поздне всего движеніе это коснулось и Германіи, и самыми яркими представителями его здсь были Бёрне и Гейне. Подобно Тэну, Брандесъ утверждаетъ, что исторія, въ конц концовъ, сводится къ психологіи. ‘Если историческій документъ богатъ мыслями и если люди умютъ толковать его, они легко найдутъ въ немъ смыслъ человческой жизни, и часто смыслъ цлаго столтія, даже психологію цлаго племени’. Вотъ ихъ-то именно Брандесъ и старается отъискать, его сочиненія доказываютъ, какъ часто одно какое-нибудь произведеніе можетъ отразить въ себ психологію цлаго народа, цлой страны, въ извстный данный періодъ. Цль его заключается не въ томъ, чтобы представлять намъ извстнаго автора скучнымъ и надодливымъ способомъ, выбирая извстное мсто изъ его произведеній и характеризуя его, затмъ выхватывая мсто другое и прившивая къ нему ярлыкъ, и т. д. Планъ его заключался только въ томъ, чтобы изобразить главныя теченія европейской литературы и культуры въ первую половину текущаго столтія, сообразно съ этимъ, онъ останавливается лишь на самыхъ выдающихся писателяхъ и отмчаетъ у нихъ т общія черты, которыя налагаютъ свою печать на извстный періодъ или извстную школу. Но при помощи частыхъ выносокъ,— которыя однако не нарушаютъ общей связи, какъ то нердко встрчается у нмецкихъ ученыхъ, но напротивъ придаютъ изложенію живость и ясность,— онъ указываетъ на характеристическія особенности каждаго изъ разсматриваемыхъ имъ авторовъ, на то, почему, благо даря естественному психологическому развитію, такой-то авторъ долженъ былъ создать въ данный періодъ именно то произведеніе, которое имъ создано. Такимъ образомъ, факты, которые для большинства имютъ разв интересъ анекдотическій, въ рукахъ Брандеса длаются руководящею нитью, съ помощью которой мы можемъ усвоить себ психологію выдающихся писателей.
Возьмемъ, напримръ, извстныя любовныя отношенія между Мюссе и Жоржъ-Зандъ. Очень многіе видли въ этомъ не что иное, какъ пикантный эпизодъ въ жизни этихъ двухъ писателей. Но для Брандеса это нчто совсмъ иное: для него и Зандъ, и Мюссе являются ‘Адамомъ и Евой искусства’, которые страстно стремятся къ тому, чтобы взаимно постигнуть свои натуры, которые живутъ и творятъ вмст въ теченіе многихъ мсяцевъ. Для Брандеса вопросъ заключается въ слдующемъ: ‘Въ чемъ об эти художественныя натуры вліяли одна на другую? Замчается ли какая-нибудь разница между тмъ, что оба они написали до и посл своего сближенія, и нельзя-ли найти въ ихъ отношеніяхъ нчто такое, что могло-бы пролить нкоторый свтъ на важный вопросъ о поэтическомъ дарованіи мужчины и женщины’? Вотъ подобныя-то особенности и придаютъ историко-литературнымъ трудамъ Брандеса особый интересъ и плодотворность.
Брандесъ обладаетъ замчательнымъ даромъ схватывать характеръ извстнаго автора, находить самое существенное въ его произведеніяхъ, и затмъ, освщать это существенное яркимъ свтомъ, путемъ сопоставленія съ родственными, а иногда и съ совершенно противоположными личностями. Эти сравненія часто являются для читателя кольцами, которыя спаиваютъ въ его памяти отдльныя звнья цпи, но для успшности подобныхъ сравненій необходимы, кром оригинальнаго таланта и остраго ума, еще громадная начитанность и обширная литературная память, которыя длаютъ невозможнымъ то, чтобы писатель когда-либо могъ быть застигнутъ врасплохъ. Сочиненій Брандеса невозможно читать черезъ пятое слово — въ десятое. Здсь нтъ ни одного лишняго слова, и каждое слово идетъ въ счетъ.
Лекціи Брандеса отличаются тми-же достоинствами, какъ и сочиненія его. Въ нихъ мы находимъ ту же легкость изложенія, эластичность, гибкость ума, здсь онъ такъ-же любитъ прибгать, такъ сказать, къ выноскамъ, обозначая ихъ особыми интонаціями своего гибкаго голоса. Онъ говоритъ быстро, но внятно, голосъ его довольно слабъ, но пріятенъ. Его въ высшей степени нервное лицо оживляется, какъ только онъ начинаетъ говорить, но онъ избгаетъ прибгать къ ораторской мимик, онъ тщательно избгаетъ всякой напыщенности и надутости. Въ своихъ лекціяхъ онъ является скоре разсказчикомъ, чмъ чтецомъ. Въ боле тсномъ кружк онъ въ высшей степени пріятный собесдникъ, непринужденно-веселый и блестяще-остроумный. У него есть что поразсказать, такъ какъ онъ много путешествовалъ и близко сходился съ современными литературными знаменитостями, вслдствіе чего у него скопился громадный запасъ различныхъ анекдотовъ и эпизодовъ, касающихся этихъ знаменитостей. Память его, въ этомъ отношеніи, тоже поразительна, все одинаково легко укладывается въ его голов и подъ его перомъ. Онъ съ одинаковымъ мастерствомъ и очаровательной легкостью можетъ разговаривать и о любовномъ похожденіи, и о научномъ изслдованіи. Легкость слога, которую онъ усвоилъ себ усиленнымъ трудомъ, противники его выставляютъ поверхностностью. Врно, однако, одно замчаніе,— что онъ въ своихъ статьяхъ и лекціяхъ часто слишкомъ злоупотребляетъ мстоименіемъ я. Это, впрочемъ, недостатокъ, свойственный многимъ выдающимся людямъ.
Цль, которую поставилъ себ Брандесъ въ своихъ историко-литературныхъ трудахъ,— прежде всего, чисто-научная. Это, главнымъ образомъ, и вызвало переводъ ихъ на многіе иностранные языки, причемъ они повсюду встрчали немалое сочувствіе, вскор они появятся и въ англійскомъ перевод. Но помимо общаго значенія своего, они имютъ боле тсное, а именно — посредствомъ описанія европейскихъ литературныхъ теченій показать, насколько его соотечественники продолжаютъ коснть въ литературной реакціи противъ новйшихъ вяній, оставаясь при устарлыхъ взглядахъ прошлаго столтія, для другихъ народовъ давно уже отошедшихъ въ область прошедшаго. Его строгія, порою даже презрительныя сужденія о современной датской литератур вызвали у многихъ озлобленіе и ненависть къ нему, хотя, съ другой стороны, въ лучшихъ изъ его соотечественниковъ они пробудили энергію и энтузіазмъ, которые, въ свою очередь, общаютъ поднять литературу на боле высокій уровень. И т писатели, которые пошли ршительно вслдъ за Брандесомъ, вскор одержали побду по всей линіи. На всхъ современныхъ скандинавскихъ писателяхъ, составившихъ себ за послднее время имя, несомннно сказалось вліяніе Брандеса: или онъ поощрилъ ихъ талантъ, или же онъ направилъ его на новые пути. Бьёрнштернъ-Бьёрнсонъ говоритъ про него, что онъ первый внушилъ ему ‘уваженіе къ противнымъ мнніямъ’, ‘въ каждой новой книг, публикуемой Брандесомъ, онъ расширяетъ мой кругозоръ, будитъ мое мышленіе, а своими великолпными характеристиками выдающихся людей и описаніемъ ихъ жизни онъ укрпляетъ мою волю. Онъ сдлалъ изъ меня боле увреннаго въ себ работника въ вчно-молодомъ, интеллектуальномъ обществ, къ которому я считаю себя принадлежащимъ’.
У Брандеса два лозунга, съ помощью которыхъ онъ дйствуетъ на умы. Одинъ изъ нихъ слдующій: ‘Литературой, въ истинномъ смысл этого слова, должно считаться не то, что унаслдовано нами готовымъ отъ прошлыхъ временъ, а то, что создано нашимъ вкомъ самостоятельно’, а другой: — ‘Литература должна поставить себ опредленныя, логическія задачи, непосредственно соприкасающіяся съ жизнью’. Кром того, Брандесъ, съ первыхъ же своихъ шаговъ и до самаго послдняго времени, не переставалъ требовать свободы изслдованія и мысли, вмсто ортодоксальности, реальныхъ описаній, вмсто романтическаго прикрашиванія жизненныхъ явленій, и правдивыхъ изображеній природы и душевныхъ движеній, для него вся суть заключается въ психологически-врномъ описаніи. Вмсто романтической высокопарности, выдаваемой за вдохновенность, вмсто ожиданія того, что золотыя яблоки сами откуда-то свалятся намъ въ руки, онъ требуетъ упорнаго, энергическаго труда, непоколебимой твердости, которая одна можетъ повести къ желаемымъ результатамъ, безъ заботы о томъ, соотвтствуютъ ли они ходячимъ господствующимъ мнніямъ, или нтъ.
Брандесъ собственно не ораторъ. Самъ преподавая эстетику, онъ, однакоже, не уметъ придать своему слогу красоту, сочиненія его недоступны пониманію массы публики, они слишкомъ серьезны для чтенія ихъ тми, кто привыкъ читать только для препровожденія времени въ долгіе зимніе вечера. Но Брандесъ, какъ онъ самъ себя называетъ,— ‘учитель народныхъ учителей’. Онъ сдлался учителемъ образованныхъ людей, которые, за послднее время, ршительно примкнули къ либеральному движенію и которые обратили серьезное вниманіе на распредленіе образованія среди рабочихъ и крестьянъ. Еще недавно Брандесъ говорилъ передъ собраніемъ 10,000 датскихъ крестьянъ. Происходило это въ вербное воскресенье, посл обда, когда крестьяне устроили торжество въ честь 100 студентовъ, приглашенныхъ ими въ качеств гостей. Ораторская трибуна была поставлена на вершин лсистаго, слегка покатаго холма, вокругъ котораго тснилась густая толпа. День былъ пасмурный, и только передъ самымъ закатомъ солнце выглянуло изъ-за тучъ, красота мстности и прекрасный вечеръ сдлали аудиторію особенно впечатлительной и воспріимчивой. Сильное впечатлніе произвело на крестьянъ появленіе на трибун Брандеса, — того самаго Брандеса. о талант и блестящемъ. краснорчіи котораго имъ раньше приходилось такъ много читать, но къ которому они относились съ невольнымъ ужасомъ, такъ какъ они были люди религіозные, а онъ слылъ вольнодумцемъ. Присутствовавшіе здсь студенты также были нсколько встревожены: они опасались какихъ-нибудь недоразумній и непріятныхъ инцидентовъ. Брандесъ отнюдь не дипломатъ, это пылкій отъ природы человкъ, никогда не затрудняющійся открыто высказать свое мнніе, безъ соображенія о томъ, понравится-ли оно, или не понравится. Онъ и теперь поступилъ такимъ же образомъ: рчь его была не что иное, какъ дкая сатира на ханжей и горячая апологія свободы, онъ убждалъ свою аудиторію слдовать либеральному направленію во всхъ отношеніяхъ, и оставаться ему врнымъ въ томъ случа, если либеральная партія снова достигнетъ власти, утраченной ею уже много лтъ тому назадъ. ‘Мы должны любить свободу’, — говорилъ онъ, — ‘и стараться доставить ей торжество. Дло въ томъ, друзья мои, что въ разныя времена свобода имла множество различныхъ наименованій. Въ средніе вка ее называли еретичествомъ, въ 16-мъ столтіи — реформаціей, въ восемнадцатомъ — философіей и революціей, а въ настоящее время т, кто не иметъ о ней ни малйшаго понятія, называютъ ее радикализмомъ. Но существуетъ одно опредленіе, которое, конечно, никогда не примнялось и не будетъ примнено къ понятію о свобод: опредленіе это — умренность. Мы слишкомъ любимъ и чтимъ свободу, для того чтобы примнить къ ней подобный эпитетъ. И мы не только любимъ, по обоготворяемъ ее, и потому мы всячески стараемся распространять ее, какъ нчто такое, въ благотворное вліяніе котораго мы безусловно вримъ’. И свободный мыслитель Брандесъ вызвалъ всеобщее одобреніе среди собранія, состоящаго преимущественно изъ врующихъ христіанъ, слова его вызвали взрывъ рукоплесканій и, что еще замчательне, вызвали уваженіе къ нему со стороны людей совершенно иного образа мыслей и убжденій.
Брандесу глубоко-ненавистна ограниченная, трусливая осторожность, съ вчнымъ своимъ припвомъ: ‘Съ одной стороны нельзя не признать, но съ другой стороны нельзя не согласиться’. Онъ всегда избираетъ вполн опредленную точку зрнія и продолжаетъ такъ твердо стоять на ней, что ему нердко приходится выслушивать упреки въ односторонности и партійности. Онъ пишетъ свои картины широкою кистью, накладывая яркія и густыя краски и производя ими сильное впечатлніе. Возьмемъ для примра слдующее мсто изъ его сочиненія ‘Матеріализмъ въ Англіи’, въ которомъ онъ описываетъ реакціонное направленіе первой четверти настоящаго столтія: ‘Народныя силы были направлены на ложные пути, силы народовъ были доведены да высшей степени напряженія — ради борьбы противъ свободы другихъ націй, ихъ благородная любовь къ свобод была направлена сначала для ниспроверженія наполеоновскаго деспотизма, а затмъ для поддерживанія расшатанныхъ троновъ, причемъ Англія, еще покрытая Ватерлооскою пороховою копотью, старалась не отставать отъ континентальныхъ державъ. Отрицательныя свойства націи приняли особенно несимпатичный оттнокъ, ея самоуваженіе и твердость превратились въ аристократическую черствость и въ такой меркантильный эгоизмъ, который процвтаетъ только въ реакціонныя эпохи. Преданность королевскому дому перешла въ раболпіе, народное самоуваженіе выродилось въ національную ненависть, которая обыкновенно является результатомъ продолжительныхъ войнъ, и вообще вс дурные народные инстинкты получили необыкновенное развитіе. Страсть къ вншнимъ приличіямъ во что бы то ни стало,— и сама по себ являющаяся уже худшимъ изъ всхъ моральныхъ инстинктовъ,— развилась въ нравственное лицемріе, и послднее, въ связи съ государственной религіей, являющейся наимене привлекательнымъ проявленіемъ практическаго, не-философскаго ума, частью повело къ несносному ханжеству, частью къ нетерпимости и къ религіознымъ преслдованіямъ. Врядъ-ли какая-либо другая эпоха боле благопріятствовала развитію лицемрія и фанатизма, чмъ настоящая, когда руководители народа приглашали послдній проявить свое благочестіе въ вид протеста противъ свободолюбивыхъ и свободомысленныхъ стремленій ни Франціи. Больше всего отъ такого настроенія пришлось выстрадать великимъ поэтамъ Англіи этой эпохи Благочестіе, съ озлобленіемъ обрушивавшееся на Байрона и Шелли,— это уже не благочестіе, а просто глупость, отвратительное лицемріе, соединенное съ поразительною узкостью пониманія’.— И на такомъ-то фон Брандесъ рисуетъ затмъ портретъ Байрона, портретъ поразительно врный и схожій, несмотря на то, что онъ написанъ иностранцемъ.
Брандесъ обладаетъ въ высшей мр одною способностью, въ высшей степени цнною со стороны критика-эстетика,— способностью врно передавать исходную точку зрнія другихъ. Благодаря этой способности, онъ до того идентифицируется съ поэтомъ или писателемъ, составляющимъ предметъ его изученія, что онъ, такъ сказать, вбираетъ въ себя мысли и чувствованія этого писателя. Эта завидная способность придаетъ яркій колоритъ его картинамъ, налагаетъ на нихъ поэтическій отпечатокъ. И онъ рисуетъ такимъ образомъ портреты не однихъ только дятелей, сродныхъ ему по натур. Онъ написалъ характеристики и Дизраэли (какъ политическаго дятеля и какъ поэта), и Фердинанда Лассаля, и самаго выдающагося изъ современныхъ датскихъ драматурговъ Людвига Гольберга, и единственнаго замчательнаго датскаго религіознаго философа Киркетгаарда,— и во всхъ этихъ разнообразныхъ характеристикахъ мы одинаково встрчаемъ серьезное изученіе и глубокую оригинальность. Нельзя не удивляться поразительной, потраченной на все это, рабочей энергіи.
Изъ всхъ датчанъ Георгъ Брандесъ, безъ сомннія, живе, чмъ кто-либо, интересуется всмъ, что касается умственнаго движенія Европы. Онъ то и дло обращается къ своимъ согражданамъ съ вопросами: ‘Слышали вы это? Выдли вы это? Понимаете-ли вы это?’ И если они не понимаютъ, то онъ старается разъяснить имъ непонятное, и длаетъ это съ такимъ умніемъ, которое дано немногимъ. Не давая уснуть другимъ, онъ и самъ не знаетъ покоя. Его натура требуетъ безпрерывныхъ исканій, изслдованій, неустаннаго труда, постояннаго движенія и вчной борьбы противъ всякаго рода застоя.

Аксель Гутманъ.

Предисловіе.

Въ начал настоящаго столтія, нсколько датчанъ пытались пріобрсти право гражданства въ нмецкой литератур, но съ тхъ поръ, эта попытка не возобновлялась боле со стороны какого-либо датскаго писателя. Объясняется это, независимо отъ натянутости политическихъ отношеній между Германіей и Даніей, тмъ, что примры эти не заключали въ себ ничего привлекательнаго и не могли вызвать подражаній. Великій преобразователь датскаго языка Эленшлегеръ, писалъ для германской публики на такомъ нмецкомъ язык, который представлялъ собою весьма мало привлекательнаго для нмца, и отсюда весьма понятно, почему онъ въ Германіи никогда не считался чмъ-либо инымъ, какъ третьестепеннымъ поэтомъ. Успхи же, достигнутые въ Германіи писателями гораздо мене выдающимися, какъ напр. Баггезеномъ и Стеффенсомъ, объясняются, относительно перваго, его по-истин хамелеоновской натурой и отличавшею его способностью къ усвоенію себ чужихъ языковъ, а относительно второго — полнйшимъ отреченіемъ его отъ своего родного языка.
Авторъ этой книги, — который отнюдь не хамелеонъ и никоимъ образомъ не отрекся отъ своего родного языка, а напротивъ, весь охваченъ литературнымъ движеніемъ, проявившимся за послднее время въ скандинавскихъ странахъ, — прекрасно сознаетъ, что каждый человкъ можетъ пользоваться сколько-нибудь значительнымъ вліяніемъ лишь въ той стран, въ которой онъ родился, воспитался и для служенія которой онъ предназначенъ самой природою. Поэтому онъ весьма далекъ отъ честолюбивыхъ притязаній сдлаться германскимъ писателемъ въ тсномъ смысл слова. Въ настоящемъ своемъ сочиненіи, какъ и въ другихъ, онъ руководился единственною цлью писать на нмецкомъ язык для нмецкой публики, т. е. обработывать свой матеріалъ нсколько иначе, чмъ онъ сдлалъ бы то для исключительно скандинавской публики. Онъ безконечно многимъ обязанъ поэзіи, философіи и систематической эстетик Германіи, но сознавая себя собственно критикомъ, а не ученикомъ исторіи нмецкой литературы, онъ льститъ себя надеждою, что ему настоящимъ его трудомъ удастся уплатить хотя-бы незначительную часть его долга Германіи.
Но на отдльныя статьи, которыя собраны въ настоящемъ том и изъ которыхъ даже напечатанныя раньше въ періодическихъ изданіяхъ подверглись передлк, слдуетъ смотрть не какъ на ‘стружки, вышедшія изъ мастерской критика’: — это тщательно отдланные литературные портреты, связанные общей умственною связью. Понятно, что продолжающее еще жить настоящее не подлежитъ общему обзору, какъ эпоха миновавшая, законченная, но автору, быть можетъ, удастся представить общую картину настоящаго и схватить существенныя черты его физіономіи, если онъ съуметъ по возможности врно и жизненно охарактеризовать нкоторыя изъ наиболе типическихъ фигуръ этого настоящаго.
Авторъ прибгалъ, въ настоящихъ своихъ очеркахъ, къ самымъ разнообразнымъ пріемамъ. Въ однихъ онъ по возможности обстоятельно останавливается на личности писателя, въ другихъ онъ длаетъ лишь попытку представить читателю общій обликъ писателя, одни очерки исключительно психологическаго, другіе эстетическаго, третьи, наконецъ, преимущественно біографическаго и историческаго характера. Но во всхъ въ основу характеристики отдльной личности положены общія идеи.
Разсматриваемыя личности также весьма разнообразны. Принадлежатъ он не мене, какъ къ шести національностямъ. Но всмъ имъ обще нчто такое, что скоре ощущается, чмъ поддается опредленію, вс они представители новыхъ вяній. Я не желаю сказать этимъ, что вс они, безъ исключенія, вполн сознательно и отъ всего сердца, подчинялись этимъ вяніямъ въ своихъ идеяхъ и въ своемъ художественномъ творчеств, я разумю лишь, что они, хотя и въ неравной мр, — что еще привлекательне для сторонняго наблюдателя, — являются представителями этихъ вяній.

Георгъ Брандесъ.

НОВЫЯ ВЯНІЯ.

Павелъ Гейзе.
(1875).

‘Чмъ объяснить’,— спросилъ я однажды одного выдающагося портретнаго живописца,— ‘то, что вы, успшно занимаясь раньше по разнымъ другимъ отраслямъ живописи, подъ конецъ стали ограничиваться исключительно портретною живописью?’
— ‘По всей вроятности, тмъ’,— отвтилъ онъ мн,— ‘что мн доставляетъ наибольшее удовольствіе изучать и фиксировать на полотн нчто такое, чего еще никогда не бывало и не будетъ’.
Этими словами, какъ мн кажется, онъ весьма мтко обозначилъ тотъ интересъ, который представляетъ для насъ всякая индивидуальность, какъ вншняя, такъ и внутренняя. Для критика, какъ и для живописца, индивидуальность тоже представляетъ собою немало привлекательнаго, и для него въ высшей степени заманчиво — нарисовать схожій, правдивый портретъ. Но, къ сожалнію, онъ далеко не располагаетъ тми средствами, какими располагаетъ живописецъ. Ничего не можетъ быть трудне, даже невыполниме, какъ выразить словами исключительно-индивидуальное, т. е. именно то, что по самой природ своей не допускаетъ никакой передачи словами. Разв личность, въ безпрерывномъ своемъ развитіи, не представляетъ своего рода ‘регреtuum mobile’, не допускающаго заключенія въ какія-либо опредленныя формы?
И тмъ не мене эти неразршимыя проблеммы продолжаютъ привлекать къ себ человка. Разъ познакомившись съ какимъ-нибудь писателемъ, вникнувъ въ духъ его твореній, сознавая, что извстныя характерныя черты преобладаютъ у него надъ другими, обладая къ тому-же природнымъ влеченіемъ къ критик, человкъ не можетъ успокоиться раньше, чмъ онъ самъ себ не дастъ яснаго отчета о своихъ впечатлніяхъ и чмъ не прояснится для него туманный въ первое время образъ посторонняго я, сложившійся внутри его. Ему приходится читать или слышать сужденія объ извстномъ писател и находить ихъ нелпыми. Почему они нелпы? Другіе отзывы о томъ-же писател кажутся ему врными лишь на половину. Чего-же имъ не достаетъ для того, чтобы быть врными вполн? Появляется въ свтъ новое, крупное произведеніе писателя. Въ какой мр оно подготовлено прежними его произведеніями? Критикомъ овладваетъ желаніе извстнымъ образомъ охарактеризировать извстный талантъ — и онъ торопится удовлетворить это желаніе.

I.

Если бросить взглядъ на длинный рядъ убористо-напечатанныхъ томовъ, составляющихъ полное собраніе сочиненій Павла Гейзе, и вспомнить при этомъ, что авторъ родился не ране, какъ въ 1830 году, то прежде всего трудно удержаться отъ восклицанія: ‘Какое трудолюбіе!’. Эту изумительную производительность невольно припишешь рдкой сил воли и выдержк. А между тмъ, на дл она является результатомъ необыкновенно счастливой природы. Послдняя, сама по себ, была до того плодовита, что она въ состояніи была доставить такой обильный урожай безъ особыхъ усилій воли или напряженія силъ. Плоды этого урожая настолько разнообразны, что можно было-бы подумать, будто они являются результатомъ опредленнаго плана и строго-обозначенной воли, а между тмъ природа въ данномъ случа творила совершенно свободно. Предоставить дйствовать природ, ‘всецло отдаться ей’ {‘Къ чему наблюдать за каждымъ своимъ шагомъ? Но далеко уплыветъ тотъ, кто не ршается отдаться теченію’. Л. Гейзе.},— таковъ былъ съ самаго начала девизъ Гейзе, и этимъ объясняется то, что, обладая свойствами, которыя обыкновенно ведутъ къ скудной, разсянной, отрывочной производительности, онъ тмъ не мене завершалъ и округлялъ каждое свое произведеніе и усплъ написать не мало лирическихъ и эпическихъ вещей, въ томъ числ одну большую эпопею (‘Текла’), дюжину драмъ, боле полусотни повстей и два большихъ романа. Онъ очень рано, еще на школьной скамейк, началъ свою литературную карьеру. И безпечно, подобно пшеходу, идущему не торопясь, насвистывающему псню, пшеходу, пьющему изъ придорожныхъ ключей, останавливающемуся въ тни деревьевъ и кустарниковъ, срывающему цвты и ягоды, выбирающему для ходьбы и для отдыха тнистыя мста,— онъ прошелъ такой длинный путь, который можно пройти только въ томъ случа, когда не спускаешь глазъ съ разъ намченной цли.
Голосъ, которому слдуетъ Гейзе въ своей писательской дятельности,— это, безъ сомннія, голосъ инстинкта. Несмотря на то, что онъ — сверный германецъ, онъ какъ нельзя боле далекъ отъ всякой преднамренности и предвзятости. Хотя онъ и родился въ Берлин, но корни пустилъ въ Мюнхен, въ боле сангвиническомъ южно-германскомъ племени и въ боле содержательной южно-германской жизни онъ находитъ обстановку, гармонирующую съ его природными наклонностями, но и сжившись съ южной Германіей, онъ все-же ощущаетъ не прерывное влеченіе къ Италіи, какъ къ такой стран, въ которой человческое существованіе можетъ произростать свободне, красиве и обильне и гд голосъ крови раздается особенно громко и сильно. Этотъ голосъ — это привлекающій его голосъ сиренъ. ‘Природа! природа!’ — такъ и раздается въ его ушахъ. Въ Германіи встрчаются писатели, которые кажутся какъ-бы лишенными всякихъ инстинктовъ которые сдлались тмъ, чмъ они оказались, единственно благодаря сильной сверо-германской вол (какъ напр., Карлъ Гуцковъ), или-же такіе (какъ напр., Фанни Левальдъ), произведенія которыхъ носятъ на себ отпечатокъ здороваго сверо-германскаго ума. Но Гейзе создаетъ и излагаетъ свои произведенія не разсудочно, предвзято, а слдуя внутреннему влеченію своему.
Иные писатели легко поддаются искушенію дать читателю такое понятіе о себ, которое не отвчаетъ дйствительности. Они любятъ выставлять себя такими, какими они желали-бы быть, или боле чувствительными и меланхолическими, согласно прежней мод, или-же боле опытными, разсудочными и суровыми, согласно мод новйшей. Многіе выдающіеся поэты — упомянемъ здсь только о Меримэ и о Леконтъ-де-Лилл, — до того какъ-бы стыдятся выставить на-показъ свои чувства, что они достигаютъ какъ разъ діаметрально-противоположнаго, т. е. выказываютъ вовсе несвойственную имъ безчувственность. Они какъ-бы видятъ особый для себя почетъ въ томъ, что они способны свободно и легко дышать лишь за той снговой линіей, гд прекращается все человческое, относясь съ презрніемъ къ тмъ, которые домогаются состраданія толпы, они легко поддаются, искушенію — взвинтить самихъ себя на такую высоту, подняться до которой заставляетъ ихъ не инстинктъ’ а гордыня ихъ. Для Гейзе подобнаго искушенія не существуетъ. Онъ никогда, ни на одну минуту, не могъ, да и не желалъ писать боле горячо или боле сдержанно, чмъ какъ то повелвалъ ему инстинктъ его. Онъ никогда не придавалъ себ виду, будто онъ пишетъ кровью своего сердца, между тмъ какъ онъ спокойно творилъ, какъ художникъ, и онъ вполн спокойно относился къ тому, что критика упрекала его въ отсутствіи сердечной теплоты Но, съ другой стороны, онъ никогда на былъ въ состояніи,— какъ мы видимъ то у многихъ выдающихся французскихъ писателей,— разсказывать о чемъ-либо ужасномъ или возмутительномъ съ тмъ же стоическимъ спокойствіемъ и въ томъ-же тон, въ какомъ свтскій человкъ станетъ разсказывать, напр., гд онъ покупаетъ себ сигаръ или гд можно получить самое лучшее шампанское. Онъ не стремится ни къ пламенному слогу пылкихъ темпераментовъ, ни къ самообладанію свтскаго человка Въ сравненіи съ Суинбэрномъ онъ кажется холоднымъ, а въ сравненіи съ Флоберомъ — наивнымъ. но какъ-бы ни казалась узкой та тропинка, по которой онъ шествуетъ, во всякомъ случа, это именно та тропинка, на которую указываетъ ему внутренній инстинктъ его, т чисто индивидуальныя, но въ то-же время и сложныя особенности, составляющія его природу.

II.

Та сила, которой повинуется самъ художникъ, неизбжно длается и той силой, которой онъ отводитъ въ сочиненіяхъ своихъ почетное мсто. Поэтому понятно, что Гейзе, какъ писатель, преклоняется передъ природой. Гейзе интересуетъ въ человк лишь то, какимъ создала его природа, а не то, что онъ думаетъ и чего желаетъ. Самая высшая обязанность, въ его глазахъ — уважать природу и слдовать ея голосу, истинный грхъ — грхъ противъ природы. Послдней слдуетъ предоставить полную свободу дйствій.
Поэтому найдется немного писателей, которые являлись-бы въ такой мр детерминистами, какъ Гейзе. Въ свободу воли, въ общепринятомъ значеніи этихъ словъ, онъ не вритъ, и относится повидимому, столь-же скептически къ Кантовскому ‘категорическому императиву’, какъ и его Эдвинъ или Феликсъ {‘Дти вка’, II, 17.— ‘Въ раю’, I, 31.}. Но если онъ не вритъ въ врожденныя идеи, то, съ другой стороны, онъ вритъ въ прирожденный инстинктъ и придаетъ послднему громадное значеніе. Онъ изображалъ въ своихъ повстяхъ, какою несчастною чувствуетъ себя душа человческая, когда этотъ инстинктъ или утратится, или извратится. Нарушителями спокойствія душевнаго являются въ повсти ‘Познай самого себя’ — разсудокъ, въ ‘Погон за счастіемъ’ — ходячая нравственность.
Въ первой изъ названныхъ повстей Гейзе изобразилъ мученія, проистекающія вслдствіе слишкомъ ранняго или неосторожнаго вмшательства въ инстинктивную жизнь души. ‘Молодой Францъ утратилъ эту прекрасную туманность юности, эту мечтательную, безсознательную полноту жизни, эту чистую способность наслаждаться, свойственную непритупленнымъ еще ощущеніямъ, вслдствіе слишкомъ ранней погони его за самосознаніемъ’ {Собраніе сочиненій,T. IV, стр. 135.}. Здсь онъ описываетъ безсонницу духа, столь-же вредную для здоровья души, какъ безсонница настоящая для здоровья тла, и указываетъ на то. какъ человкъ, заденный рефлексіей, ‘утрачиваетъ то душевное ядро, которое составляетъ основной узелъ нашей личности’.
Въ повсти ‘Погоня за счастіемъ’ душевное раздвоеніе является результатомъ условной морали, вытснившей здоровые инстинкты. Молодая двушка, преодолвая влеченія собственнаго сердца своего и повинуясь лишь крпко вкоренившимся въ ней понятіямъ о нравственности, удалила отъ себя, поздней ночью, любимаго ею человка, и тмъ сдлалась невольной виновницей его смерти. Отнын ее постоянно преслдуетъ воспоминаніе объ этомъ несчастій. ‘Если путеводителемъ для человка не является собственное его сердце, онъ всегда рискуетъ заблудиться. Мн пришлось испытать тяжелое несчастіе за то, что я не пожелала слушаться громкаго голоса моего сердца. Теперь я буду прислушиваться къ самому тихому шопоту его, не обращая вниманія ни на что другое’ {Тамъ же, стр. 199.}.
Въ инстинкт сказывается вся природа. Если для Гейзе величайшимъ несчастіемъ представляется та внутренняя раздвоенность, которая обнаруживается тамъ, гд инстинктъ утратилъ руководящую силу свою, то, наоборотъ, для характеровъ, которые онъ изображаетъ съ особой любовью, полнота жизни, т. е. величайшее счастіе, заключается въ цльности и гармоніи натуръ. Понятно, что Гейзе’далекъ отъ того, чтобы безъ дальнйшихъ околичностей признать саморефлексію принципомъ, враждебнымъ здоровой житейской радости. Онъ, повидимому, высказываетъ свои собственные взгляды, заставляя больного въ повсти ‘Познай самого себя’ высказываться слдующимъ образомъ: ‘Какъ пріятно, просыпаясь ночью, сознавать, что можно еще продолжать спать,— столь-же пріятно пробудиться отъ счастливыхъ сновъ, собраться съ мыслями, подумать, и затмъ какъ-бы перевернуться на другой бокъ и продолжать наслаждаться житейскимъ сномъ’. По крайней мр, въ своемъ роман ‘Дти вка’ онъ заставляетъ весьма обстоятельно развивать эту мысль Бальдера, наиболе идеально-задуманный характеръ въ этомъ его твореніи. Только что высказаны были меланхолическія соображенія относительно солнца равнодушно освщающаго и хорошее, и дурное и видящаго больше бдствій, чмъ счастія, относительно постоянно возобновляющихся житейскихъ тяготъ, и т. д., Францель, молодой типографщикъ-соціалистъ. только что развивалъ мысль о томъ, что человкъ, размышляющій о судьб человческой вообще, никогда не можетъ обрсти спокойствія, и съ грустью назвалъ жизнь — печалью и ложью, тогда Бальдеръ пытается доказать ему, что такая жизнь, при которой былобы мыслимо обртеніе покоя, вообще не заслуживала-бы этого названія. Затмъ онъ объясняетъ ему, въ чемъ для него заключается наслажденіе жизнью, а именно въ томъ, ‘чтобъ ощущать про шедшее и будущее, какъ нчто единое’. Онъ весьма оригинально напираетъ на то, что онъ не можетъ наслаждаться, если лишенъ возможности ощущать всецло, и что въ минуты тихаго размышленія онъ соединяетъ въ одинъ аккордъ вс разрозненные элементы своего существа. ‘Когда я желалъ создать для себя настоящій праздникъ жизни’,— говоритъ онъ, ‘и пользоваться вполн моимъ скоропреходящимъ существованіемъ, я, такъ сказать, одновременно пробуждалъ въ себ вс возрасты,— мое радостное, безпечное дтство, когда я былъ еще совершенно здоровъ, затмъ первые проблески мышленія и ощущеній, первыя юношескія горести, предчувствіе того, что ожидаетъ меня въ зрломъ возраст, и въ то-же время необходимость отреченія отъ многаго, вообще свойственнаго и не тяжелаго лишь для старыхъ людей’. При подобныхъ взглядахъ на жизнь, существованіе человка не распадается на извстные моменты, которые исчезаютъ и исчезновеніе которыхъ вызываетъ сожалніе, не проходитъ въ преслдованіи взаимно противорчащихъ другъ другу стремленій: при такой способности во всякую данную минуту выбросить якорь, ощущать цльность и дйствительность своего существованія — жизнь не можетъ разсяться, какъ дурной сонъ. ‘Неужели ты не полагаешь’, говоритъ Бальдеръ,— ‘что тотъ, кто въ каждый данный моментъ, какъ только онъ захочетъ, въ состояніи вызвать въ себ такое обиліе самочувствованія,— что онъ не долженъ считать лишеннымъ всякаго смысла слова, что ‘лучше бы было не родиться?’ {‘Дти вка’, II, 612.} Не слдуетъ упускать изъ виду того, что слова эти произноситъ калка, находящійся почти при смерти, и притомъ калка, котораго нашъ авторъ срисовалъ, очевидно, съ столь различно съ нимъ мыслящаго Леопарди. Своеобразная философія наслажденій, выраженная въ этихъ словахъ и собирающая, путемъ синтетической рефлексіи, совокупность времени въ вчномъ ‘теперь’, отражаетъ въ себ собственное міровоззрніе поэта. Это — прислушиваніе гармонически созданныхъ натуръ къ своей внутренней гармоніи Боги даютъ своимъ любимцамъ цликомъ все — и безконечныя радости, и безконечныя печали. Эта житейская философія включаетъ въ себ даже дисгармонію безконечной печали и въ состояніи, такъ сказать, растворить ее въ себ. Это та точка, на которой Гейзе замтне всего расходится съ Тургеневымъ и съ другими великими поэтами пессимистами новйшаго времени. Онъ не боится приписывать своимъ любимымъ личностямъ даже очень некрасивые и отталкивающіе поступки, для того, чтобы затмъ, посл различныхъ испытаній и страданій, возвратить имъ внутренній міръ. Примромъ тому можетъ служить молодой баронъ въ его повсти ‘Въ раю’. На душ его лежитъ грхъ противъ лучшей стороны его личности, онъ лишился ‘самаго важнаго въ жизни’ — внутренней гармоніи. Изъ дальнйшаго хода разсказа обнаруживается, что онъ своимъ проступкомъ погршилъ еще и противъ лучшаго своего друга. Но онъ выходитъ побдителемъ изъ всхъ проистекающихъ отсюда заблужденій и несчастій: внутренняя гармонія его природы была нарушена лишь временно, а не разрушена безповоротно, какъ онъ того опасался.
Инстинктъ крови — самый непосредственный изъ инстинктовъ. Поэтому вс выводимыя у Гейзе личности крпко держатся корнями своими племени и рода. Они, подобно закону Моисееву, учатъ тому, что душа кроется въ крови. Они послушны голосу крови и имъ руководствуются. Неразвитыя изъ нихъ являются типическимъ проявленіемъ племени, развитыя сознаютъ свою природу и относятся къ ней съ уваженіемъ, они признаютъ ее, какъ нчто данное извн, какъ нчто такое, что не подлежитъ измненію, они точно такъ-же руководствуются исключительно своимъ природнымъ инстинктомъ, какъ Бальзаковскіе характеры — себялюбіемъ. Для того, чтобы точне выразить мою мысль, приведу нсколько выдержекъ изъ его ‘Дтей вка’: Когда Эдвинъ страстно влюбляется въ Туапету. братъ его Бальдеръ, безъ его вдома, отправляется къ ней, чтобы просить ее не отвергать, по капризу или легкомыслію, любви его брата и не обращать ее къ другому. На это она отвчаетъ ему, что она только недавно поняла, почему она до сихъ поръ не могла обрсти счастія въ жизни: она узнала тайну своего рожденія, а именно то, что бдная мать ея насильственно сдлалась достояніемъ отца ея, и ей кажется, что именно этимъ обстоятельствомъ и объясняется то, что она не можетъ любить. ‘Другъ мой’,— говоритъ она.— ‘я врю въ ваши и вашего брата добрыя по отношенію ко мн намренія. Но, съ моей стороны, было-бы гршно, если-бы я вздумала вообразить себ, что вы могли-бы помочь мн. именно теперь, когда я все отлично поняла, когда мн извстна моя судьба, когда я знаю, что лежитъ въ моей крови‘ (курсивъ подлинника). Это для нея послдній, неопровержимый доводъ. И у всхъ остальныхъ, выводимыхъ въ книг, личностей это, граничащее съ суевріемъ, уваженіе къ природ выступаетъ на первый планъ: мы одинаково встрчаемъ его какъ у Туанеты, такъ и у ея антипода — Леи. Он ни въ чемъ не схожи, кром одного этого пункта. Когда Лея, сдлавшись женою Эдвина, узнала, какъ сильно еще въ его сердц воспоминаніе о Туанет, и когда она, въ огорченіи своемъ, читая одно изъ сочиненій Эдвина, находитъ себ временное утшеніе въ томъ, что она отлично понимаетъ многое изъ написаннаго имъ, что для иной женщины оставалось-бы непонятнымъ,— она вдругъ бросаетъ книгу, такъ какъ ей пришло на умъ, какъ безсильно согласіе умовъ, въ сравненіи съ слпымъ, неразумнымъ, элементарнымъ влеченіемъ природы, подавляющимъ всякую свободу и лишающимъ разума людей самыхъ мудрыхъ’. Повидимому, это женщина, живущая исключительно головною жизнью. Неудержимое стремленіе къ знанію и къ умственному просвтленію влекло ее къ Эдвину, и онъ сталъ знакомить ее съ философіей. Поэтому можно было-бы подумать, что она теперь попытается вступить, съ своей стороны, въ борьбу противъ этой магической силы крови, обратившись къ тмъ силамъ духовнымъ, которыя такъ долго связывали ее съ Эдвиномъ. Но, напротивъ, она далеко не тотъ стремящійся къ чему-то высшему умъ, какимъ ее можно-бы было считать, а прежде всего — природа. Она всегда страстно любила, но она опасалась слишкомъ страстными проявленіями своей любви спугнуть его любовь, которая всегда была боле холодна, чмъ ея чувство, она — философъ — сама себ говорила: ‘Любовь — глупость, безсмыслица, хотя и пріятная, она похожа на безпричинныя слезы и смхъ. А между тмъ, я всегда любила его именно такъ, до забвенія всего, до безразсудства’. Теперь, когда на карт стоитъ все счастіе ея брака, она разражается словами: ‘Если онъ замтитъ, что въ моихъ жилахъ течетъ кровь моей матери, горячая, ветхозавтная кровь,— быть можетъ, онъ и догадается, что ошибся въ разсчет, полагая, что въ состояніи будетъ заключить съ такимъ существомъ бракъ не по любви. Быть можетъ, когда-нибудь наступитъ день, когда мн можно будетъ сказать ему все, когда онъ самъ не будетъ уже боле довольствоваться скромнымъ житейскимъ счастіемъ, когда онъ будетъ требовать чего-то боле высокаго, славнаго, широкаго — и тогда я буду имть право сказать ему: ‘Теб нечего искать чего-то вдали, тихія воды всегда бываютъ самыя глубокія’ {‘Дти вка’, III, стр. 210, 242, 256.}. Здсь все характеристично: какъ сведеніе характера къ происхожденію и рас, такъ и протестъ горячей, страстной натуры противъ превращенія непосредственной страсти въ разсудочную преданность. Только тотъ, кто ознакомится съ этой основной чертой таланта Гейзе, въ состояніи будетъ отнестись съ должнымъ пониманіемъ и интересомъ къ одной изъ его драмъ, которая иначе могла-бы считаться самымъ слабымъ изъ его произведеній и которая, по нкоторымъ причинамъ, представляется мн не совсмъ достойной его, а именно драма ‘Богиня Разума’. Или не представляется-ли въ высшей степени своеобразнымъ то, что Гейзе изо-всей исполинской французской революціи выбралъ именно этотъ сюжетъ и отнесся къ нему по-своему? Иной поэтъ, выбирая подобную тему, остановился-бы на паос французской революціи или постарался-бы облагородить этимъ преклоненіемъ передъ богиней разума безсмысленное и жалкое прошлое, которое трагически мститъ за это обществу. Поэтъ, подобный Гамерлингу, быть можетъ, съумлъ-бы воспользоваться, какъ слдуетъ, подобнымъ сюжетомъ. Гейзе-же, по своимъ природнымъ наклонностямъ, остановился лишь въ изумленіи передъ слдующимъ явленіемъ: женщину, созданіе, обладающее женскими инстинктами и женскими страстями, выдаютъ за разумъ, за богиню разума, т. е. за сухой, черствый, раціоналистскій разумъ. 18-го столтія! И вотъ онъ создаетъ женщину, которая, благодаря глубин своей природы, ушедши впередъ своего времени, проникается тмъ сознаніемъ, что всю громадную совокупность жизни невозможно свести къ простой школьной формул,— женщину, которая любитъ и страшится, страдаетъ и надется, которая дрожитъ за жизнь своего отца и своего возлюбленнаго, которая приходитъ въ отчаяніе отъ мысли, что возлюбленный ея не оцнитъ ея по достоинству, и затмъ, поэтъ заставляетъ эту женщину, которой онъ только что вложилъ въ уста слдующія слова: ‘Для меня самое важное — не длать ничего такого, что могло-бы вызвать во мн внутреннее раздвоеніе’,— заставляетъ ее, содрогаясь всми фибрами страсти, лично огорченную, не думающую ни о чемъ общемъ или отвлеченномъ, ни о республик, ни о свобод мысли, въ то самое время, когда отца ея убиваютъ на церковной паперти,— объявлять, по принужденію, съ алтаря, такъ называемое ‘евангеліе разума’, которое она сама еще недавно насмшливо назвала ‘міровымъ закономъ о томъ, что дважды два — четыре’. Во всякомъ случа, произведеніе это кажется мн гораздо боле цннымъ — чмъ въ поэтическомъ отношеніи — въ смысл матеріала для психологіи автора его.
Однако, очень несправедливо отнесся-бы къ Гейзе тотъ, кто, въ основаніи всего вышесказаннаго, пришелъ-бы къ заключенію,— будто онъ не признаетъ ничего высшаго, кром элементарной природы и ея побужденій. Подъ словомъ ‘инстинктъ’ здсь разумется нчто весьма различное отъ личнаго побужденія. Инстинктъ — это стремленіе къ сохраненію своей неприкосновенности. Поэтому понятно, что у Гейзе свободная симпатія порою торжествуетъ надъ узами крови и даже надъ непосредственными родственными отношеніями. Въ своей повсти ‘Блудный сынъ’ онъ заставляетъ одну мать укрывать убійцу ея сына и ухаживать за нимъ, не вдая, кто онъ такой, мало того, человкъ этотъ своею любезностью располагаетъ къ себ какъ мать, такъ и дочь, и длается женихомъ послдней. ‘Блудный сынъ’ былъ убитъ при условіяхъ честной самообороны и противнику его даже неизвстно было его имя. И даже тогда, когда мать узнаетъ подробности о смерти своего сына, она нисколько не противится браку своей дочери, а переноситъ въ одиночеств, никому не довряя своей тайны, постигшее ее несчастіе. Здсь, слдовательно, при полнйшей выдержк характера, мсто кровныхъ узъ заняли узы чисто-духовнаго свойства, мать усыновляетъ того, отъ руки котораго палъ ея родной сынъ, но, поступая такъ, она руководствуется влеченіями своей природы и въ ней не происходитъ душевнаго раздвоенія. То-же самое повторяется у Гейзе во всхъ тхъ случаяхъ, когда личность, ради чувства долга, отодвигаетъ на второй планъ истинную страсть, глубокую любовь. Тамъ, гд это случается (въ драм ‘Марія Морони’, въ повсти ‘Искательница тропинокъ’ или въ роман ‘Дти вка’), это случается именно для того, чтобы сохранить врность самому себ, чтобы не лишиться цлостности и здравія собственнаго существа своего, чувство долга какъ бы истекаетъ изъ природнаго источника, такъ какъ высшимъ закономъ долга является заповдь — не вступать въ противорчіе съ своимъ собственнымъ я. Вообще Гейзе какъ нельзя боле далекъ отъ того, чтобы видть въ природ нчто враждебное духу и долгу.
Для него природа — все: все, что находится въ нашихъ силахъ, что мы длаемъ или исполняемъ, неизбжно носитъ на себ, поскольку оно иметъ какое-нибудь значеніе, ея печать, она прямо, непосредственно, всесильно и неограниченно властвуетъ надъ всмъ, что не находится въ нашей власти, надъ всей нашей прирожденной судьбой. Даже самый несчастный изъ изображенныхъ имъ характеровъ находитъ себ, при всхъ гоненіяхъ судьбы, утшеніе въ томъ, что онъ ‘дитя природы’. ‘Если элементы моего существа’,— говоритъ онъ,— ‘исключающіе меня изъ числа баловней счастія, собрались и соединились вслдствіе міровой случайности, и я долженъ буду погибнуть вслдствіе такого сцпленія случайностей, то это, конечно, печально, но все же не невыносимо. Но если кто-то съ легкимъ сердцемъ заставилъ меня, несчастное существо, хотя бы въ какой-то педагогической премудрости, такъ печально болтаться между небомъ и землей, съ тмъ чтобы вознаградить меня впослдствіи за потерянное время,— то положительно объявляю теб, милый другъ, что никакая теологія не въ состояніи убдить меня въ разумности такого порядка вещей’ (‘Дти вка’, III, 109).
Такимъ образомъ, у Гейзе даже тотъ, чья жизнь вконецъ испорчена, ищетъ убжища въ понятіи о природ, находя себ въ этомъ послднее успокоеніе, да и самъ онъ, въ самыя тяжелыя минуты своей жизни, прибгалъ въ это убжище, свидтельствомъ тому служатъ прекрасныя стихотворенія ‘Маріанна’ и ‘Эрнстъ’, самое глубокое и прочувствованное изъ всего, что онъ написалъ. Природа — это его исходная точка и конечная цль, источникъ и послднее слово его поэзіи, его утшеніе, его символъ вры.

III.

Итакъ, говоря вообще, природа — вотъ то. что онъ уважаетъ, почитаетъ и изображаетъ. Но, слдуя своей собственной природ, онъ изображаетъ свою же природу, основная черта ея та, что она гармонична по существу своему. Подобное опредленіе, конечно, иметъ слишкомъ общій характеръ, на основаніи его можно бы, пожалуй, считать Гейзе преемникомъ Гёте. Но дло въ томъ, что эта гармонія, при ближайшемъ разсмотрніи ея, является не всеобъемлющей, а относительно-узкой, такъ сказать, аристократической гармоніей. Есть много такого, что исключаетъ ее, что не мирится съ нею, даже такого, что не касается ея. Гейзе смотритъ на пестроту жизни не какъ естествоиспытатель, а какъ поклонникъ красоты. Достаточно очевидно, что онъ не въ состояніи даже понять, какъ можно, будучи художникомъ, чувствовать охоту къ изображенію такихъ личностей, которыхъ въ дйствительной жизни не пустилъ бы даже за порогъ своей двери, да и онъ самъ очень откровенно высказалъ, что онъ никогда не въ состояніи былъ изобразить такой фигуры, которая не была бы привлекательна сама по себ, или такого женскаго характера, въ который онъ, въ извстной мр, не былъ бы влюбленъ {‘Дти вка’, I, 111. ‘Собраніе сочиненій’, VI, 206.}. Поэтому вся галлерея изображаемыхъ имъ личностей, за немногими исключеніями (какъ напр. Лоринзеръ или жена Янсена), состоитъ изъ однородныхъ существъ. На всхъ ихъ лежитъ печать какого-то благородства, какой-то прирожденный аристократизмъ. Общею имъ всмъ отличительною чертою является то, что самъ Гейзе называетъ ‘порядочностью’. Это послднее слово онъ понимаетъ въ томъ смысл, что вс его личности по самой природ своей не способны совершить что-либо низкое или грязное, у людей простыхъ свойство это обусловливается душевной добротою и здравымъ смысломъ, у человка боле образованнаго — сознаніемъ своего человческаго достоинства, убжденіемъ въ необходимости цльной и здоровой человческой жизни, сама себ дающей оцнку и опасающейся не столько заблужденій, сколько непослдовательности. Въ своей поэм ‘Саламандра’ Гейзе самъ такимъ образомъ коснулся своей любимой темы {‘Собр. сочин.’, III, 300.}:
‘Я никогда не хвасталъ моими добродтелями и не стыдился моихъ недостатковъ, никогда не скрывалъ я своихъ грховъ. Ибо мн кажется, что этимъ, прежде всего, человкъ свободнорожденный отличается отъ черни, трусливой и лицемрной. Порядочнымъ человкомъ называю я того, кто скромно сознаетъ самъ себ цну, не обращая вниманія на то, бранятъ-ли его сосди или завидуютъ ему’.
Почти тми же словами высказываетъ эту же мысль Туанета, ослпленная прежде аристократическимъ блескомъ: ‘Существуетъ только одинъ видъ порядочности: оставаться врнымъ самому себ. Заурядные люди обращаютъ вниманіе на то, что скажутъ люди, и спрашиваютъ у другихъ совта относительно, того, чмъ имъ быть. Но человкъ порядочный — самъ себ судья, самъ себ господинъ’ {‘Дти вка’, II, 47.}. Такого рода порядочность и составляетъ тотъ отпечатокъ, которымъ отмчены вс личности, выводимыя нашимъ поэтомъ, — вс начиная отъ крестьянина и кончая философомъ, начиная отъ рыбачки и кончая графиней. Простая служанка въ ‘Погон за счастіемъ’ высказываетъ взгляды на жизнь, вполн совпадающіе съ вышеприведенными взглядами Туанеты {‘Собр. сочиненій’, V, 201. На стр. 175 она употребляетъ слово: ‘порядочный’.}, и всякій, кто дастъ себ трудъ перелистать сочиненіе Гейзе, легко зам титъ, что слово ‘порядочный’ или равнозначущее ему встрчаются у него каждый разъ, какъ только онъ желаетъ охарактеризовать или похвалить что-нибудь. Достаточно прослдить, напр., въ одномъ только том его повстей примненіе слова ‘порядочный’ для обозначенія наружности, манеръ, выраженія лица (въ ‘Матери и Ребенк’, въ ‘Мертвомъ Озер’, въ ‘Приключеніи’. T. VIII, стр. 44, 246, 321). Или же можно перелистать, для опредленія значенія, которое Гейзе придаетъ этому слову, оба романа Гейзе. Въ ‘Дтяхъ Вка’ вс симпатичныя читателю личности взаимно обозначаютъ другъ друга эпитетомъ ‘благородный умъ’: Францеліусъ называетъ Эдвина и Бальдера истыми аристократами человчества, Эдвинъ, въ порыв страсти, не находитъ высшей похвалы для Туанеты и Леи какъ та, что он носятъ на себ печать благородства, а когда Туанета, посл встрчи съ Леей, признаетъ послднюю достойной супругой Эдвина, она опять прибгаетъ къ тому же выраженію для того, чтобы высказать свою мысль: она въ своемъ письм называетъ Лею умной, любезной и вполн порядочной подругой жизни Эдвина {‘Дти вка’, II, 335: ‘Ты самое милое, пріятное, благородное существо.— Бдное, храброе, свободнорожденное сердце: оно доказало свое благородство. (III, 309).}. А въ роман ‘Въ раю’, за первоначальный эскизъ котораго съ нкоторою достоврностью можно считать отрывокъ въ стихахъ ‘Дурное общество’, такъ называемое ‘дурное’ общество художниковъ сплошь противопоставляется такъ называемому знатному обществу, какъ истинно хорошее, порядочное {‘Въ раю’, III, 6 и слд.}. Изъ числа этихъ художниковъ ни одинъ не можетъ считаться аристократомъ въ общепринятомъ значеніи этого слова. Происхожденіе ихъ, какъ и происхожденіе героевъ ‘Сыновъ вка’,— вовсе незнатное. Но тмъ не мене вс они — ‘порядочные’ люди, они принадлежатъ къ числу избранниковъ, поступающихъ всегда и во всемъ хорошо и благородно, не изъ сознанія долга, не путемъ упорнаго подавленія дурныхъ инстинктовъ, а по природному влеченію. То, что Туанета называетъ ‘честнымъ желаніемъ не позорить чмъ-либо человчества’, въ роман ‘Въ раю’ также выставляется прирожденнымъ благородствомъ и противопоставляется дворянству, зиждящемуся на искусственныхъ принципахъ.
Поэтому немногіе писатели выставили такой длинный рядъ характеровъ, чуждыхъ всякой фальши и низости, какъ Гейзе. Никто не имлъ лучшаго мннія о людяхъ, чмъ онъ. Лучшее доказательство тому, какъ сильна была въ немъ потребность отъискивать всюду благородныя стороны человческой природы, представляетъ намъ то обстоятельство, что всюду, гд читатель или зритель могъ бы быть пораженъ неожиданнымъ измненіемъ характера, разочарованіе постоянно основано бываетъ на томъ, что ожиданія оказались превзойденными и что извстная личность оказывается гораздо боле благородной и порядочной, чмъ можно бы было предполагать, между тмъ у большинства писателей разочарованіе бываетъ въ обратную сторону. Напр., въ повстяхъ ‘Барбаросса’ или ‘Искательница тропинокъ’ примиреніе совершается такимъ образомъ, что выводимая въ повсти дурная личность въ конц концовъ одумывается, а такъ какъ ядро въ сущности здорово, такъ какъ дурныя дйствія являются результатомъ испорченности и горячности, а не природной злости, то, нкоторымъ образомъ, заключается миръ между этой личностью и читателемъ, къ немалому удивленію послдняго. Этотъ характеристичный оптимизмъ проявляется въ драмахъ Гейзе гораздо сильне, чмъ въ его повстяхъ, благодаря ему, безъ сомннія, мы встрчаемъ прекрасныя, сильныя, безусловно драматическія сцены. Вотъ нсколько примровъ тому: Въ ‘Елизавет-Шарлотт’ кавалеръ де-Лоррэнъ прибгалъ ко всякаго рода неблаговиднымъ средствамъ для того, чтобы погубить героиню и чтобъ удалить изъ Франціи героя пьесы, нмецкаго посланника графа Вида. Будучи вызванъ графомъ на дуэль, онъ получаетъ опасную рану. Когда графъ, опутанный политическими интересами, заключенъ былъ въ Бастилію, де-Лоррэнъ является въ пятомъ дйствіи въ пріемной короля. Что ему нужно? Выставить еще новыя обвиненія противъ графа? Продолжать свой нечестный образъ дйствій, который причинилъ его противнику столько бдствій и за который онъ самъ поплатился раной? Намренъ-ли онъ пользоваться обстоятельствами, мстить? Нтъ, онъ явился для того, чтобы торжественно заявить, что графъ поступилъ, какъ истый джентльменъ, и что виновникомъ дуэли является онъ самъ, де-Лоррэнъ. Онъ выражаетъ даже желаніе, чтобы его самого отправили въ Бастилію, для того, чтобы противникъ его не подумалъ, будто онъ поступилъ нечестно, лживо, указавъ на причины дуэли. Другими словами, даже въ этомъ испорченномъ человк пробуждается еще голосъ древне-французскаго рыцаря, замняющій въ извстной мр голосъ совсти, и побуждающій его подняться въ ршительный моментъ съ одра болзни для того, чтобы заступиться за врага, котораго онъ до сихъ поръ преслдовалъ своимъ безпощаднымъ мщеніемъ.— Въ прекрасной, взятой изъ народной жизни комедіи ‘Гансъ Ланге’, мы находимъ сцену, которая, при представленіи, возбуждаетъ живйшій интересъ зрителей и финалъ которой заставляетъ многихъ плакать. Это та сцена, въ которой вопросъ идетъ о жизни и смерти молодого дворянина. Онъ погибъ, если всадники догадаются, что никто иной, какъ онъ, лежитъ на скамь, переодтымъ въ еврейское платье На сцену является старшій конюшій Геннингъ, въ сопровожденіи всадниковъ. Послдніе слышали, что онъ знаетъ, гд раки зимуютъ. Геннингъ иметъ зубъ противъ молодого дворянина: раньше онъ игралъ первую роль въ помстьи рыцаря, теперь же онъ чувствуетъ себя отодвинутымъ на задній планъ, чего онъ не можетъ простить своему мнимому сопернику. И вотъ Гейзе ведетъ эту сцену такимъ образомъ, что Геннингъ, несмотря на просьбы и проклятія посвященныхъ, все ясне и ясне даетъ понять, что онъ желаетъ отмстить молодому дворянину, что ему извстно, гд онъ находится, и что никакія силы въ мір не удержатъ его отъ того, чтобъ открыть врагу его убжище, наконецъ, достаточно промучивъ послдняго, онъ довольствуется нагнаннымъ имъ страхомъ, вдругъ передаетъ преслдователямъ такія свднія, которыя окончательно должны навести ихъ на ложный слдъ.— Совершенно такимъ-же точнымъ характеромъ отличается, наконецъ, заключительная, прекрасная сцена въ патріотической драм ‘Кольбергъ’. Держится военный совтъ, къ которому приглашены и граждане, такъ какъ, въ виду важности вопроса, желательно выслушать всевозможныя мннія. Для осажденнаго города не остается, повидимому, никакой надежды. Французскій генералъ прислалъ письмо, въ которомъ онъ предлагаетъ нмецкому коменданту почетную капитуляцію. Но вс офицеры единогласно объявляютъ, что о сдач крпости не можетъ быть и рчи. Гнейзенау предлагаетъ гражданамъ вопросъ о томъ, слдуетъ-ли испросить у непріятеля извстный срокъ для того, чтобы вывести стариковъ, женщинъ и дтей изъ города, которому угрожаютъ всевозможные ужасы. Тогда поднимается съ мста старый учитель-педантъ Ципфель. типъ стараго нмецкаго филолога, чтобъ отвтить отъ имени гражданъ. Рчь его крайне многословна, напичкана латинскими цитатами, и вс слушаютъ ее съ признаками живйшаго нетерпнія. Его прерываютъ, ему даютъ понять, что всмъ и безъ того хорошо извстно, какъ онъ только и думаетъ о томъ, чтобъ предоставить коменданту и войскамъ опасную защиту города, но наконецъ-таки не безъ труда ему удается прійти къ тому заключенію, которое онъ имлъ въ виду безконечными ссылками на персидскія войны, на спартанцевъ и на Леонида,— а именно, что всмъ гражданамъ, безъ исключенія, подобаетъ оставаться въ осажденномъ город и умереть. Эту сцену Гейзе написалъ, очевидно, съ особой любовью, въ ней заключается, такъ сказать, вся его система. Ибо врядъ-ли гд-либо еще можно было ясне выразить его хорошее мнніе о человчеств, какъ, напр., въ сцен, въ которой мирный гражданинъ вдругъ оказывается героемъ, смшной педантъ — человкомъ непреклоннымъ, котораго никто не въ состояніи былъ бы разглядть подъ забавной оболочкой, кром поэта, убжденнаго въ томъ, что въ глубин души каждаго изъ его героевъ кроется неизгладимая черта благородства.

IV.

Такимъ писателямъ, которые, какъ напр. Шпильгагенъ, особенно охотно останавливаются на изображеніи борьбы сознанія и воли или на описаніи крупныхъ политическихъ и соціальныхъ столкновеній, конечно, скоре удадутся мужскія фигуры, чмъ женскія. Нелегко будетъ найти мужскую фигуру, подобную фигур Лео въ его роман ‘Одинъ въ пол не воинъ’, но за то Шпильгагену не удалось нарисовать подобной же выдающейся женской личности. Напротивъ, тотъ, кто ищетъ прирожденнаго благородства, проявленія душевной красоты, понятно, остановится скоре на изображеніи женщинъ, чмъ мужчинъ. Въ этомъ отношеніи, Гейзе похожъ на своего учителя — Гёте: почти во всхъ его произведеніяхъ женскій характеръ стоитъ на первомъ план, между тмъ какъ мужскія фигуры служатъ преимущественно для оттненія его и для придачи ему большей рельефности. А такъ какъ натура женщины сказывается преимущественно въ любви, такъ какъ любовь всячески облагороживаетъ человческую природу, то Гейзе останавливается преимущественно на изображеніи женской любви. Онъ прославляетъ любовь и прославляетъ женщину,— и въ то же время ему доставляетъ какъ бы особое удовольствіе изображать борьбу между этими двумя элементами. Когда восторжествуетъ любовь, когда она является той силой, противъ которой не въ состояніи бороться женское сердце, то она, сламывая всякое сопротивленіе, оказывается всесильной, подъ ея вліяніемъ женщина, сколько бы она ни боролась противъ нея, въ конц концовъ, всецло проникается ею, гордо поднимаетъ голову и пріобртаетъ ту аристократическую красоту, которую Гейзе такъ мастерски изображаетъ.
Прирожденная женская гордость — вотъ на чемъ Гейзе останавливается съ особой любовью. Цлую группу его повстей можно было-бы озаглавить общимъ заглавіемъ: ‘Женская гордость’. Киркетгаардъ, въ одномъ изъ своихъ сочиненій, говоритъ, что отличительная черта женщины — это ‘преданность, выражающаяся въ форм сопротивленія’. Это опредленіе какъ нельзя боле примнимо къ женщинамъ Гейзе: это-то ‘сопротивленіе’, какъ характерный признакъ благородныхъ натуръ, особенно интересуетъ и очаровываетъ его. Его влечетъ къ себ женское сердце — эта вчно обороняющаяся крпость, этотъ сфинксъ, загадку котораго онъ усиленно старается разгадать. Сладкое ядро кажется ему вдвойн сладкимъ въ его твердой оболочк, вкусное шампанское — вдвое вкусне въ его замороженномъ резервуар. Женская натура въ томъ вид, какъ ее изображаетъ Гейзе (Аррабіата, Юлія и Ирина въ его повсти ‘Въ раю’), какъ-бы закована въ ледяную броню, которая скрываетъ, отталкиваетъ, вводитъ въ заблужденіе, но затмъ сама крошится и таетъ. Его женщина по возможности долго отказывается отречься отъ своего собственнаго я, бережетъ и старается сохранить сокровище своей любви. Но она же, вполн сохраняя свое благородство, всецло отдаетъ свое я въ руки одного человка, оставаясь столь же неприступной для всего остального міра. Она не подчиняется никакой чужой сил. Разъ сломана и побждена женская гордость, она сама перебросится по ту сторону пропасти и отдастся совершенно свободно, естественно. У Гейзе никогда не встрчается соблазненій, если однажды и упо минается о таковомъ, какъ о дл прошломъ (‘Мать и дитя’), то оно служитъ лишь для того, чтобы выставить въ боле яркомъ свт гордое самосознаніе и столь же гордое, сознательное отданіе самой себя.
Это самосознаніе, эта способность къ сопротивленію (Раббія) самымъ разнообразнымъ образомъ варіируются у Гейзе: Аталанта, въ драм ‘Мелеагеръ’, представляетъ собою цльный, свжій типъ амазонки, она предпочитаетъ жизнь и дятельность на открытомъ воздух, бганіе въ запуски, упражненіе оружіемъ, охоту — женскимъ занятіямъ, внецъ побдителя — внцу новобрачной. Въ Сирит онъ изображаетъ пробужденіе стыдливости, вызванное свадебными приготовленіями и заставляющее молодую двушку бжать отъ брака, въ Аррабіат — гордость двушки, заставляющую ее усматривать грубыя вожделнія сквозь кажущуюся робость просьбъ, въ ‘двушк изъ Трепои’ — инстинктивное сопротивленіе непорочной двицы, въ Маріанн (‘Мать и дитя’) гордость женщины, которая проявляется съ удвоенной силой въ такъ называемой падшей женщин, подъ вліяніемъ незаслуженнаго оскорбленія, въ Магдалин (‘Въ погон за счастіемъ’) — сознаніе долга, какъ результатъ усвоенныхъ съ дтства правилъ нравственности, въ Лор (‘Лоренцъ и Лора’) — чувство стыда со стороны молодой двушки, у которой, въ виду смерти, вырвалось признаніе въ любви, въ Лотт — грустную замкнутость, въ сознаніи унаслдованнаго униженія, въ красавиц Катерин — негодованіе и отчаяніе по поводу того, что она нравится всмъ, заставляющія ее проклинать и собственную красоту свою, и всхъ своихъ поклонниковъ, въ Ле — опасеніе развитой и сдержанной женщины обнаружить свою слабость, въ Туанет — нежеланіе разочарованнаго сердца притворно выказывать страсть, которой оно не ощущаетъ, въ Ирин — строгость нравовъ мелкой принцессы, въ Юліи — холодность, напоминающую холодность Корделіи,— и все это лишь до тхъ поръ, пока наступитъ моментъ, когда разрываются вс эти путы, когда воспламеняются вс эти сердца, когда и ненависть къ мужчинамъ амазонки, и робость двочки, и стыдливость молодой двушки, и гордость женщины, и чувство долга строгой къ себ двицы, и меланхолія приниженной, и ледяная оболочка неувренной въ себ,— пока все это не разсется дымомъ на алтар бога любви, какъ отдльныя полнья одного громаднаго костра.
Гейзе усматриваетъ существо и истинную природу женщины не въ сопротивленіи, являющемся лишь формой и покрываломъ, а въ отданіи себя, и, будучи поклонникомъ природы, онъ прославляетъ непреодолимаго Амура, сокрушающаго всяческія препятствія. По его мннію, женщина никогда не раскается въ томъ что подчинилась его власти, но, напротивъ, можетъ раскаяться въ своемъ упорств. Беттина говоритъ въ одномъ изъ своихъ писемъ приблизительно слдующее: ‘Я успла уже забыть о сорванныхъ мною ягодахъ земляники, но отлично помню объ оставленныхъ мною на стебляхъ’. У Гейзе мы находимъ не одну варіацію на эту тему. Такъ двушка изъ Треппи, которая въ теченіе семи лтъ не переставала раскаиваться въ своемъ юношескомъ упорств, преодолваетъ, когда любимый ею человкъ случайно снова попалъ въ деревню, благодаря какой-то восторженной и суеврной увренности въ сил и правот ея любви, вс препятствія, встрчающіяся ей на пути къ счастію, и даже холодность и равнодушіе возвратившагося. Въ ‘Погон за счастіемъ’ Магдалина, какъ упомянуто выше, однажды ночью прогнала отъ себя своего возлюбленнаго, который, хавши верхомъ темной ночью, упалъ вмст съ лошадью и убился на мст. Раскаяніе въ своемъ упорств не даетъ ей покоя и она восклицаетъ: ‘И какую пользу принесла мн моя добродтель! Она оставалась неприкосновенною, и все же она не мшала мн ощущать сильнйшій внутренній холодъ’. Она не только раскаявается въ томъ, что слдовала велніямъ условной нравственности, образъ погибшаго преслдуетъ ее годами и какъ бы караулитъ ее. Каждый разъ, когда ей кажется, что ей удалось забыть прошлое и найти себ новое счастіе, ей чудится, будто покойникъ стучится въ дверь, какъ онъ стучался въ ту ночь, когда ему велли удалиться. Амуръ строго наказываетъ того, кто не приноситъ жертвъ на его алтар. Эту мысль Гейзе подробне развиваетъ и въ другихъ своихъ произведеніяхъ. Въ вышеупомянутомъ случа смерть обожателя является лишь случайнымъ слдствіемъ той строгости, съ которою отнеслась къ нему его возлюбленная. Предположимъ, что онъ являлся къ ней не съ мольбой, а съ желаніемъ настоять на своемъ хотя бы насильственно, и что сопротивленіе гордой двушки носило на себ характеръ не врности долгу, побждающей искушеніе, а самообороны противъ угрожающаго ей насилія. Что тогда? И въ такомъ случа Амуръ тоже строго караетъ. Свою драму ‘Сабинянки’ Гейзе, очевидно, написалъ только ради одного характера. Иначе ему, конечно, не пришло-бы въ голову избрать сюжетомъ для трагедіи эту столь не подходящую для драмы, скоре комическую тему. Этотъ характеръ — Туллія, дочь короля. Будучи похищена однимъ римскимъ воиномъ и заключена въ его дом, она убиваетъ его, когда онъ осмливается приблизиться къ ней ночью. Не было бы ничего удивительнаго въ томъ, если-бы эта продерзость навлекла на убійцу месть’.римлянъ, но Гейзе, по свойственной ему оригинальной психологіи, придаетъ длу такой оборотъ, что она, убіеніемъ своего мужа, пыталась убить пробуждающіяся влеченія своего собственнаго сердца, и тмъ оскорбила безпощаднаго бога Амура.
‘Онъ наклонилъ лицо свое къ моему челу, такъ что меня всю обдало его дыханіе, и тихій голосъ его, подобно яду, разлился по всмъ моимъ жиламъ’.
И вотъ душа ея раздвоилась и она начинаетъ пугаться своего столь понятнаго, столь естественнаго дянія. Ее всюду преслдуетъ образъ убитаго, но ее пугаетъ не столько трупъ его, сколько воспоминаніе о его ласкахъ. ‘Прошли всего одинъ день и одна ночь’,— говоритъ она,— ‘съ тхъ поръ, какъ я совершила это дяніе, а мн кажется, будто я имю за собою тысячу лтъ и тысячу смертей. Я хорошо помню только одно и я этого никогда не забуду: его поцлуя въ мои рсницы и его рукопожатіе’. И въ заключеніе она высказываетъ сестр своей какъ бы основную идею всей пьесы въ слдующихъ словахъ:
‘Не старайся убжать отъ любви: она все же когда-нибудь да настигнетъ тебя. Иди къ ней навстрчу и преклонись передъ нею, ибо она никогда не проститъ тому, кто противится ей, и высосетъ изъ него всю кровь. Разв этотъ строгій богъ не покорилъ себ всхъ женщинъ? И мн одной, сестра, приходится плакать за то, что я возстала противъ него’.
Эта двушка не въ состояніи ненавидть того, кто совершилъ надъ нею насиліе. Любовь не затрудняется прибгать и къ хитрости, и къ насилію. Онъ, правда, насмхался надъ нею, но вдь любовь насмхается надъ самыми сильными и свободными изъ людей. Другими словами,— что такое самъ Амуръ, какъ не преступникъ, смющійся надъ всми установленными законами?
Впрочемъ, ‘надъ всми’ — это слишкомъ сильно сказано. Правда, у Гейзе, какъ и у Клейста, является несомннная наклонность останавливаться на чисто-проблематическихъ загадкахъ чувства, но въ немъ слишкомъ много гармоніи, зрлости и трезвости, для того, чтобы безъ дальнйшихъ околичностей выставлять страсть, какъ нчто такое, для чего не существуютъ общественные законы и порядки. Онъ достаточно развитъ для того, чтобы понять, что законы страсти и законы общества — два вполн несоизмримыя понятія, которыя почти невозможно согласовать, онъ относится къ послднимъ съ достодолжнымъ, хотя и съ условнымъ, уваженіемъ. Съ самой ранней юности онъ находилъ удовольствіе въ томъ, чтобъ изображать лишь относительную истину и условное значеніе этихъ законовъ, изобртать такіе случаи, когда они нарушаются такимъ образомъ, что исключеніе изъ общаго правила кажется какъ будто законнымъ и что даже самый завзятый буржуа задумается осудить его. Въ своей забот о томъ, чтобы предоставить исключенію полное, незыблемое право, Гейзе старается иногда отъискать въ высшей степени странныя исключенія,— какъ напр., въ своей первой, невошедшей въ полное собраніе его сочиненій, драм ‘Франческа-ди-Римини’. Но вообще онъ старается окружить подобные случаи такимъ крпкимъ частоколомъ, чтобы никакіе натиски обыденной морали не въ состояніи были повалить эту ограду. Когда Гёте сводитъ Эгмонта и Клару, онъ не старается пріискивать какихъ-либо извиненій для ихъ отношеній, послднія находятъ себ оправданіе въ самой своей красот. Но Гейзе, поэтъ мене сильный и смлый и боле осторожный, никогда не упускаетъ изъ виду условную нравственность и постоянно старается найти примиреніе съ нею, или тмъ, что онъ заставляетъ ее торжествовать во всхъ иныхъ случаяхъ, кром этого одного, гд нарушеніе ея было неизбжно, или тмъ, что онъ заставляетъ извстную личность нести наказаніе за нарушеніе предписаній нравственности тмъ, что запретное счастіе покупается такой высокой цной, за какую не согласился-бы купить его человкъ заурядный
Въ ‘Франческ-ди-Римини’ мы встрчаемся съ слдующей комбинаціей: Ланчіото некрасивъ, грубъ, испорченъ, а его братъ Паоло — благороденъ и красивъ. Ланчіотто воспылалъ страстью къ Франческ. Братская любовь къ недостойному ея Ланчіотто заставляетъ Паоло являться не только женихомъ, но и заступать мсто, въ день внчанія, своего брата, который боится, что безобразіе его явится непреодолимымъ препятствіемъ для полученія согласія двушки на бракъ. Лишь въ темной брачной комнат Ланчіотто отваживается приблизиться къ своей невст. Но и Паоло любитъ Франческу и пользуется взаимностью. Поэтому нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что молодая женщина, открывъ грубый обманъ, жертвою котораго она сдлалась, сознаетъ себя обезчещенной ласками своего супруга, и не только не считаетъ’ любви своей къ Паоло грховной, напротивъ, смотритъ на нее какъ на нчто святое. ‘Твое лобзаніе очистило обезчещенныя уста мои’,— говоритъ она.
Итакъ, для того, чтобы создать себ возможно крпкій окопъ, поэтъ, въ этомъ наивномъ юношескомъ произведеніи своемъ, при думалъ самый невозможный, за волосы притянутый случай: ибо что можетъ быть нелпе того, что Паоло, въ своемъ глуповатомъ добродушіи по отношенію къ недостойному брату, соглашается совершить самый низкій обманъ относительно любимой двушки, жертвуя притомъ и счастіемъ своей собственной жизни. Но въ этомъ яркомъ примр мы встрчаемъ тотъ типъ, по которому Гейзе въ послдующихъ, боле тонко-отдланныхъ произведеніяхъ своихъ строитъ свои случаи нравственной коллизіи. Беру на удачу нсколько примровъ: Въ ‘Беатриче’ законный бракъ тоже является бракомъ по принужденію, какъ и въ исторіи Франчески, но только лучше мотивированнымъ. Въ ‘Клеопатр’ молодой германецъ такъ-же упорно борется противъ любви молодой египтянки, какъ и у Клейста графъ Веттеръ-фонъ-Штраль противъ страсти Катеньки изъ Гейльбронна, и лишь посл того, какъ страсть къ нему едва не доводитъ Клеопатру до смерти, между ними устанавливаются любовныя отношенія. Гордая Габріель въ ‘Графскомъ замк’ тогда только ршается на бракъ съ графомъ, когда онъ ради нея подвергаетъ опасности свою жизнь. Молодая женщина въ ‘Рафаэл’ покупаетъ себ нсколько часовъ свиданія съ возлюбленнымъ цною пожизненнаго заточенія въ монастырь, увлеченія Гарсинды и Лотки, связанныхъ вншними узами, но свободныхъ въ душ, обставляются такими условіями, которыя не могутъ имть иныхъ послдствій, кром смерти: право на минутное счастіе покупается самоубійствомъ.
Словомъ, для всхъ этихъ личностей осушаемый ими кубокъ счастія судьба приправила ядомъ. Такимъ образомъ, Гейзе требуетъ для этихъ ‘героическихъ’ натуръ права разршать коллизію обязанностей инымъ образомъ, чмъ то длаетъ ‘трусливый, стсненный обычаями и условностями средній человкъ’, а въ введеніи къ своей ‘Беатриче’ {‘Собраніе сочиненій’, VIII, 168.} онъ самъ, въ слдующихъ словахъ, формулировалъ свою этическую ересь: ‘Геніальныя натуры, складывающіяся совершенно самостоятельно, такъ же расширяютъ своею дятельностью, подавая примръ внутренней силы и величія, предлы нравственной области, какъ геніальные художники выходятъ изъ установленныхъ границъ своего искусства, чтобы проложить себ новые пути. А чрезмрность самосознанія въ этихъ героическихъ душахъ вполн искупается и очищается трагической развязкой’.
Но не только этой постоянной близкой связью съ гибелью и смертью облагороживаетъ Гейзе любовь, законную и незаконную, какъ на то указано выше, а и способами самопожертвованія. Послднее всегда бываетъ сознательно. Женщины его никогда не даютъ увлечь себя,— он отдаются вполн добровольно, если только отдаются. Это мы видимъ уже въ самыхъ раннихъ произведеніяхъ Гейзе, какъ напр. въ ‘Уздномъ судь’ {Собр. сочин, VI, 71: ‘Я разъ въ жизни была продана, почему же люди станутъ бранить меня за то, что и дарю себя, чтобы смыть этотъ позоръ.}, въ ‘Рафаэл’, въ ‘Лотк’ и во многихъ другихъ повстяхъ въ проз и въ стихахъ. Всюду проходитъ красною нитью право человка самому распоряжаться собою. Женщина свободно отдается любимому человку, свободно идетъ на встрчу своей гибели или сама себя убиваетъ, а тамъ, гд счастіе любви не облагороживается тою цною, которою оно куплено, тамъ оно, по крайней мр, возвышается гордостью, съ которою его дарятъ и имъ пользуются. Благодаря этой гордости, личность, находясь сама подъ вліяніемъ высшей естественной силы, чувствуетъ себя независимою, способною пользоваться верховною властью. Но въ роман ‘Въ раю’ Гейзе впервые принципіально коснулся свободы любви, приходящей въ коллизію съ законами общества, и энергически отстаивалъ ея права. Основная идея этого романа та, что нравственность и законность любви между мужчиной и женщиной совершенно независимы отъ вншняго освященія ихъ брачнымъ союзомъ. По своему обыкновенію, Гейзе пытался подкрпить данный частный случай самыми вскими доказательствами: Янсенъ не можетъ, не позоря своего друга, освободиться отъ презрнной жены своей, а безъ Юліи онъ пропадетъ и какъ художникъ, и какъ человкъ. Но когда Юлія, въ присутствіи многочисленныхъ друзей, украшенная миртовымъ внкомъ, добровольно внчается съ Янсеномъ,— то этимъ самымъ ршительнымъ образомъ наносится ударъ исключительно-вншней морали общества, хотя этотъ случай и не выставляется образцомъ, достойнымъ подражанія. Авторъ, старающійся доказать въ своихъ ‘Дтяхъ вка’ современникамъ своимъ, что нравственность отдльнаго человка ни мало не зависитъ отъ его метафизическихъ убжденій, проводитъ въ своемъ ‘Раю’ ту мысль, что чистота и безупречность любовныхъ отношеній зависятъ не отъ вншнихъ условій нравственности, но что какъ въ брак, такъ и вн его, можетъ существовать любовь, истинная или мнимая, нравственная или безнравственная, что въ конц концовъ все сводится къ благородству сердца.

V.

Гейзе, какъ поэтъ, является прямымъ преемникомъ Эйхендорфа. Подобно герою его повсти ‘Приключеніе’, онъ на первое время, казалось, избралъ себ спутникомъ романтическаго ‘неудачника’. Тамъ, гд онъ (какъ напр. въ ‘Лотк’) самъ себя выводитъ на сцену, въ вид юноши, онъ даже впадаетъ въ тонъ Эйхендорфа и очень врно подражаетъ романтическимъ напвамъ Въ собраніи романтическихъ дтскихъ сказокъ, изданномъ имъ еще въ ранней молодости, подъ заглавіемъ ‘Кладезь юности’, герой его Моргенротъ является роднымъ братомъ знаменитаго Эйхендорфовскаго героя. Въ книг этой много дтскаго, но тмъ не мене она не лишена извстнаго интереса, такъ какъ въ ней выражается первоначальная точка зрнія поэта. Изъ нея видно также, съ какими данными онъ выступилъ на литературное поприще: нсколько наивный, но отнюдь не безвкусный слогъ въ прозаическихъ произведеніяхъ, а стихи, стоящіе гораздо выше прозы, чужды всякой аффектаціи, красивы и звучны. Онъ подражаетъ въ своемъ пніи, но поетъ чисто, слышится обычный романтическій тонъ, не лишенный, однако, юношеской свжести и пріятности. Быть ‘наивнымъ’ въ этотъ переходный возрастъ — это уже что-нибудь да значитъ, а прирожденное поэту, замчательное умніе владть языкомъ не даетъ начинающему поэту впадать въ манерность и утрировку. Унаслдованная имъ, повидимому, отъ отца его, извстнаго филолога, способность къ изученію языковъ даетъ ему возможность свободно обращаться съ римами и съ различными оборотами рчи, и уже въ юношескомъ возраст онъ доходитъ въ этомъ отношеніи почти до виртуозности. Эта Шлегелевская или Рюкертовская способность къ языкамъ, являющаяся однимъ изъ основныхъ элементовъ умственнаго склада Гейзе, обусловливала собою и другія особенности, которыя мало-по малу обнаружились въ немъ. |Въ начал своей литературной дятельности онъ плъ не потому, что у него накопилось больше мотивовъ псенъ, чмъ у другихъ, но потому, что для него было легче, чмъ для другихъ, выразить въ форм псни то, что у него было на сердц. Такъ какъ для того, чтобы раскрыть его уста, не требовалось сильныхъ внутреннихъ переворотовъ или выдающихся вншнихъ событій, какъ то случается съ другими поэтами, которымъ трудне дается форма и которымъ удается только въ моменты страсти вынести на свтъ Божій внутреннія свои сокровища, то онъ всматривался не внутрь себя, а въ то, что было извн, мало раздумывалъ о своемъ я, о своемъ призваніи и своихъ способностяхъ, напротивъ, вполн сознавая то, что онъ носилъ въ душ своей врное зеркало, въ которомъ отражалось все окружающее, все, что его интересовало, онъ, съ впечатлительностью и жаждою дятельности истиннаго художника свободно останавливалъ свой взоръ повсюду.
Но онъ не долго оставался въ области романтической музыки. Онъ самъ выразился въ одномъ изъ своихъ стихотвореній: ‘Романтическая поэзія, безъ сомннія, красива, но это — красота ночной красавицы’. Но мннію Гейзе, истинный художникъ долженъ излагать свои мысли прямо и ясно, онъ настолько любитъ солнечный свтъ, что для него становятся невыносимыми романтическія сумерки. Онъ, по самой природ своей, не былъ лирикомъ, а романтизмъ, по самой природ вещей своихъ, тсно связанъ съ лирикой. Окружающая природа сама по себ не наводила его на поэтическія мысли и не представлялась ему интересной, отъ его повстей не поветъ на васъ такою свжестью моря и лса, какъ напр. отъ повстей датскаго писателя Блихера, онъ отнюдь не пейзажистъ и пейзажъ всегда стоитъ у него на заднемъ план. Какъ только онъ развился настолько, чтобы смотрть на все собственными глазами своими, онъ прежде всего останавливаетъ свои взоры на человк, и притомъ на человк не какъ на интеллигентномъ существ, которому служатъ отдльные органы, не какъ на ходячей вол, не какъ на психологическомъ феномен, а какъ на пластической фигур. Мн кажется, что онъ, подобно скульптору, закрывая глаза, прежде всего, видлъ передъ собою рой контуровъ и профилей. Красивыя вншнія формы и движенія, поворотъ головы, оригинальная и красивая поза или походка занимали его, безъ сомннія, не меньше, чмъ какого-нибудь скульптора, и онъ старается передать ихъ съ такою же любовью, даже почти съ по мощью тхъ же техническихъ выраженій. Такъ напр. главное дйствующее лицо въ его повсти ‘Уздный судья’ выражается слдующимъ образомъ: ‘Здшняя молодежь здорова, а въ молодости здоровье — это полъ-красоты. Къ тому же она породиста. Обратите вниманіе на форму головъ и на красивые изгибы висковъ, на естественную грацію въ походк, въ танцахъ и даже при сидніи’. Интересный образецъ такой манеры писателя смотрть на вещи можно найти въ повсти ‘Одинокіе’, въ которой онъ въ слдующихъ словахъ выражаетъ неудовольствіе свое по поводу того, что существуютъ лишь такія несовершенныя средства живописи: ‘Одинъ только контуръ,— негодовалъ онъ,— лишь нсколько дюжинъ черточекъ. И много-ли нужно изобразить!? Какъ она детъ себ на ослик, сидя спокойно, съ перекинутыми ногами, на спин его, и едва не задвая носками ногъ земли, опершись правою рукою о колно, а лвою — слегка подпирая подбородокъ и играя цпочкой, она обратилась лицомъ къ морю. Какая тяжесть черныхъ косъ на затылк! Въ нихъ что-то краснется: быть можетъ, коралловый уборъ,— нтъ, то свжіе цвты граната. Втеръ играетъ накинутымъ на плечи платкомъ, щеки пылаютъ, а глаза ярко блестятъ’.
Вотъ на такихъ-то картинахъ, пластическихъ фигурахъ, простыхъ, но живописныхъ моментахъ съ самаго начала съ особенною любовью останавливалась фантазія Гейзе, и они-то и состаи ляютъ исходную точку ея. И хотя всякій отлично сознаетъ, что гораздо разумне изображать поэта, чмъ расхваливать его, нельзя однако воздержаться отъ выраженія удивленія по поводу того, до какой степени Гейзе всюду удалось выставить передъ нашимъ глазомъ въ такомъ яркомъ свт свои персонажи, въ особенности женскія личности. Онъ не принадлежитъ къ описательной школ? онъ не вдается въ пространныя характеристики, какъ Бальзакъ или какъ Тургеневъ, но очерчиваетъ немногими штрихами, и тмъ не мене его фигуры запечатлваются въ нашей памяти по той простой причин, что вс он несомннно характерны. Изображенная имъ крестьянская двушка изъ Неаполя или изъ Тироля, горничная или барышня изъ Германіи встаютъ передъ вами, точно живыя, какъ фигуры художественно-облагороженныя. Он совершенны по форм, какъ статуи, он держатъ себя, какъ королевы. Никто, за исключеніемъ живописца Леопольда Робера, котораго напоминаютъ нкоторые разсказы Гейзе изъ итальянской жизни, сколько мн извстно, не съумлъ сохранить такой благородный тонъ при изображеніи простыхъ крестьянъ и рыбаковъ. И такой-же отпечатокъ благородства лежитъ не только на вншнихъ формахъ, но и на изображеніи внутренней жизни. Если-бы такое выраженіе не показалось слишкомъ смлымъ, я готовъ-бы былъ сказать, что Гейзе изображаетъ любовь пластически, между тмъ какъ романтики всегда относились къ ней лирически. Если сравнить любовные разсказы Гейзе съ такими-же разсказами романтиковъ, то окажется, что между тмъ, какъ сила романтиковъ заключается въ анализированіи романтической восторженности и въ изображеніи самыхъ странныхъ, трудно уловимыхъ настроеній, у Гейзе всякій психологическій моментъ тотчасъ-же отражается въ какомъ-нибудь жест или выраженіи лица, все у него тотчасъ-же становится наглядно и преисполнено жизни.

VI.

Я замтилъ выше, что способность схватывать личности и идеализировать ихъ составляетъ одну изъ исходныхъ точекъ фантазіи поэта. Но она иметъ еще и другую исходную точку. Почти такою же непосредственною, какъ и способность его изображать характеры, является наклонность его переживать или выдумывать ‘приключенія’. Подъ словомъ ‘приключеніе’ я разумю происшествія своеобразныя, необычайныя, которыя — что почти никогда не случается при обыкновенныхъ происшествіяхъ — имютъ опредленный абрисъ, такіе ярко очерченные начало, середину и конецъ, что они представляются фантазіи какъ-бы заключенной въ рамку картиной. Результатомъ какого-нибудь вншняго наблюденія,— обрывка сна, случайной встрчи на улиц, взгляда на средневковыя башни древняго города при вечернемъ освщеніи,— является, благодаря ассоціаціи идей, извстная исторія, извстная цпь событій, и, при строго-художественномъ склад его, эта цпь событій постоянно облекается въ ритмическую форму. Она иметъ плоть и кровь и даже отличается извстнымъ изяществомъ. Способность передать какую-нибудь исторію въ сжатой, закругленной форм, такъ сказать включить ее въ гармоническіе размры, является прямымъ послдствіемъ гармонической по преимуществу натуры Гейзе. Усвоенная имъ себ форма повстей представляетъ собою нчто вполн оригинальное и самостоятельное, исключительное его достояніе. Поэтому онъ сдлался особенно популяренъ, благодаря своимъ прозаическимъ разсказамъ. Въ послднихъ встрчаются постоянно лишь очень немногіе и простые факторы, ограниченное число личностей, и всю ихъ фабулу можно, такъ сказать, обозрть съ одного взгляда. Но фабула у него существуетъ не ради однихъ только личностей, какъ въ новйшихъ французскихъ романахъ, имющихъ въ виду удовлетвореніе однихъ только психологическихъ или физіологическихъ интересовъ: она не лишена своеобразнаго развитія и самостоятельнаго интереса. Такая повсть, какъ напр. отличающаяся такою безъискусственною простотою ‘Вечерняя сцена’ Христіана Винтера {Гейзе и Курцъ ‘Novellenschatz des Auslandes’, т. VIII.}, иметъ тотъ недостатокъ, что въ ней мы видимъ полнйшее отсутствіе дйствія. Повсти Гейзе являются не только картинками нравовъ или жанромъ, въ нихъ что-то ‘длается’, и притомъ постоянно длается что-то неожиданное. Фабула вообще бываетъ въ нихъ такъ построена, что на извстномъ пункт случается неожиданный поворотъ, который однакоже, если хорошенько вдуматься въ прошедшее, вполн основательно мотивируется этимъ прошедшимъ. Въ извстномъ пункт дйствіе обостряется, здсь отдльныя нити его собираются въ клубокъ, по выход изъ котораго он расходятся затмъ въ противоположномъ направленіи. Особенное наслажденіе доставляетъ читателю именно то искусство, съ которымъ конечная цль извстнаго дйствія все боле и боле затемняется, до тхъ поръ, пока вдругъ не спадетъ покрывало. Удивленіе читателя вызывается ловкостью, съ которою его, повидимому, все боле и боле удаляютъ отъ вроятной конечной точки, пока онъ наконецъ не убждается въ томъ, что авторъ водилъ его по спирали и что онъ находится какъ разъ надъ той точкой, съ которой начался разсказъ.
Гейзе самъ, въ предисловіи къ своему ‘Сборнику нмецкихъ повстей’, высказался относительно того принципа, котораго онъ самъ никогда не придерживался при писаніи своихъ повстей. Здсь, какъ и въ введеніи къ ‘Тревизской вышивальщиц’, онъ, возражая тмъ, которые ставятъ на первый планъ слогъ и изложеніе, обращаетъ вниманіе на то, что въ разсказ самое главное все-таки фабула, которая поэтому должна быть изящна и занимательна сама по себ. Онъ говоритъ, что онъ, по своимъ эстетическимъ взглядамъ, даетъ преимущество такой повсти, основной мотивъ которой представляетъ собою нчто закругленное, боле или мене содержательное, своеобразное, специфическое въ самой постройк своей. ‘То, что мы называемъ въ тсномъ смысл слова повстью,— продолжаетъ онъ,— должно отличаться рзкоочерченнымъ силуэтомъ’ {Тамъ-же, т. I, стр. XIX.}. Подъ словомъ ‘силуэтъ’ Гейзе разуметъ общій абрисъ разсказа, въ род того, какъ мы видимъ въ толково-составленномъ оглавленіи, причемъ онъ поясняетъ свою мысль подходящимъ примромъ и очень удачнымъ опредленіемъ. Онъ приводитъ слдующее оглавленіе одной изъ повстей Бокаччіо:
‘Федериго дельи-Альбериги любитъ, но не встрчаетъ взаимности, для того, чтобъ угодить милой, онъ растратилъ все свое достояніе, и у него остается одинъ только соколъ и вотъ, когда однажды его возлюбленная посщаетъ случайно его домъ и ему нечмъ угостить ее, онъ зажариваетъ этого сокола. Она узнаетъ объ этомъ, измняетъ внезапно свое отношеніе къ нему и вознаграждаетъ его любовь, отдавая ему свою руку и свое состояніе’.
Гейзе указываетъ на то, что въ этихъ немногихъ словахъ кроются вс элементы трогательной и интересной повсти, въ которой судьба двухъ людей благополучно устраивается, благодаря случайному обороту событій, который однако прекрасно обрисовываетъ характеры, поэтому онъ предлагаетъ и современнаго разсказчика, даже при обиліи и занимательности матеріала, прежде всего спросить себя, ‘гд-же соколъ’, т. е. то специфическое нчто, которымъ отличается этотъ разсказъ отъ тысячи другихъ.
Въ требованіяхъ, съ какими онъ обращается къ повсти, онъ прежде всего характеризуетъ ту задачу, которую онъ самъ себ поставилъ и разршилъ. Онъ предпочитаетъ случай выдающійся — типически-заурядному. Читатель можетъ быть такъ-же увренъ въ томъ, что въ каждомъ изъ его разсказовъ въ проз найдетъ ‘сокола’, какъ увренъ былъ извстный слдователь въ томъ, что въ каждомъ преступленіи онъ найдетъ женщину. Въ ‘Аррабіар’ этимъ соколомъ является укушеніе въ руку, въ ‘Портрет матери’похищеніе, въ ‘Братц Гавріил’ — письмо, списанное изъ сборника ‘Любовный почтальонъ’. Читатель, если только онъ пожелаетъ искать въ сочиненіяхъ Гейзе означенной хищной птицы, можетъ составить себ довольно ясное понятіе о манер писанія автора. Правда, не всегда такъ легко бываетъ поймать эту птицу, какъ въ данномъ случа. Съ впечатлительностью, съ граціозною живостью, рдко встрчающимися у человка не романскаго племени, Гейзе уметъ ловко завязать узелъ событій, и затмъ снова распутать его, поставить и разршить ту именно психологическую задачу, которую онъ поставилъ себ въ извстной повсти. Онъ уметъ отдлить извстный частный случай, придавая ему исключительно-повствовательную форму, отъ общаго культурнаго и соціальнаго состоянія, однимъ изъ звеньевъ котораго является этотъ случай, не впадая въ сверхъестественности, сказочное, какъ иные беллетристы-романтики, и не вдаваясь въ эпиграмму. Его повсти — это ни короткіе романы, ни длинные анекдоты, он отличаются одновременно и полнотой, и строго-законченной формой, и какъ ни сжата эта форма, она все-таки оказалась достаточно эластичной для того, чтобы включить въ себя самое разнообразное содержаніе. Гейзе затрогиваетъ многія струны, но чаще всего струны нжныя и интимныя, иногда, впрочемъ, и комическія (какъ напр. въ забавной пьес ‘Вдовушка’), и фантастическія la Гофманъ (‘Клеопатра’), а однажды даже и высоко-трагическія (‘Грхъ дтей — проклятіе отцовъ’). Вообще повсть, какъ онъ ее понимаетъ, граничитъ съ областью твореній Альфреда де-Мюссе, Меримэ, Гофмана и Тика, хотя и сохраняя при этомъ собственные предлы и своеобразныя очертанія.

VII.

Однако, какъ я ни склоненъ признать значеніе этого строго-обозначеннаго профиля спеціальною особенностью повстей Гейзе назначеніе его для повсти, какъ для рода искусства вообще! мн однакоже невозможно принять его за ршающую норму при оцнк отдльныхъ разсказовъ. Вдь въ сущности повсть, какъ и всякое художественное произведеніе, представляетъ собою организмъ, въ которомъ извстныя, относительно независимыя другъ отъ друга и весьма разнообразныя обстоятельства способствуютъ вншнему впечатлнію. До сихъ поръ мы останавливались на характерахъ и на дйствіи, третьимъ элементомъ является слогъ. По моему убжденію, вс эти три элемента не подчинены другъ другу, но стоятъ, такъ сказать, рядомъ, и каждый изъ нихъ доставляетъ, будучи доведенъ до извстной степени совершенства, одинаково полное наслажденіе читателю. Безъ сомннія, какъ на то указываетъ Гейзе, одностороннее развитіе изложенія можетъ повести къ остроумнымъ, не построеннымъ на извстной тем, комбинаціямъ, но, съ другой стороны, тотъ, кто придаетъ слишкомъ большое значеніе фабул, рискуетъ тмъ, что произведеніе его, выигрывая во вншней занимательности, утратитъ внутреннее содержаніе.
‘Вешнія Воды’ Тургенева — это такая повсть, въ которой въ сущности очень мало вншняго дйствія,— о слог, въ тсномъ смысл слова, я не могу судить, такъ какъ я лишенъ возможности познакомиться съ повстью на язык подлинника, — но этотъ недостатокъ почти ничего не значитъ при такой мастерской обрисовк характеровъ. Разв описаніе итальянскаго семейства само по себ не служитъ достаточнымъ противовсомъ нкоторой слабости мотивировки событій? Что за важность, если читатель желалъ бы иной развязки и не захочетъ вторично прочесть ее, когда онъ съ одинаковымъ наслажденіемъ перечитаетъ три четверти разсказа?
‘Дневникъ сельскаго причетника’ Блихера — это такая повсть, въ которой дйствіе играетъ самую незначительную роль и большинство характеровъ своею грубостью дйствуетъ отталкивающимъ образомъ, но тмъ не мене это произведеніе глубоко-художественное: главное достоинство ея заключается въ слог, въ мастерски выдержанной, старомодной манер выражаться добродушнаго причетника. Эта манера выражаться является для насъ лучшей гарантіей въ безусловной правдивости разсказа, которой невозможно достигнуть путемъ идеализма, и которой поэтому Гейзе не ищетъ, но достигаетъ: — я разумю ту правдивость, которую французы обозначаютъ словами: ‘la vrit vraie’.
Но нельзя-ли разбить Гейзе его собственнымъ оружіемъ? Мн кажется, что можно. Особенно сильно напирая на то, чмъ должна быть повсть, онъ одновременно желаетъ возстать и противъ придаванія чрезмрнаго значенія слогу, и противъ слишкомъ идеализированнаго содержанія. Изъ всхъ его разсказовъ въ стихахъ я ставлю выше всего ‘Саламандру’, изъ его повстей въ проз — ‘Послдній Центавръ’, — первую по ея манер изложенія, послднюю по ея еде. Въ ‘Саламандр’ мы тщетно стали бы искать вышеупомянутаго ‘сокола’, въ разсказ этомъ очень мало дйствія, характеры весьма недостаточно развиты,— и все же всякій способный чувствовать читатель испытаетъ такое великое наслажденіе подъ вліяніемъ этихъ чудесныхъ терцинъ, что онъ готовъ будетъ приписать этому стихотворенію, кром присущихъ достоинствъ, еще и недостающія. Здсь онъ найдетъ лишь въ незначительной степени то эпическое спокойствіе, то объективное изложеніе, которыя составляютъ особенность повстей Гейзе. Это эпическое спокойствіе, быть можетъ, мало подходитъ къ безпокойному духу нашего времени, да и осуществленіе этого идеала вполн удалось Гейзе только въ тхъ немногихъ повстяхъ въ проз, которыя вовсе не касаются новйшей культурной жизни, какъ напр. въ замчательныхъ разсказахъ его изъ давнопрошедшихъ временъ: ‘Тревизская вышивальщица’ и ‘Жоффруа и Гарсинда’, представляющихъ собою облагороженные образцы древне-итальянскихъ или провансальскихъ разсказовъ, или же въ повстяхъ, заимствованныхъ изъ народной жизни Италіи или Тироля,— ибо въ тхъ странахъ самый народъ является цльнымъ, первобытнымъ воспроизведеніемъ среднихъ вковъ. Такой разсказъ, какъ маленькая жемчужина ‘Аррабіата’, положившій начало слав Гейзе, именно и прельщаетъ своей простой, строгой оправой, будучи отягощенъ стилистическими блестками или разными психологическими завитушками, онъ утратилъ бы всю свою первобытную красоту и сдлался бы невозможенъ. Равнымъ образомъ и ‘Тревизская вышивальщица’, пользовавшаяся наибольшимъ успхомъ посл вышеназванной повсти, благодаря своей трогательной простот и безъискусственности, до того сливается съ формою хроники, что она даже и немыслима помимо ея. Но тамъ, гд изображаются новйшія культурныя сцены, слогъ едва-ли можетъ быть слишкомъ нервенъ и субъективенъ. Самъ Гейзе не можетъ не сообразоваться въ этомъ отношеніи съ своимъ сюжетомъ. Какъ лихорадочно, напр., изложеніе въ его повсти въ письмахъ, озаглавленной ‘Неизлчимъ’1 Онъ, очевидно, лишь крайне неохотно прибгаетъ къ тому страстному, взволнованному тону, который мы встрчаемъ въ его ‘Саламандр’. Вся красота этой повсти основывается на чарующей прелести метрическаго изложенія, и въ то-же время мы не найдемъ здсь ни единаго слова, которое не относилось бы къ длу. Все здсь жизненно, каждый стилистическій оборотъ глубоко прочувствованъ и прозраченъ, борющаяся душа пишущаго раскрывается передъ читателемъ. Положенія довольно обыденны и ничмъ не замчательны, нигд ни слда бенгальскаго освщенія, не исключая и заключительной картины. Но эти оригинальныя, поразительно-красивыя терцины, съ ихъ вопросами и отвтами, шутками, пснями и стованіями, придаютъ игриво-наивной, сдержанно влюбленной и разочарованно-кокетливой героин и внушаемой ею страсти такую прелесть, что никакая сложная, хитросплетенная фабула не могла бы быть завлекательне. Наконецъ, эти рдкія терцины, получившія у Гейзе совершенно особый ритмическій размръ, переходятъ, столь же оригинально, сколько смло и геніально, въ аккорды трехъ естественно свжихъ ритурнелей. Такое стихотвореніе, какъ это, сохранитъ, вопреки всмъ теоріямъ, свое мсто.
Мн вообще кажется, будто Гейзе составляетъ себ неврное понятіе о значеніи поэтическаго слога. Теоретически онъ какъ бы опасается самостоятельнаго развитія его и недолюбливаетъ произведеній, въ которыхъ слогъ и изложеніе стоятъ на первомъ план, но тмъ не мене онъ самъ написалъ подобныя произведенія, какъ напр. ‘Сынъ феи’ или ‘Эмансипація женщинъ’. Первое изъ этихъ стихотвореній изящно и граціозно, но шутка продолжается слишкомъ долго и подъ конецъ набиваетъ оскомину, второе, при всей симпатичности его основной тенденціи, страдаетъ нкоторою прсностью и многословіемъ. Но вдь характерный слогъ — одно, а виртуозность изложенія — нчто совсмъ другое. Въ томъ, что такой знатокъ языковъ, какъ Гейзе,— переводчикъ Джусти, трубадуровъ, итальянскихъ и испанскихъ народныхъ псенъ,— вполн владетъ слогомъ — нтъ ничего удивительнаго. Но для истинно-художественнаго слога недостаточно изящества формы, равномрно распространяющейся на все: слогъ, въ боле возвышенномъ значеніи этого слова — это выдержанная по всмъ пунктамъ и повсюду проведенная форма. Тамъ, гд окраска языка, выраженіе, обороты, личный акцентъ отличаются еще извстной отвлеченной равномрностью, гд еще не удалось достигнуть того, чтобы характеръ въ каждый данный моментъ отражался во всхъ этихъ вншнихъ формахъ, тамъ стилистическая драпировка, изъ какой бы легкой матеріи она ни была сдлана, вяло и безжизненно свшивается съ личности говорящаго. Вполн же совершенный слогъ, напротивъ, плотно облегаетъ фигуру, оттняя и общій складъ тла, и каждое движеніе его. Виртуозное изложеніе, даже будучи блестящимъ, можетъ оказаться шаблоннымъ и тривіальнымъ, не то дйствительно художественный слогъ. Противъ манеры разсказывать въ повстяхъ Гейзе ничего нельзя сказать, но его драматическое изложеніе гораздо мене совершенно.
Иной, быть можетъ, подумаетъ, что если нкоторыя изъ историческихъ драмъ Гейзе не имли такого-же успха, какъ его повсти, то причина тому кроется въ томъ, что въ нихъ слишкомъ мало дйствія и слишкомъ вылощенъ слогъ. Но если понимать слово ‘слогъ’ такъ, какъ я объяснилъ его выше, то слдуетъ скоре признать, что ямбическая форма этихъ драмъ была слишкомъ изношена и малооригинальна. Слогъ ‘Елисаветы-Шарлотты’ напр., не носитъ на себ колорита ни эпохи, ни личности, выведенной на сцену, для того, чтобъ убдиться въ этомъ, достаточно заглянуть въ дошедшіе до насъ грубоватые мемуары названной принцессы. Поэтъ, который, при своей баснословной способности оріентироваться во всхъ родахъ поэзіи, могшій столь же легко написать драму, какъ простой разсказъ, слишкомъ небрежно относился къ длу. Маленькая трагедія его ‘Марія Морони’, которая изъ всхъ его драматическихъ произведеній ближе всего стоитъ къ повстямъ, могла бы съ достоинствомъ занять мсто, по своему плану и по обрисовк характеровъ, рядомъ съ итальянскими драмами Альфреда Мюссе, которыя она напоминаетъ, еслибы не блдность ея колорита. Діалогъ Мюссе не только брызжетъ остроуміемъ, но въ то же время отличается искренностью и живостью. Гейзе въ своихъ драмахъ не въ такой мр изливалъ свою душу, но слогъ его везд былъ одинаково выдержанъ.
Какъ, по совершенству изложенія, я ставлю изъ числа повстей въ стихахъ ‘Саламандру’, такъ изъ числа прозаическихъ разсказовъ, ради идеи, я отвелъ бы первое мсто ‘Послднему Центавру’, хотя повсть эта также принадлежитъ къ числу тхъ, которыя трудне всего поддаются опредленію. Дло въ томъ, что въ ней дло идетъ не о событіи или о столкновеніи въ извстномъ кругу общества, не объ особомъ психологическомъ случа, вообще не о житейскомъ казус, а о самой жизни, въ ней, такъ сказать, вся новйшая жизнь отражается въ небольшомъ зеркал. Вдь нельзя же отрицать того, что очень пріятно попадать въ самый центръ. Периферическій характеръ въ нкоторыхъ другихъ произведеніяхъ Гейзе является причиной того, что они мене интересны. Прочитавъ длинный рядъ повстей, читатель невольно начинаетъ желать такихъ художественныхъ формъ, въ которыхъ въ поэтической оболочк заключены были бы боле содержательныя и общія идеи и задачи.

VIII.

Драматическія произведенія Гейзе весьма разнородны: трагедіи, миологическія и историко-патріотическія драмы самыхъ разнообразныхъ художественныхъ направленій, талантъ его былъ до того гибокъ, что онъ ршался браться за всякія задачи. Особенной наклонности къ историческому роду Гейзе никогда не обнаруживалъ: историческія драмы его вс безъ исключенія являются результатомъ его патріотическихъ чувствъ и боле всего дйствуютъ именно этими чувствами. Наиболе характеристичны для поэта т изъ этихъ драмъ, которыя касаются сюжетовъ древности. Въ ту эпоху, когда отъ драматическихъ произведеній всюду требовались новйшіе политическіе мотивы, въ Германіи очень неосновательно жаловались на это занятіе древне-греческими и римскими сюжетами и смялись надъ нимъ. Ставился вопросъ, какой интересъ могутъ представлять для поэта или для насъ такіе сюжеты, какъ похищеніе сабинянокъ или исторія Мелеагра и Адріана? Но для критика вполн понятно, что могло привлекать Гейзе къ подобнымъ сюжетамъ: въ нихъ воплощаются для него его любимыя идеи о женской любви и о судьб женщины, въ нихъ отражается его собственное существо. Если кто пожелаетъ сравнить горячо написанную драму ‘Мелеагръ’ съ Свинбэрновской ‘Аталантой въ Калидон’, трактующей тотъ же предметъ, то онъ найдетъ матеріалъ для многихъ интересныхъ наблюденій относительно особенностей обоихъ поэтовъ. Драма ‘Адріанъ’, безъ сомннія, боле всего сбивала съ толку критиковъ. Дйствительно, съ перваго взгляда кажется почти непонятнымъ, какой интересъ могли представлять для поэта столь чуждыя намъ, и къ тому же напоминающія еще темныя стороны античнаго міра, отношенія, какъ т, которыя существовали между Адріаномъ и Антиноемъ. Но я считаю драму ‘Адріанъ’ одною изъ лучшихъ изъ числа Гейзовскихъ драмъ, и именно потому, что это — одна изъ самыхъ личныхъ и изъ особенно глубоко прочувствованныхъ пьесъ его. Я не могъ читать этого драматическаго разсказа о молодомъ, красивомъ египтянин, котораго такъ страстно любилъ властитель міра, который, будучи свободенъ во всхъ отношеніяхъ, окруженъ роскошью и великолпіемъ и связанъ только съ своимъ высокимъ покровителемъ, ищетъ полнйшей свободы,— не вспоминая объ одномъ молодомъ поэт, который, будучи призванъ еще въ ранней юности къ одному южно-германскому двору, вскор сдлался любимцемъ гуманнаго и мудраго короля, возбуждалъ, въ качеств баловня счастія, всеобщую зависть и въ то же время порою въ душ желалъ бы удалиться отъ двора и частенько ощущать то, что милость самаго лучшаго монарха не можетъ перевсить свободы человка, хотя и не покровительствуемаго, но за то и совершенно независимаго.
Въ этой драм, въ вид исключенія, все очень сценично и эффектно. Настоящая причина тому, почему Гейзе, при всей своей несомннной способности къ сцен, все-таки не имлъ особаго успха, какъ драматическій писатель, кроется, быть можетъ, въ томъ, что въ немъ не было настоящаго Шиллеровскаго паоса. Онъ въ состояніи быть оригинальнымъ въ трактованіи патетическихъ предметовъ лишь тогда, когда паосъ пріобртаетъ характеръ нсколько патологическій. Искренній драматическій паосъ у него легко пріобртаетъ характеръ антихудожественно національный, ультра-патріотическій и нсколько вульгарный, къ томуже онъ вообще мало способенъ къ изображенію сильныхъ мужскихъ характеровъ. Хотя онъ и способенъ понимать пассивныя мужскія качества, какъ-то: спокойствіе, серьезность, достоинство, неустрашимость, однако ему, какъ Гёте, окончательно не достаетъ активнаго момента. Энергическое дйствіе, преслдующее опредленную цль, такъ-же чуждо его драмъ, какъ и его романовъ и повстей. Если порой и встрчается энергическое дйствіе, то оно является скоре результатомъ отчаянія: человкъ доведенъ обстоятельствами до того, что ему не остается никакого иного исхода, какъ принять какое-нибудь крайнее ршеніе. (Достаточно указать, напр., на образъ дйствій молодого лсничаго, похищающаго сына своей возлюбленной, въ ‘Матери и Сын’, или-же похищеніе въ ‘Портрет матери’). Хорошимъ примромъ тому можетъ служить та сцена въ ‘Раю’, гд Янсенъ, раздраженный сознаніемъ неполноты своей жизни, разбиваетъ въ дребезги модели своихъ святыхъ, онъ поступаетъ совершенно по-бабьи, даже по-дтски, срывая свой гнвъ на безжизненныхъ гипсовыхъ фигурахъ. Хотя, по вышеприведеннымъ причинамъ, истинная драматическая жилка всегда будетъ отсутствовать въ произведеніяхъ Гейзе, однако, препятствія, мшающія ршительному успху этого поэта на сцен, вовсе не такъ значительны, чтобъ онъ не могъ преодолть ихъ современемъ и стяжать сценическіе лавры. А пока онъ, нсколько лтъ тому назадъ, ко всеобщему удивленію, выступилъ въ такого рода поэзіи, который, казалось, былъ совершенно чуждъ ему, но въ которомъ онъ не замедлилъ стяжать большіе успхи.
Многимъ еще памятно, какое вниманіе обратилъ на себя въ Берлин романъ ‘Дти Вка’, появившійся прежде всего въ ‘ІИпенеровой Газет’. Въ теченіе цлаго мсяца всюду только и было разговоровъ о немъ. Внезапно скромный, совершенно чуждый свтской жизни, романистъ объявился человкомъ новыхъ вяній, заключившимъ свой философскій романъ словами Гёльдерлина:
‘О, геній смлыхъ, никогда не покидай съ твоимъ божественнымъ щитомъ невинности’!
До сихъ поръ, очевидно, упускали изъ виду то, что черезъ всю ласкательную поэзію Гейзе проходило несомннное влеченіе къ свобод, полнйшая независимость отъ всякихъ догматовъ и условныхъ путъ. Поэтому появленіе его ‘Дтей Вка’ вызвало большее удивленіе, чмъ-бы слдовало. Авторъ — смшаннаго происхожденія: отъ своего отца-нмца онъ унаслдовалъ положительность, мягкость характера, отъ матери-еврейки — критическую жилку. Теперь об эти стороны его существа впервые обнаружились передъ публикой. На умы должно было произвести извстное впечатлніе то, что этотъ Фабій-Кунктаторъ, такъ долго державшійся въ сторон отъ задачъ своей эпохи, вдругъ ршился стать въ ряды тхъ, которые боролись за извстные вопросы своего времени. Этотъ романъ его является полнымъ достоинства и благородства протестомъ противъ тхъ, которые еще и въ наши дни собираются сковать свободу мысли и слова. Онъ заставляетъ вс главныя личности этого романа вполн сознательно жить въ атмосфер свободныхъ идей, составляющихъ жизненную силу новйшаго времени. Это одно изъ тхъ произведеній, въ которыхъ сказывается долго-сдерживаемое, поздно-созрвшее личное самосознаніе, и которыя по этому самому обладаютъ такою жизненною способностью, въ сравненіи съ которой ничего не значатъ какіе-нибудь недостатки или погршности формы. Этому произведенію недостаетъ многаго для того, чтобы быть настоящимъ романомъ: герой его, какъ и слдовало ожидать, недостаточно мужественъ, недостаточно ршителенъ, все содержаніе книги не сосредоточивается вокругъ извстнаго, безусловно-господствующаго умственнаго интереса, всепоглощающая эротика не даетъ возможности основной мысли романа выступить наружу во всей своей полнот и ясности, какою задумалъ ее авторъ. Можно ожидать ршительнаго поворота въ развитіи романа въ томъ мст его, когда, посл похоронъ Бальдера, Францеліуса, по доносу Лоринзера, заключаютъ въ тюрьму. Здсь Эдвинъ говоритъ слдующее: ‘Они желаютъ открытой войны, они сами требуютъ ея, и миръ будетъ заключенъ не раньше, пока эта война не окончится’. Но до открытой войны дло не доходитъ. Эдвинъ и другіе герои романа ограничиваются оборонительнымъ положеніемъ, и когда Эдвинъ, наконецъ, дописалъ свое замчательное сочиненіе, оканчивается и самый романъ,— въ тсной связи съ этимъ недостаткомъ находится и излишняя мягкость чувствъ въ тхъ мстахъ романа, гд рчь идетъ о Бальдер. Здсь не замчается того строгаго соблюденія мры, которымъ вообще отличаются повсти Гейзе. Впрочемъ, и трудно было-бы предположить, чтобы при такомъ обширномъ труд рядомъ съ большими достоинствами не встрчались и кое-какіе недостатки. Не только идеальныя женскія фигуры его отличаются здсь такими-же преимуществами, какъ и въ повстяхъ, но авторъ въ этомъ роман значительно расширилъ предлы своего таланта: здсь наиболе удались ему наимене идеальныя личности: Христина, Моръ, Марквардъ. И какая широкая гуманность проходитъ по всему роману, какія въ немъ замчаются сокровища всесторонняго образованія! Это книга не только смлая, но и поучительная.
Я не буду останавливаться на грязныхъ нападкахъ, которыя она вызвала противъ автора. Разные доносы въ нкоторыхъ нмецкихъ газеткахъ интересуютъ меня лишь постольку, поскольку норвежскій переводчикъ Гетева ‘Фауста’ перепечаталъ одинъ изъ этихъ пасквилей, въ которомъ содержаніе романа передавалось въ такомъ вид, какъ будто все оно отличается самою неизмнною чувственностью, предпославъ ему предисловіе, въ которомъ онъ предостерегалъ всхъ норвежскихъ отцовъ семействъ не пускать этой книги за порогъ своего дома {Подобнаго рода критикъ, въ свое время, съ такимъ-же правомъ могъ-бы выступить съ такимъ-же ‘предостереженіемъ’ по поводу Гетевскаго ‘Фауста’, въ такомъ, напримръ, род: ‘Содержаніе этого безнравственнаго сочиненія слдующее: довольно пожилому уже доктору медицины надоло заниматься наукой и онъ жаждетъ плотскихъ наслажденій. Съ этой цлью онъ вызываетъ къ себ дьявола. Послдній принимается доставлять ему разныя низменныя увеселенія (состоящія, напримръ, въ томъ, что онъ подпаиваетъ наполовину уже пьяныхъ студентовъ), и наконецъ приводитъ его къ молоденькой мщаночк, которую докторъ Фаустъ тотчасъ-же пытается соблазнить. Съ этой цлью устраивается нсколько свиданій у старой сводни. Но такъ какъ дло соблазна подвигается впередъ не довольно быстро, то дьяволъ вручаетъ Фаусту шкатулку съ драгоцнностями, которую тотъ даритъ двушк. Не будучи въ состояніи противостоять этому подарку, слдовательно, не будучи даже соблазнена, а просто куплена, Гретхенъ отдается Фаусту, а для того, чтобы никто не помшалъ ей въ ея любовныхъ свиданіяхъ, она опаиваетъ свою мать соннымъ напиткомъ, отъ котораго та умираетъ. Сдлавшись затмъ виновницей смерти своего брата, она въ конц концовъ убиваетъ ребенка, плодъ своего позора. Въ тюрьм она распваетъ неприличныя псни. Что соблазнитель покидаетъ ее — это совершенно естественно, въ виду его безврія. Онъ вовсе не христіанинъ, какъ то ясно видно изъ той сцены, въ которой его возлюбленная спрашиваетъ его, вритъ-ли онъ, онъ даже, повидимому, не вритъ въ Бога, хотя и прибгаетъ къ различнымъ пустымъ изворотамъ, для того, чтобы прикрыть полное свое безвріе.— А такъ какъ все-же эта гнусная книга, какъ мы съ удивленіемъ узнали, находитъ читателей, и даже читательницъ, и такъ какъ ее часто спрашиваютъ въ публичныхъ библіотекахъ нашего города, то мы приглашаемъ всхъ отцовъ семействъ позаботиться о душевномъ спасеніи своихъ близкихъ, которымъ подобное чтеніе угрожаетъ тмъ большею опасностью, что подобныя безнравственныя чтенія облечены въ гладкую, привлекательную форму’.}.
Гейзе не могъ не ожидать извстныхъ нападокъ изъ Франціи, и он были-бы вполн заслуженными, такъ какъ встрчающіеся въ его романахъ отзывы о литератур и о направленіи умовъ во Франціи ничмъ не отличаются отъ обычныхъ нмецкихъ воззрній, но нападки эти могли-бы быть боле рыцарскія и умлыя, чмъ продиктованная національной ненавистью и самомнніемъ грубая и неумная статья Альбера Ревилля въ ‘Revue des Deux Mondes’.
Свобода мысли — вотъ основная идея ‘Дтей Вка’, свобода чувствъ — вотъ основная идея романа ‘Въ раю’, хотя и съ извстными ограниченіями, ибо если свободу мысли можно требовать безусловно, то свобода чувствъ можетъ быть лишь относительная, и авторъ требуетъ для послднихъ лишь относительную свободу. Вообще романъ ‘Въ раю’ значительно разнится отъ перваго романа Гейзе. Разница эта заключается прежде всего въ томъ, что дйствіе перваго, происходитъ въ разсудительномъ Берлин, дйствіе послдняго — въ веселомъ, чувственномъ Мюнхен. Между тмъ какъ ‘Дтей Вка’ можно назвать философскимъ романомъ, ‘Въ раю’ — это своего рода ‘комическій романъ’, легкій, граціозный, въ которомъ шутка перемшана съ серьезнымъ содержаніемъ. Особую цну придаетъ ему, быть можетъ, то обстоятельство, что онъ представляетъ собою психологію большого города и картину тамошнихъ общественныхъ и художественныхъ нравовъ. Книга эта охватываетъ весь Мюнхенъ, причемъ на первомъ план стоитъ жизнь художниковъ, въ этомъ художественномъ город. Но здсь разговоръ и разсужденія объ искусств не отличаются тмъ празднымъ и отвлеченнымъ характеромъ, какой мы встрчаемъ обыкновенно въ романахъ изъ жизни художниковъ, сейчасъ чувствуется, что говоритъ не теоретикъ, а настоящій знатокъ, и васъ такъ и обдаетъ атмосферой художническихъ мастерскихъ. Всю эстетику автора можно резюмировать извстнымъ, стариннымъ опредленіемъ Энгра: ‘искусство — это нагота’.
Въ смысл завязки и развитія дйствія, романъ ‘Въ раю’ представляетъ несомннный прогрессъ. Интересъ не только не ослабваетъ ни на минуту, но, напротивъ, ростетъ съ каждой страницей,— чего нельзя сказать о ‘Дтяхъ Вка’, разв только, что авторъ не всегда достаточно умло пользуется средствами для приданія движенія дйствію. Такъ, напримръ, слишкомъ утрирована роль, которую играетъ постоянно въ роман собака, какъ своего рода ‘deus ex machina’. Она напоминаетъ, своею сверхъестественною понятливостью тхъ львовъ, которыхъ скульптура рококо изображала съ величественными человческими физіономіями, обрамленными гривами, очень часто смахивавшими на длинноволосые парики. Впрочемъ, въ нмецкихъ романахъ на первомъ план стоятъ характеры, а не дйствіе, и въ этомъ отношеніи почти вс второстепенныя фигуры романа обнаруживаютъ совершенно новую сторону таланта Гейзе. Въ такихъ фигурахъ, какъ Анжелика, Розенбаумъ, Коле, Шнетцъ, мы встрчаемъ много жизни и игривости, вообще боле или мене чуждыхъ Гейзевской манер писать. Складъ ума Гейзе вдругъ длается юмористическимъ, это, такъ сказать, юморъ зрлаго возраста, юморъ сорокалтняго человка, юморъ тонкій, безобидный, дополняющій собою дарованіе романиста и придающій новый блескъ его краскамъ.

IX.

Мы бгло прошли тотъ кругъ идей и формъ, въ которыхъ нашелъ себ выраженіе этотъ поэтическій умъ. Мы видли, какъ Гейзе, наконецъ, пытался проводить въ форм романа т новыя вянія, для которыхъ форма повстей не представляла достаточнаго простора. Теперь я считаю нужнымъ остановиться на одной повсти, которая столько же выдается своею основной идеей, какъ ‘Саламандра’ — слогомъ.
Вс попытки Гейзе отъискать въ старинныхъ миахъ нчто, представляющее современный интересъ, вообще были успшны. Маленькое, прелестное стихотвореніе его, написанное въ молодости, ‘Фурія’, принадлежитъ къ числу лучшихъ его произведеній. Въ небольшой драм своей ‘Персеи’ (не вошедшей въ общее собраніе его сочиненіи) онъ далъ намъ новое толкованіе миа о Медуз: онъ относится съ состраданіемъ къ несчастной и прекрасной Медуз, на долю которой выпала печальная участь, что отъ ея взгляда каменетъ все, на что упадетъ ея взоръ, и въ его изложеніи во всемъ виновата ревность завистливыхъ богинь по поводу ея любви къ Персею, и самъ возлюбленный ея отрубаетъ ей голову въ то время, какъ она, для того чтобы не повредить ему своимъ взглядомъ, зарываетъ свое лицо въ песокъ. Словомъ, Гейзе сдлалъ изъ стариннаго миа оригинальную и печальную сказку. Исторія Центавра — веселе, хотя тоже глубокомысленна. Нтъ ничего удивительнаго въ томъ, какъ сообщается въ повсти ‘Въ раю’, что ‘Центавръ’ вдохновилъ художника Коле при созданіи его очаровательныхъ фресокъ. Паломничество въ Милосъ, которое такъ и видимъ передъ собою,— до того живо написана фреска,— представляетъ очень много общаго и родственнаго съ ‘Послднимъ Центавромъ’. ‘Послдній Центавръ’,— это звучитъ почти такъ-же, какъ ‘Послдній изъ Могикановъ’. И что можетъ быть извстно Гейзе о послднемъ Центавр? И какимъ образомъ онъ могъ сдлать его сюжетомъ современной повсти? О, это сдлано очень искусно, и въ то же время какъ нельзя боле просто. Онъ прежде всего проводитъ, такъ сказать, два концентрическихъ круга, затмъ еще третій кругъ, и въ этомъ круг онъ выводитъ Центавра. Первый кругъ — это міръ живыхъ, второй — это кругъ мертвыхъ, а третій обнимаетъ собою сверхъестественное. Разсказъ начинается, вопреки обыкновенію Гейзе, автобіографически, слдовательно, съ достаточной дозой реальности: авторъ проходитъ поздно вечеромъ мимо одного виннаго погребка, въ которомъ онъ, въ дни ранней молодости, встрчался разъ въ недлю съ лучшими своими друзьями и товарищами, и вотъ теперь, когда они уже вс перемерли, они вс, одинъ за другимъ, проходятъ передъ его умственными взорами. Затмъ, онъ входитъ въ погребокъ, имъ овладваетъ усталость,— и вдругъ ему кажется, будто его приглашаютъ присоединиться къ прежнему кружку, отворяется дверь — и вс они оказываются сидящими за однимъ столомъ! Но ни одинъ изъ нихъ не протягиваетъ вновь вошедшему руки, лица ихъ сдержанны, серьезны и печальны. Отъ времени до времени они прихлебываютъ изъ стакана съ виномъ, посл чего на минуту вспыхиваютъ ихъ блдныя щеки и тусклые глаза, но затмъ они тотчасъ же снова становятся неподвижны и нмы и пристально глядятъ на свои стаканы. Только одного изъ нихъ не сломила обрушившаяся на нихъ судьба, о которой, однако, по молчаливому соглашенію, никто изъ компаніи не заговариваетъ: это Дженелли, замчательный живописецъ, картиной котораго ‘Центавръ’ восхищаются вс туристы, посщающіе Шаковскую галлерею въ Мюнхен. Кто-то изъ компаніи замчаетъ, что этотъ сказочный сюжетъ обработанъ Дженелли такъ живо, что можно было бы подумать, будто художникъ видлъ его своими глазами. Живописецъ спокойно отвчаетъ, что ‘дйствительно онъ видлъ его своими глазами’, и такимъ образомъ читатель незамтно переносится изъ царства мертвыхъ въ сказочный міръ. Онъ видлъ Центавра, видлъ его собственными своими глазами, влетвшаго въ одинъ прекрасный вечеръ, безъ всякаго злого умысла, въ одну маленькую тирольскую деревню, гд Дженелли сидлъ за стаканомъ вина. Во времена древности Центавръ былъ, по своей профессіи, сельскимъ врачемъ, однажды, уставъ отъ ходьбы по больнымъ, онъ прилегъ отдохнуть въ ледниковой пещер, замерзъ въ ней, и только теперь, по прошествіи тысячелтій, ледъ вокругъ него разстаялъ и онъ удивленными взорами всматривается въ окружающій его, совершенно измнившійся міръ. Въ воскресенье, въ храмовой праздникъ, онъ скачетъ по пустыннымъ улицамъ, спереди — Геркулесъ Фарнезскій, сзади — красивый боевой конь, съ разввающейся гривой и съ длиннымъ, пушистымъ хвостомъ, съ небольшимъ внкомъ изъ розъ на голов, пугая старухъ, бгущихъ отъ него съ громкими криками. Онъ въ отворенныя церковныя двери видитъ зданіе, наполненное людьми, а надъ алтаремъ — изображеніе прекрасной женщины, съ младенцемъ на рукахъ. Побуждаемый любопытствомъ, не замышляя ничего дурного, юнъ възжаетъ въ церковь и, стуча копытами по каменнымъ плитамъ, направляется прямо къ алтарю. Легко понять, какой ужасъ возбуждаетъ появленіе этой фигуры, вышедшей какъ будто прямо изъ ада. Патеръ громко вскрикиваетъ, взмахиваетъ кадиломъ и восклицаетъ по-гречески: ‘Изыде! Изыде!’ (Центавръ понимаетъ по-гречески). Молящіеся крестятся. Удивленный Центавръ рысью удаляется изъ церкви, и, въ сопровожденіи женщинъ и дтей, ‘перепуганныхъ и удивляющихся боле чмъ легкому костюму страннаго путешественника’, отправляется къ сельской харчевн, на балкон которой сидитъ Дженелли. И вотъ послдній начинаетъ объяснять Центавру, что тотъ ожилъ на нсколько столтій слишкомъ поздно или слишкомъ рано, что въ эпоху ‘Возрожденія’ ему, безъ сомннія, былъ бы оказанъ боле благосклонный пріемъ, но теперь Дженелли отказывается предсказать ему что-либо хорошее ‘среди той крпколобой, безсердечной и искалченной сволочи, которую называютъ новйшимъ временемъ’. ‘Гд бы вы ни показывались’,— поясняетъ онъ,— ‘въ городахъ или въ деревняхъ, уличные мальчишки будутъ бгать за вами и забрасывать васъ гнилыми яблоками, старухи будутъ кричать благимъ матомъ, а патеры — называть васъ сатанинскимъ навожденіемъ’.— Дйствительно, вс эти предсказанія сбиваются. Между тмъ какъ добродушный Центавръ, сознавая свою силу, позволяетъ толп глазть на себя и даже дотрогиваться до своей бархатистой шерсти, спокойно осушаетъ одну бутылку вина за другой, передавая хорошенькой служанк, которой онъ уже подарилъ свои розаны, черезъ баллюстраду балкона опорожненныя бутылки, людская ненависть и зависть уже готовятъ ему гибель. Противъ него усплъ составиться цлый заговоръ, во глав котораго стали патеры, считавшіе крайне вреднымъ для своей паствы сближеніе съ некрещенымъ, конечно, совершенно голымъ и, безъ сомннія, крайне безнравственнымъ полу-человкомъ, полу-животнымъ. Не меньше негодовалъ одинъ итальянецъ, показывавшій на базарной площади чучело теленка съ двумя головами и пятью ногами. Человка-лошадь можно было видть даромъ, онъ пилъ и болталъ, и, пожалуй, какой-нибудь догадливый антрепренеръ вздумаетъ пригласить его показываться публично за деньги, что составило бы крайне опасную конкурренцію для двухъ-головаго теленка, и одна эта мысль приводила итальянца въ ужасъ и негодованіе. ‘Большая разница’,— объяснялъ онъ патеру,— ‘между дозволенной полиціей игрой природы и совершенно противоестественнымъ, никогда не виданнымъ уродомъ, который бгаетъ себ безъ паспорта и всякаго иного вида и отбиваетъ хлбъ у честныхъ, пятиногихъ телятъ’. Но самымъ завзятымъ противникомъ Центавра явился маленькій, кривоногій сельскій портной, женихъ хорошенькой трактирной служанки. Онъ также жалуется патеру, убдительно доказывая ему, что новая мода, вводимая неизвстнымъ, окончательно раззоритъ всхъ портныхъ, не говоря уже о томъ, что она противна всмъ правиламъ приличія и доброй нравственности.
И вотъ пока развеселившійся Центавръ катаетъ на себ на двору трактира хорошенькую Нанни и забавляетъ звакъ очень оригинальной и красивой пляской, къ трактиру собираются заговорщики, въ сопровожденіи конныхъ жандармовъ, для того, чтобъ изловить его. Не обращая на нихъ ни малйшаго вниманія, онъ продолжаетъ плясать, и, нжно прижимая руки молодой двушки къ своей груди, вдругъ граціозно перескакиваетъ черезъ головы столпившихся крестьянъ. Въ догонку ему было выпущено нсколько выстрловъ изъ пистолета, но пули не задли его и вскор онъ очутился на склон сосдней горы. Тамъ, тронутый жалобною мольбою молодой двушки, онъ осторожно спускаетъ ее съ своей спины. ‘Какъ ни льстило ей такое рыцарское поклоненіе незнакомца и какъ ни жалка была, рядомъ съ нимъ, фигура ея жениха, но все же она понимала, что этотъ странный незнакомецъ не могъ обезпечить ея судьбы’. Практическія наклонности ея одержали верхъ и она, точно преслдуемая серна, перепрыгивая съ камня на камень, спшитъ въ объятія своего портного. По лицу Центавра скользнула улыбка презрнія, онъ сталъ удаляться и вскор совсмъ скрылся отъ провожавшихъ его взоровъ.
На этомъ Дженелли кончилъ свой разсказъ, маленькій кружокъ пріятелей разошелся и поэтъ просыпается въ передней комнат погребка.
Мн кажется, что въ этой сказк соединены вс качества, способныя придать наслажденіе чтенію какого-либо поэтическаго произведенія: тонкій юморъ, бросающій мягкій свтъ на отдльныя частности, нжные тоны и полутоны, переносящіе дйствіе изъ дневного свта въ полумракъ царства мертвыхъ, который затмъ вдругъ снова освщается яркимъ лучемъ солнца, какъ будто прямо перенесеннымъ изъ древней Эллады. И кром того, во всемъ этомъ кроется глубокая, оригинальная идея. Это шуточное произведеніе является серьезнымъ гимномъ въ честь свободы какъ въ искусств, такъ и въ жизни, той свободы, поборникомъ которой всегда являлся Гейзе. Для него свобода не заключается (какъ напр. для норвежскаго поэта Ибсена) въ борьб за свободу, но она является у него въ области религіи — протестомъ естества противъ догмы, въ области соціальной и моральной — протестомъ того же естества противъ условныхъ приличій. Свобода путемъ природы!— вотъ его путь, его девизъ. Цептавръ дорогъ его фантазіи, какъ полу-божество, полу-естество. Какъ красивъ Центавръ въ своей гордой мощи, съ остатками древне-эллинской крови, сохранившейся въ его жилахъ! Сколько злобы и ненависти приходится выносить бдняг изъ-за остатковъ язычества, воскресшаго вмст съ нимъ, которое, будучи заморожено въ теченіе тысячелтій, снова пробуждается въ наши дни, когда ледники начинаютъ таять, и ршается показаться на свтъ Божій! Весь окружающій его цивилизованный міръ находитъ гораздо боле поучительными, солидными и нравственными его интересныхъ соперниковъ,— телячьи чучела съ двумя головами и пятью ногами, предназначенными отнюдь не для движенія впередъ, а для неподвижнаго стоянія на мст. Такія ‘достопримчательности’ никогда не оскорбятъ буржуазной нравственности, они показываются не иначе, какъ съ разршенія властей и патера, и тмъ не мене въ высшей степени необыкновенны. Они навсегда останутся соперниками Центавра, по мннію однихъ, равными ему, по мннію же другихъ, значительно его превосходящими.
И разв поэтъ, верхомъ на своемъ крылатомъ кон, не является въ мелочномъ, современномъ обществ живымъ воплощеніемъ ‘послдняго центавра’?

X.

Мн пришлось записать нсколько отзывовъ о Гейзе, благопріятныхъ и неблагопріятныхъ въ перемежку, въ полномъ смысл слова — голоса изъ публики.
‘Гейзе’, — говорилъ кто то,— ‘это женскій докторъ, нмецкій женскій докторъ, который отлично понялъ Гётевскія слова: ‘Это вчное, тысячекратное ихъ оханіе и аханіе’. Что онъ — поэтъ не для мужчинъ,— очень врно понялъ Бисмаркъ’.
‘Напротивъ’,— говорилъ другой,— ‘у Гейзе очень много мужественнаго. Его находятъ нсколько мягкимъ просто потому, что въ немъ очень много природнаго изящества и граціи, положившихъ на вс его произведенія особый отпечатокъ. Но при этомъ не подозрваютъ, сколько для этой граціи требуется силы.
‘Что такое Гейзе?’ — восклицалъ третій,— ‘мелкій буржуа, который такъ долго игралъ въ прятки съ Берлиномъ, съ свтской жизнью и съ политикой, что сдлался совершенно чуждъ современности и что ему было бы по себ разв только среди провансальскихъ трубадуровъ Въ его произведеніяхъ такъ и сквозитъ провинціалъ и провансалецъ’.
‘У этого Гейзе’,— иронизируетъ четвертый,— ‘замчается, несмотря на его пятьдесятъ лтъ и на его поэтическую зрлость, та слабость, что онъ во что бы то ни стало желаетъ убдить насъ въ томъ, что онъ — безнравственный, скабрезный поэтъ. Но никто этому не вритъ — и это его злитъ’.
‘Никогда въ жизни мн не завидовали столько’, — говорила одна дама, дружная съ Гейзе съ молодыхъ лтъ,— ‘какъ сегодня, когда при посщеніи мною одного высшаго женскаго учебнаго заведенія, распространился слухъ, что я вечеромъ встрчусь съ нимъ въ одномъ обществ. Воспитанницы единогласно поручали мн передать ему ихъ восторженные поклоны. Съ какою радостью он вс кинулись бы ему на шею. Онъ былъ и остается обожаемымъ любимцемъ молодыхъ двушекъ’.
‘Гейзе’,— говорилъ одинъ критикъ,— ‘можно назвать Мендельсономъ-Бартольди нмецкой поэзіи. Онъ появляется, точно такъ же, какъ и Мендельсонъ, посл крупныхъ музыкальныхъ геніевъ. Онъ, какъ и Мендельсонъ, нмецкій лирикъ и человкъ глубокочувствующій, всесторонне-образованный и южанинъ по многимъ чертамъ своего характера. Оба они чужды широкаго паоса, всеохватывающей силы, бурнаго драматическаго элемента, но за то оба они отличаются серьезнымъ и естественнымъ достоинствомъ, очаровательной любезностью и граціозностью шутки, оба они безукоризненны въ форм, виртуозы въ исполненіи’.

Максъ Клингеръ.
(1882).

I.

На берлинской художественной выставк, происходившей весною 1882 года, рядъ рисунковъ перомъ обратилъ на себя всеобщее вниманіе. Озаглавлены они были: ‘Мечты по поводу найденной перчатки. Посвящаются потерявшей ее дам’. Они были до того оригинальны, до того непохожи на все, что раньше того появлялось въ этомъ род, что ни одинъ поститель не проходилъ равнодушно мимо ихъ. Заурядный берлинецъ, правда, не могъ сразу разобрать, что здсь кроется: геніальность или претенціозность, иной мудрецъ бормоталъ сквозь зубы: ‘рисунки изъ юмористическаго журнала’. Но многіе художники и критики, вкусъ которыхъ не былъ заденъ рутиной, обратили серьезное вниманіе на эти рисунки, всматривались въ нихъ и дивились этимъ яркимъ проблескамъ невдомаго досел таланта. Звали художника Максомъ Клингеромъ, и ему былъ всего 21 годъ отъ роду.
Эти рисунки явились въ прошломъ году отдльнымъ изданіемъ, подъ заглавіемъ ‘Перчатка’. Изданіе сдлано самимъ художникомъ, такъ какъ большія, извстныя фирмы не врили въ успхъ изданія такого субъективнаго характера. Вотъ краткое описаніе этихъ рисунковъ:
1 и 2) Берлинскій клубъ конькобжцевъ.— точные портреты лицъ, предававшихся въ то время этого вида спорту, въ томъ числ самого художника, высокаго, съ военной выправкой господина, съ густой, курчавой шевелюрой, покрывающей голову, точно мховая шапка, и молодой, замчательно-красивой дамой, родомъ изъ Бразиліи, которая въ то время обращала на себя всеобшее вниманіе своей красотой и своимъ граціознымъ бганьемъ на конькахъ. Молодая особа эта, во время бга, теряетъ высокую, блую перчатку о шести пуговицахъ, молодой художникъ нагибается на бгу и поднимаетъ ее, по всей вроятности, для того, чтобы спрятать ее въ карманъ, по близости своего сердца.
3) Хорошенькій, маленькій амуръ сидитъ, полу-отвернувшись, подл розоваго куста, съ котораго свшиваются большія, тяжелыя розы. Въ тни ихъ лежитъ узенькая и длинная дамская перчатка. Амуръ стережетъ мягкую, благоухающую находку, на которую сыплются лепестки розъ.
4) Максъ Клингеръ лежитъ въ постели, онъ во сн безпокойно ворочается съ боку на бокъ. На ночномъ столик лежитъ перчатка, она-же носится надъ головою спящаго, но уже въ исполинскихъ размрахъ, въ вид руки, протягивающейся къ небу и собирающейся схватить луну. Слва отъ кровати виднется открытое море, на волнахъ его носятся, съ криками и отчаянными жестами, плавающія и утопающія фигуры, въ томъ числ и морскія чудовища, а еще дальше показываются громадныя, обтянутыя перчатками, наводящія ужасъ руки. Спящій на кровати въ ужас подбираетъ подъ себя ноги.
5) Спящій просыпается. Перчатка спокойно лежитъ на кровати, но художникъ сидитъ съежившись, закрывъ лицо руками, и продолжаетъ бредить на яву: вдали виденъ широкій пейзажъ, съ горами на заднемъ план, на среднемъ план надъ перчаткой высятся какія-то фантастическія, усянныя цвтами, деревья на высокихъ, тонкихъ стволахъ. Подъ этимъ деревомъ, но вдали, на тропинк, въ самомъ миніатюрномъ размр, но все-же легко узнаваемая по своей фигур, красивая дама съ катка конькобжцевъ.
6) Бурное море. На волнахъ виднется парусная лодка, сильно накрениваемая втромъ на бокъ, черезъ край лодки перегибается фигура молодого художника, съ длиннымъ багромъ въ рукахъ. Перчатка упала въ воду и онъ старается достать ее оттуда. Перчатка опускается въ воду, а художникъ длаетъ отчаянныя усилія для того, чтобы поймать ее остріемъ багра.
7) Снова вода, но уже въ совершенно другомъ вид: она изображена большими, волнистыми линіями, въ род греческаго барельефа. Нсколько дельфиновъ, строго греческаго стиля, медленно и торжественно везутъ по волнамъ низкую тріумфальную колесницу, сидніе составляетъ раковина, открывающаяся точно чашечка цвтовъ, и въ ней лежитъ — блоснжная перчатка, держащая возжи и правящая дельфинами.
8) Что это такое? Дв голыя мужскія руки, разбившія оконную раму, такъ что осколки посыпались на землю, он хватаютъ какой-то уносящійся по воздуху предметъ, теряющійся въ ночной мгл. Ахъ, это снова перчатка! Она вылетла за окно, безобразная, непомрно-громадная летучая мышь держитъ ее въ клюв и улетаетъ. И тщетно мечтатель протягиваетъ за нею окровавленныя руки за окно.
9) Но вотъ она снова здсь. На этотъ разъ ее лучше припрятываютъ. Теперь она уже не такъ скоро исчезнетъ. Обширный залъ. Вс стны увшаны драпировками, но при боле внимательномъ разсмотрніи эти драпировки не что иное, какъ во много разъ увеличенныя, связанныя попарно, дамскія перчатки о шести пуговицахъ, достигающія съ потолка до полу. Посреди зала стоитъ хорошенькій столикъ, служащій алтаремъ. А на алтар этомъ лежитъ само сокровище, въ натуральную величину, тоненькое, узенькое, видимое со всхъ сторонъ. Однако, въ одномъ углу комнаты драпировки нсколько сдвинуты съ мста: какая-то звриная голова, съ сверкающими глазами, приподнимаетъ нкоторые изъ пальцевъ перчатки и смотритъ въ комнату, это драконъ, съ безобразными когтями и съ извивающимся хвостомъ, оберегающій святыню и стерегущій сокровище.
10) Снова плоскій, песчаный берегъ. На высокихъ подставкахъ стоятъ два зажженные изящные свтильника старинной формы. Между ними положена на подушк снова отъисканная перчатка, и морскія волны осторожно приближаются къ берегу, не ршаясь, однако-же, прикоснуться къ ней съ такою-же смлостью, съ которою когда-то он прикасались къ ног Канута Великаго. Напротивъ, океанъ какъ-будто преклоняется передъ этой святыней влюбленнаго: валы морскіе то и дло выносятъ на берегъ розы, стараясь добросить ихъ до перчатки, вся пна морская превращается въ безчисленныя розы.

II.

Въ зиму, предшествовавшую этой выставк, я познакомился въ Берлин съ небольшимъ кружкомъ молодыхъ художниковъ. Они частью жили, частью-же только собирались въ одной мастерской, въ пятомъ этаж одного изъ домовъ на аристократической Гогенцоллернской улиц. Это былъ угловой домъ, съ красивымъ видомъ ни Шенебергскую набережную, но въ этой квартир только и было красиваго, что этотъ видъ. Одна и та-же большая комната служила и мастерской, и спальней. Здсь стоялъ большой, но съ разорванной покрышкой диванъ и громадный столъ, на которомъ разбросаны и разставлены были эскизы, папки и разныя кофейныя принадлежности, я только что собрался было подивиться величин и прочности этого стола, какъ вдругъ я убдился въ томъ, что это вовсе не столъ, а лишь положенныя на нсколько чурбановъ доски. По всмъ стнамъ развшаны были этюды, сдланные подъ руководствомъ Гуссова, а также не мало оригинальныхъ набросковъ. Сторожъ, носившій не особенно благозвучное имя Пифке, относился къ обитателямъ мастерской съ материнскою заботливостью, радя объ ихъ интересахъ часто даже противъ ихъ воли. Одинъ изъ нихъ собирался куда-то ухать и вдругъ хватился нсколькихъ новыхъ сорочекъ. Оказалось, что ихъ прибралъ Пифке, для того, чтобы владтель ихъ могъ совершить свою поздку въ новыхъ сорочкахъ и не ударить лицомъ въ грязь передъ чужими людьми. Забавне всего то, что окружавшая его художественная атмосфера подйствовала на него такъ заразительно, что онъ подъ конецъ сталъ самъ рисовать въ своемъ подвальномъ помщеніи, а еще курьезне то, что у него дйствительно оказался нкоторый талантъ, ‘больше, чмъ у иной знаменитости’, утверждали художники, одинъ изъ послднихъ, увидвъ однажды поставленную въ мастерской картину Пифке, принялъ ее даже за произведеніе одного изъ своихъ товарищей. Мн самому довелось видть дв картины Пифке, изображавшія корабли на бурномъ мор, особенно интересныя въ томъ отношенія, что писавшій ихъ никогда не видлъ моря, что открывало еще большій просторъ его фантазіи.
Одинъ изъ молодыхъ живописцевъ задумалъ писать съ меня портретъ, и это дало мн случай поближе познакомиться съ этой компаніей. Само собою разумется, что вс эти молодые люди были нигилисты, соціалисты, атеисты, матеріалисты, натуралисты и эгоисты, вс они высказывали мннія, казавшіяся съ перваго взгляда крайне опасными для общественнаго порядка и спокойствія. Они относились съ презрніемъ ко всякому, утверждавшему, что онъ самъ, или вообще кто бы то ни было, руководствуется въ своихъ дйствіяхъ чмъ либо инымъ, кром самаго неприкрашеннаго эгоизма, и увряли, что ихъ не такъ-то легко провести. Поближе ознакомившись со мной, они сознавались мн, что я, суля по моимъ сочиненіямъ, представлялся имъ совершенно инымъ, гораздо боле радикальнымъ. Они питали омерзеніе (презрніе — слово слишкомъ слабое) ко всему ‘оффиціальному’ нмецкому искусству, къ академіи, питомцамъ ея, ко всмъ громкимъ именамъ (за исключеніемъ Гуссова и Менцеля). Они были убждены, что все искусство жить заключается въ томъ, чтобы предоставить всему идти какъ попало: все равно ничего не подлаешь, не на что надяться. Весь вопросъ заключался для нихъ въ томъ, чтобы какъ можно полне убить время. Они были слишкомъ стары для того, чтобы питать какія-либо страсти,— этотъ періодъ они уже переросли.— слишкомъ опытны для того, чтобы создавать себ иллюзіи, слишкомъ близко знакомы съ искусствомъ, чтобы сами себя считать геніями, слишкомъ горды для того, чтобы заботиться о слав или о людскихъ похвалахъ. Для нихъ все дло заключалось въ томъ, чтобы провести одинъ день, какъ другой: немного порисовать, поиграть въ карты, хорошенько поспать. Словомъ, они были молоды, молоды! Едва вышедшіе изъ юношескаго возраста, жаждавшіе наслажденій, честолюбивые, фанатики искусства, глубоко презирая всякое лицемріе, настолько безстрастные, что самый рьяный проповдникъ этого безстрастія только недавно оправился отъ покушенія на самоубійство, совершеннаго имъ изъ-за несчастной любви, и настолько усердные проповдники ученія эгоизма, что у нихъ царилъ полнйшій коммунизмъ, что они помогали другъ Другу, голодали одинъ за другого и любили другъ друга.
Вс они были люди даровитые, но какъ только приходилось заговорить съ однимъ изъ нихъ съ глазу!на глазъ, онъ принимался разсказывать съ какимъ-то умиленіемъ и чуть не подобострастіемъ, что одинъ изъ нихъ — геній. Этотъ одинъ составлялъ ихъ гордость, предметъ ихъ удивленія. Они съ какою-то эгоистическою радостью прославляли его повсюду, со всякимъ говорили о его работахъ, не упоминая ни единымъ словомъ о своихъ собственныхъ, если же съ ними заговаривали о послднихъ, то они отвчали, что они работаютъ только ради куска хлба. Они носились съ своимъ Веніаминомъ и клялись въ томъ, что онъ затмитъ славу всхъ находящихся въ настоящее время въ живыхъ нмецкихъ художниковъ. А онъ тмъ временемъ разгуливалъ среди нихъ, высокій и стройный, съ своею густою, курчавой, рыжей шевелюрой, молчаливый, лишь изрдка кивая, въ вид одобренія, головою, не вступая, однако, въ дальнйшее обсужденіе ихъ теорій, будучи заране увренъ въ томъ, что только самое крайнее мнніе можетъ быть истиннымъ, а впрочемъ, до того погруженный самъ въ себя, до того увлекающійся своими мечтами, до того баснословно-производительный, что у него оставалось лишь мало времени для философствованія.

III.

Максъ Клингеръ родился въ Лейпциг 18 то февраля 1857 г., въ зажиточной купеческой семь. Онъ учился живописи въ Карльсруэ и Берлин, подъ руководствомъ извстнаго своимъ энергическимъ реализмомъ Карла Гуссова, не будучи, однако, въ состояніи научиться именно тому, что собственно и составляло силу этого художника — врной передачи модели. Онъ никогда не умлъ списывать вншнюю дйствительность, для того его внутренній міръ былъ слишкомъ разнообразенъ и богатъ. Память его была настолько обширна, что она положительно загромождена была формами и впечатлніями, его гностически-чувственное, богатое идеями и образами воображеніе до того глубоко было убждено въ своей внутренней логик, что въ какихъ-бы странныхъ формахъ оно ни проявлялось и какъ-бы смло оно ни распоряжалось данными фактами, оно все-таки умло создавать изъ нихъ что-нибудь разумное въ художественномъ отношеніи, и его внутренняя жизнь была настолько полная и разносторонняя, что каждое его произведеніе дйствовало на нервы такъ-же. какъ музыка и, будучи плодомъ извстнаго впечатлнія, само производило впечатлніе.
Тмъ стволомъ, изъ котораго плодовитая фантазія его извлекала свои цвты, былъ твердый, ршительный и упорный характеръ, постоянный въ своихъ намреніяхъ и стремленіяхъ, всегда готовый пожертвовать ради послднихъ временемъ, силами, всмъ, чмъ угодно, къ тому же онъ обладалъ въ высшей степени нервнымъ, чрезмрно-чувствительнымъ темпераментомъ, однимъ изъ темпераментовъ, который страсти способны потрясти до основанія, но не подобно разрушительнымъ ураганамъ, а подобно тропическимъ грозамъ, оживляющимъ растительность.
Весною 1878 года Клингеръ выставилъ серію, состоявшую изъ восьми рисунковъ, иллюстрировавшихъ исторію Христа. Хотя эти рисунки и не принадлежатъ къ лучшимъ работамъ Клингера, вроятно, прежде всего потому, что исторія не составляла его спеціальности и что задача оказалась, вообще, слишкомъ обширною для такого молодого человка, однако, тмъ не мене, на нихъ обращено было вниманіе. Тогдашній художественный критикъ журнала ‘Gegenwart’, одинъ изъ немногихъ, дйствительно смыслящихъ въ дл искусства, писалъ въ то время: ‘О выставк 1878 года современемъ скажутъ, что на ней впервые появились произведенія Макса Клингера’. Вскор посл того рисунки его были пріобртены берлинской національной галлереей. Главная заслуга ихъ заключалась въ ршительномъ, окончательномъ разрыв художника съ установленными традиціями относительно изображенія христіанскихъ типовъ. Съ юношескимъ жаромъ онъ пустился отыскивать свои собственные пути.
Типъ Христа у него нсколько туманенъ, неодинаковъ въ различныхъ рисункахъ, очевидно, потому, что онъ еще самъ не усплъ составить себ опредленныхъ, основныхъ воззрній. Событія, однако, представлены умно и оригинально. Напримръ ученики Христа съ трудомъ взбираются на возвышенность, на которой должна быть произнесена горная проповдь, вслдъ за ними идутъ кричащіе, любопытные мальчишки, прихрамывающія старухи, больные, фарисеи и воины. Вс они обращены къ зрителю спиною, одинъ изъ учениковъ Христа оборачивается, какъ бы желая ударить назойливаго мальчишку, но другой удерживаетъ его руку. Это — своего рода жанровая картинка. Но за то другой рисунокъ, на которомъ представленъ спускъ съ горы, иметъ характеръ торжественный. Солнце ярко освщаетъ раскаленный песокъ. Апостолы, длинной вереницей, съ понурыми головами, слдуютъ за своимъ учителемъ. Послдній приближается къ зрителямъ. Благородный ликъ, обрамленный черными волосами и такою же бородой, опущенъ долу. Не смотря на свою молодость, онъ иметъ такой внушающій уваженіе видъ, что римскій центуріонъ, присланный сюда для наблюденія за нимъ, невольно становится въ почтительную позу, онъ стоитъ неподвижно, вытянувшись, съ обнаженной головой, уставивъ взоры на проходящаго мимо него Христа. Это рисунокъ въ высшей степени правдивый, и въ то же время чуждый всякой банальности. На другомъ рисунк, гд Христосъ въ терновомъ внк выведенъ передъ народомъ, глашатай не изображенъ, какъ то обыкновенно длается, грубымъ чудовищемъ, наслаждающимся своею собственною гнусностью: мы видимъ передъ собою сонный арабскій профиль, обладатель котораго монотоннымъ голосомъ и, очевидно, совершенно механически выкрикиваетъ заученныя имъ наизусть слова, такъ какъ самая профессія его заключается въ лепетаніи этихъ словъ.
На той же выставк можно было видть и небольшую картину Клингера, озаглавленную: ‘На прогулк’ и интересную по своему оригинальному сюжету. Изображена пустынная мстность въ одной изъ окрестностей Берлина, не славящейся своей безопасностью. Съ одной стороны, тянется длинная, мрачная ограда кладбища, къ которой прислонился какой-то молодой человкъ. Онъ вынулъ изъ кармана револьверъ и держитъ его въ рук съ спокойнымъ, но пристальнымъ взоромъ, ибо съ трехъ сторонъ къ нему приближаются какіе-то подозрительные оборванцы съ суковатыми палками въ рукахъ Они остановились, очевидно, не зная, на что имъ ршиться, такъ какъ они увидли револі веръ въ рук молодого человка. Одному изъ этихъ пригородныхъ босяковъ надоло ждать, и онъ нагибается, чтобы поднять съ земли большой камень, и надъ всмъ этимъ голубое небо, солнечный свтъ и прозрачный лтній воздухъ. Художественный критикъ Людвигъ Пичъ съ восторгомъ отозвался объ этой картин, равно какъ и о вышеупомянутыхъ рисункахъ о перчатк.
Эти первые опыты молодого художника обратили на себя всеобщее вниманіе, что возбудило отчасти зависть. На критика журнала ‘Gegenwart’ произведено было нападеніе въ томъ же самомъ журнал, и редакція сочла нужнымъ отречься отъ солидарности съ его статьей. ‘Гршно’,— говорили съ разныхъ сторонъ,— ‘такъ кружить голову этими неумренными похвалами молодому художнику’,— къ чему иные прибавляли: ‘тмъ боле, что по всей вроятности изъ него ничего не выйдетъ’, а когда вслдъ за тмъ художественные успхи Клингера на время прекратились, такъ какъ онъ ухалъ изъ Берлина и жилъ въ большомъ уединеніи сначала въ Брюссел, а затмъ въ Мюнхен, и кром того долго проболлъ, то дйствительно, могло показаться, какъ будто эти неблагопріятныя предсказанія готовы были оправдаться.
Наконецъ, въ 1880 году въ Брюссел появилось ’13 офортовъ’, иллюстраціи къ Овидію, которыя свидтельствовали о значительныхъ успхахъ художника. Это были объяснительныя фантазіи къ ‘Метаморфозамъ’, къ разсказамъ объ Аполлон и Дафн, нирамос и Тизб, въ перемежку съ юмористическими или патетическими эпизодами. Заглавный листъ исполненъ въ величественномъ, прекрасномъ стил: красивая, прибрежная, гористая мстность. Налво, на заднемъ план, громадная отвсная скала и впереди ея колоссальный греческій бюстъ, помщенный какъ бы въ гнзд изъ розъ. Нижнюю часть листа занимаетъ рабочій столъ художника, на которомъ видны принадлежности для рисованія и подсвчники, въ нижнемъ правомъ углу протягиваются дв сложенныя для моленія руки, какъ бы призывающія генія античнаго міра. Нужно было самому видть чистоту и величавость выраженія колоссальной головы, нервно-религіозную дрожь сложенныхъ рукъ, наконецъ самый ландшафтъ, съ небольшимъ, дымящимся алтаремъ и съ стоящимъ передъ нимъ жертвоприносителемъ, для того, чтобы постигнуть всю глубину производимаго этимъ рисункомъ впечатлнія. Здсь особенно восхитительны ландшафты, вообще Клингеръ боле силенъ въ рисованіи ландшафтовъ, чмъ въ рисованіи фигуръ, которыя ему не всегда удаются и въ которыхъ мы нердко встрчаемъ рзкое и некрасивое рядомъ со многимъ изящнымъ и даже геніальнымъ. Его ландшафты, преимущественно миологическаго характера, носящіе на себ что-то райское,— хотя однако далеко не въ академическомъ стил, — напоминаютъ своимъ стилемъ ландшафты живописца Бёклина, имвшаго вообще немалое вліяніе на Клингера. Т изъ моихъ читателей, которые видли, поняли и прочувствовали такіе ландшафты Бёклина какъ находящіеся въ Шаковской галлере въ Мюнхен два ландшафта, носящіе общее.названіе ‘Вилла’ и изображающіе тотъ же самый древне-греческій пейзажъ днемъ и ночью — могутъ составить себ нкоторое понятіе о глубокой, захватывающей поэзіи пейзажей Клингера, то поразительно-роскошныхъ, то меланхолическихъ и дико-безплодныхъ Это не такіе ландшафты, которые подходили бы для современнаго, цивилизованнаго человчества: въ нихъ мсто разв только косматымъ фавнамъ, играющимъ на флейт козлоногимъ фавнамъ, первой любившейся вар людей на земномъ шар. И въ то же время художникъ — новйшій изъ новыхъ, свободнйшій изъ свободныхъ, античенъ только по сюжету, миологиченъ только потому, что въ немъ лежитъ кое-что изъ того архичеловческаго, что нашло себ выраженіе въ миахъ. Онъ такъ же свободно обращается съ Овидіемъ, какъ свободно Овидій обращался съ врованіями древности, но только съ боле глубокимъ пониманіемъ духовной ихъ стороны, съ боле смлымъ полетомъ фантазіи и съ свойственнымъ вдумчивому человку стремленіемъ влагать въ свои произведенія мысли и проблеммы. Какъ оригиналенъ, напр., тотъ листъ, на которомъ изображены Аполлонъ и художникъ, идущіе другъ другу на встрчу, первый съ громаднымъ перомъ, второй съ такою же громадной гравировальной иглой! Какая скромная, но въ то же время и гордая поза этой строгой фигуры въ античной одежд!
Клингеръ прожилъ въ Мюнхен цлыхъ пять мсяцевъ точно въ одиночномъ заключеніи, ни съ кмъ не видясь, ни разу даже не побывавъ въ пинакотек, которой онъ никогда не видалъ, работая исключительно надъ самымъ крупнымъ своимъ произведеніемъ — ‘Амуромъ и Психеей’. Это — воспроизведеніе старинной Апулеевской легенды, со множествомъ гравюръ на дерев и на мди. Съ истинно-художественной силой воображенія Клингеръ съумлъ мотивировать въ своихъ виньеткахъ главныя, основныя черты этого миа, нельзя смотрть безъ удовольствія на преисполненныя тонкаго юмора виньетки, изображающія Амура, совершающаго 12 геркулесовскихъ подвиговъ, нельзя не дивиться-той красот и граціи, съ которою Венера пляшетъ на Олимп передъ богами. Большіе рисунки и фигуры его во многомъ уступаютъ этой серіи. Клингера еще нельзя назвать хорошимъ рисовальщикомъ, и сомнительно, чтобъ онъ когда-либо сдлался имъ, ибо хотя во многихъ отношеніяхъ то, что онъ творитъ, безукоризненно, за то нельзя не признать, что въ другихъ отношеніяхъ онъ неисправимъ. Онъ не принадлежитъ къ числу тхъ, которые подвигаются впередъ шагъ за шагомъ: онъ или сдлаетъ скачекъ впередъ, или же остается на мст со всми своими недостатками. Впрочемъ, небольшіе его рисунки въ высшей степени изящны. Одинъ изъ нихъ, изображающій одинокую Психею въ чертогахъ Амура, утшаемую музыкой духовъ, граціозенъ и идеально-изященъ, какъ стихотвореніе Шелли.

IV.

Да, Клингеръ поэтъ,— поэтъ, поклоняющійся природ, поэтъфантазеръ, орудія его — кисть и рзецъ. Вотъ онъ, напр., рисуетъ южный пейзажъ, съ прозрачнымъ воздухомъ, съ моремъ на заднемъ план: налво — кустъ пунцовыхъ розъ, на мягкомъ, бломъ песк лежитъ вытянувшись и облокотившись на локоть голая молодая женщина, съ внкомъ изъ розъ на голов. Справа приближается съ важнымъ видомъ, сначала ярко-красный фламинго, затмъ, на нкоторомъ отъ него разстояніи, какія-то дв странныя птицы, съ широкими клювами, какъ бы привтствующія красавицу. Красивая по замыслу, но небрежно написанная картина эта озаглавлена: ‘Депутація’. На другомъ рисунк его мы видимъ Мефистофеля, закутавшагося въ плащъ Фауста и ожидающаго посщенія студента. Здсь не осталось и слда традиціоннаго мефистофелевскаго типа, но этому красивому, умному лицу, осненному круглой шапочкой, придано замчательно тонкое и насмшливое выраженіе, въ этихъ чертахъ сказывается какое-то вампирическое наслажденіе. Этотъ насмшникъ кутается въ мховой плащъ, какъ будто ему было холодно. Это безкровный вампиръ, ловкій свтскій человкъ, ожидающій своей жертвы — олицетвореннаго ничтожества, буквода-ученаго.
Послдняя серія рисунковъ, изданная Клингеромъ, представляетъ собою, какъ мн кажется, высшую точку того, до чего ему удалось достигнуть, здсь я нахожу только одинъ неудачный рисунокъ, все же остальное въ высшей степени зрло. Озаглавлена эта серія рисунковъ: ‘Ева и будущее’ и состоитъ она изъ шести листовъ. Только что сотворенная Ева просыпается въ райскомъ саду, напоминающемъ своею роскошью садъ, описанный въ роман Зола ‘La faute de l’abb Mouret’. На слдующемъ лист ‘Будущность’, мы видимъ узенькую, горную тропинку, поднимающуюся вверхъ между двумя голыми, отвсными утесами, а на самомъ верху, на такомъ мст, мимо котораго неизбжно должны пройти вс поднимающіеся на гору сыновья и дочери Евы, лежитъ, вытянувъ переднія лапы, громадный тигръ и ждетъ — ждетъ такъ же, какъ всякаго поджидаетъ его неизбжная судьба. На слдующемъ лист, ‘Змій’, представлена нагая Ева, поднимающаяся на концы пальцевъ, чтобъ имть возможность взглянуть на себя въ зеркало, которое протягиваетъ къ ней змій съ древа познанія добра и зла. Этотъ листъ нравится мн наимене, но зато тмъ интересне рисунокъ ‘Будущее’, составляющій ‘pendant’ къ змію: демонъ-искуситель детъ верхомъ на дельфин, улыбаясь и держа въ рук острогу. Въ высшей степени интересны и два послдніе рисунка. Одинъ изъ нихъ изображаетъ изгнаніе Адама и Евы изъ рая и озаглавленъ ‘Адамъ’, на заднемъ план тнистыя райскія деревья и выходъ, сложенный изъ большихъ неотесанныхъ камней, на первомъ план — Адамъ, выносящій на своихъ рукахъ Еву въ міръ печальной дйствительности. Достаточно только назвать одно имя — Густава Дорэ для того, чтобы охарактеризовать всю прелесть рисунковъ послдняго: онъ настолько же простъ и безъискусственъ, насколько первый современемъ сдлался театраленъ и изысканъ. ‘Будущность’, составляющую ‘pendant’ къ этому рисунку, не такъ скоро забудетъ всякій, кому довелось ее видть. Жанъ Поль въ одномъ изъ своихъ сочиненій называетъ смерть ‘мостовщикомъ’. Это выраженіе подало Клингеру мысль написать картину въ средне-вковомъ дух, на которой представленъ скелетъ съ косой и множество испуганныхъ головъ, поднимающихся изъ земли, ноги скелета запутываются въ волосахъ нкоторыхъ изъ этихъ головъ, онъ испускаетъ вопль восторга и, поднявъ высоко надъ головою женщину, которую онъ держитъ въ рукахъ, съ видимымъ наслажденіемъ опускаетъ ее на находящіеся подъ ногами его черепы.

V.

Позволительно предположить, что художникъ, создавшій до 24-го своего года уже такъ много замчательнаго, современемъ получитъ громкую извстность. Но только я не полагаю, чтобы ему удалось достигнуть такихъ же успховъ въ области живописи, какъ въ области гравированія, по крайней мр, до сихъ поръ въ первой изъ этихъ областей попытки его кое-что общали, но не были ршительны. Но пока онъ является истиннымъ и недюжиннымъ поэтомъ въ избранной имъ области искусства. Онъ мн кажется вдвойн-интереснымъ потому, что онъ, ставя себ задачей — не являться выразителемъ какого-либо національнаго направленія, почти въ одинаковой мр подчиняясь вліянію испанца Гана и нмца Бёклина, признавая лишь французскихъ художниковъ, за исключеніемъ нмцевъ Гуссова и Менцеля, рдко беря въ руки новйшую нмецкую книгу и читая почти исключительно французскихъ реалистовъ, въ род Зола и братьевъ Гонкуровъ,— что при всемъ этомъ онъ настолько глубоко-націоналовъ. Въ натур его много германскаго, много метафизической фантастичности Жанъ-Поля и Гоффмана (кстати, онъ великій поклонникъ перваго), много искренности и глубокаго пониманія красоты, какъ у Франца Шуберта, и вмст съ тмъ, на немъ лежитъ своеобразный, боле современный отпечатокъ, онъ находитъ новыя формы для выраженія своихъ идей, новыя выраженія для нжности, наслажденій, юмора, ироніи, и наконецъ для какого-то грустнаго паоса. Если каждый сюжетъ, котораго онъ касается, получаетъ какой-то отпечатокъ молодости и свжести, если онъ нашелъ возможнымъ придать новую жизнь и новый интересъ устарвшему Амуру, то это обусловливается чисто-субъективной, нервной ма. нерой относиться къ своему сюжету, и эта форма нервности встрчается лишь во второй половин девятнадцатаго столтія.
Клингеръ — превосходный наблюдатель, точно изучающій дйствительность, со всми ея мельчайшими изгибами. Достаточно остановиться, напр., на томъ, какъ хорошо онъ изучилъ сонъ при изображеніи спящихъ фигуръ, въ позахъ и движеніяхъ его птицъ, на томъ жест, съ которымъ маленькій сынокъ Амура и Психеи вцпляется Юпитеру въ волоса на лбу. Въ своемъ желаніи оставаться врнымъ дйствительности Клингеръ бываетъ даже безпощаденъ, ради силы впечатлнія онъ не щадитъ нервовъ зрителя. Порою кажется, какъ будто онъ смется надъ установленной сдержанностью въ изображеніи существующаго, надъ представленіемъ его въ прикрашенномъ вид. Онъ прекрасно сознаетъ, что художникъ, приноровись ко взглядамъ такъ-называемаго хорошаго общества, самъ себя лишаетъ многихъ эффектовъ какъ серьезнаго, такъ и комическаго свойства, что цлые вороха его рисунковъ,— и въ томъ числ такіе, которые пріобртены берлинской національной галлереей,— могутъ шокировать обыденную публику. Нчто соотвтствующее его рисункамъ въ литературной области можно найти лишь у учениковъ Зола, у Гюисманса и Гюи-деМопассана. Въ этомъ отношеніи, онъ натуралистъ до конца ногтей. Но въ душ онъ пантеистъ. Его фантазія пролагаетъ себ путь какъ бы въ самое средоточіе полноты жизни, творитъ, передлываетъ, создаетъ новые организмы, новыхъ сказочныхъ животныхъ, новыя выраженія для чувствъ, новыя или обновленныя эмблеммы счастія, лишеній, ужаса и запустнія. Я увренъ, что онъ своими остроумными рисунками былъ бы въ состояніи придать новую прелесть замчательному созданію Густава Флобера ‘Искушеніе св. Антонія’. Онъ стоялъ у того источника, изъ котораго струились самыя старинныя представленія о природ, и пилъ изъ этого источника.

Эрнестъ Ренанъ.
(1880).

Когда мн довелось провести въ Париж пять мсяцевъ (съ апрля по сентябрь 1870 г.), я не имлъ намренія познакомиться съ Ренаномъ: я всегда совстился отнимать у знаменитыхъ людей время, подъ предлогомъ засвидтельствованія имъ своего почтенія. Но посл того, какъ Тэнъ, ближайшій другъ Ренана, неоднократно приглашалъ меня навстить ‘своего друга-филолога’, я собрался съ духомъ и, снабженный рекомендательнымъ письмомъ Тэна, явился однажды въ улицу Ваннъ, въ одномъ изъ домовъ которой Ренанъ жилъ въ третьемъ этаж. Квартира его была необыкновенна проста. Съ тхъ поръ, какъ его лишили каедры еврейской литературы въ ‘Coll&egrave,ge de France’, онъ не имлъ никакого опредленнаго дохода, и только первое, самое популярное сочиненіе его доставило ему порядочныя средства.
Судя по сочиненіямъ и по портрету Ренана, я представлялъ его себ похожимъ на Жюля Симона, кроткимъ, добрымъ, держащимъ голову нсколько на бокъ, на дл же я встртилъ чело вка крайне смлаго и ршительнаго, какъ въ своихъ мнніяхъ, такъ и въ манер говорить. Въ немъ, правда, замчалась скромность, свойственная истиннымъ ученымъ, но въ то-же время сказывались также увренность и аппломбъ свтскаго человка. Ренану было въ то время 47 лтъ отъ роду. Я увидлъ за письменнымъ столомъ человка небольшого роста, широкоплечаго, нсколько сутуловатаго, съ большой, какъ бы свшивавшейся отъ собственной тяжести, головой. Черты лица его были грубоваты, кожа не отличалась нжностью, глаза проницательны и вокругъ рта — умная складка, даже когда онъ молчалъ. Некрасивое, но пріятное лицо, выражавшее выдающійся умъ и громадное трудолюбіе, было обрамлено длинными темно-русыми, начинавшими уже серебриться на вискахъ, волосами. Вся его фигура напомнила мн его же выраженіе: ‘наука чужда аристократизма’.

I.

Въ ранней молодости сочиненія Ренана мн не понравились, это вообще писатель не для юношества. Самое популярное, но вмст съ тмъ самое слабое сочиненіе его, которое я прочелъ въ то время, отличается сентиментальностью, нкоторою елейностью,— по всей вроятности, результатъ семинарскаго воспитанія его,— словомъ все то, что должно было показаться юнош или слащавымъ, или дланнымъ, помшало мн въ начал отдать должную справедливость его крупнымъ и литературнымъ, и ученымъ дарованіямъ. Это первое впечатлніе впослдствіи изгладилось, прекрасное собраніе его ‘Этюдовъ по исторіи религій’ раскрыло передо мною его почти женскую деликатность, которая только очень юнымъ, заносчивымъ умамъ можетъ казаться чмъ-то недостойнымъ мужчины, и я сталъ находить совершенно понятнымъ то, что онъ, котораго не безъ основанія называли ‘самымъ робкимъ изъ смльчаковъ’, меланхолически отзывался о своемъ исключительномъ положеніи въ слдующихъ выраженіяхъ: ‘Самымъ большимъ мученіемъ, которымъ человкъ, путемъ борьбы дошедшій до жизни рефлексіи, платится за свое исключительное положеніе, является то, что онъ видитъ себя исключеннымъ изъ большого религіознаго семейства, къ которому принадлежатъ лучшіе люди на земл, что т, съ которыми онъ желалъ бы жить въ тсномъ духовномъ общеніи, смотрятъ на него, какъ на пропащаго человка. Нужно быть очень увреннымъ въ самомъ себ, чтобы не поколебаться, когда жена и дти обращаются къ человку съ мольбой: ‘О, врь подобно намъ!’
Я ошибся, однако, въ своемъ предположеніи найти въ обыденной бесд Ренана отзвукъ этого элегическаго тоня. Основною чертою бесды его была полнйшая умственная свобода, широкій размахъ геніальнаго свтскаго человка. Въ основ его разсужденій лежало такое безграничное презрніе къ толп, котораго мн до сихъ поръ не доводилось ни у кого встрчать, но въ которомъ, однакоже, нельзя было найти и слда человко-ненавистничества или горечи. Уже при первомъ нашемъ свиданіи онъ навелъ разговоръ на человческую глупость, онъ, между прочимъ, сказалъ, очевидно, для того, чтобы вдохнуть молодому собесднику мужество для борьбы съ ожидавшими его впереди житейскими бурями: ‘Большинство людей вовсе не люди, а обезьяны’, но сказалъ это безъ всякой злобы. При этомъ мн вспомнились слова Жерюза: ‘Зрлый возрастъ презираетъ съ терпимостью’. Это спокойное презрніе замчается и въ его предисловіяхъ, нсколько лтъ спустя, оно нашло себ поэтическое выраженіе въ его продолженіи Шекспировской ‘Бури’, лучше же всего онъ самъ опредлилъ его въ своемъ предисловіи къ сочиненіямъ Ламеннэ. Онъ пишетъ: ‘Мы встрчаемъ у Ламеннэ слишкомъ много гнва и недостаточно презрнія, а этотъ недостатокъ ведетъ къ очень серьезнымъ литературнымъ послдствіямъ. Гнвъ вызываетъ трескучія фразы, грубость, часто оскорбленія, презрніе же почти всегда выражается приличнымъ и достойнымъ слогомъ. Гнвъ ощущаетъ потребность быть раздленнымъ, презрніе — это такое тонкое, охватывающее всего человка, наслажденіе, которое не нуждается въ постороннемъ участіи, оно находитъ удовлетвореніе въ самомъ себ’.
Въ манер Ренана говорить есть что-то живое, порывистое, бьющее ключомъ, безъ чего никто не въ состояніи стяжать у французовъ эпитета ‘очаровательный’, который въ Париж неизмнно прилагается къ Ренану. Въ его устной рчи не было и слда той торжественности, которой не чуждъ его слогъ. Въ немъ не было ничего семинарскаго, равно какъ не было и напускного паоса мученика за свободу мысли. Онъ нердко предпосылалъ какому-нибудь своему возраженію любимое восклицаніе свое: ‘Diable’, и настолько быль далекъ отъ впаденія въ озлобленный или элегическій тонъ, что его уравновшенность напоминала собою скоре олимпійское величіе. Всякій, которому извстны были ребячески-злостныя нападки, которымъ онъ постоянно подвергался со стороны клерикаловъ, кто, подобно мн, былъ свидтелемъ того, какъ въ извстныхъ журнальныхъ кружкахъ мвнія раздлялись только относительно того, заслужилъ-ли Ренанъ своимъ еретичествомъ повшенія или разстрлянія, — естественно долженъ былъ спросить, много-ли пришлось Ренану потерпть за свои убжденія. ‘Нисколько’, отвтилъ онъ.— ‘Я не имю никакихъ сношеній съ клерикалами, я знаю только одного изъ нихъ, который состоитъ вмст со мною членомъ ‘Академіи Надписей’ и съ которымъ мы — величайшіе друзья. Тхъ Филиппинъ, которыя произносятъ противъ меня, я не слышу, брошюръ, которыя противъ меня пишутъ, я не читаю. Значитъ, какой-же вредъ могли-бы они принести мн?’ По мннію Ренана, искренне-убжденные католики составляютъ не боле одной пятой всего населенія Франціи, но за то они гораздо фанатичне, чмъ ортодоксальные католики гд бы то ни было: въ Испаніи и въ Италіи напр. на католицизмъ слдуетъ смотрть, какъ на дло привычки, между тмъ какъ во Франціи онъ пріобртаетъ характеръ боевой, будучи постоянно раздражаемъ интеллигентной оппозиціей.
Ренанъ (въ іюн 1870 года) относился очень насмшливо къ тогдашнимъ событіямъ въ Рим, гд обсуждался вопросъ о папской непогршимости. ‘Пію IX’,— говорилъ онъ,— слдовало-бы воздвигнуть монументъ: это по-истин замчательный человкъ. Посл Лютера никто не оказалъ такихъ громадныхъ услугъ длу религіозной свободы, какъ онъ. Онъ подвинулъ этотъ вопросъ впередъ лтъ на триста. Не будь его, католицизмъ, герметически-замкнутый густымъ слоемъ паутины и пыли, въ состояніи былъ-бы продержаться въ неизмнномъ вид еще лтъ триста. Теперь распахнули двери и всякій можетъ видть, что помщеніе пусто и что тамъ ничего и никого нтъ’. Онъ въ начал опасался, что во время обсужденія вопроса о непогршимости папы, въ послднюю минуту, еще будетъ найденъ какой-нибудь компромиссъ, благодаря которому все останется по старому, но эта возможность устранена была какъ разъ около того времени, и нетрудно было предвидть, что ультра-католики не отступятъ ни отъ чего, не побоятся даже того, что предвидлъ Ренанъ, а именно раскола въ лон католицизма, въ род того, который вызванъ былъ протестантизмомъ. Однако событія доказали, что ультра-католики разсчитали свои шансы врне, чмъ то предполагали ихъ противники: возникшій было расколъ не оказался ни глубокимъ, ни широкимъ, и о такомъ раздвоеніи, которое хотя бы приблизительно могло быть сравнено съ протестантизмомъ, не было и помину. Что касается Ренана, то онъ, имя главнымъ образомъ въ виду Францію, полагалъ, что французская буржуазія, которая посл февральской революціи почти вся ринулась въ объятія католицизма и которая въ послднее время съ безпокойствомъ взирала на обскурантизмъ папской власти, посл этого окончательно прозритъ.
Викторъ Шербюлье, въ своемъ интересномъ роман ‘Владиславъ Бльскій’, слегка посмялся налъ нкоторыми изъ любимыхъ теорій Ренана, вложивъ въ уста добродушнаго, но совершенно неспособнаго дйствовать ментора своего героя ученіе Ренана о томъ, что истина — нчто весьма деликатное, изъ чего вытекаетъ необходимость приближаться къ ней лишь съ крайнею осторожностью и осмотрительностью. Жоржъ Ришардэ полагаетъ, подобно Ренану, что весь вопросъ только въ оттнкахъ, что истина — не блая и не черная, а лишь оттнокъ того или другого цвта, но эта его теорія оттнковъ терпитъ постоянное фіаско, Жоржъ Ришардэ желаетъ осуществить въ жизни ту идею, которую Ренанъ въ одномъ изъ своихъ сочиненій выразилъ въ слдующихъ словахъ: ‘Такъ же нелпо было бы замахиваться дубиною на летающее наскомое, какъ стремиться охватить съ помощью знанія область чувства. Логика не въ состояніи схватить оттнковъ, а между тмъ моральныя истины всецло зиждутся на оттнкахъ. Поэтому никакого проку не будетъ отъ того, если кто вздумаетъ ринуться на истину съ неуклюжей свирпостью дикаго вепря, легкая и зла стичная истина уклонится отъ удара и вс усилія пропадутъ втун’. Тому, кто хорошо знакомъ съ манерой Ренана писать, отлично извстно, насколько все, имъ написанное, проникнуто вышеприведеннымъ взглядомъ. Но совсмъ иное дло, когда онъ говоритъ. Между тмъ какъ Тэнъ, часто очень рзкій въ своихъ писаніяхъ, въ разговор бываетъ очень умренъ и мягокъ, старается руководствоваться лишь соображеніями строжайшаго безпристрастія и справедливости. Ренанъ въ разговорахъ своихъ не боится крайностей и нимало не заботится о соблюденіи оттнковъ. Только по одному пункту они оба были одинаково ршительны въ своихъ выраженіяхъ,— а именно когда вопросъ касался той спиритуалистической философіи Франціи, которая искала себ опоры въ союз съ католицизмомъ, которая въ на чал расположила къ себ отцовъ тмъ, что выставила на своемъ знамени догматы и добродтель и которая общала, вмсто открытія новыхъ истинъ, обогатить страну, съ помощью своихъ научныхъ изслдованій, добрыми нравами. Эта философская школа въ т времена занимала еще вс каедры во Франціи. Въ Сорбонн представителями ея являлись Жанэ и Каро, первый изъ нихъ, какъ человкъ деликатный и не лишенный вкуса, стремился къ тому, чтобы понять своихъ противниковъ и отнестись къ нимъ справедливо, между тмъ какъ Каро, человкъ вполн дюжинный, старался стяжать благоволеніе своихъ слушателей сильной жестикуляціей, громкими фразами и разглагольствованіями о свобод воли. Для Ренана, который въ одномъ изъ своихъ этюдовъ очень мягко отнесся къ Кузену, какъ къ оратору и писателю, въ устной бесд вся эклектическая философія была не что иное, какъ ‘оффиціальная похлебка’, ‘созданіе посредственностей. разсчитанное на посредственности же’. И онъ былъ настолько упоренъ по этому вопросу, что, будучи вообще сторонникомъ оттнковъ, никогда не соглашался признать хотя бы долю искренности и истины за спиритуализмомъ. Къ Тэну, напротивъ, онъ относился съ почти страстнымъ увлеченіемъ. ‘Тэнъ, — человкъ истины, олицетвореніе любви къ истин’ — говаривалъ онъ. Несмотря на бросающееся въ глаза различіе ихъ темпераментовъ и дарованій,— слогъ Тэна бьетъ вверхъ съ силой фонтана, слогъ Ренана, подобно стиху Ламартина, напоминаетъ журчаніе источника,— Ренанъ открыто признавалъ солидарность съ своимъ другомъ по всмъ главнымъ вопросамъ. Когда я однажды коснулся предмета, въ то время составлявшаго предметъ оживленныхъ толковъ въ Париж, а именно вопроса о томъ, насколько право общественное мнніе, жалуясь постоянно на умственный упадокъ Франціи, Ренанъ снова возвратился къ Тэну. ‘Что значитъ упадокъ?— возразилъ онъ.— ‘Все это понятія относительныя. Разв напр. Тэнъ не значитъ больше, чмъ Вильменъ и Кузенъ вмст взятые? Нтъ, во Франціи еще много ума’,— повторилъ онъ неоднократно.
Подобно почти всмъ образованнымъ французамъ, Ренанъ относился къ Жоржъ-Зандъ съ почтеніемъ, близкимъ къ благоговнію. Эта замчательная женщина съумла распространить свое вліяніе на боле молодыя поколнія Франціи, не измняя въ тоже время идеаламъ своей юности. Такого идеалиста, какъ Ренанъ, она привлекала къ себ своимъ идеализмомъ, такого натуралиста, какъ Тэнъ,— таинственной природной силой своего существа, Дюма-младшій, относительно котораго можно было-бы думать, что герои и героини Жоржъ-Запда, на которыхъ его драмы порою заключаютъ въ себ строгую критику, ему особенно антипатичны, былъ, можетъ статься, тмъ изъ писателей посл-романтической эпохи, который лично стоялъ ближе всего къ ней. Восторженное отношеніе Дюма къ Жоржъ-Зандъ являлось, быть можетъ, слдствіемъ его литературной чувствительности вообще, но энтузіазмъ къ ней Ренана былъ, во всякомъ случа, боле глубокаго свойства. Насколько сильно онъ былъ долженъ ненавидть Беранже, въ которомъ онъ видитъ олицетвореніе всего легкомысленнаго и прозаичнаго во французскомъ народномъ характер и стихотвореніе котораго ‘Dieu des bonnes gens’ являлось сучкомъ въ глазу для пантеиста-мыслителя и мечтателя, — настолько же сильную симпатію онъ долженъ былъ, понятно, чувствовать къ автору ‘Делій’, ‘Спиридіона’ и столькихъ другихъ мечтательныхъ произведеній.
При всей ширин своего кругозора, Ренанъ, въ своихъ литературныхъ симпатіяхъ, все же не чуждъ извстной національной односторонности. Разговорившись объ англійской литератур, онъ не нашелъ добраго слова для Диккенса, и относился къ нему даже безъ самой обыденной справедливости. ‘Слогъ Диккенса полонъ претензій’,— говорилъ онъ, — ‘и производитъ на меня такое же впечатлніе, какъ слогъ какой-нибудь провинціальной газеты’. При вид того, какъ онъ изъ-за нкоторыхъ недостатковъ Диккенса совершенно игнорируетъ его достоинства, мене станешь удивляться его несправедливой стать о Фейербах: доведенная до болзненности наклонность къ классическому, сдержанному способу выраженія заставляетъ Ренана относиться несочувственно къ юмористическимъ особенностямъ стиля Диккенса и къ странному слогу Фейербаха, геніальная оригинальность англичанина кажется ему чмъ-то провинціальнымъ, а рзкость нмецкаго мыслителя представляется ему отрыжкой какого-то педантическаго, студенческаго атеизма. Въ этомъ отношеніи, онъ съ ногъ до головы романецъ и парижанинъ.

II.

Въ начал лта 1870 года, Ренанъ собирался совершить, въ свит принца Наполеона, путешествіе на островъ Шпицбергенъ. Не задолго до предполагаемаго отправленія въ путь, онъ коснулся какъ-то въ разговор тогдашняго политическаго положенія. ‘Наполеона III’,— говорилъ онъ,— ‘какъ нельзя лучше характеризуютъ его сочиненія. Это журналистъ на трон, публицистъ, постоянно желающій узнать общественное мнніе. Такъ какъ власть его основана главнымъ образомъ на послднемъ, то для него требуется больше искусства, чмъ для Бисмарка, который ни на что не обращаетъ вниманія. До сихъ поръ онъ ослаблъ только физически, а не умственно, но онъ сдлался крайне остороженъ и въ немъ замчается недовріе къ себ, котораго въ немъ прежде но было’. Словомъ, Ренанъ судилъ о Наполеон приблизительно такъ же, какъ и Сентъ-Бёвъ въ извстной его стать о ‘жизни Цезаря’. Къ Олливье, съ которымъ онъ давно уже былъ лично знакомъ, онъ относился очень строго. ‘Олливье и Наполеонъ какъ нельзя боле подходятъ другъ къ другу’, — говорилъ Ренанъ,— ‘у нихъ обоихъ замчается тоже мистическое честолюбіе, они, такъ-сказать, породнились черезъ химеру’. Оказывается, что еще въ 1851-мъ году Олливье говаривалъ Ренану: ‘какъ только я стану у кормила правленія, какъ только я сдлаюсь первымъ министромъ…’ ‘.
Когда я при тогдашнихъ моихъ бесдахъ съ Ренаномъ касался существенно-важнаго, по моему убжденію, вопроса о необходимости обязательнаго обученія, которое мн всюду приходилось отстаивать и къ которому почти всюду относились, какъ къ нелпости или какъ къ устарвшимъ бреднямъ, Ренанъ вдавался въ такіе, на мой взглядъ, парадоксы, что мн не хотлось врить тому, чтобъ онъ говорилъ серьезно. Доводы его интересны въ особенности потому, что они повторяются — хотя-бы и въ нсколько измненной форм — многими выдающимися людьми во Франціи. Вопервыхъ, Ренанъ утверждалъ, будто принужденіе въ дл образованія — тираннія.— ‘Вотъ, напр., у меня — болзненный ребенокъ’,— говорилъ онъ.— ‘Разв не было бы деспотизмомъ — отни мать его у меня, для того чтобъ учить его?’ — Я возразилъ на это, что всякій законъ допускаетъ исключенія.— ‘А въ такомъ случа’,— отвтилъ онъ,— ‘никто не станетъ посылать своихъ дтей въ школу. Вы не знаете нашего французскаго крестьянина. Предоставьте ему обработывать его участокъ земли и платить подати, или дайте ему ружье въ руки и ранецъ за спину — и вы получите лучшаго солдата въ мір. Что годится для одного племени, то совершенно непригодно для другого. Франція — это совсмъ не то, что Шотландія или Скандинавія, пуританскіе или германскіе обычаи окажутся здсь совершенно безпочвенными. Франція, напр., страна отнюдь не религіозная, и всякая попытка сдлать ее таковою ни къ чему не поведетъ. Это страна способная производить только великое и изящное (du grand et du fin). Въ этихъ двухъ словахъ находитъ себ выраженіе идеальная потребность населенія, помимо того оно желаетъ только веселиться, при помощи увеселеній ощущать то, что оно живетъ. И кром того я твердо убжденъ въ томъ, что ‘элемевтарное’ образованіе положительное зло. Что такое человкъ, умющій читать и писать, т. е. умющій только читать и писать? Животное, глупое, мнящее о себ животное. Учите человка, если вы найдете то возможнымъ, лтъ 15, 20 — прекрасно, въ противномъ случа, лучше — ничего! Всякое иное ученіе нисколько не сдлаетъ ихъ умне, уничтоживъ въ нихъ симпатичную непосредственность, инстинктивный здравый смыслъ, и сдлаетъ ихъ несносными. Что можетъ быть хуже добившихся власти семинаристовъ? Единственная причина, почему намъ теперь приходится заниматься этимъ вопросомъ, кроется въ томъ, что эта орава уличныхъ мальчишекъ когда то навязала намъ всеобщую подачу голосовъ. Нтъ, не можетъ быть сомннія въ томъ, что образованіе хорошо только въ томъ случа, если оно достигаетъ извстной высоты, что на людей полуобразованныхъ слдуетъ смотрть лишь какъ на смшныхъ и безполезныхъ обезьянъ’. Я заговорилъ о децентрализаціи, о необходимости поднять провинціальные города, какъ напр Ліонъ. ‘Вы такъ полагаете?’ — перебилъ онъ меня.— ‘Ну, а я вамъ скажу, что всякая попытка сдлать провинціальные города умственными центрами повела-бы лишь къ усиленію въ нихъ вліянія епископовъ’. ‘Нтъ’,— присовокупилъ онъ коми чески-убжденнымъ тономъ, — ‘въ такихъ городахъ никогда ничего не будутъ длать, кром глупостей’. Эти слова человка, который боле чмъ кто-либо другой боролся за реформу высшаго образованія во Франціи, могутъ, быть можетъ, служить нкоторымъ объясненіемъ тому, почему въ этой стран мы встрчали, рядомъ съ преувеличеннымъ рвеніемъ католическаго духовенства, почти полнйшее равнодушіе либераловъ каждый разъ, когда вопросъ заходилъ о томъ, чтобы вывести низшіе классы изъ того невжества, которое впослдствіи оказалось столь опаснымъ для вншней и для внутренней безопасности страны. Старикъ Филаретъ Шаль, котораго однако отнюдь нельзя считать шовинистомъ, однажды, въ ма 1870-го года, ужасно потшался надъ моей врой въ дйствительность и въ силу обязательнаго обученія, и называлъ послднее тмъ универсальнымъ средствомъ, той Revalenta arabica, съ помощью которой я надюсь навсегда осчастливить родъ человческій. Онъ спросилъ меня, между прочимъ, неужели я полагаю, что крестьяне и безъ школьныхъ учителей не окажутся достаточно хорошими отцами семействъ и солдатами. Нсколько мсяцевъ спустя, война научила этихъ господъ тому, что умніе солдата читать и писать — это такая сила, на которую до сихъ поръ не было обращаемо достаточнаго вниманія. Но странно было видть, какъ такія идеи, которыя невольно хотлось бы приписывать исключительно католическому духовенству, какъ напр., идея о безусловномъ вред неполнаго знанія, мало-по-малу получили такое широкое распро страненіе въ проникнутой католицизмомъ стран, что ихъ раздляли, съ небольшими отступленіями въ форм, даже извстные противники католицизма.
Другое, не мене интересное примненіе тезиса Ренана о томъ, что для Франціи не пригодно многое такое, что можетъ оказаться прекраснымъ въ Германіи или Скандинавіи, — мн пришлось однажды выслушать на дач его, въ Севр. Разговоръ коснулся столь распространенныхъ во Франціи браковъ ради приличія. Одна дама, нмка по рожденію, близкая Ренану и вполн проникнутая его идеями, защищала французскій обычай, по которому переговоры происходятъ исключительно между искателемъ руки и родителями невсты, причемъ, посл очень немногихъ визитовъ и при совершенно недостаточномъ знакомств заинтересованныхъ сторонъ, устраивается самая свадьба. ‘Этотъ способъ заключать браки’,— утверждала она,— ‘не могъ бы существовать, еслибъ онъ не обусловливался серьезными причинами, Но я, родившись нмкой, хотя и получила воспитаніе во Франціи, вышла замужъ не такъ. Какъ только мн предлагали взглянуть на искателя моей руки, я объявляла, что вовсе не желаю его видть, уже одного того обстоятельства, что онъ являлся въ такой роли, было достаточно для того, чтобы я смотрла на него съ предубжденіемъ. Съ моимъ мужемъ я познакомилась за много лтъ до нашего супружества. Но можно-ли возразить что-либо при вид того, чему мы бываемъ такъ часто свидтелями, — и она назвала нсколько именъ,— что люди познакомились другъ съ другомъ за недлю до свадьбы, и что затмъ этотъ бракъ оказался удачнымъ и счастливымъ для обихъ сторонъ!’
Я увидлъ въ этихъ словахъ частью уловку для того, чтобы не вступать въ боле обстоятельное обсужденіе отношеній хорошихъ знакомыхъ, частью проявленіе французской способности выставлять всякую національную способность, какъ бы она ни была прискорбна, неизмнною племенною примтою, но одинъ изъ присутствовавшихъ, французскій писатель, сравнительно чуждый предразсудковъ, сказалъ, положивъ руку на головку своей двухлтней дочери: ‘Значитъ, вы полагаете, что мн слдуетъ отдать мою двочку первому встрчному мужчин, который, помимо насъ, ея родителей, съуметъ проложить себ путь къ ея сердцу? Но не упускайте изъ виду, до чего доходитъ неопытность молодой двушки, не забывайте того, что такое наше общество, сколько въ немъ негодяевъ, каковы могутъ быть прошлое и порочныя наклонности молодого человка, что въ состояніи разглядть только опытный глазъ отца, но о существованіи чего молодая двушка не можетъ, да и не должна подозрвать. Міръ — это не пріятель. Неужели-же я не буду защищать изо всхъ силъ мою дочь противъ этого непріятеля? Если, лтъ пятнадцать спустя, явятся искатели ея руки, то я, если доживу до тхъ поръ, поступлю слдующимъ образомъ: я, во-первыхъ, отдлю тхъ, которые не могутъ идти въ счетъ, или по общественному положенію своему, или вслдствіе моральной и физической слабости, просявъ такимъ образомъ искателей, я, подобно другимъ родителямъ, позволю затмъ ей выбрать изъ остальныхъ мужа себ по вкусу’.— Для уразумнія подобныхъ взглядовъ на этотъ предметъ нужно имть въ виду совершенно замкнутую систему воспитанія французскихъ двушекъ въ монастыряхъ или пансіонахъ. Имя въ виду эту посылку, а равно и значительную живость темперамента и чувственность романскихъ націй, мы, пожалуй, должны будемъ признать сдланное изъ этой посылки заключеніе отчасти основательнымъ.

III.

Во время объявленія франко прусской войны, я проживалъ въ Лондон, и такъ какъ я имлъ случай сноситься тамъ съ нкоторыми безпристрастными и проницательными людьми, то сталъ предчувствовать раньше, чмъ вс знакомые мн французы, вс т бдствія, которыя война навлечетъ на Францію. При возвращеніи моемъ въ Парижъ, тамъ вс были преисполнены надеждъ и самонадянности, и высказывалось даже такое самообожаніе, которое должно было производить самое непріятное дйствіе на всякаго постороннаго человка. Люди серьозные и ученые не раздляли, впрочемъ, этой самонадянности. Дло не доходило еще до серьезнаго сраженія, но уже извстіе о самоубійств Прево-Парадоля въ Сверной Америк не могло не возбудить тягостныхъ предчувствій во всякомъ, кто зналъ этого человка и которому извстно было, насколько близко ему знакомы подготовленность и средства Франціи, ибо никто не сомнвался въ томъ, что онъ наложилъ на себя руки, хотя и въ болзненномъ припадк, но въ то же время вполн сознательно и преднамренно. То, что онъ не ограничился простой подачей прошенія объ отставк, объяснялось, повидимому, тмъ, что онъ былъ слишкомъ гордъ для того, чтобы когда-либо сознаться въ ошибк, онъ не длалъ этого даже при обыкновенныхъ спорахъ. Теперь же онъ совершилъ троякую ошибку: онъ поврилъ въ искренность конституціонныхъ стремленій Наполеона III, домогался должности французскаго посланника въ Вашингтон и, наконецъ, не отказался отъ этой должности тотчасъ же посл того, какъ глупая комедія майскаго всеобщаго голосованія ясно показала, что скрывается за мнимыми конституціонными вожделніями цезаризма. И вотъ послдовало объявленіе войны, которое казалось ему равносильнымъ гибели Франціи, и онъ предпочелъ смерть такому положенію, въ которомъ онъ не считалъ возможнымъ оставаться и изъ котораго онъ не въ состояніи былъ выпутаться безъ униженія, которое казалось ему невыносиме самой смерти. Этотъ пистолетный выстрлъ, раздавшійся изъ-за океана какъ бы въ вид предвстія сотенъ тысячъ ужасныхъ залповъ, произвелъ потрясающее впечатлніе на друзей и единомышленниковъ Прево-Парадоля. Тэнъ, только что совершившій поздку въ Германію, въ видахъ собиранія матеріаловъ для статей о Шиллер,— статья эта осталась не написанной по случаю войны,— тоже былъ сильно озабоченъ мыслями о грядущихъ событіяхъ. ‘Я только что возвратился изъ Германіи’,— говорилъ онъ мн, — ‘гд имлъ случай бесдовать со многими образованными, частью даже выдающимися людьми. Если я только подумаю о томъ, сколько труда стоитъ родить ребенка, вскормить, воспитать, обучить и поставить на ноги, если я дале подумаю о томъ, сколько борьбы и лишеній ему самому придется вынести для того, чтобъ устроить свою жизнь,— и затмъ, представлю себ, что все это собираются свалить въ общую яму, въ вид безобразной груды окровавленнаго мяса,— мною овладваетъ глубокая горесть. Будь въ Европ два такихъ буржуазныхъ правителя, какъ Луи-Филиппъ,— и войны еще можно бы было избжать, но при двухъ такихъ воителяхъ, какъ Бисмаркъ и Людовикъ-Наполеонъ. она становится необходимой’. Въ ту эпоху Тэнъ былъ первый французъ, изъ устъ котораго я услышалъ сознаніе возможности превосходства и торжества Германіи.
Затмъ, стали получаться, одно за другимъ, извстія о серьезныхъ неудачахъ, прерванныя лишь на короткое время, вскор посл сраженія при Вейссенбург, извстіемъ о побд, да и то оказавшимся ложнымъ. Мрачно и печально было настроеніе города въ т дни, когда появлявшіеся на улицахъ бюллетени передавали извстія о проигранныхъ сраженіяхъ и разбитыхъ арміяхъ, особенно печаленъ былъ день 6-го августа, первая половина котораго прошла въ безумномъ ликованіи по поводу мнимой побды, а вторая — въ мрачномъ уныніи, которое было бы, безъ сомннія, еще сильне, если бы парижское населеніе могло предчувствовать исходъ происходившаго въ эти самые часы сраженія при Вёрт. Когда въ этотъ день, поутру, распространился слухъ о большомъ выигранномъ сраженіи, весь Парижъ расцвтился флагами, маленькіе флажки виднлись на шляпахъ мужчинъ, на сбру лошадей. Я сидлъ въ одной кофейной, напротивъ городской ратуши, посматривая на окружавшіе площадь дома, разукрашенные сотнями флаговъ, вдругъ изъ окна сосдняго дома высунулась рука, которая убрала одинъ изъ воткнутыхъ подъ окномъ флаговъ. Никогда не забуду я этой руки и этого жеста. Какъ ни ничтоженъ былъ этотъ случай, все же онъ обратилъ на себя мое вниманіе, ибо въ жест этой руки сказывалось столько разочарованія, что у меня въ голов тотчасъ же промелькнула мысль: ‘извстіе о побд, по всей вроятности, не оправдалось’. Вскор и изъ другихъ оконъ стали высовываться руки, убиравшія флаги, и по прошествіи какой-нибудь четверти часа, на всей площади не видно было больше ни одного флага: оказалось, что появилась правительственная прокламація, въ которой сказано было, что ‘сегодня съ театра войны не получено никакихъ извстій и что полиція разъискиваетъ распространителей ложныхъ слуховъ для того, чтобъ подвергнуть ихъ строжайшему наказанію’. Какъ будто возбужденная фантазія и нетерпніе большого города не были главными виновниками ложныхъ слуховъ!
Приблизительно недлю посл того, 12-го августа, я встртился съ Ренаномъ. Онъ возвратился изъ своей поздки на сверъ ране предположеннаго времени. Никогда еще не видалъ я его такимъ возбужденнымъ, онъ просто былъ въ отчаяніи, мало того, въ этомъ столь спокойномъ и уравновшенномъ человк сказывалось положительное отчаяніе. Никогда еще,— утверждалъ онъ,— не бывало примра, чтобы несчастнымъ народомъ управляли такіе глупцы, какъ-то случилось съ Франціей. Можно было-бы подумать, будто Наполеонъ III подвергся припадку сумасшествія. Главная бда въ томъ, что онъ окруженъ самыми презрнными льстецами. Многіе высшіе офицеры прекрасно знали, что прусскія орудія не въ примръ лучше прославленныхъ французскихъ митральезъ, но они не ршались сказать это Наполеону, такъ какъ онъ самъ себя считалъ прекраснымъ артиллеристомъ, немного поправлялъ чертежи этихъ митральезъ, и поэтому, на оффиціальномъ язык, считался изобртателемъ ихъ. ‘Никогда еще не бывало такого безголоваго министерства’,— говорилъ Ренанъ,— ‘императоръ самъ это понималъ, я знаю людей, которымъ онъ это говорилъ,— и вдругъ онъ-же вздумалъ вести войну съ такимъ-то министерствомъ. Видано-ли когда-либо подобное безуміе! Вдь тутъ есть отъ чего въ отчаяніе прійти! Насъ эта война надолго выбьетъ изъ колеи. И какъ подумаешь, что все то, что мы, люди науки, стремились создавать въ теченіе 50 лтъ, рухнуло разомъ,— и международныя симпатіи, и взаимное пониманіе, и плодотворная совмстная дятельность народовъ. Какой жестокій ударъ подобная война наноситъ стремленію къ истин! Съ какимъ наслажденіемъ одинъ народъ, въ теченіе, по крайней мр, пятидесяти лтъ, будетъ внимать отнын всякой лжи, всякой клевет относительно другого, и какъ все это отдалитъ оба народа другъ отъ друга! Какое замедленіе въ ход европейскаго прогресса! Мы не въ состояніи будемъ снова выстроить даже и въ теченіе ста лтъ того, что эти господа разрушили въ теченіе одного дня!’ — Расколъ между обими великими націями тмъ сильне долженъ былъ огорчать Ренана, что онъ въ теченіе долгаго времени считался во Франціи сторонникомъ германской науки, о которой онъ всегда отзывался съ величайшей симпатіей и признательностью. Онъ, напримръ, говаривалъ: ‘въ нмецкой голов больше мста для знаній, чмъ въ какой-либо другой’. Лично онъ не питалъ особаго сочувствія къ нмцамъ, онъ отрицалъ развитіе у нихъ идеи права, но за то постоянно съ уваженіемъ отзывался о нмецкомъ ум, причемъ онъ признавалъ за южными германцами гораздо большую даровитость во всхъ отношеніяхъ, кром административнаго, въ сравненіи съ сверными германцами, въ этомъ мнніи съ нимъ сходится большинство образованныхъ французовъ.
Ренанъ разсказывалъ мн, что первое серьезное извстіе объ угрожавшей войн застало его и его спутниковъ въ норвежскомъ город Берген, но никто изъ нихъ не врилъ въ возможность ея. Онъ и принцъ Наполеонъ взглянули другъ на друга, причемъ принцъ, человкъ, какъ извстно, очень неглупый, сказалъ: ‘нтъ, они этого не сдлаютъ’, и затмъ сдлалъ необходимыя распоряженія для продолженія путешествія. Они отправились моремъ въ Тромзе, и, по прибытіи туда, застали дв телеграммы къ принцу,— одну отъ секретаря послдняго, а другую — отъ Эмиля Олливье. Въ послдней встрчались слова: ‘война неизбжна’. Они стали совщаться о томъ, что длать. Но все это дло показалось имъ дотого нелпымъ, посл того, какъ принцъ Леопольдъ Гогенцоллернскій взялъ назадъ свою кандидатуру на испанскій престолъ, предлогъ войны показался имъ до того невозможнымъ, въ виду того, что онъ долженъ будетъ возстановить противъ Франціи не только Германію, но и всю Европу, имъ дотого хотлось добраться до Шпицбергена и увидть ‘царство льда’,— что они, въ конц концовъ, ршили хать на слдующее утро дальше. Они разошлись спать. Комната Ренана была возл комнаты адъютанта принца. Рано утромъ онъ слышитъ, что камердинеръ будитъ адъютанта для передачи ему телеграммы. Они встали, отправились на пароходъ и вышли въ море, но, къ величайшему удивленію Ренана, они взяли курсъ не на сверъ, а на югъ. Принцъ сидлъ въ мрачномъ отчаяніи, уставивъ взоръ въ одну точку. Наконецъ, онъ воскликнулъ: ‘Вотъ послднее ихъ безразсудство’! И дйствительно, онъ оказался пророкомъ: это было послднимъ ихъ безразсудствомъ. ‘Я самъ вполн раздлялъ это мнніе’,— прибавилъ Ренанъ.— ‘Я зналъ, что мы были плохо подготовлены къ войн, но кто могъ подозрвать, что дла пойдутъ такъ быстро къ развязк. Нтъ, для насъ уже невозможна побда! При настоящемъ император мы не одержали еще ни одной такой побды, которая могла-бы считаться счастливымъ предзнаменованіемъ въ такомъ серьезномъ дл, какъ война съ Пруссіей. Не могутъ же идти въ счетъ наши побды надъ какими-то арабами!’ И неоднократно онъ восклицалъ: ‘Слыханное-ли дло! Бдный принцъ! Бдная Франція!’ Онъ до того разгорячился, что сталъ бранить безъ разбора всхъ правителей Франціи, которые, по его мннію,— теперь уже безъ всякихъ оттнковъ,— или глупцы, или негодяи. ‘Что такое этотъ генералъ Монтобапъ, графъ Паликао? Воръ, отъявленный воръ, передъ которымъ запираются вс порядочные дома! А о другомъ его товарищ всему свту извстно, что онъ — преступникъ, убійца, который только бгствомъ за границу спасся отъ уголовной кары! И въ рукахъ такихъ-то людей находится наша судьба!’
Я замтилъ слезы на глазахъ его и простился съ нимъ. Съ того дня я его больше не видалъ. Человкъ вообще очень спокойный и уравновшенный, Ренанъ въ это наше свиданіе оказался не тмъ, какимъ онъ представляется намъ, напр., когда онъ пишетъ: ‘Ученый — простой свидтель міровыхъ событій. Міръ составляетъ для него лишь предметъ изученія, и даже въ томъ случа, еслибъ онъ могъ преобразовать его, онъ, быть можетъ, найдетъ его настолько оригинальнымъ, что пожелаетъ оставить таковымъ, какъ онъ есть. ‘Врядъ-ли можно принимать буквально эти холодныя, презрительныя къ міру слова Ренана, во всякомъ случа, въ 1870-мъ году онъ испыталъ нчто такое, что составляетъ рзкій контрастъ съ этими словами.
Трудно опредлить съ точностью, какое деморализующее вліяніе оказывала на французскихъ ученыхъ при второй имперіи жизнь подъ вліяніемъ, подъ гнетомъ совершившагося факта. Французская наука при Наполеон III вообще отличалась наклонностью къ квіетизму и къ фатализму, къ одобренію всего, разъ совершившагося. Слды этого вліянія замчались во всей общественной жизни, въ каждомъ разговор. Отсутствіе всякаго энтузіазма казалось самымъ врнымъ признакомъ образованности и умственной зрлости. Молодому иностранцу ежедневно приходилось дивиться сдер жанности и пассивности даже лучшихъ людей тогдашней Франціи, какъ только рчь касалась какой-либо практической цли. Я помню, что я какъ-то разъ вечеромъ, въ ма 1870 года, возвратился домой очень недовольный всмъ видннымъ и слышаннымъ мною и занесъ въ мою записную книжку: ‘Когда-то была иная Франція’. И дйствительно, когда-то была Франція бодрая, воодушевленная, поэтическая, чувствующая за все человчество. Повидимому, такая Франція снова мало-по-малу поднимется изъ своего униженія, которое, при всхъ дурныхъ своихъ послдствіяхъ, будетъ по крайней мр имть хоть то хорошее вліяніе, что оно снова обратило вс благородные умы на путь стремленія къ истин и къ реальности.

IV.

Но для достиженія этой послдней цли, прежде всего, необходимо, чтобы во Франціи поняли истинное значеніе вынесеннаго Франціей униженія, а равно и то, что такое въ наши дни Германія, и чтобъ французы не довольствовались тмъ, чтобы смотрть на своего сосда въ обезображивающее зеркало ненависти. Въ этомъ отношеніи, на выдающихся наиболе образованныхъ французахъ лежитъ тяжелая отвтственность, и въ особенности на Ренан, который за послднія 15 лтъ, не безъ основанія, считался самымъ тонкимъ умомъ Франціи. Иные, какъ напр. Викторъ Гюго, имютъ боле обширный кругъ читателей, иные, какъ-напр., нкоторые драматурги, боле шумную популярность, но среди избранной части французскаго народа никто не пользуется такимъ глубокимъ уваженіемъ и даже преклоненіемъ, какъ Ренапъ. Его манера писать считалась и считается самой благородной, самые строгіе знатоки дла, самые глубокіе умы, самые серьезные ученые и даже т изъ дамъ, мннія которыхъ имютъ извстное значеніе, никогда не согласятся поставить какое-либо прозаическое произведеніе, по своимъ достоинствамъ, на ряду съ произведеніями Ренана. Большинство писателей, при сравненіи съ нимъ, должны казаться грубыми, ординарными, искусственными, безцвтными или, наоборотъ, слишкомъ пестрыми. Назовете вы, напр., Гонкуровъ — и вамъ отвтятъ: ‘Можно-ли ставить ихъ рядомъ съ Ренаномъ! У нихъ нтъ и слда той простоты, что у Ренана’. Заговорите вы о Тэн,— и васъ попросятъ не сравнивать ума, работающаго какъ-бы подъ давленіемъ пара, съ такимъ, въ произведеніяхъ котораго не замчается ни малйшей принужденности, Абу — просто забавникъ, Флоберъ — холерикъ, вс они, по сравненію съ Ренаномъ, оказываются или грубыми, или неестественными. Вс они похожи на людей, осдлавшихъ ословъ, онъ одинъ сидитъ на спин высокаго размашисто-шагающаго верблюда. Вотъ какое впечатлніе вынесъ я изъ многихъ разговоровъ еще въ 1879 году.,
Уже въ 1870 году слава Ренана достигла той степени, что противъ него не возвышался ни одинъ голосъ и что даже не возбудило ни малйшаго удивленія и неудовольствія то, что онъ въ извстномъ письм своемъ къ Штрауссу выступалъ представителемъ французскихъ идей въ Германіи: вс молчаливымъ согласіемъ признали за нимъ эту принятую имъ на себя миссію. До 1870 года онъ, какъ было уже сказано, выступалъ и на своей родин ходатаемъ за нмецкія идеи. Не было-бы ничего удивительнаго въ томъ, еслибы посл того онъ пересталъ это длать, но мало того — онъ заговорилъ въ совершенно-противоположномъ тон. Въ патріотическомъ раскаяніи, какъ-бы желая заставить забыть прежнія свои симпатіи къ Германіи, онъ сталъ въ каждой своей стать высказывать свои анти-германскія наклонности. Въ письмахъ своихъ къ Штрауссу, онъ далъ послднему урокъ, правда, отчасти заслуженный, но въ своемъ сочиненіи ‘Антихристъ’ (т. е. Неронъ) онъ не совсмъ кстати вставилъ въ разсказъ о разрушеніи Іерусалима Титомъ свои воспоминанія объ осад нмцами Парижа. Въ своей вступительной рчи во французской академіи онъ счелъ нужнымъ сдлать вылазку противъ Германской имперіи ‘съ ея безмозглымъ дворянствомъ и съ ея великими, не прибгающими къ громкимъ словамъ, полководцами’, но сдлалъ это такъ неловко, что эта выходка получила характеръ насмшки надъ французами Онъ здсь выставляетъ какъ-бы образцомъ генерала Дюкро, произнесшаго громкую фразу, что онъ ‘вернется въ Парижъ или по бдителемъ, или трупомъ, и вернувшагося ни тмъ, ни другимъ, между тмъ, какъ Мольтке предпочитаетъ молчать, но за то безъ шума и трескотни выигрываетъ сраженіе за сраженіемъ, и тщетно, впослдствіи, Ренанъ пытался объяснить эту неловкость въ своемъ ‘письм къ нмецкому другу’,— письм, впрочемъ, очень остроумномъ, такъ и брызжущемъ умомъ, какъ и все, что когда-либо написано было Ренаномъ.
Драма Ренана ‘Калибанъ’ обратила на себя всеобщее вниманіе. Въ этомъ философски-поэтическомъ продолженіи ‘Бури’ Шекспира обнаруживается новая сторона дарованія Ренана. Эта драма не что иное, какъ выраженное въ поэтической форм сожалніе великаго ученаго объ успхахъ демократіи, обнаружившихся посл паденія имперіи. Это самая тонкая иронія. Нельзя не замтить пренебреженія, настолько полнаго и зрлаго, что оно въ состояніи быть терпимымъ, въ выраженіи Калибана, что онъ, умывшись и причесавшись, въ состояніи сдлаться такимъ-же настоящимъ консерваторомъ, какъ кто-либо другой, заключить союзъ съ церковью и покровительствовать наукамъ и художествамъ. Вообще получается такое впечатлніе, что человкъ, который, по собственному своему сознанію, могъ-бы удовольствоваться тмъ, чтобъ оставить при себ свое презрніе къ міру, ничего не иметъ, однакоже, противъ того, чтобы намеками, косвенно, дать понять своимъ соотечественникамъ, какъ безгранично его презрніе къ нимъ.
Комедія ‘Колодезь молодости’ является какъ-бы продолженіемъ ‘Калибана’. Но сколько ее ни читай, сколько ни наслаждайся тми олимпійскими мыслями, которыя такъ хорошо уметъ выражать Ренанъ, все-же, въ конц концовъ, нельзя не прійти къ тому убжденію, что цль этой комедіи заключается главнымъ образомъ въ томъ, чтобы примирить демократію съ собою и себя съ демократіей, но вдругъ авторъ почему-то находитъ нужнымъ вывести на сцену въ четвертомъ акт нмецкаго посланника, и при этомъ не нашелъ ничего боле умнаго и новаго, какъ нарисовать вамъ старую, избитую каррикатуру на нмцевъ, которая давно уже успла всмъ набить оскомину. Всякому, хоть сколько-нибудь знакомому съ французской литературой, хорошо извстно, что непосредственно посл эпохи, въ которой французы изображали нмцевъ дтски незлобными, правдивыми, нсколько наивными, голубооко-невинными и сердечными, наступила эпоха, въ которой самые лучшіе писатели, какъ напр. Дюма, Шербюлье и многіе другіе, находили особое удовольствіе изображать нмцевъ фальшивыми, безсердечными, грубыми, холодно и разсчетливо жестокими. Посл того какъ во Франціи, въ теченіе цлыхъ пятидесяти лтъ, съ легкой руки г-жи Сталь, въ Германіи видли не что иное, какъ добродушную страну идиллій, въ которой блокурыя и одтыя въ блое пасторскія дочки читаютъ Клопштока и Шиллера, въ обществ блдныхъ и неловкихъ кандидатовъ теологіи,— во Франціи вдругъ стали видть въ нмецкихъ молодыхъ двушкахъ не что иное, какъ искательницъ выгодныхъ партій, а въ молодыхъ людяхъ — шпіоновъ изъ любви къ искусству и разбойниковъ по убжденію. Что касается суеврія относительно шпіонства, которое должно было служить объясненіемъ и извиненіемъ пораженій, то, повидимому, въ этомъ отношеніи не только простой народъ, но даже и боле образованные люди во Франціи до сихъ поръ еще далеко не отдлались отъ него. Французы и до сихъ поръ вполн серьезно воображаютъ, что Бисмарку чрезвычайно хочется узнать, что говорили между собою какіе-нибудь г. Дюранъ и г-жа Дюваль, встртившись вечеромъ въ одномъ обществ, они врятъ въ то, что офицеры прусскаго генеральнаго штаба, въ видахъ шпіонства, поступаютъ лакеями въ дома французскихъ министровъ и генераловъ, они убждены въ томъ,— какъ мн самому приходилось слышать въ 1879 году въ Париж отъ извстныхъ ученыхъ,— что высокодаровитый нмецкій писатель Карлъ Гиллебрандъ, самый лучшій знатокъ Франціи и всего французскаго, состоялъ соглядатаемъ въ парижскихъ салонахъ. Такія драматическія произведеніе, какъ ‘Дора’ Сарду, или какъ ‘Жена Кіода’ Дюма, и романы въ род ‘La grande Iza’, въ которомъ въ ящик стола одной легкомысленной женщины находятся письма съ почтовымъ штемпелемъ ‘Варцинъ’, наконецъ процессъ противъ г-жи Каулла и другіе однородные процессы доказываютъ, что болзненное возбужденіе Франціи, вызванное униженіями 1870 года, далеко еще не прошло.
Въ драм Ренана выдвинута на первый планъ германская грубость. Дйствіе происходитъ въ Авиньон, около 1310 года, во время пребыванія въ этомъ город папъ, и вся пьеса вертится около жизненнаго элексира, изобртеннаго нкіимъ Иросперо, изгнаннымъ миланскимъ герцогомі., замчательнымъ философомъ и алхимикомъ. Какъ только стало извстно объ этомъ изобртеніи, императоръ германскій посылаетъ въ Авиньонъ довренное лицо, для того чтобъ убдить Просперо навстить его, императора, съ тмъ, чтобы затмъ, съ помощью коварства или насилія, овладть чудодйственнымъ напиткомъ. Посолъ этотъ, при первомъ появленіи своемъ на сцену, между прочимъ, говоритъ слдующее:
‘Не бойся съ нашей стороны ничего смшного, ни малйшаго слда сантиментальности (Смется). Я то-же когда-то былъ идеалистомъ и мечтателемъ, но теперь я понялъ, какъ смшно великодушіе. Будь спокоенъ: я человкъ положительный, серьезный, а мои товарищи, дипломаты, вс безъ исключенія, глупцы. Каждый изъ нихъ — самый глупый человкъ въ Европ (Смется). Я остроуменъ, не правда-ли?.. Мой повелитель, императоръ Германіи, никогда не поступаетъ иначе, какъ на основаніи принциповъ самой строгой справедливости. Но существуютъ требованія политической необходимости. Ему безусловно необходимо овладть замкомъ Книпгаузеномъ. Ты понимаешь, что мы не остановимся передъ такими мелочами, которыя въ состояніи были-бы удержать людей сантиментальныхъ’.
Французы, которые теперь такъ сильно нападаютъ на германское лицемріе, должны остерегаться того, чтобы въ скоромъ времени копье не было обращено противъ нихъ и чтобы ихъ самихъ не обозвали лицемрами изъ-за этого безпрерывнаго обращенія къ чувству въ такой сфер, въ которой они сами никогда не руководствовались никакими иными соображеніями, кром соображеній чисто-политическаго свойства. Народу, слдовавшему за Людовикомъ XIV и Наполеономъ I, народу, опустошившему Палатинатъ и завоевавшему три четверти Европы, слдовало-бы стыдиться выступать представителемъ политики чувствъ. Историкъ тщетно сталъ-бы искать тхъ сантиментальныхъ соображеній, которыя удержали-бы Наполеона отъ какого-нибудь предпріятія, отвчающаго его интересамъ, дйствительнымъ или мнимымъ.
Въ вид противопожности нмецкому посланнику выводится Леолинъ, идеализированный портретъ самого Ренана, странствующій рыцарь и трубадуръ изъ Бретани, родины Ренана. Тотъ, кто выпьетъ чудодйственной воды, увидитъ во сн предметъ своихъ стремленій и достигнетъ цли своихъ вожделній, поэтому Леолинъ, выпивъ нсколько капель ея, видитъ передъ собою и восторженно обнимаетъ свтлый образъ своей покойной сестры. (Какъ извстно, Ренанъ, во время своего пребыванія въ Палестин, лишился своей единственной, горячо-любимой сестры, памяти которой онъ посвятилъ свою ‘жизнь Іисуса’).— Очередь испить чудодйственной воды доходитъ до нмца. Съ чисто-животной алчностью онъ припадаетъ къ кубку и выпиваетъ его до дна, тотчасъ-же онъ валится съ ногъ, начинаетъ храпть, а затмъ и бредитъ. Вотъ что онъ говоритъ во сн:
‘Побда! Побда! Бейте, жгите, стрляйте! Мы побдители, вамъ дозволено все, для того чтобы заставить ихъ подписать все, что мы захотимъ. Великодушіе, сантиментальность,— все это вздоръ! Какая досада, что солдаты такъ деликатничаютъ! Они умютъ убивать, но не казнить. Слдовало-бы сжигать вс селенія, вздергивать на вислицу всхъ мужчинъ. Тогда они живо перестали-бы обороняться! (Смется). Плнные! Не смшно-ли забирать въ плнъ людей, которые защищаются! Ихъ просто слдуетъ разстрлять! Впрочемъ, пожалуй, можно-бы быть вжливыми съ ними… до самой верхней ступеньки эшафота (смется отъ удовольствія), а затмъ повсить ихъ… Нужно вести войну съ возможно большею жестокостью. Сантиментальность, — что это за глупая вещь! Слдуетъ разстрливать, вшать, жечь! Ахъ, что это за пріятный запахъ! Точно поджаренный лукъ! А-а, это жгутъ крестьянъ въ ихъ хижинахъ. Изъ 160 человкъ 120 изрубили саблями. Бабы! Зачмъ же вы пощадили остальныхъ? Неужели вы не знаете того, что сантиментальность смшна?.. А почему-же не начинаютъ бомбардировки? Такъ не трудно будетъ и упустить психологическій моментъ…’
И въ такомъ род цлый радъ страницъ. Тутъ уже не видно никакихъ оттнковъ. Это настоящій ударъ дубиной по бочк. И какой избытокъ полемической страстности! Я не стану уже останавливаться на томъ промах, что вс эти рчи во вкус Бисмарка отнесены къ 1310 году, причемъ дйствующее лицо той эпохи употребляетъ даже такое выраженіе, какъ напримръ ‘психологическій моментъ’. Но какой здсь слышится болзненножелчный тонъ! Неужели-же Ренанъ дйствительно полагаетъ, что Франція была побждена, благодаря выраженнымъ въ этой цитат взглядамъ ея враговъ? Неужели онъ не подозрваетъ того, что здсь ршающее вліяніе имли геніальность и глубокія познанія предводителей, дисциплина, сознаніе долга и геройство арміи?
Бда въ томъ, что Репанъ теперь уже не знаетъ Германіи, еще мене, чмъ Шербюлье. Они оба почерпаютъ свои свднія изъ книгъ и газетъ, читаемыхъ ими съ предвзятыми цлями, и затмъ или рисуютъ каррикатуры, какъ Ренанъ, или длаютъ колкія сопоставленія, какъ Шербюлье. А такъ какъ они не находятся въпрямыхъ, личныхъ сношеніяхъ съ Германіей, не видятъ ея своими глазами, не слышатъ ея своими ушами, то они мало-по-малу теряютъ способность понимать ее и судятъ о ней такъ-же, какъ напр. необразованный нмецъ судитъ о Франціи, распространяясь о французской безнравственности, и т. д. Но Ренану, который еще въ 1870 году предвидлъ взаимное оклеветаніе народовъ, какъ неизбжное и печальное послдствіе войны, слдовало-бы, боле чмъ кому-бы то-ни-было, остерегаться вво дить въ заблужденіе своихъ соотечественниковъ, въ особенности посл того, какъ та ужасная война наглядно доказала, какъ дорого народамъ приходится платиться за подобнаго рода заблужденія.

V.

Ренанъ слдилъ за развитіемъ республиканской Франціи съ самыми разнообразными ощущеніями. Хотя республиканцы и возвратили ему почти тотчасъ же его каедру, однако они держали себя очень холодно и недоврчиво относительно Ренана и другихъ друзей принца Наполеона. Будучи аристократъ по своимъ убжденіямъ, онъ не удержался въ своемъ ‘Калибан’ отъ вылазки противъ демократіи, но вскор посл того, въ письм къ своему другу въ Германіи, долженствовавшему служить объясненіемъ его вступительной рчи въ академію, онъ писалъ, между прочимъ: ‘Ну, если тмъ временемъ, пока ваши государственные люди занимаются неблагодарнымъ дломъ (ожиданіемъ возмездія), французскій крестьянинъ, со своимъ простымъ здравымъ смысломъ, съ своею политическою непосредственностью, вполн довольный своимъ трудомъ и своими сбереженіями, основалъ-бы прочную и благоустроенную республику?— это было-бы забавно, не правда-ли?’ Ренанъ настолько скептикъ, чтобы всегда имть въ запас ка кое-нибудь сомнніе и чтобы часто противорчить самому себ, настолько патріотъ и философъ, чтобы въ конц концовъ примириться со всякой формой правленія, удовлетворяющей его соотечественниковъ и отвчающей степени ихъ умственнаго развитія.
Во Франціи смотрли, и не безъ основанія, на Ренана, какъ на человка съ германскимъ складомъ ума, потому что онъ иметъ отдаленное родство съ Гардеромъ, но прежде всего онъ французъ и парижанинъ. Поэтому онъ ненавидитъ нмецкое педантство и нмецкую грубость, англо-саксонскую неуклюжесть и грубость манеръ, американскую, чуждую всякой поэзіи, религіозность. Онъ любитъ все величественное и изящное. Кром того, Ренанъ, какъ уже было упомянуто, бретанецъ и обладаетъ всми качествами своего племени. У всхъ бретанцевъ, подвизавшихся въ новйшей французской литератур, замчается одна общая черта. Подобно Шатобріану и Ламеннэ, Ренанъ ненавидитъ все обыденное, добродушно-банальное и, самъ будучи жертвой сомннія, чувствуетъ живйшую потребность въ вр и въ идеал. Поэтому онъ, неутомимый гонитель чудесъ, въ одномъ изъ своихъ сочиненій съ сожалніемъ вспоминаетъ о тхъ временахъ, когда даже французскіе короли совершали чудеса и излчивали крупъ простымъ возложеніемъ рукъ. Поэтому онъ такъ восторженно относится къ Франциску Ассизскому и такъ пренебрежительно къ трезвому американцу Чаннингу. Онъ питаетъ глубокую привязанность къ своей родин, Бретани. Въ порыв восторженныхъ надеждъ, онъ обратился къ своему племени съ слдующими словами: ‘О ты, простое племя земледльцевъ и моряковъ, которому я обязанъ тмъ, что въ потухшей стран я сохранилъ свою душевную силу!’ Это проявленіе чувства, конечно, ни въ какомъ случа нельзя принимать буквально. Никто, безъ сомннія, не ощущаетъ сильне Ренана, до какой степени та Франція, о которой онъ писалъ Штраусу, что ‘она необходима Европ, какъ вчный протестъ противъ педантства и догматизма’, еще далека отъ угасанія. Но все же слова эти очень характеристичны для упрямаго и безпокойнаго, мечтательнаго и скептическаго бретанца. Если онъ по одному пункту отказывается отъ своей вры, — въ данномъ случа, вры во Францію,— то по другому онъ съ тмъ большей горячностью привязывается къ своему идеалу. И въ религіозномъ отношеніи у него есть своя Бретань, въ которую онъ глубоко вритъ.

Густавъ Флоберъ.
(1881).

Густавъ Флоберъ родился въ Руан, въ 1821 году. Когда въ 1880 году онъ скоропостижно умеръ тамъ же, онъ оставилъ европейскую поэтическую литературу далеко не въ томъ состояніи, въ какомъ онъ засталъ ее. Въ этомъ отношеніи, ни одинъ художникъ не можетъ пожелать лучшей участи: трудъ его жизни составляетъ важный шагъ впередъ въ исторіи романа.
Онъ былъ прозаикъ первостепенный, въ теченіе нсколькихъ лтъ, безъ сомннія, самый выдающійся во Франціи. Его сила заключалась главнымъ образомъ въ художественной и литературной добросовстности, доходившей до геніальности. Онъ сдлался великимъ художникомъ потому, что не боялся никакого труда, приготовляясь къ писанію не во время самаго процесса писанія, а, напротивъ, собиралъ наблюденія и разъясненія съ тщательностью ученаго и стремился къ тому, чтобъ обработать свой матеріалъ пластически и гармонически, при величайшей заботливости о форм. Онъ сдлался виртуозомъ новйшаго романа потому, что заставилъ себя изображать лишь истинныя душевныя движенія, избгая всякихъ эффектовъ поэтическаго изложенія, всякихъ патетическихъ и драматическихъ моментовъ, которые могли бы казаться красивыми и интересными, но не иначе, какъ въ ущербъ истин. Имя его — синонимъ художественной добросовстности и литературной строгости.
Онъ не былъ ученый, какъ бы случайно сдлавшійся въ теченіе своей жизни поэтомъ, его поэтическая работа основана на тщательномъ, медленномъ, всестороннемъ изученіи предмета. Въ его сочиненіяхъ мы не встрчаемъ ничего юношескаго и незрлаго, ничего улыбающагося и непосредственнаго: вс они являются результатами медленнаго, поздняго созрванія. Онъ выступилъ на литературное поприще уже 35-ти лтъ отъ роду, и оставилъ посл себя, несмотря на то, что посвятилъ литератур все свое время и что онъ умеръ 59-ти лтъ отъ роду, лишь семь произведеній {Вотъ ихъ заглавія: ‘Госпожа Бовари’, ‘Саламбо’, ‘Сантиментальное воспитаніе’, ‘Искушеніе св. Антонія’, ‘Кандидатъ’, ‘Три сказки’, ‘Бюваръ и Пекюшв’.}. Это была натура оригинальная, далеко не заурядная. Оригинальность его заключалась главнымъ образомъ въ томъ, что въ его ум шли параллельно два главныя литературныя теченія, затмъ сливавшіяся и образовавшія новое. Въ молодости своей онъ подвергся одновременно, или почти одновременно, двумъ импульсамъ, имвшимъ ршающее вліяніе на направленіе его ума. Первое изъ этихъ теченій, вліянію котораго онъ подвергся, было романически-описательное направленіе литературы, ведущее свое начало отъ Шатобріана, живой, лирическій, богатый красками слогъ, который впервые очаровалъ французовъ въ ‘Аттал’ и въ ‘Мученикахъ’, и который впослдствіи пріобрлъ еще боле твердый и могучій ритмъ и боле поразительную художественную силу у Виктора Гюго, въ его ‘Orientales’ и ‘Соборъ Парижской Богоматери’. Флоберъ, подобно всмъ поэтамъ и даже подобно всмъ людямъ, въ молодости настроенъ былъ лирически. Его никогда впрочемъ не напечатанные лирическіе опыты въ историческомъ развитіи французской поэзіи являются меланхолическимъ, переливающимъ цвтами преклоненіемъ передъ святыней красоты. Второе теченіе, сказавшееся въ его ум, было направленіе Бальзаковскихъ романовъ, стремленіе искать характеристичности въ некрасивомъ и грубомъ, страстное влеченіе къ истинному и точность наблюденія.
Эти два теченія, сливаясь въ немъ и, по прошествіи нкотораго времени, совершенно перемшиваясь, получили новую окраску и новое названіе. Будучи еще юношей, онъ написалъ, но не издалъ, множество патетически-лирическихъ произведеній, во вкус Гюго, Т. Готье и Байрона, но врно понимая, что его оригинальность не можетъ вполн сказаться въ этомъ направленіи и что въ этой области вообще уже трудно становится быть оригинальнымъ, онъ воздержался отъ печатанія этихъ своихъ прозведеній и помирился съ мыслью о томъ, что его будутъ считать бездарнымъ, или. по меньшей мр, лнивымъ. Около того же времени онъ длалъ попытки въ иномъ направленіи, напр. онъ написалъ комическую трагедію о коровьей осп, но и эти свои опыты онъ не выпустилъ въ свтъ. Лишь посл того, какъ Шатобріанъ и Бальзакъ вызвали въ немъ новую поэтическую форму, онъ созналъ свою оригинальность и ршился выступить публично.

I.

Даже тмъ, которые вовсе не читали Флобера или читали его очень мало, извстно, что въ 1856 году романъ его ‘Госпожа Бовари’ вызвалъ сильную сенсацію сначала въ Париж, а вслдъ затмъ и въ Европ. Возбужденіе нелпаго процесса — прокуратура обвинила автора въ безнравственныхъ тенденціяхъ — и блистательное оправданіе его присяжными лишь въ незначительной мр усилили то вниманіе, которое возбудилъ уже самъ по себ этотъ оригинальный талантъ. Книга эта, какъ и всякое новое слово въ литератур, показалась съ перваго взгляда странной и даже неприличной. Мннія относительно нея, однакоже, раздлились. Ее сравнивали съ произведеніями боле давнихъ эпохъ и спрашивали себя: ‘Разв это поэзія? Это скоре напоминаетъ анатомію, хирургію’. Поздне въ парижскихъ литературныхъ кружкахъ, въ которыхъ оставались врными прежнимъ понятіямъ о поэзіи, говорили: ‘Спасибо г-ну Флоберу за его скелеты’. Автора называли ультра-реалистомъ и въ его роман усматривали лишь безжалостную, неумолимую физіологію повседневнаго во всей его печальной не красивости. Съ перваго взгляда упускалось изъ виду то, что у этого физіолога отъ времени до времени вырывалось совершенно безличное, но образное, богатое красками, выраженіе, которое касалось, повидимому, совершенно иной области, чмъ область романа. Образованная въ литературномъ отношеніи публика находила, что это изображеніе ничтожныхъ провинціальныхъ условій и треволненій, жалкихъ ошибокъ и не мене жалкой смерти сдлано было такимъ слогомъ, который былъ гладокъ, какъ зеркало, и ласкалъ ухо. точно музыка. Подъ этой книгой былъ похороненъ лирикъ и повременамъ изъ могилы точно вырывалось огненное слово.
Какъ разъ около того времени, поколніе, родившееся между 1820-мъ и 1830-мъ годами, получило господство въ области литературы и наложило отпечатокъ своей физіономіи на изображеніи дйствительности, сдланномъ съ безпощаднымъ анализомъ. Новое поколніе отвратилось отъ философскаго идеализма и отъ романтизма и стало съ какимъ-то восторгомъ размахивать скальпелемъ. Въ томъ же году, въ которомъ появилась ‘Госпожа Бовари’, Тэнъ подвергъ, такъ сказать, анатомическому вскрытію (въ сочиненіи своемъ ‘Французскіе философы XIX вка’) господствовавшее въ то время спиритуалистическое ученіе, уничтожилъ Кузена, какъ мыслителя, и объявилъ съ холоднымъ равнодушіемъ, не вступая въ открытый бой съ романтиками, что Гюго и Ламартинъ — классики, которыхъ молодежь читаетъ скоре изъ любопытства, чмъ изъ симпатіи, и которые столь же далеки отъ нея, какъ Шекспиръ и Расинъ. Они — ‘достойные удивленія и почтенія обломки вка, когда-то великаго, но нын уже не существующаго’. Пріятель его Сарсэ писалъ немного поздне въ ‘Фигаро’ извстную свою, во сптую Бапвилемъ, ученикомъ великаго романтика, но въ то же время вызвавшую и немалыя насмшки, статью, резюмировавшуюся въ слдующихъ словахъ: ‘Впередъ, друзья мои! Долой романтизмъ! Да здравствуютъ Вольтеръ и нормальная школа!’ {Ср. де-Банвиль: ‘Odes funambulesques’, ‘Villanelle des pauvres polisseurs’ и два тріолета.} Въ области драматической поэзіи оппозиція противъ романтизма, казалось, потерпла неудачу въ лиц небольшой ‘Школы здраваго смысла’, Понсаръ и его единомышленники далеко не оправдали тхъ надеждъ, которыя возлагались на нихъ. Но именно около того же времени къ нимъ примкнули новые драматурги реалисты. Ожье, посвятившій первыя свои произведенія Понсару и слдовавшій въ начал сантиментально-буржуазному направленію послдняго, въ 1855-мъ году вступилъ на новый путь неприкрашеннаго изображенія недавняго прошлаго. Боле смлый и ршительный Дюма незадолго передъ тмъ указалъ ему путь, и съ него-то и начинается, при всемъ его уваженіи къ поколнію, къ которому принадлежалъ его отецъ, прямое и мткое осмиваніе романтическихъ идеаловъ: достаточно указать на его героевъ — Напжака въ ‘Полусвт’ и Монтэгра въ ‘Друг женщинъ’. Слова, которыми Монтэгръ, сбитый съ позиціи превосходствомъ ума де-Ріонса, отвчаетъ послднему: ‘Вы, милостивый государь, физіологъ’,— дйствительно являются единственнымъ отвтомъ, который боле старое поколніе критиковъ въ состояніи было противопоставить боле молодому.
Ожье родился въ 1820-мъ году, Дюма — въ 1824-мъ, Сарсэ и Тэнъ — въ 1828-мъ. Авторъ ‘Госпожи Бовари’, родившійся въ 1821-мъ году, имлъ много общаго съ ближайшими своими современниками, но въ то же время отличался отъ нихъ своею тайною непоколебимою врностью идеаламъ предшествующаго поколнія. Это, однако, не мшало ему принять такое безпощадное участіе въ каррикатурахъ на эти идеалы, что его прямо причислили къ групп этихъ анти-романтиковъ. Но все же онъ своею жестокостью и холодностью напоминаетъ скоре стоявшаго особнякомъ въ предшествовавшемъ поколніи Меримэ, и многіе въ немъ даже видли только боле широкаго, расплывчатаго Меримэ. Прежде всего, поражалъ въ его личности хладнокровный поэтъ, а эти два опредленія: хладнокровный и поэтъ, которыя, повидимому, исключали другъ друга, до сихъ поръ, встрчались вмст только у Меримэ. Однако, боле внимательное изученіе доказало бы, что хладнокровіе Меримэ было совершенно иного рода, чмъ хладнокровіе Флобера. Меримэ трактовалъ романтическіе сюжеты неромантическимъ сухимъ и отрывистымъ слогомъ. Слогъ и тонъ его гармонировали другъ съ другомъ, такъ какъ послдній былъ ироническій, а первый — холоденъ и лишенъ образности. Но съ этимъ слогомъ и тономъ составляли рзкое противорчіе дикость, варварская страстность самого сюжета.
У Флобера, напротивъ, содержаніе и тонъ вполн гармонировали другъ съ другомъ, онъ съ замчательной ироніей умлъ изображать все пустое и глупое. Но за то слогъ его составлялъ противорчіе съ этимъ тономъ и съ этимъ содержаніемъ: онъ не былъ разсудоченъ и сухъ, какъ у Меримэ, а, напротивъ, ярокъ и гармониченъ, авторъ простиралъ вышитое золотомъ покрывало его на все то пошлое и печальное, что ему приходилось разсказывать. Если читать эту книгу вслухъ, то невольно удивляешься музыкальности этой прозы. Въ слог Флобера сказывались тысячи мелодическихъ тайнъ, онъ какъ бы иронизировалъ надъ людскою слабостью, надъ безплодными влеченіями и стремленіями, надъ самообманомъ и самодовольствомъ, подъ аккомпаниментъ звуковъ органа. Въ то самое время какъ въ текст хирургъ совершенно безстрастно рзалъ и кололъ, въ аккомпанимент слышались рыданія лирика, поклонника прекраснаго. Стоило лишь раскрыть страницу, на которой сельскій аптекарь несетъ полу-научный вздоръ, въ которой описывается поздка въ дилижанс или изображается какая-нибудь старая шапка,— и вы видли передъ собою, въ стилистическомъ отношеніи, яркую и прочную мозаичную картину, поразительную свжесть выраженій и солидную стилистическую конструкцію. Вс отдльныя части каждой фразы такъ тсно были сплочены между собою, что Флоберъ самъ признавалъ, что нельзя было бы вынуть изъ любой страницы два слова безъ того, чтобы не пострадала въ ритмическомъ отношеніи вся страница. Поразительная тонкость картинъ, звучность сочетаній словъ, плавность ритмической прозы придавали способу изложенія поразительную, то живописную, то комическую силу.
Въ натур Флобера замчалась какая-то странная раздвоенность. Онъ состоялъ какъ бы изъ двухъ, взаимно дополнявшихъ другъ друга, элементовъ: изъ пламенной ненависти ко всяческой глупости и изъ безграничной любви къ искусству. Ненависть эта, какъ часто бываетъ, вела къ тому, что нашъ авторъ чувствовалъ непреодолимое влеченіе къ предмету своей ненависти. Глупость во всхъ ея формахъ,— въ вид безразсудства, нелпости, суеврія, самомннія, мщанскаго тщеславія,— оказывала на него какое то магнетическое притяженіе, возбуждала и вдохновляла его. Онъ тщательно вырисовывалъ каждую черту ея, находилъ, что она интересна сама по себ, даже тамъ, гд другіе не находили ее забавной и интересной. Онъ собиралъ цлыя формальныя коллекціи глупостей, сохранялъ всякія печатныя произведенія и иллюстраціи, обладалъ богатымъ собраніемъ плохихъ стиховъ, написанныхъ исключительно докторами, всякое проявленіе человческой глупости, какъ таковое, имло для него цну. И во всхъ своихъ произведеніяхъ онъ, въ сущности, не длалъ ничего иного, какъ ставилъ мастерскою рукою памятники человческой ограниченности и ослпленія, даже человческому несчастію, поскольку оно является результатомъ глупости. Мн кажется даже, будто всемірная исторія представлялась ему исключительно исторіей человческой глупости. Онъ очень плохо врилъ въ прогрессъ рода людского. Толпа, читающая публика, была для него не что иное, какъ ‘глупое нчто’. Если бы кто пожелалъ точне опредлить эту сторону его существа и запечатлть его однимъ изъ столь распространенныхъ и столь ненавистныхъ ему словечекъ, оканчивающихся на ‘истъ’, то его нельзя было бы назвать ни пессимистомъ, ни даже нигилистомъ, а разв только ‘имбециллистомъ’.
Этому неуклонному преслдованію глупости, ожесточенный ха рактеръ котораго скрывался подъ безличной формой, соотвтствовала, какъ сказано было выше, страстная любовь къ литератур, ровнозначущей въ его глазахъ красот и гармоніи, составлявшей для него самое высокое проявленіе искусства, отъ нея онъ требовалъ такого совершенства, что сначала молчалъ цлыхъ 34 года, потомъ сдлался великимъ мастеромъ въ этой области, а затмъ слава вызвала раннее его безплодіе. Когда ему приходилось изображать что-либо повседневное, онъ самъ больше всхъ страдалъ отъ этого, старался поэтому искусствомъ изложенія какъ бы поднять самый сюжетъ, а такъ какъ онъ считалъ пластичноеіь главнымъ достоинствомъ писателя, то прежде всего стремился къ наглядности. Онъ самъ это высказалъ, да это и чувствуется при изученіи его слога.
Уже въ первомъ его произведеніи выступили наружу вс преимущества его слога. Достаточно, напр., прочесть въ ‘Госпож Бовари’ то мсто, гд Эмма, еще не будучи за-мужемъ посл докторскаго визита Бовари у ея отца, выходитъ вмст съ нимъ изъ квартиры: ‘Она всегда провожала его до самаго подъзда. Если лошадь его еще не была подана, она оставалась ждать. Они ужо простились и не разговаривали между собою, втерокъ обввалъ ее, игралъ мягкими локонами на ея затылк или завязками ея передника, разввавшимися вокругъ ея таліи точно небольшіе флаги. Однажды, когда таяло, когда вода стекала съ древесныхъ стволовъ на плиты двора, а снгъ таялъ на крышахъ зданій, она стояла на крыльц, затмъ она вернулась въ комнаты, отыскала свой зонтикъ и раскрыла его. Зонтикъ этотъ, изъ зелено-голубаго шелка, сквозь который свтило солнце, бросалъ свтлые блики на блую кожу ея лица. Она улыбалась изъ-подъ него, обвваемая легкимъ втеркомъ, и слышно было, какъ капли талаго снга, одна за другою, падали на матерію раскрытаго зонтика’.— Здсь такое обыденное обстоятельство, какъ это прощаніе на крыльц, становится интереснымъ, благодаря тщательности описанія, и это правильно повторявшееся прощаніе пріобртаетъ жизненность, благодаря выдвиганію впередъ одного дня, въ который, однако, не произошло ничего особеннаго. Подробности, которыми обставлена эта повседневная сцена, превращаютъ ее въ замчательную картину, передающую одновременно и видимое, и слышимое, и неподвижность, и движеніе.— Или, напр., то мсто, гд Эмма влюбляется въ первый разъ посл своего замужества:— ‘Эмма похудла, щеки ея поблднли, лицо ея вытянулось. Съ своими черными, гладко расчесанными волосами, съ своими большими глазами, прямымъ носомъ, съ своей птичьей походкой, всегда молчаливая, она, казалось, проходила жизнь, не прикасаясь къ ней, и на чел ея какъ будто лежала неясная печать какого-то высокаго предназначенія. Она была такъ печальна и такъ покойна въ одно и то же время такъ кротка и такъ сдержанна, что вблизи ея васъ охватывало какое-то ледяное очарованіе, подобное тому, какое вы ощущаете въ церкви, когда благоуханіе цвтовъ смшивается съ холодомъ мрамора’.— Сравненіе новое, краткое, по выразительное. Здсь въ разсказчик сказывается поэтъ, но онъ сказывается еще замтне въ слдующей тирад: ‘Городскія дамы дивились ея хозяйственности, больше — ея вжливости бдные — ея благотворительности. А между тмъ, она преисполнена была вожделній, злобы и ненависти. Подъ этимъ платьемъ съ прямыми складками скрывалось разбитое сердце, а эти цломудренныя уста не передавали его мученій. Она была влюб лена въ Леона… Она слдила за каждымъ его шагомъ, всматривалась въ его лицо, придумывала цлыя исторіи, чтобы найти предлогъ для посщенія его комнаты. Она считала жену аптекаря счастливою только потому, что она жила подъ одною съ нимъ кровлей, и мысли ея постоянно кружились вокругъ этого дома, точно стая голубей, обмывавшихъ подъ водосточными трубами свои розовыя лапки и свои блыя крылья’.— Это не уподобленіе вообще, а уподобленіе, заимствованное изъ сельской обстановки, среди которой жила Эмма, и эта обстановка живо представляется взору читателя.
Иногда онъ выражаетъ однимъ словомъ цлое описаніе, какъ напр. въ томъ мст, гд онъ выводитъ на сцену старуху-служанку, которую вызвали въ собраніе мстнаго земледльческаго общества, для того чтобы наградить ее серебряною медалью, цнностью въ 25 франковъ, за 54-лтнюю врную службу на одномъ и томъ же мст. Катерина-Елисавета Леру, маленькая старушка, сморщенная, бдно-одтая, появляется на эстрад. Мы видимъ передъ собою худое, морщинистое лицо, обрамленное чепцомъ, длинныя, костлявыя руки, до того загрубвшія отъ пыли овиновъ, отъ мыла и поташа прачешной, что он, хотя и тщательно вымыты, кажутся какъ бы грязными, вслдствіе долгихъ, усиленныхъ трудовъ, пальцы рукъ до того окостенли, что она не можетъ сжать ихъ въ кулакъ. Мы видимъ передъ собою безжизненное, какъ у монахини, лицо, неподвижный взоръ, неловкую женщину, смущенную непривычной, торжественной обстановкой, разввающимися флагами, барабанною дробью и видомъ этихъ господъ, во фракахъ и въ орденахъ. И затмъ, Флоберъ резюмируетъ всю эту картину въ слдующихъ словахъ: ‘И въ такомъ-то вид, передъ этими буржуа, предстало полувковое рабство’.— На сколько мелочно-точно описаніе, на столько широко это заключеніе. Сейчасъ же чувствуешь, что для этого автора умніе писать составляло высшую цль.
И не только умніе писать являлось для него самого непреложнымъ и единственнымъ призваніемъ, мы не удалимся слишкомъ отъ истины, сказавъ, что міросозерцаніе его сводилось къ тому, что ‘міръ существуетъ для того, чтобы быть описаннымъ’. Онъ выразилъ этотъ свой взглядъ въ весьма категоричной форм. Намекая на дружбу, связывавшую его съ Луи Булье, онъ обращается въ предисловіи къ посмертнымъ его произведеніямъ съ слдующими словами къ молодому поколнію:
‘А такъ какъ люди, при всякомъ удобномъ случа, требуютъ морали, то вотъ моя мораль: Если еще найдутся гд-либо два молодыхъ человка, проводящіе праздники въ томъ, чтобы сообща читать поэтовъ, чтобы взаимно передавать другъ другу свои начинанія, планы, уподобленія, пришедшія имъ на умъ, удачныя выраженія, люди, которые, будучи вообще равнодушны къ сужденію другихъ людей, скрываютъ эту страсть съ двическою стыдливостью,— то я позволю себ дать имъ слдующій совтъ: Гуляйте вмст по лсамъ, декламируйте другъ другу стихи, вбирайте въ ваши души сокъ деревьевъ и вчную красоту художественныхъ произведеній, предавайтесь возвышеннымъ мечтамъ, отдавайтесь всецло впечатлнію прекраснаго… А разъ вы достигнете того, что вы станете усматривать въ міровыхъ событіяхъ лишь иллюзію, требующую описанія, и притомъ въ такой мр, что все, не исключая и вашего собственнаго существованія, будетъ представляться вамъ не имющимъ никакой иной цны и вы готовы будете на всяческія жертвы ради достиженія цли вашего призванія,— тогда начинайте издавать книги’.
Рдко удавалось писателю правдиве охарактеризовать свои особенности: онъ посвятилъ жизнь свою на то, чтобъ описывать иллюзіи. По его мннію, для настоящаго писателя все существующее — лишь картина, лишь запечатлнный при помощи искусства миражъ. Но этимъ словамъ его, безъ всякой натяжки, можно придать и то значеніе, что мы будемъ ближе всего къ истин, если будемъ смотрть на жизнь, какъ на рядъ смняющихъ другъ друга миражей, и это опредленіе окажется какъ нельзя боле примнимымъ къ нему самому. Прослдите мысленно за его сюжетами, начиная съ первыхъ мечтаній, при помощи которыхъ Эмма Бовари желаетъ избавиться отъ пустоты провинціальной жизни и пошлости супружества, и до смняющихъ одна другую галлюцинацій въ пустын св. Антонія,— все это было для него ничто иное, какъ иллюзіи, стоившія описанія. Въ подобныхъ иллюзіяхъ были дв стороны, отвчавшія природнымъ наклонностямъ Флобера. Во первыхъ, миражъ, независимо отъ сущности своей, красивъ, изобилуетъ красками и очертаніями, наполняетъ душу и заставляетъ ее жить попою жизнью, а поэтому онъ не могъ не привлекать къ себ Флобера, какъ поклонника красоты. Но иллюзія, кром того, пуста и безсодержательна, часто нелпа и смшна, — и, какъ таковая, она привлекала къ себ во Флобер реалиста, человка, способнаго заглянуть глубже въ душевную жизнь и находившаго удовольствіе въ томъ, чтобы разлагать воздушные замки фантазіи на самые простые ихъ элементы.

II.

Какимъ образомъ онъ сдлался тмъ, чмъ мы видимъ его уже въ первомъ его роман?
Отецъ его былъ извстный врачъ въ Руан, безусловно-честный, добродушный человкъ, воспитавшій сына своего на либеральныхъ началахъ. Въ его сочиненіяхъ сказывается то, что онъ получилъ первоначальное воспитаніе въ дом врача. Онъ самъ нкоторое время изучалъ медицину, поздне — законовдніе, но уже на школьной скамь въ немъ стало сказываться страстное влеченіе къ литератур, и это сблизило его съ человкомъ, который оставался затмъ другомъ его на всю жизнь — съ поэтомъ Луи Булье. Въ его роман ‘Сантиментальное Воспитаніе’, въ описаніи дружбы между Фредерикомъ и Делорье, включены, безъ сомннія, автобіографическіе элементы. Флоберъ, какъ и Фредерикъ, 19 лтъ отъ роду, пріхалъ въ Парижъ для довершенія образованія своего. Около этого-же времени отецъ его купилъ виллу Круассе, близъ Руана, которая впослдствіи перешла къ нему по наслдству, онъ сталъ проводить свою жизнь поперемнно то въ Париж, то въ Руан, причемъ за довольно обширный промежутокъ времени случились только два выдающихся вншнихъ происшествія: предпринятая имъ, лтъ тридцати отъ роду, поздка на Востокъ, а затмъ, другое путешествіе въ сверную Африку, предшествовавшее появленію въ свтъ его романа ‘Саламбо’. Въ Руан онъ любилъ проводить цлые мсяцы въ полнйшемъ одиночеств, посвящая ихъ чтенію и писанію, но за то въ Париж онъ не изб галъ развлеченій. Въ молодости своей онъ бывалъ усидчивъ въ работ и размашистъ въ удовольствіяхъ.
Темпераментъ его вполн соотвтствовалъ его наружности. Мн приходилось видть его лишь мелькомъ. Но трудно забыть этого Геркулеса, съ большими голубыми глазами, съ красноватымъ лицомъ, съ высокимъ, обнаженнымъ лбомъ и съ большими усами, покрывавшими крупный ротъ и выдающійся подбородокъ. Онъ нсколько закидывалъ назадъ голову, выпячивая грудь и животъ, онъ не любилъ много ходить, но тмъ охотне жестикулировалъ и размахивалъ руками, громовымъ голосомъ выкрикивая свои парадоксы. Подобно всмъ шумливымъ великанамъ, онъ отличался величайшимъ добродушіемъ. Одинъ изъ пріятелей его говаривалъ про него, что гнвъ его бурлилъ, но тотчасъ-же снова остывалъ, точно вскипяченное молоко.
Онъ выросъ въ эпоху расцвта французскаго романтизма, школа послдняго наложила на него свой отпечатокъ, а слды его сказывались не только въ его слог и въ его шумливой, напоминавшей Теофиля Готье, манер выражаться, въ его привычк бранить буржуазію, но даже и въ манер его одваться. Онъ носилъ обыкновенно большія, широкополыя шляпы, сюртуки и панталоны въ крупныя клтки, плотно облегавшія его массивную фигуру, а лтомъ расхаживалъ у себя на квартир въ широкихъ, полосатыхъ (блое съ розовымъ) шароварахъ и въ какой-то куртк, придававшей ему видъ турка. Руанскіе пріятели его разсказывали, что мстные буржуа, отправляясь по воскресеньямъ за городъ, общали дтямъ своимъ, если они будутъ вести себя умно, ‘показать имъ господина Флобера въ его саду’.
Я упомянулъ уже выше о томъ, что нкоторыя путешествія были главными событіями его жизни. Женщины занимали въ ней гораздо мене мста, чмъ въ жизни другихъ литераторовъ. Двадцати лтъ отъ роду онъ любилъ ихъ почтительною любовью трубадура, ему приходилось не разъ отправляться за дв мили отъ своей квартиры, чтобы поцловать въ морду нью-фаундлендскую собаку, которую ласкала иногда дама его сердца. Впослдствіи онъ усвоилъ себ боле грубые взгляды и пріемы на эротическіе вопросы. Онъ любилъ разсказы и анекдоты во вкус Раблэ и такъ-же грубо относился въ своихъ сочиненіяхъ къ эротическимъ иллюзіямъ, какъ и ко всякимъ другимъ. Но тмъ не мене и въ этой сторон характера Флобера, какъ и во многихъ другихъ, замчалась извстнаго рода раздвоенность. Онъ, старый холостякъ, страстный курильщикъ, любившій только мужское общество и чувствовавшій себя непринужденнымъ только въ обществ красивыхъ и не слишкомъ строгихъ дамъ, былъ глубоко убжденъ въ томъ, частью на основаніи личнаго опыта, частью изъ того соображенія, что все существенное не удается человку,— что человкъ можетъ питать въ теченіе всей своей жизни только одну любовную привязанность, и притомъ такую, которой никогда не суждено быть удовлетворенной. Согласно съ этимъ взглядомъ, Флоберъ писалъ въ послднее время своей жизни въ одномъ письм, въ шутливомъ, но въ то-же время и въ меланхолическомъ тон: ‘Мы бдные литературные рабочіе! Почему намъ отказываютъ въ томъ, что такъ охотно предоставляютъ послднему буржуа? Въ нихъ признаютъ сердце, а въ насъ — низачто и никогда. И вотъ я еще разъ повторяю вамъ, что я — непонятая душа, послдняя гризетка, единственный оставшійся въ живыхъ представитель древняго племени трубадуровъ’.
Но, несмотря на все, эта ‘непонятая душа’ не любила обращаться къ женщинамъ, ища себ сочувствія. Онъ боялся любви, какъ опасности и бремени. Только дружба была для него святыней, и изъ всхъ его друзей никто не былъ такъ близокъ ему, какъ вышеупомянутый первый и постоянный другъ его, Булье.
Не могу сказать наврное, существовали-ли такія времена, которыя были благопріятно расположены къ умамъ независимымъ. Но, во всякомъ случа, несомннно то, что эти два молодыхъ человка, вступившихъ въ жизнь какъ разъ въ тотъ моментъ, когда буржуазія, при Людовик-Филипп, получила преобладаніе и поэтическое выраженіе свое частью въ честной, но безцвтной ‘Школ здраваго смысла’, частью въ комедіяхъ Скриба, находили время, которое имъ довелось пережить, самымъ худшимъ изъ всхъ временъ. Романтизмъ самъ себя пережилъ и превратился въ каррикатуру, всюду считалось чмъ-то вполн современнымъ прославлять здравый смыслъ и глумиться надъ поэзіей. Восторженность и страстность считались чмъ-то старомоднымъ, и поэтому самому смшнымъ. Все, что не было посредственно, считалось скучнымъ. Оба молодыхъ человка смотрли на свой вкъ, какъ на вкъ ‘медіократіи’, господства посредственности, они видли, какъ эта посредственность, точно громадный водяной смерчъ, все втягиваетъ въ себя и уноситъ съ собою. И въ результат всего этого на нихъ обоихъ легъ отпечатокъ меланхоліи, глубокой серьезности, на подкладк презрнія къ людямъ, сознаніе умственнаго одиночества и, въ конц-концовъ, наклонность къ производительности чисто-субъективной, безстрастной къ окружающему.

III.

При такомъ-то настроеніи, Флоберъ наконецъ ршился, уже въ боле зрломъ возраст, выступить на литературное поприще съ своей ‘Госпожей Бовари’. Книга эта спервоначала поражала своей ледяной холодностью, казалось, будто авторъ добылъ истину гд-то со дна глубокаго, студенаго колодца, поднялъ ее на свтъ Божій и будто она теперь стоитъ иззябшая на своемъ пьедестал и принесла съ собою весь холодъ подземелья. Странная книга, написанная безъ малйшаго признака нжности къ своему предмету. Другіе изобразили бы тихую и скромную сельскую и провинціальную жизнь меланхолически, юмористично или же съ нкоторымъ оттнкомъ идеализаціи, являющейся обыкновенно результатомъ наблюденія съ нкотораго разстоянія. Онъ же смотрлъ на нее безъ всякой симпатіи, изображалъ ее такою пустою, какою она дйствительно была. Его описанія природы лишены были всякой поэтичности, кратки, но врны дйствительности. Онъ ограничивался тмъ, что давалъ основныя черты и основныя краски, но тмъ не мене данное описаніе природы являлось достаточно полнымъ. И столь же мало симпатіи онъ чувствовалъ къ своимъ героямъ,— рдкое явленіе со стороны поэта, въ особенности въ такомъ случа, какъ въ данномъ, когда героиней является молодая, красивая, чувственно-очаровательная женщина, живущая чувственными и умственными вожделніями, заблуждающаяся, разочаровывающаяся, вступающая на путь порока и погибающая, но въ сущности ни разу не спускающаяся ниже уровня окружающей ее среды. Онъ разсмотрлъ и вывелъ на свтъ Божій всякую мечту, всякую надежду ея, всякое увлеченіе, всякое наивное и нездоровое вожделніе, возникавшее въ ея мозгу, самъ ничуть не волнуясь, а напротивъ, съ оттнкомъ злой ироніи. Не было почти ни одной фазы ея существованія, въ которой она не являлась бы намъ или смшной, или антипатичной, и только въ томъ мст романа, гд она умираетъ ужасною смертью, скрытая иронія совсмъ стушевывается, и смерть ея, если и не вызываетъ сожалнія, то во всякомъ случа, не вызываетъ и презрнія къ ней. Повидимому, авторъ оставался совершенно холоденъ и при изображеніи всего ужаса ея смертнаго часа. Но насколько это впечатлніе было обманчиво, доказываетъ одно письмо его, вошедшее въ сочиненіе Тэна ‘De l’intelligence’ (I, 94): ‘Когда я писалъ сцену отравленія Эммы Бовари, я ощущалъ во рту вкусъ мышьяка, я самъ себя чувствовалъ до того отравленнымъ, что я въ теченіе двухъ сутокъ ничего не могъ переварить, что меня даже тошнило посл обда’. Это душевное и даже тлесное потрясеніе дйствіемъ романа скрывалось за полнымъ самообладаніемъ автора во время исполненія его.
Во всей этой книг не встрчается ни одного лица, съ которымъ у автора было бы что-нибудь общее, или о которомъ можно было бы хоть предположить, что онъ желалъ бы уподобиться ему: вс личности его романа были ординарны, некрасивы, порочны или жалки. И не то, чтобъ эти личности не могли бы быть изображены иными. Молодая женщина, напр., несмотря на опасные свои инстинкты, обнаруживаетъ въ своемъ влеченіи къ прекрасному, въ своей потребности идеала и въ ея продолжительной, упорной вр въ романическую любовь такія свойства, которыя, будучи изображены иными, и притомъ съ меньшею грубостью, въ состояніи были бы сами по себ облагородить ее въ ея заблужденіяхъ. Какою, напр., она вышла бы изъ-подъ пера Жоржъ-Занда! Но дло въ томъ, что Флоберъ самъ не желаетъ возвращаться на старые пути, онъ нарочно лишаетъ вс такъ-называемые сладкіе грхи всякой поэзіи. И у обманутаго мужа мы также встрчаемъ, несмотря на то, что онъ плохой врачъ и грубый отъ природы человкъ, такія черты, какъ напр. добродушіе, терпніе, честность и глубокая преданность Эмм, которыя, при другихъ условіяхъ, не могли бы но тронуть насъ, а при смерти ея онъ выказываетъ такія качества, какъ напр. задушевную къ ней привязанность, самозабвеніе, которыя, при малйшемъ усиліи со стороны автора, могли бы принять боле обширные размры и внушить къ себ общее уваженіе. Но авторъ не желаетъ производить на насъ ни малйшаго давленія, онъ, ради любви къ истин, постоянно старается держать изображаемое имъ лицо въ тхъ предлахъ, которые кажутся ему истинными, и выставляетъ намъ своего Бовари съ начала до конца добродушнымъ, слабохарактернымъ, неспособнымъ и лишеннымъ всякаго изящества человкомъ.
Въ роман этомъ мы находимъ лишь одно лицо, въ извстной мр внушающее сочувствіе — аптекарскаго ученика Жюстена, издали преклоняющагося передъ Эммой, авторъ даже какъ будто желаетъ идеализировать его. Когда, посл ея смерти, вс удалились отъ ея гроба, къ нему приближается этотъ юноша. ‘Между соснами, окружавшими гробъ, преклонилъ колна плачущій отрокъ, и въ полутьм изъ груди, готовой, казалось, разорваться отъ рыданій, раздавались такіе звуки, которые были мрачне ночи и печальне луны’. Даже не безъ нкотораго удивленія читаешь подобныя строки у Флобера. Но дале онъ продолжаетъ: ‘Вдругъ заскрипла садовая калитка: то былъ могильщикъ Ластибудуа* пришедшій за забытымъ здсь заступомъ своимъ. Онъ узналъ Жюстена, перелзавшаго черезъ заборъ, и для него отнын стало ясно, кто тотъ злодй, что крадетъ у него картофель’.
Эта фраза была единственная, оставшаяся въ моей памяти десять лтъ спустя посл прочтенія ‘Госпожи Бовари’, и дйствительно это замчательная фраза: она не произвольно-иронична во вкус Гейне, здсь иронія глубокомысленна, продуктъ ума всесторонняго. Нтъ ничего естественне того, что Жюстенъ, при смерти обожаемой имъ женщины, преисполненъ искреннихъ и поэтическихъ ощущеній, и не мене естественно то, что онъ прежде воровалъ картофель и что могильщикъ, при вид того, какъ ловко онъ перескакиваетъ черезъ заборъ, выводитъ заключеніе о томъ, что онъ-то и есть воръ. Но то, что Флоберъ иметъ въ виду оба эти обстоятельства, об эти стороны жизни, является доказательствомъ его таланта, его умнья владть своимъ матеріаломъ, подобнаго которому мн раньше не доводилось встрчать. Здсь мы имемъ дло съ совершенно иного рода безличной, неслучайной и правдивой ироніей, чмъ у Меримэ. Она является здсь своего рода стереоскопомъ, придающимъ картин рельефность, округлость и жизненность.
Нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что въ этомъ произведеніи Флобера въ начал прежде всего замчены были эта сила наблюдательности и, какъ результатъ ея, эта врность дйствительности. Если не останавливаться на томъ времени, впрочемъ, очень непродолжительномъ, когда о Флобер длали себ весьма нелпое представленіе, какъ о писател безнравственномъ, то окажется, что чуть-ли не съ этого же перваго крупнаго произведенія его за нимъ установилась слава истаго реалиста. Онъ-де срисовываетъ съ одинаковою добросовстностью и важное, и незначительное, выказывая, однако, замтное предпочтеніе вещамъ ординарнымъ и нравственно отталкивающимъ, у него все стоитъ на одномъ план, все сильно, но рзко. Поклонники его книги находили его изложеніе оригинальнымъ, хулители ея находили въ немъ фотографа, а не художника. Одни ожидали, другіе опасались отъ него новыхъ ‘Госпожъ Бовари’.
Но ожиданія оказались напрасными: года проходили, а объ немъ ничего не было слышно, онъ оставался нмъ. Наконецъ, по прошествіи семи лтъ, онъ снова выступилъ съ романомъ, и читающая публика была поражена удивленіемъ: ее перенесли очень далеко отъ селеній Нормандіи и отъ девятнадцатаго столтія, исчезнувшій было авторъ ‘Госпожи Бовари’ снова отъискался на развалинахъ древняго Карагена. Въ ‘Саламбо’ онъ изображалъ ни боле, ни мене, какъ Карагенъ временъ Гамилькара, т. е. такой городъ и такую цивилизацію, о которой не было извстно почти ничего положительнаго, войну между Карагеномъ и его наемными войсками, не представлявшую къ тому же никакого всемірно-историческаго или, такъ называемаго, идейнаго интереса. Отъ него ожидали парижскаго прелюбодйнаго романа, а вмсто него появлялся романъ изъ древне-пунической жизни, съ поклоненіемъ Молоху и Таниш, съ осадами и сраженіями, со всевозможными и безчисленными ужасами, съ цлымъ войскомъ, гибнущимъ отъ голодной смерти, и съ медленными муками, претерпваемыми плннымъ ливійскимъ вождемъ. И оригинальне всего было то, что все это, никому не вдомое и не подлежавшее никакому контролю, этотъ вымершій древне-варварскій міръ былъ описанъ съ такою наглядностью и подробностью, которыя ни въ чемъ не уступали описаніямъ въ ‘Госпож Бовари’. Оказалось, что самый методъ писанія, независимо отъ свойствъ сюжета, былъ совершенно одинаковъ въ обоихъ этихъ романахъ. Авторъ просто подшутилъ надъ публикой, показалъ ей самымъ нагляднымъ образомъ, какъ мало она поняла его. Т, кто считалъ его узкимъ реалистомъ, рабомъ повседневной дйствительности, могли убдиться теперь въ томъ, какъ свободно вращается Флоберъ въ совершенно незнакомой ему сфер. Если кто полагалъ, что мщанская жизнь, со всей своей неприглядностью и своимъ комизмомъ, въ состояніи была совершенно опутать его, что онъ, по своему таланту, принадлежитъ къ фламандской школ, то онъ долженъ былъ признать теперь, что Флоберъ раздлялъ въ своей молодости увлеченія людей тридцатыхъ годовъ и что онъ, подобно имъ, любилъ останавливаться на первобытныхъ страстяхъ и на варварскихъ нравахъ, но до такой степени Флоберъ въ дйствительности раздлялъ симпатіи и наивность архироманистовъ, этого даже многіе и посл появленія его ‘Саламбо’ не подозрвали. Солнце Африки и нравы востока получили въ его глазахъ освященіе, благодаря Байрону и Виктору Гюго, а его личныя впечатлнія лишь подкрпили впечатлнія поэтическія. Запахъ кофе возбуждалъ въ ум его представленія о странствующихъ караванахъ и онъ въ состояніи былъ съ какимъ-то почти религіознымъ благоговніемъ съдать самыя отвратительныя яства, если только они носили восточную кличку.
Флоберъ сдлалъ все, что только возможно, для созданія чего-либо, похожаго на древній Карагенъ, но онъ былъ настолько художникъ, что отлично понималъ, что дло заключается не во вншней правд, а во внутреннемъ правдоподобіи. Описанія его представлялись многимъ вполн убдительными, когда однажды въ моемъ присутствіи выражено было сомнніе въ сходств этихъ описаній съ давно исчезнувшей дйствительностью, первый изъ французскихъ критиковъ очень просто замтилъ: ‘А мн кажется, что они врны’. Самъ Флоберъ открыто и смло выступилъ противъ людей сомнвающихся — въ отвтъ на нападки Сентъ-Бёва — со слдующими словами: ‘Здсь дло не въ точности. Я знать не хочу археологіи. Если мстная окраска не схвачена, если частности не согласуются, если нравы не являются логическимъ послдствіемъ религіи, а событія — страстей человческихъ, если характеры не выдержаны, если костюмы не соотвтствуютъ обычаямъ, а жилища — климату, то моя книга, конечно, не отвчаетъ дйствительности, въ противномъ же случа — отвчаетъ’.
Эти замчанія какъ нельзя больше врны, въ словахъ этихъ сказывается добросовстность автора, придающая ему немалый авторитетъ. Его сочиненіе не было, подобно многимъ другимъ археологическимъ романамъ, маскарадомъ, причемъ новйшіе взгляды и ощущенія облечены были въ старинные костюмы, нтъ, здсь все было цльно, носило отпечатокъ дикости и варварства. Любовь, коварство, мстительность, религіозность, твердость характера — все это было антично.
Любовь къ истин сквозитъ и здсь такъ же замтно, какъ и въ первомъ роман Флобера, но теперь становилось смшнымъ толковать о Флобер, какъ о простомъ фотограф, въ виду этого торжества его надъ смертью и разрушеніемъ, напротивъ, эта книга его давала врную точку зрнія для сужденія о реализм предшествовавшей. Для всякаго становилось очевиднымъ, что Флобера относительно нельзя было причислить къ категоріи простыхъ копіистовъ дйствительности, что точность описаній и указаній его коренились въ своеобразной сил его воображенія! Въ немъ, очевидно, существовали въ одинаковой степени т два элемента, которые составляютъ сущность художника — даръ наблюденія и способность переливать наблюдаемое въ образы. Онъ обладалъ наклонностью и способностью къ изученію природы и исторіи, врностью глаза, отъ котораго не скрываются соотношенія между частностями. Здсь не можетъ быть и рчи о фотографированіи: ибо изученіе представляетъ собою нчто активное, живое, существенное, фотографированіе же, напротивъ, нчто пассивное, механическое, равнодушное къ различію между существеннымъ и несущественнымъ. Къ тому же Флоберъ обладалъ темпераментомъ художника, тмъ настроеніемъ, которое придаетъ жизнь всему пріобртенному путемъ наблюденія и изученія и которое находитъ себ выраженіе въ слог. Ибо слогъ не что иное, какъ вншнее проявленіе темперамента, то средство, при помощи котораго авторъ заставляетъ глазъ зрителя смотрть на извстную вещь такъ, какъ онъ самъ на нее смотрлъ. Слогъ-то и составляетъ разницу между художественно-врной картиной и удачной фотографіей,— а у Флобера слогъ по истин мастерской.
Собравъ рядъ наблюденій и замтокъ для какого-нибудь творенія своего, онъ тотчасъ-же переставалъ интересоваться ими, теперь все дло заключалось для него въ томъ, чтобы написать свою книгу съ возможнымъ совершенствомъ языка, языкъ становился для него всмъ, и онъ становился совершенно равнодушнымъ къ собраннымъ имъ замткамъ, смотрлъ на нихъ, какъ на нчто второстепенное. Онъ говаривалъ, что еще не великая заслуга въ томъ, чтобы быть точнымъ и достоврнымъ, что это лишь проявленіе самой простой честности автора по отношенію къ публик, но что сама по себ правдивость не иметъ ничего общаго съ искусствомъ, ‘нтъ’,— гремлъ онъ, размахивая руками,— ‘если есть на земл что-либо важное и вчное, такъ это — стройный, красивый періодъ, находящійся въ тсной связи съ предшествующимъ и послдующимъ, радующій ухо, когда его самъ себ читаешь вслухъ’. И сообразно такому взгляду, онъ писалъ ежедневно понемногу, по нскольку страничекъ, взвшивая каждое слово, для того чтобъ избжать повтореній, шероховатостей, неблагозвучныхъ сочетаній, преслдовалъ повтореніе одного и того же слова на разстояніи тридцати, сорока словъ, не допускалъ даже повторенія одного и того же слога въ одномъ період. Часто его злила какая-нибудь одна буква, онъ подъискивалъ слова, въ которыхъ она не встрчалась бы, иногда, когда ему нуженъ былъ катящійся звукъ, онъ принимался охотиться за словами на букву р. Затмъ онъ вслухъ перечитывалъ написанное, даже напвалъ его своимъ громовымъ голосомъ, такъ что прохожіе останавливались подъ его окнами. Многіе принимали его за адвоката, предполагая, что онъ готовится къ произнесенію защитительной рчи.
Это его стремленіе къ совершенству причиняло ему немало мученій. Подобныя мученія извстны боле или мене каждому писателю, во у него они были настолько сильны, что онъ часто вскакивалъ съ мста и громко называлъ себя дуракомъ, идіотомъ. Едва успвалъ онъ справиться съ однимъ сомнніемъ, какъ тотчасъ-же возникало другое. Онъ сидлъ за своимъ письменнымъ столомъ точно намагнетизированный, погруженный въ тихую и глубокую задумчивость. Тургеневъ, его близкій и врный другъ, часто видвшійся съ нимъ, говорилъ, что даже трогательно видть, какъ этотъ нетерпливый человкъ терпливо борется съ трудностями языка. Однажды онъ, не вставая съ мста, проработалъ цлый день надъ одной страницей своего романа, вечеромъ онъ вышелъ изъ дому, чтобы пообдать, и вернувшись домой, легъ въ постель, перечитывая эту написанную имъ за день страницу, но она не удовлетворила его, и онъ — человкъ уже лтъ пятидесяти — соскочилъ съ постели въ одной сорочк, для того, чтобы переписать эту страницу, переписалъ и снова переписывалъ ее, въ теченіе всей ночи, то за письменнымъ столомъ своимъ, то, продрогнувши, въ своей постели.
И какъ же онъ любилъ и проклиналъ свой родной языкъ! Интересно то, что онъ въ своей ‘Госпож Бовари’ забывается и заговариваетъ отъ своего имени только въ одномъ мст, а именно тамъ, гд онъ почти съ негодованіемъ восклицаетъ, будучи возмущенъ равнодушіемъ Рауля къ любовнымъ объясненіямъ Эммы, звучавшимъ ординарно, но все же внушеннымъ истинною страстью: ‘Какъ будто полнота чувствъ не можетъ излиться иногда въ самыхъ пустыхъ сравненіяхъ, какъ будто кто-нибудь въ состояніи представить истинную мру своихъ потребностей, своихъ представленій или своихъ страданій съ помощью человческаго языка, который есть не что иное, какъ треснувшій котелъ, на которомъ мы выстукиваемъ мелодіи, похожія на музыку вожаковъ медвдей, предъявляя однакожъ въ то-же время претензію тронуть этой музыкой звзды’.— Подобная жалоба въ такихъ устахъ является самымъ яркимъ признакомъ болзненнаго стремленія великаго стилиста къ художественному совершенству.
Разъ подобное стремленіе проявилось въ извстной области искусства, оно уже не можетъ умереть. Никто изъ людей, посвященныхъ въ искусство, писавшихъ посл Флобера и способныхъ оцнить его творческій идеалъ, не могъ по совсти ставить мене значительныя требованія, чмъ т, какія были формулированы Флоберомъ. Поэтому друзья, послдователи и ученики Флобера являются самыми строгими и оригинальными стилистами нашего столтія.
И не то, чтобы Флоберъ лично расположенъ былъ въ теоріи къ оригинальности слога. Онъ наивно врилъ въ единственно-возможный, идеальный, безусловно правильный слогъ. Онъ называлъ этотъ слогъ, къ осуществленію котораго онъ стремился, безличнымъ, такъ какъ въ написанномъ имъ, по его мннію, ничмъ не поражало проявленіе какой-либо индивидуальности. Гюи де-Мопассанъ остроумно выразился о немъ, что къ нему можно примнить на-выворотъ избитую поговорку, что ‘слогъ — это человкъ’, такъ какъ ‘этотъ человкъ былъ слогъ’, онъ представлялъ собою, такъ сказать, олицетвореніе слога. Нельзя признать чмъ нибудь безразличнымъ или не существеннымъ то, что писатель, являющійся прежде всего представителемъ новаго направленія и новой формы во французской литератур, не только не былъ копировщикомъ случайно дйствительнаго или (какъ его въ томъ упрекали) фотографомъ, а былъ, напротивъ, безупречный художникъ.

IV.

Самъ Флоберъ никогда не разсказывалъ публик чего-либо о себ, онъ хранилъ одинаковое молчаніе какъ о своихъ художественныхъ принципахъ, такъ и о своей частной жизни. При такихъ обстоятельствахъ слдуетъ подвергнуть самому тщательному изысканію т пути, которые ведутъ въ его душу. Однимъ изъ ближайшихъ и врнйшихъ путей я считаю внимательное изученіе сочиненій его друга и соратника Луи Булье. При поверхностномъ взгляд можетъ показаться, будто это дв различныя натуры неодинаковаго дарованія: отъ Флобера ведетъ свое начало новая эпоха французской литературы, Булье же былъ и остается второстепеннымъ или третьестепеннымъ поэтомъ, Флоберъ былъ романистъ, Булье лирикъ и драматургъ, но это различіе мало касается существа обоихъ друзей. Они любили другъ друга, потому что между ними существовало тсное духовное родство, не безъ вскаго основанія Флоберъ посвятилъ Булье первую свою книгу, а послдній первому — вс свои лучшія произведенія. При внимательномъ сравненіи, мы усмотримъ такую близкую аналогію между стихотворными произведеніями Булье и прозаическими Флобера, что это намъ облегчитъ пониманіе нкоторыхъ изъ, незамт ныхъ съ перваго взгляда, особенностей боле выдающагося изъ обоихъ друзей.
Одно изъ наиболе интересныхъ стихотвореній Булье ‘Ископаемыя’, начинающееся съ грандіознаго изображенія допотопныхъ пейзажей и животныхъ, затмъ, въ поэтической форм и въ научномъ дух прослживающее исторію развитія земли до появленія первой человческой пары, и заканчивающееся вдохновеннымъ видніемъ человчества будущаго. Эту же наклонность къ колоссальному, необычайно-чудовищному, мы находимъ и у автора ‘Саламбо’. Въ выкапываніи Флоберомъ исчезнувшихъ народностей и религій мы находимъ ту же страсть къ ископаемому міру, какъ и у Булье, и наконецъ, у Флобера, какъ и у его друга, явственно сказывается наклонность къ сліянію науки и поэзіи въ одно цлое. Подобно тому, какъ Флоберъ углублялся въ классическія и семитическія литературы, Булье изучалъ китайскій языкъ и останавливался на китайскихъ мотивахъ и сюжетахъ въ цломъ ряд стихотвореній. Оба они желали, при помощи этихъ изслдованій и вытекавшихъ изъ нихъ поэтическихъ произведеній, уйти отъ эпохи, которая была имъ противна, при чемъ оба они безсознательно слдовали примру Гёте. Но кром того оба они удовлетворяли этимъ одинаковое влеченіе — указать читателю на соперничество всяческихъ жизненныхъ формъ, заставить его перестать гордиться ‘добытыми человчествомъ успхами’ и навести его на ту мысль, что наша культура, будучи отрыта и изображена лтъ тысячу спустя, окажется немногимъ лучше этой старинной и далекой культуры. Оба они желали вывести до-историческій міръ во всей его чистот, безъ всякихъ новйшихъ придатковъ, и при этомъ не отступали ни передъ какими затрудненіями. И какъ будто уже само по себ не было достаточно затруднительно изображать допотопный міръ съ его странной растительностью и безобразно-чудовищными животными, Булье счелъ еще нужнымъ тщательно избгать всякаго выраженія, которое могло бы напоминать новйшія идеи. Онъ описываетъ разныхъ птеродактиловъ, ихтіозавровъ, плесіозавровъ, мамонтовъ и мастодонтовъ, однако не называя ихъ: ихъ можно узнать только по ихъ форм, походк, движеніямъ. Точно также и Флоберъ воздержался въ своемъ ‘Саламбо’ отъ всякаго, даже самомалйшаго намека на современный міръ, авторъ, повидимому, вовсе не знаетъ или преднамренно забываетъ его существованіе, здсь художественная объективность совпадаетъ съ научной.
И это у обоихъ поэтовъ стоитъ на первомъ план. Они повиновались, сознательно или безсознательно, новой иде о соотношеніи поэзіи съ наукой. Они стремились къ тому, чтобы внести и свою лепту въ созданіе такой поэзіи, которая обоснована всецло на научныхъ данныхъ. Булье самъ сознается, что онъ полагалъ все свое самолюбіе въ томъ, чтобы создать такое стихотворное произведеніе, которое охватывало-бы результаты новйшей науки и сдлалось-бы для нашей эпохи приблизительно тмъ-же, чмъ была для древняго міра замчательная поэма Лукреція ‘Dnatura rerum’. Флоберъ, очевидно, стремился къ тому-же, но только у него это стремленіе носило еще отпечатокъ ненависти къ человческой глупости. Онъ осуществилъ это свое стремленіе отрицательнымъ путемъ, и притомъ въ двухъ различныхъ формахъ, въ сочиненіи своемъ ‘Искушеніе св. Антонія’, въ которомъ онъ проводитъ вс религіозныя и моральныя системы человчества въ вид галлюцинацій отшельника, а равно и въ послдней своей повсти ‘Бюваръ и Пекюше’, въ которой безчисленныя ошибки и заблужденія двухъ жалкихъ глупцовъ послужили для автора предлогомъ для составленія какъ-бы энциклопедіи по всмъ отраслямъ человческаго знанія, въ которыхъ они оказывались несостоятельными. Въ ‘Искушеніи св. Антонія’ онъ изобразилъ намъ трагедію человческаго ума, жалующагося и бснующагося, точно король Лиръ въ глухомъ, уединенномъ мст. Въ своемъ ‘Бюваръ и Пекюше’ онъ изобразилъ каррикатурность, наивное невжество, диллетантскую пачкотню во всхъ областяхъ науки и техники, олицетворенныя въ двухъ смшныхъ субъектахъ. Сочиненіе это посмертное и только первая часть его вполн обработана, но въ высшей степени характеристично для Флобера намреніе его — для приданія возможно большей полноты картин всеобщей глупости — пополнить эту первую часть второю, въ которой оба эти бдняка, начинающіе и оканчивающіе свою карьеру писцами, осуществляютъ намреніе свое списать и собрать въ одномъ том вс благоглупости наиболе извстныхъ литераторовъ (не исключая и самого Флобера).
Итакъ, могущественнымъ стимуломъ для работъ какъ Флобера, такъ и Булье являлось желаніе положить въ основу своихъ произведеній, въ той или другой, положительной или отрицательной форм, результаты новйшей науки. Къ нимъ обоимъ вполн примнимо то, что Флоберъ сказалъ о Булье,— что основною чертой, геніальнымъ элементомъ его ума былъ своего рода натурализмъ, напоминающій эпоху возрожденія. Но между тмъ какъ Булье тратилъ лучшія силы свои на посредственныя, традиціонно-романтическія драмы, Флоберъ ни въ одномъ изъ своихъ произведеній не слдовалъ установленнымъ традиціямъ, а напротивъ, предпосылалъ своей работ серьезное историческое изученіе предмета, и поэтому только у него соотношеніе между наукой и поэзіей составляетъ сущность, главный интересъ его твореній.

V.

Теперь, повидимому, уже прошло то время, когда романистъ въ одинъ прекрасный день клалъ передъ собой листъ блой бумаги и принимался за писаніе своего романа. По крайней мр Флоберъ положилъ начало такому методу поэтическаго творчества, который сильно приближаетъ послднее къ научному. Для выясненія какого-нибудь одного, нужнаго ему, вопроса онъ проводилъ цлыя недли въ библіотекахъ, просматривалъ цлые вороха гравюръ, для того, чтобы ознакомиться съ костюмами и вншностью былыхъ поколній. Собираясь писать свой романъ ‘Саламбо’, онъ перечиталъ не мене 98 томовъ древнихъ и новыхъ писателей, и затмъ совершилъ путешествіе въ Тунисъ для того, чтобы изучить мстность и памятники древняго Карагена. Даже собираясь изображать фантастическіе пейзажи, какъ, напримръ, въ его ‘Легенд о св. Юліан’, онъ посщалъ такія мстности, которыя могли произвести на него приблизительно то впечатлніе, которое ему нужно было изобразить.
Набросавъ на бумаг планъ извстнаго сочиненія, онъ принимался за собираніе матеріаловъ и документовъ отдльно для каждой главы, для каждой онъ предназначалъ особую картонку, которая затмъ мало-по-малу наполнялась. Такъ, наприм., онъ просмотрлъ юмористическій журналъ ‘Шаривари’ за все время царствованія Людовика Филиппа, для того, чтобы вложить въ уста представителя литературной богемы той эпохи Гюссоне (въ ‘Сантиментальномъ Воспитаніи’) остроты во вкус тогдашней эпохи. Онъ изучилъ не мене 107 различныхъ сочиненій, для того чтобы написать въ своемъ ‘Бюваръ и Пекюше’ какихъ-нибудь 30 страницъ, касающихся земледлія. Выдержки и замтки, составленныя имъ для этого романа, будучи напечатаны, составили-бы не мене пяти большихъ томовъ. Очевидно, при подобномъ предварительномъ изученіи онъ, по временамъ, упускалъ изъ виду самый романъ и заботился просто о расширеніи своихъ свдній. Страсть его обогащать себя свдніями была по-истин поразительна.
Разсматривая сочиненія его въ хронологическомъ порядк, мы замчаемъ, что въ нихъ центръ тяжести все боле и боле перемщается изъ поэтическаго элемента въ научный, или, другими словами, изъ человческаго, психическаго элемента въ историческія, техническія, научныя частности, занимающія не подобающее имъ мсто. Флоберу всегда угрожала опасность сдлаться писателемъ скучнымъ, и дйствительно, онъ становился современемъ все скучне и скучне. Исходилъ онъ изъ совершенно врнаго, по моему мннію, взгляда, что поэтъ, въ наши дни, не долженъ писать только для забавы и удовольствія читателей. Онъ понималъ, что поэтическій корабль, не имя научнаго балласта, легко можетъ опрокинуться. Но мало-по-малу, идя впередъ по этой дорог, онъ предался страсти преодолвать трудности, онъ какъ-бы искалъ случая носить величайшія тяжести, ворочать тяжелые камни, и постепенно онъ нагрузилъ свой корабль такою массою тяжелыхъ камней, что онъ сталъ слишкомъ глубоко сидть въ вод и въ конц-концовъ потонулъ. Послдній его романъ есть не что иное, какъ рядъ кропотливо собранныхъ и нанизанныхъ извлеченій изъ нсколькихъ дюжинъ различныхъ наукъ, нчто очень трудно читаемое, какъ поэтическое произведеніе, интересное только въ психологическомъ отношеніи, какъ послдовательное, конечное проявленіе крупной личности и ошибочныхъ эстетическихъ взглядовъ.
Это общее стремленіе къ тщательному изученію вншности свойственно не одному Флоберу, а составляетъ отличительную черту всей той литературной группы, къ которой онъ принадлежитъ. Исходило оно изъ вполн законнаго нерасположенія къ раціоналистскому взгляду на человка, какъ на абстрактное, разумное существо, и изъ наклонности нашего вка объяснять духовную жизнь личности климатическими, этнографическими и психологическими условіями. Это стремленіе, съ различными, конечно, оттнками, можно найти у наиболе выдающихся изъ современниковъ и единоплеменниковъ Флобера,— у его учителя и друга Теофиля Готье, у Ренана, Тэна, братьевъ Гонкуровъ. Какъ ни различны между собою эти писатели во многихъ отношеніяхъ, но на всхъ ихъ лежитъ тотъ общій, и притомъ вполн современный отпечатокъ, что въ ихъ художественно-созданныхъ произведеніяхъ слишкомъ сильно сказывается кропотливая работа, т усилія, съ какими они созданы, и что часто они производятъ по-истин тяжелое впечатлніе излишней нагроможденности. Ренанъ, къ которому все вышесказанное относится въ наименьшей мр, часто останавливается на описаніи такихъ вещей, которыя нимало не относятся къ длу, Готье, пожалуй, единственный изъ этихъ великихъ художниковъ, изъ ума котораго слова и образы вытекаютъ какъ будто совершенно свободно, а между тмъ и онъ почти никогда не выпускалъ изъ рукъ толковаго и энциклопедическаго словаря. У Флобера-же энциклопедія мало по-малу вытсняетъ всякое свободное проявленіе чувствъ. Готье съ годами становился все мене и мене поэтомъ и все боле и боле описателемъ и рисовальщикомъ, Флоберъ съ годами все боле и боле становился ученымъ и антикваріемъ.
Если мы окинемъ взоромъ всю его литературную дятельность, съ начала до конца, то мы увидимъ, что элементъ гуманный, орошавшій и оплодотворявшій сначала каждую его страницу, мало-по-малу изсякаетъ, улетучивается, оставляя посл себя лишь сухую, каменистую почву историческихъ или естественно-историческихъ фактовъ. Въ ‘Госпож Бовари’ все еще полно жизни. Описанія рдки и кратки. Даже встрчающееся въ роман описаніе Руана, роднаго города автора, черезъ который прозжаетъ Эмма въ дилижанс изъ Гонвилля, для свиданія съ Леономъ, занимаетъ всего нсколько строкъ, и къ тому же оно сопровождается изображеніемъ того впечатлнія, которое производили на Эмму эти тысячи скопившихся въ одномъ мст существъ, какъ будто обдавшихъ ее паромъ своихъ страстей. Здсь непосредственное описаніе города, такъ сказать, живописный моментъ, сводится къ психологическому, къ тому впечатлнію, которое производитъ большой городъ на главное дйствующее лицо романа, что затмъ встрчается у Флобера все рже и рже.
Въ ‘Саламбо’ сторона чисто-описательная, являющаяся продуктомъ изученія, по необходимости, должна была выступить боле ярко. Въ этомъ произведеніи Флобера встрчаются цлыя главы, напоминающія скоре главу изъ древней исторіи или археологическій трактатъ, чмъ романъ, и производящія поэтому утомительное дйствіе. Однако все же въ ‘Саламбо’ встрчается еще не мало обще-человческихъ мотивовъ и положеній. Достаточно, напр., прочесть ту главу, въ которой жрецы ршили умилостивить Молоха посредствомъ принесенія ему въ жертву старшаго ребенка изъ каждаго дома, нкоторые изъ нихъ стучатся въ дверь Гамилькара, а тотъ старается спасти отъ нихъ своего сына, маленькаго Аннибала. Изображаемое здсь Флоберомъ настроеніе именно таково, какимъ оно должно было быть въ пуническомъ город, въ которомъ было предписано такое жестокое приношеніе человческихъ жертвъ, и это единственное событіе рзко выдляется на заднемъ план этого настроенія. Гамилькаръ врывается въ комнату своей дочери, схватываетъ одною рукою Ганнибала, а другою лежащую на полу веревку, скручиваетъ ею руки и ноги мальчика, конецъ веревки засовываетъ ему въ ротъ и прячетъ его подъ кровать. Затмъ онъ зоветъ слугу и велитъ привести къ себ ребенка какого-нибудь невольника, лтъ 8 или 9 отъ роду, съ черными волосами и выпуклымъ лбомъ. Къ нему проводятъ жалкаго, худого, золотушнаго ребенка, одтаго въ лохмотья. Онъ приходитъ въ отчаяніе: мыслимо-ли выдать этого ребенка за Аннибала? Но каждая минута дорогй и гордый карагенянинъ, преодолвая свое отвращеніе, принимается обмывать и обтирать ребенка, облекаетъ его въ пурпурное одяніе, которое онъ прикрпляетъ на плеч брилліантовой застежкой, ребенокъ радуется всему этому великолпію и прыгаетъ отъ восторга. Затмъ, онъ уводитъ мальчика съ собой. Но въ ту самую минуту, когда онъ передаетъ его на двор жрецамъ Молоха, высоко надъ его головой, въ третьемъ этаж дома, среди коллонъ изъ слоновой кости, показывается бдно-одтый, блдный, съ искаженнымъ лицомъ, человкъ, который протягиваетъ руки и восклицаетъ: ‘Мой-сынъ!’ ‘Это пріемный отецъ мальчика’,— говоритъ про себя Гамилькаръ и торопится выпроводить жрецовъ за ворота, какъ бы желая сократить время прощанія съ сыномъ. Когда они ушли, онъ посылаетъ рабу всего, что у него есть лучшаго на кухн,— мяса, бобовъ, фруктовъ, старикъ, долгое время ничего не вшій, набрасывается на яства и принимается проглатывать ихъ, обливаясь слезами. Когда Гамилькаръ возвращается вечеромъ домой, онъ видитъ въ большой зал, освщенной пробивающимся сквозь щели купола луннымъ свтомъ, навшагося и полупьянаго раба, растянувшагося на мраморномъ полу и погруженнаго въ сонъ. Онъ смотритъ на него, въ сердце его закрадывается жалость, и онъ ногою подсовываетъ ему подъ голову коверъ.— Словомъ, здсь авторъ, изъ спеціально-карагенскаго сюжета съумлъ извлечь нчто общечеловческое. Романъ ‘Саламбо’, какъ ужо уіюмятуто было выше, обратилъ на себя всеобщее вниманіе, по тмъ не мене вызвалъ разочарованіе среди читающей публики и критики. Ни та, ни другая не раздляли пристрастія автора къ ужасному и яркому, а различныя описанія древнихъ осадныхъ снарядовъ и тарановъ утомляли. Многіе выражали желаніе, чтобы Флоберъ лучше снова принялся за писаніе романовъ страстей, любовныхъ исторій. И дйствительно, въ конц 1869 года, Флоберъ послдовалъ этому приглашенію, издавъ свой романъ ‘Сантиментальное воспитаніе’, самое оригинальное и глубокое изъ его произведеній, которое однакоже потерпло полнйшее фіаско. Вообще съ этихъ поръ онъ сталъ претерпвать одна только литературныя пораженія. Расположеніе къ нему публики, охладвшее, благодаря ‘Саламбо’, съ этихъ поръ окончательно покинуло его.
Это новое сочиненіе его было произведеніемъ совершенно новаго рода. Самое заглавіе его не вполн соотвтствуетъ содержанію. такъ какъ тутъ никто и ничего не воспитываетъ. Хотя романъ и трактуетъ о чувствахъ, но онъ касается скоре постепеннаго, прогрессивнаго притупленія и конечнаго замиранія чувства любви, чмъ какого-либо развитія его. Правильне было бы озаглавить книгу: ‘Иллюзія любви и истребленіе ея’. Флоберъ вообще любилъ сводить вс человческія стремленія и начинанія въ ничто, къ чистйшимъ иллюзіямъ. Въ ‘Саламбо’ все вращается вокругъ священнаго покрова богини Таниты, называемаго Заимфъ: покровъ этотъ — свтлый и легкій, городъ, у котораго его похищаютъ,— погибаетъ, человкъ, носящій его, неуязвимъ, но если онъ въ него закутается, то онъ тоже погибаетъ. Иллюзія похожа на этотъ покровъ: она свтла, какъ солнце, и легка, какъ воздухъ. она придаетъ человку врность ноги лунатика, но въ то-же время она жжетъ его, какъ плащъ Несса.
Я говорилъ выше, что Флоберъ врилъ въ любовную страсть, способную простираться цлую жизнь и никогда не удовлетворенную. Вотъ именно такую-то страсть онъ и изобразилъ въ любви Фредерика къ г-ж Арну. Она скромна, затаенна, и обнаруживается лишь въ нкоторыхъ жертвахъ, которыя онъ приноситъ ради ея мужа и въ нкоторыхъ на половину высказанныхъ платоническихъ увреніяхъ во взаимныхъ симпатіяхъ, которыя ни къ чему не ведутъ, т. е. ведутъ лишь къ общанію, которое берется назадъ, къ нсколькимъ неудавшимся попыткамъ, и наконецъ, по прошествіи двадцати лтъ, къ безплодному признанію и къ тому, что любящій человкъ, ршившійся было обнять любимую женщину, въ испуг отшатывается, такъ какъ послдняя успла тмъ временемъ состариться и ея сдины внушаютъ ему отвращеніе.
Особенность этого романа, еще въ гораздо большей мр, чмъ въ ‘Госпож Бовари’, заключается въ томъ, что въ немъ нтъ ни героя, ни героини. Въ устарломъ выраженіи ‘герой’ кроются столь же устарлые, старомодные взгляды на романъ. Въ теченіе столтій романисты носились съ своими героями, послдніе должны были отличаться красотой и силой, выдаваться своими добродтелями и пороками, служить примромъ для подражанія или же пугаломъ. Здсь же нашъ авторъ беретъ молодого человка такого же, какъ большинство молодыхъ людей, и показываетъ, не выражая ни порицанія, ни сожалнія, какъ пуста была его жизнь и какъ разочарованія сыпались на него градомъ, не крупныя, необыкновенныя разочарованія,— съ нимъ вообще не случается ничего крупнаго и выдающагося,— а самыя мелкія, изъ которыхъ, однако, и состоитъ вся жизнь. Длинная цпь мелочныхъ разочарованій, перемежающихся съ нсколькими крупными,— вотъ что такое для Флобера жизнь человческая. Однако прелесть книги далеко не кроется исключительно въ этомъ строго-выдержанномъ меланхолическомъ топ, главная прелесть ея, въ моихъ глазахъ по крайней мр, заключается въ изяществ и цломудренности изложенія при описаніи страстной любви Фредерика. Глубокое пониманіе мечтательности молодого человка явно свидтельствуетъ о томъ, что нчто подобное пережито самимъ авторомъ. Никогда Флоберъ не писалъ такъ отъ души и не заимствовалъ меньше изъ тхъ пяти или шести искусственныхъ душъ, которыя онъ могъ создавать для себя, подобно всякому критически созданному и критически творящему человку.
Фредерикъ любитъ безъ всякой задней мысли, безъ надежды на взаимность, чувство его похоже скоре на благодарность, онъ чувствуетъ потребность отдаться любимой женщин, пожертвовать собою за нее, и это чувство тмъ сильне, что оно не находитъ себ удовлетворенія. Но годы проходятъ, и подобнаго же рода чувство развивается и у любимой женщины. Они уже поршили между собою, что никогда не будутъ принадлежать другъ другу, но ихъ вкусы и сужденія во всемъ сходятся. ‘Часто одинъ изъ нихъ, слушая другого, прерывалъ рчь его словами: ‘и я также’, а вскор и для другой стороны наступала очередь говорить: ‘и я также’. И они мечтаютъ о томъ, что еслибъ угодно было Провиднію, ихъ жизнь могла бы быть наполнена любовью, ‘сдлалась бы чмъ-то столь же сладкимъ, высокимъ и блестящимъ, какъ дрожащее мерцаніе звздъ’. ‘Они проводили почти все время на воздух, на веранд, желтоватыя купы деревьевъ разстилались передъ ними группами до самого края блднаго неба, или же они забирались въ бесдку, въ конц аллеи, единственную мебель которой составлялъ обтянутый срымъ полотномъ диванъ. Зеркало было засижено мухами, отъ стнъ пахло сыростью и плсенью, и они сидли здсь въ какой-то взаимной восторженности, болтая о себ, о другихъ, о чемъ попало. По временамъ солнечные лучи, пробивавшіеся сквозь шторы съ потолка до полу, образовали на полу какъ бы громадную лиру’.
Эта лира, по моему мннію, была старинная, настоящая, лира временъ трубадуровъ и юности Флобера, и такъ и кажется, что онъ именно здсь и ударилъ по струнамъ ея.
‘Сантиментальное воспитаніе’ появилось въ свтъ какъ разъ въ то время, когда наполеоновская имперія вступала въ послднюю критическую эпоху свою. Книга расходилась туго, вс газеты нашли ее скучной, и къ тому же. понятно, еще и безнравственной. Тяжеле всего было для Флобера наступившее затмъ молчаніе относительно ея, семилтніе труды казались потерянными. При чина тому крылась въ томъ, что онъ слишкомъ много работалъ надъ нею. Для того, чтобъ изобразить походъ сороковыхъ годовъ, онъ изучилъ старинные планы и гравюры, возстановилъ упраздненныя съ тхъ поръ улицы, перечиталъ нсколько тысячъ газетныхъ листовъ, заключавшихъ въ себ отчеты о засданіяхъ клубовъ и описанія уличной жизни и уличной борьбы. Ему хотлось представить безусловно-врную эпох картину, и онъ перемудрилъ: историческая обстановка его дйствовала утомительнымъ образомъ. Его ненависть къ глупости завела его здсь, какъ и въ другихъ случаяхъ, слишкомъ далеко. Еще въ молодости онъ и Булье забавлялись тмъ, что заносили на бумагу возможно врныя копіи съ оффиціальныхъ рчей, стихотвореній по поводу какой-нибудь оффиціальной церемоніи, и всякаго рода обденныхъ и клубныхъ спичей. Посл смерти Булье въ его бумагахъ нашли цлыя кипы подобныхъ набросковъ. Въ своей ‘Госпож Бовари’ Флоберъ позабавился тмъ, что воспроизвелъ цликомъ рчь начальника отдленія, произнесенную при открытіи земледльческой выставки, съ ея дланнымъ паосомъ и глупо-вычурными стилистическими украшеніями, здсь онъ привелъ цликомъ, да притомъ еще на испанскомъ язык, либеральную рчь, произнесенную въ 1848 году на одной изъ парижскихъ общественныхъ сходокъ однимъ ‘патріотомъ изъ Барселоны’. Рчь эта несравненна въ смысл свободолюбивыхъ и прогрессивныхъ фразъ, но дло въ томъ, что какъ она, такъ и то собраніе, въ которомъ она произносится, не имютъ почти ни малйшаго отношенія къ главнымъ дйствующимъ лицамъ романа. Картин современныхъ нравовъ приданы слишкомъ широкіе размры, здсь, какъ и въ ‘Саламбо’, пьедесталъ оказывается слишкомъ великъ для поставленныхъ на него фигуръ. Безъ сомннія, Флоберъ и самъ чувствовалъ это, по крайней мр, работая надъ своей ‘Саламбо’, онъ писалъ одному изъ своихъ пріятелей съ замтнымъ неудовольствіемъ: ‘Изъ-за изученія костюма мы забываемъ душу. Я съ удовольствіемъ отдалъ бы полъ-стопы бумаги, которую я за послдніе пять мсяцевъ испестрилъ замтками, ради того, чтобы хотя бы въ теченіе трехъ секундъ дйствительно ощущать т страсти, которыя волнуютъ моихъ героевъ’. Но онъ не въ состояніи былъ отодвинуть на второй планъ описаніе окружающей его героевъ обстановки, всеобщихъ настроеній и порядковъ. На немъ замчается, какъ изученіе беретъ все боле и боле верхъ надъ воображеніемъ, и что послднее все больше и больше подвергается опасности быть поглощеннымъ первымъ, подобно тому, какъ въ сверной саг луна поглощается преслдующимъ его громаднымъ чудовищемъ.
Три разсказа его: ‘Простое сердце’, ‘Легенда о св. Юліан гостепріимномъ’ и ‘Иродіада’ представляютъ собою небольшую, но прелестную трилогію: новость изъ современнаго быта, новость изъ среднихъ вковъ и новость изъ древняго міра. ‘Иродіада’ представляетъ собою, подобно ‘Саламбо’, мрачное, но потрясающее изображеніе Палестины въ эпоху Іоанна Крестителя, причемъ особенно сильное впечатлніе производитъ дряблое и любопытное лицо обжоры Вителлія, пристально смотрящаго въ потускнвшіе глаза отрубленной головы Крестителя. ‘Легенда о св. Юліан’ есть образцово-врная передача средневковой легенды, ни одинъ монахъ не могъ бы написать лучшей христіанской легенды. Особенно хорошо выдержанъ строго-легендарный стиль въ томъ мст, гд говорится о прокаженномъ нищемъ, съдающемъ послдній ломоть хлба и послдній кусокъ сала Юліана, пачкающемъ его тарелку и стаканъ, и въ конц концовъ не только растягивающемся на лож святого, но еще и требующемъ отъ послдняго, чтобы тотъ согрлъ его своимъ голымъ тломъ, и когда бывшій принцъ, въ своемъ смиреніи, исполняетъ это унизительное требованіе, прокаженный обнимаетъ его, и въ эту самую минуту нищій преображается: глаза его заблестли звздами, волосы его стали длинные и свтящіеся, точно солнечные лучи, дыханіе его благоухаетъ, какъ роза, крыша хижины разверзается и Юліанъ уносится на небо, вмст съ обнимающимъ его Іисусомъ Христомъ.
Въ своемъ ‘Простомъ сердц’ Флоберъ какъ бы повторяетъ разсказъ о получившей премію за врную службу старой служанк изъ ‘Госпожи Бовари’. Это трогательный разсказъ о старой, всмъ служившей и всми покинутой служанк, сосредоточивающей всю любовь своего сердца на попуга. Она не перестаетъ восхищаться этимъ попугаемъ, она, въ простот душевной, находитъ сходство между нимъ и голубемъ, изображеннымъ въ церкви надъ алтаремъ, и такимъ образомъ попугай ея въ ея сознаніи мало-по-малу отождествляется съ Святымъ Духомъ. Когда попугай умеръ, она велла сдлать изъ него чучело, а передъ самою смертью ей кажется, будто эта птица, принявъ гигантскіе размры и расправивъ крылья, схватываетъ ее и уноситъ въ рай. Это какъ бы трогательная пародія на заключеніе вышеприведенной легенды: и тутъ, и тамъ — иллюзія и галлюцинація. Флоберъ какъ бы желаетъ выразить здсь, что при слабости нашего существа, при наклонности нашей къ заблужденію и при потребности въ утшеніи, мы, какъ утопающіе, готовы ухватиться за первую попавшуюся соломинку.
Вс эти три разсказа не имли успха: въ нихъ не безъ основанія увидли дальнйшій шагъ впередъ къ тщательности изученія на счетъ дйствительной жизни. Во-первыхъ, здсь не было почти вовсе діалога, репликъ, это были скоре трактаты, чмъ повсти, чувствовалось, что авторъ окончательно отвращается отъ всякой поэтической формы. Во-вторыхъ, онъ здсь уже слишкомъ вдался въ ученость. Проявленіе ея въ легенд, напр., было по истин поразительно, чувствуется, что Флоберъ долженъ былъ перечитать громадное количество легендъ, для того чтобы такъ врно передать характеръ ихъ. Но за то съ его стороны не видно ни малйшей попытки представить результаты этого изученія современному читателю въ извстной перспектив, онъ не прорубалъ никакихъ дорогъ, или хотя бы тропъ въ дебри этого легендарнаго міра, взоръ читателя не можетъ разобраться въ этихъ дебряхъ. Получается такое впечатлніе, будто разсказы эти разсчитаны не на обыкновенныхъ, современныхъ читателей, а на читателей тринадцатаго столтія или на какихъ-нибудь утонченныхъ любителей.

VI.

Наконецъ, въ 1874 году вышло въ свтъ произведеніе, которое самъ Флоберъ считалъ самымъ важнымъ изъ всего написаннаго имъ, надъ которымъ онъ трудился цлыхъ двадцать лтъ, произведеніе вполн характеристичное, но вмст съ тмъ и странное. Когда впервые стало извстно, что французскій романистъ написалъ ‘Искушеніе св. Антонія’, то, конечно, девять десятыхъ читающей публики нимало не сомнвалось въ томъ, что это заглавіе слдуетъ принимать въ иносказательномъ или ироническомъ смысл никто не могъ подозрвать, что здсь серьезно шла рчь объ искушеніяхъ извстнаго египетскаго пустынника.
Подобной попытки никогда не длалъ ни одинъ романистъ и ни одинъ поэтъ. Правда, Гёте написалъ свою классическую ‘Вальпургіеву ночь’, Байронъ разработалъ въ своемъ ‘Каин’ эпизодъ изъ Ветхаго Завта, Тургеневъ въ своихъ ‘Призракахъ’ въ небольшой рамк мастерски разработалъ сюжетъ, чуждый всякой реальности, но еще никогда никто не писалъ драмы ві семи картинахъ, состоявшей изъ одного длиннйшаго монолога, или, врне, являвшейся лишь точнымъ воспроизведеніемъ того, что происходило въ одну ужасную ночь въ мозгу одного галлюцинирующаго человка. И все-таки это сочиненіе, какъ оно ни неудачно, при всемъ своемъ меланхолическомъ однообразіи, не лишено величественности и носитъ на себ отпечатокъ новйшихъ вяній въ такой мр, какъ немногія поэтическія произведенія французской литературы.
Святой Антоній стоитъ на порог своей хижины, построенной на одной изъ египетскихъ горъ. Въ землю водруженъ большой крестъ, старая пальма склоняется надъ обрывомъ, Нилъ разлился широкимъ озеромъ у подножія горы. Солнце садится. Отшельникъ утомленъ днемъ, проведеннымъ въ пост, труд и самоистязаніи, поэтому при наступленіи темноты онъ чувствуетъ, какъ ослабваетъ его душевная мощь, сердце его наполняется смутнымъ влеченіемъ къ вншнему міру, его прельщаютъ и мучатъ то сладострастныя, то суетныя, то идиллически-пріятныя воспоминанія. Въ начал онъ желаетъ возвращенія къ дтскимъ годамъ, затмъ вспоминаетъ Аммонарію, молодую двушку, которую онъ когда-то любилъ, Илларіона, любимаго ученика своего, который его покинулъ, онъ проклинаетъ свою одинокую жизнь. Птицы, пролетающія стаями надъ его головою, пробуждаютъ въ немъ желаніе улетть такъ же, какъ он. Онъ начинаетъ сожалть о своей участи, жаловаться и стонать. Почему онъ не сдлался монахомъ въ спокойной кель, почему онъ не избралъ мирной и плодотворной жизни священника? Онъ желаетъ быть то ученымъ и философомъ, то сборщикомъ податей, то богатымъ семейнымъ купцомъ, то храбрымъ, жизнерадостнымъ воиномъ: тогда его физическія силы нашли бы себ должное примненіе. Онъ приходить въ отчаяніе по поводу своего положенія, заливается слезами и ищетъ утшенія и подкрпленія въ священномъ писаніи. Но раскрывъ житія апостоловъ, онъ какъ разъ попадаетъ на то мсто, гд Петру дозволяется сть всякихъ животныхъ, чистыхъ и нечистыхъ, между тмъ, какъ онъ истощаетъ себя строгимъ постомъ. Въ Ветхомъ Завт онъ читаетъ о томъ, какъ евреямъ разршено было уби вать всхъ своихъ непріятелей, совершать надъ ними великое кровопролитіе, между тмъ, какъ отъ него требуютъ, чтобы онъ прощалъ своимъ врагамъ, онъ читаетъ о Навуходоносор и завидуетъ его пиршествамъ,— о Іезекіи и содрогается при воспоминаніи о своихъ былыхъ сокровищахъ и благовоніяхъ,— о прекрасной цариц Сабекой и спрашиваетъ себя, какимъ образомъ она могла надяться соблазнить блокожаго Соломона.— и ему кажется, будто тни, падающія на землю отъ обихъ оконечностей креста, сливаются во-едино, онъ призываетъ имя Божье, и об тни занимаютъ прежнее мсто свое! Тщетно онъ старается смирить свой духъ: онъ начинаетъ съ гордостью вспоминать о своемъ продолжительномъ подвижничеств, сердце его преисполняется гордости при воспоминаніи объ оказанномъ ему со всхъ сторонъ почет и о томъ, что даже самъ цезарь писалъ къ нему трижды. Вдругъ онъ видитъ, что его кружка съ водою пуста и что хлбъ его сожрали шакалы: онъ изнемогаетъ отъ голода и жажды. Онъ вспоминаетъ о ненависти и зависти, съ какими относились къ нему отцы церкви въ Нике, и въ его душ зарождается жажда мести. Онъ вспоминаетъ о знатныхъ женщинахъ, которыя прежде такъ часто посщали его въ этой пустын, для того чтобы исповдаться ему и чтобы испросить у него, святого, разршенія остаться возл него.
Онъ такъ долго предавался этимъ мечтаніямъ, что онъ начинаетъ видть все это на яву. Онъ видитъ приближающихся къ нему, несомыхъ на носилкахъ, знатныхъ городскихъ женщинъ, онъ гаситъ свой факелъ, чтобы прогнать эти виднія, но именно теперь-то, среди ночной тьмы, виднія толпами проносятся передъ нимъ по темному небу, точно пурпурныя фигуры на громадной площади чернаго дерева. Раздающіеся откуда-то изъ темноты голоса предлагаютъ ему красивыхъ женщинъ, груды золота, тонкія яствія. Это — начало искушенія, жажда животныхъ наслажденій. Затмъ ему представляется, будто онъ знатный вельможа, довренное лицо властителя, послдній возлагаетъ на него свой внецъ, онъ жестоко мститъ своимъ врагамъ изъ числа отцевъ церкви, ходитъ по щиколотку въ ихъ крови,— и вдругъ онъ очутился среди празднества у Навуходоносора, яствія навалены грудами на столахъ, питія льются потоками. Властитель сидитъ на своемъ престол, умащенный благовоніями и облеченный въ богатыя одежды, Антоній издали читаетъ на чел его надменные, горделивые помыслы. И вдругъ онъ самъ превращается въ Навуходоносора, и среди роскошествованія своего онъ вдругъ ощущаетъ потребность сдлаться животнымъ: онъ становится на четвереньки и принимается мычать по-бычачьему, но при этомъ онъ ссадилъ себ руку о камень и отъ боли просыпается. Онъ начинаетъ бичевать себя, для того, чтобы наказать себя за это видніе, и наслаждается причиняемою имъ себ болью. Тогда передъ нимъ является царица Сабская, съ напудренными волосами, въ золотыхъ и брилліантовыхъ украшеніяхъ, и предлагаетъ ему себя съ новой страстью. Онъ отлично сознаетъ, что еслибы онъ прикоснулся къ ея плечу хотя бы однимъ пальцемъ своимъ, огонь разлился бы по всмъ его жиламъ. Она стоитъ передъ нимъ, благоухая всми благоуханіями Востока, слова ея звучатъ, какъ чарующая музыка: онъ уже простеръ было къ ней въ страстномъ вожделніи свои руки, но все же ему удалось побороть себя и онъ заставляетъ ее удалиться, она исчезаетъ со всей своей свитой.
Посл того, дьяволъ принимаетъ образъ бывшаго ученика его Иларіона, для того, чтобы поколебать его вру. Маленькій, хилый Иларіонъ, къ ужасу его, указываетъ ему на то, что онъ въ воображеніи своемъ предавался тмъ самымъ наслажденіямъ. отъ которыхъ онъ отрекся въ дйствительности, объявляетъ ему, что Богъ не запрещаетъ наслажденій жизнью, что стремленіе познать Бога стоитъ выше всякихъ самоистязаній. Онъ указываетъ ему сначала на противорчія между Ветхимъ и Новымъ Завтомъ, а затмъ на такія же противорчія между отдльными мстами Новаго Завта. Въ ум Антонія пробуждается воспоминаніе обо всемъ еретическомъ, слышанномъ и читанномъ имъ въ Александріи и въ другихъ мстахъ и противъ чего онъ въ свое время успшно боролся. Но сами еретики кричатъ ему на ухо о сотняхъ и сотняхъ еретическихъ воззрній первыхъ временъ христіанства, изъ которыхъ одно ужасне другого. Они лаютъ на него, точно гіены, и обрызгиваютъ его бшеной слюной. Истерическія женщины съ воплями набрасываются на пепелъ усопшихъ святыхъ. Антоній видитъ еретиковъ, оскопляющихъ себя, сами себя сожигающихъ, Аполлоній Тирскій совершаетъ такія же чудеса, какъ Христосъ. Вслдъ за еретиками выступаютъ въ длинной процессіи боги различныхъ религій, начиная съ каменныхъ и деревянныхъ идоловъ древнйшихъ временъ, до кровожадныхъ боговъ Востока и красивыхъ богинь Греціи, вс они проходятъ и съ воплями низвергаются въ великое ничто. Онъ видитъ боговъ, падающихъ въ обморокъ, другихъ, уносимыхъ вихремъ, третьихъ раздавливаемыхъ, растерзываемыхъ, повергаемыхъ въ черную бездну, тонущихъ, превращающихся въ паръ, самихъ себя убивающихъ. Надъ всми ими возвышается Будда. Поздне всхъ низвергаются въ бездну Кренитъ, римскій богъ пищеваренія, и Іегова, еврейскій богъ полчищъ. Наконецъ наступаетъ зловщая тишина, водворяется глубокій мракъ.
‘Вс они исчезли’,— говоритъ Антоній.
‘Нтъ, я остался’,— отзывается одинъ голосъ.— И онъ видитъ стоящимъ передъ собою Иларіона, еще боле громаднаго, пре краснаго, какъ архангелъ, лучезарнаго, какъ солнце, такого высокаго, что Антонію приходится закинуть назадъ голову, для того чтобы разсмотрть его.
‘Кто ты такой?’ — спрашиваетъ его Антоній.
Иларіонъ отвчаетъ: ‘Царство мое столь же громадно, какъ міръ, и меей дятельности нтъ предловъ. Я постоянно шествую впередъ, освобождая міры и умы, безъ страха, безъ состраданія, безъ любви, безъ вры. Имя мое — паука’. ‘Нтъ, ты скоре, дьяволъ’,— испуганно восклицаетъ Антоній.
‘Желаешь ты видть его?— И показывается лошадиное копыто, дьяволъ поднимаетъ святого на рога и уноситъ его въ пространство, въ заоблачную область новйшей науки, гд міры столь же многочисленны, какъ песчинки. И небосклонъ расширяется вмст съ мыслями Антонія. ‘Выше! выше!’ — восклицаетъ онъ.— Передъ его взорами раскрывается безконечность. Онъ боязливо начинаетъ разспрашивать дьявола о Бог, но тотъ отвчаетъ ему новыми вопросами и сомнніями. ‘То, что ты называешь формой’,— говоритъ онъ,— быть можетъ, не что иное, какъ обманъ твоихъ чувствъ, то, что ты называешь сущностью — лишь плодъ твоего воображенія. Почемъ знать, не есть-ли міръ — вчный потокъ вещей и событій, кажущееся — единственно-истиннымъ, иллюзія — единственной дйствительностью!’ — ‘Поклоняйся мн!’ — вдругъ восклицаетъ дьяволъ,— ‘и прокляни то, чему ты до сихъ поръ поклонялся’.— Затмъ онъ исчезаетъ и Антоній просыпается, лежа на спин на краю своей скалы. Его бьетъ лихорадка, онъ боленъ, въ его хижин нтъ боле ни хлба, ни воды, и галлюцинаціи снова начинаются. Передъ нимъ кишатъ сказочные зври, самыя фантастическія чудовища. Онъ видитъ себя на берегу моря, среди обитателей и растительности какъ моря, такъ и земли, но онъ уже не въ состоянія отличать растеній отъ животныхъ: ползучія растенія извиваются точно зми, онъ смшиваетъ міръ растеній и камней съ міромъ людей, тыквы похожи на женскія груди, на вавилонскомъ дерев Дедаим вмсто плодовъ висятъ человческія головы, кремни похожи на мозгъ человческій, алмазы блестятъ точно глаза. Онъ ощущаетъ въ себ пантеистическое желаніе слиться со всей природой, и вотъ его послднее восклицаніе: ‘Мн хочется летать, плавать, лаять, мычать, ревть. Мн бы хотлось, чтобъ у меня были крылья, чешуя, клювъ, чтобы тло мое извивалось и расчленялось, чтобы я развивался, какъ растеніе, звучалъ, какъ звукъ, блестлъ, какъ свтъ, чтобы я могъ скрыться въ каждой форм и проникнуть въ каждый атомъ’.
Ночь прошла. Все это было лишь кошмаромъ. Солнце восходитъ и лучи его озаряютъ ликъ Спасителя. Антоній осняетъ себя крестомъ и продолжаетъ молитву, прерванную видніями.
Въ этомъ произведеніи Флоберъ сказывается весь, съ его меланхоліей, съ его мрачной фантазіей, съ его нсколько кричащей ученостью, съ проявляющейся въ немъ потребностью ставить на одинъ уровень старыя и новыя иллюзіи, старыя и новыя вру и суеврія. Его сопоставленіе бога Крепита съ Іеговой можно назвать почти грубымъ. То, что онъ выбралъ именно легенду о св. Антоніи для того, чтобъ облегчить свое сердце и чтобы высказать людямъ горькія истины, объясняется тмъ, что въ этой легенд онъ имлъ дло съ столь любезными ему древнимъ и восточнымъ мірами. Онъ могъ пользоваться здсь, въ вид фона, большими городами и пустынями Египта, расточать яркіе цвта и колоссальныя формы. Онъ изображаетъ здсь безсиліе и глупость уже не общества, а цлаго міра, здсь онъ указываетъ человчеству,— и притомъ совершенно объективно,— на то, какъ оно въ каждый часъ своей жизни шлепало по щиколотку въ грязи и въ крови, и ссылается на науку,— которую боятся не хуже дьявола,— какъ на единственное спасеніе.
Идея этого сочиненія была столь же нова, какъ и грандіозна, но, къ сожалнію, исполненіе далеко не соотвтствовало плану. Громадный накопленный матеріалъ, такъ сказать, давитъ книгу. Это отнюдь не поэтическое произведеніе, это на-половину теогонія, на-половину патристика, и все это облечено въ форму полу-психологическую, полу-психіатрическую. Мы встрчаемъ здсь такую массу частностей, что чтеніе этой книги утомляетъ насъ не мене восхожденія на крутую гору: нкоторыя мста ея понятны лишь ученому и совершенно недоступны обыкновенной публик. Крупный писатель, такъ сказать, растворился мало-по-малу въ отвлеченной учености и въ отвлеченномъ слог. ‘Грустно было видть’, — очень мтко говоритъ Золя.— ‘какъ этотъ могучій талантъ окаменлъ точно фигуры древней миологіи. Флоберъ мало-по малу превращался въ мраморную статую, сначала отъ ногъ до пояса, затмъ отъ пояса до головы’.

VII.

Я до сихъ поръ не говорилъ объ одномъ изъ послднихъ видній св. Антонія, которое представляется мн наиболе интереснымъ и, повидимому, было видніемъ самого автора. Посл того, какъ исчезли вс боги и окончилось путешествіе по небесному пространству, Антоній видитъ на противоположномъ берегу Нила сфинкса, вытягивающаго впередъ лапы и ложащагося на брюхо. Вокругъ него носится химера, прыгающая, летающая, выпускающая пламя изъ ноздрей, махающая крыльями и виляющая своимъ драконовымъ хвостомъ. Что такое сфинксъ, какъ не темная загадка, пригвожденная къ земл, вчный вопросъ, старающаяся дойти до сути наука? Что такое химера, какъ не крылатое воображеніе, носящееся по пространству и задвающее звзды концами своихъ крыльевъ?
Сфинскъ говоритъ: ‘Остановись, химера! Не бги такъ скоро не летай такъ высоко, не лай такъ громко. Перестань дуть мн въ лицо твоимъ пламенемъ: теб все равно не растопить моего гранита’.— А химера отвчаетъ: ‘Я никогда не остановлюсь, и теб, страшный сфинксъ, не удастся схватить меня’.— И химера несется по ходамъ лабиринта, перелетаетъ черезъ море, ухватывается зубами за облака. А тмъ временемъ сфинксъ продолжаетъ лежать неподвижно, чертитъ своими когтями въ песк, думаетъ, считаетъ и уставилъ свои неподвижные взоры въ горизонтъ, между тмъ какъ море бушуетъ, нива волнуется, караваны проходятъ мимо и города разрушаются. Затмъ онъ восклицаетъ: ‘О, фантазія, унеси меня на своихъ крыльяхъ отъ моей смертельной скуки’!’ А химера отвчаетъ: ‘Незнакомка, я влюбилась въ твои глаза. Я ношусь вокругъ тебя полна желаній, точно самка гіены. О, обними меня, оплодотвори меня!’ — Сфинксъ поднимается, но химера улетаетъ, изъ опасенія быть раздавленной громадной каменной тяжестью. ‘Это невозможно!’ — вздыхаетъ сфинксъ и глубоко погружается въ песокъ.
Я усматриваю въ этой сцен какъ бы ‘profession de foi’ Флобера, подавленный вздохъ о разбитой жизни, и о неудач этого главнаго его произведенія. Въ немъ тоже жаждали сближенія сфинксъ и химера, наука и поэзія, они постоянно стремились другъ къ другу, носились одна вокругъ другой съ горячими вожделніями, но ему все-таки никакъ не удавалось достигнуть надлежащаго оплодотворенія поэзіи наукой.
И не то, чтобъ основная его мысль была неврна и несостоятельна: напротивъ. Связь поэзіи съ наукой несомннна. Величайшіе поэты міра — Эсхилъ, Дантъ, Шекспиръ, Гёте — были знакомы со всмъ, что было извстно въ ихъ время, и положили свои знанія въ основу своей поэзіи. Сами по себ ученость и научное образованіе не имютъ никакой поэтической цнности, они ни когда не въ состояніи будутъ замнить поэтическаго чутья и художественнаго творчества. Но если существуетъ поэтическое дарованіе, то кругозоръ поэта расширяется знакомствомъ съ законами природы и изученіемъ исторіи. Но только понятно, что въ нашъ вкъ, при громадномъ развитіи науки во всхъ направленіяхъ, гораздо трудне, чмъ когда-либо, овладть научнымъ матеріаломъ, не будучи подавленнымъ его тяжестью, а у Флобера не доставало той гармоніи ума, которая въ состояніи облегчить трудныя и примирить глубокія противоположности міра идей.
‘Искушеніе св. Антонія’ сдлалось въ Париж предметомъ бульварныхъ насмшекъ. Лишь у немногихъ хватило терпнія вчитаться въ эту книгу, обыкновенная же публика не замедлила постановить свой приговоръ: отъ этой книги ветъ смертельной скукой. Да и могъ-ли авторъ разсчитывать заинтересовать парижанъ подобнымъ произведеніемъ? То-ли дло ‘Госпожа Бовари?’ И почему бы ему не повторить самого себя (какъ то длаютъ вс бездарные писатели), почему бы ему не написать хотя бы еще десять ‘Госпожъ Бовари?’
Онъ удалился, глубоко оскорбленный, въ свое помстье Круассе, заперся тамъ въ теченіе многихъ мсяцевъ, я мало-по-малу снова принялся за работу. Онъ начиналъ уже стариться. Смерть похитила боле старыхъ друзей его — Жоржъ Банда, Теофиля Готье, друзей его юности и единомышленниковъ — Луи Булье, Фейдо, Жюля Гонкура и др. Онъ сталъ нелюдимомъ, началъ хирть, подъ конецъ ему не только самому становилось трудно ходить, но ему даже было непріятно видть, какъ ходятъ другіе.
Къ тому же ему пришлось еще испытать и нужду, такъ какъ онъ лишился всего своего состоянія, которое онъ, по доброт своей, предоставилъ своей племянниц, мужъ которой проигралъ его на бирж, такимъ образомъ Флоберу подъ старость приходилось бороться съ матеріальными затрудненіями. Въ послдніе годы своей жизни онъ рдко прізжалъ въ Парижъ, онъ даже пересталъ гулять по своему саду, расхаживалъ только между своей спальней и кабинетомъ, гд онъ и обдалъ, лнясь спускаться въ столовую.
Онъ умеръ въ 1880 году и его похоронили въ Руан. Лишь немногіе изъ его парижскихъ друзей пріхали проводить его до могилы. Изъ руанскихъ же жителей почти никто не шелъ за его гробомъ, такъ какъ онъ былъ совершенно незнакомъ большинству своихъ согражданъ, меньшинство же знало его за безнравственнаго, не религіознаго человка и потому ненавидло его.

Эдмонъ и Жюль Гонкуры.
(1882).

Въ одинъ изъ іюньскихъ дней 1870 года, по улицамъ Парижа шло не особенно многочисленное траурное шествіе, направляясь отъ Отейля къ Монмартрскому кладбищу. Глубокая скорбь написана была на лицахъ людей, шедшихъ за гробомъ, здсь были художники, литераторы, философы и нсколько родственниковъ покойнаго. Но въ числ провожавшихъ гробъ былъ одинъ, шедшій непосредственно за гробомъ, для котораго шествіе отъ квартиры покойнаго до могилы, было, въ полномъ смысл слова, шествіемъ осужденнаго на смерть, отъ тюремной кельи къ эшафоту, благородное лицо котораго какъ-бы окаменло отъ горя, глаза котораго, наполненные слезами, ничего не видли, высокая фигура котораго, хотя и опиравшаяся на руку друга, ежеминутно спотыкалась и качалась, ‘какъ-будто онъ запутался ногами въ надгробномъ саван’.
Въ гробу лежалъ 39-лтній Жюль Гонкуръ, граверъ, акварелистъ, историкъ и романистъ. Смерть Эдмона Гонкура состарила боле чмъ на десять лтъ единственнаго брата его, для котораго покойный былъ гораздо больше того, чмъ обыкновенно бываетъ одинъ братъ для другого.
Наканун онъ простоялъ цлый день передъ смертнымъ одромъ покойнаго. Чело усопшаго наморщилось, его глаза раскрылись и въ его стеклянномъ взгляд какъ-бы сказывались неописуемое удивленіе, мучительное негодованіе противъ судьбы, не только разрушившей однимъ ударомъ вс его упованія на конечное признаніе его таланта и на позднюю славу, но и прескшей узы братской дружбы, подобной которой едва-ли когда-либо существовало. Обыкновенно смерть налагаетъ на лица отпечатокъ спокойствія и примиренія, но на тонкихъ и благородныхъ чертахъ Жюля Гонкура она не изгладила выраженія горечи. Покойный, лежа на смертномъ одр, какъ-бы скорблъ о живомъ, оставшемся одинокимъ.
И Эдмонъ, склонившись надъ гробомъ, какъ-бы видлъ внутреннимъ взоромъ всю протекшую жизнь свою и брата своего. Передъ нимъ возставала и фигура отца ихъ, служившаго молодымъ человкомъ въ великой наполеоновской арміи, на голов и на лиц его видны были семь шрамовъ отъ сабельныхъ ударовъ, полученныхъ имъ въ Италіи, въ плеч его засла подъ Бородиномъ русская пуля, братья Гонкуры лишились отца своего, еще будучи дтьми. Передъ нимъ возставалъ и обликъ ихъ матери, съ которою Жюль имлъ поразительное сходство, и которая, посл смерти мужа, совершенно удалилась отъ свта, посвятивъ себя исключительно своимъ дтямъ, она страстно любила и даже баловала Жюля и внимательно руководила его школьными занятіями. Эдмонъ видлъ передъ собою Жюля десятилтнимъ мальчикомъ, наряженнымъ для дтскаго маскарада въ костюмъ французскаго гвардейца, въ трехуголк, держащимъ лвую руку на эфес шпаги, съ блестящими изъ-подъ пудры черными глазами, красиваго и миловиднаго, какъ Амуръ.
И вотъ онъ лежалъ передъ нимъ безжизненнымъ трупомъ Точно такъ-же лежала и мать ихъ въ 1848 году. И съ тхъ поръ онъ и Жюль заключили такой тсный братскій союзъ, что они проводили вмст не только каждый день, но и каждый часъ, что они длились всми своими помыслами, что они совершали вмст вс свои работы, что они и обдали, и путешествовали не иначе, какъ вмст, въ теченіе 22 хъ лтъ имъ только однажды пришлось разстаться на двое сутокъ, когда одному изъ нихъ понадобилось създить въ Руанъ, для того чтобы снять копіи съ нкоторыхъ необходимыхъ документовъ. За все это время они не написали не только ни одной книги, но даже ни одного дружескаго или длового письма, которыя не были-бы подписаны обоими ими.
Эдмонъ посвятилъ брата своего Жюля, бывшаго моложе его на восемь лтъ, въ литературныя занятія. Сначала онъ былъ учителемъ его, но вскор учитель и ученикъ сдлались равноправными сотрудниками. У нихъ было небольшое состояніе, доставлявшее отъ 12 до 15 тысячъ годового дохода на обоихъ, что обезпечивало имъ нкоторую независимость и давало имъ возможность не браться за работу, которая была имъ не по душ Эдмону вспоминалось, какъ они оба, годъ спустя посл смерти матери, съ котомкой за плечами, путешествовали пшкомъ по Франціи, изучая настоящее и возстановляя въ своемъ ум прошлое, срисовывая старинные замки и церкви, занося въ свои записныя книжки разныя отмтки. Жюль въ то время былъ еще очень моложавый, безбородый юноша, и служанки въ гостинницахъ, въ которыхъ они останавливались, нердко принимали его за похищенную молодую женщину, въ лиц его до самой его смерти сохранилось что-то женственное. Эдмону вспоминалось, какъ они въ Марсели сли на корабль, для того чтобы плыть въ Алжиръ, какія пріятныя недли они прожили тамъ въ арабскихъ кварталахъ города, упиваясь красотою тамошняго неба, проводя цлыя ночи на-пролетъ на лодк, и въ конц концовъ до того влюбившись въ эту прекрасную солнечную страну, что они при отъзд ршили, что вернутся во Францію только для устройства своихъ длъ, посл чего они окончательно переселятся въ Алжиръ.
Вспоминался ему и громадный столъ въ занимаемомъ ими, въ улиц Сенъ-Жоржъ, мезонин, по обоимъ концамъ котораго сидли онъ и Жюль, рисуя акварели, когда вдругъ, въ одинъ осенній вечеръ 1850 года, имъ взбрело на умъ ваписать акварельными кисточками водевиль, первый ихъ литературный опытъ, который былъ отвергнутъ всми театральными дирекціями, какъ и почти вс ихъ послдующіе водевили и комедіи.
Онъ оглянулся въ спальн усопшаго: вонъ его качалка, въ которой онъ любилъ отдыхать, покуривая сигару, исписавъ нсколько страницъ, вонъ тотъ блый столъ, за которымъ онъ въ послдній разъ читалъ своему брату отрывокъ изъ любимой своей книги: ‘Mmoires d*Outre-Tombe’ Шатобріана, какъ вдругъ Жюль заплетающимся языкомъ произнесъ какое-то слово, нсколько разъ повторялъ его, не будучи въ состояніи его выговорить, разсердился, поблднлъ, всталъ съ кресла и закачался.
Вспоминались Эдмону прекрасные дни ихъ юности, когда они бродили по всему Парижу, разъискивая рисунки и автографы восемнадцатаго столтія, причемъ Жюль, какъ боле молодой и живой, всегда опережалъ его, хотя страстнымъ коллекціонеромъ былъ собственно Эдмонъ, вспоминалось ему, какъ они, вернувшись домой, подобно какому-нибудь естествоиспытателю, разсматривали свои сокровища, бранили своихъ конкуррентовъ на аукціонахъ, радовались пріобртенному и длились своими замчаніями, сравненіями и остротами, составлявшими самую лучшую дневную добычу ихъ.
Сколько счастливыхъ дней провели они въ своемъ низенькомъ мезонин! Пока онъ сидлъ, склонившись надъ работой, Жюль лежалъ на истыканной ударами рапиры кровати, покуривая, мечтая, перелистывая книги, длясь съ братомъ пришедшими ему въ голову идеями, а когда крысы поднимали ужъ слишкомъ сильную возню въ полутемномъ колодц, носившемъ громкое названіе двора, кто-нибудь изъ нихъ схватывалъ висвшій на стн пистолетъ и стрлялъ въ стаю крысъ.
И наконецъ, обды въ ресторан Маньи, эти знаменитые обды, на Которыхъ предсдательствовалъ Сентъ Бёвъ, гд Теофиль Готье своимъ хриплымъ голосомъ разсыпался въ яркихъ тирадахъ противъ буржуазіи, гд Ренанъ отстаивалъ слогъ семнадцатаго столтія противъ стилистовъ-новаторовъ, гд Тэнъ защищалъ Альфреда-де-Мюссе противъ учениковъ Виктора Гюго,— эти счастливые часы, гд за тонкими яствіями, за ароматными плодами и за бутылкой добраго стараго вина, Жюль блисталъ своимъ истинно-парижскимъ остроуміемъ, а Эдмонъ любовался своимъ младшимъ братомъ, какъ отецъ своимъ ребенкомъ,— эти обды, возвращаясь съ которыхъ Жюль, для того чтобъ успокоить волненіе своей крови, всегда исписывалъ по нскольку страницъ!

II.

Когда Эдмонъ Гонкуръ оглядывался на совмстную жизнь съ своимъ братомъ, онъ не безъ основанія могъ ощущать въ сердц нкоторое чувство гордости: они точно брилліантомъ нарисовали на зеркал времени свой переплетенный вензель. Результаты ихъ упорнаго и геніальнаго труда уже теперь произвели сильное дйствіе на умы ихъ единомышленниковъ, историки литературы еще долго будутъ останавливаться на нихъ, а интеллигентная публика — съ удовольствіемъ читать ихъ {Собраніе сочиненій обоихъ братьевъ составляетъ, не считая небольшого томика біографіи ихъ, 21 томъ. Кром того, Эдмонъ, посл смерти брата, падалъ до сихъ поръ (1882-й годъ) еще шесть томовъ.}.
Братья Гонкуры — два первоклассныхъ писателя, или, врне, одинъ двойной писатель, историкъ и романистъ, въ одно и тоже время. Не то, чтобъ они излагали исторію въ форм романа,— едва ли можно бы было найти боле трудолюбивыхъ и добросовстныхъ изслдователей, нельзя также сказать, чтобъ они писали такъ-называемые историческіе романы: дйствіе ни одного изъ вымышленныхъ ими разсказовъ не происходитъ въ 18-мъ столтіи, составлявшемъ предметъ ихъ изученія, вс они вполн современны и безъ всякаго романическаго отпечатка, быть можетъ, наимене романическіе изъ когда-либо написанныхъ романовъ.
Въ обыкновенномъ смысл слова, произведенія ихъ даже вовсе не романы, авторы сохранили за ними это названіе только потому, что не имется другого, боле подходящаго для того, названія, въ дйствительности же они не имютъ ничего общаго съ тми старыми французскими романами, въ которыхъ главную роль играетъ фантазія автора и лучшими образцами которыхъ могутъ считаться напр. ‘Монте-Кристо’ или ‘Три Мушкатера’. Они не похожи и на романы Бальзака въ томъ отношеніи, что этотъ послдній, хотя и являлся выразителемъ новыхъ вяній, рдко избгалъ романическаго элемента. Братья Гонкуры съ самаго начала желали давать лишь этюды съ природы, изображать современную жизнь съ возможно большей глубиной и серьезностью и съ возможно меньшимъ участіемъ вымысла или фантазіи, а именно такою, какою они видли ее вокругъ себя. Современный нмецкій романъ, въ той форм, которую придали ему наиболе распространенные писатели, ставитъ себ цль отчасти идеальную, стремится представить нсколько идеализированное изображеніе природы и общества, картину общества, а не то и міровую картину, онъ выбираетъ сюжеты грандіозные, значительные, патетическіе, красивые, онъ старается создать психологію отдльной личности и общества, съ едва лишь намченной физіологической подкладкой, онъ обращаетъ главное вниманіе на общее впечатлніе, и поэтому онъ обнаруживаетъ наклонность придавать особенное значеніе частностямъ, на которыя нмцы обращаютъ такъ много вниманія. Романы братьевъ Гонкуровъ не открываютъ широкихъ горизонтовъ, не обнимаютъ громадныхъ пространствъ и не изобилуютъ дйствующими лицами. Содержаніе ихъ заимствуется безъ исключеній изъ частной жизни, въ нихъ не встрчается ни крупныхъ характеровъ, ни важныхъ историческихъ моментовъ, ни захватывающаго, драматическаго элемента. Это не психологія, а психофизика. Они не побоялись отвести иногда некрасивому и низкому такое мсто, котораго никогда не отвелъ-бы имъ нмецъ въ художественномъ произведеніи, но вмст съ тмъ они постоянно стремились къ тому, чтобы смягчить шокирующую дисгармонію трагической грустью. Произведенія ихъ — новйшія трагедіи въ повствовательной форм, они сдлали небезуспшную попытку расширить предлы трагически-изображаемаго, разумется, при томъ условіи, если придавать этому послднему термину мене узкое и доктринерское понятіе, чмъ какое придается ему въ учебникахъ эстетики.
Братья Гонкуры выступили сначала въ роли историковъ, причемъ они и исторію изслдовали и писали по новому, имъ однимъ свойственному, методу. Они мало-по-малу овладли цлымъ столтіемъ, восемнадцатымъ столтіемъ во Франціи. Они проникли въ этотъ вкъ при помощи искусства, столь долгое время пренебрегаемаго и осмиваемаго — искусства Ватто, Шардено, Грёза, и т. д. Они такъ тщательно изучали этикъ живописцевъ и рисовальщиковъ, что стали авторитетами въ этомъ дл и къ нимъ обращались въ тхъ случаяхъ, когда предстояло ршить вопросъ о подлинности какой-нибудь акварели или части акварели. Они стали покупать произведенія этихъ художниковъ еще въ такое время, когда никто не зналъ ихъ цны и не гнался за ними, и составили самую полную коллекцію французскихъ гравюръ, какая когда-либо существовала. Они стали прославлять этихъ художниковъ еще въ такое время, когда предубжденія противъ нихъ были такъ сильны во Франціи, что библіографы художественныхъ изданій не упоминали даже именъ ихъ. Я усматриваю въ ихъ увлеченіи этимъ видомъ искусства, совершенно вытсненнымъ Давидомъ и учениками его, проявленіе великой исторической реакціи въ пользу восемьпадцатаго столтія, которая началась почти во всхъ странахъ около половины настоящаго столтія. У предшествовавшаго поколнія французскихъ поэтовъ и писателей явилось нерасположеніе къ прошлому столтію, главнымъ образомъ, вслдствіе раціоналистической безцвтности его поэзіи и отрицательныхъ свойствъ его идей. Братья Гонкуры смотрли на прошлое столтіе не съ художественной точки зрнія и въ искусств его находили поэтическую его сторону Они очень смло и очень мтко выразились, что величайшимъ поэтомъ семнадцатаго столтія былъ Ватто.
Но занятіе искусствомъ было лишь началомъ ихъ изслдовательной дятельности. У нихъ хватило терпнія и трудолюбія на то, чтобъ ознакомиться со всми вншними проявленіями духа этого вка. Они перечитывали вс показанія современниковъ — разсказы, мемуары, драмы, романы, комедіи. Они перелистывали брошюры, летучіе листки, памфлеты, пасквили, газеты. Отъ печатнаго они переходили къ непечатному, сдлались собирателями автографовъ, желая найти въ какомъ-нибудь письм, предназначаемомъ только для адресата, въ дневник, въ который не долженъ былъ заглядывать ни одинъ посторонній глазъ, откровенное, не прикрашенное выраженіе мнній, не доступное по большей части обыкновенному историку. Въ этомъ отношеніи они безсознательно слдовали филологическому, анти-философскому влеченію современнаго имъ историческаго изслдованія. Но они не довольствовались рисунками, книгами и письмами. Они изучали также бронзовыя вещи, статуи, мебель, перемнчивыя моды, даже шерстяныя и шелковыя матеріи и узоры той эпохи, для того, чтобы быть въ состояніи представить, вмсто легенды и эпопеи, исторію нравовъ излюбленнаго ими вка. Они составляли свои историческіе труды на основаніи этой массы свидтельскихъ показаній, тридцати тысячъ брошюръ, двухъ тысячъ газетъ, и сотенъ избранныхъ рисунковъ различныхъ мастеровъ и школъ, по большей части выдающихся и притомъ принадлежавшихъ имъ самимъ. Желая давать читателямъ лишь что-нибудь новое, имъ неизвстное, не изданное, они избгали всего, что было уже сказано другими, но имъ не удалось въ такой же мр избгнуть опасности впасть въ излишнія, неудобоусвояемыя подробности. Ихъ сочиненіе о женщин восемьнадцатаго столтія, ихъ исторія нравовъ революціонной эпохи и директоріи^ — это настоящія сокровищницы. Книги эти такъ и переливаютъ милліонами интересныхъ и большею частью поучительныхъ подробностей, но бда въ томъ, что послднія свалены вс въ одну кучу, и важныя, и неважныя, и книга производитъ впечатлніе картины, на которой вс предметы свалены въ одну кучу, чувствуется недостатокъ градаціи, перспективы, далекаго горизонта.
Они, однако, изучали исторію, какъ поэты, и писали свои историческіе этюды приподнятымъ, нагляднымъ, переливчатымъ слогомъ. Къ новйшимъ поэтамъ можно вполн примнить слова одного изъ ихъ собратовъ: ‘Онъ навсегда остается мечтателемъ и ставитъ на первый планъ женщину’. Гонкуры тоже были особенно склонны къ тому, чтобы представлять себ исторію нравовъ — исторіей женскаго вліянія, исторія восемнадцатаго столтія влекла ихъ къ себ именно потому, что въ эту эпоху особенно сильно было вліяніе женщинъ, и дйствительно, у нихъ исторія выходитъ преимущественно исторіей женскаго преобладанія. Они разсказали исторію этого вка, изложивъ въ цломъ ряд томовъ біографію герцогини де-Шатору и ея сестеръ,— тхъ пяти сестеръ, которыя послдовательно перебывали любовницами Людовика XV,— біографіи маркизы Помпадуръ, герцогини Дю-Барри и наконецъ исторію Маріи-Антуанетты. Въ этихъ сочиненіяхъ ихъ ярко вы ступаютъ каждая изъ этихъ, столь различныхъ между собою, женскихъ фигуръ, принадлежавшихъ къ дворянскому, буржуазному сословіямъ, къ простонародью и къ числу коронованныхъ особъ, со всми ихъ чисто-женскими особенностями, ихъ темпераментомъ, манерами, особенностями языка и даже звукомъ ихъ голоса, читатель какъ бы ощущаетъ на себ ту духовную атмосферу, которую он распространяли вокругъ себя, то вліяніе и то обаяніе, которое он должны были оказывать. Самыми интересными изъ этихъ біографій являются, безъ всякаго сомннія, біографія герцогини де-Шатору и ея сестеръ, отчасти, быть можетъ, потому, что она, благодаря тщательной отдлк, пріобрла необыкновенную пластичность, отчасти потому, что самыя описываемыя событія,— борьба, которую ведутъ между собою эти сестры изъ-за близости къ королю, смерть г-жи Вентимиль посл побды ея надъ г-жей Майльи, новая побда, которую одерживаетъ г-жа Ла-Турнель надъ прежней фавориткой, попытка герцогини де-Шатору сдлать изъ короля героя, ея торжество, ея позорное изгнаніе отъ двора во время болзни короля, возвращеніе ею себ благорасположенія короля и послдовавшая немедленно посл того скоропостижная и мучительная смерть ея,— все это такія обстоятельства, которыя придаютъ книг драматическій оттнокъ, и притомъ неискусственный, и которыя возвышаютъ интересъ, съ которымъ слдишь за психологическимъ развитіемъ.

III.

Оба брата вносили въ свои романы ту же заботливость о добросовстной передач дйствительности, то же стремленіе не упустить изъ виду тхъ мелочей, которыя лежатъ въ основ ощущеній и на которыхъ зиждется жизненность изображенія, наконецъ ту же наклонность къ психологическому анализу именно женской души. Вс ихъ романы и драматическія произведенія, за однимъ только исключеніемъ, озаглавлены женскими именами.
Я уже выше упоминалъ о томъ, что вс ихъ сочиненія написаны въ новйшемъ дух. Вс они отличаются безпощаднымъ анализомъ, доведенной до крайности чувствительностью къ впечатлніямъ вншняго міра, составляющей отличительную черту авторовъ, и необыкновенной утонченностью изображенія, вполн соотвтствующей ихъ тонкой наблюдательности. Романы эти — продукты самой утонченной современной культуры. Но въ самыхъ совершенныхъ и лучшихъ своихъ произведеніяхъ авторы достигли той высшей простоты, которая является результатомъ сложнаго и утонченнаго образованія. Никто изъ новйшихъ поэтовъ не упрощалъ въ такой мр, какъ они, своихъ сюжетовъ.
Они написали немного романовъ — всего только шесть. Они были слишкомъ серьезные и добросовстные художники для того, чтобы, по примру нкоторыхъ изъ своихъ товарищей, представлять ежегодно читающей публик по готовому роману, но за то каждая новая ихъ книга обозначаетъ собою извстную ступень развитія, или по крайней мр извстный поэтическій опытъ. Послдній и въ извстномъ отношеніи самый лучшій изъ написанныхъ ими совмстно романовъ, въ то же время, наиболе простой изъ всхъ. Въ этомъ роман, въ сущности, выведено только одно лицо, въ немъ никакихъ особенно выдающихся вншнихъ событій нтъ, нтъ запутанности, интриги, любовной исторіи. Это ни что итгое, какъ самое тщательное изображеніе того, какъ одна француженка, получившая прекрасное образованіе, выросшая въ кругу доктринеровъ временъ Людовика-Филиппа, воспитанная умнымъ отцомъ, сдлавшаяся въ самой ранней юности убжденной и самостоятельной сторонницей свободы убжденій, во время пребыванія своего въ Рим, благодаря различнымъ постороннимъ вліяніямъ, мало-по-малу доходитъ до того, что совершенно мняетъ убжденія, взгляды, образъ мыслей и умираетъ фанатической католичкой. Сличая начало романа съ окончаніемъ его, представляется почти невроятнымъ, чтобъ авторы съумли сдлать правдоподобнымъ это регрессивное движеніе недюжиннаго женскаго ума. Но они тщательно разставили вхи по этому длинному пути, объяснили намъ каждую переходную ступень, каждый оттнокъ, раскрыли передъ нами вс фибры этого женскаго сердца. Описанія Рима какъ древняго, языческаго, такъ и современнаго, католическаго, прерывая изложеніе исторіи этой женской души, въ то же время служатъ ей поясненіемъ. Насколько здсь простъ самый сюжетъ настолько сложны,— хотя это и не замтно для читателя,— метода, пріемы и цли авторовъ. Едва-ли найдется много психологическихъ трактатовъ, въ которыхъ было бы столько психологіи, сколько въ этой умной и правдивой книг.
Если бы мн приходилось охарактеризовать однимъ словомъ отличительное свойство романовъ бр. Гонкуровъ, то я сказалъ бы’ что они изображаютъ врне, чмъ какая-либо иная изъ прежде появившихся книгъ, нервную жизнь современнаго человка, въ особенности современной женщины и современнаго художника. т. е. нервную жизнь двухъ категорій существъ, отличающихся наибольшей чувствительностью. Самое выраженіе ‘нервная жизнь’ — не совсмъ точно: слдовало бы скоре сказать ‘нервная болзнь’ или, по меньшей мр — ‘нервное недомоганіе’: Гонкуры не любятъ или не умютъ изображать не сокрушенную силу, крпкое здоровье. Было бы одинаково неумстно какъ порицать, такъ и хвалить ихъ за это, здсь дло идетъ только о томъ, чтобы опредлить ихъ спеціальность. А область ихъ далеко незначительна, въ особенности въ наше время, когда не въ однихъ только высшихъ классахъ нервная жизнь такъ сильно развилась на счетъ животной. Они поняли всю ненормальность нервной жизни своихъ современниковъ и изобразили ее правдиво, и въ то же время въ художественной форм. А для этого необходима была такая впечатлительность и воспріимчивость, которыхъ рдко можно встртить въ такой значительной мр во всей литератур. Братья Гонкуры почерпали сами изъ себя изображеніе нервныхъ состояній, имъ пришлось изслдовать и изучать самихъ себя, рыться въ своей нервной жизни, для того, чтобы изощрить свой слухъ и получить способность такъ хорошо уловить тончайшія ощущенія другихъ,
То, что имъ удалось достигнуть всего этого, объясняется, по моему мннію, въ значительной мр тмъ, что они работали такъ, какъ не работалъ никакой другой авторъ, т. е. творили все время вдвоемъ. Это были, такъ сказать, умственные близнецы, думавшіе двумя головами, чувствовавшіе двумя сердцами. Примровъ совмстнаго сотрудничества не мало было и прежде въ области беллетристики, въ особенности во Франціи, такъ написаны были и романы Дюма, и комедіи Скриба. Совмстное сотрудничество начиналось часто за хорошимъ завтракомъ, причемъ обсуждалась основная идея предстоящаго произведенія, затмъ каждый принимался писать свою главу или свой актъ, прочитывалъ написанное другому, входилъ съ нимъ въ соглашеніе и снова продолжалъ работать, съ тмъ, чтобы впослдствіи, каждый съ своей стороны, давать понять публик, что настоящимъ виновникомъ успха слдуетъ считать не того, Альфонса, а именно его, Эмиля.
Не такъ писали братья Гонкуры. Не только никогда ни одинъ изъ нихъ не длалъ ни малйшей попытки присвоить себ львиную долю въ совмстной работ или какъ-нибудь разстроить общую фирму, но-они работали сообща въ совершенно особенной, своеобразной форм. Когда они собирались писать, они запирались дня на три, на четыре, въ своей квартир, никуда не выходя, ни съ кмъ не видясь, и лишь въ этомъ чисто монастырскомъ уединеніи они въ состояніи были создавать образы, придавать вымышленному отпечатокъ реальности. Однако для меня долгое время оставалось загадкою, какимъ образомъ они собственно творили и писали, пока, наконецъ, Эдмонъ Гонкуръ въ одномъ письм ко мн не разршилъ этой загадки.
‘Какъ только между нами установилось соглашеніе относительно плана’,— писалъ онъ,— ‘мы, покуривая, толковали часокъ, другой, о той глав, которую предстояло написать, и затмъ писали ее, каждый самъ по себ, въ различныхъ комнатахъ. Посл того, каждый изъ насъ прочитывалъ другому написанное имъ, и мы или выбирали, безъ дальнихъ разсужденій, наиболе удавшійся варіантъ, или же на основаніи этихъ двухъ варіантовъ составляли третій, выбирая то, что въ каждомъ изъ тхъ двухъ было наилучшаго. Но даже въ тхъ случаяхъ, когда одинъ изъ нихъ оставлялся совершенно въ сторон, все же въ окончательной отдлк написаннаго принимали участіе оба брата, хотя бы въ вид присоединенія какого либо эпитета, измненія какого либо оборота, и т. п.’.
Этими писательскими пріемами, какъ мн кажется, до извстной степени объясняются особенности, большія, блестящія преимущества и поразительные недостатки ихъ манеры изложенія. Понятно, что тотъ, кто съ такою откровенностью раскрываетъ передъ другимъ свою сокровеннйшую духовную жизнь, свои помыслы и свои, только на половину выношенныя, идеи, кто съ такою добросовстностью просматриваетъ написанное, долженъ довести свой слогъ до высокаго совершенства, понятно, что изъ этого слога изгоняется все тривіальное, всякое условное или хотя бы стереотипное выраженіе. То, что упускалъ изъ виду одинъ, чего не касалась критика одного, тотчасъ же устранялось умлой рукой другого, который только что, тутъ же рядомъ, въ сосдней комнат, разршалъ ту же задачу.
Этимъ объясняется тщательная отдлка, отточенность ихъ слога, но этимъ же объясняется нкоторая дланность, вычурность его. Порою такъ и кажется, что ясно видишь передъ собою, осязаешь эту двойственность работы, какъ напр. въ тхъ, простирающихся иногда на цлыя дв страницы вставочныхъ періодахъ, служащихъ къ объясненію какого-нибудь понятія или какой-нибудь личности. Постройка періодовъ, фразъ иногда бываетъ довольно произвольна, мы видимъ передъ собою цпь блестящихъ, остроумныхъ, оригинальныхъ или поразительныхъ опредленій, въ которыя можно вставить сколько угодно звеньевъ {Напр.: ‘Благированіе, эта новая форма французскаго ума, родившаяся въ мастерскихъ прошлаго, вышедшая изъ образнаго слова художника, изъ независимости его характера и языка, изъ свободы мыслей и цвтистости изложенія, благированіе, вышедшее оттуда и забравшееся въ литературу, въ театръ, въ общество, выросшее среди упадка религіи, политики, системъ, среди потрясенія у новь и сердецъ, сдлавшееся символомъ вры скептицизма, протестомъ разочарованности, легкомысленной и мальчишеской формулой кощунства, новйшимъ, дерзкимъ, зубоскальнымъ проявленіямъ всеобщаго сомннія и всеобщаго отрицанія, это дитя 19-го вка, разрушительное и революціонное, эта отравительница вры, убійца уваженія, благированіе, съ своимъ шутовскимъ дуновеніемъ и съ своимъ дкимъ смхомъ, для котораго нтъ ничего святого,— ни любви, ни семейства, ни знамени, ни чести, благированіе…’ и т. д., цлыхъ 65 строкъ, пока, наконецъ, появляется сказуемое (‘Mouette Salomon, гл. VII). Эта манера писать довольно красива, но крайне утомительна. Эти нескончаемыя придаточныя предложенія въ конц концовъ потрясаютъ нервную систему читателя, производятъ на него подавляющее впечатлніе. Этотъ слогъ похожъ на учащенный ружейный огонь, тамъ, гд было-бы достаточно одного пушечнаго выстрла.}.
Но я далъ бы совершенно неврное представленіе объ ихъ манер писать, еслибы я вызвалъ такое впечатлніе, будто они вообще слишкомъ расточительны на хорошее. Напротивъ, питая пристрастіе ко всему новому, необыденному, они какъ бы нарочно не высказываютъ всего, въ чемъ, по опредленію Вольтера, и заключается искусство надодать. Они въ своихъ романахъ задаютъ читателю много задачъ, которыя ему приходится разршать, предоставляя большой просторъ сил его воображенія, очерчиваютъ въ своихъ романахъ дйствіе или интригу лишь въ общихъ чертахъ, оставляютъ между отдльными главами большіе проблы, цлыя пропасти, черезъ которыя заурядный читатель часто не осмливается перескакивать или въ которыхъ онъ погибаетъ, и не считаютъ даже нужнымъ дать въ начал или въ конц книги какія-нибудь предварительныя указанія на т обстоятельства, которыя вызываютъ конечную катастрофу. Въ роман ихъ ‘Шарль Демальи’ развязка основана на томъ, что нсколько писемъ, которыя Демальи, будучи еще женихомъ, написалъ своей жен и въ которыхъ онъ неосторожно глумится надъ лучшими друзьями своими, получаютъ огласку, тмъ не мене читатель, познакомившійся съ Шарлемъ еще въ то время, когда онъ былъ женихомъ, заране ничего не зналъ о существованіи этихъ писемъ, онъ узнаетъ о томъ, что они когда-то были написаны, лишь въ тотъ моментъ, когда они должны оказать извстное дйствіе. Въ ‘Фаустин’ ршающимъ моментомъ является то, что героиня, первоклассная драматическая актриса, стоя передъ зеркаломъ, невольно старается подражать судорожному искаженію лица своего возлюбленнаго, борющагося со смертью. Авторы, очевидно, имли въ виду тотъ извстный фактъ, что знаменитыя актрисы (какъ напр. Сара Бернаръ и Круазетъ), готовясь къ исполненію извстныхъ ролей въ теченіе мсяцевъ изучали въ госпиталяхъ агонію умирающихъ, но въ роман мы не находимъ ни малйшаго намека на то, чтобы Фаустина имла обыкновеніе это длать. Вообще Гонкуры относятся крайне пренебрежительно къ самымъ элементарнымъ правиламъ композиціи. Они пишутъ лишь для такого читателя, который понимаетъ, что они не придаютъ никакой цны этимъ правиламъ, а не для такого, который нуждается въ предварительной подготовк и который интересуется фактической стороной романа, описываемыми въ немъ событіями.
Стремясь къ тому, чтобы выражать именно то, что они чувствовали, они не заботились о красивыхъ риторическихъ формахъ, не затруднялись повтореніемъ какого-нибудь слова по пяти, шести разъ на одной страниц или перестановкою слова самымъ страннымъ необычнымъ образомъ {У Эдмона Гонкура встрчаются, напр., такіе обороты: ‘La veill commenait avec, aux vitres, un clair de lune’, или: ‘La tait un vieux saule, avec, dans le creux, des mousses vertes’.}. Въ одномъ изъ ихъ романовъ мы находимъ весьма характерное описаніе отчаянія одного талантливаго писателя, жена котораго — актриса — съ большимъ апломбомъ употребляетъ разные избитые обороты рчи. О плохомъ водевил она отзывается, что онъ ‘продуманъ и прочувствованъ’, о картин, что ‘она полна стиля’, она такъ и сыплетъ фразами, заимствованными изъ фельетоновъ, книгъ, театральныхъ пьесъ, и любовь несчастнаго супруга, наконецъ, уступаетъ мсто отвращенію. Боле, чмъ кто-либо другой, должны были страдать отъ этой вчной музыкальной трескотни людей тривіальныхъ именно они, такъ страстно любившіе все своеобразное, никогда не сомнвавшіеся въ томъ, что полная и всецлая красота художественнаго произведенія доступна только художнику, и отвтившіе однажды на вопросъ: ‘что такое прекрасное’?— смлымъ парадоксомъ: ‘Прекрасное — то, что служанка твоя и возлюбленная твоя инстинктивно находятъ отвратительнымъ’.
Они не пожелали подвергнуться добровольно той опасности, которой подвергся вышеупомянутый литераторъ: оба они остались холостяками, и, вопреки нкоторымъ указаніямъ (Thtre. Prface, стр. XI, отрывокъ изъ дневника, приведенный на стр. 77 ‘Шарля Демальи’), никто изъ нихъ даже и не подумывалъ о женитьб. Они, очевидно, смотрли на бракъ, какъ на нчто несовмстное съ литературной дятельностью, полагали, что литераторъ никогда не въ состояніи будетъ сдлаться хорошимъ супругомъ, такъ какъ человкъ, проводящій свою жизнь въ томъ, чтобы ‘ловить въ чернильниц бабочекъ’, стоитъ вн общественныхъ условій. Они считали безбрачіе чмъ-то способствующимъ работ мысли. По ихъ мннію, сочиненія писателя являются для него тмъ же, чмъ являются для другихъ людей дти ихъ, т. е. частицами ихъ самихъ, охраняющихъ ихъ имена отъ забвенія, нкотораго рода безсмертіемъ, чмъ-то такимъ, что любишь и что балуешь.
О нихъ нельзя сказать, чтобы они спокойно и хладнокровно искали и находили оригинальность. Этимъ способомъ нельзя найти оригинальности, да ее и вообще нельзя найти, когда ея нтъ Для нихъ работа была что-то такое же таинственное, какъ напр., сонъ, такое активное состояніе, во время котораго они не испытывали ни холода, ни голода, не ощущали своего собственнаго сердца, во время котораго они теряли сознаніе времени. Передъ внутреннимъ ихъ взоромъ выступали формы и группы, точно изъ-за разорваннаго покрывала, идеи и черты превращались въ плоть, картина получала рельефность. Они схватывали эти виднія, разсматривали ихъ, переворачивали ихъ во вс стороны, и часто, оставаясь недовольны, далеко отбрасывали ихъ отъ себя, и они лопались, точно мыльные пузыри. Возникали новые образы, и опять убгали, не давались въ руки, ‘точно молодыя двушки, отказывающіяся танцовать’, покуда они, будучи захвачены насильно, не находили себ мста въ созидаемомъ произведеніи и не получали части его жизни {Можно сравнить это съ описаніемъ умственнаго труда въ ‘Шарл Демальи’.}.
Отодвиганіе на второй планъ личности и сознательной воли, сновидніе съ открытыми глазами, состояніе восторженности и отршенности отъ міра, составляющее необходимое условіе всякаго художественнаго творчества, длаютъ для истиннаго художника невозможнымъ преслдовать въ своемъ творчеств опредленную цль или повиноваться извстному, хотя бы имъ самимъ данному, паролю. Я выразился выше, что братья Гонкуры изучили и изобразили ненормальную нервную жизнь своихъ современниковъ ‘съ пламенной любовью къ истин’. Я ожидаю встртить вопросъ, дйствительно ли они искали одно только истинное, и является-ли результатомъ ихъ поэтическаго творчества только истинное, а не прекрасное?
Мн кажется, что когда рчь зайдетъ о художеств, люди бываютъ склонны сдлать изъ этикъ двухъ словъ дв неподходящія антитезы. Матеріалъ самъ по себ, будь онъ здоровый или нтъ, не можетъ сдлать художественное произведеніе ни красивымъ, ни некрасивымъ. Намреніе поэта искать прежде всего только красивое отнюдь не обусловливаетъ собою у человка знающаго увренность, что онъ дйствительно найдетъ его, съ другой стороны, преобладающее стремленіе поэта изображать только то, что истинно, отнюдь не исключаетъ возможности того, что результатомъ его стремленія явится красота.
Сентъ-Бёвъ писалъ въ 1865 году въ одномъ Письм къ министру Дюрюи: ‘Прекрасное, доброе и истинное — это прекрасный девизъ. Это должно быть девизомъ вдомства народнаго просвщенія, какъ оно было девизомъ Кузена въ прекрасной его книг (въ его непосредственномъ сочиненіи: ‘Le Vrai, le Beau et le Bien’), но это — сознаться ли мн въ томъ откровенно?— не мой девизъ. Еслибы мн приходилось выбирать себ девизъ, то такимъ девизомъ была бы только истина, одна истина, а доброе и прекрасное должны явиться уже сами собою’.
Вопросъ объ отношеніи искусства къ этимъ тремъ идеямъ слишкомъ сложенъ и многостороненъ для того, чтобы его можно было разршить мимоходомъ, однимъ общимъ опредленіемъ. Со стороны принципіальнаго идеалиста обыкновенно выставляется то возраженіе противъ доктрины, будто ‘истинное само по себ пре, красно’, что въ такомъ случа слова ‘дважды два — четыре’ должны заключать въ себ высшую поэзію. Поль Гейзе и Артуръ Фитгеръ написали по этому поводу не мяло эпиграммъ. Но на это не трудно отвтить, что въ поэзіи можетъ быть прекрасно лишь врное воспроизведеніе жизни, что прекрасной можетъ быть лишь индивидуальная истина, что вполн исключаетъ красоту алгебраической формулы равенства. Идеалъ есть не что иное, какъ переобразованіе, совершаемое боле тонкими ощущеніями художника, но все же остающееся подчиненнымъ законамъ дйствительности.
Боле серьезное и основательное разсмотрніе этого вопроса повело бы очень далеко. Поэтому для нашей цли достаточно будетъ указать на то, въ какой значительной степени художественный геній постоянно измняетъ и индивидуализируетъ ‘истинное’, и въ какой мр вопросъ о допустимости или недопустимости некрасиваго сводится къ вопросу о перспектив и о художественныхъ пріемахъ {Въ ‘Бог и баядерк’ Гёте, въ ‘Маріонъ Делормъ’ Гюго и въ ‘Dame aux camlia’ Дюма мы находимъ, въ сущности, одинъ и тотъ же сюжетъ — нравственный подъемъ павшей женщины посредствомъ любви. Но какое различіе въ перспектив, а потому и въ поэтической цнности!}.
Я увренъ, что если бы спросить мннія братьевъ Гонкуровъ, они вполн согласились бы съ Сентъ-Бёвомъ, будучи въ то же время столь же мало враждебно настроены къ красот, какъ и онъ. Гонкуры никогда не высказывались о своихъ теоретическихъ взглядахъ, но они доказали, что они были чужды пристрастій, тмъ, что они горячо восхваляли искусство 18-го столтія, искавшее лишь красиваго, и не обращавшее почти ни малйшаго вниманія на правдивость, между тмъ какъ они сами съ замчательнымъ постоянствомъ искали правдивости и ради любви къ истин ршались касаться такихъ сюжетовъ, которые до сихъ поръ считались несовмстимыми съ поэзіей. Лишь поздне, лишь посл смерти младшаго брата, и притомъ крайне неохотно, старшій братъ позволилъ отвести себ почетное мсто во глав натуралистической школы. Въ предисловіи къ ‘Братьямъ Земгано’ онъ увряетъ, что онъ только потому изображалъ уродливыя и низкія натуры, что ихъ внутренній механизмъ боле простъ и удобопонятенъ, что онъ ставилъ все свое честолюбіе въ томъ, чтобы сдлаться реалистическимъ изобразителемъ того, ‘что благородно, что красиво, что благоухаетъ’, потому что гораздо трудне выказать основательное, не условное и не призрачное знакомство съ красотой, чмъ понять и изобразить некрасивое. Пускай такой взглядъ вренъ безусловно, или лишь на половину, но во всякомъ случа, онъ указываетъ на сильную любовь къ прекрасному со стороны поэта, стремящагося, прежде всего, къ правдивости. И любовь эта замчается даже въ такихъ твореніяхъ, гд содержаніе какъ бы исключаетъ непосредственное изображеніе прекраснаго. Дло въ дух, въ манер относиться къ своему предмету, а не въ сюжет. Если некрасивый, самъ по себ непривлекательный, сюжетъ трактуется въ гуманномъ дух, съ поэтическимъ цломудріемъ, то и само произведеніе становится прекраснымъ, хотя даже ‘твоя служанка и твоя возлюбленная находили это отвратительнымъ’.

IV.

Возьмемъ появившійся въ 1863-мъ году романъ братьевъ Гонкуровъ, озаглавленный ‘Ренэ Моперенъ’. Авторы эти вообще любятъ останавливаться на чемъ-нибудь исключительномъ. Но здсь мы имемъ дло съ типическимъ, правдивымъ и въ то же время почти идеальнымъ изображеніемъ молодой двушки, принадлежащей къ высшей буржуазіи, такою, какою она сдлалась подъ вліяніемъ мужского воспитанія и развитія художественныхъ задатковъ молодой женской души. Братья Гонкуры вообще не имли обыкновенія изображать благородныхъ женщинъ ‘прекраснодушными’. Они столь мало склонны къ спиритуализму, что среди ихъ афоризмовъ (‘Ides et sensations’) можно даже встртить слдующее замчаніе: ‘Рдко можно встртить, чтобы кто-нибудь добровольно пожертвовалъ собою для того, чтобъ одухотворять своихъ собратьевъ. Если прослдить до конца теоріи о прекрасномъ, о добр, объ идеал, то почти всегда можно будетъ найти въ основ этихъ стремленій желаніе мстечка, кафедры, красивой квартиры’. Они отнюдь не идеалисты, даже по отношенію къ молодымъ двушкамъ. Они съ самаго начала, должно быть, руководствовались слдующимъ изреченіемъ одного французскаго писателя: ‘Если ты видишь передъ собою молодую двушку съ ясными глазами и румяными щеками, то отнюдь не воображай, будто ты видишь передъ собою ангела, а знай, что ей давали сть много котлетъ и посылали ее спать уже въ девять часовъ вечера’. Тмъ интересне встртить въ ихъ сочиненіяхъ почти идеальный характеръ въ изображеніи молодыхъ двушекъ.
Ренэ Моперенъ, по мткому выраженію одного изъ дйствующихъ лицъ романа,— ‘меланхолическая шумиха’. Она занимается краснобайствомъ, отлично рисуетъ, плаваетъ, играетъ на домашнихъ спектакляхъ, относится къ жизни съ простотою и любознательностью, отстаиваетъ свою независимость даже довольно рискованными средствами, уклоняется отъ всхъ искательствъ жениховъ, шокируетъ и пугаетъ окружающихъ ее буржуа, и въ то-же время она меланхолична, потому что она обладаетъ благородной душой, художественнымъ темпераментомъ, и нервной системой, не выносящей ничего низкаго, потому что, въ виду всхъ этихъ своихъ качествъ, она не можетъ найти подходящаго себ человка, за исключеніемъ одного, уже пожилого друга, бднаго, но умнаго свтскаго человка, который и не думаетъ о томъ, чтобы жениться на ней и къ которому она относится лишь какъ къ товарищу и совтнику. При всемъ томъ она отличается честностью и неумолимымъ чувствомъ долга, подобныя которымъ рдко встрчаются у мужчинъ.
Братъ Ренэ, типическій, молодой, холодно-честолюбивой буржуа, обладающій вншней выдержкой, составившій себ твердое ршеніе пробить себ путь выгодной женитьбой, собирается совершить поступокъ, который, по мннію Ренэ, позоренъ. Средство, къ которому она прибгаетъ для того, чтобы предотвратить его, по несчастію, ведетъ къ дуэли, въ которой ея братъ былъ убитъ. Мучительное раскаяніе по поводу этого, въ сущности невиннаго, поступка подкапываетъ здоровье Ренэ, она медленно умираетъ отъ изнурительной болзни, ходъ которой разсказывается съ разрывающей сердце правдивостью, и родители ея почти сразу лишаются обоихъ дтей своихъ.
‘Ренэ Моперенъ’ — это одна изъ тхъ книгъ, которыя никогда не забываются. Правда, симпатичная героиня этого романа вызвала не мало подражаній: Сарду создалъ по образцу ея свою двицу Бенуатовъ, Мельякъ и Галеви — свою Фру-Фру. Но и другіе характеры обрисованы такъ же тонко и врно, и выражено все это въ діалогахъ, естественность и правдивость которыхъ чужды всякой манерности. Особую прелесть придаетъ этому роману, какъ и прочимъ произведеніямъ Гонкуровъ, способъ отношенія ихъ къ вншней обстановк — къ окружающей сред, ландшафту. Они съумли, не впадая въ бальзаковскія перечисленія, передать ‘душу’ вещей, характеръ и какъ бы запахъ мстностей оставляютъ въ читател незабываемое впечатлніе. По ихъ описаніямъ видно, что они въ начал были живописцами и граверами. Они смотрятъ на вещи не невинными, по большей части схватывающими лишь вншнія, символическія стороны предметовъ глазами поэта, а съ художественною проницательностью знатока искусствъ и гравера. Они не довольствуются бглымъ эскизомъ предметовъ, а описываютъ ихъ такъ подробно, что на основаніи ихъ описаній живописецъ не затруднился бы нарисовать ихъ, описанія ихъ производятъ впечатлніе картинъ. Они, впрочемъ, и сами стремятся къ тому, и иногда сами называютъ того живописца, стиль котораго они имли въ виду. Такъ, напр.. они заканчиваютъ замчательное, полу-поэтическое, полу-фотографическое описаніе береговъ Сены въ одинъ лтній вечеръ слдующими словами: ‘Это было одновременно Аньеръ, Пюто и Саардамъ, одинъ изъ тхъ сенскихъ подгородныхъ пейзажей, которые такъ умло рисуетъ Гервіэ, грязный и блестящій, жалкій и веселый, людный и живой, гд природа выступаетъ кое-гд между зданіями, работой и ремеслами, подобно тому какъ высовывается былинка между пальцами человка’.— Если ихъ описанія въ такой мр производятъ впечатлніе картинъ или гравюръ, то главная причина этому кроется въ томъ, что они представляютъ все именно такимъ, какимъ оно существуетъ въ природ. Достаточно прочесть со вниманіемъ хотя бы одно изъ ихъ описаній природы, для того, чтобы понять различіе между обыкновенной и этой новйшей манерой описанія. Они напр. пишутъ: ‘какой-то человкъ погрузилъ въ воду пучекъ соломы, очевидно для того, чтобы связать имъ снопъ овса, причемъ вода, слегка волнуясь, ясными очертаніями отражала тростникъ, деревья, облака, изъ-подъ послдняго пролета стараго моста выдлялась, совсмъ вблизи, изъ тни, одна половина рыжей коровы, медленно тянувшей воду, и напившись, поднявшей кверху свою морду, съ которой стекала вода, и погрузившейся въ задумчивость’.— Писатель старинной школы, какъ напр. Сентъ-Бёвъ, скоре чувствующій, чмъ видящій, вншній міръ, для котораго пейзажъ есть только средство для вызыванія извстнаго настроенія, преподнесъ бы своему читателю и другую половину коровы. Но такіе наблюдатели, какъ Гонкуры, строго придерживаются того, что они видятъ, и изображаютъ его такимъ, какимъ они его видятъ.
‘Сестра Филомена’ представляетъ намъ, подобно ‘Рене Моперенъ’, исторію молодой, благороднаго характера, двушки. Въ этомъ роман разсказывается жизнь одной сестры милосердія. Немного найдется такихъ прочувствованныхъ, безконечно-простыхъ книгъ. Она отличается именно той простотой, которая свойственна высшему образованію, вмст съ тмъ она чужда какъ наивности, такъ и неестественности. Это — исторія бдной двушки, вышедшей изъ народа и получившей образованіе въ аристократическомъ пансіон, причемъ, однако, ея умъ остался неразвитъ, соотвтственно ея общественному положенію, между тмъ какъ ея ощущенія и нравственныя потребности развились до чрезвычайности. Возвратившись еще ребенкомъ къ своей тетк, живущей въ экономкахъ у одного богатаго молодого человка, она почувствовала къ послднему дтскую любовь, выражающуюся въ трогательной заботливости, старается вычитать у него въ глазахъ его желанія, между тмъ какъ онъ не обращаетъ на все это ни малйшаго вниманія, и даже какъ-будто не замчаетъ самого существованія ея. Когда однажды вечеромъ онъ, возвратившись домой въ полупьяномъ состояніи, начинаетъ жаловаться тетк ея на присутствіе въ дом молодой двушки, стсняющее его въ его холостыхъ привычкахъ, Филомена, случайно подслушавшая изъ другой комнаты его слова, падаетъ въ обморокъ и ршается постричься въ сестры милосердія.
Затмъ, описывается больница, при которой она состоитъ, и описывается съ неподражаемымъ мастерствомъ. Веселые разговоры молодыхъ врачей составляютъ пріятный контрастъ съ печальнымъ характеромъ мста дйствія и съ внутренней жизнью сестеръ милосердія. Въ этой больниц между сестрой милосердія и однимъ изъ молодыхъ врачей устанавливаются отношенія взаимнаго уваженія и расположенія, причемъ они довольствуются тмъ, что обмниваются какими-нибудь замчаніями относительно больныхъ и способа лченія ихъ, вообще авторы изображаютъ эти отношенія самыми нжными красками. Филомена радуется тому, что молодой человкъ хвалитъ ее, она выказываетъ еще больше рвенія и самопожертвованія въ уход за больными, для того, чтобы заслужить его похвалу, между тмъ какъ онъ, посл мимолетнаго свиданія съ нею у постели больного, никогда о ней не думаетъ. И вотъ въ больницу привозятъ прежнюю его любовницу, двушку, которую онъ бросилъ и которая съ тхъ поръ вела безпорядочную жизнь, у нея ракъ въ груди и ей предстоитъ сдлать операцію. Ревность къ этой несчастной повергаетъ Филомену въ пучину страданій. Операція, которую пришлось произвести самому молодому врачу, оказалась неудачной. Филомен приходится читать надъ умирающей Роменой отходную, причемъ въ душ ея происходитъ сильная борьба между ненавистью женщины и состраданіемъ христіанки. Дальнйшій ходъ разсказа, не имющій, впрочемъ, особенно важнаго значенія,— тотъ, что одно недоразумніе навсегда разлучаетъ ее съ Барнье, что онъ — и это довольно неестественно — умираетъ въ свою очередь отъ огорченія по поводу смерти Ромены, и что забота о духовномъ спасеніи этого вольнодумца снова пробуждаетъ всю возвышенную страсть Филомены въ моментъ его смерти и вызываетъ съ ея стороны самыя необычайныя дйствія.
Рядомъ съ этими мирными, очень простыми по содержанію, романами, оба брата писали и другіе, боле сложные и изобилующіе фигурами, полные жизни, блещущіе остроуміемъ, какъ напр. ‘Шарль Демальи’, сюжетъ котораго составляетъ жизнь литераторовъ и ‘Манеттъ Саломонъ’ — изъ міра парижскихъ художниковъ. Первый изъ нихъ, самый ранній опытъ ихъ въ области романа, немного вычуренъ, отзывается чисто-головною работою, и къ тому же онъ изобилуетъ дйствующими лицами, не всегда рзко и отчетливо очерченными. Большею частью это портреты — я, по крайней мр, узналъ портреты Теофиля Готье, Флобера, Сенъ-Виктора и Теодора де-Банвиля, но именно это обстоятельство и повело къ тому, что они не совсмъ понятны для посторонняго читателя. ‘Манеттъ Саломонъ’ представляетъ собою гораздо боле зрлый и сочный плодъ ихъ таланта и сдлалась любимой книгой французскихъ и скандинавскихъ живописцевъ. Мн самому довелось расхваливать ее въ свое время въ художническихъ кружкахъ Христіаніи, въ которыхъ она въ то время была еще совершенно незнакома, а нсколько лтъ спустя я встртилъ уже среди живописцевъ всеобщее увлеченіе этимъ романомъ. Сочиненія Гонкуровъ вообще приводятъ въ восторгъ живописцевъ, а послднее, изображающее жизнь художниковъ, особенно дорого художникамъ.
Задача, которую стремились разршить оба брата Гонкуры въ ‘Шарл Демальи’ и въ ‘Майетт Саломонъ’,— та-же самая, за которую снова принялся Эдмонъ въ недавно появившемся роман своемъ ‘Фаустина’, а именно слдующая: Какимъ образомъ создается художественное произведеніе — книга, картина, роль? Какимъ образомъ нервная система художника усвоиваетъ себ міръ, какимъ образомъ она всасываетъ впечатлнія, ассимилируетъ ихъ и какимъ образомъ она изъ сношеній съ вншнимъ міромъ создаетъ художественное произведеніе? Названные романы даютъ отвтъ на эти вопросы отъ имени писателя, живописца, драматической артистки. Въ нихъ ставится еще и другой вопросъ: Каковы въ особенности т ненормальныя отношенія, въ которыя становится художникъ, благодаря своей чрезъ мру возбужденной нервной систем, къ окружающему его міру? А такъ какъ, по мннію авторовъ, геній, согласно извстному опредленію д-ра Моро, есть ‘неврозъ’, т. е. нервная болзнь, то эти анормальности очень разнообразны и глубоки. Будучи склонны къ тому, чтобы видть всюду и изображать излишнюю утонченность и слабость, они представляютъ намъ лишь несчастныя или глубоко-потрясенныя художественныя натуры, и производимое ими впечатлніе безусловно меланхолично.
Однако въ жизни почти каждаго литератора бываютъ часы, когда онъ не довольствуется меланхолическимъ настроеніемъ, когда онъ чувствуетъ потребность вызвать наружу все печальное, что ему довелось видть, вс свои нервныя страданія, всю горечь, испытанную имъ отъ прикосновенія съ людьми и съ событіями, и заставить почувствовать все это и читателя. И подобнаго рода книги написали оба брата, и на первомъ план ту глубоко-потрясающую, печально-правдивую исторію бдной, истеричной, но доброй и честной служанки, мало-по-малу предающейся пьянству и разврату, ‘Жермини Ласертэ!’ Этотъ романъ произвелъ во французской литератур сильное впечатлніе и, между прочимъ, послужилъ едва-ли превзойденнымъ прототипомъ для геніальнаго, но гораздо боле грубаго романа Эмиля Зола — ‘L’Assomoir’ {Оба главныя дйствующія лица въ ‘Assomoir’ написаны по образцу Жермини и Жюпильона. Какое раннее и глубокое впечатлніе произвелъ на Золя этотъ романъ, видно изъ написанной имъ еще въ 1864 году критики на него, подъ заглавіемъ ‘Mes haines’.}.

V.

Каковъ же былъ успхъ тхъ шести романовъ Гонкуровъ, которые появились въ свтъ въ теченіе десятилтія (1859—1869)? Это почти праздный вопросъ. Книги, заключающія въ себ такой тонкій анализъ, книги, разсчитанныя на избранный кругъ читателей, никогда не имютъ успха, по крайней мр немедленнаго. Для того, чтобы понимать такія книги и наслаждаться ими, необходима хоть частица того умственнаго развитія, которое требовалось для того, чтобы написать ихъ, а подобное отсутствіе всякихъ предубжденій встрчается крайне рдко. Къ тому же подобные авторы и книги въ-теченіе перваго десятилтія не приходятъ ни въ какое соприкосновеніе съ публикой, послдняя даже и не подозрваетъ ихъ существованія.
Я не стану останавливаться на упорной, мучительной борьб противъ игнорированія, въ чемъ Гонкуры раздлили участь почти всхъ крупныхъ писателей, на различныхъ этапахъ ихъ скорбнаго пути,— сначала равнодушіе публики и печати, затмъ всяческое глумленіе и издвательство изъ-за того, что все, чего они желали и давали, любили и высказывали, было нчто новое, неслыханное. Когда Гонкуры въ 1851 году впервые выступили со статьей, въ которой расхваливали японскую художественную промышленность и ставили ее выше парижской, одинъ журналистъ усмотрлъ въ этомъ явные признаки сумасшествія и потребовалъ, чтобы ихъ заперли въ больницу для душевно больныхъ, теперь же не только большинство иноземныхъ знатоковъ въ дл искусства, но даже и большинство парижскихъ, вполн раздляютъ восторгъ японскими художественными издліями. Но вышеприведенное первое сужденіе прессы о Гонкурахъ надолго сохранилось въ парижской печати. Въ первое время они стояли совершенно одинокими, безъ друзей, безъ литературныхъ связей. Все замыкалось передъ ними, всюду они наталкивались на строго-организованное замалчиваніе,— обычный удлъ новичковъ въ литератур, и въ особенности новаторовъ въ художественной области.
Ихъ имя стало часто повторяться и получило нкоторую извстность лишь въ 1865 году, когда ихъ комедія ‘Генріетта Маршаль’ поставленная на сцен ‘Theatre Franais’, была освистана толпою студентовъ и затмъ снята со сцены, по соображеніямъ не художественнымъ и критическимъ, а просто потому, что распространился слухъ, будто братья Гонкуры пользуются покровительствомъ принцессы Матильды и принадлежатъ къ числу приверженцевъ второй имперіи, а между тмъ они никогда не имли ни малйшаго соприкосновенія съ послдней, если не считать такимъ соприкосновеніемъ того, что въ день государственнаго переворота они, вслдствіе забавнаго недоразумнія, были арестованы, какъ люди подозрительные. Съ тхъ поръ они отказались отъ всякой попытки ставить свои пьесы на театр. Пьесой ‘Ренэ Моперенъ’ воспользовались другіе, ‘Жермини Ласертэ’ имла крайне непріятный для братьевъ, скоро преходящій скандальный успхъ. Они ршили посвятить отнын вс свои силы роману, который могъ бы удовлетворить самымъ строгимъ требованіямъ. Почти три года они работали надъ своей ‘Госпожа Жервезэ’.— разсказомъ о переход вольнодумной женщины въ католицизмъ, самомъ простомъ, но быть можетъ, именно потому самомъ недоступномъ для массы публики изъ ихъ романовъ. Онъ оконченъ былъ въ декабр 1869 года. Но ни въ одной изъ парижскихъ газетъ не было напечатано ни слова объ этомъ роман, и онъ разошелся всего въ количеств 300 экземпляровъ.
Эта новая неудача сильно огорчила младшаго, боле чуткаго и впечатлительнаго, брата. Онъ возлагалъ вс свои надежды на эту книгу. Хотя онъ и былъ признанъ знатокомъ въ дл искусства, хотя онъ всю свою жизнь потшался надъ мнніями и вкусами глупцовъ, однако теперь отъ огорченія онъ впалъ въ мучительную, неизлчимую нервную болзнь и никакъ не могъ помириться съ тмъ, что эти глупцы не понимаютъ его и не покупаютъ его книгъ. Подобное противорчіе встрчается, однакоже, почти у всхъ художественныхъ натуръ.
Въ первое время посл смерти брата, Эдмонъ былъ какъ бы умственно-парализованъ. Онъ ршилъ было никогда больше не приниматься за перо. Онъ превратилъ небольшой домикъ, который оба брата только-что передъ тмъ купили себ въ Отейл, въ настоящій маленькій музей, развсилъ въ немъ свои гравюры, разставилъ бронзу, привелъ въ порядокъ свою громадную библіотеку рдкихъ книгъ и рукописей. Но въ конц концовъ оказалось, что онъ все же не могъ отстать отъ литературы. Сначала онъ издавалъ книгу, планъ которой онъ составилъ еще сообща съ своимъ братомъ, ‘Двица Элиза’, — и въ самое короткое время она разошлась въ 16 изданіяхъ. Содержаніе книги производило тяжелое впечатлніе, изложеніе отличалось сухостью, но оказалось, что смерть одного изъ братьевъ какъ бы призвала позднюю славу на голову оставшагося въ живыхъ, народилась молодая школа, которая громко прославляла обоихъ братьевъ, талантъ ихъ былъ признанъ, имена ихъ сдлались почти знаменитыми, именно теперь, когда одинъ умеръ, а другой былъ удрученъ горемъ.
Посл того Эдмонъ принялся писать романъ одинъ, на этотъ разъ уже совершенно одинъ. Еще преисполненный воспоминаній объ умершемъ брат, онъ изобразилъ въ своихъ ‘Братьяхъ Земганно’ ихъ совмстную жизнь и работу, подъ видомъ двухъ клоуновъ, ‘работающихъ’ въ одномъ цирк, тхъ двухъ клоуновъ, которые каждому изъ насъ знакомы, которые могутъ продлывать свои штуки только вмст, переплетясь другъ съ другомъ, а отнюдь не въ одиночку, то сидя на спинкахъ стульевъ, то стоя на головахъ, и ни на секунду не переставая играть въ тактъ на своихъ скрипкахъ. Будучи знакомымъ съ біографіей Гонкуровъ, въ братьяхъ Земганно нельзя не узнать самого автора романа и его брата, хотя само по себ изложеніе здсь строго реалистическое. Эдмонъ Гонкуръ, для того чтобы написать этотъ романъ, пересмотрлъ представленія всхъ извстнйшихъ въ Париж наздниковъ. акробатовъ и клоуновъ, лично перезнакомился со многими изъ нихъ, и затмъ только принялся за писаніе своей книги. Младшій братъ падаетъ съ значительной высоты во время совершенія опаснаго прыжка, придуманнаго для него старшимъ братомъ, сламываетъ себ ногу и, къ великому своему отчаянію, лишается возможности когда-либо снова появляться на арен цирка. Тогда онъ беретъ со старшаго брата общаніе, что и тотъ не станетъ больше выступать передъ публикой, никогда не будетъ ‘работать’ вмст съ другимъ клоуномъ. И дале мы встрчаемся съ замчательной сценой, гд старшій братъ, не будучи въ состояніи отстать отъ своихъ привычекъ, ночью потихоньку удаляется изъ комнаты больного, для того чтобы въ смежной комнат упражняться на трапеціи, и вдругъ, во время этихъ упражненій, онъ встрчается въ дверяхъ со взоромъ калки, который приползъ сюда на четверенькахъ, чтобы посмотрть на своего брата. Здсь Эдмонъ Гонкуръ превосходно, хотя въ иносказательной форм, характеризуетъ собственный свой талантъ словами: ‘Руки Джіанни постоянно были заняты, хотя бы даже онъ отдыхалъ… Он схватывали всякій, находившійся по близости, предметъ, переворачивали его вверхъ ногами, въ наклонномъ положеніи, такъ что онъ естественнымъ путемъ не могъ сохранить равновсія, и затмъ длали тщетныя усилія найти для него такое равновсіе. И руки эти невольно и постоянно работали наперекоръ законамъ равновсія… Иногда онъ по цлымъ часамъ поворачивалъ въ разныя стороны какой нибудь столъ или стулъ, съ такимъ упорствомъ, что его братишка, наконецъ, обратился къ нему съ вопросомъ: ‘Что ты длаешь, Джіанни?— ‘Я ищу’ — отвтилъ старшій братъ.
Да, онъ искалъ того новаго, которое искалъ и наконецъ нашелъ въ своей сфер искусства Эдмонъ Гонкуръ. Очевидно, несмотря на тсное сотрудничество, старшій братъ былъ художественнымъ вдохновителемъ, а младшій — блестящимъ исполнителемъ

VI.

Если читатель пожелаетъ мысленно перенестись вмст со мной въ небольшой домикъ на бульвар Монморанси, подъ No 53. то мы пройдемъ сперва черезъ площадку, выложенную краснымъ и блымъ мраморомъ стны которой увшаны великолпными, яркими, японскими шитыми тканями. Затмъ мы полюбуемся въ комнатахъ произведеніями лучшихъ французскихъ мастеровъ 1это столтія и произведеніями крайняго Востока, Японіи, искусство которой владтель этихъ сокровищъ не безъ основанія ставитъ такъ высоко,— произведеніями, тоже, по мннію владльца, относящимися къ тому же 18-му столтію. Быть можетъ, мы тщетно стали бы искать хозяина этой квартиры въ гостиной и въ кабинет, но вотъ въ небольшомъ садик при дом стоитъ, наклонившись надъ своими цвтами, высокій, сдой, шестидесятилтній господинъ. Онъ очень любитъ свой садъ, и, какъ истый французъ, какъ истый землякъ Кандида, онъ кончилъ тмъ, что сталъ воздлывать свой садъ. Когда онъ купилъ эту дачу, въ саду росли только самые заурядные, мщанскіе цвты. Но Гонкуръ терпть не можетъ всего зауряднаго, мщанскаго. Онъ не тронулъ только громадныхъ, старыхъ деревьевъ сада, а остальныя, вульгарныя растенія замнилъ растеніями рдкими, ибо, какъ онъ выразился наивно и мтко: ‘Рдкое почти всегда красиво’. Онъ создалъ себ живописный садъ, онъ пріобрлъ даже великолпную вазу изъ мейссенскаго фарфора, для того, чтобъ обезпечить себ на красивой зелени лужайки, освжаемой фонтаномъ, пріятное для глаза блое пятно. И тутъ-то онъ проживаетъ круглый годъ среди своихъ цвтовъ, и каждый мсяцъ приноситъ саду новую красу.
Но этотъ собиратель рдкостей и садоводъ не совсмъ удалился отъ міра. Онъ продолжаетъ слдить съ живымъ интересомъ за литературнымъ развитіемъ Франціи. И когда ему приходится слышать, что имя его получило теперь повсемстную извстность, когда онъ узнаетъ, что не только во Франціи ему отдали, хотя и позднюю, дань справедливости, но что представители молодого поколнія и за предлами Франціи, въ далекихъ странахъ, чтятъ его какъ человка, пролагавшаго новые пути, какъ учителя, то, безъ сомннія, къ чувству радости по поводу этой запоздалой славы присоединяется чувство печали по поводу того, что младшему брату, раздлявшему съ нимъ труды, не суждено было до жить до награды за эти труды.

И. С. Тургеневъ.
(1883).

Для того, чтобы вполн оцнить Тургенева, нужно быть знакомымъ съ русскимъ языкомъ и вполн посвященнымъ въ исторію русской литературы и общества, но для того, чтобы признать въ немъ крупный талантъ,— это не представляется необходимостью. Этому писателю обязаны образованные классы въ германскихъ и романскихъ странахъ почти всмъ тмъ, что имъ извстно о внутренней жизни славянскаго племени. Ни одного русскаго поэта не читали до сихъ поръ въ Европ такъ много, какъ его, его можно даже считать скоре писателемъ международнымъ, чмъ русскимъ.
Онъ, по содержанію своихъ произведеній, открылъ передъ нами новый міръ, но произведенія его собственно вовсе не нуждались въ этомъ побочномъ интерес, такъ какъ Европа чтитъ въ немъ художника, а не право писателя.
Хотя, помимо его родины, почти никто не читалъ его въ оригинал, однако критика поставила его всюду, даже въ тхъ странахъ, которыя стоятъ на особенно высокой степени художественнаго развитія, на одинъ уровень съ лучшими литераторами данной страны. Большинство могло читать его лишь въ переводахъ, которые, безъ сомннія, должны были ослабить впечатлніе, производимое его твореніями. Но великія достоинства подлинника такъ сильно сказывались въ этихъ, боле или мене удачныхъ переводахъ’, что читатель легко мирился съ невозможностью понять вс тонкости подлинника. Великіе поэты вообще производятъ особенно глубокое впечатлніе благодаря своему слогу, такъ какъ при помощи послдняго они сходятся, такъ сказать, лицомъ къ лицу съ своимъ читателемъ. Тургеневъ производилъ боле глубокое впечатлніе, чмъ кто либо, хотя не русскій читатель не въ состояніи былъ оцнить всей прелести его слога, не могъ судить о томъ, выражается ли онъ въ рзкой или изящной форм: отъ него ускользало большинство остроумныхъ выраженій и оборотовъ, онъ не улавливалъ смысла многихъ намековъ, и, наконецъ, ему не приходилось сравнивать свои взгляды и представленія о личностяхъ и мнніяхъ въ Россіи съ изображенной Тургеневымъ дйствительностью. И тмъ не мене Тургеневъ одержалъ побду на художественномъ ипподром, хотя ему пришлось состязаться съ ядромъ на ног, онъ восторжествовалъ на вели кой арен, хотя ему пришлось сражаться шпагой съ обломаннымъ концомъ.
Онъ населилъ для насъ Россію живыми существами, ему мы обязаны тмъ, что знакомы съ основными свойствами духовной натуры русскихъ женщинъ и мужчинъ. Хотя онъ покинулъ Россію, когда ему было всего 36 лтъ отъ роду, и съ тхъ поръ уже никогда не жилъ въ ней осдлымъ гражданиномъ, а бывалъ только наздомъ, онъ во всхъ своихъ произведеніяхъ изображалъ намъ почти исключительно обитателей этой страны, а нмцевъ и французовъ — или на половину обруслыми, или же только въ соприкосновеніи ихъ съ русскими. Онъ желалъ изображать лишь такихъ людей, съ особенностями которыхъ онъ былъ знакомъ съ юныхъ лтъ. Намъ, собственно, нтъ никакого дла до того, что мало-по-малу, во время его продолжительной отлучки изъ Россіи и при натянутыхъ отношеніяхъ между славянофилами и западниками въ Россіи, въ нкоторыхъ кружкахъ вошло въ обычай умалять его знакомство съ отечествомъ его и относиться къ нему, какъ къ какому-то западному европейцу. Еслибъ онъ былъ хоть немножко мене космополитъ, то сочиненія его не получили бы такого обширнаго распространенія во всемъ цивилизованномъ мір, какъ мы видимъ то теперь.
Онъ рисовалъ передъ нами картины лса и степи, весны и осени, всяческихъ сословій, общественныхъ классовъ и различныхъ степеней цивилизаціи. Онъ рисовалъ и княгинь, и крестьянъ, и помщиковъ, и студентовъ, и молодыхъ двушекъ съ прекрасной душой, со всми преимуществами славянскаго племени, и красивыхъ, холодныхъ, эгоистическихъ кокетокъ, которыя, повидимому, по своему безсердечію, боле невмняемы въ Россіи, чмъ гд-либо. Онъ представилъ намъ богатую психологію цлаго племени, ко печно, не безстрастно, но такъ, что внутреннее волненіе его никогда не въ состояніи замутить прозрачности и ясности изложенія.
По всмъ произведеніямъ Тургенева проходитъ широкая и глубокая струя грусти. При всей правдивости и безличности его манеры изложенія и хотя онъ никогда не пестрилъ своихъ романовъ и повстей стихотвореніями, вс его творенія производятъ лирическое впечатлніе. Въ лихъ сказывается глубокое чувство, и при томъ чувство почти всегда печальное, но это печаль странная, своеобразная, въ которой нтъ и капли раздраженія. Тургеневъ никогда не отдается цликомъ чувству, послднее у него всегда какъ будто прикрыто дымкой, и тмъ не мене ни у одного европейскаго романиста не замчается столько грусти, какъ у него. Великіе меланхолики латинскаго племени, какъ напр. Леопарди или Флоберъ, вносятъ въ свой слогъ твердыя, даже жесткія очертанія, нмецкая печаль сказывается въ рзко-юмористическихъ или же въ патетическихъ, сантиментальныхъ формахъ. Тургеневская же меланхолія, по существу своему, чисто-славянская, она происходитъ въ прямомъ направленіи отъ меланхоліи славянскихъ народныхъ псенъ.
Выражаясь точне, меланхолія эта — меланхолія мыслителя. Тургеневъ глубоко заглянулъ въ суть вещей и пришелъ къ тому убжденію, что вс идеалы человчества — справедливость, разум ность, доброта, всеобщее счастіе — оставляютъ природу совершенно равнодушной и никогда сами по себ не въ состояніи будутъ получить значеніе высшей силы. Въ одномъ изъ послднихъ своихъ произведеній, собраніи ‘Стихотвореній въ проз’, онъ высказалъ какъ бы исповдь вры своей, подъ видомъ сновиднія (‘Природа’):
‘Мн снилось, что я вошелъ въ огромную подземную храмину съ высокими сводами. Ее наполнялъ какой-то тоже подземный ровный свтъ.
‘По самой середин храмины сидла величавая женщина въ волнистой одежд зеленаго цвта. Склонивъ голову на руку, она казалась погруженной въ глубокую думу. Я тотчасъ понялъ, что эта женщина — сама природа — и мгновеннымъ холодомъ вндрился въ мою душу благоговйный страхъ.
‘Я приблизился къ сидящей женщин — и отдавъ почтительный поклонъ:— ‘О, наша общая мать!’ — воскликнулъ я.— ‘О чемъ твоя дума? Не о будущихъ-ли судьбахъ человчества размышляешь ты? Не о томъ ли, какъ ему дойти до всевозможнаго совершенства и счастія?
‘Женщина медленно обратила на меня свои темные, грозные глаза. Губы ея шевельнулись — и раздался зычный голосъ, подо’ ный лязгу желза.
— ‘Я думаю о томъ, какъ бы придать большую силу мышцамъ ногъ блохи, чтобы ей удобне было спасаться отъ враговъ своихъ. Равновсіе нападенія и отпора нарушено. Надо его возстановить.
— ‘Какъ — пролепеталъ я въ отвтъ.— Ты вотъ о чемъ думаешь? Но разв мы, люди, не любимыя твои дти?
‘Женщина чуть чуть наморщила брови: — Вс твари мои дти — промолвила она — и я одинаково о нихъ забочусь и одинаково ихъ истребляю’.
Его грусть въ одно и то же время — грусть патріота, пессимиста и гуманиста. При всемъ своемъ кажущемся космополитизм онъ былъ патріотъ, но патріотъ, грустящій о своемъ отечеств и сомнвающійся въ немъ. Изъ-за этого онъ подвергался многимъ нападкамъ и даже насмшкамъ. Достоевскій пытался выставить его въ смшномъ вид въ своихъ ‘Бсахъ’, подъ видомъ Кармазинова. Но дло въ томъ, что онъ не раздлялъ восторговъ своихъ боле наивныхъ и невжественныхъ соотечественниковъ передъ народомъ, какъ таковымъ. Онъ находилъ, что народъ этотъ до сихъ поръ сдлалъ еще слишкомъ мало.
Когда авторъ этихъ строкъ въ первый разъ очутился на римскомъ форум, онъ сказалъ самъ себ: ‘здсь каждая пядь земли иметъ за собою больше исторіи, чмъ все русское государство’. По всей вроятности Тургеневъ, хотя и будучи русскимъ, говорилъ себ нчто подобное. Онъ въ одномъ мст своихъ сочиненій говоритъ о томъ непріятномъ ощущеніи, которое онъ испыталъ на одной изъ большихъ всемірныхъ выставокъ, когда онъ увидлъ, какъ незначительна доля Россіи въ промышленныхъ изобртеніяхъ человчества. Сочиненія его показываютъ, что исторія развитія его отечества въ новое и новйшее время далеко не въ состояніи была внушить ему довріе.
Онъ началъ свою литературную карьеру съ того, что сталъ выражать свое негодованіе противъ крпостного права въ такой форм, которая разршалась тогдашней цензурой. Если у него и была какая-нибудь наклонность къ патетическому, декламаторскому, къ рзкимъ эффектамъ, — во всякомъ случа эта наклонность не могла быть сильна,— то цензурныя условія, безъ сомннія, въ значительной мр смягчили ее, и въ этомъ можно даже усмотрть, пожалуй, нкоторое полезное дйствіе цензуры. Желая возбудить состраданіе къ крпостнымъ, показать всю безправность, въ которой они проводили всю свою жизнь, и представить картину той грубости, которая, не прибгая даже къ мрамъ вншняго насилія, замучивала ихъ часто до смерти, — онъ въ своихъ ‘Запискахъ Охотника’, среди разсказовъ о знакомств своемъ съ какимъ-нибудь помщикомъ или докторомъ, передавалъ и такого рода исторіи: исторію мельничихи, напр., которая, будучи двушкой, провинилась въ черной неблагодарности и пожелала выйти замужъ, не смотря на то, что помщица ея, очень добрая дама, терпть не могла женатой и замужней прислуги, и за то. что не хотла порвать отношеній къ своему возлюбленному, насильно была отдана замужъ за другого, посл того какъ ея Не труша былъ подведенъ подъ красную шапку, или напр. исторію о глухонмомъ великан дворник Герасим, возлюбленная котораго ради шутки была выдана госпожей замужъ за пьяницу, и которому пришлось утопить свое послднее утшеніе и единственнаго своего товарища на свт, маленькую, жалкую собаченку, только за то, что Муму своимъ лаемъ иногда мшала заснуть госпож, боровшейся съ безсонницей посл слишкомъ сытнаго ужина. Об эти исторіи разсказаны совершенно просто, безъ всякихъ комментаріевъ и разсужденій. Это вопіющее безсердечіе вызываетъ со стороны автора только иронію, а иронія эта опять таки исчезаетъ подъ общимъ, грустнымъ тономъ.
Особенное богатство и особенную оригинальность придаетъ основному тону Тургенева то обстоятельство, какъ я упоминалъ уже выше, что онъ былъ въ одно и то-же время и пессимистъ, и человкъ гуманный, что онъ любилъ тотъ родъ людской, о которомъ онъ былъ такого невысокаго мннія и отъ котораго онъ ждалъ столь многаго. Онъ былъ глубоко убжденъ въ томъ, что въ Россіи ничего не удается, любовная исторія между русскимъ мужчиною и русской женщиной немыслима для него иначе, какъ съ неблагопріятнымъ исходомъ, вслдствіе ли непостоянства мужчины или холодности женщины, всякіе порывы и возвышенныя стремленія со стороны русскаго человка или превышаютъ силы того, кто ихъ обнаруживаетъ, или же разбиваются о равнодушіе тхъ, ради которыхъ они длаются. И все же онъ вновь и вновь возвращается къ изображенію дряблой любви и безплодныхъ стремленій въ Россіи. Для него Россія — та страна, гд все разбивается, страна всеобщаго кораблекрушенія, и основное чувство его — это то самое горькое и печальное чувство, которое испытываетъ очевидецъ кораблекрушенія, сознающій, что главными виновниками послдняго являются сами потерпвшіе. Это сильная, но тихая скорбь, сдержанная въ своихъ проявленіяхъ. Никакой другой крупный и плодовитый писатель не производилъ меньше шума, чмъ онъ.
Въ этой его манер писать есть что-то аристократическое. Тургеневъ принадлежалъ къ очень хорошему дворянскому семейству, и на немъ, какъ писател, осталась извстная печать благородства происхожденія. Не то, чтобъ онъ налагалъ эту печать вншнимъ образомъ на свои произведенія, какъ-то длали напр. лордъ Байронъ или князь Пюклеръ, напротивъ, въ его сочиненіяхъ не найдется ничего такого, что прямо напоминало бы о знатности происхожденія, но читатель выноситъ то впечатлніе, что авторъ былъ человкъ прирожденно утонченный и что онъ постоянно жилъ въ самомъ лучшемъ обществ. Онъ былъ джентльменъ, и въ его твореніяхъ сказывается та житейская опытность джентльмена, которая вообще отсутствуетъ у германскихъ поэтовъ. Но эта опытность не сдлала его холоднымъ или циничнымъ, какъ мы это нердко видимъ у французскихъ писателей. Хотя онъ въ своей манер разсказывать никогда не погршаетъ противъ хорошаго тона, однако его тонъ — вовсе не топъ свтскаго человка, даже презрніе его не представляется презрніемъ холоднымъ. Въ тон его постоянно сказывается душа.
Довольно трудно опредлить въ немногихъ словахъ, что именно длаетъ Тургенева первокласснымъ писателемъ. Во-первыхъ, онъ обладаетъ въ высшей степени свойствомъ истиннаго поэта — создавать живыхъ людей. Онъ не только съ поразительною правдивостью и живостью изображаетъ вншнюю жизнь своихъ героевъ, но и повседневную ихъ внутреннюю, духовную жизнь, такъ что мы получаемъ возможность ознакомиться съ ними вполн и всесторонне. Но особенно ощутительнымъ длаетъ его превосходство — ощущаемая читателемъ тсная связь между интересомъ, который питаетъ поэтъ къ изображаемымъ имъ личностямъ или отношеніемъ его къ разсказанному, и тмъ впечатлніемъ, которое производятъ на самого читателя выводимыя авторомъ личности. Отношеніе поэта къ своимъ героямъ — это именно тотъ пунктъ, на которомъ должна обнаружиться всякая слабая сторона его, какъ человка или какъ художника. Каковы бы ни были рдкія достоинства поэта, но если онъ требуетъ удивленія нашего для того, что недостойно удивленія, если онъ желаетъ заставить насъ уважать человка, или сострадать женщин, когда мы сами не идемъ къ нему въ этомъ отношеніи на встрчу,— то онъ самъ себ вредитъ и самъ себя ослабляетъ. Если романистъ, за которымъ мы нкоторое время добровольно слдовали, вдругъ окажется одареннымъ меньшимъ критическимъ чутьемъ, чмъ мы, то онъ не можетъ произвести на насъ надлежащаго впечатлнія. Если онъ выставляетъ вамъ какое-нибудь лицо способнымъ расположить къ себ вс сердца, между тмъ какъ мы, въ его изложеніи, не находимъ въ этомъ лиц ничего особеннаго: если онъ старается изобразить намъ это лицо боле даровитымъ и остроумнымъ, чмъ оно представляется намъ, если онъ заставляетъ это лицо совершить боле смлый поступокъ, чмъ какой мы могли бы ожидать отъ него, или объясняетъ его образъ дйствій такими великодушными побужденіями, которыхъ мы не замчаемъ и въ которыя мы поэтому не можемъ врить, если онъ позволяетъ себ произвольныя, неврныя оцнки, или возмущаетъ насъ холодностью, или раздражаетъ насъ своимъ морализированіемъ,— то у читателя моментально является представленіе о недостатк художественнаго чутья у такого писателя, ему слышится какъ бы фальшивый тонъ и произведеніе это надолго оставляетъ въ немъ непріятное впечатлніе.
Даже при чтеніи такихъ крупныхъ писателей, какъ Бальзакъ, Диккенсъ или Ауэрбахъ, порою испытываешь такое непріятное ощущеніе. Бальзакъ иногда бываетъ грубо восторженъ, Диккенсъ — ребячески сантименталенъ, Ауэрбахъ — неестественно наивенъ. Но о Тургенев нельзя сказать ничего подобнаго.
Задачи, которыя онъ поставилъ себ,— изъ самыхъ трудныхъ. Онъ считаетъ ниже своего достоинства завлекать читателя романтическими характерами и необычайными событіями, онъ брезгливо избгаетъ всего мало-мальски нечистоплотнаго. Рдко, почти никогда, въ его повстяхъ и романахъ случается что-либо необычайное,— такая катастрофа, какъ разрушеніе дома въ конц разсказа ‘Сельскій Король Лиръ’, является единственнымъ исключеніемъ, и хотя ему иногда и приходится касаться низкихъ и грязныхъ характеровъ, и разсказывать о такихъ вещахъ, которыхъ не сталъ бы касаться англійскій романистъ, онъ никогда не доходитъ до того, чтобы распространяться о различныхъ грязныхъ явленіяхъ, какъ то длаютъ иные писатели, разъ навсегда отршившіеся отъ всего условнаго. Онъ, какъ художникъ, былъ ршительный, но вполн цломудренный реалистъ.
Онъ отводитъ въ своихъ произведеніяхъ главное мсто людямъ слабымъ, обездоленнымъ, заброшеннымъ, лишнимъ. Онъ поэтъ несчастныхъ, и притомъ такихъ, которые съ покорностью несутъ свое несчастіе. Онъ рисуетъ намъ внутреннюю, душевную сторону несчастія. Достаточно, напр., прочесть его ‘Переписку’. Здсь мы знакомимся мало-по-малу съ молодой двушкой, живущей гд-то въ глухой деревеньк, одинокой, непонятой, осмиваемой всми окружающими ее и собирающейся уже перейти на положеніе старыхъ двъ. Она уже отреклась отъ всхъ радостей жизни. Суженый ея покинулъ ее нсколько мсяцевъ тому назадъ. Она не предъявляетъ уже никакихъ притязаній къ жизни, жаждетъ только одного — покоя, и уже недалека отъ того, чтобъ обрсти этотъ покой. Въ это самое время начинаетъ переписываться съ нею одинъ другъ ея дтства, руководимый потребностью высказаться, чувствомъ одиночества, бездліемъ, а отчасти и участіемъ къ ней. Сначала она отказывается переписываться съ нимъ, но, по полученіи новыхъ посланій, она, наконецъ, даетъ ему разршеніе продолжать. На новое письмо его она отвчаетъ уже не коротко, а длиннымъ, обстоятельнымъ посланіемъ. Такимъ образомъ въ душ ея зарождается чувство дружбы, которое вслдъ затмъ не замедлило перейти въ чувство любви. Короткое время они любятъ другъ друга взаимно. Онъ стремится къ ней, дни отъзда и прибытія его уже назначены,— и вдругъ переписка обрывается, онъ позволяетъ похитить себя какой-то танцовщиц, изъ-за вульгарныхъ прелестей которой онъ забываетъ все, а она погружается снова, но на этотъ разъ уже гораздо глубже, въ свое прежнее одиночество.
Сюжетомъ прекрасно выдержанной повсти ‘Несчастная’ является жизнь другой молодой двушки, несчастіе которой столь же молчаливо и бдно событіями. Самое раннее воспоминаніе ея — это то, какъ она съ своею матерью, еврейкой, дочерью одного иностранца-художника, обдаетъ ежедневно за столомъ помщика Колтовскаго. Господинъ Колтовской — высокій старикъ, отъ кото раго постоянно несетъ пачулей, нюхающій табакъ изъ золотой табакерки и не внушающій ребенку иного чувства, кром страха, даже въ ту минуту, когда онъ протягиваетъ ей для лобызанія свою жесткую, сухую руку съ кружевной манжетой. Ея мать склоняютъ выйти замужъ за противнаго управляющаго, господина Ратча, и въ то же время ребенокъ узнаетъ, что помщикъ — ея отецъ. Но этотъ отецъ никогда не выказывалъ къ ней ни малйшей любви, никогда даже не обратился къ ней съ ласковымъ словомъ, онъ съ сухимъ высокомріемъ называетъ ее своей маленькой чтицей. Ея мать умираетъ, а нсколько лтъ спустя умираетъ и старый, безсердечный помщикъ. Его братъ и наслдникъ выдляетъ Сусанн небольшую сумму денегъ, которую забираетъ ея отчимъ. Но вотъ она уже подросла, ея сердце заговорило въ первый разъ и она безъ памяти влюбляется въ своего двоюроднаго брата, молодого офицера, который отвчаетъ ей полною взаимностью. но какъ только стало извстно объ отношеніяхъ молодого человка къ молодой двушк, ихъ спшатъ разлучить. Михаила отправляютъ куда-то, и онъ вскор умираетъ. Отецъ его, поспшившій прервать эту связь, обращается къ молоденькой племянниц своей съ гнусными предложеніями. Наконецъ умираетъ и онъ, завщавъ Сусанн небольшую пенсію, которою тоже завладваетъ отчимъ. Проходятъ годы, а вмст съ ними уходитъ и жизнь. Она сдлалась равнодушна ко всему. Вдругъ ея печальная жизнь озарилась новымъ лучомъ свта. Молодой человкъ пробудилъ въ ея сердц чувство любви и отвчаетъ ей взаимностью, но лица, окружающія ее, а въ особенности испорченный до мозга костей сводный братъ ея, забрасываютъ ее въ его глазахъ такими гнусными клеветами, что онъ отстраняется отъ нея и собирается узжать. Она принимаетъ ядъ и умираетъ.
Или возьмемъ, напримръ, ‘Дневникъ лишняго человка’. Уже самое заглавіе указываетъ на содержаніе повсти. Опасно больной человкъ за нсколько дней до своей смерти заноситъ въ дневникъ послдовательно рядъ самыхъ обыкновенныхъ событій, изъ которыхъ сложилась его ‘лишняя’ жизнь. Однажды ему приходилось любить, но только для того, чтобы извдать вс муки ревности и всяческія униженія нераздленной любви. Елизавета любитъ не его, а молодого, блестящаго петербургскаго князька, временно проживавшаго въ ихъ город. Онъ вызываетъ князя на дуэль, тотъ во время дуэли относится къ нему съ пренебрежительнымъ состраданіемъ, и онъ добивается только того, что любимая имъ двушка стала относиться къ нему, какъ къ дурному человку и убійц. Посл того какъ князь соблазнилъ и бросилъ Елизавету, онъ возобновляетъ свое предложеніе, но его отвергаютъ съ какимъ-то отвращеніемъ, и Елизавета отдаетъ свою руку другому, столь же благородному, другу, успвшему предупредить его. Даже въ этомъ случа онъ оказывается лишнимъ, пятой спицей въ колесниц. И все-же между словъ читается, какая это благородная, честная, любящая натура. Въ заключительныхъ строкахъ больной, отъ котораго уже отказались врачи, въ трогательныхъ выраженіяхъ прощается съ жизнью.
‘Яковъ Пасынковъ’ — разсказъ подобнаго же рода. Пасынковъ — это одинъ изъ тхъ русскихъ типовъ, которые особенно охотно выводитъ Тургеневъ. Наружность его довольно невзрачная: онъ былъ высокаго роста, худъ, долговязъ, узкія плечи и впалая грудь придавали ему болзненный видъ, а къ тому же у него былъ красный носъ. Но онъ имлъ высокій лобъ, мягкій, пріятный голосъ. Очень интересна слдующая характеристика его: ‘Въ устахъ его слова: ‘добро’, ‘истина’, ‘жизнь’, ‘наука’, ‘любовь’, какъ бы восторженно они ни произносились, никогда не звучали ложнымъ звукомъ’. Въ исторіи Пасынкова основная тема Тургенева выступаетъ въ двойномъ вид. Онъ любитъ молодую двушку, которая не обращаетъ на него ни малйшаго вниманія, и когда онъ умираетъ, одинокій и забытый въ сибирской глуши, у него на груди находятъ ладонку, въ которую зашита была записка любимой двушки, совершенно незначительная по содержанію. Для того чтобы нравиться ей, ему недоставало нсколькихъ пороковъ, напр. себялюбія и легкомыслія. Но между тмъ какъ онъ изнываетъ въ этой безнадежной страсти, онъ и не подозрваетъ того, что его любитъ сестра ея. молодая, но некрасивая и неловкая двушка, и любитъ такъ страстно, что она затмъ никогда уже не измнила его памяти и не вышла замужъ ни за кого другого.
Но самымъ замчательнымъ образцомъ всхъ этихъ тонкихъ, столь-же совершенныхъ, сколько простыхъ монографій несчастія является, безъ сомннія, гораздо боле поздній разсказъ Тургенева ‘живыя Мощи’. Весь этотъ разсказъ почти не что иное, какъ монологъ, повствованіе молодой, когда-то красивой, а теперь исхудавшей, какъ скелетъ, крестьянской двушки о своей жизни. Авторъ находитъ ее лежащею на чердак избы, стоящей особнякомъ. Здсь она пролежала, вытянувшись на спин, цлыхъ семь лтъ, съ тхъ поръ какъ она, упавши, причинила себ тяжкія поврежденія. Ея лицо страшно исхудало и сдлалось какъ бы бронзовымъ, носъ вытянулся и заострился, губы впали, и только блки глазъ и зубы ея поражаютъ своей близной, на ея лобъ ниспадаетъ нсколько прядей жидкихъ, свтлорусыхъ волосъ. На одяло протянуты дв исхудалыя руки, темнобурые мизинцы которыхъ то медленно поднимаются, то снова опускаются. Когда-то она была самой стройной, красивой и веселой двушкой во всемъ околотк, вчно смющаяся, поющая и приплясывающая. Она разсказываетъ о томъ, какъ ей жилось посл приключившагося съ нею несчастія. Она какъ-то вся съежилась, кожа ея потемнла, она лишилась способности ходить и стоять на ногахъ, у нея пропалъ аппетитъ. Тщетно ей прижигали спинной хребетъ раскаленнымъ желзомъ, тщетно сажали ее въ толченый ледъ. И она разсказываетъ все это почти веселымъ тономъ, безъ малйшаго намренія вызвать состраданіе слушателя. Возлюбленный ея бросилъ ее и женился на другой, и ‘слава Богу’, говоритъ она,— ‘онъ живетъ съ нею очень счастливо’ Она находитъ его образъ дйствій по отношенію къ нею совершенно естественнымъ и правильнымъ. Она чувствуетъ глубокую признательность къ тмъ людямъ, которые не забываютъ ее, въ особенности къ одной маленькой двочк, приносящей ей цвты, она не скучаетъ, не жалуется. Бываютъ люди гораздо боле несчастные, чмъ она, напр. слпые, и глухіе, а она превосходно видитъ и отлично слышитъ, слышитъ, какъ кротъ роется подъ землею, обоняніе ея такъ тонко, что до нея доносится даже съ отдаленнаго поля сладкій, но слабый запахъ гречи и запахъ цвтущихъ липъ изъ далекаго сада.
Къ числу крупныхъ происшествій ея жизни принадлежитъ появленіе въ ея комнат курицы, забредшей въ отворенную дверь, воробья или бабочки, влетвшихъ въ открытое окно. Съ особеннымъ удовольствіемъ вспоминаетъ она о появленіи однажды въ ея комнат зайца. Лукерья вспоминаетъ о томъ времени, когда она распвала псни, впрочемъ, она поетъ иногда и теперь. Мысль о томъ, что это еле живое существо собирается пть вызвала въ автор нкоторый ужасъ, и дйствительно, ея топкій голосокъ раздался вскор въ еле слышныхъ, но ясныхъ и чистыхъ звукахъ. Она разсказываетъ о тхъ странныхъ сновидніяхъ, которыя она видитъ во время своего, къ сожалнію, крайне рдкаго сна: то, напр., ей приснится Іисусъ, идущій къ ней на встрчу и протягивающій ей руку, то женщина, которая приближается къ ней, и эта женщина — смерть, она прошла мимо нея и очень сожалла о томъ, что не можетъ взять ея съ собой. Когда поститель выражаетъ свое удивленіе по поводу терпнія Лукерьи, та возражаетъ ему, что тутъ нечему дивиться, что она въ сущности ничего не сдлала. Вотъ та двушка, которая гд-то далеко за моремъ, вооружившись огромнымъ мечомъ, прогнала враговъ въ море и затмъ сказала: ‘А теперь сожгите меня, потому что я дала обтъ умереть за мой народъ на костр’, — та двушка дйствительно совершила удивительный подвигъ.— При прощаніи Лукерья проситъ постителя замолвить передъ матерью своею словечко въ пользу окрестныхъ крестьянъ, обложенныхъ непосильнымъ оброкомъ: ей же самой ничего не нужно и она лично не иметъ никакихъ желаній.

III.

Но всемірную славу стяжали имени Тургенева не эти небольшія вещицы: вн предловъ Россіи, онъ сталъ прежде всего извстенъ своими романами и большими повстями, каковы напр. ‘Наканун’, ‘Рудинъ’, ‘Вешнія Воды’, ‘Дымъ’, ‘Отцы и Дти’. Во всей европейской литератур невозможно найти боле топкой психологіи, боле законченной обрисовки характеровъ, чмъ какія мы встрчаемъ здсь, причемъ — вещь почти неслыханная въ исторіи новйшей литературы — женскіе и мужскіе образы обладаютъ почти одинаковой степенью совершенства. Съ особой любовью рисуетъ Тургеневъ фигуры молодыхъ двушекъ, пользующихся полнымъ его сочувствіемъ, Елены и Джеммы. Здсь рукою художника водитъ любовь, совершенно исключающая, однако, всякое восхваленіе и превознесеніе со стороны поэта. Всякое слово, о нихъ произносимое, опредленно, строго разграниченно. Одна по своей мимик, движеніямъ, смху, ходу идей и по манер своей любить — чистокровная итальянка, другая остается въ памяти читателя какъ прекраснйшій типъ русской женственности. Только величайшимъ поэтамъ земнаго шара удавалось создавать нчто столь жизненное и столь совершенное. И сказывающійся здсь культъ красоты не наноситъ ни малйшаго ущерба естественности и правдивости. Эти женщины — не произвольныя созданія фантазіи поэта, составляющія исключительное достояніе области поэзіи, какъ многія женскія фигуры у другихъ поэтовъ. Это не продукты личныхъ мечтаній поэта о женственномъ, не олицетворенія идеала его, а этюды, созданные самымъ тонкимъ пониманіемъ дйствительности.
Создаваніе главныхъ мужскихъ характеровъ, очевидно, стоило Тургеневу гораздо больше труда. Вообще главной задачей поэта считается выдержанность характера, избганіе всякаго внутренняго противорчія въ немъ. Онъ съумлъ положить въ основу своихъ мужскихъ характеровъ непослдовательность, причемъ однако характеры не лишаются извстной опредленности. Изображаемый имъ русскій человкъ прежде всего отличается непостоянствомъ своимъ. Подобно тому, какъ въ ‘Переписк’ Алексй покидаетъ Марію, такъ точно Рудинъ покидаетъ Наталью, Санинъ (въ ‘Вешнихъ Водахъ’) Джемму, Литвиновъ (въ ‘Дым’) Татьяну, и т. д. Они бросаютъ молодость, свжесть, доброту сердечную, красоту, счастіе, ради опьяненія чувствъ и униженія, или же они отступаютъ вслдствіе нершительности своей, неувренности въ себ. Этимъ мужчинамъ, на которыхъ нельзя положиться, страсть которыхъ быстро разгорается и потухаетъ, къ собственному ихъ удивленію, соотвтствуютъ еще боле неисповдимые женскіе характеры. Женщины, близкія къ тому, чтобы полюбить, но въ послднюю минуту оказывающіяся не въ состояніи полюбить, какъ напр. Одинцова въ ‘Отцахъ и Дтяхъ’, женщины, которыя невольно завлекаютъ мужчинъ, какъ будто готовы отдаться, но затмъ вдругъ отстраняются, какъ напр. Ирина въ ‘Дым’, наконецъ холодныя вакханки, въ род Маріи Николаевны, похищающей Санина у Джеммы, — вотъ съ какими женщинами мы встрчаемся у Тургенева.
Порою эта непослдовательность и эта измна могутъ показаться недостаточно-мотивированными, какъ напр. въ ‘Вешнихъ Водахъ’, быть можетъ, потому, что Тургеневъ, такъ сказать, считаетъ уже чмъ-то знакомымъ, не нуждающимся въ объясненіи, эту черту характера молодыхъ людей Но за то въ повсти своей ‘Рудинъ’ онъ подвергнулъ такому основательному и всестороннему обсужденію эту дряблость характера, что слабость этого одного характера можетъ служить достаточнымъ объясненіемъ слабыхъ сторонъ русскаго характера вообще. Здсь особенно замчательно умніе поэта возбудить въ читател немалую симпатію къ фразеру Рудину. Этотъ Рудинъ, разглагольствующій такъ горячо и красиво, имющій въ своемъ распоряженіи цлую ‘музыку краснорчія’, человкъ лнивый, властолюбивый, любитъ разъигрывать постоянно какую-нибудь роль, живетъ постоянно на счетъ другихъ, холоденъ даже тогда, когда онъ выказываетъ наиболе горячности, и оказывается неспособнымъ ни на какое дло именно въ ту минуту, когда кажется, что онъ вотъ-вотъ приступитъ къ длу. И въ то-же время Тургеневъ изображаетъ его такимъ, что онъ вызываетъ гораздо больше состраданія, чмъ негодованія, причемъ становится вполн понятнымъ, что онъ имлъ сильное вліяніе на молодежь.
Въ боле раннихъ произведеніяхъ Тургенева вообще не встрчается, по крайней мр въ вид главныхъ фигуръ, мужчинъ съ твердымъ характеромъ и съ сильной волей. Если ему приходится изображать цльнаго человка, на котораго женщин приходится смотрть снизу вверхъ, то онъ избираетъ для того, какъ бы желая пристыдить своихъ соотечественниковъ, иноземца (въ ‘Наканун’, напр., болгарина), обладающаго именно тми качествами, которыхъ не достаетъ русскимъ, даже самымъ лучшимъ. Мужчины, внушающіе удивленіе самому автору, встрчаются въ произведеніяхъ Тургенева лишь мимоходомъ, они остаются у него на заднемъ план, или же онъ пользуется ими лишь какъ контрастами, для того чтобы сильне оттнить слабохарактерность и отсутствіе цльности въ главныхъ своихъ мужскихъ фигурахъ.
Такова, напр.. личность Покорскаго въ ‘Рудин’, о которомъ Лежневъ отзывается въ такихъ теплыхъ, даже восторженныхъ, выраженіяхъ, и въ которомъ иные, быть можетъ не безъ основанія, усматриваютъ портретъ друга юпости и учителя Тургенева, критика Блинскаго, памяти котораго онъ посвятилъ своихъ ‘Отцовъ и Дтей’ и возл котораго онъ передъ смертью изъявилъ желаніе быть похороненнымъ. Вотъ какъ Лежневъ отзывается о Покорскомъ: ‘Покореній былъ на видъ тихъ и мягокъ, даже слабъ — и любилъ женщинъ до безумія, любилъ покутить и не дался бы никому въ обиду. Рудинъ казался полнымъ огня, смлости, жизни, а въ душ былъ холоденъ и чуть-ли не робокъ, пока не задвалось его самолюбіе: тутъ онъ на стны лзъ. Онъ всячески старался покорить себ людей… и дйствительно имлъ вліяніе сильное на многихъ… Покорскому вс отдавались сами собой… Эхъ! славное было время тогда, и не хочу я врить, чтобъ оно пропало даромъ… Сколько разъ мн случалось встртить такихъ людей, прежнихъ товарищей! Кажется, совсмъ звремъ сталъ человкъ, а стоитъ только произнести при немъ имя Покорскаго — и вс остатки благородства въ немъ зашевелятся, точно ты въ грязной и темной комнат раскупорилъ забытую стклянку съ духами…’
Въ первый разъ Тургеневъ сдлалъ попытку дать типическое изображеніе силы русскаго характера и умственнаго превосходства, въ модной въ то время форм, въ своихъ ‘Отцахъ и Дтяхъ’. Личность Базарова ввела, такъ сказать, нигилизмъ въ русскую беллетристику. До сихъ поръ Тургеневъ направлялъ въ своихъ произведеніяхъ остріе противъ славянофиловъ, видвшихъ спасеніе Россіи въ отреченіи отъ западно-европейской культуры,— этотъ великій скептикъ, врящій въ столь немногое, вритъ въ европейскую культуру, теперь онъ направилъ его противъ односторонности и бдной идеями утилитарности молодого поколнія, къ сил характера котораго онъ относится, впрочемъ, съ сочувствіемъ и съ удивленіемъ. Романъ этотъ получилъ характеръ событія въ исторіи русскаго общества и въ жизни самого автора, благодаря геніальности, съ какою очерченъ типическій представитель тогдашней молодежи, и благодаря негодованію и недоразумніямъ. къ которымъ онъ подалъ поводъ. Это своего рода chef d’oeuvre, который сдлался прототипомъ для новйшихъ романовъ въ различныхъ странахъ, для изображенія взаимныхъ отношеній и столкновеній стараго и новаго поколнія. Въ ‘Дым’ (1867 г.), произведеніи мене совершенномъ, съ дкой ироніей выведены болтливые, самозванные преобразователи Россіи. Здсь манера Тургенева напоминаетъ манеру норвежскаго поэта Генриха Ибсена, когда тотъ находитъ нужнымъ выводить на сцену фрондеровъ своей родины. Въ ‘Нови’, послднемъ по времени изъ крупныхъ произведеній Тургенева (1876 г.) и самомъ многостороннемъ изъ нихъ, авторъ съ глубокой, безпристрастной справедливостью довелъ до конца свое критическое отношеніе къ современному ему русскому обществу. Здсь достается не мало различнымъ сословіямъ, поламъ, общественнымъ слоямъ, направленіямъ родины поэта. ‘Новь’ является самымъ обильнымъ и полнымъ выраженіемъ гуманности и житейской мудрости Тургенева, его любви къ свобод и къ правд.
Здсь онъ обнаруживаетъ, быть можетъ, боле положительнымъ образомъ, чмъ гд-либо, свои личныя чувства по отношенію къ Россіи и свое уваженіе къ русской молодежи, хотя иностранцу и могло бы показаться, что онъ цнитъ эту молодежь не достаточно высоко Но по крайней мр онъ отнесся здсь съ полнйшимъ безпристрастіемъ къ высокому идеализму ея. Правда, и здсь все терпитъ крушеніе, какъ вообще у Тургенева терпятъ крушенія самыя благія намренія, по его мннію, ничего не удается въ дорогой ему Россіи. Боле старое поколніе, съ своимъ сипягинскимъ либерализмомъ, спло свою псенку, молодое поколніе преисполнено благихъ намреній, относится къ длу совершенно безкорыстно, по средства и цли его слишкомъ далеко расходятся между собою. Неждановъ желаетъ идти въ народъ, распространять книги и брошюры, но мужики понимаютъ его желаніе сблизиться съ ними по своему, предлагаютъ ему выпить съ ними, и несчастнаго народнаго проповдника привозятъ домой мертвецки пьянаго. Не безъ основанія Неждановъ заключилъ незадолго передъ тмъ стихотвореніе свое ‘Сонъ’ слдующей картинкой:
‘И штофъ очищенной всей пятерной сжимая,
‘Лбомъ въ полюсъ упершись, а пятками въ Кавказъ,
‘Спитъ непробуднымъ сномъ отчизна, Русь святая!’
И все же въ этомъ послднемъ большомъ произведеніи Тургенева обрисовывается будущность, хотя и въ неясныхъ, очень отдаленныхъ очертаніяхъ. Подготовляютъ ее молодыя двушки, въ род Маріанны и Машуриной, и молодые люди, въ род Маркелова, Соломина и Нежданова.
Если оглянуться назадъ на жизнь Тургенева, то его невольное, безвыздное пребываніе въ деревн съ 1852-го года, вызванное статьей его о Гогол, имло ршающее вліяніе на всю его жизнь. Когда, два года спустя, съ него снятъ былъ запретъ, онъ покинулъ Россію, и притомъ почти навсегда. Съ тхъ поръ онъ жилъ поперемнно въ двухъ странахъ, которымъ онъ главнымъ образомъ обязанъ былъ своимъ развитіемъ, въ Германіи и во Франціи (въ Баденъ-Баден и въ Париж). Ршающее вліяніе на избраніе имъ мста пребыванія своего имла, безъ сомннія, горячая, неизмнная до самой смерти его, дружба его къ знаменитой пвиц, г-ж Полин Віардо-Гарсіа. Въ теченіе слишкомъ тридцати лтъ онъ прожилъ въ качеств какъ бы члена семейства Віардо. Такимъ образомъ въ немъ самомъ не замтно ни малйшаго слда того непостоянства въ чувствахъ, которое онъ приписывалъ своимъ соотечественникамъ.
Его отношенія къ Германіи и къ Франціи были весьма различнаго свойства. Уже въ силу стародавнихъ русскихъ традицій онъ стоялъ, повидимому, ближе къ Франціи, чмъ къ Германіи. Онъ еще въ ранней молодости (начиная съ 1840 года) изучалъ въ Берлин философію, филологію и исторію, ставилъ Гёте выше всего, нкоторое время увлекался Генрихомъ Гейне, находился въ личныхъ дружественныхъ отношеніяхъ съ нкоторыми нмецкими поэтами и писателями (напр. съ Полемъ Гейзе, Эрнстомъ Домомъ, Людвигомъ Ни чемъ), говорилъ по-нмецки, какъ нмецъ, преклонялся передъ научными заслугами Германіи, даже въ послдніе годы своей жизни онъ высказывалъ свое удивленіе передъ германскимъ знаніемъ и духомъ предпріимчивости по поводу пріобртенія Германіей Пергамскихъ художественныхъ сокровищъ. Но тмъ не мене въ его разсказахъ, какъ и вообще почти во всхъ русскихъ романахъ и повстяхъ, нмцы выставлены въ крайне сатирическомъ, иногда даже въ непріязненномъ свт. Мн представляется довольно страннымъ со стороны нмецкой критики, что она не хочетъ признать этого, бросающагося въ глаза, факта. Понятно, что одна нація изображаетъ другую безъ особой восторженности. У Шербюлье или Гейзе вы не встртите того, чтобы русская играла красивую роль (‘Владиславъ Вольскій’, ‘Въ раю’, ‘Счастіе въ Ротенбург’). Но не смотря на симпатію его къ отдльнымъ личностямъ изъ среды нмцевъ, въ душ Тургенева, повидимому, остался осадокъ безсознательной племенной ненависти.
Хотя, съ другой стороны, онъ, конечно, не могъ не понимать слабыхъ сторонъ французскаго національнаго характера и пробловъ французской культуры, онъ однако довольно легко справлялся и съ тми, и съ другими. Онъ чувствовалъ, что въ этомъ, столь преисполненномъ предразсудковъ относительно иноземцевъ, Париж, его вполн понимаютъ и цнятъ — какъ художника. Онъ встрчалъ столь же горячихъ поклонниковъ какъ между литераторами старой школы (Меримэ, напр.), такъ и въ сравнительно боле молодомъ поколніи (Тэнъ, Ожье, Флоберъ, Гопкуры), и наконецъ въ новйшей школ (Зола, Додэ, Мопассанъ). Съ литературнымъ кружкомъ, сгруппировавшимся вокругъ Флобера, онъ сталъ въ такія дружескія, товарищескія отношенія, въ какихъ онъ никогда не находился ни съ какими литераторами другихъ странъ, не исключая и его родины.
Отношенія его къ своей родин были боле измнчиваго характера. Началъ онъ свою литературную карьеру въ качеств байроніанца и романтика, но безъ особаго успха. Быть можетъ, въ виду такихъ его дебютовъ, въ этотъ первый, юношескій періодъ его литературной дятельности, Герцевъ считалъ его аффектированнымъ (я самъ слышалъ отъ людей, лично знакомыхъ съ Тургеневымъ, что онъ былъ на столько аффектированъ, что даже сть не могъ безъ аффектаціи). Блинскій оторвалъ его отъ Байрона, Гейне и романтиковъ и направилъ его на настоящую дорогу. Его скрытый протестъ противъ крпостничества и послдовавшія отъ того личныя для него непріятности создали ему репутацію ультралиберальнаго писателя. Посл появленія въ свтъ его ‘Отцовъ и Дтей’ на него посыпались даже обвиненія, достаточно нелпыя, и порою даже совершенно злостныя, будто онъ измнилъ идеаламъ своей молодости. Но во время послдняго его прізда въ Россію это прискорбное недоразумніе уступило мсто боле разумному отношенію къ его дятельности, и случилось такъ, что эта поздка его на родину превратилась въ тріумфальное шествіе. Въ послдніе годы своей жизни ему доставалось въ удлъ, во всхъ цивилизованныхъ странахъ, такое же почтительное преклоненіе передъ его талантомъ.
Но могло-ли оно доставлять ему радость, это преклоненіе? Врядъ-ли. Оно, конечно, было ему пріятно, но онъ не былъ въ состояніи насладиться имъ вполн, по той простой причин, что оно не въ состояніи было разсять его меланхоліи. Эдмонъ Гонкуръ какъ-то встртился, въ март мсяц 1872 года, за обдомъ у Флобера съ Тургеневымъ, который былъ въ самомъ скверномъ расположеніи духа, какъ извстно, легко распространяющемся въ кружк пріятелей, приближающихся къ зрлому возрасту. Вдругъ Тургеневъ обратился къ собравшейся компаніи съ слдующими словами:— ‘Вы знаете, конечно, что иногда, въ какой-нибудь комнат, вдругъ неизвстно откуда появится запахъ мускуса, отъ котораго никакъ не отдлаешься. Такъ и мн кажется, будто моя особа постоянно окружена запахомъ тлнія, разрушенія, смерти’.
Послднія произведенія Тургенева, прелестный и оригинальный разсказъ ‘Клара Миличъ’, содержаніемъ котораго служитъ любимая тема Тургенева, неудачная любовь, и замчательное собраніе его ‘Стихотвореній въ проз’, носятъ на себ характеръ еще боле глубокой меланхоліи, чмъ его юношескія произведенія, которыя, здсь и тамъ, озаряются, точно молніей, лирически-фантастическимъ элементомъ. Онъ здсь въ послдній разъ смотритъ прямо въ очи тайн жизни, и съ глубокой душевной грустью пытается объяснить ее глубокомысленной символикой и мечтательностью. Природа жестка и холодна. Пускай же люди, по крайней мр, любятъ другъ друга — и эту самую природу! Мы находимъ въ этихъ ‘Стихотвореніяхъ въ проз’ такую сцену: Тургеневъ детъ одинъ на пароход изъ Гамбурга въ Лондонъ и въ теченіе цлыхъ часовъ держитъ въ своихъ рукахъ лапу маленькой обезьяны, самки изъ породы ауистити, которая была привязана тонкой цпочкой къ одной изъ скамеекъ на палуб, и металась, и пищала жалобно: геній, способный охватить весь міръ — рука въ руку съ маленькимъ, человкоподобнымъ животнымъ, точно двое родныхъ, двое дтей той же матери,— это боле трогательно, чмъ иная молитва.
Людская неблагодарность производила, повидимому, постоянно глубокое впечатлніе на Тургенева. Никто изъ читавшихъ его Стихотворенія въ проз’ никогда не забудетъ его ‘Пира у Верховнаго Существа’.
‘Однажды Верховное Существо вздумало задать великій пиръ въ своихъ лазоревыхъ чертогахъ. Вс добродтели были имъ позваны въ гости. Одн добродтели… Мужчинъ онъ не приглашалъ… однхъ только дамъ. Собралось ихъ очень много, великихъ и малыхъ. Малыя добродтели были пріятне и любезне великихъ, но вс казались довольными — и вжливо разговаривали между собою, какъ приличествуетъ близкимъ родственникамъ и знакомымъ. Но вотъ Верховное Существо замтило двухъ прекрасныхъ дамъ, которыя, казалось, вовсе не были знакомы другъ съ дружкой. Хозяинъ взялъ за руку одну изъ этихъ дамъ и подвелъ ее къ другой. ‘Благодтельность’ сказалъ онъ, указавъ на первую.— ‘Благодарность’, прибавилъ онъ, указавъ на вторую.— Об добродтели несказанно удивились: съ тхъ поръ, какъ свтъ стоялъ — а стоялъ онъ давно — он встрчались въ первый разъ’.
Какая горечь и какая грусть кроются въ этой острот!
Меня поражаетъ то, что и моя благодарность къ этому великому благодтелю находитъ себ выраженіе только теперь, когда онъ уже не можетъ услышать ее.

Джонъ Стюартъ Милль.
(1879).

I.

Однажды, въ іюл 1870 года, я расхаживалъ по своей комнат съ книгой въ рук, вдругъ кто-то скромно постучался въ дверь. Должно быть, часовщикъ!— подумалъ я, такъ какъ именно въ этотъ часъ, разъ въ недлю, являлся обыкновенно часовщикъ, для того чтобы проврить вс часы маленькаго отельчика. Я отворилъ дверь и увидлъ передъ собою пожилого, высокаго, худощаваго человка, въ застегнутомъ на вс пуговицы длинномъ черномъ сюртук. ‘Войдите, пожалуйста’, — сказалъ я, не всматриваясь въ него пристальне, и снова принялся за свою книгу. Но человкъ этотъ, продолжая стоять въ дверяхъ, приподнялъ шляпу и вопросительно произнесъ мою фамилію. Я отвтилъ утвердительно, и прежде, чмъ я усплъ въ свою очередь обратиться къ нему съ вопросомъ, онъ произнесъ глуховатымъ голосомъ: ‘Я — Милль’. Еслибы господинъ этотъ назвался королемъ португальскимъ, я бы не былъ боле удивленъ, во всякомъ случа, я былъ въ высшей степени обрадованъ. Мн кажется, что мое тогдашнее ощущеніе можно сравнить съ тмъ, которое долженъ былъ испытывать при первой имперіи какой-нибудь капралъ великой арміи, когда объзжая лагерь, великій Наполеонъ милостиво замчалъ его существованіе и трепалъ его по плечу.
Мои попытки ознакомить съ Миллемъ мою родину обратили на себя его вниманіе, онъ неоднократно писалъ мн и еще чаще пересылалъ мн, какъ въ Копенгагенъ, такъ и въ Парижъ, бро шюры и нумера газетъ, которые, по его мннію, могли оказаться полезными для меня. Поэтому мой парижскій адресъ былъ ему извстенъ, и, находясь проздомъ въ Париж, гд у него какъ разъ въ это время года не нашлось ни одного знакомаго, онъ не побоялся совершить длинную поздку изъ Виндзорской гостинницы въ улицу Мазарини, чтобы почтить своимъ посщеніемъ молодого корреспондента своего. Когда онъ назвалъ свою фамилію, я тотчасъ же вспомнилъ виднный мною раньше портретъ его, впрочемъ, послдній давалъ лишь слабое представленіе о выраженіи его лица, и, понятно, совсмъ не могъ передать его походки и его манеры держать себя. Хотя ему въ это время было 64 года отъ роду, лицо его было свжо и румяно, какъ лицо ребенка, что почти никогда не встрчается у стариковъ на материк, но представляетъ нердкое явленіе у сдовласыхъ джентльменовъ, катающихся около полудня верхомъ по Гайдъ-парку. Его темно-синіе глаза смотрли бодро и весело, носъ у него былъ тонкій, орлиный, лобъ — высокій и выпуклый, можно было бы поду мать, что, постоянно работая головой, онъ тмъ самымъ заставилъ природу расширить помщеніе для его мозга. Лицо его, съ характерными, крупными чертами, имло простое, но не спокойное выраженіе, по временамъ въ немъ замчались нервныя подергиванія, какъ бы указывавшія на не прекращавшуюся въ немъ ни на минуту внутреннюю работу. Разговаривая, онъ какъ бы подыскивалъ слова и иногда запинался въ начал фразы. Когда онъ сидлъ, то, благодаря его свжему, красивому лицу и его высокому, гладкому лбу, его можно было принять еще за сравнительно молодого, бодраго человка. Но когда я впослдствіи вышелъ вмст съ нимъ на улицу, я замтилъ, что онъ, не смотря на свою быструю походку, нсколько прихрамывалъ, и что во всей его фигур сказывалось что-то старческое, хотя онъ и старался держаться прямо. Костюмъ его замтно старилъ его. Надтый на немъ старомодный черный сюртукъ доказывалъ, что онъ мало заботился о своей вншности, кренъ, обмотанный вокругъ его шляпы-цилиндра, былъ достаточно-таки помятъ, онъ все еще носилъ трауръ по своей жен, хотя она умерла уже очень давно. Нельзя, впрочемъ, сказать, чтобы во вншности его сказывалась преднамренная небрежность, скоре она свидтельствовала о порядочности и самообладаніи его. Даже для того, кто не былъ знакомъ съ его сочиненіями, стало бы ясно, что человкъ, разсвшійся въ кресл краснаго бархата, возл каминныхъ часовъ, въ желаніи завести которые я его такъ неосновательно заподозрилъ,— занимаетъ не послднее мсто среди людей мысли.

II.

Сначала онъ заговорилъ о своей жен, гробницу которой въ Авиньон онъ только что навстилъ. Онъ купилъ себ домъ въ этомъ город, въ которомъ она умерла, и имлъ обыкновеніе проводить тамъ около шести мсяцевъ въ году. Уже въ самомъ введеніи своемъ къ стать ея ‘Объ эмансипаціи женщинъ’, положенной въ основу извстной его книги ‘О порабощеніи женщинъ’, онъ публично выразилъ свое глубокое преклоненіе передъ нею. Онъ прямо заявилъ здсь, что утрата ея, въ чисто-интеллектуальномъ отношеніи, не можетъ быть ни забыта, ни замнена, онъ говорилъ, что предпочелъ бы, чтобы вовсе не читали ея статьи, тому, чтобы могло возникнуть предположеніе, будто въ этой стать сказалось все величіе ея души и будто дальше она не могла бы пойти, эта душа,— писалъ онъ,— въ которой соединялись самыя рдкія и, повидимому, несовмстимыя преимущества, не могла найти души себ подобной, онъ даже назвалъ ‘тривіальными по сравненію съ нею’ высшія проявленія поэзіи, философіи. И художества, и заключилъ свое введеніе предсказаніемъ, что если человчество будетъ все боле и боле развиваться къ лучшему, то вся исторія сдлается ничмъ инымъ, какъ прогрессивнымъ осуществленіемъ ея помысловъ’. Въ такомъ же тон онъ отзывался о ней и въ разговор со мною. Можно, пожалуй, предполагать, что говорившій такимъ образомъ человкъ не былъ великимъ портретистомъ, можно усомниться въ объективной справедливости его оцнки, но во всякомъ случа эти отзывы ясно показываютъ, насколько несправедливы были обвиненія его въ томъ, будто онъ смотрлъ на бракъ, какъ на простой договоръ, нердко сыпавшіяся на него по поводу его ультра-раціоналистскихъ взглядовъ на женскій вопросъ. Великіе поэты, какъ напр. Дантъ и Петрарка, въ своихъ поэтическихъ произведеніяхъ воздвигли фантастическіе памятники женщинамъ, къ которымъ они пылали фантастическою любовью, но врядъ-ли когда-либо какой-нибудь поэтъ такъ тепло и искренне выражалъ свое уваженіе, граничащее съ преклоненіемъ, къ женщин, какъ то сдлалъ Милль въ словахъ, въ которыхъ онъ высказывается о цнномъ значеніи для него жены его. Надгробная надпись, которую онъ веллъ высчь на памятник, поставленномъ надъ могилой ея въ Авиньон, не отличается лаконичностью, расплывается въ восхваленіяхъ, но заканчивается она слдующей сильной и красивой фразой: ‘Еслибъ здсь, на земл, было побольше умовъ и сердецъ, похожихъ на ея умъ и на ея сердце, земля сразу же сдлалась бы для насъ вожделннымъ небомъ’.
Я спросилъ Милля, написала-ли его жена еще что-нибудь, кром того, что было издано имъ? ‘Нтъ’,— отвтилъ онъ,— ‘но повсюду въ моихъ сочиненіяхъ вы встртите ея идеи, ей принадлежитъ все, что есть въ моихъ книгахъ наилучшаго’.— ‘Даже и въ вашей ‘Логик’?— ‘Нтъ’,— отвтилъ онъ, но поспшилъ присовокупить какъ бы въ вид извиненія:— ‘Логику’ свою я написалъ еще до моей женитьбы’. Я при этомъ не могъ не подумать про себя, что даже и въ противномъ случа вкладъ г-жи Милль въ индуктивную логику оказался бы не особенно значительнымъ, что кое-что да придумалъ же Милль и отъ себя. Но, во всякомъ случа, въ высшей степени важнымъ для моральной характеристики этого великаго мыслителя было это умственное подчиненіе его вліянію своей жены. Онъ, по самой природ своей, положительно былъ склоненъ къ тому, чтобы служить не только длу, но и личному осуществленію его, и поэтому-то онъ, въ разные періоды своей жизни, преклонялся передъ двумя личностями, которыя, какъ бы недюжинны они ни были сами по себ, во всякомъ случа ни въ чемъ не стояли выше его: эти личности были отецъ его и его жена, передъ первымъ (а равно и передъ Бентамомъ) онъ преклонялся въ молодости, передъ женой своей — въ зрлыхъ годахъ и въ старости.
Тому, кто читалъ автобіографію Милля, памятна та мрачная картина моральной простраціи, которой онъ подвергся при переход въ возмужалый возрастъ. Это былъ продолжительный, болзненный кризисъ, представлявшій собою какъ бы реакцію его организма противъ чрезмрнаго развитія его способностей, являвшагося результатомъ не совсмъ нормальнаго воспитанія. Дюжиннаго ума англичане, вмсто того, чтобъ удивляться той совершенной умственной организаціи, которая дала Миллю возможность выйти безъ ущерба изъ такой опасной системы воспитанія, какъ система отца его, предпочитали выставлять его какимъ-то ненормальнымъ, тепличнымъ продуктомъ, не представляющимъ собою ничего поучительнаго, достойнаго подражанія. Въ невроятно большомъ запас всякаго рода знаній, которыми отяготили умъ мальчика и отрока, усматривали причину ‘неестественности’ его ученій и сухости его. Можно-ли было ожидать чего-либо путнаго отъ читальной машины, которая, трехъ лтъ отъ роду, читала уже по-гречески, а на тринадцатомъ году прошла курсъ политической экономіи? Кризисъ, явившійся результатомъ умственнаго переутомленія, вызвалъ столько же ложныхъ толкованій, какъ и энциклопедическая система воспитанія Милля. Симптомами ея явились полнйшее равнодушіе ко всмъ тмъ цлямъ, къ которымъ прежде стремился молодой человкъ, и отсутствіе всякой жизнерадости, причемъ онъ задавалъ самъ себ вопросъ, доставятъ-ли ему дйствительное удовлетвореніе полное осуществленіе его идей и проведеніе реформъ, о которыхъ онъ мечталъ, и находился вынужденнымъ отвчать отрицательно на эти вопросы. Иные видли въ этомъ какъ бы естественное опроверженіе утилитаризма Милля, такъ какъ онъ не могъ бы найти, по собственному признанію его, удовлетворенія даже въ осуществленіи желаемаго имъ наибольшаго счастія для наибольшаго числа людей, теологи же усмотрли въ этомъ кризис проявленіе той тайной меланхоліи, того коренящагося въ глубин души человческой отчаянія, среди которыхъ живетъ, хотя бы и не сознавая того, человкъ неврующій. Но то обстоятельство, что одна мораль не въ состояніи доставить счастія, врядъ ли можетъ служить доказательствомъ противъ морали счастія, равнымъ образомъ не можетъ служить доказательствомъ необходимости догматической вры то обстоятельство, что высоко даровитый, затронутый критическимъ духомъ 20-лтній юноша (обходившійся и раньше, и посл того, безъ догматической вры) въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ ощущалъ неохоту работать и испытывалъ т внутреннія сомннія я мученія, которыя хоть разъ въ жизни испытывалъ всякій мыслящій человкъ. Среди богато одаренныхъ людей найдется мало такихъ, которымъ было бы незнакомо это чувство сомннія въ самомъ себ, у однихъ оно бываетъ непродолжительно, у другихъ оно хроническое, а равнымъ образомъ бываютъ различны вншніе поводы, вызвавшіе его, и средства для борьбы съ нимъ. У всякаго можетъ быть своя броня противъ этого недовольства жизнью, людьми и собой: у одного потребность къ дятельности, у другого честолюбіе, у третьяго семейная жизнь, у четвертаго — легкомысліе, но это taedium vitae пробирается даже и сквозь петли всякой такой брони. У Стюарта Милля броней этой явилась, нови димому, увренность въ томъ, что онъ поступаетъ въ дух другого человка, котораго онъ ставилъ гораздо выше самого себя. Интересно въ этомъ отношеніи его собственное выраженіе, — что ‘если бы въ то время онъ любилъ кого-нибудь настолько, что могъ бы подлиться съ нимъ своими терзаніями, онъ не очутился бы въ томъ состояніи, въ какомъ онъ находился въ ту эпоху’. Еслибы Милль въ то время зналъ свою будущую жену, то кризисъ, безъ сомннія, не получилъ бы такого остраго характера: она устранила бы въ немъ упадокъ духа скоре и врне, чмъ всяческіе догматы и моральныя системы. Это видно уже изъ тхъ мткихъ словъ, которыми онъ характеризуетъ тогдашнее свое настроеніе: ‘Я потерплъ крушеніе въ самомъ начал моего плаванія, такъ какъ выхалъ на корабл, дурно снаряженномъ, не имвшемъ ни руля, ни парусовъ’. Парусомъ этого корабля, несшаго такой богатый и цнный грузъ, была въ то время и оставалась на всю жизнь именно эта мечтательная наклонность обоготворять и подчиняться. Какъ разъ въ то время вліяніе на него отца его стало сильно уменьшаться, вліяніе жены его еще не начиналось: корабль его жизни вступилъ въ полосу затишья.
Изъ первой же бесды съ Миллемъ я вынесъ убжденіе о томъ, какую важную роль играла въ его жизни жена его. Только въ одномъ мст своей ‘автобіографіи’, въ которой онъ вообще много говоритъ о ней, ему удалось дать врное понятіе объ особенностяхъ этой женщины,— именно въ томъ, гд онъ сравниваетъ ее съ Шелли. Въ молодости его она представлялась ему Шелли въ образ женщины, впослдствіи даже Шелли, такъ рано умершій, представлялся ему ребенкомъ въ сравненіи съ нею по глубин мысли и по умственной зрлости. Онъ часто возвращается къ тому, чмъ онъ ей обязанъ: пониманіемъ самыхъ отдаленныхъ цлей, т. е. крайнихъ послдствій теоріи, и ближайшихъ средствъ, т. е. практически возможнаго и достижимаго. Природныя способности, которыя онъ самъ въ себ признаетъ, были направлены лишь на изысканіе средствъ къ соединенію этихъ крайнихъ пунктовъ, на нахожденіе, такъ сказать, среднихъ нравственныхъ и политическихъ истинъ.
Мн, впрочемъ, представляется нсколько сомнительнымъ, дйствительно-ли г-жа Милль внушала мужу своему новыя мысли, мн кажется, что несомннно важное значеніе ея для него кроется въ двухъ другихъ пунктахъ. Во-первыхъ, она, несомннно, поддержала въ немъ умственную бодрость и смлость мысли, что особенно сказывается въ сочиненіи его ‘О свобод’. Уже во время перваго разговора нашего онъ неоднократно съ сожалніемъ возвращался къ тому отсутствію мужества, которое постоянно удерживаетъ писателей отъ отстаиванія новыхъ идей. ‘Оригинальность иныхъ первостепенныхъ талантовъ’, говорилъ онъ, — ‘заключается именно въ ихъ мужеств, примръ тому — Жоржъ-Зандъ. Я не говорю уже’, присовокупилъ онъ, — ‘о прекрасномъ слог ея, благозвучіе котораго можетъ быть сравнено только съ музыкальностью симфоніи’. Супруга Милля подняла въ немъ то мужество, присутствіе котораго у Жоржъ-Зандъ онъ такъ высоко ставилъ, именно благодаря тому, что внушила ему ту увренность, которая является результатомъ сознанія, что человкъ не стоитъ одиноко съ своими идеями и воззрніями.
Во-вторыхъ, она своею женственною многосторонностью удержала Милля отъ опасности впасть въ область предразсудковъ. Она содйствовала тому, что въ ум его всегда замчалась извстная доля скептицизма, что среди ледяного покрова доктрины оставалась никогда не замерзавшая полынья, и, настраивая его скептически, она побуждала его прогрессировать. Между тмъ какъ большинство такъ-называемыхъ свободомыслящихъ людей почти всегда соединяютъ относительное свободомысліе въ одномъ направленіи съ усугубленною закорузлостью въ другихъ отношеніяхъ, Милль постоянно остерегался условныхъ предразсудковъ, не переставалъ бороться съ ними до самой своей смерти и храбро отыскивалъ ихъ въ ихъ убжищахъ, для того, чтобы раскрывать и уничтожать ихъ.
Не подлежитъ также ни малйшему сомннію то, что г-жа Милль играла не послднюю роль въ выступленіи ея мужа поборникомъ равноправности женщинъ. Я поинтересовался узнать, отвчалъ-ли онъ своимъ антагонистамъ по женскому вопросу. Оказалось, что онъ не отвчалъ и не намревался отвчать имъ. ‘Вдь это’,— говорилъ онъ,— было бы въ сущности повтореніемъ одного и того же, вдь ни одинъ изъ нихъ не сказалъ ничего такого, что стоило бы вниманія’. Я коснулся вопроса этого съ медицинской точки зрнія, указавъ на возраженія, основывающіяся на особенностяхъ женскаго организма. Онъ довольно пренебрежительно и рзко отозвался о медицинскихъ предразсудкахъ вообще, но за то тмъ обстоятельне онъ распространялся о наклонности женщинъ къ занятію медициной, нердко получающей характеръ призванія. Онъ упомянулъ о миссъ Гарретъ, недавно выдержавшей въ Париж экзаменъ на доктора медицины, и хвалилъ ее за выказанное ею мужество. Въ одномъ изъ писемъ своихъ ко мн онъ назвалъ женскій вопросъ ‘самымъ важнымъ изъ всхъ современныхъ политическихъ вопросовъ’, во всякомъ случа, въ послдніе годы его жизни этотъ вопросъ занималъ его, повидимому, больше всякихъ другихъ. Онъ какъ въ устныхъ бесдахъ, такъ и письменно не щадилъ сильныхъ выраженій для того, чтобы выставить въ надлежащемъ свт свои взгляды на неестественность зависимаго положенія женщинъ. Онъ не побоялся выступить съ смлымъ утвержденіемъ, что мы даже и не можемъ составить себ врнаго представленія о томъ, что такое ‘свободная’ женщина, онъ утверждалъ даже, что мы положительно ничего не знаемъ о существ женщины, какъ-будто вся исторія и вся литература, рафаэлевская сикстинская Мадонна, шекспировскія женщины, множество написанныхъ женщинами сочиненій не служитъ для насъ матеріаломъ къ уразумнію женщины. Въ этомъ отношеніи онъ доходилъ почти до фанатизма, онъ, съ своей глубокой врой въ способности женщинъ, совершенно игнорирующей физическія условія, представляетъ собою, среди философовъ нашего вка, прямой контрастъ съ Шопенгауеромъ, относившимся къ женщинамъ крайне пренебрежительно. Онъ, человкъ вообще крайне мягкій и деликатный, доходилъ почти до рзкостей, когда ему приходилось выслушивать по этому вопросу мнніе, расходившееся съ его взглядами. Я какъ-то разъ сидлъ у одного извстнаго французскаго ученаго, когда послднему принесли письмо отъ Милля. Это былъ отвтъ на письмо, въ которомъ этотъ французскій ученый высказалъ по поводу миллевскаго ‘Порабощенія женщинъ’, мнніе, что проектируемое въ этой книг Миллемъ измненіе общественнаго положенія женщины мыслимо, быть можетъ, въ Англіи, такъ какъ оно соотвтствуетъ англійскому національному характеру, но ни въ какомъ случа не можетъ разсчитывать на успхъ во Франціи, гд характеръ и наклонности женщинъ совершенно иные, чмъ въ Англіи. Вотъ приблизительное содержаніе отвта Милля: ‘Я вижу въ словахъ вашихъ одинъ изъ симптомовъ того презрнія къ женщин, которое такъ распространено во Франціи. Все, что я могу сказать по этому поводу — такъ это то, что французскія женщины возвращаютъ французскимъ мужчинамъ это презрніе съ лихвою’.
Самымъ оригинальнымъ въ точк зрнія Милля на этотъ вопросъ было то, что онъ прнэтомъ опирался на по истин сократовское ‘незнаніе’. Онъ отрицалъ всякую доказательность за накопленнымъ въ теченіе тысячелтій опытомъ относительно превосходства мужского ума надъ порабощаемымъ такъ долго женскимъ умомъ и утверждалъ, что мы ‘а priori’ ничего не знаемъ о женщин. Онъ не исходилъ изъ доктринерскаго взгляда на особенности женскаго ума, а просто изъ того положенія, что мужчина не иметъ ни малйшаго права запрещать женщин то или другое занятіе, которое ей нравится, онъ объявлялъ всякую опеку со стороны мужчины не только несправедливой, но и безполезной, такъ какъ свободная конкурренція сама собою устранитъ женщину отъ всякой работы, на которую она неспособна, или въ которой мужчина иметъ надъ нею несомннное превосходство. Многихъ онъ запугалъ именно тмъ, что въ первый же разъ, какъ онъ заговорилъ объ этомъ вопрос, онъ дошелъ въ своихъ заключеніяхъ до крайнихъ предловъ, требуя, напр., участія женщинъ въ законодательной дятельности, однако, какъ англичанинъ, онъ былъ настолько реаленъ, что ограничивалъ практическую свою дятельность однимъ только пунктомъ. Мн помнится, что я спросилъ его, почему въ Англіи и Америк не начинаютъ съ наиболе нужной, на мой взглядъ, экономической эмансипаціи женщины и сосредоточиваютъ вс усилія на гораздо боле трудно достижимой политической эмансипаціи? Онъ на это отвтилъ: ‘Очень просто почему: разъ будетъ достигнута послдняя, все остальное дастся уже само собой’.

III.

Передъ тмъ какъ уйти, Милль, зная, что я предполагалъ отправиться въ Лондонъ, спросилъ меня. не желаю-ли я совершить это путешествіе вмст съ нимъ. Не желая показаться навязчивымъ, я отвтилъ отрицательно, тогда онъ пригласилъ меня навстить его во время пребыванія моего въ Англіи. Я въ то время только что прочелъ замчательную книгу Милля о философіи Вильяма Гамильтона, былъ преисполненъ ею и мн хотлось бы предложить ему тысячу философскихъ вопросовъ, поэтому я очень обрадовался случаю побесдовать о моихъ сомнніяхъ съ самимъ авторомъ этой книги, и недлю спустя я позвонилъ у садовой калитки передъ загороднымъ домикомъ Милля въ Блэкгитъ-парк, близъ Лондона, у той самой калитки, передъ которой я никогда не стоялъ, не будучи преисполненъ радостныхъ ожиданій и изъ которой я никогда не выходилъ безъ сознанія того, что я пріумножилъ свое духовное богатство.
Въ Копенгаген я получилъ абстрактно-метафизическое университетское образованіе, профессорами философіи были люди, которые хотя и полемизировали между собою и повидимому отстаивали самыя противоположныя точки зрнія, но въ сущности носили на себ тотъ же самый доктринерскій отпечатокъ. Оба они начали съ богословской карьеры, а затмъ сдлались гегеліанцами, причемъ одинъ подвергся вліянію лвой, а другой — вліянію правой стороны гегеліанцевъ. Хотя они, слдуя тогдашней мод, и объявляли, что они съ теченіемъ времени эмансипировались отъ Гегеля, но все же Гегель продолжалъ играть въ ихъ ученой дятельности выдающуюся роль, его методъ продолжалъ находить себ примненіе, то боле наивнымъ, то боле софистическимъ образомъ, съ каедръ проповдывался культъ абсолютнаго и субъективно-объективнаго, на его сочиненія постоянно ссылались, немногія его остроумныя изреченія постоянно повторялись, противъ его мнимыхъ заблужденій велась утомительная, безконечная полемика, причемъ доказывалось, что они проистекали главнымъ образомъ отъ того, что онъ не обращалъ достаточнаго вниманія на реальное, въ особенности же отъ того, что онъ недостаточно былъ знакомъ съ естественными науками. Но самыя заблужденія его должны были казаться ученикамъ привлекательне всякихъ истинъ другихъ мыслителей, такъ какъ примръ самихъ профессоровъ доказывалъ, что для того, чтобы добраться до истины, нужно было предварительно пролзть черезъ заблужденія. Въ копенгагенскомъ университет, при всей натянутости отношеній къ Германіи, считалось аксіомой, что новйшая философія — по преимуществу германская, подобно тому какъ древняя была наукой по преимуществу греческой. Въ копенгагенскомъ университет даже вовсе не признавалось существованіе англійскаго эмпиризма и французскаго позитивизма, объ англійской философіи мы, слушатели, узнавали только то, что Кантъ давнымъ давно разгромилъ и похоронилъ ея направленіе. Съ моей стороны потребовалось немало усилій для того, чтобы освободиться изъ тенетъ господствовавшей въ то время въ Даніи философской школы, но въ то время я еще колебался между спекулятивными и позитивистскими тенденціями. Я не скрылъ отъ Милля этихъ моихъ колебаній.
— Значитъ, вы хорошо знакомы съ Гегелемъ?— спросилъ онъ.— Вы знаете по-нмецки?
— Да,— отвтилъ я,— я читаю на нмецкомъ язык такъ же легко, какъ и на моемъ родномъ язык.
— А я такъ мало и плохо говорю по-нмецки, что даже съ трудомъ могу объясняться на желзнодорожныхъ станціяхъ.
— Значитъ, вы знакомы съ нмецкими философами по переводамъ?
— Канта я прочелъ въ перевод, а Гегеля вовсе не читалъ — ни въ оригинал, ни въ перевод. Я знакомъ съ нимъ лишь по рефератамъ о немъ и по полемическимъ противъ него статьямъ, въ особенности же по краткому изложенію его ученія, сдланному единственнымъ англійскимъ гегеліанцемъ — Стирлингомъ.
— И какое вы вынесли впечатлніе изъ знакомства съ Гегелемъ?
— То, что сочиненія. въ которыхъ Гегель пытался примнить свои принципы, быть можетъ и содержатъ въ себ нчто дльное, но что все метафизическое, написанное Гегелемъ,— чистйшая безсмыслица.
Это рзкое выраженіе меня удивило и я позволилъ себ сдлать замчаніе, что его слдуетъ понимать лишь условно.
— Нтъ, нтъ, совершенно буквально,— возразилъ Милль, затмъ онъ коснулся основныхъ мотивовъ системы Гегеля, отождествленія имъ бытія съ небытіемъ, и воскликнулъ:— И что же можетъ выйти изъ цлаго ученія, начинающаго съ такого софизма! Вы дйствительно читали Гегеля?
— Конечно, и притомъ почти вс его сочиненія.
— И вы его поняли?— спросилъ Милль съ явнымъ недовріемъ — Мн кажется, что понялъ, по крайней мр въ существенныхъ чертахъ его.
— Но что же можно было понять въ немъ?— воскликнулъ Милль съ почти наивнымъ удивленіемъ.
Я постарался отвтить, какъ умлъ, на этотъ нсколько странный вопросъ, наконецъ Милль сказалъ, очевидно не убжденный, но желая быть любезнымъ:— Я очень хорошо понимаю то чувство уваженія и благодарности, съ которымъ вы относитесь къ Гегелю. Намъ свойственно быть благодарными тмъ, кто научилъ насъ мыслить’.
Никогда еще я не сознавалъ такъ явственно, какъ посл этого разговора, до какой степени цльный человкъ былъ Милль: это былъ истый англичанинъ, упрямый и упорный, одаренный необыкновенною и своеобразною силой воли, вполн лишенный способности приноровляться къ чужимъ мыслямъ и взглядамъ. Но особенно меня поразило въ данномъ случа незнакомство, замчавшееся еще во второй половин 19 столтія, самыхъ выдающихся мыслителей различныхъ, и даже первостепенныхъ, странъ, съ таковыми же мыслителями другой страны. Я понялъ, что извстную долю пользы можно принести хотя бы простымъ изученіемъ, сопоставленіемъ и уразумніемъ выдающихся умовъ, взаимно не понимающихъ другъ друга. Я сдлалъ попытку выдвинуть впередъ, для опроверженія принциповъ въ эмпирической философіи, т взгляды, которыми я былъ обязанъ моему университетскому образованію. Но къ немалому моему удивленію, вс приводимые мною доводы, отъ которыхъ я ожидалъ немалаго дйствія на Милля, оказались ему давно знакомыми. ‘Это все — старые нмецкіе доводы’,— сказалъ онъ,— ‘все это было высказано еще Кантомъ’,— и затмъ онъ принялся опровергать ихъ.
Здсь было бы не у мста вдаваться въ обсужденіе сущности крупнаго спорнаго вопроса, существующаго между новйшими философскими школами,— вопроса, который къ тому же почти всми нмецкими мыслителями разршается въ нмецкомъ смысл. Понятно, что Милль никакъ не хотлъ допустить того, что Кантъ опровергъ Давида Юма,— съ чмъ я вполн согласенъ и съ чмъ, вроятно, согласятся почти вс, когда нсколько ослабетъ превознесеніе Канта. (Слды этого поворота въ нмецкихъ философскихъ взглядахъ я уже усматриваю въ замчательномъ труд Фр. Паульсена ‘о Кантовской теоріи познаванія’). Въ то время я смутно сознавалъ, что должно существовать какое-нибудь средство для примиренія раціоналистическаго и эмпирическаго ученія о познаваніи, но мн еще неизвстно было простое разршеніе задачи, до котораго додумался Гербертъ Спенсеръ. Но Милль ршительно высказывался противъ всякихъ компромиссовъ и заключилъ эту часть нашей бесды слдующими, въ высшей степени скромными, но вмст съ тмъ твердыми словами, запечатлвшимися въ моей памяти: ‘Мн кажется, что нужно выбрать либо ту, либо другую теорію’.
Въ такомъ же смысл онъ высказался и о новйшихъ философахъ, съ которыми у него были общія точки соприкосновенія. Онъ посовтовалъ мн познакомиться съ Гербертомъ Спенсеромъ, за исключеніемъ, впрочемъ, позднйшихъ его произведеній, такъ какъ, по его мннію, Спенсеръ отступилъ здсь отъ врнаго метода, за то онъ особенно горячо рекомендовалъ мн два главныхъ произведенія Спенсера ‘Чувства и умъ’ и ‘Принципы Психологіи’, а равно и ‘Ощущенія и волю’ Бэна. Онъ подарилъ мн одинъ экземпляръ ‘Анализа человческаго ума’ отца своего, восхваляя мн эту книгу, какъ самое замчательное произведеніе англійской философской школы въ текущемъ столтіи, а такъ какъ я во время нашего разговора отозвался съ величайшею похвалою о его критик Гамильтоновой философіи, то онъ прислалъ мн на слдующій день и эту книгу. Разговоръ естественнымъ образомъ коснулся только что появившагося въ свтъ сочиненія Тэна ‘De l’intelligence’, въ которомъ этотъ французскій мыслитель подвергаетъ Милля самому тщательному разбору и критик и которое представляетъ собою, быть можетъ, самый прочный памятникъ англійскаго направленія во французской философіи. Милль отозвался о Тэн съ похвалою, назвалъ его книгу однимъ изъ самыхъ основательныхъ и замчательныхъ произведеній новйшей французской литературы и высказалъ мн приблизительно то же, что было повторено имъ впослдствіи въ посвященной этой книг стать въ іюльской книжк ‘Fortnightly Review’ за 1870 г. Вообще книга эта ему очень нравилась, но только по поводу послднихъ главъ ея онъ длалъ приблизительно т же возраженія, какъ и противъ послднихъ произведеній Герберта Спенсера. По его мннію, слдовало постановить окончательный и ршительный выборъ между условнымъ эмпирическимъ и безусловной достоврностью откровенія, а между тмъ Тэнъ пытался въ послднихъ главахъ своего труда выставить такія аксіомы, которыя не вытекали изъ опыта, но которыя тмъ не мене имли бы значеніе для всего міра, независимо отъ предловъ нашего опыта. Какъ извстно, самъ Милль придерживался того мннія, что даже за алгебраическими и геометрическими аксіомами, эмпирическое происхожденіе которыхъ онъ пытался доказать, слдуетъ признавать лишь условно ограниченное значеніе. Онъ расхваливалъ небольшую книжечку ‘Этюды адвоката’, изъ которой онъ самъ сдлалъ нкоторыя цитаты. Въ этой книг проводится та мысль, что въ другой солнечной систем наша таблица умноженія и нашъ Эвклидъ не имютъ никакого значенія. Весь вопросъ въ томъ,— говоритъ онъ,— проистекаетъ-ли наша увренность въ истин таблицы умноженія изъ опыта или изъ трансцендентальнаго убжденія въ истинности ея, предшествующаго опыту. Въ подтвержденіе перваго изъ вышеозначенныхъ предположеній, онъ приводитъ нсколько примровъ, вызывающихъ на размышленіе.
‘Представимъ себ такой міръ, въ которомъ было бы общепризнано, что дв прямыя линіи могутъ замыкать собою пространство, представимъ себ человка, который никогда, ни однимъ изъ своихъ чувствъ, не вынесъ никакого опыта относительно прямыхъ линій, представимъ себ, что вдругъ человкъ этотъ поставленъ на желзнодорожный путь, который безконечными прямыми линіями расходится по двумъ противуположнымъ направленіямъ. Ему показалось бы, что рельсы — первыя прямыя линіи, которыя ему довелось видть — сходятся, или по крайней мр сближаются на горизонт, и, за отсутствіемъ всякаго другого опыта, онъ пришелъ бы къ заключенію, что он дйствительно, будучи достаточно продолжены, замыкали бы собою пространство. Одинъ только опытъ въ состояніи былъ бы убдить его въ ошибочности этого предположенія’. Милль, напомнивъ мн эти забавные, подвергшіеся остроумной критик со стороны Спенсера, софизмы, очень одобрительно отзывался о нихъ. ‘Еслибы мы обладали только зрніемъ, а не ощущеніемъ’, говорилъ онъ,— ‘то мы нимало не сомнвались бы въ томъ, что два и большее количество тлъ могутъ занимать одно и то же пространство,— до такой степени вс эти такъ-называеыми аксіомы зависятъ отъ устройства нашихъ органовъ и отъ нашего собственнаго опыта’.

IV.

Однажды разговоръ нашъ коснулся того, что происходило въ то время въ Рим. Я сравнилъ религіозное состояніе Италіи съ французскимъ, напомнилъ Миллю о подмченномъ нами въ Париж стремленіи нкоторой части общества къ объединенію церкви и сказалъ: ‘Вы, въ вашихъ ‘Размышленіяхъ и Разсужденіяхъ’ написали нсколько такихъ словъ, которыя вы теперь врядъ-ли стали бы отстаивать. Вы писали: ‘Если имть въ виду лишь высшія сословія Франціи, то ее можно бы одинаково легко назвать страною и буддистской, и католической, первое было бы столь же справедливо, какъ и послднее. Вы и теперь придерживаетесь того же мннія?’ Онъ отвтилъ: ‘Въ то время слова эти были боле справедливы, чмъ теперь, намъ довелось быть свидтелями такой реакціи, въ возможность которой я въ то время не врилъ. Въ молодости моей я не врилъ въ регрессивное движеніе человчества, но теперь я убдился въ возможности его’. Часть вины въ этой умственной реакціи онъ приписывалъ французской университетской философіи, о Виктор Кузен онъ отзывался съ величайшимъ пренебреженіемъ. ‘И все же’,— сказалъ онъ въ заключеніе,— ‘я остаюсь при прежнемъ моемъ убжденіи: новйшая исторія Франціи есть исторія всей Европы’.
Я, съ своей стороны, не могу не считать этого взгляда, сквозящаго во всхъ сочиненіяхъ Милля, одностороннимъ, объясняется онъ малымъ знакомствомъ его съ нмецкой литературой и невысокимъ мнніемъ его о большинств англійскихъ мыслителей, слабыя стороны которыхъ были для него очевидне, чмъ слабыя стороны мыслителей другихъ странъ. Францію онъ впервые постилъ въ ранней молодости, онъ самъ разсказывалъ мн, что ему не было въ то время и пятнадцати лтъ, и что знакомство его съ французскимъ языкомъ ограничивается тмъ, что онъ пріобрлъ въ то время. Онъ говорилъ по-французски довольно свободно (хотя и не безъ замтнаго англійскаго акцента), въ теченіе всей своей жизни онъ стремился къ тому, чтобы распространить въ Англіи французскія идеи и заставить своихъ соотечественниковъ полюбить французскій умъ, и поэтому понятно, что для него, почти въ такой же мр, какъ и для природнаго француза, Франція являлась какъ бы представительницей всей Европы.
Какъ мн кажется, Милль, изъ всхъ знакомыхъ ему французовъ, боле другихъ цнилъ Армана Карреля, посвященная послднему статья Милля представляетъ собою, быть можетъ, самое лучшее и прочувствованное изо всего, написаннаго Миллемъ. А этимъ уваженіемъ, съ которымъ онъ относился къ Арману Каррелю, отчасти объясняется его сильное нерасположеніе къ Сентъ-Бёву, послднему онъ никогда не могъ простить того, что тотъ, бывшій когда-то другомъ Карреля и сотрудникомъ ‘National’я’, сдружился со второй имперіей и позволилъ назначить себя сенаторомъ. Этого одного факта было бы, впрочемъ, недостаточно для того, чтобъ оправдать т его рзкіе отзывы о Сентъ-Бёв, которые онъ высказалъ въ моемъ присутствіи. Сентъ-Бёвъ былъ ему противенъ по тмъ же причинамъ, которыя такъ располагали его въ пользу Карреля. Онъ никогда не имлъ случая основательно изучить Сентъ-Бёва, никогда напр., не прочелъ даже его ‘Портъ-Ройяля’. По такой сильный и принципіальный умъ, какъ Милль, не могъ не чувствовать антипатіи къ покладистому, колеблющемуся уму Сентъ-Бёва. Стюартъ Милль — это былъ характеръ желзный, угловатый, неподатливый, умъ же Сентъ-Бёва былъ обширенъ, какъ поверхность озера, но столь же неустойчивый и колеблющійся, онъ вчно былъ покрытъ мелкою рябью мыслей. Стюартъ Милль былъ какъ бы рожденъ для того, чтобы господствовать и повелвать, ршительность и увренность, съ которыми онъ высказывалъ результаты своихъ размышленій, сами собою исключали всякое противорчіе. Сентъ-Бёвъ, напротивъ, во всю свою жизнь не въ состояніи былъ примкнуть всей душой къ извстному длу, онъ никогда не былъ весь католикъ или весь романтикъ, весь имперіалистъ или весь натуралистъ, онъ всегда оставался Сентъ-Бёвомъ, т. е. критикомъ съ нсколько женскимъ складомъ ума и съ никогда не дремлющимъ скептицизмомъ въ глубин души. Въ этомъ послднемъ отношеніи въ немъ сказывалась природа тигра, хотя онъ отнюдь не былъ тигромъ. Онъ ни къ кому и ни къ чему не примыкалъ всецло, но онъ терся около всего, и отъ этого тренія выскакивали искры ума. Антипатію, которую питалъ къ нему Милль, можно сравнить съ антипатіей собаки къ кошк. Сентъ-Бёвъ неспособенъ былъ писать просто, онъ не могъ высказать ни единаго сужденія, не объусловивъ его цлой сложной системой побочныхъ положеній, онъ не въ состояніи былъ высказать самой краткой похвалы, не приправивъ ее самыми дкими выходками. Самый крупный посл него французскій критикъ сказалъ мн однажды: ‘Похвальная фраза Сентъ-Бёва — это цлое гнздо піявокъ’. Интересно сравнить съ этимъ способъ мышленія и самый слогъ Милля: мысли всегда возвышенныя, всеохватывающія, сквозь нихъ проглядываетъ индивидуальность, изложеніе его просто, безъискусственно, даже голо, точно ландшафтъ, единственная красота котораго заключается въ простыхъ и могучихъ линіяхъ холмовъ и горъ.
Въ одинъ изъ послднихъ дней пребыванія моего въ Англіи бесда моя съ Миллемъ коснулась взаимныхъ отношеній литера туры и театра въ Англіи и во Франціи. Онъ высказалъ довольно распространенное въ наше время мнніе, что французы усвоивали себ въ 17-мъ вк испанскія идеи, въ 18-мъ — англійскія, а въ 19-мъ — нмецкія, и что въ сущности произведенія ихъ лишены всякой литературной оригинальности, помимо разв той, которая заключается въ формахъ При этомъ Милль, эстетическое чувство котораго было вообще довольно мало развито и который любилъ скоре идеи искусства, чмъ искусство само по себ, повидимому вовсе не понималъ того, что даже при этомъ (не совсмъ справедливомъ) ограниченіи ихъ изобртательности, поэтическая и художественная оригинальность ихъ все же не подлежала бы сомннію, ибо тамъ, гд форма и содержаніе нераздльны, оригинальность формы тождественна съ оригинальностью вообще. Не становясь на эту точку зрнія, я ограничился замчаніемъ, что для французовъ, когда они принимаются подражать, оказывается въ высшей степени полезной одна особенность ихъ, въ которой ихъ обыкновенно упрекаютъ, а именно — ихъ поверхностность, ибо подражаніе ихъ только кажущееся, французы соединяютъ сильную наклонность подвергаться вліянію всего чужеземнаго съ замчательною неспособностью отнестись къ этому чужеземному объективно, и поэтому всюду у нихъ сквозитъ національный отпечатокъ подъ легкимъ налетомъ иностраннаго вліянія, при этомъ я, въ вид иллюстраціи, сослался на Виктора Гюго, какъ на подражателя Шекспира, и на Альфреда де-Мюссе, какъ на подражателя Байрона. ‘Впрочемъ’,— прибавилъ я, — ‘я съ величайшей готовностью признаю преимущества англійской поэзіи передъ французской, если вы, съ другой стороны, сдлаете мн уступку, признавъ превосходство французскаго драматическаго искусства надъ англійскимъ’. Я какъ разъ наканун вечеромъ присутствовалъ при исполненіи Мольеровскаго ‘Мнимаго больного’, подъ заглавіемъ ‘The robust invalid’ въ театр Адельфи, и, часто видвши эту пьесу въ Париж, имлъ полную возможность провести параллель между англійской манерой играть и французской. Въ Лондон изъ этой комедіи длали грубую каррикатуру, при отсутствіи малйшей попытки врно понять характеры. Самъ больной и служанка позволяли себ разные грубые фарсы, кричали, подчеркивали, и даже позволили себ заключить два акта неприличнйшимъ канканомъ,— и все это въ то самое время, когда, ради англійской чопорности, сцены съ клистирной трубкой и вс выраженія, противныя обыденнымъ приличіямъ, тщательно были выпущены. ‘Да’,— согласился Милль,— ‘театръ у насъ находится въ состояніи упадка. Что касается комедіи, то причину тому слдуетъ, быть можетъ, искать въ томъ, что англійская жизнь такъ безформенна и не театральна, что наши жесты такъ сдержанны и размрены, между тмъ какъ у француза и въ обыденной жизни постоянно сказывается актеръ, но за то въ области трагедіи мы можемъ указать на нсколько крупныхъ именъ. Кто знаетъ, быть можетъ недалеко то время, когда чтеніе вообще замнитъ посщеніе театровъ и вытснитъ его’.
Отъ театра разговоръ перешелъ къ англійской литератур, причемъ Милль съ особенной теплотой отзывался о двухъ писателяхъ, нимало не похожихъ на него самого — о Диккенс и Карлейл. Будучи самъ человкомъ разсудочнымъ по преимуществу, онъ, однако, лучше кого бы то ни было умлъ цнить поэта, отличавшагося глубокой сердечностью, и историка, обладавшаго такимъ пламеннымъ воображеніемъ. Диккенсъ не задолго передъ тмъ умеръ и я всего нсколько дней тому назадъ стоялъ въ Вестминстерскомъ аббатств передъ его гробницей. Только одна его гробница была покрыта живыми розами, между тмъ какъ на другихъ высились тяжелые, холодные надгробные памятники, это былъ точно какой-то символъ. Я сообщилъ Миллю о вынесенномъ мною впечатлніи, и онъ выразилъ сожалніе свое о томъ, что ему не довелось лично познакомиться съ Диккенсомъ и что очаровательная любезность послдняго въ личныхъ сношеніяхъ была ему извстна отъ другихъ только по наслышк.
Послднія слова, которыми мы обмнялись, касались начинавшейся какъ разъ въ то время франко-прусской войны, отъ которой Милль не ожидалъ ничего хорошаго, онъ видлъ въ ней несчастіе для всего человчества, для всей европейской культуры. Я долго смотрлъ въ его впалые голубые глаза, прежде чмъ собрался съ силами обратиться къ нему съ послднимъ прощаніемъ моимъ. Я старался запечатлть въ моей памяти этотъ серьезный, даже строгій, но въ то же время смлый и юношески бодрый взглядъ, я желалъ лишить себя возможности когда-либо позабыть величіе этого образа, проникавшее и въ слова его. Не лишено значенія для пониманія характера какого-нибудь писателя то, въ какомъ отношеніи находятся между собою впечатлніе, производимое его личностью, съ впечатлніемъ, вынесеннымъ изъ чтенія его произведеній. Мн не приходилось встрчаться ни съ однимъ выдающимся человкомъ, у котораго эти впечатлнія до того совпадали бы, какъ у Милля. Я не нашелъ въ немъ, какъ писател, ни одного такого достоинства, котораго нельзя было бы не замтить при личномъ съ нимъ знакомств, и я нашелъ, что въ обихъ этихъ сферахъ различныя качества и достоинства его находились въ совершенно одинаковыхъ между собою отношеніяхъ. Встрчаются такіе писатели, въ произведеніяхъ которыхъ извстное качество, какъ напр. человколюбіе, или остроуміе, или порядочность, играютъ большую роль въ писаніяхъ ихъ, чмъ въ ихъ жизни, и такіе, въ писаніяхъ которыхъ, напротивъ, отсутствуютъ т достоинства, которыя длаютъ ихъ особенно пріятными въ частной жизни. Большею частью бываетъ такъ, что при личномъ знакомств приходится разочароваться въ писател. Относительно Милля нельзя сказать ничего подобнаго: это была воплощенная правдивость. О степени этой правдивости можно судить изъ слдующаго мста его автобіографіи. Когда этого реформатора, чуждаго, однакоже, всякаго демагогизма, спросили въ собраніи, состоявшемъ преимущественно изъ рабочихъ и въ которомъ онъ выступалъ кандидатомъ на званіе члена парламента,— написалъ-ли и обнародовалъ-ли онъ слова, что рабочіе классы въ Англіи вообще отличаются лживостью, онъ, ни мало не колеблясь, отвтилъ лаконическимъ: ‘Да’.—‘Какъ только я произнесъ это слово’,— пишетъ онъ въ своей ‘Автобіографіи’,— ‘какъ по всему собранію пронесся ропотъ одобренія. Рабочіе, очевидно, до того привыкли получать отъ тхъ, которые домогались ихъ голосовъ, двусмысленные и уклончивые отвты, что услыхавъ чистосердечное, хотя и непріятное для нихъ, признаніе, они не только не оскорбились этимъ, но, напротивъ, пришли къ тому заключенію, что на этого человка можно положиться.
Милль толкуетъ этотъ эпизодъ съ подобающей скромностью, но можно представить себ, какой ореолъ правдивости долженъ былъ окружать въ ту минуту того человка, котораго люди, избалованные лестью демагоговъ, наградили такимъ взрывомъ рукоплесканій за смло брошенное имъ въ лицо обвиненіе въ поголовной лживости. И въ обыденной жизни Милля окружалъ тотъ же незримый ореолъ величайшаго праздолюбія, отъ всей его особы такъ и вяло чистотой характера. Для того, чтобъ подъискать подходящую параллель, пришлось бы вернуться къ самымъ возвышеннымъ философскимъ характерамъ древности, къ Марку Аврелію и ему подобнымъ. Онъ былъ одинаково правдивъ и одинаково великъ, все равно — излагалъ-ли онъ въ какомъ нибудь изъ своихъ сочиненій, предназначенномъ для распространенія по всему земному шару, зрло-обдуманныя мысли, или же онъ бросалъ у себя дома постороннему постителю, безъ всякаго намека на собственное превосходство свое, случайную фразу.

Гансъ-Христіанъ Андерсенъ.
(1869).

Нужно имть мужество, для того чтобъ обладать талантомъ. Нужно смть отдаваться своему вдохновенію, нужно быть убжденнымъ въ томъ, что то, что вамъ пришло на умъ, здорово, что новая форма, которая вамъ пришлась по душ, иметъ право на существованіе, нужно быть готовымъ выслушать обвиненіе въ томъ, что человкъ старается оригинальничать или же вступилъ на ложный путь, прежде чмъ получить возможность слдовать своему инстинкту и идти туда, куда онъ влечетъ насъ. Когда Арманъ Каррель, будучи еще молодымъ журналистомъ, вызвалъ со стороны редактора своего, по поводу одной изъ своихъ статей, слдующее замчаніе:— ‘такъ не пишутъ’,— онъ гордо отвтилъ: ‘Я пишу не такъ, какъ пишутъ другіе, а какъ я пишу’, — и это можетъ считаться общей формулой даровитости, въ ней высказывается право таланта, въ случа если установившіяся формулы и наличный матеріалъ не соотвтствуютъ своеобразнымъ потребностямъ его природы, выбирать себ новый матеріалъ, создавать новыя формы, до тхъ поръ, пока она найдетъ такую, при которой онъ, не напрягая чрезмрно своихъ силъ, можетъ свободно и легко развить и примнить ихъ. Такую форму поэтъ Гансъ Христіанъ Андерсенъ обрлъ въ сказк.

I.

Въ его сказкахъ попадаются такого рода начала: ‘Можно было-бы подумать, что въ утиномъ царств происходитъ нчто важное, между тмъ какъ на дл ничего не происходило. Вс утки, спокойно сидвшія и плававшія на вод,— а иныя изъ нихъ даже стояли на головахъ: это он умли,— вдругъ кинулись къ берегу, въ мокромъ ил отпечатывались слды ихъ лапъ и долго еще слышалось ихъ кряканье’,— или, напримръ, слдующее: ‘Слушайте! мы начинаемъ. Когда мы дойдемъ до конца исторіи, мы будемъ знать больше, чмъ теперь. То былъ злой духъ, то былъ самъ дьяволъ’. Иногда конструкція, разстановка словъ въ отдльныхъ фразахъ, все построеніе ихъ противорчитъ самымъ простымъ правиламъ синтаксиса. ‘Такъ не пишутъ’,— это, пожалуй, врно, но такъ говорятъ, правда, не съ взрослыми людьми, а съ дтьми, и почему бы авторъ не имлъ права писать слова въ такомъ порядк, въ какомъ мы разставляемъ ихъ. говоря съ дтьми? Обычная норма здсь замняется другою, ршающее значеніе здсь имютъ не правила абстрактнаго литературнаго языка, а понимательная способность ребенка, въ этой же безпорядочной разстановк словъ замчается такой же методъ, какъ и въ неправильностяхъ языка ребенка. Разъ поэтъ ршился разсказывать ‘дтскія сказки’, онъ ставитъ себ цлью замнить обычный литературный языкъ простымъ разговорнымъ языкомъ, условную манеру выражаться человка взрослаго тою, къ которой прибгаетъ ребенокъ и которая ‘му понятна. Онъ задается смлымъ намреніемъ — пользоваться въ печатномъ произведеніи устною рчью, онъ желаетъ не писать, а разговаривать, онъ предпочитаетъ языкъ школьника языку книжному. Слово писанное — бдно и одиноко, у слова устнаго является масса союзниковъ — въ выраженіи губъ, которымъ сопровождается произнесеніе его, въ движеніи руки, которое иллюстируетъ его, въ боле протяжномъ или боле отрывистомъ, рзкомъ или мягкомъ, серьезномъ или комическомъ тон, словомъ въ движеніи каждаго мускула лица и общей манеры говорить. Чмъ непосредственне то лицо, къ которому мы обращаемъ рчь, тмъ больше эти вспомогательныя средства способствуютъ его пониманію. Всякій, кто разсказываетъ ребенку какую-нибудь сказку, невольно сопровождаетъ свой разсказъ разными жестами и движеніями, такъ какъ ребенокъ столько же видитъ разсказываемое, сколько слышитъ его, онъ, почти въ такой же мр, какъ собака, обращаетъ вниманіе скоре на мягкую или сердитую интонацію, чмъ на то, выражаютъ-ли самыя слова ласку или гнвъ. Поэтому тотъ, кто письменно обращается къ дтямъ, долженъ стараться вплести въ свой разсказъ и измненія тона, и неожиданныя паузы, и описательные жесты, и наводящія страхъ мины, и указывающую на счастливый оборотъ улыбку, и шутку, и ласкательныя слова, словомъ все то, что въ состояніи пробудить засыпающее вниманіе, такъ какъ онъ не въ состояніи пропть, проплясать и нарисовать ребенку извстное происшествіе, то онъ долженъ стараться, по крайней мр, дать возможно большее мсто въ своей проз псн, картин и мимическому движенію, долженъ стремиться къ тому, чтобы все это заключалось въ его книг въ вид скрытыхъ силъ, которыя тотчасъ же выходятъ наружу, какъ только раскрываешь книгу. Во-первыхъ, нужно избгать иносказаній, все должно быть высказано прямо, и не только высказано, а представлено съ возможно большею звукоподражательностью. ‘По большой дорог шелъ солдатъ: разъ, два, разъ, два!’ И вырзанные изъ бумаги трубачи трубили: ‘Тра-тарата. вонъ онъ, мальчикъ, тра-тарата!’ ‘Послушай,— сказала старая улитка,— какую дробь дождикъ выбиваетъ на листьяхъ: рундумдумъ, рундумдумъ’. Иногда сказка начинается словами: ‘Ну, послушай-ка!’, что тотчасъ же приковываетъ къ себ вниманіе ребенка. Иногда авторъ прибгаетъ къ оборотамъ чисто дтскимъ: ‘И тогда солдатъ отрубилъ вдьм голову. И вотъ она лежитъ на земл’. Такъ и слышится раздающійся посл этого краткаго, не очень сантиментальнаго, но за то очень нагляднаго оборота, смхъ ребенка. Иногда авторъ прибгаетъ къ очень мягкимъ тонамъ, напр.: ‘Солнце свтило на ленъ, а дождевыя тучи поливали его, и для него это было такъ же хорошо, какъ хорошо для маленькихъ дтей, когда ихъ моютъ, и когда посл мытья мама ихъ цлуетъ, они отъ этого хорошютъ’. Всякая мать легко пойметъ, что за этими словами должна послдовать небольшая пауза, для того чтобы дать ребенку тотъ поцлуй, о которомъ говорится въ книг, этотъ поцлуй подразумвается самъ собой. Поэтъ долженъ умть совершенно отожествляться съ ребенкомъ, вполн усвоить себ кругъ его представленій, его образъ мыслей, что выражается напр. въ фраз, подобной слдующей: ‘Самый большой листъ у насъ это листъ лопуха, онъ такъ великъ, что можетъ служить ребенку, въ случа надобности, то передничкомъ, то зонтикомъ?.. Такого рода описанія понятны каждому ребенку.
Счастливы такіе поэты, какъ Андерсенъ! Ни у кого другого не найдется такая публика, какъ у него. Какъ прискорбна, сравнительно, участь ученаго, который, въ особенности въ небольшой стран, пишетъ для такой публики, которая не читаетъ и не цнитъ его и кругъ читателей котораго ограничивается пятью-шестью соперниками и противниками. Поэты находятся вообще въ лучшемъ положеніи, но хотя поэтъ и знаетъ, что его книгу перелистываютъ порою и нжныя ручки, употребляющія въ вид закладокъ шелковыя ленты, то все-же ни одинъ изъ нихъ не можетъ похвалиться такимъ внимательнымъ и чуткимъ кругомъ читателей, какъ напр., Андерсенъ. Сказки его принадлежатъ къ числу тхъ книгъ, которыя мы прочли впервые, разбирая по складамъ, и которыя мы читаемъ еще и теперь, въ нкоторыхъ изъ нихъ буквы кажутся намъ больше, а слова — увсисте, чмъ въ другихъ книгахъ, потому что это были первыя буквы и слова, съ которыми мы познакомились въ нашей жизни. И какъ, должно быть, было пріятно для Андерсена видть скучившимися вокругъ его рабочей лампы эти тысячи дтскихъ личикъ, розовыхъ и цвтущихъ, эти курчавыя головки, носящіяся какъ бы въ облакахъ, точно на средневковыхъ изображеніяхъ, блобрысыхъ датскихъ мальчиковъ, изящныхъ англійскихъ двочекъ, черноглазыхъ индіанскихъ дтей, — видть ихъ передъ собой, богатыхъ и бдныхъ, разбирающихъ по складамъ, читающихъ, слушающихъ, во всхъ странахъ, на всхъ языкахъ, то здоровыхъ, веселыхъ, наигравшихся, то слабенькихъ, блдныхъ, еле оправляющихся посл одной изъ многочисленныхъ дтскихъ болзней, жадно протягивающихъ свои бленькія и смуглыя рученки за каждой переворачиваемой страницей! Никакой другой писатель не найдетъ такой доврчивой, внимательной, неутомимой публики, и притомъ публики до такой степени достойной уваженія. потому что дтство достойно уваженія даже въ большей мр, чмъ старость. Мы видимъ передъ собою цлый рядъ мирныхъ, идиллическихъ сценъ: тамъ читаютъ вслухъ, и дти слушаютъ благоговйно, здсь читаетъ самъ ребенокъ, опершись обоими локтями на столъ, а мать, наклонившись надъ нимъ, читаетъ изъ-за плеча его. Вдь право же стоитъ писать для такой аудиторіи, обладающей такой богатой и незапятнанной силой воображенія.
И эта сила воображенія слушателей даетъ намъ также ясное понятіе о сил воображенія самого автора. Исходной точкой его творчества является игра ребенка, изо всего длающаго все. Поэтому фантазія писателя превращаетъ игрушки въ живыя созданія, въ сверхъестественныя существа, въ героевъ, и. наоборотъ, пользуется всей природой и всмъ сверхъестественнымъ, героями, феями, злыми и добрыми духами, какъ игрушками, т. е. какъ художественными средствами, подвергающимися новой чеканк при каждой новой комбинаціи. ‘Душою’ этого рода искусства является сила воображенія ребенка, которая все одушевляетъ и воплощаетъ, она въ состояніи оживить и какую-нибудь принадлежность домашней обстановки, и растеніе, и куклу, и портретъ, и облако, и солнечный лучъ, и втеръ, и времена года, даже грудная косточка гуся, служащая дтямъ для гаданія, становится для нихъ чмъ-то оживленнымъ, мыслящимъ, одареннымъ волей существомъ. Первообразомъ такой поэзіи является мечта ребенка, которая работаетъ еще быстре, длаетъ еще боле смлыя превращенія, чмъ во время игры его, поэтому авторъ съ особой охотой даетъ въ своихъ сказкахъ мсто сновидніямъ (какъ напр. въ ‘Цвтк маленькой Иды’, въ ‘Оле-Лукойе’, въ ‘Маленькомъ Тук’, въ ‘Обитателяхъ сиреневаго куста’), поэтому мы встрчаемъ у него прелестныя вдохновенія, когда онъ рисуетъ образы, представляющіеся ребенку во сн, наполняющіе и тревожащіе дтское воображеніе, какъ напр. въ той его сказк, гд маленькій Хьельмаръ слышитъ во сн, какъ разставленныя имъ криво во время урока чистописанія буквы плачутся на то, что он упали и разбили себ носъ. ‘Видите-ли, какъ вамъ нужно стоять’,— говоритъ имъ пропись:— ‘вотъ такъ, чуть-чуточку наклонившись впередъ’.— ‘Ахъ, мы и сами желали бы такъ стоять’,— плачутся он,— ‘но мы не можемъ такъ стоять: мы такія слабенькія’.— ‘Такъ вамъ слдуетъ дать пріемъ дтскаго порошку’,— говоритъ Оле-Лукойе.— ‘Ахъ нтъ, нтъ!’ — восклицаютъ буквы, и тотчасъ же такъ красиво выпрямились, что любо-дорого было смотрть на нихъ.— Таково бываетъ сновидніе ребенка, и такимъ рисуетъ намъ его поэтъ.— Однако душу этой поэзіи составляютъ не сновидніе, и не игра, а особенная, не дтская, и въ то же время боле чмъ дтская способность не только замнять одно другимъ, и такимъ образомъ все перемшивать, не только заставлять одно жить въ другомъ, и такимъ образомъ все оживлять,— по, быстро переходя отъ одного къ другому, отъискивая одно въ другомъ, все обобщать, возвышать сновидніе до степени миа, и превращать сказочный элементъ въ фокусъ всей жизни.
Подобная фантазія не углубляется въ суть вещей, она занимается преимущественно мелочами, она поражаетъ неглубоко, она не наноситъ опасныхъ ранъ, она порхаетъ подобно бабочк, останавливаясь въ разныхъ мстахъ, и, подобно искусному наскомому, выходя изъ различныхъ исходныхъ точекъ, сплетаетъ свою тонкую паутину въ одно стройное цлое. Словомъ, она даетъ намъ не врное дйствительности изображеніе человка и его жизни, а рисуетъ намъ рядъ пестрыхъ и замысловатыхъ арабесокъ.
Содержаніе сказокъ Андерсена напоминаетъ порою старинные миы (напр. ‘Обитатели сиреневаго куста’, ‘Снжная царица’), порою народныя сказанія, на которыхъ дйствительно он иногда бываютъ построены, порою поговорки и басни древности, порою даже притчи Новаго Завта (греча подвергается такому же наказанію какъ и смоковница), и такимъ образомъ связующимъ звеномъ въ нихъ постоянно является идея, относительно же формы ихъ можно сравнить съ фантастическими помпейскими декораціями, въ которыхъ переплетаются и переходятъ другъ въ друга растенія съ самыми фантастическими очертаніями, роскошные цвты, голуби, павлины, человческія фигуры. Форма, которая для всякаго другого становилась бы обинякомъ, препятствіемъ или переодваніемъ, для Андерсена служитъ маской, подъ которой онъ чувствуетъ себя совершенно свободнымъ, непринужденнымъ и веселымъ, его геній играетъ, подобно извстнымъ античнымъ дтскимъ фигурамъ, съ маской, вызываетъ смхъ, забавляетъ и въ то же время пугаетъ изъ-за маски. Откровенно-замаскированная манера выражаться въ сказк получаетъ у него естественную, даже классическую интонацію, замчательно хорошо и врно выдержанную. Единственное, что можно замтить по поводу этой интонаціи — это то, что читателю иногда приходится глотнуть вмсто чистаго молока — молока разведеннаго водицей, что тонъ порою становится слишкомъ сантиментальнымъ и слащавымъ (напр. ‘Бдный Иванушка’, ‘Бдная птичка’, ‘Бдная Линочка’), это, впрочемъ, очень рдко замчается тамъ, гд сюжетъ заимствованъ изъ народныхъ сказаній, какъ напр. въ ‘Печномъ прибор’, въ ‘Большомъ и маленькомъ Клаус’: здсь Андерсенъ прекрасно уметъ пользоваться наивно-веселыми, свжими, порою грубоватыми мотивами разсказа, избгая въ то же время плаксиваго или дидактическаго отношенія къ преступленіямъ и убійствамъ, и придавая своимъ фигурамъ большую жизненность. Мене классическимъ представляется тонъ въ вплетенныхъ въ сказки лирическихъ изліяніяхъ, въ которыхъ поэтъ старается въ возвышенной, патетической проз бросить бглый, общій взглядъ на извстный историческій періодъ (‘Тернистый путь чести’, ‘Лебединое гнздо’). На мой взглядъ проявляющаяся здсь нкоторая восторженность настроенія не вполн гармонируетъ съ замчаемою здсь бдностью мысли.
Но за немногими, вышеуказанными исключеніями изложеніе сказокъ Андерсена можетъ считаться образцовымъ. Для того, чтобы ближе ознакомиться съ нимъ, нужно прослдить самую манеру автора работать, и, на основаніи изученія его пріемовъ, врне постигнуть добытые имъ результаты. Особенно хорошо можно прослдить методъ его творчества въ тхъ случаяхъ, когда онъ перерабатываетъ готовый матеріалъ. Въ такихъ случаяхъ намъ не приходится ограничиваться общей оцнкой и общими похвалами, мы можемъ точно и опредленно указать по пунктамъ, сравнивая отступленія его, что онъ пропускаетъ, что онъ выдвигаетъ впередъ, и такимъ образомъ его творческая манера какъ бы развертывается на глазахъ нашихъ.
Однажды Андерсенъ перелистывалъ сочиненіе дона-Мапуэля: ‘Графъ Луканоръ’. Ему понравилась безъискусственная простота старыхъ испанскихъ разсказовъ, ихъ изящное, чисто-средневковое изложеніе. Онъ остановился на глав VII, ‘трактующей о томъ, что произошло между царемъ и тремя обманщиками’:
‘Бесдуя однажды съ своимъ совтникомъ Патроніо, графъ Луканоръ сказалъ ему между прочимъ: Ко мн приходилъ одинъ человкъ, который разсказалъ мн объ одномъ, очень важномъ, дл, онъ далъ мн понять, что дло это послужитъ мн на пользу, но только онъ запрещаетъ мн сообщать о томъ кому бы то ни было на свт, какъ бы высоко я ни цнилъ человка, онъ внушаетъ мн строго хранить эту тайну, угрожая, что въ случа если я открою ее кому бы то ни было, я рискую лишиться не только владній моихъ, но и самой жизни. А такъ какъ я знаю, что ты сразу можешь понять, послужитъ-ли что на пользу, или во вредъ, то я и прошу тебя высказать свое мнніе объ этомъ дл.— ‘Г. графъ’,— отвтилъ Патроніо,— ‘чтобы выяснить вамъ мою мысль, я просилъ бы васъ выслушать мой разсказъ о томъ, что произошло между царемъ и явившимися къ нему тремя обманщиками’. Графъ пожелалъ узнать, что же такое съ нимъ случилось’.
Это вступленіе походитъ на программу: здсь ставится голый вопросъ, на который слдующій затмъ разсказъ долженъ служить отвтомъ, и читатель или слушатель чувствуютъ, что вся эта исторія существуетъ только ради вопроса. Здсь не предоставляется на нашъ выборъ почерпать изъ разсказа то поученіе, которое намъ заблагоразсудится, вниманіе наше настойчиво обращается на вопросъ о довріи, котораго заслуживаютъ таинственныя личности. Этотъ способъ разсказывать можетъ быть названъ практическимъ, въ отличіе отъ поэтическаго, онъ значительно ограничиваетъ удовольствіе, которое читатель находитъ въ томъ, чтобы самому добраться до скрытаго въ разсказ нравоученія. Фантазія любитъ, чтобы ей облегчали работу, чтобъ отъ нея не требовали чрезмрнаго напряженія, но она не желаетъ, чтобы ее лишали даже и легкой работы, она въ этомъ отношеніи похожа на стариковъ, которыхъ заставляютъ работать только для виду, но которые сердятся, когда имъ напоминаютъ, что работа ихъ — не что иное, какъ игра. Еще Кантъ замтилъ, что природа нравится намъ, если она похожа на художественное произведеніе, а художественное произведеніе — если оно напоминаетъ намъ природу. Почему? Именно потому, что намъ нравится покрытое дымкой намреніе.
Дале мы читаемъ слдующее: ‘Господинъ графъ,— сказалъ Патроніо,— къ царю пришли три обманщика и объявили ему, что они мастера въ изготовленіи матерій для одеждъ, и что, между прочимъ, они умютъ изготовлять такую матерію, которую можетъ видть всякій, кто дйствительно сынъ того отца, котораго вс считаютъ его отцомъ, но которой не въ состояніи видть тотъ, кто не сынъ своего мнимаго отца. Это очень понравилось царю, такъ какъ онъ подумалъ, что съ помощью этой матеріи онъ въ состояніи будетъ узнать, кто изъ его подданныхъ дйствительно сынъ того, котораго вс считали отцомъ его, и что такимъ образомъ онъ въ состояніи будетъ водворить въ своей земл боле правомрныя и справедливыя отношенія: ибо мавры не наслдуютъ посл отца своего, если они не являются дйствительными его дтьми. Поэтому онъ повеллъ отвести тремъ обманщикамъ одинъ изъ своихъ дворцовъ, въ которомъ они могли бы изготовлять свою матерію’.
Начало недурное, не лишенное юмора, но, по мннію Андерсена, оно не совсмъ подходитъ для дтей и вообще для скандинавскаго цломудрія. Дале, царь этотъ играетъ въ разсказ роль какого-то шахматнаго короля. Почему обманщики приходятъ именно къ нему? каковъ его характеръ? любитъ-ли онъ роскошь? расточителенъ-ли онъ? Ничего этого мы не знаемъ. Слдовало-бы чмъ-нибудь охарактеризовать его, заставить его высказаться.
‘И они сказали ему, что для того, чтобы быть увреннымъ въ томъ, что они его не обманываютъ, онъ можетъ велть запереть ихъ во дворц до тхъ поръ, пока матерія не будетъ изготовлена, и это очень понравилось царю’.
И вотъ ихъ снабжаютъ золотомъ, серебромъ, шелкомъ, они распространяютъ слухъ, что они уже принялись за изготовленіе матеріи, смло указываютъ посланцамъ короля на узоры и краски и побуждаютъ ихъ объявить матерію превосходной, и наконецъ добиваются того, что ихъ посщаетъ самъ царь, но такъ какъ онъ ничего не видитъ, онъ ‘страшно пугается, такъ какъ воображаетъ, что онъ вовсе не сынъ того царя, котораго онъ считалъ отцомъ своимъ’. Однако онъ скрываетъ это, всячески расхваливаетъ матерію, и вс вторятъ ему, наконецъ, въ одинъ прекрасный день, по случаю какого-то торжества, онъ ршается надть на себя невидимую одежду и прохаться верхомъ по городу, ‘хорошо, что стояло лто’. Никто не видлъ матеріи, однакоже вс опасались сознаться въ этомъ. ‘Такимъ образомъ была сохранена тайна, и никто не отваживался раскрыть ее, пока наконецъ одинъ негръ, приставленный къ лошади короля, которому нечего было терять, не отправился къ королю и не раскрылъ передъ нимъ всей истины’. Отсюда слдуетъ нравоученіе: ‘Кто теб посовтуетъ скрываться отъ твоего друга, безъ всякаго сомннія желаетъ обмануть тебя’. Странное и далеко недоказанное нравоученіе, выведенное изъ этого граціознаго разсказа! Но Андерсенъ совершенно оставляетъ въ сторон эту мораль, осторожною рукою устраняетъ одностороннее нравоученіе изъ этого разсказа, и ограничивается тмъ, что разсказываетъ, въ форм діалога, про тщеславнаго и суетнаго царя. Онъ, такъ сказать, приближаетъ разсказъ къ каждому изъ насъ. Мы, конечно, не станемъ отрицать существованіе чего-либо только изъ опасенія прослыть незаконнорожденными, но есть много такого, относительно чего мы не ршимся высказать правду изъ малодушія, изъ опасенія ‘поступить не такъ, какъ поступаютъ вс’, изъ боязни показаться глупыми. Это — вчно новая исторія, которой не предвидится конца. Она иметъ свою серьезную, но, именно благодаря ея безконечности, и свою забавную сторону. ‘Да вдь на немъ ничего не надто!’ — воскликнулъ, наконецъ, весь народъ. Это было непріятно царю, онъ подумалъ, что, въ сущности, они правы, но онъ сказалъ самъ себ: ‘А все же нужно выдержать до конца’. И онъ продолжалъ важно шествовать впередъ, и придворные шли за нимъ, неся шлейфъ несуществующей мантіи. Такимъ образомъ Андерсенъ придалъ разсказу комическій элементъ.
Выше мы видли, какъ Андерсенъ переработываетъ чужой разсказъ, теперь посмотримъ, какъ онъ производитъ ту же операцію и съ своими собственными сочиненіями. Въ 1830-мъ году онъ обнародовалъ стихотвореніе: ‘Мертвецъ, народная сказка Фіоніи’, впослдствіи онъ совершенно передлалъ его, озаглавивъ его: ‘Попутчикъ’. Въ первоначальной форм своей разсказъ этотъ носитъ на себ серьезный характеръ. Вотъ какъ онъ начинается: ‘Приблизительно въ одной мил отъ Богенскаго озера, близь Эльведгарда, росъ на пол замчательный по величин своей терновникъ, который можно было видть даже съ Ютландскаго берега’. Затмъ слдуютъ красивыя описанія природы и наконецъ фраза: ‘Первую ночь онъ провелъ въ стогу сна на пол и спалъ, какъ персидскій принцъ въ своей блестящей спальн’. Почему именно ‘персидскій принцъ’? Это представленіе, недоступное маленькимъ дтямъ. Не проще ли было-бы сказать: ‘Первую ночь ему пришлось провести въ пол, въ стогу сна: другой постели у него не оказалось. Но онъ находилъ, что это очень недурно и что лучшаго не могъ бы пожелать самъ царь’. Вотъ это было бы понятно. Или напримръ: ‘Луна находила на висящую подъ потолкомъ аргантову лампу, горящую ровнымъ свтомъ’. Отчего бы не сказать: ‘Мсяцъ походилъ на большой ночникъ, висвшій подъ синимъ куполомъ, отъ котораго, конечно, уже не загорятся занавсы’. Достаточно также знать, что въ сказк идетъ рчь о цар и цариц, для дтей имена Агасферъ, Эсирь, Мардохай — слишкомъ мудреныя имена. Вообще сказка эта изобилуетъ сравненіями, не всегда удачными и умстными. Напримръ: ‘Наши путники узнали отъ хозяина, что они находятся во владніяхъ очень добраго короля, прекраснаго правителя, близкаго родственника короля сильфовъ, достаточно знакомаго изъ драматизированной сказки Карла Гоцци ‘Три померанца’. Принцессу сравниваютъ съ ‘принцессой Турандотъ’, о Іоанн говорится: ‘Онъ какъ будто только что начитался Вертера и Зигварта, онъ умлъ только любить и умирать’. Все это — непріятные диссонансы въ сказк. Вс эти слова, хотя красивы, но непонятны для ребенка, а опредленія отличаются отвлеченнымъ характеромъ. ‘Іоаннъ говорилъ, но онъ самъ не зналъ, что говорилъ, такъ какъ принцесса такъ ласково улыбалась ему и протягивала ему свою блую ручку для поцлуя, губы его горли, онъ чувствовалъ, что вся внутренность его точно наэлектризована, онъ не могъ даже и прикоснуться къ тмъ угощеніямъ, которыя предлагали ему пажи, онъ только видлъ передъ собою красивое видніе’. Опять-таки не понятне ли было бы для дтей это же мсто разсказа въ слдующей, напримръ, редакціи: ‘Она была замчательно красива и протянула Іоанну руку, и она понравилась ему еще больше прежняго. Очевидно, она не могла быть тою злою вдьмой, какою ее многіе считали. Затмъ они отправились въ залъ, и пажи разносили имъ варенье и пряники, но старый царь былъ такъ огорченъ, что онъ ничего не могъ сть, да къ тому же и пряники были слишкомъ жестки для него’.
Въ молодости своей Андерсенъ, избравшій себ въ то время образцомъ Музеуса, еще недостаточно умлъ сливать въ своихъ разсказахъ серьезную нотку съ шутливой, об он стояли у него отдльно, какъ только дано было мсто чувству, какъ тутъ же рядомъ появлялась часто неудачная пародія. Напр. Іоаннъ произноситъ нсколько словъ, въ которыхъ онъ выражаетъ любовь свою, и тотчасъ же авторъ прибавляетъ отъ себя: ‘О, какъ трогательно было слушать его! Бдный молодой человкъ, въ обыкновенное время такой любезный и непринужденный, говорилъ теперь точно скучная книга. Да, впрочемъ, какихъ чудесъ не можетъ произвести любовь!’ Однако впослдствіи, въ тридцатыхъ годахъ, талантъ Андерсена окончательно выработался, къ тому же онъ набрался смлости и ршается говорить своимъ собственнымъ языкомъ.
Самымъ выдающимся въ этомъ язык былъ чисто-дтскій характеръ его. Для того, чтобы быть понятнымъ такимъ юнымъ читателямъ, какъ т, къ которымъ онъ обращался, ему приходилось употреблять лишь самыя обыденныя слова, вызывать въ ум ихъ самыя простыя представленія, избгать всего отвлеченнаго, замнять иносказательный тонъ непосредственнымъ, ища такимъ образомъ простоты, онъ обрлъ поэтическую красоту, спустившись до ребяческаго, онъ убдился въ томъ, что ребяческое-то и есть сама поэзія, ибо обще-понятный, наивный способъ выражаться поэтичне того, который переноситъ насъ въ область промышленности, исторіи, литературы, конкретный фактъ, въ одно и то же время, и прозрачне, и живе того, который приводится въ вид доказательства извстнаго положенія, и обыкновенный разговорный языкъ выразительне разныхъ вводныхъ предложеній.
Строго придерживаться такой манеры выражаться, тщательно ознакомиться съ ея синтаксисомъ, конструкціей, богатствомъ словъ,— это, во всякомъ случа, свидтельствуетъ о недюжинномъ ум, и во всякомъ случа не можетъ быть названо букводствомъ. Языкъ, конечно, представляетъ собою лишь вншнюю оболочку поэтическаго произведенія, но и прикасаясь къ вншней оболочк нашего тла, мы слышимъ біеніе пульса, соотвтствующее не уставной работ скрытаго въ глубин вашего организма сердца. Геній похожъ на часы въ томъ отношеніи, что видимая на циферблат ихъ стрлка двигается невидимой пружиной. Онъ похожъ также на спутанный клубокъ нитокъ: какъ он въ сущности ни перепутаны, он все-же составляютъ составныя части одного цлаго разъ мы доберемся до конца этой нити, то мы, работая медленно и осторожно, въ конц концовъ распутаемъ и весь запутанный клубокъ и ему ничего не сдлается.

II.

Итакъ, ухвативъ конецъ нити, мы легко поймемъ, почему именно ребяческое въ содержаніи и въ вншней форм сказки, наивность и искренность, съ которыми разсказываются вещи самыя неправдоподобныя, придаютъ имъ поэтическую цнность. Литературному произведенію придаетъ значеніе, его распространенію во времени и въ пространств содйствуетъ именно манера излагать то, что обусловлено временемъ и пространствомъ, оно пріобртаетъ прочность, если оно ясно, въ законченной форм, изображаетъ существующее. Т творенія, которыя имютъ предметомъ своимъ ощущенія или настроенія, тсно ограниченныя временемъ или пространствомъ, т, которыя касаются чисто-мстныхъ обстоятельствъ или являются результатомъ моднаго влеченія, находящаго въ нихъ себ пищу и отраженіе,— эти творенія исчезаютъ вмст съ вызвавшей ихъ модой. Какая-нибудь уличная псенка, какое-нибудь торжество, какая-нибудь газетная статья въ состояніи занять городъ въ теченіе какой-нибудь недли, посл чего они окончательно забываются. Или возьмемъ хотя-бы слдующій примръ: Въ какой-нибудь стран вдругъ проявляется какое-нибудь непонятное и ненужное влеченіе, какъ напр. влеченіе къ частнымъ спектаклямъ, сдлавшееся эпидемическимъ въ Германіи вскор посл появленія ‘Вильгельма Мейстера’, или въ Даніи между 1820-мъ и 1830-мъ годами. Подобное настроеніе само-по-себ не лишено значенія, но съ психологической точки зрнія оно совершенно поверхностно и не касается боле глубокихъ сторонъ душевной жизни. Если его сдлать предметомъ сатиры, какъ мы видимъ то въ произведеніи датскаго писателя Розенкильда ‘Портной-драматургъ’ или у Генриха Герца въ его ‘Господинъ Бурхардтъ и его семейство’, то подобныя произведенія, не будучи построены на боле возвышенной точк зрнія, окажутся столь-же скоропреходящими, какъ и вышеупомянутыя.
Поднимемся теперь на одну ступень выше, обратимся къ тмъ произведеніямъ, которыя имютъ цлью изображеніе психологическаго состоянія цлаго поколнія, цлаго вка. Такими литературными произведеніями являются добродушныя застольныя псни прошлаго столтія и случайныя политическія стихотворенія настоящаго. Это, во всякомъ случа, историческіе документы, но поэтическая цнность и жизнеспособность ихъ непосредственно зависятъ отъ того, насколько глубоко они касаются общечеловческаго, существеннаго въ историческомъ теченіи. Затмъ немаловажное значеніе имютъ т произведенія, въ которыхъ извстный народъ усматриваетъ въ теченіе даннаго историческаго періода, въ теченіе столтія или полустолтія, свой портретъ, сходство котораго съ оригиналомъ онъ не можетъ не признать. Подобныя произведенія, понятно, должны изображать собою душевное состояніе не скоро преходящее, а боле или мене продолжительное, которое, именно вслдствіе своей продолжительности, должно корениться въ боле глубокихъ душевныхъ слояхъ, такъ какъ иначе прибой душевныхъ волнъ не замедлилъ-бы снести его. Въ этихъ произведеніяхъ воплощается идеальная личность извстной эпохи, т. е. та личность, которая представляется людямъ данной эпохи зеркаломъ и образцомъ. Это та самая личность, которую художники и поэты стараются передать рзцомъ, кистью и перомъ, которая столько-же вдохновляетъ музыканта, какъ и поэта. Въ эллинскомъ мір такими личностями являлись ловкій и сильйый атлетъ и любознательный юноша, въ средніе вка — рыцарь и монахъ, въ эпоху Людовика XIV — царедворецъ, въ начал 19-го столтія-Фаустъ. Такимъ образомъ произведенія, изображающія подобныя личности, служатъ выраженіемъ умственнаго настроенія цлаго вка, наиболе значительныя изъ нихъ выражаютъ даже больше того: они отра жаютъ и воплощаютъ въ себ характеръ цлаго народа, цлаго племени, цлой культуры, добираясь до самаго глубокаго, первобытнаго слоя единичной человческой души и цлаго общества, такъ какъ первая является какъ-бы микрокосмомъ послдняго. Слдуя такому пути, можно было-бы написать исторію цлой литературы при помощи немногихъ именъ, написавъ ихъ идеальныхъ личностей. Датская литература первой половины девятнадцатаго столтія исчерпывается, напримръ, слдующими двумя типами: Аладдиномъ Эденшлегера и монахомъ Тацитурномъ въ ‘Стадіяхъ жизненнаго пути’ Киркетгаарда. Такъ какъ поэтическая цнность этихъ личностей основывается, какъ сказано, на томъ, насколько глубоко коренятся он въ народномъ характер или въ человческой природ, то не трудно будетъ признать, что такая личность, напр., какъ Аладдинъ, для того чтобы стала понятной ея своеобразная красота, должна быть сравниваема съ той идеальной личностью, которая свтитъ намъ съ поконъ вку изъ фантазіи датскаго народа. Эту личность можно будетъ найти, сопоставляя извстное число древнихъ миическихъ или героическихъ личностей, созданныхъ народомъ. Я укажу здсь для примра на ‘Уффе Робкаго’ {Уффе Робкій, согласно преданію, сынъ датскаго короля. Отецъ его, въ свое время, былъ славный воинъ, но теперь онъ уже сдлался старъ и безсиленъ. Онъ очень безпокоится относительно сына: никто никогда не слышалъ отъ послдняго ни единаго слова, онъ никогда не хотлъ учиться владть оружіемъ, ничмъ онъ не интересуется, онъ флегматиченъ и равнодушенъ ко всему. Но когда цари саксонской земли отказываются платить старику-отцу его обычную дань, насмхаются надъ нимъ и вызываютъ его на единоборство, когда отецъ его въ отчаяніи ломаетъ руки и восклицаетъ: ‘О, еслибъ у меня быль сынъ!’ — Уффо заговорилъ впервые и вызываетъ обоихъ враждебныхъ царей на единоборство. Ему спшатъ принести оружіе, но ни одни латы не оказываются ему въ-пору: вс они малы для него, при каждомъ его движеніи они трескаются. Наконецъ онъ ршается удовольствоваться треснувшими латами. То же самое повторяется и съ мечами, которые даютъ ему въ руки: они вс ломаются, точно стекло, какъ только онъ ударитъ ими по дереву. Тогда старый царь велитъ вырыть изъ кургана мечъ, который носилъ его отецъ и съ которымъ тотъ похороненъ, онъ приказываетъ Уффе взять его, но не пробовать его до единоборства. Въ такомъ вооруженіи Уффо выходитъ противъ обоихъ царей на островк на рк Эйдеръ. Старый, слпой король сидитъ на берегу и съ замираніемъ сердца прислушивается къ лязгу мечей. Онъ ршилъ, что если сынъ его будетъ побжденъ, онъ самъ кинется въ волны рки. Уффе замахнулся на одного изъ саксонскихъ царей и разрубилъ его пополамъ. Старикъ догадался объ этомъ по звуку меча. Затмъ Уффе замахнулся вторично, и перерубилъ другого царя пополамъ во всю длину, такъ что об половинки его тла повалились на землю. ‘Опять попало’,— сказалъ про себя старый царь и очень обрадовался. И когда старикъ умеръ, Уффе вступилъ на престолъ, и былъ могучимъ царемъ, котораго вс боялись.}. По своимъ добродтелямъ и порокамъ онъ является настоящимъ датскимъ эпическимъ героемъ. Не трудно замтить, въ какой мр лучшія фигуры Эленшлегера, его спокойный Торъ, его беззаботная Хельга и его лнивый Аладдинъ, являются сколкомъ съ этихъ героевъ и какъ глубоко коренится типъ Аладдина въ народномъ характер, между тмъ какъ въ то же время онъ выражаетъ собою идеалъ извстной, приблизительно полувковой, эпохи. Не трудно было бы также доказать, что монахъ Тацитурнъ является варіантомъ типа Фауста. Такимъ образомъ иногда нетрудно бываетъ прослдить, какъ въ теченіе извстнаго періода времени какая-нибудь идеальная личность распространяется среди разныхъ народовъ и странъ, на цлую часть свта, и какъ она кладетъ свой отпечатокъ на цлую группу литературныхъ произведеній, которыя вс похожи другъ на друга какъ оттиски одной и той же умственной формы, какъ отпечатки одной и той же громадной печати на окрашенныхъ въ разные цвта облаткахъ. Такъ напр. та личность, которая выступаетъ въ датской литератур подъ видомъ ‘искусителя Іоанна’ (въ разсказ Киркетгаарда: ‘Или — или’), иметъ несомннное сродство съ байроновскими героями, съ Рокейролемъ Жана-Поля Рихтера, съ Ренэ Шатобріана, съ Бергеромъ Гете, съ Печоринымъ въ Лермонтовскомъ ‘Геро нашего времени’. Для того, чтобы свергнуть подобныя личности, недостаточно обыкновенныхъ бурь, обыкновеннаго прибоя волнъ: ихъ могла устранить только революція 1848 года.
Крайности сходятся. Подобно тому, какъ серьезныя, охваты вающія все человчество, душевныя болзни одновременно распространяются по всей Европ и ведутъ къ тому, что произведенія, долженствующія первоначально служить врнымъ изображеніемъ ихъ, сохраняются въ вид памятниковъ ихъ, такъ, по той же самой причин, т самыя произведенія получаютъ долговчность и европейское значеніе, которыя отражаютъ въ себ самое элементарное въ человческой природ: ребяческую фантазію и дтское чувство, и которыя, слдовательно, опираются на факты, всми пережитые (какой ребенокъ, напримръ, не воображалъ себя королемъ?). Они изображаютъ то, что происходитъ въ первый періодъ жизни человческой души, и такимъ образомъ касаются самой глуби душевной жизни, боле или мене одинаковой во всхъ странахъ и у всхъ народовъ. Въ этомъ обстоятельств мы находимъ единственное объясненіе того факта, что Андерсенъ — единственный изъ всхъ датскихъ поэтовъ, произведенія котораго нашли себ распространеніе не только во всей Европ, но и за предлами Евроцы. Боле чмъ несостоятельнымъ представляется мн то объясненіе, которое мн доводилось слышать,— что, молъ, объясняется это тмъ, что Андерсенъ лично разъзжалъ повсюду, стараясь о распространеніи своей славы. Еслибы для достиженія послдней цли достаточно было однихъ путешествій, то датскіе художники, ежегодно получающіе правительственныя стипендіи для поздки за-границу, давно уже составили бы цлый сонмъ европейскихъ знаменитостей, а между тмъ современные датскіе поэты врядъ-ли кому-либо извстны за предлами ихъ отечества. Но и другія, мене злостныя, объясненія, врод, напримръ, того, что онъ одинъ изъ новйшихъ выдающихся поэтовъ Даніи писалъ прозой и что поэтому произведенія его легче поддавались переводу, что онъ писалъ популярно, или же. наконецъ, что онъ геній,— говорятъ слишкомъ мало или слишкомъ много. Въ датской литератур найдется не одинъ геній, боле крупный, чмъ Андерсенъ, и много такихъ писателей, которые ни въ чемъ ему не уступаютъ. Но врядъ-ли найдется такой, произведенія котораго были бы такъ ‘элементарны’. Если у Гейберга хватило настолько смлости, чтобы вдаться въ область водевиля (правда, преобразовавъ его предварительно по-своему), то все же онъ не былъ настолько счастливъ, чтобы найти такую художественную форму, въ которой онъ могъ бы обнаружить весь свой талантъ, сконцентрировать вс свои дарованія, какъ то сдлалъ Андерсенъ въ своихъ сказкахъ, или же отъискать такой матеріалъ, ври обработк котораго условія времени и мстности играютъ такую незначительную роль. Его лучшій водевиль ‘Неразлучные’ будетъ понятъ только въ тхъ немногихъ странахъ, въ которыхъ, какъ въ скандинавскихъ земляхъ, знакомы съ ‘обществомъ умренности въ ожиданіи блаженства’, какъ остроумно назвалъ Ибсенъ продолжительное жениханіе, составляющее содержаніе всего водевиля. но какъ для обладанія талантомъ необходимо мужество, такъ для обладанія геніемъ необходимо счастіе, а у Андерсена не было недостатка ни въ мужеств, ни въ счастіи.
Общедоступный элементъ въ поэзіи Андерсена обезпечивалъ за нимъ кругъ читателей среди образованныхъ людей всхъ странъ, и еще боле значительный среди людей необразованныхъ. Какая-то дтская наивность придаетъ ей чисто-народный характеръ, содйствуя ихъ распространенію какъ въ ширь, такъ и въ глубь. Вслдствіе глубокаго, прискорбнаго распаденія общества на различные слои образованности, литература въ лучшихъ своихъ про изведеніяхъ можетъ вліять почти только на одинъ классъ. Если въ Даніи нкоторыя литературныя произведенія, какъ напр. романы Ингемаппа, составляютъ исключеніе, то происходитъ это большею частью вслдствіе такихъ ихъ свойствъ, которыя отстраняютъ отъ нихъ людей образованныхъ: вслдствіе неправдоподобія характеровъ и неврной исторической окраски. Съ романами Ингеманпа случается то же, что и съ теоріями Грундтвига: если кто пожелаетъ ихъ отстаивать, то онъ не можетъ достигнуть этого, доказывая ихъ правдивость, а лишь чисто практическимъ путемъ, указаніемъ на ту вншнюю пользу, которую он принесли длу образованія въ Даніи, благочестію, и т. д. Между романами Ингеманна и сказками Андерсена существуетъ та разница, что послднія читаются дтьми младшаго, а первые — дтьми старшаго возраста. Сказки какъ нельзя лучше отвчаютъ богатому воображенію и способности симпатизировать ребенка вообще и двочки старшаго возраста въ частности, романы — жажд къ вншней дятельности мальчика старшаго же возраста, пробуждающемуся въ немъ рыцарскому чувству, тщеславію, смлости и желанію нравиться. Романы же Ингеманна писаны были для людей взрослыхъ, но здравый смыслъ публики мало по малу заставлялъ отвращаться отъ нихъ, пока они не сдлались достояніемъ отроковъ отъ десяти до двнадцати-лтняго возраста. Правда — это нчто относительное: для двнадцати-лтняго мальчика книги эти настолько же преисполнены правды, насколько для двадцати-лтняго юноши — невинной лжи. Для тринадцатилтняго мальчика, сколько-нибудь умственно развитого, уже слишкомъ поздно читать подобныя книги. Съ сказками Андерсена случилось какъ разъ наоборотъ: будучи написаны въ начал для дтей и читаемы ими. он не замедлили сдлаться достояніемъ взрослыхъ, и послдними-то он и были признаны геніальными произведеніями.
Во всякомъ случа нельзя не назвать удачной его мысль сдлаться поэтомъ дтей. Посл продолжительнаго блужданія, посл неудачныхъ попытокъ, которыя не могли не представить въ нсколько ложномъ и смтномъ свт самопониманіе поэта, разсчитывавшаго на признаніе его будущими поколніями, посл многолтняго киданія изъ стороны въ сторону, Андерсенъ, прямой отпрыскъ Эленшлегера, пошелъ по стопамъ послдняго, и въ одинъ прекрасный вечеръ очутился передъ маленькой, невзрачной дверкой: дверка эта вела въ область сказки. Онъ толкнулъ ее, она подалась, и онъ среди глубокой тьмы усмотрлъ слабое мерцаніе Аладдиновой лампы. Передъ нимъ явились духи этой лампы — собаки, съ глазами величиною съ блюдечко, и даже еще больше того — съ мельничный жерновъ и съ копенгагенскую круглую башню, эти духи принесли къ нему три громадныхъ сундука съ золотыми, серебряными и бронзовыми предметами. И вотъ явилась первая сказка, и отъ огня Аладдиновой лампы Андерсенъ засвтилъ еще много, много другихъ лампъ.
Спрашивается, въ какомъ смысл можно считать Андерсеновское дитя — фигурой идеальной? Почти во всхъ странахъ наступаетъ такой моментъ, когда литература внезапно какъ бы открываетъ то, что до сихъ поръ оставалось въ обществ незамченнымъ. Такъ напр. она поочередно открываетъ мщанина (въ Даніи это сдлалъ Гольбергъ), студента, крестьянина, и т. д. Во времена Платона женщина еще не была открыта. Ребенка литература разныхъ странъ также открыла въ разное время, въ Англіи, напр., гораздо раньше, чмъ во Франціи. Въ Даніи ребенка открылъ Андерсенъ. Но и здсь, какъ и везд, открытію этому предшествуютъ разныя гипотезы и условности, здсь, какъ и везд, является человкъ, которому принадлежитъ иниціатива, отъ котораго исходитъ основное открытіе, вліяющее на всхъ послдующихъ поэтовъ: въ Даніи такимъ человкомъ является Эленшлегеръ. Признаніе за ребенкомъ его естественныхъ правъ въ области поэзіи является лишь однимъ изъ многочисленныхъ симптомовъ воцаренія наивности, виновникомъ котораго въ Даніи является Элевіилегеръ.
Восемнадцатый вкъ, видвшій силу свою въ разсуждающемъ разум, своего врага — въ сил воображенія, являвшейся въ глазахъ его лишь союзникомъ и крпостнымъ устарлыхъ традицій, свою повелительницу — въ логик, своего царя — въ Вольтер, объектъ своей поэзіи и своей науки — въ отвлеченномъ, просвщенномъ. соціальномъ человк,— этотъ восемнадцатый вкъ отсылаетъ ребенка, какъ существо еще не отвлеченное, не просвщенное и не абстрактное, изъ гостинной въ дтскую, гд онъ можетъ наслушаться сколько угодно сказокъ и побасенокъ, подъ тмъ условіемъ, конечно, чтобъ онъ постарался забыть все это впослдствіи, какъ недостойное взрослаго человка. Но въ обществ девятнадцатаго столтія (здсь, впрочемъ, нельзя провести строгой демаркаціонной линіи) наступаетъ реакція. Мсто человка общественнаго заступаетъ человкъ, какъ единичная личность. Прежде цнили только осязаемое, теперь поклоняются непознаваемому, натуральная философія Шеллинга смняетъ систему Фихте, въ основу которой положено было я, ведется борьба противъ безплоднаго разсудочнаго рефлекса, сказка и былина снова возстановляются въ нравахъ своихъ, дтская и ея обитатели снова входятъ въ почетъ, порою даже преувеличенный. Всюду принимаются собирать народныя сказки, и въ очень многихъ странахъ поэты принимаются обработывать ихъ. Сантиментальные дтскіе писатели переходной эпохи (Коцебу и Иффландъ) выводятъ дтей на сцену въ намреніи тронуть зрителей, даже Эленшлегеръ отдалъ въ этомъ отношеніи дань духу времени, за что и подвергся нападкамъ и осмянію со стороны Гейберга. Что касается общества, то здсь властвуетъ Руссо, съ своими педагогическими теоріями и увлеченіями, ребенку, и въ особенности природ ребенка, посвящается столько вниманія, какъ никогда прежде, идеализація воспитанія ребенка (Кампе) мало по малу вытсняется идеализаціей ‘дитяти природы’.(Эта тенденція во вкус. Руссо подмчается уже въ разговор Геца фонъ Берлихингена съ своимъ сыномъ).
Отъ ребенка къ животному — одинъ только шагъ. Животное — это ребенокъ, который никогда ничмъ инымъ не будетъ, какъ ребенкомъ. Стремленіе къ общественности одинаково удалило изъ области литературы и ребенка, и животное, то же самое стремленіе къ наивности, къ естественности, къ невинности, къ безсознательному, обратившее вниманіе поэзіи на ребенка, обратило его также и на животное, а затмъ и на всю природу. Руссо, ратующій за ребенка, ратуетъ и за животное, и, черезъ посредство послдняго, и за всю природу. Онъ изучаетъ ботанику, вступаетъ въ корреспонденцію съ Линнеемъ, высказываетъ послднему свою симпатію и свое удивленіе. Научнымъ взглядомъ на природу объусловливается общественный, а послднимъ, въ свою очередь, поэтическій. Бернарденъ-Сенъ-Пьеръ въ замчательномъ разсказ своемъ ‘Paul et Virginie’ впервые ввелъ во французскую прозу описанія природы, интересно то, что, описывая ландшафтъ, онъ отводитъ въ немъ мсто, въ качеств героя и героини, двумъ дтямъ. Александръ Гумбольдтъ беретъ съ собою эту книгу во время своего путешествія въ тропическія страны, съ наслажденіемъ прочитываетъ эту книгу вслухъ своимъ спутникамъ, среди роскошной природы, которую онъ впослдствіи описалъ, и съ благодарностью отзывается о томъ, чмъ онъ обязанъ Бернардену-Сенъ-Пьеру. Гумбольдтъ повліялъ на Эрштедта, который, въ свою очередь, имлъ сильное вліяніе на Андерсена. Сочувственное отношеніе къ природ вліяетъ на научное отношеніе къ ней же, которая, въ свою очередь, вліяетъ на отношеніе поэтическое. Шатобріанъ описываетъ, съ свойственными ему блескомъ и живостью красокъ, природу родственную той, которая рисовалась миролюбивому, любящему природу Сенъ-Пьеру. Стеффенсъ въ 1802 году, въ своихъ знаменитыхъ лекціяхъ, впервые въ Даніи представилъ природу не въ устарломъ, схоластическомъ свт. Около 1831 года, т. е. въ то самое время, когда Андерсенъ началъ писать свои сказки, въ Англіи (въ той самой стран, которая впервые ввела ребенка въ литературу) учреждается первое Общество покровительства животнымъ, отдленія его появляются во Франціи и въ Германіи (въ Мюнхен, Дрезден, Берлин, Лейпциг). Киркетгаардъ насмхался въ своей повсти ‘Или — или’ надъ учрежденіемъ такихъ обществъ, онъ видитъ въ этомъ лишь проявленіе стремленія къ общественности, обращеннаго на самые мелочные предметы мелочными личностями. Возвращаясь къ Даніи, мы замчаемъ, что здсь врная природ ландшафтная живопись начинаетъ усиленно развиваться какъ разъ въ то время, когда въ другой области художественнаго творчества начинаютъ появляться сказки: Сковгардъ рисуетъ прудъ, на которомъ плещется ‘гадкій утенокъ’. Копенгагенскій обыватель начинаетъ тяготиться большимъ городомъ, лтомъ ему становятся несносными булыжники мостовой, высокіе дома, черепичныя и желзныя крыши, ему хочется видть надъ собою сводъ небесный, онъ отправляется въ деревню, заводитъ сады, научается отличать ячмень отъ ржи, становится въ теченіе лтнихъ мсяцевъ поселяниномъ. Одна и та же идея, вновь отъисканная идея о природ, распространяетъ свое вліяніе на вс житейскія сферы, подобно тому, какъ вода, бьющая изъ высоко-расположеннаго ключа, стекая, разливается во множеств ручейковъ. Странное, вызывающее на размышленіе, вліяніе идеи! Въ прошломъ столтіи нельзя было встртить ничего подобнаго. Кто-то остроумно замтилъ, что можно перерыть всю ‘Генріаду’ Вольтера, не найдя въ ней ни единой былинки. Точно такъ же можно перелистать всего Баггезена, не встртивъ въ немъ ни одного описанія природы, хотя бы въ вид простой декораціи. И какой громадный скачекъ отъ такой поэзіи къ поэзіи напр. Христіана Винтера, въ которой человческія фигуры играютъ роль простой декораціи, между тмъ какъ пейзажъ стоитъ въ ней на первомъ план! Въ то время, конечно, никто даже и не подумалъ бы о поэзіи, подобной поэзіи Андерсена, въ которой животныя и растенія замняютъ человка и даже почти что длаютъ его излишнимъ {Басни прошлаго столтія, напр. басни Лессинга — это голая мораль.}.
Что же представляется особенно привлекательнымъ для Андерсена въ растеніи, въ животномъ, въ ребенк? Онъ любитъ ребенка, потому что его мягкое сердце влечетъ его ко всему маленькому, слабому, безпомощному, ко всему, о чемъ можно говорить сострадательно, съ нжной симпатіей, потому что если онъ отнесется съ этими чувствами къ герою, онъ подвергнется за это насмшкамъ,— какъ-то случилось, напр., съ его повстью ‘Только скрипачъ’, осмянной Киркетгаардомъ,— между тмъ какъ по отношенію къ ребенку они кажутся боле естественными. Руководимый тмъ же чувствомъ участія къ слабымъ и заброшеннымъ, Андерсенъ — самъ вышедшій изъ народа — выводитъ въ своихъ сказкахъ, какъ то длаетъ Диккенсъ въ своихъ романахъ, преимущественно лицъ взятыхъ изъ бднйшихъ классовъ, простыхъ по происхожденію, но благородныхъ сердцемъ людей: старухи-прачки въ ‘Маленькомъ Тук’ и въ ‘Ничего не стоющей’, старая служанка въ ‘Питомк’, сторожъ и его жена въ ‘Старомъ уличномъ фонар’, бдный подмастерье въ сказк ‘Подъ ивой’, бдный домашній учитель въ сказк ‘Все на своемъ мст’. Вдь бднякъ столь же беззащитенъ, какъ и ребенокъ. Кром того, Андерсенъ любитъ дтей, потому что онъ уметъ ихъ изображать не столько непосредственно-психологически въ форм романа,— онъ вообще чуждъ абстрактной психологіи, — сколько косвенно, переносясь сразу въ дтскій міръ и длая послдній вполн своимъ міромъ. Поэтому Киркетгаардъ былъ безусловно неправъ, упрекая Андерсена въ томъ, будто онъ не уметъ изображать дтей. Впрочемъ, въ одномъ отношеніи Киркетгаардъ правъ (вообще, въ качеств литературнаго критика, Киркетгаардъ соединяетъ въ себ многія достоинства со многими недостатками, послдніе относятся преимущественно къ литературно-исторической сторон его трудовъ): онъ правъ въ своемъ замчаніи, что Андерсенъ въ своихъ романахъ постоянно рисуетъ дтскій характеръ антитезами, но онъ не правъ, прилагая эту же мрку и къ сказкамъ Андерсена. Нужно замтить, что въ своихъ сказкахъ Андерсенъ сравнительно рдко выводитъ ребенка говорящимъ и дйствующимъ. Чаще онъ длаетъ это въ своемъ превосходномъ сборник: ‘Дтская книжка безъ картинокъ’, въ которомъ прекрасно изображена природная и граціозная наивность ребенка. Встрчающіяся въ ней краткія, наивныя изреченія ребенка схвачены очень врно и не безъ юмора. У всякаго найдется немалый запасъ подобныхъ анекдотовъ. Мн припоминается здсь, какъ я однажды взялъ съ собою маленькую двочку въ загородный увеселительный садъ, гд пли тирольцы. Она очень внимательно слушала ихъ пніе. Когда мы во время антракта гуляли по саду передъ павильономъ, намъ встртились нкоторые изъ пвцовъ въ ихъ національныхъ костюмахъ. Двочка боязливо ухватилась за меня и спросила удивленнымъ голосомъ: ‘А разв имъ позволяютъ расхаживать на свобод?’ Никто лучше Андерсена не умлъ подхватывать подобныя наивности. Въ его сказкахъ мы видимъ много тому примровъ, какъ напр. въ ‘Старомъ дом’, гд дитя даритъ обитателю этого дома оловяннаго солдатика, для того, чтобы старику ‘не было такъ страшно и такъ скучно одному’, нсколько подобныхъ милыхъ, дтски-наивныхъ выходокъ мы встрчаемъ и въ ‘Цвтахъ маленькой Иды’. Самыми удачными дтскими фигурами въ ‘Сказкахъ’ Андерсена я признаю: маленькую Хельмаръ, маленькаго Тука, Кэя и Герду, несчастную, чванливую Каренъ (въ ‘Красныхъ башмачкахъ’, прекрасно-написанной сказк, производящей, однако, тяжелое впечатлніе), двочку со спичками и другую маленькую двочку въ ‘Сердечномъ гор’, наконецъ дтей Иба и Христину въ разсказ ‘Подъ ивовымъ деревомъ’. Рядомъ съ этими дтьми изъ міра дйствительнаго выводятся и сказочныя фигуры: маленькая фея въ ‘Двочк съ пальчикъ’, маленькая двочка-разбойникъ, едва-ли не самая лучшая дтская фигура у Андерсена, представляющая своею мастерски-изображенною необузданностью интересный контрастъ со многими благонравными, послушными, чистенькими дтьми.
Мы видли, что сочувствіе ребенку заставило Андерсена сочувствовать животному, еще вдвое боле ребяческому, чмъ дитя, растенію, облаку, втру, — вдвое боле непосредственному воплощенію природы. Андерсенъ всегда чувствовалъ особое влеченіе къ безличному, безсознательному. На ребенка, даже на самаго маленькаго, въ особенности столичнаго, наложила свое клеймо тысячелтняя цивилизація. Сколько борьбы, сколько страданій отразилось на лиц такого ребенка! Не то мы видимъ у животныхъ. Взгляните на лебедя, на курицу, на кошку: они и теперь живутъ, дятъ, спятъ такъ же, какъ тысячелтія тому назадъ. У ребенка уже начинаютъ сказываться дурные инстинкты. Мы, въ поискахъ за безсознательнымъ и наивнымъ, охотно спускаемся въ ту область, гд прекращаются отвтственность, раскаяніе, страсти Поэтъ, подобный Андерсену, который такъ неохотно видитъ у себя передъ глазами грубое и жестокое во всей нагот ихъ, на котораго все грубое и жестокое производитъ такое сильное впечатлніе, что онъ даже не ршается разсказывать о немъ, а отворачивается отъ него со словами: ‘Намъ невыносимо даже думать объ этомъ’,— такой поэтъ естественно находитъ успокоеніе и внутреннее удовлетвореніе въ такомъ мір, гд можно найти себялюбіе, насиліе, грубость, подлость, несправедливость разв лишь въ переносномъ смысл этихъ словъ.
Весьма характеристичнымъ является то, что почти вс животныя, встрчающіяся въ сказкахъ Андерсена, — животныя ручныя, домашнія. Во-первыхъ, это является симптомомъ того же настроенія, кроткаго и нсколько идиллическаго, заставляющаго его выводить въ своихъ сказкахъ и разсказахъ почти исключительно благонравныхъ людей. Во-вторыхъ, это свидтельствуетъ о его авторской добросовстности, заставляющей его изображать лишь то, что ему хорошо извстно. Наконецъ, это открываетъ ему боле широкое поле: домашнія животныя во многомъ напоминаютъ людей, вслдствіе продолжительнаго пребыванія вблизи людей, они какъ бы получили нкоторый человческій отпечатокъ, что въ значительной мр облегчаетъ олицетвореніе ихъ. Вс эти кошки и куры, утки и индйскіе птухи, аисты и лебеди, мыши и блохи, представляютъ собою какъ нельзя боле благодарный матеріалъ для сказки. Они находятся въ постоянномъ общеніи съ людьми, имъ недостаетъ только способности произносить членораздльные звуки, хотя найдется немало людей, обладающихъ этой способностью, которые даже не заслуживали бы этого преимущества. Почему бы не дать животнымъ способность говорить и не принять ихъ въ нашу среду?
То обстоятельство, что Андерсенъ ограничивается въ своихъ сказкахъ почти исключительно домашними животными, придаетъ первымъ дв характеристическія особенности: во-первыхъ, животныя Андерсена, каковы бы они ни были, никогда не являются зврями, единственнымъ ихъ недостаткомъ является разв то, что они глупы, Андерсенъ изображаетъ не животное въ человк, а человка въ животномъ. Во-вторыхъ, эта особенность лишаетъ Андерсена возможности касаться нкоторыхъ сторонъ характера, которыя не встрчаются у домашнихъ животныхъ. Мы встрчаемъ здсь много красиваго, забавнаго, оригинальнаго, но за то мы не найдемъ здсь, напр., такой характеристичной черты, какъ напр. та, что волкъ, замтивъ на ше дворовой собаки слды цпи, предпочелъ свободную жизнь въ-проголодь въ лсу боле спокойной жизни въ собачьей конур. Соловей, олицетвореніе свободной поэзіи, умиляется у Андерсена тмъ, что вызналъ своимъ пніемъ слезы на глаза короля. И даже благородный лебедь оканчиваетъ въ сказк ‘Гадкій утенокъ’ тмъ, что становится смирной, домашней птицей. Ужъ лучше было бы заставить его умереть въ невол, если онъ не могъ унестись изъ этой неволи на своихъ могучихъ крыльяхъ, на уединенное лсное озеро. А то что это за прозаическій конецъ: ‘Въ садъ прибжали дти, и стали бросать въ воду пруда хлбъ и пирожки, и вс они единогласно ршили, что новый, только что прилетвшій лебедь, тоже усердно клевавшій кидаемый ему хлбъ, — самый красивый изъ всхъ. И вс старые лебеди преклонялись передъ нимъ’. И тутъ упускается изъ виду, что есть нчто боле драгоцнное, чмъ крошки хлба, и пирожки, и преклоненіе старыхъ лебедей, гусей и утокъ, — а именно свободное плаваніе и свободный полетъ!
Андерсенъ вообще предпочитаетъ птицъ четвероногимъ животнымъ. У него чаще встрчаются птицы, чмъ млекопитающія, и объясняется это, очевидно, тмъ, что птица существо боле кроткое, боле близкое растенію, чмъ животное. Соловей — его символъ, лебедь — его идеалъ, аистъ — его признанный любимецъ. Птицамъ же онъ, въ свою очередь, предпочитаетъ растенія. Изъ всхъ органическихъ существъ растенія чаще всего встрчаются въ его сказкахъ, и объясняется это тмъ, что въ растительномъ мір господствуютъ миръ и гармонія. И растеніе похоже на ребенка, но на ребенка постоянно спящаго. Здсь нтъ ни волненій, ни страданій, ни заботъ. Здсь жизнь является спокойнымъ, правилъ нымъ ростомъ, а смерть — безболзненнымъ увяданіемъ. Здсь почти ничто не оскорбляетъ нжной, сострадательной души Андерсена, ничто не потрясаетъ его, не разстроиваетъ его нервовъ, здсь онъ чувствуетъ себя совершенно дома, здсь онъ рисуетъ намъ самые причудливые узоры на какомъ-нибудь лист лопуха. Здсь мы можемъ прослдить всевозможныя его ощущенія: состраданіе при вид срубленнаго дерева, приливъ бодрости при вид наливающейся почки, нкоторое отуманеніе при вдыханіи сильнаго аромата жасмина, исторія льняного стебля или скоропреходящій почетъ, которымъ пользуется елочка въ рождественскій вечеръ, наводятъ на самыя разнообразныя размышленія, но вс эти ощущенія не представляютъ собою ничего гнетущаго. Наше чувство слегка волнуется, но не потрясается, не разгорячается, не подавляется. Поэтъ съ замчательнымъ тактомъ влагаетъ различныя рчи въ уста различныхъ растеній. Особенно замчательны въ этомъ отношеніи: ‘Елка’, ‘Идочкины Цвты’ и ‘Снгурочка’.
Въ послднемъ изъ вышеназванныхъ разсказовъ каждый цвтокъ разсказываетъ свою исторію. Вотъ что разсказываетъ ‘Барская спсь’: ‘Слышишь-ли барабанъ? Бумъ! бумъ! Постоянно повторяются только два тона: Бумъ! бумъ! Слышишь-ли причитанія женщинъ? Слышишь-ли возгласы священника? Женщина индуска стоитъ въ своей длинной, алой мантіи на костр, пламя начинаетъ уже лизать ее и ея умершаго супруга, но женщина думаетъ не о мертвец, а о живомъ, который стоитъ тутъ же въ толп, глаза котораго горятъ ярче пламени, о томъ, взоръ котораго пожираетъ ея сердце сильне, чмъ пламя, которое вскор испепелитъ ея тло. Можетъ-ли пламя сердца быть поглощено пламенемъ костра?’ — ‘Этого я совсмъ не понимаю’, — сказала маленькая Герда.— ‘Это моя сказочка’,— отвтила Барская спсь.
Еще одинъ шагъ дальше — и фантазія поэта усвоиваетъ себ все неодушевленное, населяетъ все, что угодно, большое и малое,— и старый домъ, и старый шкапъ (‘Пастушка и трубочистъ’), и волчокъ, и мячикъ, и швейную иголку, и воротничекъ, и большія пряничныя фигуры, въ которыхъ мсто сердца занимаетъ горькая миндалина. Овладвши физіономіей міра неодушевленнаго, фантазія поэта отождествляется съ безформенною массою, плыветъ вмст съ луной по небосклону, свищетъ и разсказываетъ вмст съ втромъ, видитъ одушевленныя существа въ снг, въ сн, въ ночи, въ смерти, въ сновидніяхъ. Но руководящимъ мотивомъ этой фантазіи все-таки является симпатія ко всему дтскому, изображеніемъ простыхъ, но глубокихъ и неизмнныхъ душевныхъ состояній ребенка продукты этой фантазіи возвышаются надъ волнами времени, распространяются за предлами извстной страны и становятся общимъ достояніемъ различныхъ классовъ общества. Давно уже прошли т времена, когда на геній смотрли, какъ на свалившійся съ неба метеоръ, теперь общеизвстно, что геній, какъ и все въ природ, является результатомъ извстныхъ обстоя тельствъ и извстныхъ условій, что онъ находится въ тсной, неразрывной связи съ своимъ вкомъ и что онъ является лишь однимъ изъ органовъ идей этого вка. Симпатія къ ребенку является лишь одною изъ разновидностей симпатій девятнадцатаго вка ко всему наивному, любовь къ безсознательному является однимъ изъ проявленій любви къ природ. Въ обществ, въ наук, въ поэзіи, въ искусств природа и ребенокъ сдлались объектомъ поклоненія: между поэзіей, искусствомъ, наукой и обществомъ сказывается замтное взаимодйствіе. И вотъ, если является поэтъ, котораго симпатія влечетъ къ ребенку, фантазію котораго будятъ животное, растеніе, природа, то онъ ршается слдовать своему влеченію, отваживается обнаружить оригинальныя стороны своего таланта, такъ какъ тысячи голосовъ вокругъ него призываютъ его слдовать своему призванію, и потокъ, въ которомъ онъ старается плавать, помимо его воли, несетъ его къ цли.
Поэтому можно изучать художника, изучая вдохновляющія его идеи. Изучать происхожденіе и развтвленіе этихъ идей, прослдить ихъ въ абстрактной ихъ сущности и въ конкретномъ развитіи ихъ,— является поэтому дломъ далеко не лишнимъ, если поставить себ задачей — основательное ознакомленіе съ творческой фантазіей поэта. Если врно то, что голой идеи недостаточно для поэзіи, то столь же врно и то, что поэзія немыслима также безъ идеи и безъ той обстановки, которая создаетъ эту идею и двигаетъ ее Счастливаго поэта окружаетъ толпа людей, работающихъ въ томъ же направленіи, хотя, быть можетъ, и не столь счастливо, а вокругъ этой толпы движутся народы, въ качеств нмыхъ, но сочувствующихъ сотрудниковъ. Геній похожъ на зажигательное стекло въ томъ отношеніи, что онъ собираетъ въ одну точку разсянные на большомъ пространств лучи. Онъ никогда не представляетъ собою одиноко-стоящаго дерева: онъ является лишь самымъ могучимъ деревомъ въ лсу, самымъ высокимъ колосомъ въ сноп, истинное значеніе и настоящую роль его можно постигнуть лишь тогда, когда увидишь его на надлежащемъ мст.

III.

Недостаточно того, чтобъ указать ту страну свта, которая служитъ родиной генію, нужно точне ознакомиться съ мстомъ его рожденія. Дале нельзя сказать, что достаточно близко знакомъ съ геніемъ на томъ основаніи, что знакомъ съ его обстановкой и связями, какъ нельзя сказать, что знакомъ съ какимъ-нибудь городомъ только потому, что обошелъ вокругъ его стнъ. Эпоха можетъ служить частнымъ, но отнюдь не исчерпывающимъ объясненіемъ генія. Онъ подводитъ подъ общій законъ встрчающіяся ему частныя явленія, будучи самъ продуктомъ, онъ производитъ продукты, которые онъ одинъ только въ состояніи произвести. Стоитъ только немного напречь свое вниманіе, стоитъ только прислушаться къ отзыву иностравца, чтобы понять, сколько въ сказкахъ Андерсена національнаго, мстнаго и индивидуальнаго. Однажды мн пришлось бесдовать съ однимъ молодымъ французомъ о Даніи. ‘О!, я очень хорошо знакомъ съ вашей страной’,— сказалъ онъ.— ‘Я знаю, что у васъ царствуетъ король Христіанъ, что вашъ первый писатель — непризнанный геній и что зовутъ его г. Шмидтъ, что г. Плугъ — самый храбрый герой вашей родины, никогда не показавшій тыла непріятелю, и что г. Билле — это датскій Гамбетта. Я знаю, что у васъ есть сословіе ученыхъ, отличающееся своею научною самостоятельностью и своимъ свободомысліемъ, я знакомъ также съ г. Гольстомъ, котораго у васъ называютъ Тиртеемъ Данеброга’… Такъ какъ я видлъ, что онъ былъ достаточно оріентированъ, то я спросилъ его, читалъ ли онъ сказки Андерсена?— ‘Безъ сомннія’,— отвтилъ онъ:— ‘это единственная датская книга въ моей библіотек’.— ‘А какого вы о ней мннія?’ — ‘Слишкомъ дтская (un peu trop enfantin)’,— отвтилъ онъ. Я увренъ въ томъ, что еслибы дать прочесть сказки Андерсена пятилтнему французскому мальчику, и тотъ нашелъ бы ихъ слишкомъ дтскими.— Я сказалъ выше, что Андерсеновская манера выражаться по-дтски для всхъ понятна: это правда, но это не вся правда. Эта манера носитъ на себ нмецкій отпечатокъ, и потому ее легче всего понимаютъ въ Германіи и въ Англіи, не такъ хорошо у романскихъ народовъ, и мене всего во Франціи.
И дйствительно, Андерсена мене всего знаютъ и читаютъ во Франціи. Англія, — это единственная страна, въ которой посвящаютъ цлые романы, или по крайней мр значительныя части ихъ, изображенію душевной жизни дтей (Диккенса: ‘Поль Домби’ и ‘Давидъ Копперфильдъ’, г-жи Уетерелль: ‘Обширный міръ Божій’, Дфорджа Элліота: ‘Мельница близь плотины’), и англійская манера писать для дтей — единственная въ своемъ род, достаточно раскрыть первую попавшуюся французскую иллюстрированную дтскую книгу, для того чтобы тотчасъ же замтить громадную разницу, да и англійскія и французскія дти совершенно непохожи между собою. Во Франціи Андерсенъ уже потому одному никогда не въ состояніи будетъ стать твердой ногой, что тамъ принадлежащее ему по праву мсто давно уже занято, а именно Лафонтэномъ.
Наивность бываетъ двоякаго рода: сердечная и головная, первая изъ нихъ наивность — откровенная, простая и трогательная, вторая, такъ сказать, себ на ум, дразнящая, агрессивная. Первая изъ нихъ вызываетъ слезы, вторая — улыбку, первая красива, вторая привлекательна, первая встрчается у дтей добрыхъ, вторая — у такъ называемыхъ ‘enfants terribles’. Андерсенъ поэтъ перваго вида наивности, Лафонтэнъ — второй. Послдній видъ наивности является выраженіемъ слишкомъ ранней зрлости, она иногда высказываетъ мткое словечко, сама не понимая хорошенько, что такое она говоритъ, и поэтому она иногда можетъ показаться напускною, второй является выраженіемъ невинности, полагающей, что весь міръ — это какой-то райскій садъ, и въ невинности своей она высказываетъ иногда такое мткое словечко, что подобную наивность можно было бы пожалуй принять за маску. Если сравнивать сказки Андерсена съ баснями Лафонтэна, то замчается коренное различіе во взглядахъ на жизнь, причемъ ярко обрисовываются границы взглядовъ на жизнь сверянина, боле опредленныя и ограниченныя.
Одною изъ отличительныхъ чертъ Лафонтэновскаго, и вообще французскаго міровоззрнія является борьба противъ иллюзіи. Наивность сказокъ Лафовтэна въ томъ именно и заключается, что какъ бы она ни казалась добродушной, безобидной и кроткой, она все же по временамъ даетъ понять, что она не позволитъ провести себя, что она отлично уметъ цнить по ихъ достоинству всю человческую глупость и лицемріе, всякія разглагольствованія и громкія фразы, которыми люди какъ бы нарочно позволяютъ морочить себя. Она съ улыбкою проходитъ мимо серьезности, ядромъ которой оказывается гниль, мимо величія, которое въ сущности не что иное какъ нахальство, мимо порядочности, которой суть составляетъ ложь. Такимъ образомъ она отводитъ ‘всему свое мсто’, какъ озаглавленъ одинъ изъ самыхъ популярныхъ разсказовъ Андерсена. Въ основ ея серьезности лежитъ поэтическое вдохновеніе, ея остроумная шутка снабжена тщательно-скрываемымъ жаломъ. Французская сатира похожа на рапиру, къ концу которой ради безопасности придлана пуговка. Она при помощи ‘Тартюфа’, ‘Кандида’ и ‘Фигаро’, совершила революцію раньше настоящей революціи. Смхъ,— это была первая французская ‘Марсельеза’.
Отличительной же чертой Андерсеновскаго міровоззрнія является то, что онъ ставитъ выше всего сердце, и это — черта чисто-дтская. Онъ при всякомъ удобномъ случа выдвигаетъ на первый планъ красоту и значеніе чувства, отводитъ судьб значительное мсто сравнительно съ волей, борется противъ критики разума, какъ противъ зла, какъ противъ внушенія дьявола, наноситъ педантической наук вскіе и мткіе удары (‘Колоколъ’, ‘Листокъ съ неба’), изображаетъ намъ наши пять чувствъ въ вид искусителей или совершенно игнорируетъ ихъ, преслдуетъ и клеймитъ черствость сердца, сталкиваетъ грубость и ограниченность съ ихъ престола, ставитъ на ихъ мсто невинность и благовоспитанность, и такимъ образомъ приводитъ все ‘къ своему мсту’. Сущность Андерсеновской серьезности составляютъ религіозно нравственное чувство, нерасположеніе ко всяческой ограниченности, а юморъ его — спокоенъ, носитъ на себ нсколько идиллическій оттнокъ. Это — не жало зми, а уколъ комара. Который изъ этихъ двухъ взглядовъ лучшій? Нетрудно отвтить на этотъ вопросъ. Здсь мн припоминается слдующій отрывокъ изъ одного стихотворенія Гервега:
‘У меня на глазахъ выступали слезы, когда я видлъ, какъ терзали и разбивали сердце и какъ его травили сворами разума. И сердце имло бы полное право поднять свой голосъ: но его благоразумно упрятали далеко вглубь груди, а надъ нимъ гордо высится голова’.
Насколько различны взгляды на жизнь Лафонтэна и Андерсена, настолько-же различно и поэтическое дарованія ихъ. Лафонтэнъ писалъ изящными, въ высшей степени мелодическими стихами, главную прелесть которыхъ составляла легкая мечтательность и тихая грусть. Андерсенъ писалъ оригинальной, неправильной, пожалуй нсколько манерной прозой, поэзія которой заключалась главнымъ образомъ въ широкомъ размах фантазіи. Эта фантастичность длаетъ его столь чуждымъ французамъ, сренькая поэзія которыхъ совсмъ не знаетъ того богатства красокъ, которая достигаетъ своего кульминаціоннаго пункта въ Шекспировскомъ ‘Сн въ лтнюю ночь’, которая замчается во всей поэзіи сверныхъ народовъ и которая придаетъ такое благоуханіе сказкамъ Андерсена. Если фантастичность составляетъ характеристическую черту сверной поэзіи вообще, то идиллическій тонъ присущъ преимущественно поэзіи датской. Нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что первыя и самыя оригинальныя изъ этихъ сказокъ были написаны въ правленіе короля Фридриха VI, его эпоха наложила на нихъ свой отпечатокъ, короля этого можно узнать въ родительски-патріархальныхъ царяхъ Андерсеновскихъ связокъ, духъ времени сказался въ полнйшемъ отсутствіи въ сказкахъ Андерсена не только политической, но и общественной сатиры. Нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что Торвальдсенъ такъ любилъ слушать чтеніе этихъ сказокъ въ то время, какъ онъ игралъ въ лото-домино: въ немъ замтно сказывалась дтская наивность, а искусство его, при всей своей громадности, было такое же идиллическое искусство, какъ и то, которое создало эти сказки.
Геній, родившійся въ такое время, когда все мшаетъ его раз витію, или разбивается въ дребезги, или глохнетъ какъ какой-нибудь второстепенный талантъ. Еслибъ Андерсенъ родился въ Даніи не въ 1805-мъ, а въ 1705-мъ году, то изъ него вышелъ бы человкъ несчастный, или ничтожный, а быть можетъ и сумасшедшій. Талантъ же. родившійся въ такую эпоху, когда все ему благопріятствуетъ, создаетъ классическія, геніальныя произведенія. Но, понятно, геній зависитъ не только отъ времени, отъ страны, въ которой онъ появился, но также отъ своихъ внутреннихъ силъ и отъ рода избраннаго имъ искусства. Геніальная натура представляетъ собою органически-связное цлое, слабость ея въ одномъ направленіи объусловливаетъ силу ея въ другомъ, развитіе одной способности дйствуетъ парализующимъ образомъ на развитіе другой, причемъ невозможно бываетъ измнить одно колесо, не измняя или не портя всего механизма. Можно, пожалуй, желать, чтобы то или иное было иначе, но въ то же время понимать, что оно должно быть именно такъ. Можно, пожалуй, пожелать поэту большей индивидуальности, боле мужественности, боле спокойнаго ума, но въ то же время вполн понимаешь, что нкоторая безличность, которая обнаруживается въ Андерсеновской ‘Сказк моей жизни’, находится въ тсной связи съ самой природой его дарованія. Мене воспріимчивый умъ не такъ легко поддавался бы вліянію поэтическихъ впечатлній и не такъ живо чувствовалъ бы ихъ, умъ боле склонный къ критик и философіи не могъ бы быть настолько наивнымъ. Нравственныя и интеллектуальныя особенности взаимно обусловливаютъ другъ друга и вліяютъ другъ на друга. Сильное преобладаніе лирическаго чувства и доведенная до крайности чувствительность не могутъ существовать рядомъ съ опытностью и міровоззрніями свтскаго человка: опытность охлаждаетъ и закаляетъ. Порхающая фантазія несовмстима съ правильно-размреннымъ ходомъ поэтическаго дйствія. Не отличающаяся хладнокровіемъ наблюдательность, въ силу законовъ психологіи, не можетъ углубиться до сути вещей, дтская дрожащая рука не можетъ произвести анатомическаго вскрытія негодяя. Если поэтому мы противопоставимъ такого рода дарованіе различнымъ опредленнымъ и извстнымъ видамъ искусства, то мы заране можемъ установить отношеніе его къ каждому изъ нихъ.
Романъ — это такого рода поэтическое произведеніе, которое требуетъ отъ каждаго, желающаго создать въ этой области что-либо замчательное, не только сильнаго воображенія и чувства, но и сильнаго разума, способности къ спокойному, холодному наблюденію. Изъ этого слдуетъ, что форма романа не совсмъ подходитъ къ Андерсену, хотя она и не совсмъ чужда свойствъ его таланта. Сценаріумъ, костюмы, декораціи пожалуй удадутся ему, но въ психологическомъ отношеніи будутъ замчаться сильные недочеты. Авторъ не относится безпристрастно къ выводимымъ имъ личностямъ, у него мужчины недостаточно мужественны, а женщины — недостаточно женственны. Я не знаю другого поэта, умъ и талантъ котораго носили бы въ меньшей мр отличительные признаки своего пола, чмъ Андерсенъ. Быть можетъ именно потому-то такъ и удается ему изображеніе дтей, что у дтей характеристическія отличія пола сказываются еще лишь въ весьма слабой степени. Дло въ томъ, что онъ есть исключительно то, что онъ есть, т. е. ни ученый, ни мыслитель, ни знаменосецъ, не боецъ, какими являются намъ многіе изъ великихъ поэтовъ, а просто поэтъ. Въ поэт соединяются и мужская, и женская натура. Андерсенъ видитъ какъ въ мужчин, такъ и въ женщин, прежде всего элементарное, обще-человческое, а затмъ уже заслуживающія вниманія частности. Я далекъ отъ мысли умалять ту глубину чувства, съ которою онъ изобразилъ мать въ своей ‘Исторіи одной матери’, или съ которою онъ разсказалъ намъ жизнь женской души въ своей ‘Маленькой русалк’, но все же онъ коснулся здсь лишь простыхъ, а не сложныхъ душевныхъ состояній, встрчающихся въ жизни и въ роман, мы слышимъ лишь единственный, чистый тонъ, который такъ рдко встрчается въ сложныхъ гармоніяхъ и дисгармоніяхъ жизни. Вс чувства, находя себ мсто въ его сказкахъ, какъ-то видоизмняются, упрощаются и очищаются. Мужской характеръ наиболе чуждъ поэту дтей, что же касается женскаго характера, то мн припоминается только одно мсто въ его сказкахъ, гд мы находимъ тонкую психологическую характеристику женской души, и она представлена такою невинною, что какъ-то невольно хочется спросить, не она-ли сама себя описала: я разумю здсь исторію двухъ фарфоровыхъ статуэтокъ въ сказк ‘Пастушка и трубочистъ’.
‘Неужели у тебя хватитъ смлости — отправиться со мною странствовать по міру?’ — спросилъ трубочистъ.— ‘Подумала-ли ты о томъ, какъ великъ міръ, и что мы никогда уже не возвратимся сюда?’ — ‘Да, я все это обдумала’.— отвтила пастушка.— Трубочистъ пристально взглянулъ на нее и произнесъ: ‘Мой путь лежитъ черезъ трубу. Ршишься-ли ты пролзть со мною черезъ печку и черезъ трубу?’ — И онъ подвелъ ее къ печной дверк.— ‘Ухъ, какъ тамъ темно!’ — проговорила она, однако все-таки послдовала за нимъ въ печку, а оттуда въ трубу, гд было еще темне. Посл продолжительнаго и затруднительнаго странствованія, они добрались, наконецъ, до наружной оконечности трубы. Высоко надъ ними раскинулся небесный куполъ, усянный звздами, а подъ ними виднлись крыши городскихъ домовъ. Они стали смотрть въ даль. Бдная пастушка никогда не представляла себ міръ Божій такимъ, какимъ онъ теперь раскидывался передъ нею, она прислонилась головкой къ плечу трубочиста, и стала такъ сильно плакать, что отскакивали золотыя блестки отъ ея пояса. ‘Этого слишкомъ много’, — говорила она,— ‘я этого не могу выносить. Міръ слишкомъ великъ! Я бы хотла вернуться опять на подзеркальникъ. Я знаю, что только тамъ я могу быть весела и счастлива. Я же послдовала за тобою въ обширный міръ Божій, если ты меня любишь, то проводи меня назадъ, на старое мсто’.
Не думаю, чтобъ у какого-либо другого датскаго поэта можно было найти боле глубокій, боле безпощадно-врный, боле осязательный анализъ женскаго одушевленія и женской энергіи, этого отсутствія въ ней способности дйствовать ршительно, смло, не оглядываясь назадъ. Минутная, восторженная ршимость, героическое подавленіе въ себ испуга, выдержка, храбрость, стойкость — вплоть до той минуты, когда предстоитъ продолжать начатое дло: тутъ-то твердость исчезаетъ и является желаніе вернуться на родной подзеркальникъ. Да здсь гораздо больше глубины и содержанія, чмъ въ иномъ толстомъ роман, и читатель легко примиряется съ тмъ, что Андерсенъ не великій романистъ.
Драма — это такой видъ поэтическаго творчества, который требуетъ способности дифференцировать извстную идею, распредлять ее между многими носителями, она требуетъ сознательности дйствій, логической силы для того, чтобы направлять ее, способности охватить однимъ взглядомъ все положеніе, умнья углубиться въ изученіе каждаго отдльнаго, многосторонняго характера. Изо всего этого слдуетъ, что драма должна была быть еще боле чужда Андерсену, чмъ романъ, и что его неспособность къ драматическому роду творчества увеличивается пропорціонально тому, чмъ боле та или иная разновидность его удаляются отъ сказки, и слдовательно отъ характера его дарованія. Лучше всего ему удается, понятно, сказочная комедія, но, впрочемъ, и комедіей-то она является разв только по названію. Въ комедіи ему удаются отдльныя сцены поэтическаго характера (какъ напр. въ комедіи ‘Сновиднія царя’), но далеко не въ такой мр удается проведеніе общей идеи (‘Жемчужина счастія’). Легкая комедія ему скоре удается, и даже нкоторыя изъ его сказокъ походятъ скоре на легкую комедію. Здсь ему легче бываетъ обрисовывать характеры, чмъ въ серьезной драм. Андерсена, какъ уже замчено было выше, нельзя назвать психологомъ въ строгомъ смысл слова, онъ скоре біологъ, чмъ знатокъ людей. Онъ особенно любитъ изображать человка при помощи животнаго или растенія, прослдить его, такъ сказать, почвенное различіе. Еслибы попросить Андерсена опредлить понятіе ‘человкъ’, то онъ отвтилъ бы: ‘человкъ — это лебедь, выведенный на птичномъ двор природы’. Для психолога, въ особенности для такого, который лишенъ способности обобщенія, животныя, въ особенности животныя хорошо намъ знакомыя, представляютъ значительное облегченіе. Дло въ томъ, что мы вообще привыкли сводить особенности, свойственныя животному, къ одному или во всякомъ случа лишь къ крайне-немногимъ для каждаго животнаго въ отдльности качествамъ: улитка — медлительна, соловей — великолпный пвецъ въ скромной наружной оболочк, бабочка — порхающая красавица. Въ этомъ отношеніи Андерсенъ иметъ кое-что общаго съ Диккенсомъ, комизмъ котораго ограничивается часто лишь немногими, но за то безконечное число разъ повторяемыми, чертами
Въ эпопе, принадлежащей въ настоящее время къ самымъ невозможнымъ формамъ поэзіи и требующей именно всего того, что недостаетъ Андерсену, у него появляются лишь отдльные удачные эпизоды, какъ напр. въ ‘Агасер’, гд онъ характеризуетъ въ забавномъ лирическомъ эпизод господствующій духъ Китая, или когда онъ заставляетъ щебечущихъ ласточекъ (это напоминаетъ его сказки) описывать намъ парадный залъ Аттилы.
Въ ‘путешествіяхъ’ естественнымъ образомъ обнаруживаются многія изъ его достоинствъ. Подобно своей любимиц, перелетной пташк, онъ во время путешествій находится въ своемъ элемент. Онъ наблюдаетъ, какъ художникъ, и описываетъ, какъ мечтатель. Однакоже, здсь обнаруживаются два его недостатка: во-первыхъ, слишкомъ сильная наклонность къ лиризму, такъ что онъ иногда славословитъ вмсто того, чтобъ описывать, или преувеличиваетъ, вмсто того чтобы врно передавать дйствительность (у укажу для примра на трескучее, удаляющееся отъ истины описаніе Рагаца и Пфефферса), и во-вторыхъ у него замчается наклонность отводить слишкомъ много мста второстепенному, касающемуся исклю чительно его личности, что порою производитъ даже непріятное впечатлніе. Послднее особенно замтно въ его автобіографіи. Не безъ нкотораго основанія можно упрекнуть его ‘Сказку о моей жизни’ не столько въ томъ, что авторъ такъ занятъ своею особой (это совершенно естественно въ автобіографіи), но въ томъ, что онъ не останавливается ни на чемъ иномъ кром, своей особы, никогда не отршается отъ своего я, никогда не отдается иде Онъ длаетъ исключеніе только для революціи 1848-го года, и читателя даже нсколько удивляетъ это напоминаніе автора о томъ, что существуетъ еще міръ вн его особы.
Въ лирической поэзіи онъ имлъ значительный успхъ, и Шамиссо даже перевелъ нкоторыя изъ его псенъ, но все же мн непріятно видть, когда онъ скидаетъ съ себя свое яркое, врное природ, реалистическое прозаическое одяніе, для того, чтобъ облечься въ стихотворную мантію. Въ его проз мы видимъ фантазію, теплоту чувствъ, ритмичность, мелодію, съ какой же еще стати ему идти по воду за ручей? Впрочемъ, стихи его часто отличаются мягкимъ, миролюбивымъ настроеніемъ, теплотою чувства. Словомъ, результатъ его попытокъ въ различныхъ родахъ поэзіи вытекаетъ непосредственно, какъ неизвстный х въ математик, съ одной стороны изъ особенностей его природы, а съ другой — изъ особенностей избираемыхъ имъ родовъ поэзіи.
Во времена Андерсена всюду, по примру Гегеля, длались попытки распредлять вс роды поэзіи, съ разновидностями ихъ, по эстетическимъ системамъ. И вотъ датскій гегеліанецъ Гейбергъ тоже придумалъ сложную систему, въ которой комедія, трагедія, романъ, сказка, и пр. и пр. распредлены были по рангамъ, причемъ тмъ видамъ искусства, которыми занимался самъ Гейбергъ, отведенъ былъ боле высокій рангъ. Но дло въ томъ, что каждый поэтъ придаетъ избранному имъ роду поэзіи индивидуальный характеръ, и тою формою, которою онъ воспользовался, не можетъ уже пользоваться никто другой. Любимой формой Андерсена, какъ извстно, была сказка, но Андерсенъ и не думалъ писать теорію ея, не пытался отвести ей надлежащее мсто въ общей систем, и я, съ своей стороны, не попытаюсь сдлать этого. Вообще съ систематически-эстетическою табелью о рангахъ случается почти то же, что и съ табелью о рангахъ служебною, чмъ больше о ней размышляешь, тмъ больше сомнваешься въ ея польз. Быть можетъ, это происходитъ вслдствіе того, что размышленіе вообще наводитъ на еретическія сомннія. Но, подобно всякому природному типу, Андерсеновская сказка иметъ свой особый характеръ, и ея теорія заключается въ тхъ законахъ, которымъ она слдуетъ и которыхъ она не можетъ нарушить, не подвергаясь опасности родить урода. Все въ мір подчинено извстнымъ законамъ, даже поэтическое творчество, упраздняющее, повидимому, законы природы.
Андерсенъ самъ какъ-то выразился, что онъ длалъ опыты по всмъ радіусамъ сказочнаго круга. Это выраженіе какъ нельзя боле удачно. Сказки образуютъ замкнутый кругъ, изъ центра котораго во вс стороны расходятся радіусы, и эта паутина радіусовъ какъ бы говоритъ зрителю словами ‘Аладиновой лампы’ ‘Смотри, какъ перепутались нити въ слабой паутин’. Напомню здсь, что въ одномъ извстномъ научномъ сочиненіи, въ ‘Эстетическихъ Изслдованіяхъ’ Адольфа Цейзинга, цлая масса эстетическихъ понятій (прекрасное, комическое, трагическое, юмористическое, трогательное, и т. д.) расположены въ форм громадной звзды, точь въ точь какъ то представлялъ себ Андерсенъ по отношенію своихъ сказокъ.
Дло въ томъ, что фантастическая форма и манера разсказывать сказки позволяетъ касаться самыхъ разнообразныхъ предметовъ въ самыхъ разнообразныхъ формахъ. Мы встрчаемъ здсь такіе возвышенные разсказы, какъ ‘Колоколъ’, глубокомысленныя и умныя сказки, какъ ‘Тни’, фантастическія и странныя, какъ ‘Ольховый кустъ’, веселыя и рзвыя, какъ ‘Свинопасъ’ или ‘Скакунъ’, юмористическія, какъ ‘Гороховая принцесса’, ‘Забавная выдумка’, ‘Воротничекъ’, ‘Влюбленная парочка’, слегка меланхолическія, какъ ‘Храбрый оловянный солдатикъ’, трогательныя, какъ ‘Исторія одной матери’, страшныя, какъ ‘Красный башмачекъ’, фантастическія, какъ ‘Маленькая русалка’, и наконецъ, такъ сказать, смшанныя, въ одно и то же время возвышенныя и серьезныя, какъ напр. ‘Снгурочка’. Мы находимъ здсь и анекдотъ, вызывающій улыбку сквозь слезы, какъ напр. ‘Сердечное горе’, и фантазію, какъ напр. ‘Муза девятнадцатаго столтія’, въ которой какъ бы слышится хлопанье крыльями исторіи и біеніе пульса современной жизни, сильное, какъ въ лихорадк, и въ то же время здоровое, какъ въ минуту счастливаго, восторженнаго возбужденія {Нтъ ни одного датскаго поэта, который до такой степени былъ бы чуждъ романтизма прошлыхъ временъ, какъ Андерсенъ, даже въ сказк, которой романтическая школа въ Германіи всегда любила придавать средневковой отпечатокъ, онъ современенъ. Онъ, подобно Эрштедту, ршается жертвовать ‘интереснымъ’ ради правдиваго.}. Словомъ, здсь нашло себ мсто все, что лежитъ между эпиграммой и гимномъ.
Спрашивается, существуетъ-ли предлъ, ограничивающій сказку, законъ, стсняющій ее, и въ чемъ заключается этотъ законъ? Законъ сказки заключается въ природ ея, а природа эта, въ свою очередь, заключается въ природ поэзіи вообще. Сказк, соединяющей полную свободу вымысла съ тмъ стсненіемъ, которое налагаетъ основная мысль ея, приходится лавировать между двумя подводными камнями: между безъидейностью и сухостью аллегоріи, ей приходится держаться середины между излишней полнотой и излишней худобой. Даже Андерсену это не всегда удается. Матеріалъ, почерпнутый изъ народныхъ сказокъ, какъ напр. ‘Летающій сундукъ’, или прямо-таки волшебныя сказки, какъ напр. ‘Двочка съ пальчикъ’, не столь привлекательны для взрослыхъ читателей, какъ для дтей, потому что за сказкой здсь не скрывается никакой идеи. Въ сказк ‘Райскій садъ’ образцово все то, что предшествуетъ входу въ садъ, но въ самой райской фе, по моему мннію, мало красиваго и привлекательнаго. Противоположная крайность та, что сквозь поэтическое произведеніе сквозитъ преднамренность, сухая доктрина, и эта ошибка, въ нашу разсудочную, анализирующую эпоху встрчается гораздо чаще. Она особенно сильно чувствуется именно потому, что сказка именно и представляетъ собою область безсознательнаго, не только здсь говорятъ и дйствуютъ безсознательныя существа и вещи, но именно то безсознательное прославляется въ сказк и остается побдителемъ. И въ этомъ отношеніи сказка совершенно права, ибо безсознательное составляетъ нашу суть и основу нашей силы. Поэтому-то мертвецъ можетъ явиться спутникомъ и помощникомъ живого человка, поэтому-то Иванушка-дурачекъ, при всей своей простот и наивности, получаетъ руку принцессы и полъ-царства, ибо и глупость не исключаетъ геніальности и возможности счастія, только посредственность, не умная и не глупая, не пригодна для сказки. Я укажу здсь на нсколько примровъ неудачнаго отклоненія Андерсена изъ области безсознательнаго. Въ красивой вообще сказк ‘Снгурочка’, къ сожалнію, просвчиваетъ неумстная преднамренность въ той сцен, гд Снгурочка требуетъ отъ Кая, чтобъ онъ составлялъ изъ льдинокъ извстныя фигуры и онъ оказывается не въ состояніи сложить изъ нихъ слово ‘вчность’. Въ ‘Сосднихъ семействахъ’ сказывается грубоватая и отнюдь не поэтическая преднамренность тамъ, гд семейство воробья относится къ роз не иначе, какъ съ эпитетомъ ‘прекрасная’, и безъ этого указанія было бы понятно, что розы являются въ разсказ представительницами прекраснаго, въ сказк подобное абстрактное слово производитъ крайне непріятное впечатлніе. Такимъ образомъ аллегорія является въ сказкахъ для дтей чаще всего въ форм ‘поучительности’ и ‘морализаціи’. Въ нкоторыхъ сказкахъ, какъ напр. въ ‘Гречих’, педагогическому элементу отведено слишкомъ много мста, въ другихъ,— какъ напр. въ ‘Льн’,— слишкомъ замтно сказывается наклонность кстати и некстати проводить ученіе о безсмертіи, съ этой цлью въ конц этой сказки выводятся маленькія, невидимыя существа, увряющія, что ‘псенка никогда не будетъ спта’. Въ нкоторыхъ случаяхъ тенденція иметъ боле личный характеръ: цлый рядъ сказокъ (‘Утенокъ’, ‘Соловей’, ‘Сосднія семей ства’, ‘Маргаритка’, ‘Улитка и розовый кустъ’, ‘Перо и чернильница’, ‘Старый уличный фонарь’) заключаютъ въ себ намеки на жизнь и на судьбу поэта, а въ нкоторыхъ случаяхъ чувствуется даже — что у Андерсена является лишь въ вид рдкаго исключенія,—что вымыселъ притянутъ за волосы, ради извстной тенденціи. Насколько естественно напр. то, что уличный фонарь можетъ заставить другихъ видть то, что онъ видитъ, тогда только, когда въ него вставлена восковая, а не простая свча? Это совершенно непонятно, если только въ этомъ не видть аллегорію на мнимую потребность поэта въ благосостояніи, для того чтобы создать что-либо выдающееся. (‘Значитъ генію приходится гоняться за стипендіями’,— ядовито замтилъ Киркетгаардъ по случаю разсказа ‘Только скрипачъ’). Еще неудачне то, что уличный фонарь, подвергшись переливк, въ другомъ вид, все-таки попадаетъ къ поэту, и такимъ образомъ достигаетъ своего назначенія. Это уже крайній предлъ тенденціозности.
Прежде всего слдуетъ требовать отъ сказки, чтобъ она была поэтична, затмъ — чтобъ она была сказочна. Поэтому поэтъ долженъ умть цликомъ переноситься въ сказочный міръ. Авторъ долженъ уважать основныя правила сказки, какъ бы свободно и равнодушно онъ ни относился къ законамъ и правиламъ дйствительности вообще. Такъ напр. нельзя не признать неудачнымъ пріемъ, встрчающійся въ ‘Дріад’, гд авторъ разлучаетъ героиню съ роднымъ ея деревомъ, заставляетъ ее совершить путешествіе въ Парижъ, даже появляться въ Балъ-Мабил и т. д., ибо дріада такъ же немыслима безъ дерева, какъ немыслима русалка безъ воды. Второю отличительною чертою сказочной формы является то, что въ рамки ея нельзя втиснуть глубокаго психологическаго анализа, того, что требовало бы драматическаго или романическаго развитія. Женщина, подобная той Маріи Груббе, жизнь которой рисуетъ намъ Андерсенъ въ своей сказк ‘Гретхенъ-Птичница’, представляетъ собою слишкомъ цльный характеръ, для того чтобы въ сказк можно было описать или объяснить этотъ характеръ, а разъ авторъ пытается сдлать это, тотчасъ же ощущается несоотвтствіе сюжета и формы {Съ гораздо большимъ успхомъ воспользовался впослдствіи Якобсенъ жизнью Маріи Іруббе для блестящаго историческаго романа, вышедшаго подъ тмъ же заглавіемъ.}. Слдуетъ удивляться, впрочемъ, не столько этимъ немногимъ пятнамъ, сколько тому, что они встрчаются такъ рдко. И я обратилъ на нихъ вниманіе только потому, что интересно, переступивъ границу, ближе ознакомиться съ послдней, а равно и потому, что мн казалось далеко не лишнимъ указать на то, какъ крылатый конь сказки, имя полнйшую возможность носиться куда угодно, все же, въ конц концовъ, вращается вокругъ извстнаго центра. Красоту, силу, смлость полета этого коня можно постигнуть лучше всего, когда онъ носится вн строго-опредленнаго и строго-ограниченнаго круга.
Міръ сказокъ разстилается передъ нами, какъ обширная, роскошная, усянная цвтами, поляна. Будемте же свободно разгуливать по ней, срывая то здсь, то тамъ по цвточку и восхи щяясь красотою и яркостью красокъ его. Вдь эти небольшія, коротенькія произведенія находятся въ такомъ же отношеніи къ боле объемистымъ поэтическимъ стихотвореніямъ, какъ цвточки къ большимъ деревьямъ. Если кто выходитъ въ прекрасный весенній день въ лсъ, для того чтобы полюбоваться свжей зеленой листвой буковыхъ деревьевъ среди столь же свжей, свтлозеленой муравы, онъ, нкоторое время смотрвъ вверхъ, опускаетъ глаза книзу, и тутъ окажется, что то, что подъ ногами, такъ же красиво, какъ и зеленый куполъ деревьевъ. Здсь ростутъ рядомъ и пестрые анемопы, и блые ландыши, и желтая куриная слпота, и красная и синяя гвоздика, и желтые одуванчики, и медвжье ушко, и множество другихъ цвтовъ, тутъ рядомъ виднются и почки, и распустившійся цвтокъ, и цвты уже отцвтшіе, и благоухающіе, и лишенные всякаго запаха, и ядовитыя, и полезныя, цлебныя растенія. Часто растеніе, занимающее въ ботанической систем самое низкое мсто, какъ напр. лишенный цвта папоротникъ, является для глаза самымъ красивымъ. Цвты, кажущіеся весьма сложными, при ближайшемъ разсмотрніи состоятъ лишь изъ немногихъ лепестковъ, и, наоборотъ, растенія, цвты которыхъ кажутся простыми, оказываются состоящими изъ многихъ, соединенныхъ однимъ стеблемъ. То же самое можно сказать и о сказкахъ. Т, которыя кажутся, по содержанію своему, стоящими весьма низко, какъ напр. ‘Скакунъ’, заключаютъ въ себ выраженную въ краткихъ словахъ цлую житейскую философію, т, которыя какъ будто составляютъ одно цлое, какъ напримръ, ‘Калоши счастья’, составляютъ сложную цвточную кисть. Одн находятся еще въ состояніи почекъ, какъ напримръ ‘Капля воды’, другія даютъ уже смена, какъ напримръ ‘Еврейская двочка’ или ‘Камень мудрости’. Олн необыкновенно просты, какъ ‘Принцесса на горошин’, другія отличаются возвышенными, благородными формами, какъ ‘Исторія одной матери’.
Я раскрываю книгу на-удачу, и взоръ мой упадаетъ на ‘Ольховый кустъ’. Сколько здсь жизни, какая сила воображенія! Андерсенъ вообще отличается столь рдкою въ новйшее время способностью создавать существа сверхъестественныя. Какъ символична, и въ то же время какъ естественна сирена, которая посл того какъ хвостъ ея превратился въ дв маленькія ножки, при каждомъ длаемомъ ею шаг воображаетъ себ, будто она ступаетъ по лезвеямъ ножей и по острымъ игламъ. Сколько женщинъ при каждомъ длаемомъ ими шаг ступаютъ на лезвія ножей только для того, чтобы быть ближе къ любимому человку,— и это еще не самыя несчастныя. Какъ живо нарисованы толпа маленькихъ домовыхъ въ ‘Снгурочк’, или же сама Снгурочка, которая, сидя на обширной снжной равнин, втянула въ себя всю ея холодную кросоту. Она иметъ много общаго съ ‘Ночью’, одною изъ самыхъ оригинальныхъ фигуръ, выведенныхъ Андерсеномъ. Это не кроткая, наввающая сонъ, ночь Торвальдсена, не почтенная, материнская ночь Карстена, а ночь темная, пугающая, безсонная. ‘На двор, среди снга, сидла женщина въ длинномъ черномъ одяніи и говорила: ‘Смерть была возл тебя, въ твоей комнат, я видла, какъ она уходила отъ тебя, держа въ рукахъ твоего малютку, она шагаетъ быстре втра и никогда не возвратитъ того, что она однажды унесла’.— ‘Но объясни мн только, по какой дорог она пошла’,— произнесла мать,— ‘я уже разъищу ее’.— ‘Я знаю, по какой дорог’, — отвтила женщина въ черномъ одяніи, — ‘но я скажу теб это только посл того, какъ ты пропоешь мн вс псни, которыя ты пла своему ребенку. Мн нравятся эти псни, раньше я часто слыхала ихъ. Я — ночь, и я видла твои слезы, которыя ты проливала, распвая ихъ’.— ‘Хорошо, я пропою ихъ теб вс’, — проговорила мать: — ‘только не задерживай меня, дай мн возможность нагнать смерть и разъискать моего ребенка’ И ночь сидла безмолвная, нмая: а мать, ломая руки и плача, принялась пть. И было много псенъ, но еще больше слезъ’. Затмъ мать пошла дальше, выплакала себ вс глаза, такъ какъ только этой цной могла перебраться черезъ озеро, а для того, чтобы попасть въ жилище смерти, ей пришлось отдать ‘сдой старух’ свои черные волосы и получить взамнъ ихъ блые.
Въ сказкахъ Андерсена мы встрчаемъ очень много фантастическихъ существъ — эльфовъ, домовыхъ въ красныхъ шапочкахъ, русалокъ. Въ изображеніи этихъ существъ особенно сказывается сила Андерсена, составляющая рзкій контрастъ съ явнымъ безсиліемъ другихъ датскихъ поэтовъ. Какъ блдны сравнительно съ ними, напр. Помона, Астрея или Фата-Моргана Гейберга! Андерсенъ уметъ воплощать даже тнь. Вотъ, напр., что у него тнь говоритъ господину своему: ‘Я начиная съ дтскихъ лтъ привыкла ходить по вашимъ стопамъ. Вдь мы выросли вмст’. И. прощаясь, она говоритъ: ‘До свиданія. Я живу на солнечной сторон, и въ дождливую погоду никогда не выхожу изъ дому’. Андерсену знакомы привычки, радости, огорченія тни: ‘Я бгала при лунномъ свт по улицамъ, взбиралась по стнамъ, заглядывала черезъ заборы’. Вообще сказки о тни, написанныя въ совершенно иномъ тон, чмъ сходное по содержанію стихотвореніе Шамиссо, я, не обинуясь, назову однимъ изъ перловъ датской поэзіи. Это, такъ сказать, эпопея всхъ тней, всхъ людей, ‘изъ вторыхъ рукъ’, всхъ умовъ, лишенныхъ оригинальности и, самостоятельности, всхъ тхъ, которые мнятъ, будто они простымъ отреченіемъ отъ своего оригинала могутъ пріобрсти индивидуальность, самостоятельность и настоящее, реальное человческое существованіе. Это также одна изъ тхъ немногихъ сказокъ, въ которыхъ поэтъ, не смотря на свое мягкосердіе и на свой оптимизмъ, ршился выставить страшную истину во всей ея нагот. Тнь ршается, для того чтобъ обезпечить себя отъ всякихъ разоблаченій относительно своего прошлаго, лишить человка жизни. ‘Бдная тнь’ (т. е. человкъ) — сказала принцесса,— ‘она очень несчастна, и было бы настоящимъ благодяніемъ избавить ее отъ немногой, держащейся въ ней, жизни, и, хорошенько подумавъ, я прихожу къ тому заключенію, что его нужно потихоньку совсмъ убрать’. ‘Это, конечно, жестоко, потому что онъ былъ врный слуга’, — проговорила тнь, и сдлала видъ, будто вздыхаетъ.— ‘Ты благородный характеръ’,— сказала царевна.— Эта сказка, наконецъ, одна изъ тхъ, на которыхъ легче всего можно наблюдать переходъ отъ естественнаго къ сверхъ- естественному: тнь такъ долго вытягивается, чтобы набраться силъ, что естественнымъ образомъ она въ конц концовъ отрывается отъ человка.
Откроемъ теперь книгу въ другомъ мст: вотъ сказка, озаглавленная ‘Скакуны’. Это краткое, сжатое разсужденіе о жизни. Здсь главныя дйствующія лица: блоха, кузнечикъ и грудная косточка гуся, царевна должна служить наградой за лучшій скачекъ. ‘Слушайте, что я вамъ скажу’,— сказала муза сказки.— ‘Прыгайте умненько. Не къ чему прыгать такъ высоко, чтобы никто не могъ васъ видть, тогда добрые люди скажутъ, что вы совсмъ не скакали. Посмотрите на умныхъ людей,— на мыслителей, поэтовъ, ученыхъ. Въ глазахъ толпы они какъ будто вовсе не скакали, они не стяжали никакой награды, потому что они вышли жидковаты тломъ. Не годится также прыгать слишкомъ высоко, если рискуешь прыгнуть въ лицо сильнымъ міра сего. Этимъ способомъ вы никогда не составите себ карьеры. Возьмите себ образцомъ кузнечика. Въ начал вы его примете за апоплектика, вы подумаете, что онъ вовсе не уметъ прыгать, что онъ осужденъ на неподвижность, но вотъ онъ — съ инстинктомъ глупца и съ ловкостью лнтяя — скакнулъ вкось и очутился на колняхъ принцессы. Вотъ съ кого берите примръ, онъ доказалъ вамъ, что онъ далеко не глупъ’. Эта сказка — настоящая жемчужина, въ ней особенно ярко сказывается умнье подходить къ животнымъ съ психологической точки зрнія. Дло въ томъ, что иной разъ невольно возникаетъ сомнніе относительно того, какой собственно заключается смыслъ въ томъ, чтобы заставлять животныхъ говорить. Иное дло — производить впечатлніе на насъ, читателей, и иное — врно передать характеръ животнаго, не обладающаго въ большей части случаевъ ни однимъ изъ человческихъ свойствъ. Однакоже, нетрудно понять, что невозможно говорить о животномъ, даже съ чисто-научной точки зрнія, не надляя его качествами, которыми обладаетъ человкъ. Вы, напримръ, не можете избжать того, чтобы не назвать волка ‘жестокимъ’. Искусство Андерсена въ томъ именно и заключается, чтобъ установить наглядное, бьющее въ глаза соотвтствіе между животнымъ и человческимъ свойствомъ его. Вотъ напримръ, что кошка говоритъ собачк Руди: ‘Ползай сюда на крышу, Рудичка! Люди болтаютъ вздоръ, что можно упасть: никогда не упадешь, если только не бояться. Ну, ползай! Вотъ поставь лапу сюда, а затмъ другую сюда, сначала ощупай переднею лапой то мсто, на которое ты собираешься стать. Нужно только имть зоркій глазъ и обладать ловкостью А встртится теб расщелина — перескачи черезъ нее и становись твердо на ноги,— вотъ какъ я это длаю’.— Не вполн-ли естественъ слдующій монологъ старой улитки: ‘И къ чему тутъ торопиться? А ты вчно торопишься, и вотъ и малютка, глядя на тебя, начинаетъ торопиться. Вонъ онъ уже третій день все ползетъ вверхъ по стеблю. У меня, право, голова начинаетъ кружиться, когда я посмотрю, на какую высь онъ забрался’. Исторія о маленькомъ утенк представляетъ собою врную копію съ исторіи младенца. Не вполн ли естественно, что воробьи, разсердившись на сосдокъ своихъ розъ, съ негодованіемъ восклицаютъ: ‘Ужь эти толсторожія розы!’ {Интересно провести параллель съ тмъ, какъ Гейбергъ заставляетъ говорить перчатку, шейный платокъ, бутылку, а также съ ‘Пвчимъ дроздомъ’ Альфреда де-Мюссе и ‘жизнью и философскими воззрніями кошки’ Тэна, въ его ‘Voyage aux Pypen&egrave,es’.}
Я нарочно приберегъ для конца одну сказку, составляющую, по моему мннію, внецъ въ собраніи Андерсеновскихъ сказокъ. Эта сказка — ‘Колоколъ’, въ которой поэтъ наивности и природы достигъ кульминаціоннаго пункта своей поэзіи. Мы уже убдились въ его талант изображать то, что стоитъ выше и ниже человка. Въ этой сказк онъ стоитъ, такъ сказать, лицомъ къ лицу съ природой. Въ ней идетъ рчь о невидимомъ колокол, который отправились розыскивать юноши, стремившіеся къ невдомому и невидимому идеалу. Царь общалъ, что ‘тотъ, кто дознается, откуда идетъ звукъ, получитъ титулъ всемірнаго звонаря, даже въ томъ случа, еслибъ оказалось, что звукъ исходилъ вовсе не отъ колокола. Иные отправились на развдки въ лсъ, почти вс они вернулись ни съ чмъ, и только одинъ изъ нихъ объяснилъ, что звукъ колокола исходитъ отъ очень большой совы, поселившейся въ дупл дерева, это — нчто въ род совы мудрости, которая постоянно бьется головой объ дерево. И вотъ его опредлили всемірнымъ звонаремь, и онъ ежегодно писалъ по небольшому трактату о сов, но вс эти трактаты его ни чуточку не подвинули вопроса впередъ’. И вотъ снова отправились въ поиски, держа другъ друга за руки, молодые люди. Однако вскор они стали уставать, и начали возвращаться, тотъ подъ однимъ предлогомъ, другой — по иной причин. Многіе остановились передъ маленькимъ колоколомъ, подвшеннымъ къ сельскому домику, не сообразивъ того, что такой маленькій колоколъ не можетъ издавать такихъ громкихъ звуковъ, что ‘сердце человческое могутъ тронуть лишь совершенно иные звуки’, они удовольствовались этой малой надеждой, предались малому влеченію своему къ покою и остались возл малой находки, малаго колокола, малой идиллической радости. Я увренъ въ томъ, что читателю приходилось встрчать немало такихъ искателей колокола. Въ конц концовъ изъ числа отправившихся искать колоколъ продолжали путь только двое: царскій сынъ и бдный мальчикъ въ деревянныхъ башмакахъ и въ узкой, короткой куртк. Дорогой они разстались: одинъ хотлъ искать колокола направо, другой — налво. Царскій сынъ искалъ колокола по тому пути, который лежалъ на сторон сердца, бдный мальчикъ — въ противоположномъ направленіи. Мы слдуетъ за царскимъ сыномъ, и мы съ удивленіемъ читаемъ о томъ, какое мистическое великолпіе авторъ съумлъ придать мстности, перемняя и перепутывая натуральныя цвта растеній: ‘Онъ бодро углублялся все дальше и дальше въ лсъ, въ которомъ росли самые диковинные цвты: тутъ была и блая барская спсь, съ ярко красными тычинками, и свтлоголубые тюльпаны, и яблони, яблоки которыхъ походили на громадные, блестящіе мыльные пузыри. Легко представить себ, какъ ярко блестли деревья на солнечномъ свт’. Но солнце садится, и царскій сынъ начинаетъ бояться того, что его застигнетъ въ лсу ночь. Онъ взбирается на утесъ, чтобы еще разъ взглянуть на солнце, прежде чмъ оно скроется за небосклономъ. ‘Онъ хватался за сучья и корни, и карабкался по мокрымъ каменьямъ, по которымъ ползали зми и на которыхъ сидли, уставивъ на него глаза, жабы, и ему дйствительно удалось взобраться на вершину раньше, чмъ солнце окончательно скрылось. О, какое великолпіе! Море, громадное, чудное море, катившее свои длинные валы къ берегу, разстилалось у ногъ его, а вдали стоялъ блестящій солнечный шаръ, точно большой алтарь, какъ разъ въ томъ мст, гд сходились небо и море, все было залито яркимъ свтомъ, и море пло, и лсъ плъ, и сердце его вторило ихъ пнію. Вся природа представляла собою какъ бы большой, священный храмъ, въ которомъ деревья и облака представляли собою столбы, трава и цвты — вышитые ковры, а само небо — громадный церковный куполъ. Тамъ, вдали, скрылось солнце и поблднла ярко-красная окраска неба, но за то тотчасъ же посл того заблистали звзды, точно засвтили милліоны брилліантовыхъ лампъ, царскій сынъ протянулъ руки къ небу, къ морю и къ лсу — и въ тоже мгновеніе на тропинк, идущей справа, показался бдный юноша въ куцой курточк и въ деревянныхъ башмакахъ, онъ шелъ своей дорогой, но все же пришелъ сюда во-время. И они кинулись на-встрчу другъ другу, и крпко сжали другъ другу руки въ громадномъ храм природы и поэзіи. И надъ головами ихъ раздался звукъ невидимаго, святого колокола, и вокругъ нихъ носились блаженные духи, ликуя и возглашая: ‘Аллилуіа’.
Геній походитъ на царскаго сына, его внимательный слушатель — на бднаго мальчика, но искусство и наука, хотя они и пошли разными путями, въ конц концовъ встрчаются, сливаясь въ восторженномъ поклоненіи природ и вездсущему Божеству.

Исайя Тегнеръ.
(1878).

Литературная слава иметъ въ скандинавскихъ странахъ большею частью чисто мстный характеръ. Сочиненія, написанныя на такихъ языкахъ, на которыхъ говорятъ всего нсколько милліоновъ лицъ и которые не имютъ значенія языковъ культурныхъ, имютъ, разумется, противъ себя вс шансы на пріобртеніе общеевропейской или всемірной славы. Поэтическія произведенія, написанныя на такихъ сравнительно мало извстныхъ языкахъ, вообще мало переводятся, а для произведенія, имющаго главнымъ образомъ въ виду чувства изящнаго, метрическаго по преимуществу, вншняя форма то же самое, что эмаль для зуба: она придаетъ ему въ одно и то же время и прочность, и блескъ.
Тмъ не мене на долю нкоторыхъ скандинавскихъ писателей выпала участь — встртить больше признанія своему таланту за-границей, чмъ на родин, они являются, такъ сказать, въ виду всего читающаго міра представителями умственной жизни своей родины, и въ общемъ сознаніи имя ихъ сливается съ именемъ ихъ отечества. Подобной славы, изъ всхъ шведскихъ поэтовъ, достигъ только одинъ — Исайя Тегнёръ.
Не то, чтобъ онъ былъ величайшимъ изъ поэтовъ, писавшихъ по-шведски, и ране его, и поздне его были поэты, которые создали на этомъ язык образы, превосходящіе тегнёровскіе образы жизненностью и красотой. Но все же имя его слдуетъ поставить рядомъ съ именами Бельмана и Рунеберга: уступая имъ въ высот поэтическаго полета, онъ превосходитъ ихъ обоихъ величіемъ ума
Три раза въ теченіе своей исторіи шведскому народу удавалось сливать въ своей поэзіи классическій элементъ съ народнымъ. Въ первый разъ это случилось, когда Бельманъ, при Густав III, бралъ свои типы изъ народной и уличной жизни Стокгольма и съ замчательнымъ искусствомъ распвалъ свои ‘Псни Фредмана’, подъ аккомпаниментъ цитры. Во второй разъ, пятьдесятъ лтъ спустя, когда Тегнеръ возвратился къ рыцарской эпох скандинавской старины, отъискалъ въ старинномъ преданіи матеріалъ для цлаго цикла романовъ и нарисовалъ яркую картину жизни и любви Викинговъ. Наконецъ, въ третій разъ, это случилось во второй четверти настоящаго столтія,— сорокъ лтъ спустя посл отдленія Финляндіи отъ Швеціи,— когда величайшій изъ сыновъ Финляндіи, вдохновленный дтскими воспоминаніями своими, изображалъ борьбу своей родины за свободу, и представилъ намъ поэтическое, но вмст съ тмъ и крайне реалистическое для того времени изображеніе финскаго національнаго характера. Военныя идилліи и героическія сказанія Рунебергъ съумлъ облечь въ самую сжатую, но тмъ боле сильную форму.
Но ни одинъ изъ названныхъ трехъ шведскихъ поэтовъ не создалъ ничего выдающагося ни въ области драмы, ни въ области эпоса. Вс трое, сколько бы они ни были различны между собою, стяжали успхи въ одной и той же форм искусства — цикл небольшихъ стихотвореній лирическихъ по форм, эпическихъ по содержанію. Первый изъ нихъ писалъ диирамбы, второй — староскандинавскія героическія псни, третій — военные анекдоты, но у всхъ троихъ цлая длинная серія поэтическихъ произведеній составляетъ какъ бы одно цлое, и эти-то три группы поэтическихъ произведеній придаютъ шведской поэзіи космополитическое значеніе. Но изъ всхъ этихъ произведеній наибольшее значеніе иметъ, конечно, ‘Сказаніе о Фритіоф’, и если имя Тегнёра упоминается вн предловъ Швеціи, то исключительно благодаря этому произведенію. Оно сдлалось любимымъ, національнымъ произведеніемъ Швеціи, а будучи переведено почти на вс европейскіе языки,— существуютъ не мене 18 переводовъ на нмецкій, и столько же — на англійскій языкъ,— оно распространилось по всему земному шару. И Швеція не оказалась неблагодарною относительно этого человка, которому она столь многимъ обязана: въ Швеціи такъ много и такъ тепло и говорили, и писали, и пли про Тегнёра, что трудно было бы превзойти въ этомъ отношеніи соотечественниковъ поэта. Швеція воздвигла своему національному поэту великолпный памятникъ и не переставала осыпать его восхваленіями.
Что же при этомъ остается длать критику? Быть можетъ, ничего другого, какъ осторожной рукою нсколько смести съ красиваго лица копоть иміама, для того, чтобы черты лица его обозначились ясне и живе. Быть можетъ, было бы также нелишне тщательно сврить статую съ оригиналомъ, и, въ виду нкоторой неточности и абстрактности этой статуи, попытаться набросать перомъ силуэтъ поэта. Во всякомъ случа я приступаю къ этому длу съ врожденной симпатіей скандинава, съ безпристрастіемъ не-шведа и съ честнымъ намреніемъ критика — изобразить фигуру поэта въ яркомъ солнечномъ свт истины.

I.

Исайя Тегнёръ происходилъ, какъ съ отцовской стороны, такъ и со стороны матери, отъ шведскихъ крестьянъ, отецъ же его былъ пасторомъ. Подобные факты въ Швеціи встрчаются зачастую: ддъ собственноручно воздлываетъ свой клочекъ земли, сынъ его выказываетъ охоту къ ученію, и, благодаря добровольнымъ лишеніямъ родителей и поддержк добрыхъ людей, получаетъ возможность изучить богословіе: въ теченіе столтій въ глазахъ шведскаго крестьянина пасторъ являлся исключительнымъ представителемъ ученаго сословія. Въ этомъ сын сильная, грубоватая натура крестьянина подвергается первой отеск, пасторъ уже не пашетъ лично, хотя и слдитъ внимательно за сельскимъ хозяйствомъ, онъ уже начинаетъ мыслить, хотя конечные результаты являются у него скоре дломъ практики, чмъ размышленія. Но во внук или правнук культивирующая работа уже настолько подвинулась впередъ, что результатомъ ея является научный, техническій или поэтическій талантъ. То же самое мы видимъ и въ данномъ случа. Отецъ Тегнёра былъ пасторъ, а его мать — пасторская дочка, но оба они происходили изъ крестьянскихъ семействъ. Благозвучная фамилія его обязана своимъ происхожденіемъ тому, что отецъ его, Исайя Лукассонъ, уроженецъ деревеньки Тегнаби, поступивъ въ гимназію, былъ занесенъ въ списки учениковъ подъ именемъ Исайи Тегнёра.
У пастора Тегнёра было довольно многочисленное семейство. 13-го ноября 1782 года въ Киркеруд родился, пятымъ ребенкомъ пастора, столь извстный впослдствіи Исайя Тегнёръ. Отецъ его умеръ, когда ему было девять лтъ отъ роду, не оставивъ посл себя никакого состоянія, его мать, на долю которой выпала трудная задача воспитать шестерыхъ несовершеннолтнихъ дтей, съ радостью ухватилась за предложеніе отдать своего младшаго сына писцомъ къ одному изъ сосднихъ правительственныхъ чиновниковъ. Мальчикъ научился въ канцеляріи Фохта Брантинга письму и ариметик, но важне этого было то, что маленькій писецъ, котораго Фохтъ бралъ съ собою во время своихъ поздокъ, совершаемыхъ по Вермландской провинціи для сбора податей, имлъ случай ознакомиться во время этихъ поздокъ съ живописною природой своей родины еще въ томъ раннемъ возраст, когда впечатлнія бываютъ особенно сильны и глубоки. Хотя онъ былъ вообще мальчикъ старательный и прилежный, однако въ то же время онъ былъ крайне забывчивъ и разсянъ, то погруженный въ чтеніе и въ мечтаніе, то произнося какіе-нибудь монологи изъ прочитаннаго. Онъ читалъ стихотворенія, историческія книги, но больше всего его интересовали былины, въ сборник былинъ Бьёрнера онъ прочелъ, между прочимъ, былину про Фритіофа, и этому зароненному въ его памяти смени суждено было дать двадцать-пять лтъ спустя такой роскошный ростокъ.
Оба эти впечатлнія — природы Швеціи и старинныхъ скандинавскихъ миовъ и преданій — вліяли на него совмстно, сливаясь какъ бы воедино въ его юной душ. Иногда, прозжая въ повозк Брантинга по заросшимъ лсомъ горамъ, по глубокимъ лощинамъ, мимо быстрыхъ горныхъ потоковъ, онъ воображалъ себ, будто природа фантазируетъ въ запуски съ нимъ. То передъ его взорами раскрывались чудные ландшафты въ т долгіе лтніе дни, когда вечерняя и утренняя заря сливались воедино и розовый отблескъ никогда не исчезалъ съ горизонта, то опять онъ видлъ передъ собою не мене прекрасные сверные зимніе пейзажи, когда поля покрыты были, густымъ слоемъ снга, когда ручейки свшивались съ краевъ утесовъ громадными ледяными сосульками, когда мальчику казалось, будто онъ видитъ передъ собою на снжной полян, залитой луннымъ свтомъ, какъ бы воплощенную фигуру зимы, въ вид громаднаго старика, борода котораго занесена снгомъ, и съ внкомъ изъ еловыхъ втвей на голов.— ‘Шведская поэзія’, — говоритъ Тегнёръ въ одномъ изъ своихъ произведеній,— ‘поэзія природы по преимуществу, въ полномъ смысл этого слова, такъ какъ она вся заключается въ нашей чудной природ, въ нашихъ озерахъ, скалахъ и водопадахъ’.— А когда, вскор посл окончанія своего Фритіофа, онъ захотлъ объяснить происхожденіе этого стихотворенія, онъ самъ указалъ, помимо ранняго знакомства своего съ древне-скандинавскими сказаніями, на то обстоятельство, что онъ родился и воспитался въ отдаленной горной мстности, ‘гд сама природа говоритъ человку суровымъ, но поэтическимъ языкомъ, и гд старинные скандинавскіе боги еще расхаживаютъ по земл въ долгія, зимнія ночи’. ‘Ничего нтъ удивительнаго въ томъ’,— продолжаетъ онъ,— ‘что выросши въ такой обстановк, будучи вполн предоставленъ самому себ, я почувствовалъ нкоторое пристрастіе ко всему широкому и колоссальному, которое затмъ уже никогда боле не покидало меня вполн’.
Достигши боле зрлыхъ лтъ, Тегнёръ пытался свести не только содержаніе, но и основную форму своей, и вообще всей шведской поэзіи къ впечатлніямъ, вызываемымъ своеобразной природой Швеціи. Его поражаетъ исключительная наклонность его народа ко всему лирическому, его стремленіе охватить немногими строфами весь міръ поэзіи, и онъ задаетъ себ вопросъ, въ чемъ слдуетъ искать причину этой характеристичной черты. ‘Не кроется-ли она главнымъ образомъ въ самой, окружающей насъ, природ? Не составляютъ-ли горы, съ ихъ долинами и потоками, лирику природы, подобно тому какъ долины, съ ихъ медленно катящими свои волны рками, составляютъ ихъ эпосъ? Многіе изъ нашихъ горныхъ пейзажей представляютъ собою настоящіе дифирамбы природ, а человку свойственно проявлять свое поэтическое творчество въ тхъ же тональностяхъ, какъ и окружающая его природа’. И затмъ, смло переходя къ послднимъ выводамъ своей мысли, онъ ставитъ вопросы: ‘И разв лирическій оттнокъ не проходитъ сквозь всю шведскую исторію? Разв самые выдающіеся представители нашихъ національныхъ особенностей, какъ въ древнія, такъ и въ новйшія времена, не являются характерами скоре лирическими, чмъ эпическими?’ При этомъ онъ, очевидно, имлъ въ виду величайшихъ королей и полководцевъ Швеціи, а, быть можетъ, отчасти и себя самого.
Не подлежитъ сомннію, что природа, которую онъ видлъ вокругъ себя, привлекала его, какъ поэта, гораздо боле своимъ фантастическимъ, чмъ своимъ утилитарнымъ элементомъ. Я нарочно употребилъ выраженіе ‘какъ поэта’, ибо какъ человкъ онъ относился съ живымъ интересомъ къ практическимъ, матеріальнымъ интересамъ своего народа. Но онъ никогда не изображалъ въ своихъ произведеніяхъ народа ‘работающаго’, въ его сочиненіяхъ мы не встрчаемъ ни одной сцены, въ которой напр. описывалось бы добываніе людьми природныхъ богатствъ, хотя бы желза, онъ никогда не рисуетъ намъ ни привычнаго къ лишеніямъ рудокопа, ни сильнаго кузнеца, ни дымящейся, раскаленной печи, эти реалистическія представленія какъ бы отскакивали отъ его романтической (т. е. отвлекающей, символической) фантазіи. Онъ видлъ передъ собою не Швецію — великую мастерскую народа, онъ видлъ Швецію сказочную, героическую, въ желз онъ видлъ не столько природный источникъ богатства страны, сколько матеріалъ, изъ котораго сдланъ сильный и тяжелый мечъ въ ея рукахъ.

II.

Вскор обнаружилось, что мальчикъ обладаетъ недюжинными способностями, которыя заставляли желать для него боле тщательнаго образованія, чмъ то, которое могла доставить ему канцелярія Фохта. Во время поздки съ своимъ начальникомъ молодой Исайя, разговорившись какъ-то вечеромъ по поводу звзднаго неба, выказалъ такое основательное знакомство съ законами движенія планетъ, почерпнутое имъ изъ одного популярнаго сочиненія, что привелъ въ немалое удивленіе добраго старика и это навело послдняго на мысль, что было-бы недурно дать юнош боле солидное образованіе. Уже во время этого разговора будущій епископъ выказалъ наклонность къ раціоналистическому объясненію законовъ природы предпочтительно передъ теологическимъ. Подъ руководствомъ старшаго брата своего онъ сталъ учиться латинскому, греческому и французскому языкамъ, а самоучкой онъ настолько научился англійскому языку, что въ состояніи былъ прочесть на этомъ язык стоявшаго въ то время на высот своей славы Оссіана. Онъ слдовалъ за своимъ старшимъ братомъ въ разныя мста, гд тотъ состоялъ домашнимъ учителемъ, и въ одномъ изъ семействъ, въ которыхъ братъ его занималъ эту должность, онъ, будучи четырнадцати-лтнимъ мальчикомъ, познакомился съ будущею своею женою. Подобно многимъ другимъ умнымъ и развитымъ товарищамъ своимъ, онъ избгалъ шумныхъ игръ, охотне всего проводилъ время въ своей комнат, углубившись въ чтеніе Гомера, и его чуть не насильно приходилось тащить на прогулку и на катокъ, хотя онъ былъ далеко не плохой конькобжецъ. Въ 1799 году онъ поступилъ въ Лундскій университетъ, занимался древними языками, философіей и эстетикой, и въ 1802 году, согласно старинному шведскому обычаю, былъ увнчанъ лаврами при провозглашеніи его магистромъ философіи. Съ 1802 по 1810 гг. онъ состоялъ въ Лунд доцентомъ по каедр эстетики, а съ 1810 по 1825 гг. онъ читалъ лекціи по греческой литератур, привлекавшія многочисленныхъ слушателей. Въ 1812 году онъ, оставаясь профессоромъ, опять-таки согласно довольно странному шведскому обычаю, былъ назначенъ пасторомъ нсколькихъ приходовъ въ окрестностяхъ Лунда, наконецъ, въ 1826 году, онъ покинулъ этотъ небольшой университетскій городокъ и отправился епископомъ въ отдаленный и уединенный городъ Вскшё.
Молодой лундскій профессоръ былъ красивый, голубоглазый, краснощекій человкъ, съ золотистыми, кудрявыми волосами, крпкаго тлосложенія, даже съ нкоторою наклонностью къ тучности. Будучи холостымъ, онъ выказывалъ нкоторую мечтательность и застнчивость, но женившись онъ сдлался человкомъ въ высшей степени общительнымъ и жизнерадостнымъ. Человкъ свтскій, любящій хорошо пость и попить, умющій цнить женскую красоту и страстный поклонникъ ея, умъ не сожигающій, но сверкающій, легко и охотно переходящій въ остроуміе, чуждый всякой напыщенности и напускной важности, но въ то же время всегда стоявшій на высот своего сана,— вотъ каковъ былъ Тегнёръ съ вншней стороны. За этой вншностью скрывались недюжинныя поэтическія и ораторскія достоинства, лирическое вдохновеніе и яркій, живой слогъ.

III.

Лирическое вдохновеніе Тегнёра обнаружилось уже рано, въ вид прирожденной наклонности восторгаться всмъ, что рзко отдляется отъ сренькаго, прозаическаго фона повседневной жизни, въ вид преклоненія передъ великими длами и блестящими почестями. Все равно, какими бы путями ни были достигнуты послднія, ему нравится ихъ блескъ, и даже ихъ мишура. Одною изъ самыхъ выдающихся и неизмнныхъ чертъ его характера является глубокое уваженіе къ великимъ историческимъ именамъ, ршительное нежеланіе прилагать къ разъ пріобртенной слав умаляющую критику разума. И эта-то основная наклонность его сдлала его поэтомъ. Но для того, чтобы лучше понять эту наклонность, намъ слдуетъ возвратиться къ источникамъ его вдохновенія, разсмотрть, какихъ онъ ищетъ идеаловъ, какіе онъ находитъ или создаетъ, въ какого рода образахъ онъ воплощаетъ духовныя и природныя качества, представляющіяся образцомъ для него самого. Онъ не мечтаетъ объ Эленшлегеровской фигур Аладдина: онъ для того ни настолько наивенъ, ни настолько смлъ. Равнымъ образомъ онъ не отражается ни въ Гамлет, ни въ Фауст: эти герои сомннія и анализа слишкомъ абстрактны для его фантазіи, которая мечтаетъ о боле положительныхъ идеалахъ. Еще мене могъ подходить къ складу его ума типъ Манфреда: заблужденія не представляютъ для него ничего привлекательнаго, и его откровенную натуру не прельщаетъ таинственность. Воспитавшись и развившись въ идиллической обстановк маленькаго городка, окруженный всеобщимъ благоволеніемъ, онъ, понятно, не могъ сочувствовать патетическому маркизу Поз, это му созданію претерпвшаго такой сильный гнетъ Шиллера. Идеалъ, медленно сложившійся въ его ум. есть идеалъ національный, скандинавски-романтическій.
Это — свтлая картина открытой, рвущейся впередъ, преобразующей силы, на половину воинственной, на половину цивилизующей, наполненная образами, которые Тегнеръ въ теченіе многихъ лтъ писалъ съ особой любовью. Ему пришлось, напр., въ одной университетской рчи охарактеризовать Лютера, для этого онъ становится на ту точку зрнія, съ которой онъ имлъ обыкновеніе разсматривать людей дйствія. Прежде всего онъ выставляетъ на видъ то, что Лютеръ налагалъ на все, что онъ говорилъ и творилъ, клеймо ‘бьющей ключомъ силы’: ‘Во всемъ его существ, во всей его дятельности, было нчто рыцарское, даже нчто, можно сказать, жаждущее приключеній… Каждое его дло было законченное, каждое слово — начатое сраженіе. Онъ принадлежалъ къ числу тхъ сильныхъ душъ, которыя, какъ иныя деревья, могутъ цвсти только во время бури. Его великая, полная чудесъ жизнь всегда представлялась мн героической эпопеей, съ ея вчной борьбой и съ конечной ея побдой’.
Натура оратора сказывается въ этой характеристик тмъ явственне, что Тегнеръ намтилъ здсь т самыя основныя положенія, которыя онъ, нсколько лтъ спустя, могъ примнять почти буквально, съ незначительными лишь измненіями въ частностяхъ, къ личности, такъ мало похожей на Лютера, какъ шведскій король Густавъ III. Врядъ-ли требуетъ доказательства то что между грубоватымъ саксонскимъ реформаторомъ и неврующимъ, вчно бившимъ на театральные эффекты, монархомъ собственно не было никакой иной связи, кром той, которую создало преклоненіе Тегнёра передъ ними обоими. Тегнёръ говоритъ о Густав: ‘Въ немъ было не только нчто величественное, но и нчто рыцарское, геройская сила сказывалась въ немъ не только тогда, когда онъ былъ вооруженъ мечомъ и щитомъ, но даже въ послдней складк его легкой одежды. Онъ представлялъ собою великую героическую эпопею, наполненную чудесъ и приключеній, но въ то же время не чуждую ни самыхъ нжныхъ изліяній сердца, ни жизнерадостности’. И такъ, величіе, сила и романтизмъ являются общими отличительными чертами и Лютера, и Густава Ш, оба они — настоящіе рыцари, и жизнь ихъ обоихъ представляется Тегнёру героической эпопеей. Приблизительно тоже самое онъ говорить и о Фритіоф, указывая на непосредственность. свжесть и нкоторую заносчивость этого героя.
Вотъ, слдовательно, та основа, на которой построены его представленія о героическомъ идеал. На шестнадцатомъ году отъ роду Тегнёръ написалъ нсколько одъ по случаю распространившагося слуха о смерти Бонапарта въ Египт. Въ нихъ онъ прославляетъ Бонапарта, какъ героя свободы, почести котораго не куплены цною крови и слезъ, но который принесетъ всему міру счастіе и просвщеніе. Здсь у юноши слышатся отголоски упованій гуманистовъ, онъ какъ бы обращается къ Наполеону съ приглашеніемъ: ‘Живи для человчества или умри!’ Тогдашніе взрослые люди смотрли на дло иначе. При наступленіи великой религіозно политически-литературной реакціи противъ вка просвщенія, анти-французское направленіе, къ которому пристали даже такіе люди, какъ Вальтеръ-Скоттъ и Эленшлегеръ, было антипатично Тегнёру. Однако, реакція эта касалась и эстетической струнки, которая была въ немъ особенно сильно развита, именно въ томъ отношеніи, что она пренебрежительно относилась къ полезности, какъ къ мрилу для оцнки извстнаго поступка. Доведенный до крайности утилитаризмъ и связанная съ этимъ филантропія стали въ прямо враждебныя отношенія къ понятію о всемъ рыцарскомъ и необычайномъ. ‘Старинное рыцарское представленіе о народной чести’,— говоритъ Тегнеръ,— ‘или прямотаки объявлялось вздоромъ, или же эта честь и экономическое благосостояніе разсматривались какъ нчто тожественное. Въ исторіи принялись разсчитывать все, точно въ какой-нибудь торговой контор, по его доходности, какой-нибудь исправительный домъ или какая-нибудь молотилка цнились выше, чмъ блестящій походъ Александра въ Индію или безполезныя побды Карла XII’.
И въ этомъ нтъ никакого преувеличенія: въ Швеціи нашелся такой просвтитель-энтузіастъ, который поставилъ бднаго Александра Великаго гораздо ниже того благодтеля человчества, который изобрлъ дешевое и питательное брауншвейгское пиво. Юношеское представленіе Тегнера о добродтельномъ и полезномъ геро подверглось теперь измненію и было согласовано съ романтическимъ направленіемъ, видвшимъ всю суть въ филистерской заботливости о людскомъ благосостояніи. Морализація уступаетъ мсто романтически-метафизическому обоготворенію героя судьбы. Вотъ что онъ говоритъ, между прочимъ, въ стихотвореніи своемъ ‘Герой’:
‘Къ чему поносите меня безъ конца вы, толпа минуты, лишенная воли и силы? Ловите пожалуй бабочку, но не пытайтесь поймать орла, носящагося вокругъ горныхъ вершинъ. Не станете же вы спрашивать ниспосланный съ небесъ громъ или грозно несущуюся бурю, не сломали-ли они какой-нибудь лиліи, не помшали-ли они свиданію въ лсной чащ парочк влюбленныхъ!’
Правда, это далеко не обычное настроеніе Тегнёра. Привыкши видть въ личности высшую форму существованія, онъ лишь случайно, какъ-бы на зло, могъ выражаться такъ пантеистически, какъ въ вышеприведенныхъ строкахъ, и какъ человкъ сознательно разсудочный, онъ скоре склоненъ былъ не врить въ безсознательное, чмъ придавать ему преувеличенное значеніе. Такъ напр. онъ часто полемизировалъ противъ ученія о слпомъ, поэтическомъ вдохновеніи, но тмъ не мене любовь къ воинственному, шумному движенію впередъ пустила такіе глубокіе корни въ его душ, что онъ не побоялся такъ смло выразить ее въ вышеприведенной цитат.
Еще рзче, чмъ въ различныхъ стихотвореніяхъ въ честь Наполеона, это презрніе къ требованію отъ геройскихъ подвиговъ реальныхъ результатовъ сказывается въ стихотвореніи его ‘Александръ на рк Гидасп’. Поэтъ избралъ здсь тотъ моментъ, когда утомленныя, утратившія бодрость войска умоляютъ Александра не вести ихъ дальше въ глубь Азіи и вернуться назадъ на родину. Царь отвчаетъ имъ насмшливо: ‘Неужели вы полагаете, будто я юношей спустился съ македонскихъ горъ для того, чтобы доставить вамъ золото и пурпуръ? Почестей я ищу, только почестей, и больше ничего!’ Это такой отвтъ, который не заставляетъ ничего больше желать въ смысл ясности и опредленности: со стороны смлаго и даровитаго деспота, въ глазахъ поэта, представляется вполн естественнымъ это пренебреженіе къ человческой жизни и къ человческому счастію.
Въ виду этого становится понятнымъ, что Карлъ XII, которому шведскій народъ никогда не переставалъ удивляться, могъ сдлаться для Тегнера величайшимъ, безупречнымъ героемъ. Онъ даже почти не ставитъ ему въ вину то, что онъ, при всхъ своихъ блестящихъ качествахъ, низвелъ Швецію съ занимаемаго ею до тхъ поръ мста великой европейской державы, котораго она съ тхъ поръ такъ и не въ состояніи была снова занять. Не случайно, конечно, Тегнёръ былъ именно тмъ поэтомъ, который одинъ изъ всхъ шведскихъ поэтовъ написалъ великолпное стихотвореніе, посвященное этому королю, которое, хотя оно и было написано по случаю, сдлалось какъ бы національнымъ гимномъ Швеціи. Безполезное киданіе своей особы въ опасности всегда привлекало его фантазію, упрямство, уставившееся только на самодльный кодексъ чести и пренебрегающее всякимъ благоразуміемъ, едва-ли представлялось ему недостаткомъ, а полнйшее равнодушіе къ тому, поведетъ-ли извстное дяніе къ торжеству или къ погибели, являлось въ его глазахъ скоре добродтелью, лишь бы оно блестло и шумло. Въ своемъ эпическомъ стихотвореніи ‘Герда’ онъ влагаетъ въ уста епископа Авессалома слдующія слова: ‘Настойчивость составляетъ силу Свера, и мы вс считаемъ величайшею почестью — пасть въ борьб’.
Его не прельщала осмотрительность государственнаго человка и законодателя, напротивъ, ему гораздо симпатичне юноша-король, ‘отъ одного слова котораго разрывались сти государственнаго мужа’ (‘Карлъ XII’), заране обдуманные и взвшенные планы полководца далеко не представлялись ему доказательствомъ военнаго генія, но за то онъ восторгается передъ находчивостью на пол сраженія и передъ беззавтной храбростью въ бою.
Это особенно замтно сказывается тамъ, гд Тегнёръ рисуетъ намъ человка, такъ мало похожаго на Карла XII и стоящаго такъ значительно выше его — спасителя протестантизма, Густава-Адольфа. Онъ особенно восхваляетъ въ немъ не политическія его заслуги, не полководца, но именно т качества, которыя длали его, какъ и Карла XII, близкимъ солдату, а равно и т внезапныя, быстрыя вдохновенія на пол сраженія, которыя составляютъ отличительный признакъ военнаго генія. Онъ хвалитъ Густава-Адольфа за то, что онъ любилъ опасность ради нея самой, что онъ любилъ какъ бы играть со смертью. Словомъ, онъ придерживается узкаго, старо-скандинавскаго масштаба мужества и стремится приложить его даже въ тхъ случаяхъ, когда онъ значительно превзойденъ дйствительнымъ величіемъ. Онъ, напр., считаетъ какъ бы позорнымъ для Валленштейна то, что онъ (на основаніи всякихъ причинъ) уклонился отъ сраженія, которое предлагалъ ему при Нюренберг ‘его рыцарскій противникъ’.
Помимо всего прочаго, Тегнёръ требуетъ отъ своихъ героевъ ‘открытаго характера’. Въ этомъ сказывается его собственная честная, непосредственная натура. Такъ напр. о Валленштейн онъ говоритъ, что его можно было бы назвать великимъ человкомъ, ‘еслибъ онъ всегда поступалъ благородно и открыто’. Одного благородства мало: нужно еще и чистосердечіе. Древне-скандинавскіе ‘берсеркеры’ откидывали свои щиты за спину, Тегнёру до того нравится эта манера сражаться, что онъ желалъ бы расоро стравить ее и на духовную арену. Въ чистосердечіи онъ видитъ даже какъ бы нкоторую гарантію въ благородств помысловъ, и онъ первое предпочитаетъ послднему. Характеризуя Валленштейна, онъ особенно напираетъ на его нелюдимство и на его скрытность, хотя собственно въ неблагородныхъ поступкахъ его и нельзя упрекнуть. Рядомъ съ нимъ онъ выставляетъ Густава-Адольфа личностью свтлой, благородной, чистосердечной личностью: въ послднемъ отношеніи онъ, очевидно, приписалъ ему качество, которымъ скоре отличался онъ самъ, чмъ вообще довольно скрытный и мало-сообщительный шведскій король.
Такимъ образомъ, Тегнёръ какъ бы старается втиснуть всякую воспваемую или изображаемую имъ фигуру въ форму носящагося передъ нимъ идеала героя.

IV.

Рядомъ съ лирическою восторженностью въ Тегнёр замчались остроуміе въ личныхъ сношеніяхъ, замчательная способность къ эпиграммамъ и импровизаціямъ, онъ былъ выдающійся профессоръ, замчательный стилистъ, ораторъ и проповдникъ, чуждый всякой риторики, онъ умлъ придавать своей рчи законченную, поэтическую форму.
Остроуміе его не было похоже на остроуміе французское, блестящее, но холодное, лучшимъ образчикомъ котораго можетъ служить остроуміе Вольтера. Тегнеръ и мыслилъ, и говорилъ об разно. Ему недоставало дара отвлеченнаго мышленія, до такой степени, что онъ даже отказывался признавать результаты такого мышленія у другихъ, онъ ненавидлъ метафизику какъ какую-то паутину, нитей которой онъ не умлъ различать, догматика на водила на него ужасъ, онъ видлъ въ ней лишь клубокъ нелпостей, въ которомъ онъ не могъ найти ничего понятнаго. Это былъ здоровый, увренный въ себ умъ, который инстинктивно ненавидлъ всякую темноту въ мышленіи и въ рчи. У него дотого сильна была наклонность сдлать нагляднымъ все, что онъ думалъ и ощущалъ, что одна картина постоянно смнялась въ его ум другою. Все это придавало его рчи что-то яркое и блестящее, производившее сильное впечатлніе на его современниковъ, все это придавало такой интересъ его письмамъ и побуждало злостныхъ критиковъ сравнивать его поэтическія произведенія съ красивыми, пестрыми, но пустыми мыльными пузырями: это же, наконецъ, длало его остроумнымъ, ибо есть такого рода остроуміе, которое заключается въ быстрой смн одной картины другою. Я бы назвалъ такое остроуміе плодовитостью формъ. Это-то чрезмрное богатство формъ было причиной того, что онъ лишь въ вид исключенія могъ создавать крупные, законченные образы, или простыя, очерченныя немногими штрихами, картины, но за то оно же постоянно создавало массу миніатюрныхъ рисунковъ, часто составлявшихъ рзкій контрастъ между собою, переходившихъ одинъ въ другой, сливавшихся и порождавшихся новые. Онъ выпускалъ изъ своего ума образы одинъ за другимъ, которые, подобно пулямъ револьвера, направленнымъ въ одну и ту-же точку, вытсняли одинъ другой. Мысль и образъ были нераздльны въ его ум, но вмст съ тмъ они и не были соединены насильственнымъ образомъ, какъ то утверждали его противники: съ другой стороны, они не составляли одно цлое, какъ у самыхъ великихъ поэтовъ. Въ его воображеніи между мыслью и образомъ существовало приблизительно то же отношеніе, которое существовало въ средневковыхъ рукописяхъ между прописными буквами и раскрашенными завитушками, которыми были окружены эти буквы. Пусть читатель представитъ себ рукопись, въ которой не отдльныя буквы, а большинство ихъ снабжены подобными украшеніями, и тогда онъ получитъ нкоторое понятіе о цломъ ряд связанныхъ между собою ассоціацій идей и образовъ, которые безпрерывно создавалъ мозгъ Тегнёра, или же пусть онъ вспомнитъ одну изъ тхъ статуэтокъ начала итальянской эпохи возрожденія, въ которыхъ художникъ, ради своего удовольствія, окружалъ большія свои статуи маленькими фигурками, — напр., на шлем, упавшемъ съ головы Голіаа и лежащемъ у ногъ Давида, помщенъ маленькій барельефъ, изображающій несущуюся вскачь четверку лошадей, хотя этотъ барельефчикъ и составляетъ часть цлаго, но все же вниманіе зрителя раздвояется вслдствіе слабой связи барельефа съ цлымъ и вслдствіе интереса, который представляетъ этотъ барельефъ самъ по себ. Теперь представимъ себ поэта, въ воображеніи котораго возникаетъ множество такихъ барельефовъ, манеру изложенія, придающую послднимъ особенную яркость, — и мы будемъ имть приблизительно-врное понятіе о характер поэтическаго творчества Тегнёра. Его слогъ — это своего рода хроматическая архитектура и скульптура, со всми достоинствами и недостатками послдней. Манера раскрашивать статуи представляется въ наше время какимъ-то варварствомъ, а между тмъ греки пользовались ею и никогда вполн отъ нея не отказывались. Стихотворенія и рчи Тегнёра, въ которыхъ эта особенность сказывается особенно сильно и отчетливо, можно бы сравнить съ тми греческими и римскими статуями, которыя производили одинаково сильное впечатлніе какъ своимъ вншнимъ великолпіемъ, такъ и своею идеальною красотой. Статую богини украшали золотыми ожерельями, серьгами и красивыми, длинными покрывалами, такъ у Тегнёра работали совмстно художникъ и ювелиръ, часто небезуспшно, и результатомъ этой совмстной работы явилось красивое цлое, которое ршились бы отвергнуть только педантъ или доктринеръ. Порою же онъ вдавался въ этомъ отношеніи въ нкоторыя преувеличенія. Одинъ изъ современныхъ ему литераторовъ, остроумный Пальмеръ, обратился однажды по этому поводу къ Тегнёру съ слдующими словами: ‘Поклонись своей муз и попроси ее не слишкомъ обременять себя метафорами. Драгоцнные камни, даже настоящіе, слдуетъ надвать на себя лишь въ умренномъ количеств. Ну, пускай она надваетъ ихъ себ на шею, на пальцы рукъ, въ уши,— но не на пальцы же ногъ, наконецъ!’
Для выясненія моей мысли приведу нсколько примровъ. Въ его поэм ‘Аксель’ Марія ршается слдовать за русской арміей, переодвшись солдатомъ. ‘Киверъ покрываетъ собою волны черныхъ кудрей, грудь затянута въ мундиръ, патронташъ наполненъ порохомъ и свинцомъ, а за плечо она закинула ружье, ‘подзорную трубу смерти‘. Это послднее выраженіе картинно и въ извстной мр недурно, но оно употреблено здсь не совсмъ у мста, оно относится ко всякому ружью вообще, и не иметъ никакого отношенія собственно къ Маріи, къ ружью, перевшенному черезъ ея плечо, именно потому, что это ружье скоре игрушечное, бутафорское, чмъ настоящее.
Въ ‘Причастникахъ’ старикъ-пасторъ убждаетъ своихъ духовныхъ дтей избрать путеводителями своей жизни молитву и чистоту сердца, причемъ онъ олицетворяетъ послднія два понятія и представляетъ намъ какъ бы маленькій библейскій рельефъ, въ род тхъ, что мы находимъ въ Италіи на церковныхъ дверяхъ и на купеляхъ:
‘Невинность, дти мои, это дорогой гость изъ райскихъ странъ. Съ блоснжной лиліей въ рук, она, прекрасная, спокойно носится по бурнымъ житейскимъ волнамъ, и, не обращая на послднія ни малйшаго вниманія, дремлетъ на судн’. Возьмемъ другой примръ изъ эпистолярнаго слога Тегнёра. Онъ рзко нападаетъ (въ 1817 году) на европейскую реакцію: ‘Вглядись въ признаки времени, замчаемые какъ на свер, такъ и на юг’,— говоритъ онъ,— ‘извстны-ли теб какая-нибудь низость, какое-нибудь варварство, какой-либо безумный предразсудокъ, возрожденія котораго они не предвщали бы? Змя времени часто мняетъ кожу, но никогда еще она не была такъ отвратительна, какъ теперь, именно теперь, хотя бы она шипла одни только псалмы и хотя бы она была вся исписана изреченіями изъ Библіи, какъ надгробный памятникъ’. Не заключается-ли въ этой энергической, но отнюдь не аффектированной наглядности что-то напоминающее собою раскрашенную статую? Не видишь-ли передъ собою змю времени, кожа которой покрыта красными разводами, напоминающими собою какіе-то ассирійскія или египетскія клино образныя надписи? А когда читаешь уподобленія, съ помощью которыхъ Тегнёръ пытается изобразить въ своемъ ‘Фритіоф’ женскую красоту, то становится совершенно понятнымъ сравненіе иныхъ произведеній Тетёра съ статуями, покрытыми металлическимъ блескомъ красокъ.
‘Какъ смются розовыя уста Герды, напоминающія собою отблескъ свернаго сіянія на блоснжномъ покров земли! Я знаю щечки, которыя пылаютъ точно вечерняя и утренняя заря’ Большая часть уподобленій, создаваемыхъ фантазіей Тегнера. превосходятъ своимъ блескомъ то, что мы видимъ передъ собою въ дйствительности. Укажу для примра хотя бы еще на слдующее: Ингеборгъ, вышивая коверъ съ изображеніемъ сокола Фритіофа, напваетъ: ‘Для моего милаго я вышиваю тебя на кайм ковра, украшая тебя серебряными крыльями и золотыми когтями’.
Правда, при подобномъ пристрастіи его къ уподобленіямъ, онъ не всегда можетъ избжать нкоторой условности и натянутости. Наклонность облекать каждое понятіе въ образъ заставляетъ его иногда прибгать къ бывшимъ уже въ употребленіи уподобленіямъ, которыя вслдствіе того получаютъ нсколько стереотипный характеръ. Такъ напр. (ограничиваясь только областью птицъ), нельзя не замтить, что онъ постоянно возвращается все къ однмъ и тмъ же птицамъ: орлу, соколу, голубю, соловью, для обозначенія силы, быстроты, кротости и поэзіи. Вслдствіе частаго упоминанія, орелъ въ произведеніяхъ Тегнера становится похожимъ уже не на настоящаго орла, а на орла, такъ сказать, геральдическаго У него, напр., встрчаются слдующія строки: ‘Бдная Психея! она похожа на орла съ крыльями бабочки’, или такого рода описаніе пвицы: ‘Въ горл ея жилъ соловей, а въ сердц ея, и днемъ, и ночью — блоснжный голубь’. Нельзя назвать особенно удачными уподобленіями — орла съ крыльями бабочки и соловья, помстившагося въ горл пвицы.
Тегнёръ выступилъ защитникомъ ёбразной манеры выражаться даже въ вступительной рчи своей въ качеств члена шведской академіи. Онъ говорилъ въ ней, что цль поэзіи — давать воображенію явленія, а не понятія, и что языкъ нашъ — это галлерея потускнвшихъ отъ времени и отъ сырости картинъ, которыя поэтъ обязанъ реставрировать. Въ этомъ отношеніи онъ, пожалуй, и правъ, но при этомъ ему не мшало бы помнить то, что греческая поэтесса Коринна говорила когда-то Пиндару,— ‘что слдуетъ сять рукою, а отнюдь не мшкомъ’. Но къ счастію для него основной недостатокъ его творческаго дарованія, это странное смшеніе бдности и расточительности, пришлось такъ по душ его эпох и его стран, что оно скоре открыло передъ нимъ путь къ слав, чмъ закрыло его.

V.

Тегнёръ родился въ царствованіе Густава III. Ему было десять лтъ отъ роду, когда король этотъ былъ убитъ. Слдовательно, онъ, являвшійся впослдствіи такимъ поклонникомъ Густава, не могъ сохранить о немъ никакихъ личныхъ воспоминаній и былъ знакомъ съ его личностью только изъ вторыхъ рукъ, на основаніи прикрашивающихъ и идеализирующихъ легендъ. Впрочемъ и въ послднихъ не представлялось особой надобности для того, чтобы періодъ Густава III казался блестящимъ въ сравненіи съ послдовавшей за нимъ тусклой и блдной эпохой. Густавъ III былъ человкъ энергичный, одаренный блестящими способностями, но въ то-же время и въ высшей степени порочный, это былъ тщеславный деспотъ, но въ то-же время и просвщенный умъ, одинъ изъ многихъ коронованныхъ Вольтеровъ 18-го столтія, свободный мыслитель, не чуждый суеврій, мелочной, но умный, храбрый и великодушный, театральный герой, не лишенный, однако, истиннаго мужества. Благодаря своему свтлому уму, онъ умлъ привлекать къ себ даровитыхъ литераторовъ своей страны, въ особенности поэтовъ, видвшихъ въ немъ товарища своего, никто изъ нихъ не могъ похвалиться такимъ драматическимъ дарованіемъ, какимъ онъ обладалъ. Такимъ образомъ могло случиться то, что онъ на продолжительное время наложилъ на нравы, разговорныя формы и литературу своей страны печать изящности и образованія, хотя и нсколько поверхностнаго, и это изящество уже въ гораздо боле позднее время, при Карл-Іоанн, сказывалось и въ эпистолярномъ слог Тегнёра и придавало его письмамъ такую прелесть. Его историческая фигура напоминаетъ собою статую Бернини: кокетливая, пожалуй нсколько аффектированная, театральная, но смлая и полная достоинства, послднихъ качествъ невозможно было отрицать, какъ бы мало ни нравилась эта фигура вообще. И что-же мы видимъ посл него? Сперва регентство брата Густава, герцога Зюдерманландскаго, совпадающее съ 10—14-лтнимъ возрастомъ Тегнёра. Регентъ, человкъ ограниченный, развратный и преждевременно постарвшій, легкая добыча каждой Фрины и каждаго Каліостро, всецло находился подъ вліяніемъ своего любимца Рейтергольма, типа низменнаго и бездарнаго властолюбія. Не изъ свободомыслія, а чтобы выразить косвенное порицаніе убитому королю, регентъ и его любимецъ ввели въ Швеціи свободу печати: и вотъ, безъ всякой предварительной подготовки, безъ всякихъ переходныхъ ступеней, произведенія французской революціонной прессы разлились по стран. Продолжительное абсолютное невдніе того, что происходило во Франціи, и вообще въ Европ, смнилось вдругъ восторженнымъ, но незрлымъ либерализмомъ. При Густав III слова ‘республиканецъ’ и ‘философъ’ были еще синонимы, но теперь, въ виду ничтожества людей, стоявшихъ у кормила правленія въ Швеціи, слово ‘республиканецъ’ получало иной смыслъ. Шведское общество напряженно слдило за оборонительной борьбой французской республики, побда ея не могла не отразиться и на длахъ Швеціи, и мирные шведскіе буржуа говорили почти въ томъ же тон, какъ и крайняя лвая французскаго конвента.
Тотчасъ-же посл казни Людовика XVI изданный полъ-года тому назадъ, съ такимъ шумомъ и трескомъ, законъ о свобод печати былъ отмненъ и по всей Швеціи началась травля мнимаго якобинства, даже вполн лойяльная и благонамренная шведская академія была признана якобинскимъ клубомъ и закрыта за то, что она отказалась выбрать въ свои члены невжественнаго любимца регента. Слдующее обстоятельство довело негодованіе шведскаго общества до высшей степени. Когда былъ открытъ заговоръ Армфельта, этого шведскаго Алкивіада, герцогъ-регентъ ршился жестоко наказать молодую и красивую двицу Руденшельдъ, одно изъ украшеній двора, за то упорство, съ которымъ она постоянно отклоняла ухаживанія пожилого женатаго развратника. Изъ перехваченныхъ писемъ обнаружилось, что двица Руденшельдъ была любовницей Армфельта, ее арестовали по обвиненію въ сообществ въ заговор, но когда герцогъ-регентъ обратился къ суду съ требованіемъ, чтобъ она, за безнравственное поведеніе, была подвергнута публичному наказанію кнутомъ, то это возбудило противъ него такое всеобщее озлобленіе, котораго никогда не могли изгладить ни время, ни сдина его, ни разсчетливая почтительность къ нему Бернадотта, позднйшаго короля Карла XIII.
Во время всхъ этихъ происшествій, Тегнёръ былъ еще слишкомъ молодъ для того, чтобы понять ихъ и особенно интересоваться ими, но все-же они оставили по себ нкоторый слдъ въ его ум. Искры, вылетавшія изъ революціоннаго кратера, долетали до самыхъ отдаленныхъ уголковъ, всякому школьнику приходилось слышать вокругъ себя выраженіе негодованія по поводу того, что творилось при двор. Подвергавшееся гоненію ‘просвщеніе’ становилось магическимъ, дорогимъ словомъ даже для отрока. Шведская академія, которая при другихъ обстоятельствахъ легко могла бы вызвать его негодованіе, какъ оффиціальное, старомодное собраніе посредственностей, стала казаться ему чмъ-то прекраснымъ, достойнымъ полнаго уваженія, какъ хранительница свта среди господствовавшихъ въ то время въ Швеціи нравственной распущенности и обскурантизма. Господствовавшій въ то время революціонный духъ не въ состояніи былъ увлечь мягкаго по природ Тегнёра, и онъ склонялся скоре къ ограниченной монархіи, что и сказывается въ его произведеніяхъ. Онъ былъ роялистъ, но только подъ тмъ условіемъ, чтобы монархъ былъ достоинъ престола.
Въ 1796 году окончилось регентство въ Швеціи, и начиная съ этого года до 1809 (т. е. отъ 14 до 27-лтняго возраста Тегнёра), въ Швеціи царствовалъ король Густавъ IV Адольфъ. Это былъ человкъ педантически-честный, серьезный, нсколько сухой, крайне бережливый, и во всхъ этихъ отношеніяхъ онъ представлялъ собою благопріятный контрастъ своему дяд. Но вскор оказалось, что и этотъ молодой король далеко не въ состояніи былъ удовлетворить желанія шведскаго народа, онъ походилъ по характеру на тхъ испанскихъ правителей эпохи упадка могущества Испаніи, которые смнили мрачную, но величественную фигуру Филиппа II, еще такъ долго посл своей смерти набрасывавшаго на Испанію свою тнь. Та-же мелочная привязанность къ строгому этикету, то-же мрачное высокомріе, то-же ханжество, тотъ же доведенный до крайности легитимизмъ. Шведскій дворъ, какихъ-нибудь десять лтъ тому назадъ напоминавшій собою веселую картину во вкус Ватто, сдлался теперь такимъ же скучнымъ и церемоннымъ, какъ и испанскій дворъ при Карл И, и даже великій Филиппъ врядъ-ли строже наказалъ-бы за оскорбленіе величества, чмъ то длалъ Густавъ относительно тхъ, напр., кто не снималъ передъ нимъ на улиц шляпы. Отецъ его, Густавъ III, далъ ему прекраснаго воспитателя въ лиц Розенштейна, нисколько не вмшиваясь въ систему воспитанія послдняго. ‘Пускай себ Розенштейнъ воспитываетъ моего сына философомъ’,— говаривалъ онъ,— ‘Густавъ всегда успетъ сдлаться роялистомъ, разъ сдлавшись королемъ’. Но реакція, всюду носившаяся въ воздух въ конц прошлаго столтія, все-таки нашла себ доступъ въ душу наслднаго принца и совершенно овладла имъ. По всей вроятности, не безъ вліянія на него осталось и легкомысліе его отца, заставившее его удариться въ другую крайность, трагическая же смерть отца внесла озлобленіе въ молодую душу. Вскор онъ сдлался большимъ роялистомъ, чмъ кто-либо изъ Бурбоновъ. Такъ напр., онъ запретилъ газетамъ употреблять въ своихъ статьяхъ мстоименіе ‘мы’ (напр. ‘мы ожидаемъ извстій’, ‘мы переживаемъ здсь суровую зиму’), на томъ основаніи, что въ первомъ лиц множественнаго числа можетъ говорить о себ только монархъ. Онъ ввелъ строжайшую цензуру для всхъ произведеній печати, и до того ненавидлъ печатное слово, что радовался, когда узнавалъ о закрытіи какой-либо типографіи. Самъ онъ никогда ничего не читалъ, кром Библіи и воинскаго устава.
Таковъ былъ тотъ король, который не переставалъ воевать съ Наполеономъ, пока онъ не лишился Стральзунда и острова Рюгена, и безумно-затянная война котораго съ Россіей повела къ тому, что русскія войска окончательно завоевали всю Финляндію. Рунебергъ, въ своемъ стихотвореніи ‘Король’, воздвигъ ему тотъ нерукотворный памятникъ, котораго онъ заслуживалъ. Наконецъ, въ 1809-мъ году, вслдствіе военнаго заговора, онъ оказался вынужденнымъ отказаться отъ престола. Королемъ шведскимъ сдлался дядя его (бывшій регентъ), герцогъ Зюдерманландскій, подъ именемъ Карла XIII, а такъ какъ онъ былъ бездтенъ и его пріемный сынъ вскор умеръ, то французская партія въ Швеціи, исходя изъ ошибочнаго предположенія, что она тмъ сдлаетъ нчто пріятное Наполеону и съ его помощью возвратитъ Швеціи Финляндію, провела избраніе шведскимъ наслднымъ принцемъ французскаго маршала Бернадотта. Фигура послдняго рзко отдляется отъ тусклыхъ фигуръ его предшественниковъ. Въ теченіе тридцати трехъ лтъ этотъ знаменитый полководецъ руководилъ судьбами Швеціи, и этотъ король, правленіе котораго совпадаетъ съ лучшими годами въ жизни Тегнёра, раздляетъ съ послднимъ ту честь, что они оба наложили на современное имъ поколніе штемпель своей личности. Періодъ времени съ 1810-го чо 1840-й гг., въ Швеціи, по справедливости, можетъ быть названъ эпохой Карла Іоанна и Тегнера.

VI.

Когда Тегнёру было 22 года отъ роду и онъ состоялъ доцентомъ въ лундскомъ университет, ему пришлось провести каникулярное время у нкоего Мирмана, съ младшей дочерью котораго онъ былъ обрученъ. Сюда же пріхалъ въ гости извстный впослдствіи шведскій историкъ и поэтъ Эрикъ-Густавъ Гейеръ, полный такъ называемыхъ ‘послднихъ словъ науки’ и обуреваемый юношескимъ прозелитизмомъ, онъ всячески старается сблизиться съ Тегнёромъ. Но ему никакъ не удается найти общую точку соприкосновенія. Красивый, молодой женихъ представляется ему человкомъ крайне измнчивымъ: то это влюбленный мечтатель, то насмшливый весельчакъ, за мыслью его точно также трудно услдить, какъ за переливами солнечныхъ лучей въ алле. Молодые люди какъ-то пошли вмст гулять и завели оживленный разговоръ. Прислушаемся къ тому, что они говорятъ:
Гейеръ пожелалъ узнать мнніе Тегнёра о народномъ образованіи въ той мстности, причемъ онъ спрашивалъ его, не находитъ-ли онъ это, такъ называемое, образованіе зломъ. Что касается его, Гейера, то онъ считаетъ ‘здравый смыслъ’ массъ оптическимъ обманомъ, достойнымъ полнйшаго сожалнія, и удивляется. какъ можно передъ нимъ преклоняться. По его мннію, только избранные люди могутъ понять и охватить научныя истины.— Тегнёръ отвтилъ, что онъ съ этимъ несогласенъ и что это кажется ему мистицизмомъ.— На вопросъ же о томъ, неужели онъ не признаетъ высшихъ интеллектуальныхъ интересовъ, онъ замтилъ, что не мало не сомнвается въ томъ, что Гейеръ понимаетъ все это лучше его, что онъ слышалъ о немъ, какъ о нкоторомъ геніи, и что такимъ людямъ и философскіе вопросы впору. Что касается его, Тегнёра, то онъ отлично сознаетъ, что ему отпущено лишь столько ума, чтобы кое-какъ пробиться въ свт, и что поэтому онъ охотно играетъ въ жмурки съ хорошенькими молодыми двушками, а не съ такими учеными господами, какъ Кантъ и Шеллингъ.— Гейеръ замтилъ, что безъ таинственнаго и мистическаго немыслима религія. Тегнёръ спросилъ его, признаетъ-ли онъ авторитетъ лундскаго богословскаго факультета? А эта почтенная корпорація педантовъ выдала ему, Тегнёру, вполн заслуженное имъ свидтельство о томъ, что онъ велъ тихую, богобоязненную жизнь, что въ послднее время встрчается довольно рдко. Въ богословскихъ же тонкостяхъ онъ, откровенно говоря, считаетъ себя некомпетентнымъ.— Когда они отъ вопросовъ философскихъ перешли къ вопросамъ политическимъ, Тегнёръ замтилъ, что онъ вообще не признаетъ прирожденныхъ дворянскихъ привилегій и что онъ чуть не съ дтскихъ лтъ былъ своего рода якобинецъ.
Нужно замтить, что это послднее слово въ Швеціи вообще имло мене страшное значеніе, чмъ во Франціи, не говоря уже о томъ, что здсь Тегнёръ употребилъ его въ шутку. Но сквозь эту шутку проглядывала та серьезная мысль, что онъ былъ стороннихъ свободы какъ въ области политики, такъ и въ области мысли, и что даже излишества французской революціи не въ состояніи были поколебать его свободолюбивыхъ убжденій. Онъ съ отвращеніемъ относился къ реакціи, водворившейся въ Швеціи въ начал текущаго столтія, и никогда не переставалъ стоять въ передовыхъ рядахъ бойцовъ за цивилизацію и противъ ненавистнаго ему романтическаго феодализма.
Тегнёръ родился какъ разъ въ ту эпоху, когда идеи свободы начали носиться по всей Европ, и принадлежалъ къ числу тхъ людей, ладья которыхъ быстро неслась впередъ, такъ какъ втеръ космополитической свободы надувалъ смло поставленные ими паруса. Въ ранней молодости своей онъ прочелъ не мало шведскихъ писателей, основывавшихся въ философскомъ отношеніи на Локк, а въ обще-литературномъ — на Вольтер. Къ числу этихъ вольтеріанцевъ принадлежали Кельгренъ и Леопольдъ, въ политическомъ отношеніи либералы, не считавшіе нужнымъ отрекаться отъ своихъ убжденій даже при двор. Они остерегались того, чтобъ оскорблять насмшками религіозное чувство массы, но въ то же время они умли блестящимъ образомъ отстаивать идеи вка. Сатирическое стихотвореніе Кельгрена ‘Враги свта’ являлось какъ бы своего рода знаменемъ. Въ томъ же направленіи, какъ ихъ поэтическія произведенія, только еще боле плодотворнымъ образомъ, вліялъ на молодого Тегнёра Шиллеръ. Еще будучи юношей, онъ, слдуя по стопамъ Шиллера, воспваетъ въ стихотвореніи, посвященномъ Руссо, просвщеніе, и пишетъ стихотворенія, совершенно въ дух своего времени, о такихъ предметахъ, какъ религія, образованіе, вротерпимость.
Ни семейныя традиціи, ни воспитаніе не могли придать пастырскому сану оттнка вольнодумства. Онъ, какъ и вс его свер стники, въ молодости читалъ Вольтера. Шестнадцати лтъ отъ роду онъ писалъ: ‘Въ настоящее время я читаю Вольтера, но я не могу составить себ яснаго представленія о томъ, что въ немъ слдуетъ признать самымъ важнымъ и необходимымъ. Все въ немъ прекрасно, и крайне затруднительно выбрать самое лучшее изъ этого прекраснаго’. Многіе изъ современниковъ быстро переходили отъ свободомыслящей философіи 18-го вка къ крайнему религіозному консерватизму, но Тегнеръ былъ для того слишкомъ честенъ и послдователенъ. Въ религіозномъ отношеніи его гарантировало противъ опасности утратить свою самостоятельность то, что онъ самъ называлъ ‘языческимъ’ элементомъ своей природы, что вытекаетъ изъ твердости и солидности его умственнаго склада. Окружавшіе его люди, которые дотого были увлечены реакціоннымъ теченіемъ противъ восемнадцатаго столтія, что они почти вс поголовно впали въ ортодоксальность и феодализмъ, были двоякаго рода. Частью это были писатели, склонные отъ природы къ взглядамъ и ощущеніямъ среднихъ вковъ,— правда скоре мысленно, чмъ въ дйствительности, — готовые всячески бичевать и унижать сами себя, для того, чтобы стяжать право на вчное блаженство, поэтическія произведенія этихъ людей отличались всяческаго рода нервозными проявленіями: мистически-платонической набожностью, рыдающей меланхоліей, чувственнымъ эротизмомъ, отталкивающимъ самомнніемъ, они составляли собственно романтическую фалангу (въ Швеціи ее почему-то называли ‘фосфорическою’), вс эти признаки замчаются особенно рзко у Аттербома, Стагнеліуса, Гаммершильда и т. д., но въ большей или меньшей степени они встрчаются почти у всхъ. Вторая категорія состояла изъ людей боле сильныхъ и здоровыхъ, но это были историческіе мечтатели, которыхъ ослпляли національное чувство, любовь къ врованіямъ и къ учрежденіямъ прошлаго, и которые отказывались признавать заслуги критики восемнадцатаго столтія, во глав этихъ людей стоялъ Гейеръ, вокругъ котораго сгруппировался такъ называемый готическій союзъ въ Упсал, къ національнымъ стремленіямъ котораго примкнулъ Тегнёръ, остававшійся, однакоже, чуждымъ религіознымъ и политическимъ симпатіямъ и ученіямъ его.
Тотъ ‘языческій элементъ, который замчается у Тегнёра, явился результатомъ двоякаго рода занятій его въ молодости: во-первыхъ, скандинавскими древностями, и во-вторыхъ древне-классической поэзіей. Въ 1825-мъ году онъ писалъ одному изъ своихъ друзей: ‘Какое-то душевное сродство съ нашими предками-варварами, не поддающееся вліянію никакой культуры, заставляло меня постоянно возвращаться къ ихъ оригинальнымъ и величественнымъ формамъ’. То душевное сродство, которое онъ разумлъ, заключалось главнымъ образомъ въ своеволіи его, принимавшемъ порою вызывающій характеръ, и въ той наклонности къ меланхоліи, которая выражалась не въ романтическихъ жалобахъ, а въ серьезномъ, порою даже мрачномъ настроеніи, которое посл сорока лтъ перешло у него въ своего рода ‘taedium vitae’ и въ презрніе къ людямъ и стало проявляться все сильне и сильне. Онъ искалъ поэтическихъ символовъ для этой титанической черты въ его характер, для исполинскихъ природныхъ силъ, для этого внутренняго безпокойства подъ давленіемъ громадной тяжести, то у скандинавовъ, то у грековъ, и при этомъ въ его воображеніи слились древне-скандинавская и древне-греческая миологіи. Его древне-скандинавскій великанъ выражается совершенно такъ, какъ гётевскій Прометей: ‘Я ненавижу мудрыхъ Азовъ и сыновей Аскра, преклоняющихся передъ богами, которыхъ я презираю’. Его ‘Эпоха Азовъ’ до того схожа съ Шиллеровскими ‘Богами Греціи’, что врядъ-лл можетъ подлежать сомннію то, что первое изъ названныхъ произведеній навяно послднимъ. Здсь очевидно въ его воспоминаніи слилось скандинавское язычество съ эллинскимъ
Языческій элементъ сталъ особенно замтно выступать въ Тегнёр, когда онъ основательно ознакомился съ древне-эллинской литературой. Въ ней онъ нашелъ культуру, приводившую не къ озлобленной, личной борьб, а къ примиряющей красот: здсь гуманное само собою закруглялось какъ поэтически, такъ и религіозно. Съ точки зрнія этого міра красоты, то сверхъестественное, противъ котораго такъ страстно боролось прошлое столтіе, уже не раздражало, а совершенно просто отпадало, какъ ненужное. Деизмъ Тегнёра выдлилъ изъ себя полемическій элементъ и получилъ характеръ эллинскаго поклоненія разуму и красот. Чисто гуманное, являвшееся въ греческой поэзіи источникомъ красоты, сдлалось у него существеннымъ поэтическимъ элементомъ вообще, и поэтому онъ всю свою жизнь отказывался признавать поэзіей поэзію тенденціозную. Это обнаруживалось неоднократно, между прочимъ и въ отношеніи его къ стихотвореніямъ старика Францена. Вотъ что онъ писалъ по поводу Францена Бринкману въ 1823-мъ году: ‘Въ конц концовъ прекрасное всеже покоится на разумномъ, подобно тому, какъ сводъ, какъ-бы онъ высоко ни поднимался, иметъ свою невидимую точку опоры въ стнахъ храма. Но стны храма нашего милаго Францена уже, черезъ-чуръ расписаны, и это придаетъ имъ нсколько темный оттнокъ’. О ‘Колумб’ того-же поэта онъ пишетъ девять лтъ спустя, слдовательно когда онъ былъ уже епископомъ: ‘А какъ ему недалеко было до боле свжаго и сильнаго романтизма, чуждаго и легендъ, и миссіонеровъ, и попытокъ къ обращенію. Да простятъ мн Господь Богъ, но я ненавижу всякое ханжество какъ въ жизни, ктакъ и въ поэзіи’. Приблизительно въ томъ-же тон онъ писалъ уже подъ конецъ своей жизни (въ 1840-мъ голу) по поводу новаго тома своихъ стихотвореній: ‘Излишнее ханжество мн, язычнику, всегда представляется чмъ-то болзненнымъ и мутнымъ’. Поэтому-то онъ и протестовалъ постоянно страстно, вопреки обыкновенію духовныхъ лицъ, противъ попытокъ Алерспарра и другихъ сглаживать по возможности то, что было вольнодумнаго въ произведеніяхъ такихъ великихъ новйшихъ поэтовъ, какъ Гёте и Байронъ. Его открытая, честная натура не выносила никакой лжи, никакого ханжества.
Поэзія сама по себ представлялась ему какъ бы силой религіознаго свойства, или, врне, онъ считалъ поэзію самымъ высокимъ, чистымъ, человчнымъ выраженіемъ человчества, а все, что мы уважаемъ, какъ нчто высокое и благородное, онъ называетъ лишь видоизмненіемъ поэзіи. Самая религія представляется ему ‘практической поэзіей, привитымъ къ древу жизни сучкомъ съ громаднаго поэтическаго ствола’. Другими словами, для него религія была поэзія, въ которую врятъ, причемъ догматическая часть ея образуетъ собою большую метафизическую поэму, значеніе которой зависитъ отъ цнности тхъ практическихъ выводовъ, къ которымъ она приводитъ, хотя Тегнеръ и не длаетъ этого вывода безъ всякой оговорки, но его постоянно можно прочитывать у него между строкъ.
Еще откровенне высказывалъ онъ свой, чуждый предразсудковъ, гуманизмъ въ выраженіи сочувствія къ чисто-человческому величію и къ тмъ языческимъ добродтелямъ, которыя въ средніе вка считались чуть не пороками. Такъ онъ писалъ въ 1821 году Гейеру, человку хотя и не ортодоксальному въ тсномъ значеніи этого слова, но все же гораздо мене свободномыслящему, чмъ Тегнёръ: ‘Будемъ благодарить Бога за то, что Онъ сдлалъ насъ людьми врующими, но не забудемъ того, что въ числ великихъ представителей ума человческаго мы встрчаемъ много языческихъ именъ’. Когда Тегнёръ хотлъ выставить въ возможно-благопріятномъ свт какой-нибудь характеръ, онъ не успо коивался до тхъ поръ, пока не находилъ въ немъ какой-нибудь стороны, съ которой онъ получалъ греческій или римскій оттнокъ. Для того, чтобы сильне оттнить это безсознательное, чисто-инстинктивное стремленіе, я остановлюсь на двухъ примрахъ, гд онъ изобразилъ двухъ христіанскихъ героевъ вры чисто-античными фигурами,— причемъ онъ, однако, впослдствіи самъ сознавался, что, подвліяніемъ предвзятой симпатіи, онъ впалъ въ ошибку. Въ одной изъ своихъ рчей онъ воплотилъ въ лиц Лютера все, что создано и добыто было современными ему рыцарями классическаго образованія, Ульрихомъ фонъ-Гуттеномъ, Францемъ фонъ-Зикингеномъ и другими. Семь лтъ спустя, когда ему, вслдствіе его оффиціальнаго положенія, пришлось заняться пополненіемъ своего историко-богословскаго образованія, онъ писалъ въ нсколько угнетенномъ тон: ‘Высокое понятіе, которое я когда-то составлялъ себ относительно Лютера и другихъ дятелей реформаціи, мн пришлось сильно понизить. Ахъ, сколько намъ еще требуется Лютеровъ!’ Въ юбилейной рчи, произнесенной имъ въ 1832 году по поводу двухъ сотъ-лтней годовщины смерти Густава-Адольфа, онъ сказалъ, что ‘это была героическая натура, полная величія и гуманизма, какихъ мы такъ много встрчаемъ въ эллинскомъ и римскомъ мір’, какъ впослдствіи оказалось изъ его писемъ, слова эти были произнесены съ полемической цлью, такъ какъ ему было извстно, что другіе ораторы намревались выставить этого короля исключительно съ богословской стороны, чуть не какъ фанатика. Но пять лтъ спустя, онъ самъ писалъ о Густав-Адольф: ‘Врядъ-ли онъ въ состояніи бы былъ подняться до господствующихъ нын космополитическихъ идей, да и онъ самъ врядъ-ли считалъ себя передовымъ борцомъ новаго вка. Та свобода мысли, за которую онъ боролся, была не что иное, какъ свобода совсти, и еще очень сомнительно, выказалъ-ли себя когда нибудь протестантизмъ съ иной стороны, кром стороны чисто богословской’. Изъ этого видно, что боле серьезное и глубокое размышленіе снова побудило честнаго поэта покинуть однажды запятую имъ позицію. Но это неоднократно повторяющееся отступленіе посл смлой и страстно затянной попытки отъискать чисто-человческое, язычески-грандіозное цльное во всхъ герояхъ, даже въ тхъ, чело которыхъ ортодоксы окружили такимъ тснымъ кольцомъ, что уже не осталось мста для эллинскаго лавроваго внка Тегнера, ясно показываетъ, какъ сильно свободный, классическій гуманизмъ проникъ черезъ вс поры въ душу поэта.
Онъ началъ съ того, что восхищался всмъ рыцарски-необычайнымъ, честью ради чести? часто со всей внутренней безсодержательностью ея. Въ этомъ отношеніи онъ былъ истинный сынъ своего народа. ‘Для шведа’,— говоритъ онъ въ стихотвореніи, посвященномъ Карлу-Іоанну, — ‘выше всего стоитъ честь, воспоминаніе о ней никогда не умираетъ въ немъ, все равно, истинная-ли она, или южная’. Но онъ не только дитя природы, но и сынъ исторіи, а исторія поставила его какъ разъ на рубеж между просвщеннымъ восемнадцатымъ вкомъ и религіозной реакціей начала девятнадцатаго. Онъ не послдовалъ слпо ни за тмъ, ни за другимъ. Онъ съ здравомысленной самостоятельностью выбираетъ между представляющимися ему образовательными элементами. пока въ душ его не образовалось опредленнаго представленія о человческой жизни, въ особенности объ отношеніи между религіей и поэзіей, и мы длаемся свидтелями того, какъ онъ, съ своимъ теплымъ поэтическимъ чутьемъ, длаетъ невольныя, и порою тщетныя попытки къ тому, чтобы согласовать дйствительность съ тми великими гуманистскими идеалами, къ которымъ приводили его взгляды. И очень неправъ былъ Рунебергъ, когда онъ въ 1832 году писалъ о Тегнер: ‘Въ немъ не замтно даже и слдовъ какого-нибудь идеала, не видать даже никакой внутренней борьбы, которая бы показывала, что онъ допускаетъ существованіе такового’. Великій финскій соперникъ Тегнёра сорокъ-четыре года спустя оговорился въ примчаніи, что теперь этотъ отзывъ его о Тегнер кажется ему самому нсколько рзкимъ, во ему слдовало бы не ограничиваться этимъ, а прямо сознаться, что онъ ошибался.

VII.

Гуманистическое міровоззрніе Тегнёра само-собою объусловливало ту политическую точку зрнія, на которой онъ стоялъ въ первыя пятьдесятъ лтъ своей жизни, а его религіозные и политическіе взгляды, въ свою очередь, неизбжно вліяли на его литературную дятельность. Онъ былъ далекъ отъ того политическаго индифферентизма, которымъ отличалось большинство тогдашнихъ поэтовъ въ Германіи и Даніи (напр. Тикъ, А. В. Шлегель, Элевшлегеръ, Гейбергъ). Между тмъ, какъ напр. такое политическое явленіе, какъ Священный Союзъ, почти нисколько не волновалъ названныхъ поэтовъ и писателей, Тегнёръ отзывается о немъ въ своихъ письмахъ съ такой насмшкой и съ такимъ негодованіемъ, которыя только тмъ и отличаются отъ подобныхъ же чувствъ у Байрона, что гордый и вполн-независимый англичанинъ открыто высказывалъ свой гнвъ въ крупныхъ поэтическихъ произведеніяхъ, въ которыхъ онъ нещадно бичевалъ тогдашнихъ властителей Европы, между тмъ какъ состоявшему на государственной служб лундскому профессору по большей части приходилось довольствоваться выраженіемъ своего негодованія въ интимныхъ кружкахъ. Впрочемъ, его политическія убжденія все же проявляются кое-гд въ его стихотвореніяхъ, въ особенности въ тхъ, которыя относятся къ боле раннему періоду его жизни, вообще т скромныя и зависимыя условія, въ которыя поставила Тегнера жизнь, не въ состояніи были умалить его душу. Еслибы политическія условія Швеціи и Европы не заставляли постоянно его духъ колебаться между негодованіемъ и восторженностью, то его стихотворенія никогда бы не достигли той высоты слога, которая обусловила собою распространеніе ихъ за предлами его отечества.
Первыя его стихотворенія были вызваны униженіемъ, которое выпало на долю Швеціи при Густав IV. Вотъ, напр., что онъ говоритъ въ своемъ стихотвореніи ‘Свеа’:
‘О Финляндія, страна врности! О городъ, украшенный Эренсвердомъ, недавно оторванные отъ нашего сердца! Тамъ, гд еще недавно было болото, котораго мы не знали даже по имени, воздвигнутъ престолъ, и туда, гд мы пасли паши стада, стекаются на поклонъ короли’.
Но взоры поэта уже рано обратились отъ вопросовъ, спеціально касающихся его родины, къ обширной міровой политик. Фанатическая ненависть Густава IV къ Наполеону вызвала въ душ юноши лишь преклоненіе предъ послднимъ, союзъ, заключенный шведскимъ наслднымъ принцемъ Бернадоттомъ съ державами, воевавшими противъ Наполеона, нимало не повліялъ на симпатіи поэта къ Франціи, между тмъ какъ романтики уже въ 1813 году начали ликовать по поводу подвиговъ наслднаго принца и уврять, будто ‘ангелъ-хранитель Швеціи шествуетъ по стопамъ Карла-Іоанна’, между тмъ, какъ писались подобнаго рода панегирики гасконцу, ставшему на ступени шведскаго престола: ‘Во глав арміи стоитъ богъ Торъ, съ своимъ тяжелымъ молотомъ, и Карла-Іоанна съ полнымъ правомъ можно назвать громовержцемъ’,— въ это самое время Тегнёръ, въ цломъ ряд стихотвореній, продолжалъ воспвать великую миссію Наполеона, и, посл его паденія, написалъ дкое и сильное стихотвореніе, въ которомъ онъ выражалъ отчаяніе свое по поводу торжества реакціи. Вотъ энергическій конецъ стихотворенія, озаглавленнаго: ‘На новый 1816 годъ’:
‘Ликуйте! Религія ныньче называется іезуитствомъ, а права человка — якобинствомъ. Міръ свободенъ, воронъ блъ. Да здравствуютъ папа и его слуги. Къ теб, Германія, обращаюсь: научи меня писать сонеты въ честь нашего времени. Да здравствуетъ новый годъ, предвщающій намъ и мистическія бредни, и убійства, и ложь, и всякаго рода глупости и обманъ! Ты готовъ бы былъ разстрлять весь міръ, еслибы только ты призналъ его стоющимъ пороха и свинца. Зачмъ онъ мятется, зачмъ огонь кипитъ въ его крови: дуло ко лбу — и всему конецъ’!
Въ такомъ же дух писаны и вс письма Тегнёра за этотъ періодъ. Такъ напр. онъ писалъ въ 1813 году. ‘Быть можетъ и правы т, которые толкуютъ объ ‘освобожденіи’ Европы, о томъ, что это ‘освобожденіе’ выгодно отзовется и на Швеціи, но во всякомъ случа я позволю себ держаться иного мннія. Я родился и выросъ въ ненависти ко всякаго рода варварству, и надюсь и умереть такимъ, не поддаваясь никакимъ софизмамъ’. Въ 1814 г. онъ еще рзче выражаетъ свое неудовольствіе: ‘Можно-ли врить въ европейское равновсіе или радоваться побд безусловнаго ничтожества надъ силой и геніемъ!’ Наконецъ въ 1817 году онъ чрезвычайно мтко характеризуетъ умственную реакцію въ слдующихъ словахъ: ‘Суть всего — политика, внутренній переворотъ въ образ мыслей иметъ преимущественно политическій характеръ, религіозный и научный переворотъ, который мы переживаемъ — это все боле или мене случайныя послдствія политическаго реакціоннаго процесса, и потому онъ не можетъ имть значенія и окажется скоропреходящимъ. Когда домъ выстроенъ, лса разбираются. Правда, на первый взглядъ эти послдствія кажутся довольно серьезными, но не указываютъ-ли самыя преувеличенность и каррикатурность ихъ, научное пустословіе и ханжество на то. что это не что иное, какъ реакція противъ прежняго практическаго, свободомыслящаго направленія? Теперь елейность и ханжество считаются чмъ-то моднымъ, точно такъ же, какъ двадцать лтъ тому назадъ модными считались либерализмъ и вольнодумство… Важне всего, безъ сомннія, была бы эта перемна въ религіознымъ отношеніи, такъ какъ религіозность, если она истинна, всегда бываетъ практична, но и религіозность эта у большинства являлась лишь результатомъ моды, если даже не худшихъ еще побужденій’.
Эта реакція замтно отозвалась и на Швеціи. Прежнему шведско-французскому направленію въ литератур, представительницей котораго являлась шведская академія, теперь противопоставлялись принципы германской романтической школы: просвщеніе повергалось насмшкамъ, надъ академіей глумились, какъ надъ собраніемъ парикмахерскихъ болвановъ, передъ Шлегелемъ и Тикомъ воскурялся иміамъ, къ Шиллеру относились съ снисходительнымъ пренебреженіемъ, легитимизмъ сдлался предметомъ поклоненія.
Когда на шведскій престолъ вступилъ Карлъ-Іоаннъ, ‘республиканецъ на престол’, какъ онъ самъ себя называлъ въ начал, бывшій наполеоновскій маршалъ, имвшій за собою преданія революціи, онъ, понятно, не могъ чувствовать особаго расположенія вступить въ боле тсныя сношенія съ представителями новой школы. Они выказывали уже слишкомъ много усердія, они не признавали того самаго народовластія, на которое приходилось опираться ему и его династіи, за границей они имли друзей въ томъ лагер, который всячески стремился къ возстановленію на престолахъ старыхъ, законныхъ династій. Молодые же романтики, понятно, пламенне всего желали убдить короля въ томъ, что его сомннія относительно ихъ лойяльности лишены были всякаго основанія. Для того, чтобы доказать королю всю безопасность молодой школы, графъ Флеммингъ перевелъ для него на французскій языкъ одну изъ статей Гейера. Король объявилъ, что онъ не понимаетъ хорошенько, что такое новая школа, и потребовалъ у одного изъ придворныхъ объясненій на этотъ счетъ Тотъ отвтилъ: ‘А вотъ что такое новая школа, ваше величество: Если спросить человка старой школы, сколько составитъ дважды два, онъ отвтитъ вамъ: четыре, если же о томъ же спросить человка новой школы, то онъ отвтитъ: это квадратный корень изъ шестнадцати, или десятая часть сорока, или что нибудь подобное, о чемъ вамъ придется ломать себ голову’. Преподавателемъ нмецкой литературы наслдному принцу Оскару былъ назначенъ Аттербомъ, а Гейеръ сдлался для Карла-Іоанна тмъ самымъ, чмъ нкоторое время былъ Шатобріанъ для Наполеона I. Злосчастное вліяніе доктринерски-консервативной молодежи не замедлило обнаружиться: реакціонные общественные элементы поспшили воспользоваться ея ученіями, и вскор въ Швеціи высоко подняла голову самонадянная и сильная реакція, которая пользовалась расположеніемъ при двор, запугала короля Карла-Іоанна и заставила его вступить на путь, который очень плохо вязался съ прежней его карьерой. Такъ, напр., онъ въ начал былъ очень предубжденъ противъ потомственнаго дворянства, тмъ боле, что прежняя парламентская оппозиція противъ его правительства исходила отъ дворянства, но посл сближенія съ Гейеромъ и его единомышленниками онъ желалъ навязать потомственное дворянство даже Норвегіи, гд оно было упразднено.
При такихъ обстоятельствахъ Тегнеръ почувствовалъ себя какъ бы членомъ великой европейской оппозиціи. Онъ считалъ Священный Союзъ существомъ мертво-рожденнымъ, называлъ политику той эпохи ‘адскою’, и писалъ Францену: ‘О современной европейской политик ни одинъ честный человкъ, хотя бы онъ былъ даже нмецъ, не можетъ отзываться иначе, какъ со стыдомъ и отвращеніемъ. Въ поэзіи она можетъ разв только что сдлаться предметомъ ювеналовской сатиры. Нельзя считать иначе, какъ горькой ироніей, упоминаніе, въ стихахъ или въ проз, объ обскурантскихъ, истинно-адскихъ вяніяхъ настоящаго времени, какъ о чемъ-то благородномъ или великомъ’. Въ области внутренней политики онъ требуетъ министерской отвтственности, равенства передъ закономъ, ограниченія власти правительства въ введеніи и въ раскладк налоговъ, парламентскаго представительства,— словомъ обычной оппозиціонной программы въ либеральной Европ. Эти свои взгляды онъ высказалъ публично въ большой своей рчи, произнесенной по случаю бракосочетанія принца Оскара въ 1823-мъ году: рчь эта была благородное вино, налитое въ граненый хрустальный сосудъ. По его мннію, въ новйшее время другъ противъ друга стоятъ дв силы: личная заслуга, опирающаяся исключительно сама на себя, и права, унаслдованныя отъ предковъ, другими словами — принципы плебейскій и патриціанскій, особенно рзко этотъ контрастъ сказывался въ то время въ борьб между революціей и легитимной монархической властью. Тегнёръ указывалъ на то, что молодая невста наслднаго принца, незадолго передъ тмъ прибывшая въ Швецію, но самому происхожденію своему соединяла оба эти элемента и какъ бы связывала старое и новое время: отецъ ея, Евгеній Богарнэ, ‘подобно многимъ другимъ выдающимся людямъ, самъ пробилъ себ дорогу къ высшимъ почестямъ, и его родословное дерево выросло изъ его меча, со стороны же матери она происходитъ отъ одной изъ древнйшихъ династій Европы’. (Мать невсты, Амалія, принцесса Баварская, происходила изъ рода Виттельсбаховъ).
Въ этихъ словахъ, конечно, прежде всего нужно видть хорошо придуманный и умло-сказанный комплиментъ, но тмъ не мене онъ не лишенъ интереса именно въ устахъ Тегнёра, такъ какъ для него, очевидно, имлъ особое значеніе бракъ между сыномъ генерала, созданнаго французской революціей, и отпрыскомъ древняго королевскаго рода. Въ то самое время, когда онъ произнесъ эту рчь, онъ какъ разъ писалъ стихотвореніе, оканчивавшееся приблизительно такою же развязкой, а именно бракомъ между крестьянскимъ сыномъ Фритіофомъ, съумвшимъ стяжать себ своею храбростью и своими подвигами славу величайшаго героя, и царской дочерью Ингеборгъ, которая вела свой родъ отъ боговъ Валгаллы и братья которой въ своей заносчивости отказываются выдать свою сестру за Фритіофа. Въ ‘Сказаніи о Фритіоф т же два начала, личныя заслуги и знатность происхожденія, составляютъ т два полюса, черезъ которые проходитъ ось стихотворенія. Уже во второй псн стихотворенія, въ которой описывается дружба между королемъ Бэлой и Торстеномъ, сыномъ Викинга, старикъ-крестьянинъ говоритъ: ‘Повинуйся королю: ему одному принадлежитъ власть’, а старый король возражаетъ на это: ‘Нтъ, геройская сила значитъ боле, чмъ царская кровь’. Въ послдней псн старый жрецъ говоритъ Фритіофу:
‘Ты ненавидишь сыновей Бэлы. А за что? За то, что они отказали крестьянскому сыну въ рук своей сестры, въ жилахъ которой течетъ кровь Земинга, сына великаго Одина, ихъ предки восходятъ до ступеней Валгаллы, и они этимъ такъ кичатся. Ты возражаешь, что ‘рожденіе — дло счастія, а не заслуги’, но своими заслугами, юноша, человкъ не кичится, а кичится онъ лишь своимъ счастіемъ, но и то и другое — даръ всемилостивыхъ боговъ. Разв самъ ты не гордишься своими геройскими подвигами, своею силою, а разв ты самъ далъ себ эту силу’?
Рчь, произнесенная по случаю бракосочетанія принца Оскара и вышеприведенный отрывокъ изъ сказанія о Фритіоф обозначаютъ собою такую эпоху въ жизни Тегнера, когда его политическое міровоззрніе, посл мучительной, продолжительной борьбы наконецъ установилось. За нсколько лтъ передъ тмъ въ его душ происходило еще страстное революціонное броженіе, нсколькими годами спустя негодованіе по поводу нкоторыхъ излишествъ незрлаго еще шведскаго либерализма заставило его вдаться въ противоположную крайность, но на водораздл, отдлявшемъ оба эти теченія, ему выпалъ въ удлъ прекрасный, свтлый періодъ, когда передъ нимъ открывался широкій горизонтъ на об стороны.

VIII.

‘Человкъ,— это цвтъ металлическаго ствола земли, и языкъ его есть та волшебная жидкость, которая изъ этого ствола разливаетъ свою волю по всему міру. Если поэтому, въ сущности, всякій человческій языкъ есть музыка (ибо ухо природы сдлано изъ металла и міровой геній шепчетъ въ него музыку), то намъ нечего останавливаться на вопрос о томъ, какое внутреннее сродство длаетъ его матеріальной субстанціей для фантазій поэта’.
Я привелъ эту напыщенную тираду въ вид образчика того слога, къ какому прибгалъ въ своей молодости Аттербомъ, глава романтической школы въ Швеціи. Онъ, такъ сказать, прямо напрашивался на пародію, и потому нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что Тегнёръ не могъ устоять противъ искушенія — направить противъ этой школы стрлы своего остроумія.
Религіозные и политическіе взгляды Тегнера обусловливали сообща его литературную точку отправленія, онъ занялъ высокую позицію, господствовавшую надъ обими враждующими сторонами, старой и покой школой, но онъ направлялъ отсюда свои выстрлы почти исключительно противъ послдней. Онъ рано отдался новымъ вяніямъ, и его не могли удовлетворить серьезныя и шутливыя стихотворенія поэтовъ густавовской эпохи. Однако, ничто не побуждало его вступать съ ними въ открытый бой, тмъ боле, что поколніе это стало довольно быстро вымирать, и вскор представителемъ этой старой эпохи оставался одинъ только Леопольдъ, но это былъ уже въ то время слпой старикъ и Тегнёръ, по весьма понятной деликатности, не захотлъ нападать на такого противника. Особенное негодованіе Тегнёра возбуждали шведскіе послдователи Шеллипга, они говорили и писали на какомъ-то никому непонятномъ жаргон, нападали на шведскую академію за ея французоманію, между тмъ какъ сами они были скоре нмцы, чмъ шведы, Тегнёръ же всегда стоялъ гораздо ближе къ французскимъ традиціямъ, чмъ къ нмецкимъ. Даже его пристрастіе къ грекамъ не въ состояніи было отвратить его отъ классически-французскаго направленія во французской литератур. Поэтому вполн понятнымъ становится выраженіе его, что ‘французскій національный умъ во многихъ отношеніяхъ гораздо родственне греческому, чмъ то желали признавать нмцы и ихъ обезьяны посл Лессинга’. Его отношеніе къ старымъ академикамъ чрезвычайно напоминаетъ восторженное отношеніе Байрона къ Попе и его страстное пренебреженіе къ псевдо-классической школ. Да и причины такихъ отношеній были почти одинаковы: врность впечатлніямъ ранней юности, страсть къ противорчію, наклонность ко всему ясному и разумному и къ романской риторик, у Тегнёра къ этому присоединялось еще то, что онъ, подобно французамъ, глубоко преклонялся передъ классической красотой. Искусство Байрона стремилось къ тому, чтобы сдлаться органомъ страсти, Тегнёръ, подобно древнимъ классикамъ, желалъ облечь страсть строгимъ декорумомъ, для того чтобъ она не оказывала патологическаго вліянія. Онъ одинаково не любилъ ни метафизики, ни реальности, и любилъ лишь идеальную форму. Онъ желалъ, чтобы въ поэзіи не изображалась боле сильная борьба между тломъ и душою, между дйствительностью и стремленіями, между долгомъ и счастіемъ, чмъ та, которая была совмстима съ здоровой гармоніей. Его очаровывала скоре чистая, гладкая форма, чмъ свжая, природная наивность грековъ, т. е. именно то качество, которое было обще и греческому, и французскому классицизму. Все это сближало его со старой школой и отдаляло отъ новой.
Генеральное сраженіе послдней онъ далъ въ большой стихотворной рчи, произнесенной имъ въ 1820-мъ году передъ собраніемъ молодыхъ лундскихъ магистровъ, въ знаменитомъ своемъ ‘Эпилог’, въ которомъ онъ, такъ сказать, заставлялъ молодыхъ академиковъ принести присягу на врность знамени свта. ‘Эпилогъ’ этотъ вскор сдлался дотого популярнымъ, что въ слдующее лто молодые студенты не могли переговорить между собою и десяти минутъ, безъ того, чтобы не посвятить пять минутъ изъ этихъ десяти цитированію ‘эпилога’ и комментаріямъ его. Нкоторые изъ стиховъ, встрчающихся въ этой рчи, почти что получили силу и значеніе пословицъ, напр.: ‘Не врьте тому, что будетъ вамъ нашептывать на ухо лнь,— будто этотъ споръ вамъ не по силамъ, да что къ тому-же онъ разршится и безъ вашего содйствія. Полководецъ одинъ никогда не въ состояніи будетъ выиграть сраженія, его выигрываютъ за него и вмст съ нимъ и нижніе чины’.
Въ заключеніе онъ противопоставляетъ храмъ истины, какимъ представляли его себ древніе, вавилонской башн, воздвигнутой романтиками,— ‘тяжелому, варварскому зданію, въ узенькія окна котораго смотритъ ночь’. Но если хорошенько всмотрться въ архитектуру Пантеона, въ которой онъ видитъ лучшее проявленіе архитектуры древняго міра, то окажется на поврку, что стиль его далеко не античный, и что онъ невольно изображаетъ своею странною смсью римскаго и готическаго личный художественный идеалъ Тегнера, являвшійся въ свою очередь результатомъ столькихъ классическихъ и романтическихъ скрещиваній.
‘Въ древности для истины былъ воздвигнутъ свтлый храмъ: куполъ былъ столь же легокъ, какъ небосклонъ, свтъ вливался въ него со всхъ сторонъ, а между лсами его колоннъ мелодично играли втры. А теперь, вмсто того, воздвигаютъ вавилонскую башню’.
Нужно, впрочемъ, замтить, что куполъ, получающій свтъ не сверху, а со всхъ сторонъ и который покоится не на простой стн, а на лс колоннъ, напоминаетъ скоре соборъ св. Петра, съ его смшаннымъ стилемъ, чмъ какую-нибудь классическую постройку. И дйствительно уму Тегнера представлялся, повидимому, въ вид символа истины, скоре подобный храмъ всего человчества, чмъ простой римскій домъ боговъ. Онъ желалъ прежде всего прославить прозрачность и ясность въ области поэтическаго творчества, какъ и въ области мысли. Ему казалось сомнительнымъ, даже некрасивымъ, поклоненіе скрытому во тьм корню жизни, мраку, какъ творцу всего существующаго, тни, какъ источнику цвта, проповдуемое въ Германіи Новалисомъ, въ Даніи — Гаухомъ и въ Швеціи — Аттербомомъ, онъ смотрлъ на него приблизительно тми-же глазами, которыми смотрлъ-бы въ древности поклонникъ Аполлона на культъ Молоха, и протестовалъ во имя свта.
Во имя свта — и прежде всего во имя поэзіи, о психологическомъ происхожденіи которой онъ уже очень рано составилъ себ оригинальное понятіе. Романтики всхъ странъ смотрли на поэзію, какъ на дорого купленный продуктъ заботъ и страданій, какъ на жемчужину, являющуюся болзненнымъ отложеніемъ раковины Для Гёте она была идеальной исповдью души, самымъ благороднымъ средствомъ для самоосвобожденія отъ впечатлній и воспоминаній, оказывающихъ вредное вліяніе на здоровье души. Киркетгаардъ сравнивалъ поэта съ тмъ несчастливцемъ, котораго поджаривали внутри мднаго коня Фалариса на медленномъ огн и вопли котораго казались тирану самой сладкой мелодіей. У Гейберга поэтъ говоритъ, что еслибъ онъ былъ хорошимъ человкомъ, онъ писалъ-бы плохіе стихи, но такъ какъ онъ дурной человкъ, то онъ написалъ хорошіе стихи, ибо его боле всего трогаетъ то, чего ему самому недостаетъ. Вс эти взгляды на поэзію сходятся въ томъ, что они видятъ источникъ поэзіи въ стремленіи къ чему-то недостающему, въ ощущеніи болзненномъ, словомъ, въ чемъ-то отрицательномъ. Тегнёръ-же видлъ источникъ ея просто въ здоровья. Онъ не переставалъ возвращаться въ своихъ письмахъ къ тому, что онъ называлъ истерическими припадками романтиковъ. ‘Для меня’,— пишетъ онъ,— ‘нтъ ничего противне этихъ вчныхъ жалобъ на то, какъ тяжело и скверно жить, если имъ, пожалуй, и найдется мсто въ жизни, то уже никакъ не въ поэзіи. Разв поэзія не является здоровьемъ жизни, разв пснь не ликованіе человчества, бодро вырывающееся изъ здоровыхъ легкихъ’? И это у Тегнёра является выраженіемъ не минутнаго настроенія: онъ постоянно возвращается къ тому, что поэзія, которая есть не что иное, какъ здоровье жизни, радостный скачекъ изъ ограниченнаго круга повседневной жизни, не должна вдругъ, ни съ того, ни съ сего, накладывать на свои здоровыя, свжія щеки ненужныя румяна. Эти свои взгляды онъ облекъ въ красивую поэтическую форму въ изящномъ стихотвореніи своемъ ‘Пснь’, написанномъ по поводу сантиментальнаго стихотворенія, того-же заглавія, одного изъ представителей романтической школы. Здсь какъ бы изложена программа Тетёровской поэзіи: поэтъ не видитъ ни малйшей причины жаловаться и ныть, такъ какъ его никогда не изгоняли изъ райскаго сада. Онъ радостно обнимаетъ жизнь, какъ свою дорогую невсту, ‘такъ какъ пснь — это вчное желаніе, вчная побда’. Ему незнакомы неразршимые диссонансы: ‘Пусть въ золотыхъ струнахъ не звучитъ созданное самимъ человкомъ страданіе, заботы пвца незначительны, а небесныя псни — всегда чисты’. Слово ‘незначительны’ встрчается лишь въ нмецкомъ перевод стихотворенія, въ оригинал-же прямо сказано: ‘заботъ не существуетъ’. И вдругъ человкъ, выказывавшій въ 1819-мъ роду столько душевной бодрости и жизнерадостности, что онъ могъ написать эти строки, лтъ 6, 7 спустя совершенно замолчалъ, какъ поэтъ, написавъ предварительно одно изъ самыхъ отчаянныхъ стихотвореній, которыя существуютъ въ какой-либо литератур. Однако, какъ ране, такъ и поздне написанія имъ своей ‘Меланхоліи’, въ поэзіи Тегнёра осуществилось ученіе о внутреннемъ уравновшеніи поэта и господствующаго тона поэзіи. Когда душа его вступила въ періодъ ршительнаго кризиса, когда разочарованія и заботы подточили его веселый, сангвиническій темпераментъ, онъ предпочелъ молчать, чмъ изливать свое уныніе въ стихахъ: а когда иногда онъ и брался вновь за лиру, то изъ нея выходили прежніе, юношескіе звуки, которые не существовали уже въ его душ.
Поэзія Тегнёра чужда той грустной нотки, которая звучитъ въ народной поэзіи всхъ сверныхъ странъ. Она вообще была довольно далека отъ народной псни, чужда была наивности и простыхъ, мягкихъ аккордовъ послдней. Тегнёръ сочувственно относился къ народной поэзіи, не чуждался ея и не смотрлъ на нее свысока, какъ то длали профессіональные поэты прошлаго столтія, но онъ смотритъ на нее, и не безъ основанія, какъ на недостижимый для него образецъ. Поэтому художественнымъ типомъ его лирики является не народная пснь, какъ напр., финская у Францёна и Рунеберга, или шведская, какъ у Аттербома, а кантата, иногда героическій эпосъ, иногда бравурная арія,— если, конечно, этотъ послдній терминъ употребить не въ пренебрежительномъ смысл, не въ вид нумера для пнія, разукрашеннаго всевозможными фіоритурами, а какъ блестящее выраженіе бьющей ключомъ жизнерадостности. Вс художественныя формы, къ которымъ онъ прибгаетъ, — гимн, романсъ, любовная пснь, получаютъ у него какой-то бравурный характеръ.

IX.

Взглянемъ поближе на поэта, расхаживающаго въ своемъ просторномъ, свтломъ кабинет, въ низенькомъ, бломъ домик городка Лунда, на углу Францисканской и Монастырской улицъ. Онъ бормочетъ и напваетъ про себя какіе-то стихи, и порою останавливается передъ пюпитромъ, чтобы записать какую-нибудь строку или цлую строфу. Въ комнат щебечутъ дв канарейки, и подъ аккомпаниментъ ихъ щебетанія онъ пишетъ своего ‘Фритіофа’. Ему въ это время приблизительно лтъ сорокъ отъ роду, ни страсти, ни болзни не оставили никакихъ слдовъ на его лиц. Правда, въ это время фуріи какъ бы уже сторожили его у порога его дома, но он, повидимому, ршились выждать окончанія имъ своего главнаго труда, прежде чмъ переступить его и схватить свою добычу. Его лобъ высокъ и чистъ, его взглядъ — ясенъ и спокоенъ, и ‘каждая черта его лица носитъ на себ отпечатокъ серьезности и ясности’, какъ онъ самъ говоритъ объ одномъ изъ своихъ героевъ, Аксел.
Онъ избралъ себ тему, или, врне, эта тема сама вынырнула въ такомъ привлекательномъ вид изъ его дтскихъ воспоминаній, что онъ уже составилъ рамку для обработки ея и началъ исполненіе своей работы съ середины. Онъ поставилъ себ цлью представить картину древне-скандинавской жизни. Онъ съ полнымъ убжденіемъ приступилъ когда-то къ ‘готскому’ союзу, такъ какъ онъ видлъ въ національно-историческомъ и поэтическомъ направленіи союза желательный средній путь между космополитическимъ направленіемъ шведской академіи и германофильскими бреднями реакціонеровъ первой четверти настоящаго столтія. Не безъ глубокаго огорченія онъ увидлъ, какъ его честный, но восторженный другъ и единомышленникъ, Перъ-Генрикъ Лонгъ, игравшій въ умственной жизни Швеціи приблизительно такую же роль, какую играли въ Германіи Арндтъ и Янъ, своимъ вычурнымъ языкомъ и выборомъ неудачныхъ формъ отвратилъ шведскую публику отъ древне-скандинавской поэзіи. Его неловкое, неуклюжее прикосновеніе къ извстному сюжету положительно испортило тотъ превосходной матеріалъ, которымъ такъ умло воспользовался въ Даніи Эленшлегеръ. Тогда Тегнёръ ршился собрать все, что было характеристичнаго въ древне-скандивавской поэзіи, вокругъ одного преданія, какъ средоточія: и похожденія Вокинговъ, и братство по оружію, мудрость Хамавала и храбрость Фритіофа, избраніе короля и воспваніе подвиговъ героевъ, еловомъ нею поэзію и жизни, и смерти въ древнія времена. Онъ поставилъ себ цлью, чтобы всякій скандинавъ чувствовалъ себя въ этомъ стихотвореніи какъ бы дома, но прежде всего онъ желалъ избжать той ледяной температуры, которою вяло отъ древне-скандинавскихъ произведеній Линга. Сказаніе это, въ сущности, было не что иное, какъ любовная исторія, и потому все содержаніе его должно было быть проникнуто радостями и страданіями любви. Сюжетъ былъ норвежскій, но обработать его онъ намревался въ шведскомъ дух, онъ желалъ слить въ своемъ произведеніи Швецію и Норвегію, подобно тому, какъ он недавно слились политически. Поэма его полна бряцанія и лязга оружія, свиста стрлъ, конскаго топота, соколинаго хлопанья крыльями, и среди этого воинственнаго шума вдругъ слышится щелканіе соловья и крикъ перепела въ теплую лтнюю ночь. Съ скандинавской природой, въ особенности съ сельской, онъ имлъ случай хорошо ознакомиться еще въ раннемъ дтств: ему были близко знакомы и эти березы, съ ихъ блыми стволами и свшивающимися втвями, и эта блая снжная и ледяная равнина, покрытая темными елями, и эти конькобжцы, и эти санки, съ сидящей въ нихъ красивой двушкой, которая полозьями своихъ саней разрзаетъ выведенный ловкимъ конькобжцемъ на льду вензель ея. Онъ понималъ также ощущенія Викинга при наступленіи весны, когда морскія волны манили вдаль, и когда самая лодка, причаленная къ берегу, какъ бы приглашала ссть въ нее и ухать далеко, далеко, въ невдомыя, но заманчивыя страны…. Но нельзя было хать: у старика Гильдинга жила и росла возлюбленная, которой Фритіофу нельзя было покинуть. И по этому поводу поэтъ вспоминаетъ, какъ онъ бывало подносилъ своей Анн первый подснжникъ, первую сплую землянику, о томъ, какъ они во время своихъ прогулокъ останавливались возл шумнаго лсного потока, то-же самое случается и съ Фритіофомъ и Ингеборгъ, причемъ послдней ничего больше не остается длать, какъ дозволить возлюбленному перенести ее черезъ потокъ: ‘Какъ сладко, когда при громкомъ плеск воды нашу шею обвиваютъ дв нжныя ручки’. Но вотъ Ингеборгъ длается женою короля Ринга, друга Фритіофа, довріе короля къ своему другу безгранично, и потому Фритіофъ считаетъ дломъ безчестнымъ — продолжать любить Ингеборгъ. Онъ ршается хать за море, для того чтобы развять свою печаль славными подвигами и побдами. Но когда-нибудь да наступитъ день примиренія и сильно бьющееся сердце Фритіофа успокоится.
Древне-скандинавское сказаніе о Фритіоф записано было въ Исландіи около 1300 іода, но полагаютъ, что историческое событіе, легшее въ основу его, относится еще къ 800 му году. Крестьянскій сынъ Фритіофъ, воспитывавшійся вмст съ царской дочерью Ингеборгъ, сватается къ ней, но ему отказываютъ въ ея рук: желая отмстить ея братьямъ, онъ отказываетъ имъ въ своей могучей поддержк въ войн ихъ противъ царя Ринга, а также пользуется ихъ отсутствіемъ для того, чтобы вступить въ любовную связь съ Ингеборгъ, которую братья ея заперли въ Вальдерсхагг, священномъ мст божества Бальдера, гд ни одинъ мужчина не смлъ обнимать женщину: они разсчитывали этимъ путемъ удержать Фритіофа отъ свиданія. Но Фритіофъ не устрашился гнва боговъ, отъискалъ Ингеборгъ и осквернилъ храмъ. Съ королемъ Рингомъ заключается миръ на томъ условіи, что братья отдаютъ свою сестру въ жены старику-королю. Они требуютъ отъ Фритіофа, чтобъ онъ узжалъ по ихъ порученію, состоящему въ томъ, чтобы собрать дань съ владльца Оркнейскихъ острововъ Ангантира. Во время его отсутствія они поджигаютъ жилище его отца. Фритіофъ возвращается, застаетъ короля при жертвоприношеніи въ Бальдерсхагг и съ такою силою бросаетъ привезенный имъ кошель съ деньгами въ лицо Гельге, что тотъ падаетъ на землю. Домъ случайно загорается, Фритіофъ бжитъ, возвращается, навщаетъ короля Ринга и, посл смерти послдняго, женится на Ингеборгъ.
Въ этомъ сказаніи поэтическій глазъ Тегнёра отъискалъ основныя черты, имющія обще человческій интересъ, общее символическое значеніе. Фритіофъ упорно борется за предметъ своей страсти, онъ желаетъ, вопреки всмъ враждебнымъ силамъ, завоевать себ свое счастіе. ‘Онъ приставляетъ остріе своего добраго меча къ груди Норпы и говоритъ: Уходи’. Онъ является ослушникомъ приказаній короля, онъ становится сначала осквернителемъ храма, а затмъ поджигателемъ его. Преданный за это проклятію, онъ бжитъ, отказывается, раскаявается и очищается, и въ конц концовъ получаетъ руку любимой женщины въ вид награды не за борьбу, а за несокрушимую врность. Онъ обнимаетъ невсту свою уже не двицу, а вдову, не самое счастіе, а лишь блдное отраженіе счастія. Разв уже все это не представляетъ собою символа человческой жизни?
Но еще шагъ дальше — и символъ этотъ сдлался еще полне и ясне. Въ этомъ сказаніи была одна подробность, которая для истиннаго поэта неизбжно должна была сдлаться зародышемъ, давшимъ поэтическій плодъ: то была святыня Бальдера. Вокругъ Бальдерова храма все вертится: здсь заперли Ингеборгъ, здсь встртились Фритіофъ и Ингеборгъ, здсь короли совершали жертвоприношенія, этотъ храмъ пользовался почетомъ, онъ же подвергся оскверненію, онъ же былъ сожженъ. И божество Бальдеръ было странное божество: въ немъ язычество какъ бы соприкасалось съ христіанствомъ, но язычество безъ дикости и христіанство безъ догматовъ. И вотъ храмъ этого-то Бальдера Фритіофъ сжегъ въ своей юношеской заносчивости. Это сожженіе храма неизбжно должно было сдлаться главной катастрофой сказанія, и оно же обусловливало и заключеніе сказанія: Фритіофъ кончилъ тмъ, что вновь соорудилъ сожженный имъ храмъ. И дйствительно, разв бурная и надменная юность не бываетъ всегда склонна къ оскорбленію святыни, и разв мы вс, въ боле зрломъ возраст, не длаемъ честной попытки загладить совершенное въ юношескіе годы оскверненіе? Разв мы не стараемся вс соорудить новый храмъ, боле значительный, прочный и красивый, чмъ тотъ, который мы застали. Подобно тому царю, который засталъ деревянную столицу и оставилъ посл себя мраморную, и боле серьезные и энергичные люди застаютъ простые деревянные храмы, сжигаютъ ихъ и сооружаютъ новые, несгараемые, прочные, въ род тхъ, о которыхъ Фритіофъ говоритъ:
‘Вс стны были сложены изъ исполинскихъ каменьевъ, собранныхъ смлою и искусною рукой, это исполинское сооруженіе будетъ стоять вчно….’
Такимъ образомъ все стихотвореніе сконцентрировалось вокругъ одной великой, но простой основной мысли, и имя послднюю передъ глазами, Тегнёръ принялся прежде всего за послднія строфы этого стихотворенія. Понятно, что онъ не могъ воспользоваться каждой черточкой стариннаго преданія, не лишены также психологическаго интереса т измненія, которыя Тегнёръ счелъ нужнымъ ввести въ народное сказаніе.
Во первыхъ, онъ устранилъ все то, что могло шокировать тогдашняго читателя, и въ особенности тогдашнюю читательницу въ эротическомъ отношеніи, благодаря тому, его произведеніе сдлалось какъ нельзя боле пригоднымъ для семейнаго чтенія. По собственному сознанію Тегнёра, его ‘Фритіофъ’ написанъ въ подражаніе Эленшлегеровой ‘Гельги’, и въ Даніи никакъ не могли взять въ толкъ, какимъ образомъ подражаніе получило гораздо боле громкую извстность, чмъ оригиналъ, а между тмъ тутъ нтъ ничего удивительнаго: стихотвореніе, въ род Эленшлегерова, переполненное съ начала до конца мщеніемъ, братоубійствами, разбоями, пьянствомъ, обезчещиваніемъ, кровосмшеніемъ, никогда не могло бы соперничать относительно расположенія публики съ такимъ произведеніемъ, какъ ‘Фритіофъ’, которое смло могло быть подарено юношамъ и молодымъ двушкамъ на Рождество или ко дню рожденія. Правда, и Тегнёръ прибгаетъ постоянно (и, по моему мннію, совершенно напрасно) къ такимъ словамъ и оборотамъ рчи, съ которыми принято соединять понятіе о чемъ-то чувственномъ, такъ напр., онъ сравниваетъ грудь Ингеборгъ съ ‘двумя холмами лилій’, но вообще его скандинавы любятъ другъ друга, какъ двое благовоспитанныхъ обрученныхъ хотя бы въ современной Швеціи. Вообще манера автора относиться къ любовнымъ похожденіямъ ясно свидтельствуетъ о томъ, что онъ занимаетъ духовную должность и собирается занять еще высшую таковую же должность. По всему видно, что Тегнёръ старался приноровить свое стихотвореніе къ новйшимъ представленіямъ о добродтели героевъ и о женскомъ цломудріи. Хотя Фритіофъ и проводитъ ночи у Ингеборгъ въ Бальдерсхагг, однако онъ на прикасается къ ней и съ полнйшимъ правомъ отвчаетъ на возведенное противъ него обвиненіе, что онъ не осквернилъ храма Бальдера. Ради сохраненія приличія, Тегнеръ лишаетъ даже свое стихотвореніе такого интереснаго и благодарнаго мотива, какъ оскверненіе храма. Фритіофъ самъ объявляетъ, что его любовь скоре небесная, чмъ земная, при свиданіи съ Ингеборгъ онъ выражаетъ желаніе умереть и унестись въ Валгаллу, съ блдной молодой двушкой на рукахъ своихъ, — безъ сомннія, довольно странное желаніе со стороны влюбленнаго въ минуту достиженія величайшаго счастія:
‘Въ любви моей нтъ ничего земного, спустилась она съ небеснаго свода,— и потому ты не должна бжать ея. Она выросла на неб, и она чувствуетъ влеченіе возвратиться къ небесному свту’.
Особенно странны эти слова въ устахъ поэта, который не переставалъ насмхаться, и порою довольно грубо, надъ платонической любовью. Но дло въ томъ, что онъ былъ по природ человкъ очень пылкій, и даже чувственный. Не смотря на свое семейное положеніе, на свой возрастъ и на свой санъ, онъ былъ пламенный, и, по слухамъ, довольно счастливый поклонникъ женщинъ. Въ бесдахъ своихъ съ дамами онъ обыкновенно впадалъ въ очень игривый тонъ, а въ появившихся въ печати посл его смерти письмахъ, афоризмахъ и стихотвореніяхъ его онъ не скрывалъ своихъ натуралистическихъ взглядовъ на вопросы любви. Даже въ поэмахъ своихъ онъ не раздлялъ спиритуалистическихъ воззрній на отношенія между обоими полами. Вотъ, напр., что онъ пишетъ: ‘Наши сентиментальныя, слабонервныя понятія о любви не только не раціональны, но даже совершенно несостоятельны. Какъ блдна и жидка, даже съ чисто-поэтической точки зрнія, новйшая эротика по сравненію съ яркой живописью древнихъ’! Но я не думаю, чтобы Тегнёръ въ данномъ случа руководствовался условными соображеніями. Когда онъ рисовалъ свою Ингеборгъ, въ ум его, безъ сомннія, носились далекія воспоминанія о совмстной жизни съ своей невстой въ родительскомъ дом, этимъ объясняется, конечно, все, что есть идиллическаго въ любви Фритіофа, но этимъ не можетъ быть объясненъ мечтательный паосъ этого же стихотворенія. Есть нкоторыя указанія на то, что Тегнеръ, который, подобно почти всмъ поэтамъ, былъ постоянно влюбленъ или на половину влюбленъ, находился именно въ такомъ пароксизм влюбленности въ то время, когда онъ писалъ своего ‘Фритіофа’.
Быть можетъ, въ то время, когда онъ въ такихъ высоко-лирическихъ выраженіяхъ описывалъ любовь Фритіофа (въ январ 1824-го года), онъ находился въ состояніи восторженной, полубезсознательной мечтательности, смшанной съ неопредленными вожделніями, съ какимъ-то смутнымъ желаніемъ умереть, которое часто сопровождаетъ и счастливую любовь, когда избытокъ страстныхъ стремленій, наполняющихъ и тревожащихъ душу, вызываетъ желаніе, чтобы сердце разорвалось:
‘О, еслибы я теперь могъ быть уже съ тобою тамъ, наверху, еслибы я, обреченный на смерть, могъ спшить, въ качеств побдителя, къ богамъ, въ объятіяхъ моей милой, блдной двы!’
Быть можетъ, онъ самъ не былъ въ состояніи практически осуществить въ стихотворной форм свою собственную ‘піитику любви’. Какъ, безъ сомннія, бываютъ поэты, которые съ полнйшимъ правомъ могутъ избрать себ девизомъ слова поэта: ‘Жизнь моя правдива, а моя муза весела’,— такъ, съ другой стороны, въ особенности въ то время, когда въ поэзіи господствовалъ романтическій идеализмъ, бывали поэты, которые ощущали внутреннюю потребность осуществить прямо противоположную формулу.
Второе замтное измненіе матеріала, въ которомъ сильно сказывается авторская индивидуальность Тегнёра, заключается въ устраненіи изъ стариннаго сказанія всего комическаго. Комическій элементъ представлялся поэту-идеалнету неумстнымъ и некрасивымъ. Укажу на одинъ примръ:
Въ девятой глав разсказа, въ которомъ Фритіофъ приноситъ добытую имъ дань приносящему жертвоприношеніе королю, мы находимъ слдующую картину поклоненія Бальдеру: ‘Фритіофъ вошелъ въ храмъ и увидлъ, что тамъ было немного народа, цари, только что принеся жертвоприношеніе, сидли и пили. На земл былъ разложенъ огонь, вокругъ котораго сидли женщины, грвшія боговъ, другія намазывали ихъ елеемъ, и затмъ вытирали платками. Фритіофъ подошелъ къ царю Гельг и произнесъ: ‘Ты, вроятно, желаешь получить дань’. И онъ размахнулся кошелькомъ, и такъ сильно ударилъ имъ по лицу короля, что у того изъ рта выскочили два зуба, король упалъ съ своего сиднія и лишился чувствъ. Гольфданъ поспшилъ оттащить его, для того чтобы на немъ не загорлась одежда…. Затмъ, подойдя къ огню, онъ увидлъ на рук жены Гельги, грвшей у огня Бальдера, кольцо, подаренное имъ Ингеборгъ. Онъ схватился за кольцо, но не въ состояніи былъ сорвать его съ пальца, и потому онъ поволокъ за собою жену Гельги къ двери, Бальдеръ упалъ въ огонь, жена Гильфдана поспшила схватить его, но при этомъ упалъ въ огонь и тотъ идолъ, котораго она грла. Пламя охватило обоихъ идоловъ, только-что намазанныхъ елеемъ, и взвилось высоко къ верху, и весь храмъ запылалъ. Однако Фритіофъ, прежде чмъ выскочить изъ храма, усплъ овладть кольцомъ’.
Мн не безъизвстны т возраженія, которыя длаются противъ исторической досто врности этой картины, но все-же я не могу не признать достоинствъ этого отрывка въ этнографическомъ и художественномъ отношеніи. Такъ и видишь передъ собою эту наивно-комическую сцену. Всякій, кто видлъ въ берлинскомъ музе маленькаго скандинавскаго древняго идола, можетъ составить себ ясное понятіе объ этихъ безобразныхъ фигурахъ, которыя благочестивыя женщины держатъ на колняхъ, намазываютъ масломъ и грютъ у огня. Здсь все превосходно: и древне-скандинавское благочестіе, видящее божество въ какой-то кукл, и вся эта обстановка, и дымящійся костеръ посредин храма, и пьющіе тутъ-же рядомъ мужчины. Новйшій поэтъ, понимающій условія мста и времени, врядъ-ли нашелъ-бы возможнымъ что-либо измнить здсь. Я, понятно, говорю здсь не о реалистахъ,— т не пишутъ въ романтическомъ стил,— а разумю лишь великихъ стилистовъ среди новйшихъ поэтовъ. Это такая сцена, которая смло могла бы найти себ мсто въ ‘Легенд вковъ’ Виктора Гюго, но еще боле она подходила-бы къ такому строгому художнику, какъ Леконтъ-де-Лиль, который могъ-бы вплести ее въ свои ‘Варварскія легенды’. Однако Тегнёру эта сцена показалась грубой и некрасивой, негодной для поэзіи. Для него не существовало рзкаго контраста между варварской и эллинской поэзіей, онъ старался, по возможности, придавать варварскимъ сюжетамъ эллинскій отпечатокъ. Онъ изъ принципа не смшивалъ грубое и комическое съ патетическимъ и прекраснымъ. Вмсто того онъ описываетъ, и притомъ съ большимъ искусствомъ, ночь, въ которую полуночное солнце стоитъ высоко на неб, въ которую огонь Бальдера, символъ солнца, горитъ на священномъ камн, между тмъ какъ блдные жрецы, съ блоснжными бородами, стоятъ возл стнъ храма, держа въ рукахъ каменные ножи. Статуя Бальдера возвышается на пьедестал, съ кольцомъ Фритіофа на пальц, а около алтаря хлопочетъ король съ короной на голов. Подобная обстановка гораздо красиве, чмъ та, которую мы находимъ въ сказаніи, но она скоре театральна, чмъ оригинальна.
Кром матеріала грубаго и комическаго, Тегнёръ обходитъ и избгаетъ еще слишкомъ рзкаго изображенія виновности. Его герои слиткомъ добры, для того чтобы дать увлечь себя къ крайностямъ страсти, гнва, мстительности или дикости. Если онъ и готовъ бываетъ увлечься, то онъ тотчасъ же сдерживается. Онъ не мститъ, подобно царямъ въ его легенд, за причиненную имъ обиду, онъ не просверливаетъ, при возвращеніи своемъ, ихъ суда для наказанія ихъ за совершенную несправедливость, его собратъ по оружію топитъ корабли гораздо поздне, для того чтобъ облегчить бгство Фритіофа. Мы уже видли выше, что въ отношеніяхъ своихъ къ Ингеборгъ онъ не совершаетъ никакого реальнаго оскверненія святыни. Но особенно замтно сказывается заботливость поэта избгать глубокой виновности тамъ, гд описывается отношеніе Фритіофа къ сожженію храма. Дло въ томъ, что Фритіофъ возмущается надменностью Бальдера, онъ прямо объявляетъ, что добивается скоре благосконности Ингеборгъ, чмъ Бальдера. Когда возвращеніе царей заставляетъ его прекратить свои ночныя посщенія Бальдерсхагга, онъ говоритъ Ингеборгъ съ нкоторой ироніей по отношенію къ Бальдеру: ‘Ласково и привтливо вы принимали и угощали насъ, и мужикъ Бальдеръ на насъ не сердился’. Наконецъ, когда по его неосторожности произошелъ пожаръ въ храм Бальдера, онъ нарочно разбрасываетъ повсюду горящія головни. У Тегнёра все это изложено совершенно иначе: Фритіофъ относится къ Бальдеру съ благочестіемъ, онъ преклоняетъ передъ нимъ колна рядомъ съ Ингеборгъ и отдаетъ подъ его покровительство ихъ взаимную любовь, онъ длаетъ отчаянныя усилія къ тому, чтобы потушить пожаръ храма, а когда ему это все-таки не удается, онъ удаляется опечаленный, со слезами на глазахъ.
Въ такомъ измненномъ вид весь характеръ представляется человчне и благородне, но за то, безъ всякаго сомннія, и мене первобытнымъ, и благодаря этому идеализущему, смягчающему пріему произошелъ нкоторый расколъ между тмъ характеромъ, который изобразилъ намъ поэтъ, и тми энергичными чертами, которыя мы находимъ въ народномъ преданіи и которыя въ неизмненномъ вид вошли въ стихотвореніе. Весьма правдоподобно, что работая надъ этимъ сюжетомъ, поэтъ не разъ спрашивалъ самъ ‘себя, стоитъ-ли вообще ебработивать сюжетъ, почерпнутый изъ древности, если антикварскій и поэтическій элементы, нельзя соединить вмст безъ цлаго ряда безпрерывныхъ и безполезныхъ компромиссовъ? Его письма переполнены указаніями на такого рода сомннія, и когда произведеніе это, посл пятилтней борьбы съ матеріаломъ, было, наконецъ, окончено, онъ самъ является самымъ строгимъ судьей своего ‘Фритіофа’, онъ напоминаетъ читателямъ и критик, что ‘поэзія должна быть сырыми плодами, а не вареньемъ’, въ своихъ письмахъ онъ. на равные лады возвращается къ тем, что ‘Фритіофъ’ — слиткамъ сказаніе, для того чтобы сдлаться современной поэмой и въ то-же время слишкомъ поэтиченъ для древне-скандинавскаго сказанія, всякое поэтическое произведеніе должно быть современно, ‘въ томъ же смысл, какъ современны цвты весной’, и потому онъ осуждаетъ все археологическое въ поэзіи, сравнивая его съ ‘реставрированными развалинами’. Однако врядъ-ли ошиблась критика въ томъ, что она порицала слишкомъ современные, а не слишкомъ старинные мотивы этого произведенія. Конечно строгій стилистъ не заставилъ бы Фритіофа запретить присутствіе женщинъ на судахъ, при помощи слдующей сантиментальной игры словъ:,
‘Такъ какъ ямочка на щекахъ опасне всякихъ безднъ, а разввающійся локонъ опасне всякихъ тенетъ’.
Самъ Тегнёръ пытался поставить свое произведеніе въ параллель съ ‘Ифигеніей’ Гёте и съ ‘женщиной озера’ Вальтеръ Скотта. Послдняя параллель ближе къ истин, чмъ первая, хотя самъ Тегнёръ говоритъ, что ‘шотландскій партикуляризмъ Скотта, подобно еврейскому партикуляризму въ Ветхомъ Завт, ограничиваетъ и придавливаетъ все, что при другихъ условіяхъ могло бы подняться выше и свободне’. Тегнёръ занимаетъ какъ бы серединный пунктъ между двумя крайними точками — Вальтеромъ Скоттомъ и Байрономъ. Полъ-столтія его жизни совпало съ жизнью Гёте, а своего ровесника Байрона онъ даже на много пережилъ. Отъ перваго, котораго ему довольно трудно было понимать, онъ немногому научился, и вообще вліяніе на него Гёте сказалось не непосредственно, а черезъ Эленшлегера, боле склоненъ онъ былъ подпасть вліянію Байрона, но храбро старался сохранить свою самостоятельность, что ему и удалось главнымъ образомъ благо даря привитому ему съ юности романтическому. идеализму. Онъ былъ слишкомъ субъективенъ, какъ поэтъ, чтобы понять все не субъективное въ поэтическомъ дарованіи Гёте, а съ другой стороны, его ‘я’ было не настолько глубоко, чтобы слдить за открытіями Байрона въ области субъективности. Онъ, подобно Скотту и Эленшлегеру, поэтъ національный по преимуществу, тсно связанный съ своей страной, своимъ народомъ и съ его героическимъ прошлымъ, но въ то же время въ существ его является наклонность къ чисто-субъективному, и въ этомъ отношеніи онъ отчасти приближается къ байроновскому типу.
Когда въ 1820-мъ году появились псни XVI — XIX ‘Фритіофа’, по всей Швеціи пронесся ропотъ удивленія, даже романтики смягнились и протянули руку къ примиренію. Еще раньше окончанія всего произведенія (1825) слава Тегнёра распространилась по сосднимъ странамъ, и въ особенности въ Германіи, гд первая переводчица Тегнёра, извстная пріятельница Гёте Амалія фонъГельвичъ, познакомила стараго поэта съ отрывками изъ ‘Фритіофа’ и возбудила интересъ его къ этому произведенію. Затмъ уже самъ Гёте обратилъ на произведеніе Тегнёра вниманіе нмцевъ, и хотя онъ написалъ о Тегнёр едва-ли боле дюжины строкъ, и притомъ слогомъ прошлаго столтія, все таки не трудно представить себ, какимъ событіемъ сдлалось въ незначительной Швеціи признаніе ея поэта со стороны такого человка, какъ Гёте. Вотъ что писалъ послдній: ‘Намъ нечего разъяснять обстоятельно нашимъ читателямъ, сочувствующимъ Скандинавіи, какъ превосходны эти стихотворенія. Ограничимся желаніемъ, чтобъ авторъ поскоре докончилъ свое произведеніе, и чтобъ и почтенная переводчица не отказалась продолжать свои труды, для того чтобы мы могли имть эту замчательную эпопею въ полномъ и прекрасномъ перевод. Прибавимъ здсь только, что эта старинная, могучая, варварски гигантская поэзія, неизвстно собственно почему, привлекаетъ и чаруетъ васъ въ высшей степени’. Шведы и теперь еще съ удовольствіемъ повторяютъ этотъ отзывъ великаго поэта. Стихотвореніе Тегнёра сразу сдлалось популярнымъ въ его отечеств и стяжало ему громкую славу, популярность его еще боле усилилась посл его смерти, такъ что не допускалось даже никакое критическое отношеніе къ нему, и наконецъ дло дошло даже до того, что Меллинъ провозгласилъ Тегнёра ‘величайшимъ поэтомъ германскаго племени’. При этомъ очевидно упускалось изъ виду то, что самая лучшая похвала для человка та, которая ближе всего къ истин.

X.

‘Я стоялъ на вершин моей жизни, на водораздл ея, откуда въ об стороны низвергаются потоки. Тамъ было прекрасно, міръ былъ такъ прекрасенъ и радостенъ… Но вдругъ поднялся мрачный демонъ и вонзился въ самое сердце мое. И вдругъ все сдлалось мрачнымъ и пустыннымъ, луна потухла, съ небосклона исчезли звзды, заря исчезла съ моего райскаго сада, цвты увяли, деревья поблекли, сердце мое перестало биться, я моя бодрость и радость превратились въ страданія’.
Эти слова поэта оправдались на самомъ Тегнер. Въ то время какъ онъ занятъ былъ окончательной отдлкой своего ‘Фритіофа’, къ нему ворвались фуріи, долгое время караулившія у его двери, потрясая своею прическою изъ змй и протягивая къ нему свои костлявыя руки: то были фуріи болзни, страсти, усталости жизнью и наконецъ… сумасшествія, вс он какъ будто схватились за руки и исполняли вокругъ него какую-то дикую пляску.
1825-й годъ, тотъ самый годъ, въ которомъ появился ‘Фритіофъ’, разнося славу Тегнера по всмъ странамъ свта, былъ критическимъ годомъ въ его жизни. Кризисъ былъ и физическій, и моральный. Причина его, безъ сомннія, была чисто физическая, но независимо отъ того, что надъ нею затруднился бы даже врачъ, критика можетъ интересовать только душевный кризисъ. Однако, причина послдняго, повидимому, столь-же неясна, какъ и причина кризиса физическаго, тмъ боле, что относящіяся къ этому періоду поэтическія произведенія Тегнёра, которыя могли-бы пролить нкоторый свтъ на этотъ вопросъ, изданы его родственниками далеко не въ полномъ вид. Къ тому-же стихотворенія расположены не въ хронологическомъ порядк, нкоторыя помчены совсмъ не тмъ временемъ, когда они были написаны въ дйствительности, я замтилъ, что нкоторыя любовныя стихотворенія помчены двадцатью пятью годами раньше, чмъ они дйствительно были написаны, очевидно съ тою цлью, чтобы заставить читателя думать, что стихотворенія эти посвящены Тегнёромъ жен своей, когда она была еще его невстой. Стихотвореніе ‘Меланхолія’, нкоторыя выдержки изъ котораго приведены выше, въ начал этой главы, напечатано въ послднемъ изданіи между стихотвореніями, изъ которыхъ одно писано въ 1812-мъ году а другое въ 1813 году, между тмъ какъ изъ писемъ Тегнёра видно, что оно написано въ 1825-мъ году.
Этотъ годъ начался для Тегнёра серьезной болзнью, въ самый день Новаго года онъ заболлъ такъ серьезно, что самъ былъ увренъ въ своей смерти. Въ март того-же года онъ писалъ, что съ каждымъ днемъ на душ у него становится все мрачне и мрачне, причемъ онъ прибавляетъ: ‘Да избавитъ меня Богъ отъ меланхоліи и человконенавистничества’. Въ іюл онъ писалъ: ‘Слпота представляется мн величайшимъ изъ земныхъ несчастій,— посл того, которое я самъ испыталъ’. Все, что прежде радовало его, становится ему теперь ненавистнымъ. Болзнь эта была скоре душевная, безъ физическихъ страданій. ‘Моя фантазія, и прежде очень живая’,— пишетъ онъ,— ‘представляется мн теперь бшенымъ потокомъ, который все подхватываетъ, уноситъ и разбиваетъ’. Врачи высказали предположеніе, что онъ страдаетъ какимъ-нибудь порокомъ печени. ‘Глупцы!’ — пишетъ онъ по этому поводу,— ‘у меня болитъ душа, а противъ этой боли нтъ другого лкарства, кром того, которое можно получить въ большой загробной аптек’. Онъ объявляетъ, что не можетъ сообщить даже друзьямъ своимъ причину своихъ страданій. Въ ноябр мсяц раздражительность его начинаетъ уступать мсто относительному спокойствію. Онъ пишетъ, что съ каждымъ днемъ длаетъ значительные успхи въ томъ равнодушіи, въ которомъ заключаются вся мудрость и все счастіе жизни, назначеніе мудреца заключается въ томъ, чтобы все больше и больше превращаться въ черепаху, покуда-же у него останется хоть одинъ обнаженный нервъ, онъ не перестанетъ жестоко страдать. Онъ чувствуетъ, какъ на дн его сердца образуется осадокъ презрнія къ двуногой пород. ‘Увы!’ — восклицаетъ онъ,— ‘настоящее внутреннее горе, которое гложетъ сильныя души, питаетъ само себя, какъ хорошо организованная война, или какъ дикій зврь, когда онъ сдлался взрослымъ’. Въ день своего рожденія, 13-го ноября, онъ погрузился въ самую глубокую меланхолію и говорилъ, что слдуетъ, по примру египтянъ, праздновать не день рожденія, а день смерти. Особенно тяжело для него было то, что этотъ день рожденія былъ послдній, который ему приходилось проводить въ Лунд, гд онъ проводилъ этотъ день въ теченіе 26 лтъ, теперь его назначили епископомъ, и ему придется имть дло съ чужими людьми, которые не въ состояніи будутъ понять его, ему дадутъ плохую епархію, а затмъ его-же станутъ обвинять въ деспотизм. Въ прежнія времена онъ отнесся-бы къ этому совершенно равнодушно, такъ какъ онъ ни мало не заботился о мнніи толпы, во теперь у него разстроены нервы, онъ сдлался ипохондрикомъ и онъ начинаетъ понимать, что можно бояться людей. ‘И все-же’,— пишетъ онъ, — ‘это не моя единственная, и даже не моя главная забота. Но ночь молчитъ, могила безмолвна: сестр ихъ, печали, также слдуетъ молчать’. Наконецъ въ послдній день года, подводя итоги тому, чему онъ научился и что пріобрлъ въ теченіе этого года, онъ пишетъ: ‘Да, никто не знаетъ того, что я выстрадалъ въ теченіе истекшаго года, по крайней мр не знаетъ никто здсь на земл. Онъ былъ мрачне и сурове для меня, чмъ вс прежніе годы, вмст взятые. Я на свой собственный счетъ научился тому, что въ состояніи выдержать человческое сердце, не разрываясь, и какую силу Господь Богъ вложилъ въ лвую сторону человческой груди! Какъ я уже говорилъ, я многимъ обязанъ этому году, такъ какъ онъ обогатилъ меня тмъ, что составляетъ основу человческой мудрости и самостоятельности, а именно сильнымъ, глубоко коренящимся презрніемъ къ людямъ’. Раздражительность нервной системы но даетъ ему покоя ни днемъ, ни ночью. ‘Мой духъ не знаетъ дня покоя. Минеральныхъ водъ я будущимъ лтомъ не могу пить: но нтъ ли такой минеральной воды, которая называется ‘Летой’?
Но что-же такое случилось съ Тегнёромъ? Что тутъ играли извстную, и даже значительную роль тлесныя страданія и болзненность,— это не подлежитъ никакому сомннію. Старшій братъ Исайи Тегнёра, Іоаннъ, тридцати-девяти лтъ отъ роду умеръ въ сумасшествіи, и вотъ младшаго брата неотступно преслдовала мысль, что сумасшествіе наслдственно въ ихъ семейств. Томандеръ, сдлавшійся впослдствіи епископомъ, постивъ Тегнёра въ март 1825-го года, писалъ о немъ: ‘У него теперь гораздо мене свтлыхъ минутъ, чмъ прежде, иные, а боле всего онъ самъ, опасаются за его разсудокъ, онъ убжденъ въ томъ, что сойдетъ съ ума, потому что сходили съ ума его братъ и другіе родственники его’. Но не подлежитъ сомннію, что меланхолія, такъ внезапно смнившая веселое и бодрое настроеніе Тегнёра, объясняется также и другими причинами, кром болзни, многія изъ выраженій его указываютъ на опредленный, конкретный фактъ, о которомъ онъ не желаетъ сообщить никакихъ подробностей, но на характеръ котораго онъ все-же намекаетъ: у него болитъ ‘сердце’, онъ изнемогаетъ отъ презрнія къ людямъ, первою причиною его пресыщенности жизнью является презрніе къ ‘характеру’ другого человка, а этотъ человкъ ему дорогъ или ‘былъ дорогъ’. Не трудно понять, что подъ этимъ ‘другимъ человкомъ’ слдуетъ разумть женщину, и что все тогдашнее его состояніе сводится къ неудовлетворенному или къ поведшему къ разочарованію любовному влеченію.
Въ числ писемъ епископа Томандера я нашелъ одно, отъ 1827-го года, въ которомъ говорится, что когда Тегнёръ былъ еще въ Лунд, онъ воспылалъ страстью къ красавиц-жен одного изъ своихъ пріятелей, онъ не отходилъ отъ рояля, когда она пла, любимою его пьесою былъ романсъ ‘Прекрасная роза’, на слова Аттербома. Томавдеръ пишетъ, что въ одномъ дом, въ которомъ онъ встрчался съ Тегнёромъ, онъ предостерегалъ двицъ — не пть ‘Прекрасную розу’, чтобы не разстраивать Тегнёра, но вслдствіе недоразумнія случилось какъ разъ наоборотъ, и съ той самой минуты Тегнёръ впалъ въ мрачное настроеніе {Содержаніе этого романса вертится вокругъ страданій бабочки, которая проводитъ ночи вдали отъ розы и можетъ ласкать ее только днемъ.}. Въ одномъ письм Тегнёра, писанномъ въ ма 1826 то года, говорится: ‘Въ послдніе годы пребыванія моего въ Лунд я привыкъ часто слышать пніе, и до сихъ поръ въ душ моей еще раздается чудный женскій голосъ’. Еще въ 1816-мъ году Тегнёръ написалъ, по просьб своего пріятеля, письмо въ стихахъ, въ которомъ тотъ просилъ руки ея и въ которомъ прославлялись ея красота, ея доброта и ея прекрасное пніе. Онъ говорилъ здсь о томъ, какъ опасно смотрть въ ея глаза. Повидимому то, что онъ въ то время въ шутку называлъ опасностью, нсколько лтъ спустя дйствительно стало опасностью для Тегнёра, его восхищеніе наружностью и талантомъ этой молодой и красивой дамы мало-помалу перешло въ страсть, и притомъ въ страсть взаимную. Объ этомъ роман Тегнёра, отразившемея и на семейномъ его счастіи, не мало говорили въ Лунд, и Тегнёру не легко было узжать изъ Лунда. Отъ современиковъ Тегнёра я самъ слышалъ разсказъ объ одномъ происшествіи, которое не мало способствовало въ немъ развитію презрнія къ людямъ и въ особенности къ женщин: ему стало извстно, что одна знатная дама, которою онъ восхищался, отдалась человку въ высшей степени грубому и необразованному. Трудно ршить, что на него здсь особенно сильно подйствовало: противно-ли было ему, человку непостоянному, это женское непостоянство, сознавалъ-ли онъ, что его отвергли потому, что онъ человкъ уже пожилой, и увидлъ ли онъ, что для него миновали радости молодости? Возмущенъ-ли онъ былъ тмъ, что встртилъ животную страсть тамъ, гд онъ думалъ найти внецъ женственности и красоты, и вызвало-ли это его негодованіе по поводу одного частнаго случая, при физически болзненномъ состояніи его, всеобщее отвращеніе къ жизни? Врно только то, что въ его крпкомъ житейскомъ судн образовалась пробоина, черезъ которую въ его умъ проникли темныя волны мизантропіи и сумасшествія и затопили его. Во время этого крушенія онъ написалъ слдующія грустныя строки: ‘Я по истин долженъ похвалить тебя, мое поколніе, обликъ Божій, стремящійся въ высь, но все-же я не могу не указать въ теб двоякой лжи: одной изъ нихъ имя — мужчина, другой — женщина. Намъ уже издавна поютъ о врности и чести, но лучше всего о нихъ поетъ тотъ, кто уметъ обманывать, и единственное, что составляетъ неотъемлемую твою собственность — это печать Каина на твоемъ чел. Это отчетливое клеймо, данное теб Богомъ: и какъ это я ране того не обратилъ на него вниманіе! По всей земной жизни проходитъ вяніе тлнія, отравляющее весну и красное лто. Это вяніе можетъ подниматься только изъ гробовъ. Хотя у могилъ и стоятъ на часахъ мраморныя колонны, но, увы! Жизни душевной имя — тлніе, котораго не можетъ ввергнуть въ адъ никакая земная сила’.
Мрачное душевное состояніе Тегнёра въ тотъ періодъ, когда онъ доканчивалъ своего ‘Фритіофа’, оставило слды свои даже на этомъ радостномъ вообще, гармоничномъ произведеніи. Одна изъ послднихъ главъ его озаглавлена: ‘Возвращеніе Фритіофа’. Содержаніе ея, въ вид исключенія, не заимствовано изъ древнескандинавскаго сказанія. Фритіофъ возвращается, узнаетъ, что Ингеборгъ дала уговорить себя вступить въ бракъ съ царемъ Рингомъ, и въ первую минуту раздраженія гнвно разражается противъ неврности любимой двушки. Внимательному читателю сейчасъ-же бросится въ глаза, какая тсная связь находится между этими жалобами Фритіофа и вышеприведеннымъ стихотвореніемъ ‘Меланхолія’:
‘О женщины, женщины!’ — воскликнулъ Фритіофъ, — ‘первая женщина, созданная богомъ Локе, была ложь, которая тотчасъ-же въ женскомъ образ подошла къ мужчин, съ голубыми, сводящими съ ума, глазами, съ неискренними, вводящими въ обманъ слезами, съ розовыми щеками и съ блой грудью, и съ врностью, таящей подобно вешнему льду. Въ сердц ея гнздятся обманъ и притворство, съ устъ ея не сходятъ ложныя клятвы. А все-же коварная была мн дорога! Да что была! Она дорога мн и теперь… И даже сладкій голосъ Ингеборгъ принесъ ложную клятву…. И какъ мн смшно, когда въ рядахъ воиновъ я встрчаю влюбленнаго юнца, который настолько глупъ, что вритъ еще въ врность и честь. Мн тогда, изъ состраданія къ нему, хотлось бы убить его, для того чтобъ избавить его отъ горькой судьбы-быть когда-нибудь обманутымъ и опозореннымъ, какъ то случилось со мною’.
Здсь можно прослдить въ душ Фритіофа тотъ-же внутренній процессъ, который мы только что подмтили въ душ Тегнёра. Онъ осуждаетъ не единичную женщину за ея неврность по отношенію къ нему, но распространяетъ свое осужденіе на всхъ женщинъ вообще. ‘Женщина — это ложь’,— говоритъ онъ словами поэта въ его ‘Меланхоліи’, ‘глупъ тотъ, кто полагается на ея врность и честность’,— говорится и здсь, и тамъ. Свой личный, горькій опытъ ведетъ у Фритіофа, какъ и у пвца его, къ презрнію рода людского и къ усталости жизнью, однимъ словомъ, поэтическое дтище было похоже, какъ дв капли воды, на своего отца.
Съ этихъ поръ тема о неврности женщины, какъ таковой, становится любимой темой Тегнёра. Вс письма его представляютъ собою не что иное, какъ рядъ безконечныхъ варіацій на эту тему. Упомянувъ, напр., о хорошемъ или дурномъ перевод, онъ не преминетъ замтить, что красивые переводы, какъ и красивыя женщины, не всегда бываютъ самыми врными, или что врность и красота рдко бываютъ друзьями, упомянувъ, напр., о подарк женщины, онъ спшитъ прибавить, что сердце ея самый опасный изъ подарковъ Онъ теперь вообще смотритъ на женщинъ, какъ на какіе-то органчики или табакерки, ‘которые наигрываютъ недурныя арійки, если ихъ надлежащимъ образомъ завести’, что касается любви, то это, въ его глазахъ, самоубійца, которая сама на себя налагаетъ руки, если только она не вздыхаетъ вотще. Вотъ что онъ пишетъ относительно Ингеборгъ: ‘Ея неврность любимому человку объясняется, безъ сомннія, самой природой женскаго сердца, но все-таки поэту, относящемуся съ вншнимъ уваженіемъ къ прекрасному полу, слдовало какъ-нибудь позолотить это ея свойство’. Тегнёръ дотого привыкъ современемъ изображать женщину неврной и ненадежной, что много лтъ спустя, когда онъ, въ званіи епископа, произносилъ актовыя рчи въ училищахъ, онъ считалъ нужнымъ развивать свои взгляды на этотъ предметъ передъ школьниками. Такъ напр. въ рчи, произнесенной въ 1839-мъ году, онъ говоритъ о томъ, сколько открывается передъ ними надеждъ, и по этому поводу замтилъ: ‘Надежда, на всхъ извстныхъ мн языкахъ — женскаго рода, и дйствительно въ ней много общаго съ женщиной. Она, правда, въ конц концовъ обманетъ, но пока наступитъ этотъ часъ, врьте этой прекрасной обманщиц и прижимайте ее къ своему сердцу’. Очевидно, Тегнёръ былъ сильно озлобленъ противъ женщинъ, чтобы дать волю этому озлобленію при такомъ неудобномъ случа, передъ такою неподходящей публикой. Но не одно только это страстное озлобленіе ведетъ свое начало отъ этого кризиса въ жизни поэта: съ этого времени вообще замчается боле рзкій и страстный тонъ въ его письмахъ и поэтическикъ произведеніяхъ. Послднія дышатъ какою-то шекспировски-трагическою страстью. Свтъ вышелъ изъ колеи своей, и не слабой рук Гамлета опять направить его въ эту колею. Гамлетъ уже не полагается боле на Офелію, и приглашаетъ ее поступить въ монастырь, если она желаетъ оставаться чистой, ибо имя женщин — слабость. Что такое жизнь? Отсрочка, данная приговоренному къ смерти. Что такое всемірная исторія? Собачья комедія. Все, что Гамлетъ видитъ вокругъ себя, представляется ему жалкимъ фарсомъ, а весь міръ представляется ему размалеванной декораціей, съ бумажными розами и маслянымъ свтильникомъ, вмсто солнца. Это способно довести до сумасшествія, и это дйствительно впослдствіи доводитъ его до сумасшествія, но прежде нужно еще безпощадно изобличить всю ложь и ничтожество человческой жизни.
Письма Тегнёра, относящіяся къ 1825-му году, отличаются такою рзкостью и желчностью, которыя никогда прежде у него не замчались. О своихъ собратахъ богословахъ онъ выражается напримръ въ слдующихъ словахъ: ‘Все это Іезекіилевы херувимы, съ бычачьими головами, но безъ крыльевъ’. А епископы: это прирожденные или сдлавшіеся съ теченіемъ времени калки’. Словомъ, во всхъ этихъ пренебрежительныхъ отзывахъ о людяхъ вообще, и о женщинахъ въ частности, о духовенств и вообще о лицахъ, власть имущихъ, такъ и слышатся жалобные звуки, впервые раздавшіеся въ Тегнёровской ‘Меланхоліи’.
‘Скажи-ка, сторожъ, который-же теперь часъ? Неужели не будетъ конца этой ночи? Окровавленный мсяцъ не перестаетъ всходить на небосклон и снова уходить, а звзды какъ-бы путъ въ небесахъ. Кровь моя, не смотря на вс мои моленія, не перестаетъ кипть и бурлить въ моихъ жилахъ, а каждое біеніе моего разбитаго сердца причиняетъ мн невыносимую боль’.

XI.

При жизни Тегнёра государство и церковь въ Швеціи были такъ тсно связаны между собою, что всякій профессоръ былъ въ то-же время и пасторомъ, и что въ вид награды за заслуги по каедрамъ греческой словесности, исторіи или ботаники являлся санъ епископа. Это государственное устройство нсколько напоминаетъ собою домашнее устройство у мольеровскаго Гарпагона. Одно и то-же лицо но буднямъ занимало профессорскую каедру, а по воскресеньямъ — церковную, поверхъ профессорскаго сюртука надвалась пасторская ряса, и приходилось спрашивать у государства, подобно слуг классическаго скупца Гарпагона: ‘Скажите пожалуйста, съ кмъ вы желаете говорить: съ вашимъ поваромъ, или съ вашимъ кучеромъ? Ибо я и то, и другое’.
Причины, заставлявшія Тегнёра желать назначенія на епископскую должность, первоначально были чисто экономическаго свойства: онъ вошелъ въ долги и желалъ боле доходнаго мста. При всемъ своемъ свободомысліи, онъ былъ человкъ благочестивый, онъ былъ слишкомъ поэтъ для того, чтобы не отдаваться часто весьма легко самымъ противоположнымъ впечатлніямъ, поэтому онъ не находилъ въ убжденіяхъ своихъ ни малйшаго препятствія къ тому, чтобы принять должность епископа. Но добившись этого назначенія, онъ тотчасъ же почувствовалъ какое-то раздвоеніе и результатомъ всего этого явились мизантропія и пресыщенность жизнью, которыя съ этихъ поръ не переставали увеличиваться. Будучи человкомъ энергичнымъ и добросовстнымъ, онъ горячо предался вншнимъ обязанностямъ своей новой должности, онъ заботился объ улучшеніи быта подвдомственнаго ему духовенства, горячо относился къ школьному длу, принималъ близко къ сердцу интересы своей паствы. Онъ относился къ церковнымъ вопросамъ приблизительно такъ же, какъ относился къ нимъ современный ему, но гораздо мене свободомыслящій англиканскій епископъ Кольриджъ. ‘Прежняго религіознаго значенія церкви уже нельзя возстановить’,— говорилъ Тегнёръ,— ‘такъ какъ система, на которой она зиждется, прожила цлыхъ три вка исторіи. Но церковь иметъ также гражданское значеніе и поэтому она можетъ и должна быть сохранена, какъ составная часть соціальнаго строя’. Для того, чтобы составить себ ясное понятіе о томъ, сколько хлопотъ и заботъ приносила ему его новая должность, не слдуетъ упускать изъ виду, что шведское духовенство стояло въ то время на весьма низкой ступени образованія и нравственности. Онъ поставилъ себ цлью поднять умственный цензъ пасторовъ и удалить изъ ихъ среды завзятыхъ пьяницъ. Словомъ, ему приходилось очищать своего рода Авгіевы конюшни.
Вс эти хлопоты и непріятности еще боле подкапывали его и безъ того уже разстроенное здоровье и усиливали дурное расположеніе его духа. ‘Теперь предстоятъ экзамены’, — писалъ онъ,— ‘и мн придется въ теченіе цлой недли просидть съ утра до вечера въ гимназіи. Затмъ наступитъ время пасторскихъ экзаменовъ и посвященія пасторовъ. Дале мн придется освятить въ теченіе этого лта восемь новыхъ церквей, и каждый разъ мн предстоитъ говорить… говорить! ‘Слова, слова и слова!’, какъ говоритъ Гамлетъ. Пожалй меня: мн уже дотого надоло говорить, и все-таки чуть не каждый день приходится пережевывать старое. Никто не обращаетъ ни малйшаго вниманія на то, что я говорю, и я меньше всхъ. Вотъ уже буквально можно сказать — говорить на втеръ и убивать свое время въ разныхъ церемоніяхъ’. Иногда онъ положительно-таки тяготился своими оффиціальными обязанностями. Въ одну изъ такихъ минутъ, прося, письменно, одного изъ своихъ пріятелей купить ему пару лошадей, онъ шутя прибавляетъ: ‘Только ради Бога не вороныхъ: я не выношу этого пасторскаго цвта’. Судьба точно въ насмшку облекла этого живого, стремящагося къ новизн, человка въ такой средневковой костюмъ, и костюмъ этотъ не въ состояніи былъ преобразить его. какъ онъ преобразилъ многихъ другихъ, напротивъ, онъ мучилъ и мало-по-малу отравлялъ его, точно ядовитое Нессово одяніе.
А между тмъ блестящая для него эпоха еще не прошла. Прежде чмъ его солнце скрылось навсегда, жизнь его озарилась еще блестящимъ закатомъ. Тучи, собравшіяся надъ его головой и на его небосклон, какъ то часто бываетъ и въ природ, придавали его жизненному закату лишь боле блеска и великолпія. Время лирическаго восторга навсегда прошло для Тегнёра, вра въ будущее и въ прогрессъ, этотъ живительный источникъ, давно уже исчезла въ немъ. Но у него оставался въ резерв еще одинъ талантъ, который до сихъ поръ занималъ второстепенное положеніе рядомъ съ творческой фантазіей и лирическимъ воодушевленіемъ,— а именно поэтически-ораторскій талантъ, который достигъ высшаго своего расцвта какъ разъ въ то время, когда Тегнёръ занималъ епископскую каедру.
Какъ талантъ Тегнёра къ создаванію такъ называемыхъ ‘лирическихъ’ характеровъ находится въ ближайшемъ соотношеніи съ лирическою наклонностью, свойственною всему шведскому народу, такъ и этотъ второй его даръ замчательнымъ образомъ совпадаетъ съ основными качествами его народа. У шведскаго народа есть особый даръ къ представительности, шведу нравится все красивое и изящное, и онъ лучше датчанина или норвежца уметъ выставить все въ благопріятномъ освщеніи, онъ придерживается боле мягкихъ формъ въ своихъ обычаяхъ, рчахъ и домашнемъ обиход, чмъ прочіе скандинавы. Самая манера говорить иметъ въ себ нчто церемоніальное, такъ какъ вмсто мстоименія второго лица постоянно повторяется имя или титулъ того лица, къ которому обращаются. Шведы прекрасно умютъ устраивать процессіи, празднества, публичныя церемоніи, торжественные възды и т. п., обставляя ихъ нанэффектнйшимъ образомъ. Этой страсти къ представительности, разсадниками которой, по весьма понятнымъ причинамъ, всегда были университеты и церковь, соотвтствуетъ особаго рода національное, такъ сказать случайное, краснорчіе. Шведское ораторское искусство боле патетическое и напыщенное, чмъ у другихъ скандинавскихъ народовъ. На немъ лежитъ полу-пасторскій, полупрофессорскій отпечатокъ, къ которому, посл учрежденія шведской академіи, присоединился еще отпечатокъ специфически-академическій, выражавшійся въ наклонности къ эвфемизму, къ метафорамъ, къ разукрашиванію высказываемыхъ мыслей. Тегнёръ, какъ ораторъ, почти былъ лишенъ всхъ недостатковъ, свойственныхъ шведскимъ ораторамъ вообще, но за то онъ вполн усвоилъ себ вс ихъ хорошія качества — силу и звучность рчи, ясность и образность изложенія, способность врно передать свое настроеніе и вызвать извстное настроеніе въ аудиторіи. Все это мы находимъ въ торжественныхъ рчахъ и торжественныхъ стихотвореніяхъ Тегнёра.
Особенною популярностью пользовалось стихотвореніе послдней категоріи, написанное Тегнёромъ въ 1829 году. Лундскіе студенты пригласили Эленшлегера прибыть на торжественный актъ лундскаго университета. Тегнёръ, узнавъ объ этомъ, ршилъ воспользоваться этимъ случаемъ, для того чтобъ увнчать Адама Эленшлегера однимъ изъ лавровыхъ внковъ, предназначавшихся для провозглашаемыхъ въ этотъ день магистровъ: идея настолько же поэтическая, насколько длающая честь благородному, чуждому тщеславія характеру собрата по оружію, Тегнёръ находилъ совершенно естественною мысль увнчать лаврами другого, родственнаго ему по племенному происхожденію, поэта. Онъ только что окончилъ свою рчь и пригласилъ ректора провозгласить имена новыхъ магистровъ, какъ, обращаясь къ Эленшлегеру, стоявшему возл алтаря въ соборной цепкви, произнесъ слдующее стихотворное обращеніе:
‘Но прежде чмъ ты, ректоръ, раздашь лавровые внки, подари мн одинъ изъ нихъ, но не для меня — нтъ: этимъ внкомъ я намренъ почтить одного за всхъ. Здсь, среди насъ, царь пвцовъ, потомокъ древнихъ скальдовъ, престолонаслдникъ великаго Гёте въ царств поэзіи. Я увренъ, что еслибъ объ этомъ зналъ нашъ король Оскаръ, онъ поручилъ бы намъ сдлать это отъ его имени. Но теперь я подношу теб внецъ не отъ его имени, тмъ мене отъ моего, а отъ имени вчной, благозвучной псни. Теперь мы какъ будто разъединены, но въ области свободнаго духа не должно быть разъединенія, и къ намъ черезъ проливъ доносятся родныя псни, и въ особенности твои, и восхищаютъ насъ. Поэтому я подношу теб отъ имени Швеціи внокъ и отъ ея же имени говорю: Прійми его изъ рукъ брата и носи его въ честь этого дня’.
И при звукахъ трубъ и фанфаръ и при пушечной пальб онъ возложилъ внокъ на голову Эленшлегера. Оставивъ въ сторон нсколько театральную обстановку этой сцены, и трубы, и фанфары, и салютъ изъ орудій, нельзя не сознаться съ тмъ, что Тегнёръ поступилъ въ данномъ случа съ большимъ тактомъ и что эта столь умстная демонстрація его въ честь датскаго гостя способствовала сближенію между собою скандинавскихъ народовъ.

XII.

Въ 1830-мъ году, посл іюльской революціиво Франціи, въ Швеціи произошла замтная перемна въ политическомъ настроеніи, а затмъ и въ политическомъ положеніи: либеральная партія замтно оживилась, значительно расширила свои цли и измнила тонъ своихъ органовъ печати. До 1830-го года идеаломъ шведскихъ либераловъ была свобода, теперь же этимъ идеаломъ стала демократія. Усиленіе либерализма, понятно, вызвало усиленіе консервативныхъ теченій. Городъ Упсала сдлался центромъ реакціонной партіи, здсь господствующую роль игралъ другъ юности Тегнёра, Гейеръ, и руководимые имъ студенты общались въ серенад, сптой королю Карлу-Іоанну, ‘слушаться, молчать и умирать’. Стокгольмская либеральная печать называла Упсалу ‘гнздомъ торіевъ’, а упсальскихъ профессоровъ — ‘высохшими кротами’. При господствовавшемъ въ то время въ Швеціи абсолютизм либеральная журналистика стала прибгать къ обинякамъ и личностямъ, она колола точно иголками, не возражала, а свистала, причемъ доставалось и двору, и самому Карлу-Іоанну. Если этотъ тонъ нравился въ нкоторыхъ столичныхъ кружкахъ, то онъ возбуждалъ сильнйшее негодованіе въ провинціи, и между прочимъ и въ Тегнёр, который, при тогдашнемъ своемъ мрачномъ настроеніи, видлъ только дурную сторону всхъ этихъ прегршеній противъ приличія и противъ покрытаго славой старика-короля (бывшаго маршала Бернадотта). Онъ выступилъ съ страстнымъ протестомъ, что, въ свою очередь, вызвало яростныя нападки на него со стороны либеральной печати. Результатомъ этого было то, что онъ вскор сталъ обращать оружіе свое не только противъ тона либеральной прессы, но и противъ принциповъ ея, которые онъ когда-то самъ раздлялъ. Будучи аристократомъ въ душ, онъ чувствовалъ антипатію къ демагогіи, даже и въ прежніе, боле молодые годы онъ не идеализировалъ народа, а теперь, посл того какъ въ немъ исчезла всякая вра въ человческую и душевную красоту, онъ мене чмъ когда-либо былъ способенъ къ тому. И при такихъ-то обстоятельствахъ ему приходилось принимать активное участіе въ политик, такъ какъ онъ, въ качеств епископа, по закону состоялъ членомъ шведскаго рейхстага. Немудрено, что онъ въ данномъ случа явился въ рядахъ консервативной партіи, но вмст съ тмъ онъ былъ для консерваторовъ какимъ-то ‘enfant terrible’, такъ какъ въ пылу полемики онъ не щадилъ ни враговъ, ни друзей. Во всемъ, что онъ теперь пишетъ или говоритъ въ рейхстаг, попадаются злостныя выходки противъ новйшей журналистики, въ которой онъ видитъ одинъ изъ врнйшихъ симптомовъ упадка Швеціи. Вотъ, напр., что онъ пишетъ:
‘Прежде національными цвтами Швеціи были цвта синій и желтый,— символы силы и чести. Теперь вашимъ національнымъ цвтомъ сдлалась грязь, а вашей національной псней — ругань. По шести, даже по семи дней въ недлю каждый изъ васъ заглядываетъ въ чужой домъ и подслушиваетъ у чужой двери. Скажите-же, мужи Швеціи, это-ли вы называете своею свободой?’
Болзнь его, посл перваго своего появленія, не оставляла его въ поко, поздка, предпринятая имъ въ 1833-мъ году въ Карльсбадъ, не только не принесла ему исцленія, но даже облегченія. Единственная польза, которую извлекъ Тегнёръ изъ этого путешествія, была та, что онъ ближе познакомился съ Германіей. Но вообще онъ мало симпатизировалъ этой стран, туманная тогдашняя философія которой была ему противна, и тогдашняя литературная дятельность которой сводилась, по его мннію, къ усвоенію себ чужихъ произведеній, безъ наложенія на нихъ даже своего собственнаго отпечатка. Онъ сравнивалъ Германію съ Каспійскимъ моремъ, въ которое впадаетъ много ркъ, во которое не иметъ истока и изъ котораго лишняя влага уходитъ испареніями. Во время путешествія этого извстному уже во всей Германіи поэту оказывалось большое вниманіе, какъ со стороны частныхъ лицъ, такъ и со стороны короля Фридриха-Вильгельма III, и онъ имлъ возможность составить себ хотя бы поверхностное понятіе о положительныхъ качествахъ германскаго народа. Вотъ что онъ пишетъ, между прочимъ: ‘Германія, несмотря на свою несносную туманность, безспорно была въ теченіе долгаго времени учительницей Европы, и Пруссія, безъ сомннія, представляетъ собою въ настоящее время интеллигенцію цивилизованнаго міра’. Но онъ былъ слишкомъ старъ и слишкомъ утомленъ жизнью, для того, чтобы переучиваться, и, не излчившись отъ своей болзни, онъ возвратился къ своимъ обыденнымъ занятіямъ и къ борьб противъ политическаго развитія Швеціи.
Его отвращеніе къ печати, противъ котораго онъ самъ тщетно пытался бороться, доходило до того, что онъ подъ конецъ охладлъ и къ своей стран, и къ своему народу. Онъ, между прочимъ, пишетъ: ‘О моя бдная родина! Самимъ публицистамъ я не удивляюсь: они живутъ бранью, точно такъ же, какъ палачъ живетъ сниманіемъ головъ, а живодеръ — сдираніемъ кожи, но что приходится сказать о народ, о цломъ, достопочтенномъ шведскомъ народ, который не только терпитъ эти мерзости, но поощряетъ, раскупаетъ, читаетъ ихъ и наслаждается ими? Я могу объяснить это только тмъ, что весь народъ, за весьма немногими исключеніями, превратился въ чернь. Я вижу, что вскор мн не останется длать ничего иного, какъ распроститься съ шведскимъ языкомъ и начать писать по-фински или по-лапландски’. Въ другомъ мст онъ пишетъ: ‘Моя мечта о честности и о здравомысліи шведскаго народа давно развялась прахомъ и погибла навсегда’. И затмъ мы тутъ же находимъ строки, интересныя въ томъ отношеніи, что он ясно показываютъ, какая тсная связь существовала между его нерасположеніемъ къ либераламъ и его борьбой противъ романтизма: ‘Ты легко можешь представить себ, какое понятіе я составилъ себ о шведской публик вообще. Я уже давно отказался отъ мысли — отъ безумной мечты,— что съ подобною чернью можно чего-либо достигнуть. Она была и остается низменной. Въ какой бы форм, политической или литературной, ни выступала глупость, масса всегда готова стать на ея сторону. На такое жалкое поколніе не стоитъ тратить пороха’.
Все это писалось въ 1839-мъ и въ начал 1840-го года. Противъ подобной тяжести безнадежности и презрнія къ людямъ не устоялъ бы даже самый сильный умъ, а не только умъ, ослабленный шестнадцати-лтнею болзнью. Когда Тегнёръ присутствовалъ въ Стокгольм на засданіяхъ рейхстага, наступила катастрофа: онъ сошелъ съ ума. Безуміе его выражалось частью въ вспышкахъ чувственности и полнйшей безсвязности рчи, частью въ составленіи колоссальныхъ плановъ, въ обширнйшихъ финансовыхъ операціяхъ, въ проектахъ переселенія народовъ и всемірныхъ завоеваній. Звзда его погасла.
Правда, нсколько времени спустя она снова затеплилась и свтила кроткимъ, но слабымъ блескомъ, но ярко она больше уже никогда не горла. Сколько долженъ былъ выстрадать этотъ замчательный, но несчастный человкъ, пока у него не наступилъ періодъ формальнаго сумасшествія. Уже въ 1835-мъ году онъ говорилъ Адлерспарре, что душа его горитъ и сердце обливается кровью, но что его болзнь, которую деликатно называютъ ипохондріей, слдуетъ назвать ея настоящимъ именемъ — безуміемъ. ‘Это наслдіе’,— присовокуплялъ онъ,— ‘отдлаться отъ котораго я былъ не въ силахъ’. Во время послдняго посщенія его своей епархіи, лежащей на самомъ крайнемъ свер Швеціи, онъ говорилъ: ‘Ногами я стою въ снгу, а изъ головы моей выбивается пламя’. Онъ говорилъ, что ему вообще недолго остается прожить и скорблъ о томъ, что ему суждена такая страшная смерть — ‘быть проглоченнымъ по кусочкамъ страшнымъ, тысячезвнымъ чудовищемъ — ипохондріей’. Много ему пришлось выстрадать. Выше я употребилъ выраженіе, что фуріи переступили черезъ его порогъ. Ему самому страданія его представлялись въ подобномъ вид: ‘Теб неизвстно вліяніе той фуріи, съ которой я обвнчанъ, безъ пастора и дружковъ, даже не сватавшись къ ней. Она родилась отъ вампира и вдьмы, и даже когда она не прыгаетъ на моей груди или не высасываетъ кровь изъ моего сердца, она даетъ мн понять, что она вблизи меня и что она намрена въ скоромъ времени почтить меня посщеніемъ своимъ’. Посл такого предварительнаго состоянія настоящее безуміе должно казаться почти избавленіемъ.
Врачи посовтовали отвезти его въ пользовавшуюся въ то время громкой репутаціей лчебницу для душевно-больныхъ въ Швеціи. Онъ пробылъ тамъ недолго, но небезъинтересно прослдить даже пребываніе его въ лчебниц,— дотого оригиналенъ, и въ своемъ род красивъ, былъ преслдовавшій его болзненный бредъ. Лицо, сопровождавшее его туда, сообщило намъ слдующее буквальное изреченіе его во время его болзни: ‘Вся бда произошла отъ того проклятаго усердія, съ которымъ они желали возложить на мою голову діадему. Это было по-истин нчто великолпное: миніатюры, не нарисованныя, а дйствительно-существующія миніатюры четырнадцати величайшихъ поэтовъ образовали внецъ. То были Гомеръ и Пиндаръ, Торквато-Тассо и Виргилій, Шиллеръ, Петрарка, Аріосто, Гёте, и т. д. Между каждой парой блестла звзда, не изъ сусальнаго золота и не изъ брилліантовъ, а изъ настоящей космической матеріи. Посредин, на самомъ лбу, была прикрплена діадема въ форм лиры, заимствовавшая свтъ свой отъ самаго солнца. Пока эта лира оставалась неподвижной, все шло хорошо, но вдругъ она начинала быстро вращаться. Движеніе это становилось все быстре и быстре, такъ что дрожалъ каждый нервъ мой. Наконецъ вращательное движеніе это стало такое быстрое, что лира превратилась въ солнце. Тогда я почувствовалъ, какъ будто все существо мое переломилось, ибо ты долженъ знать, что діалема эта была возложена не на голову, а на самый лобъ. Наконецъ діалема лопнула, весь міръ, въ какую сторону ни взглянешь, погрузился въ мракъ. Я смутился и ослаблъ, я. ненавидвшій всегда изнженность въ мужчинахъ, горько, горько заплакалъ. Все было кончено’…
Разв это скоре не поэзія безумія, чмъ само безуміе? И какъ сказывается истинная натура поэта въ этомъ странномъ бред о внкахъ! Въ отплату за тотъ прохладный лавровый внецъ, который онъ когда-то возложилъ на голову Эленшлегера, фуріи возложили теперь на его голову раскаленный внецъ. Но къ счастію, здоровье поэта скоро поправилось, и весною 1841-го года Тегнёръ былъ уже опять на своей родин. Въ послднемъ, боле значительномъ, стихотвореніи (‘Царская невста’), въ которомъ онъ изобразилъ самъ себя, мы видимъ старика-епископа въ роли какого-то сельскаго патріарха, окруженнаго глубоко уважающей его паствой. Еще нсколько лтъ протекло среди спокойной и безмятежной старости. Въ 1843-мъ году апоплексическій ударъ явился предвстникомъ близкой смерти, и въ 1846-мъ году усталый поэтъ испустилъ свое послднее дыханіе.
Если мы оглянемся на ходъ развитія этого ума, на благодатной почв котораго лежали рядомъ, плотно прижавшись другъ къ другу, точно ядра орха-двойняшки, зародыши генія и безумія, то мы увидимъ, что этотъ бодрый и здоровый умъ выскакиваетъ точно искра изъ крпкой натуры шведскаго крестьянства. Онъ высасываетъ себ пищу изъ красотъ природы Швеціи и изъ древнихъ скандинавскихъ сказаній. Онъ стремится къ дятельности и къ борьб, изучаетъ духъ древности, и эллинскій классицизмъ оказываетъ на него облагораживающее вліяніе. Его религіозное свободомысліе ведетъ его къ свободомыслію политическому, а мягкій его характеръ побуждаетъ его искать примиренія для борющихся стремленій вка. Эта умственная точка зрнія его объусловливаетъ собою и литературную: онъ является проповдникомъ свта, ясенъ и мелодиченъ въ своей манер выражаться. Въ такомъ дух онъ написалъ самое главное свое произведеніе, представилъ ту идеальную картину скандинавской древности, о которой мечтали его современники. Для того, чтобъ оцнить по достоинству это произведеніе, нужно имть въ виду ту эпоху, когда оно возникло. Если сравнить съ нимъ другой, уже современный, скандинавскій ‘chef d’oeuvre’, ‘Бергліота’ Бьёрнсона, то его, конечно, нельзя будетъ признать безусловно, а лишь относительно скандинавскимъ, но это не мшаетъ ему быть безусловно красивымъ. Какъ только окончено было это произведеніе, свидтельствующее о поэтической мощи и здоровь автора, оказалось, что зародышъ болзни коренился уже такъ глубоко въ душ поэта, что достаточно было только повода для того, чтобы дать ему развиться. Лто его жизни прошло, поздняя осень принесла съ собою еще нсколько прекрасныхъ плодовъ,— и стволъ высохъ.
Всмъ вышесказаннымъ я желалъ вызвать у читателей моихъ объ Исай Тегнёр впечатлніе, какъ о человк цльномъ, прямомъ и честномъ, какъ въ добродтеляхъ своихъ, такъ и въ порокахъ, впечатлительномъ и одушевленномъ пламенною любовью къ прекрасному и истинному. Какъ человкъ, онъ, при всхъ своихъ недостаткахъ, представляетъ немалый интересъ и для иностранца, а идеальный образъ Тегнёра, какъ поэта, долго будетъ стоять лучезарнымъ передъ глазами того народа, на язык котораго онъ писалъ и на который онъ направилъ одинъ изъ солнечныхъ лучей девятнадцатаго вка.

Бьернштерне-Бьёрнсонъ.
(1881).

И за предлами своего отечества Бьернштерне-Бьёрнсонъ извстенъ какъ замчательный поэтъ. Но для Норвегіи онъ больше, чмъ поэтъ: онъ не только написалъ для своего народа прекрасные разсказы, псни и драмы, но онъ живетъ изо дня въ день одной жизнью съ своимъ народомъ, находится съ нимъ въ непрерывныхъ сношеніяхъ. Онъ, авторъ нжныхъ и изящныхъ стихотвореній, не брезгаетъ относительно грубой работой народнаго трибуна и журналиста, когда дло идетъ о томъ, чтобы способствовать нравственному и политическому подъему норвежскаго народа путемъ борьбы противъ какого-нибудь заблужденія, путемъ распространенія простой, но еще не общепризнанной истины Отъ него такъ и ветъ жизнью. Куда бы онъ ни проникъ, тотчасъ же тамъ обнаруживаются самосознаніе и любовь къ истин, тамъ стараются стряхнуть съ себя національные недостатки, тамъ растетъ живой интересъ къ умственнымъ и общественнымъ вопросамъ, а вмст съ тмъ и увренность въ собственныхъ своихъ силахъ. Словомъ, онъ понялъ призваніе поэта въ самомъ обширномъ смысл.
Въ рчи, произнесенной при открытіи памятника Вергеланду, 17 мая 1881 года, Бьёрнсонъ сказалъ объ этомъ великомъ предшественник своемъ, объ этомъ поэт съ европейской славой, ближе всхъ стоявшемъ къ Шелли: ‘Вроятно вамъ всмъ приходилось слышать о томъ, что Генрикъ Вергеландъ имлъ обыкновеніе расхаживать по улицамъ съ карманами, наполненными сменами различныхъ растеній, и разбрасывать по временамъ пригоршни этихъ смянъ, и что онъ старался убдить друзей своихъ длать то же самое, такъ какъ неизвстно, что можетъ произрасти изъ этихъ смянъ. Это такая трогательная и поэтическая черта любви къ ближнему и къ своей стран, что ее смло можно поставить на ряду съ наилучшимъ изъ написаннаго имъ’.
То, что здсь Бьёрнсонъ говоритъ о Вергеланд въ буквальномъ смысл, можно сказать о немъ самомъ въ смысл переносномъ. Это былъ великій сятель Норвегіи. Страна эта, какъ извстно, страна каменистая, суровая, неплодородная. Смя часто упадаетъ на камень и уносится втромъ, но тмъ не мене Бьёрнсонъ безъ устали продолжаетъ сять. И многія изъ разбросанныхъ имъ смянъ уже взошли, иныя изъ посянныхъ имъ деревьевъ дали уже цвтъ, а что касается плодовъ, то онъ во время своей работы думаетъ не объ одномъ только современномъ ему поколніи.

I.

Достаточно одного взгляда на Бьёрнсона, чтобъ убдиться въ томъ, какъ хорошо вооружила его сама природа для той ожесточенной борьбы, которую приходится вести литературному дятелю почти всюду, а въ особенности въ скандинавскихъ странахъ. Рдко приходится встрчать такую широкоплечую, здоровую фигуру, какъ будто высченную изъ камня.
Врядъ-ли найдется другая работа, которая въ такой же мр, какъ литературная, истощала бы жизненныя силы, возбуждала бы нервы, изощряла и утончала-бы чувства. Но относительно Бьёрнсона нечего было опасаться, чтобъ усилія поэтическаго творчества могли вредно отозваться на легкихъ, какъ у Шиллера, или на мозг, какъ у Гейне, нечего было опасаться того, чтобы злостныя статьи ускорили его смерть, какъ то случилось съ героемъ его драмы ‘Редакторъ’, Гальфданомъ, или чтобъ онъ, по примру многихъ новйшихъ поэтовъ, не устоялъ бы противъ искушенія воздйствовать на свою утомленную избыткомъ творческой дятельности нервную систему опасными возбуждающими средствами или развлеченіями. Головной и спинной мозгъ этого человка были здоровы, легкія его дйствовали правильно, плечи эти созданы были для того, чтобы спокойно выносить и отдавать обратно неизбжные толчки жизни. А если Бьёрнсону и удалось узнать по собственному опыту, что такое разумютъ подъ словомъ ‘нервы’,— а это весьма вроятно, такъ какъ онъ не даромъ былъ сыномъ девятнадцатаго вка,— то онъ, какъ поэтъ, никогда не высказываетъ ни малйшей нервозности, хотя онъ и былъ вообще человкъ чуткій и воспріимчивый.
Будучи такъ же силенъ, какъ хищный зврь, наименованіе котораго дважды встрчается въ его фамиліи {‘Bjrn’ по-норвежски означаетъ ‘медвдь’, ‘Bjrnstjerne’ — созвздіе большой медвдицы.}, мускулистъ, но безъ всякихъ признаковъ ожирнія, атлетическаго сложенія, онъ какъ живой стоитъ передо мною съ своей красивой головой, сжатыми губами и проницательными глазами, выглядывавшими изъ-за очковъ. Очевидно было съ перваго взгляда, что никакой литературной вражд не побороть этого человка, для него также не существовала худшая изъ опасностей, которая можетъ угрожать писателю (и которая одно время угрожала даже его литературному сопернику Генрику Ибсену),— что его имя окончательно замолчатъ. Онъ еще очень молодымъ человкомъ такъ бодро выступилъ на литературную арену (въ качеств театральнаго рецензента и автора политическихъ статей), что всюду, гд онъ ни появлялся, раздавался оглушительный шумъ. Онъ, подобно своему герою Торбьёрну (въ ‘Зиновіи Сальбаккен’), былъ силенъ и задоренъ, но онъ, подобно Сигурду, въ его ‘Бгств Сигурда’, боролся не для того, чтобъ испытывать свои силы, а изъ наивной, нердко заблуждающейся, любви къ истин и справедливости. Во всякомъ случа, онъ обладалъ въ высшей мр даромъ обращать на себя вниманіе.
Иной писатель можетъ обладать рдкою и замчательною даровитостью, и все-же, благодаря несоотвтствію своего дарованія съ національнымъ характеромъ или со степенью развитія своего народа, онъ въ теченіе долгаго времени не добьется ршительнаго успха. Многимъ изъ величайшихъ поэтовъ это обстоятельство причиняло не мало страданій. Нкоторымъ изъ нихъ, какъ напр. Байрону, Гейне, Генрику Ибсену, пришлось экспатріироваться, другіе, оставшіеся въ своемъ отечеств, сознавали себя совершенно чуждыми своему народу. Но ничего такого нельзя сказать о Бьёрнсон. Правда, онъ никогда не пользовался особою популярностью среди своего народа,— сначала потому, что формы его творчества были слишкомъ новы и необычны, а затмъ и потому, что высказываемыя имъ мысли слишкомъ шли въ разрзъ съ взглядами, господствовавшими въ преобладавшихъ ортодоксальныхъ и консервативныхъ кружкахъ, еще и до сихъ поръ норвежская оффиціальная пресса и чиновничій міръ преслдуютъ его съ крайнею неразборчивостью въ средствахъ: но тмъ не мене большинство норвежскаго народа стоитъ за Бьернштерне-Бьёрнсона, подобно тому, какъ при второй имперіи большинство французскаго народа продолжало стоять за Виктора Гюго, не обращая ни малйшаго вниманія на отношеніе къ нему тогдашней оффиціальной, имперіалистской Франціи. Назвать его имя — это все равно, что поднять знамя Норвегіи. Во всхъ своихъ достоинствахъ и недостаткахъ, въ своихъ сильныхъ и слабыхъ сторонахъ, онъ настолько же норвежецъ, насколько Вольтеръ былъ французъ. Его смлость и его наивность, его чистосердечіе, какъ человка, и его скупость на слова, какъ художника, ярко обозначенный и чувствительный норвежскій патріотизмъ, соединенный съ сознаніемъ односторонности и умственной отсталости своего народа, приведшимъ его послдовательно къ скандинавизму, пангерманизму и космополитизму,-все это, смшавшись въ немъ самымъ оригинальнымъ образомъ, придало ему такой рзкій національный отпечатокъ, что въ его особ какъ бы резюмируется весь норвежскій народъ, ни одинъ изъ современниковъ его не является такимъ яркимъ представителемъ любви этого народа къ родин и къ свобод, сознанія имъ собственнаго достоинства своего, его прямоты и его бодрой энергіи. Мало того, онъ является въ настоящее время также представителемъ самокритики этого народа правда не бичующей, представителями которой являются въ Норвегіи Ибсенъ, а въ Россіи Тургеневъ, но критики смлой и любящей. Онъ никогда не указываетъ на такой недостатокъ, въ возможность исправленія котораго онъ не врилъ бы, на такой порокъ, въ возможности искорененія котораго онъ отчаялся бы. Онъ глубоко вритъ въ хорошую сторону человческой природы и преисполненъ несокрушимаго оптимизма геніальнаго сангвиника.
По природ своей, онъ на половину поэтъ, на половину — глава клана, въ его личности соединяются дв фигуры, особенно рельефно выступающія въ древней Норвегіи: предводитель и пвецъ. По ходу своихъ мыслей онъ на половину народный трибунъ, на половину — проповдникъ, другими словами, въ его публичной дятельности сливаются политическій и религіозный паосъ его современниковъ-норвежцевъ, и притомъ въ особенно сильной степени посл того, какъ онъ оторвался отъ ортодоксальности, посл своего такъ-называемаго отпаденія онъ сдлался въ еще боле значительной степени реформаторомъ и миссіонеромъ, чмъ прежде.
Подобно тому, какъ онъ не могъ-бы выдвинуться ни въ какой другой стран, онъ нигд, кром своей родины, не въ состояніи-бы былъ занять такого первенствующаго положенія, какъ писатель. Когда въ 1880-мъ году въ германскихъ газетахъ появился слухъ, будто Бьёрнсонъ, наскучивъ вчными ссорами и дрязгами своей родины, собирается переселиться въ Германію, онъ писалъ мн: ‘Я желаю оставаться въ Норвегіи, пускай меня здсь бьютъ — я буду давать сдачи, но по крайней мр я буду пть и умру въ Норвегіи’.
Чувствовать такую тсную связь между собою и своей родиной — это большое счастіе, подъ тмъ условіемъ конечно, если родина понимаетъ человка и сочувствуетъ ему. Такъ было и съ Бьёрнсономъ, и это объясняется въ значительной мр свойствами его природы. Онъ, питавшій такія глубокія симпатіи къ замкнутому нелюдиму Микель-Анджело и ставившій его неизмримо выше Рафаэля, самъ однако нимало не похожъ на перваго: онъ далеко не нелюдимъ, хотя и живетъ большею частью въ одиночеств (какъ напр. съ 1873-го года въ своемъ помсть, въ отдаленной провинціи Гаусдаль), но человкъ въ высшей степени общительный. Онъ преклоняется передъ Микель-Анджело, потому что онъ понимаетъ и цнитъ великое, серьезное и могучее въ сердц и въ твореніяхъ человка, но у него нтъ ничего общаго съ меланхолическимъ ощущеніемъ одиночества, не покидавшимъ великаго флорентинца. Онъ ощущаетъ потребность сознавать себя средоточіемъ симпатій, и онъ невольно создаетъ вокругъ себя цлый союзъ, потому что въ его существ резюмируется цлое общество.

II.

Бьернштерне-Бьёрнсонъ родился 8-го декабря 1832-го года, въ долин горнаго кряжа Доврефьелдъ, въ селеніи Квикне, гд отецъ его былъ пасторомъ. Это мстность суровая, пустынная и бдная, окруженная почти голыми скалами, на которыхъ лишь изрдка виднются низкорослыя ели и березы, почва здсь такъ плоха, а погода такъ неблагопріятна, что земледлецъ можетъ разсчитывать на сколько-нибудь сносный урожай разв только черезъ четыре года въ пятый. Вокругъ пастырскаго дома не видать было ни одной нивы, хижины были разбросаны на значительное другъ отъ друга разстояніе въ долин, вообще чрезвычайно рдко населенной. Зимою горы и долы завалены были густымъ слоемъ снга, который окружалъ каждый домъ точно высокою стною, и въ это время единственнымъ удовольствіемъ было бганіе на лыжахъ или на конькахъ, или катаніе въ санкахъ. Когда Бьернштерну минуло шесть лтъ, отецъ его былъ переведенъ въ Нессэтъ, въ провинціи Ромсдаленъ, считающейся самою красивою мстностью во всей Швеціи. Здсь по об стороны долины возвышаются могучія, красивыя скалы, съ оригинально очерченными верхушками своими, мало-по-малу понижающіяся по мр приближенія къ глубоко врзавшемуся въ материкъ заливу. Немногія норвежскія долины могутъ соперничать красотой и разнообразіемъ природы своей съ Ромсдаленомъ: какъ почти математическая ровность долины, такъ и довольно рдкія въ Норвегіи очертанія горъ придаютъ ей совершенно особый отпечатокъ. Мстность эта была плодородна, относительно густо населена, фермы, по большей части двухъ-этажныя, красивы, населеніе, хотя вообще и молчаливое, во привтливое. Вообще различіе съ прежнимъ мстопребываніемъ ребенка Бьёрнсона было поразительно и производило сильное впечатлніе, это обстоятельство побуждало мальчика къ сравненію и размышленію, смотрть на новое сквозь призму стараго и на старое сквозь призму новаго, это научало его наконецъ смотрть на самого себя чужими глазами и сознательно относиться ко всему окружающему. Величественная природа и господствовавшее вокругъ него оживленіе наполняли многоразличными образами впечатлительную душу живого, богато одареннаго мальчика. Будучи опредленъ въ училище городка Мольде, онъ вскор принялся составлять товарищества среди школьниковъ и не замедлилъ сдлаться своего рода вожакомъ среди учащейся молодежи. Онъ перечитывалъ всякія попадавшіяся ему подъ руки историческія и поэтическія произведенія, народныя сказки и народныя псни, незадолго передъ тмъ собранныя Асбьёрнсеномъ и Ландстадтомъ, старо-норвежскія саги, романы и поэмы изъ народной жизни, а въ особенности сочиненія Вергеланда, которыми онъ просто упивался. Семнадцати лтъ отъ роду онъ пріхалъ въ Христіанію, чтобы готовиться къ студенческому экзамену, занялся здсь преимущественно датской литературой, близко сошелся и подружился съ геніальнымъ чудакомъ Асмундомъ Винье, успвшимъ уже составить себ имя въ качеств поэта-діалектика, а равно и съ ровесникомъ своимъ, получившимъ впослдствіи довольно громкую извстность историкомъ Эрнстомъ Сарсомъ, и велъ довольно разсянную, бурную и шумную жизнь. Тогдашній, очень хорошо веденный, датскій театръ въ Христіаніи крайне заинтересовалъ его и имлъ на него немалое вліяніе. Когда онъ въ 1852-мъ году пріхалъ студентомъ въ родительскій домъ, гд онъ провелъ цлый годъ, народная жизнь предстала ему въ новомъ освщеніи. Онъ иного вращался среди народа и писалъ стихи народнымъ складомъ, крестьяне выучивали наизусть и распвали нкоторыя изъ его стихотвореній.
Возвратившись въ Христіанію, онъ сталъ пробовать свои силы въ качеств критика, и въ особенности въ качеств театральнаго рецензента, онъ увлекался, какъ геніальный юноша, былъ въ своихъ писаніяхъ крайне несправедливъ, какъ начинающій поэтъ, и нажилъ себ много враговъ Онъ читалъ въ это время преимущественно датскихъ писателей второй четверти настоящаго столтія,— Гейберга, Зибберна, Киркетгаарда, а нсколько поздне сталъ знакомиться съ философіей Грундтвига. Ученіе послдняго произвело на него особенно сильное впечатлніе, какъ прямая противоположность мрачному піэтизму его родины, глубокая вра въ даровитость и въ высокое призваніе скандинавскаго свера, которую онъ нашелъ у Грундтвига, не могла не привлечь къ себ этого типическаго юногау-скандинава, совершенно незнакомаго съ Европой. Даже до семидесятыхъ годовъ въ произведеніяхъ его сказывается вліяніе. Грундтвига, да и въ настоящее время оно еще не совсмъ изгладилось. Въ ту эпоху онъ находилъ въ Грундтвиг все то, что онъ впослдствіи искалъ и находилъ вн грундтвиговскаго кружка, когда онъ уже совсмъ освободился отъ вліянія этого писателя: человчность въ своей высшей свобод и красот. Объясняется это ограниченностью его кругозора. Новйшія философскія и соціальныя ученія не имли представителей въ тогдашнихъ университетскихъ кружкахъ Христіаніи, здсь встрчались дльные спеціалисты, но вообще норвегія, какъ и Данія, находилась въ самомъ слабомъ умственномъ общеніи съ Европой, университетъ Христіаніи какъ-бы нарочно чурался Европы. Сынъ пастора, родившійся и выросшій въ отдаленной деревн, школьникъ изъ маленькаго провинціальнаго городка, и въ столиц Норвегіи не переставалъ вращаться въ узкихъ, ортодоксальныхъ кружкахъ. Поэтому въ первыхъ сочиненіяхъ Бьёрнсона мы встрчаемъ поразительную узость кругозора, что-то ребяческое, какую-то своеобразную, самодовольную наивность, которая именно и придаетъ особый отпечатокъ его поэзіи за этотъ періодъ его жизни.
Нкоторое знакомство съ сосдними странами, сначала участіе въ поздк студентовъ на скандинавскій създъ въ Упсал въ 1856-мъ году, а непосредственно затмъ довольно продолжительное пребываніе въ Копенгаген, имли благотворное вліяніе на его поэтическія наклонности. Онъ въ это время началъ уже небольшую комедію ‘Новобрачные’, но, убдившись съ недостаточности своихъ силъ, отложилъ ее въ сторону, съ тмъ чтобы снова приняться за нее десять лтъ спустя. Онъ искалъ, но не находилъ удовлетворенія своему поэтическому творчеству въ небольшихъ, чисто народныхъ, лирическихъ стихотвореніяхъ. Теперь онъ задумалъ написать небольшое драматическое произведеніе въ одномъ дйствіи, подъ заглавіемъ ‘Между двумя сраженіями’, сюжетомъ для котораго онъ избралъ эпизодъ изъ норвежскихъ междоусобныхъ войнъ начала среднихъ вковъ, причемъ сжатая, но сильная проза, которою было написано это произведеніе, составляла яркій контрастъ многословнымъ, расплывчатымъ ямбамъ датскихъ драмъ Эленшлегеровой школы и вообще являлась нововведеніемъ въ скандинавскихъ литературахъ. Тогдашній директоръ копенгагенскаго королевскаго театра Гейбергъ отказался поставить эту сцену, но въ Христіаніи она была поставлена, а впослдствіи и напечатана. Какъ далеко ушли впередъ Бьёрнсонъ и вся новйшая скандинавская литература по тому пути, на которомъ здсь сдланъ былъ лишь первый шагъ, — въ этомъ не трудно убдиться, еще разъ увидвъ на сцен эту небольшую пьесу, поразившую при первомъ появленіи своемъ необычайностью сюжета и рзкостью изложенія, теперь-же она представляется только идиллической и слащавой
Между тмъ самъ Бьёрнсонъ все боле и боле утверждался въ томъ убжденіи, что настоящее призваніе его — писать повсти изъ крестьянскаго быта. Сначала онъ издалъ, въ вид опыта, нсколько мелкихъ разсказовъ, а въ 1857-мъ году — свой большой разсказъ ‘Зиновій Сольбаккенъ’. Этотъ литературный дебютъ былъ настоящей побдой, въ особенности благодаря пріему, оказанному этой книжечк въ Даніи, оцнка которой имла обыкновенно ршающее значеніе для норвежскихъ литературныхъ произведеній. Этимъ успхомъ своимъ разсказъ былъ обязанъ не только свжести и непосредственности своей, новизн содержанія и манер изложенія: онъ основывался главнымъ образомъ на замчательномъ соотвтствіи его тому, чего желала въ то время читающая публика и чего она требовала отъ поэтическаго произведенія. Въ ту эпоху ршающее вліяніе на литературные вкусы публики имла національно-либеральная партія (наименованіе это лишь поздне получило право гражданства въ Германіи), а партія эта требовала отъ литературныхъ произведеній, чтобъ они были писаны въ рзко національномъ, архи-скандинавскомъ направленіи и къ томуже — что представляется какъ-бы нкоторымъ противорчіемъ,— были проникнуты христіанской этикой, идиллической невинностью, словомъ поэзія эта одинаково тщательно изгоняла изъ круга своего вднія и титаническую гордость, и свойственныя новйшему времени страсти. Націоналъ-либералы считали страсть чмъ-то непоэтическимъ, а меланхолію — аффектаціей, на все европейское они смотрли подозрительно, по ихъ мннію, только на скандинавскомъ свер сохранились нравственная чистота и свжесть, которымъ суждено было обновить гнилую цивилизацію Европы, а большинство новйшихъ идей вовсе не существовали для ихъ счастливаго невднія. Разсказы изъ крестьянскаго быта Бьёрнсона, не смотря на свои значительныя и несомннныя достоинства, являлись какъ-бы прямымъ осуществленіемъ этой партійной поэтической программы. Юношеская жизнь и юношеское чтеніе поэта повели къ тому, что онъ смотрлъ на крестьянскую жизнь подъ угломъ старо-скандинавскихъ сказаній, а съ другой стороны близкое знакомство его съ жизнью и съ образомъ мыслей крестьянъ научило его понимать старинныя сказанія. Его первый боле значительный разсказъ, равно какъ и многіе меньшіе (какъ напримръ’Отецъ’, ‘Орлиное гнздо’) явились довольно врнымъ, лишь нсколько обновленнымъ, повтореніемъ манеръ изложенія старинныхъ сказаній, а содержаніе ихъ, согласно взглядамъ націоналъ-либераловъ, было безусловно народнымъ, однако безъ излишней реальности. Съ исландскими народными сказаніями въ Германіи знакомы только спеціалисты по древне-германской словесности: въ скандинавскихъ-же земляхъ эти, иногда замчательныя, но всегда интересныя саги, со времени возрожденія скандинавскаго національнаго чувства, не только сдлались популярными, но ихъ даже окружилъ ореолъ почтенныхъ памятниковъ великаго прошлаго. Особеннымъ почетомъ славился слогъ ихъ. И этотъ слогъ, спокойный, эпическій, наглядно передававшій разсказы о раздорахъ, убійствахъ, грабежахъ, кровной мести, но также и объ отдаленныхъ странствованіяхъ и великихъ подвигахъ, былъ здсь сохраненъ, или скоре возобновленъ, придавая особый оттнокъ идиллическому содержанію — жизни и любви молодыхъ норвежскихъ крестьянскихъ парней и двушекъ. Природа поэта была дотого родственна природ разсказчиковъ древности, а т люди, которыхъ онъ изображалъ, были дотого родственны дйствующимъ лицамъ старинныхъ сагъ, что изъ всего не могло не выйти одного гармоническаго цлаго. Бьёри сонъ принадлежалъ къ числу тхъ счастливцевъ, которымъ не приходится искать формы для своихъ твореній, но которымъ она сама дается въ руки. Самый ранній его разсказъ является вполн сплымъ плодомъ, онъ сразу сдлался писателемъ классическимъ. Онъ не принадлежитъ къ числу тхъ поэтовъ, которые въ теченіе всей своей жизни все боле и боле совершенствуютъ свою художественную форму и которымъ лишь посл упорной борьбы удается установить должное равновсіе между содержаніемъ и формой своихъ произведеній. Его литературная карьера не походила, какъ карьера столь многихъ другихъ, на медленное взбираніе среди тумана на крутой утесъ, причемъ только на самой верхушк послдняго ихъ озаряли яркіе лучи солнца: напротивъ, при каждомъ его шаг вверхъ, передъ нимъ открывались прекрасные воды. Ходъ его развитія иметъ ту особенность, что онъ, при первоначальной относительной узости и бдности идей, началъ съ высокаго художественнаго совершенства, съ тмъ чтобы затмъ влагать въ эту совершенную форму все большее и большее богатство идей и все большее и большее знакомство съ человческимъ сердцемъ. При этомъ произведенія его не утратили поэтическаго достоинства, хотя и утратили нкоторое пластически-классическое равновсіе.
Не слдуетъ, однако, полагать, будто первыя же произведенія Бьёрнсона встртили то общее, единодушное одобреніе, которое теперь сдлалось какъ-бы общимъ мстомъ. И теперь въ скандинавскихъ странахъ найдутся такіе люди, которые особенно усердно стараются указать на такія произведенія Бьёрнсона, которыя они будто-бы всегда хвалили, для того, чтобы съ кажущимся безпристрастіемъ чмъ свободне порицать позднйшія его произведенія. Его первые разсказы и драмы слишкомъ противорчатъ тому, чему публика привыкла удивляться въ немъ, для того, чтобы ихъ можно было похвалить безусловно, они не могли не шокировать отчасти эстетическаго чувства людей литературно-образованныхъ, сжившихся съ современной поэзіей. Въ Даніи какъ разъ въ это время отцвла значительная и богатая школа поэтовъ, вліяніе которой широко распространилось на Норвегію. Звучный паосъ Эленшлегера раздавался еще у всхъ въ ушахъ, его манера изображать скандинавскую древность и начало среднихъ вковъ казалась представителямъ старой школы если и неправдоподобне по вншности, то боле близкой къ истин по содержанію своему, чмъ манера Бьёрнсона, замчательное изящество и грація Генриха Герца, напримръ, притупили ихъ вкусъ къ наивно-первобытному, наконецъ, въ новйшей норвежской поэзіи ихъ поражало отсутствіе того высшаго философскаго образованія, которое Гейбергъ научилъ публику искать и находить въ поэт. Я еще отлично помню, какими новыми и странными показались мн самому ‘Зиновій Сольбаккенъ’ и ‘Арне’ при появленіи ихъ въ свтъ.
Однако, неодобрительные голоса вскор замолкли и здравый смыслъ читающей публики не замедлилъ одержать верхъ, быстрот успха въ значительной мр содйствовало и то обстоятельство, что господствовавшая въ то время въ Норвегіи скандинавская партія взяла молодого поэта подъ свою защиту и стала всячески прославлять его. Въ то время націоналъ-либералы въ трехъ скандинавскихъ государствахъ выступали еще сторонниками крестьянъ въ литератур, они любили, такъ сказать, отвлеченнаго крестьянина, но дйствительнаго, конкретнаго крестьянина они не знали. Ему предоставлено было избирательное право въ той увренности, что онъ попрежнему будетъ позволять руководить собою тмъ, которые ‘даровали ему свободу’, причемъ мнимые либералы льстили себя надеждою на то, что онъ всегда будетъ пользоваться этой свободой лишь на то, чтобы постоянно чтить и выбирать своихъ благодтелей-горожанъ. Поэтому, въ извстныхъ органахъ печати, крестьянина называли не иначе, какъ здоровымъ ядромъ народа, въ немъ видли прямого потомка древняго скандинава, воспвали его и льстили ему. Поэтическія произведенія, изображавшія и отчасти идеализировавшія его жизнь, заране могли разсчитывать въ Даніи не только на сочувственный, но даже на восторженный пріемъ, въ особенности когда они рождались въ одной изъ родственныхъ странъ, стоявшихъ вообще ближе сердцу настоящаго скандинава, чмъ собственное его отечество. Кром того, у горожанина замчалось приблизительно такое же пристрастіе къ разсказамъ Бьёрнсона изъ крестьянскаго быта, какое замчалось въ высшемъ французскомъ обществ прошлаго столтія къ пастушескимъ романамъ. Конечно, теперь отъ автора не требовали пастушекъ съ красными каблучками и барашковъ съ розовыми ленточками, но за то отъ него требовали крестьянскихъ парней и двушекъ, чувства которыхъ были бы столь же утонченны, какъ у какого-нибудь студента или барышни.
Повсти изъ крестьянскаго быта сами по себ не были новымъ родомъ литературныхъ произведеній. Начало имъ давно уже было положено разсказами изъ сельской и лсной жизни Ютландіи Стэна-Стэнерсена Блихера. Они появились двадцатью годами раньше, чмъ первые деревенскіе разсказы Бертольда Ауэрбаха, который въ то время не имлъ о такомъ жанр еще никакого понятія, такъ какъ въ нмецкомъ перевод они появились впервые лишь въ половин сороковыхъ годовъ. Посл того, какъ въ Германіи Иммерманъ положилъ начало этого рода литератур, Ауэрбахъ первый въ Германіи отнесся къ разсказамъ изъ крестьянской жизни, какъ къ самостоятельной разновидности повсти, здсь впервые нмецкій поэтъ совершенно углубился въ тихую сельскую жизнь и сельскіе характеры. Незадолго передъ тмъ величайшая писательница Франціи, Жоржъ-Зандъ, родившаяся въ деревн и пережившая уже бурный періодъ своей жизни, ршилась сдлать подобный же опытъ, и издала почти одновременно свои романы ‘MounyRobin’, ‘La mare au diable’, ‘Franois le Champy’,— цлую серію изящныхъ, но нсколько идеализированныхъ сельскихъ картинокъ.
Но ни эти сочиненія Жоржъ-Занда, ни ‘Сельскіе разсказы’ Ауэрбаха не были извстны Бьёрнсону, когда онъ впервые выступилъ въ литератур, онъ ничему не научился отъ Ауэрбаха и не имлъ съ нимъ ничего общаго. Норвежскіе разсказы изъ сельскаго быта отличаются отъ таковыхъ же нмецкихъ главнымъ образомъ двумя особенностями. Ауэрбахъ — поэтъ эпическій, онъ изображаетъ намъ сельскую жизнь во всей ея ширин, мы видимъ у него крестьянина за его ежедневными занятіями въ пол и на двор, мы видимъ его на половину лнивымъ, на половину сознающимъ свое достоинство, коснымъ въ своихъ нравахъ и обычаяхъ. Бьёрнсонъ собственно не эпическій и не драматическій поэтъ, а поэтъ драматически-эпическій. Поэтому у него все кратко и сжато, вншнее онъ разсказываетъ только ради исторіи сердца. Дальнйшая разница между ними заключается въ слдующемъ: Сельскіе разсказы Ауэрбаха внушены такимъ міросозерцаніемъ, которое поэтъ не раздляетъ съ крестьяниномъ, которое чуждо его герою или его героин. Ауэрбахъ писалъ не съ точки зрнія дтской вры, онъ былъ ученый и мыслитель, онъ обладалъ обширнымъ и многостороннимъ образованіемъ тогдашней Германіи, онъ когда-то былъ ученикомъ Шеллинга, дебютировалъ романомъ о Спиноз, сочиненія котораго онъ перевелъ и міровоззрніе котораго онъ усвоилъ себ, для того, чтобы проповдывать ихъ въ теченіе всей своей жизни. Правда, онъ передлалъ ученіе Спинозы сообразно своимъ собственнымъ потребностямъ и симпатіямъ,— ибо весьма сомнительно, чтобы Спиноза заинтересовался тми ограниченными существами, которыя называются сельскими жителями,— но онъ принялъ ученіе Спинозы въ смысл евангелія природы, а самого философа — какъ апостола благоговнія передъ природой и поклоненія ей. Ауэрбахъ съ особой любовью изображалъ крестьянина, какъ человка, стоящаго особенно близко къ природ, и старался отъискать въ этихъ наивныхъ умахъ зародыши того міровоззрнія, которое онъ считалъ истиннымъ и которое, по его мннію, вскор должно было окончательно восторжествовать. Напримръ, въ его извстномъ разсказ ‘Босоножка’ смлая крестьянская двушка отказывается слдовать завту о подставленіи лвой щеки посл полученія удара по правой и бросается въ пучину жизни съ сжатыми кулаками полагая, что она поступаетъ совершенно правильно Вообще господствующимъ мотивомъ этихъ разсказовъ Ауэрбаха является стремленіе Германіи сороковыхъ годовъ поднять простого человка до пониманія политическихъ и религіозныхъ идеаловъ образованныхъ классовъ. Совершенно иначе относился къ своему матеріалу въ своихъ разсказахъ изъ крестьянскаго быта Бьёрнсонъ. Онъ во всемъ существенномъ раздлялъ взгляды на жизнь своихъ героевъ и былъ чуждъ всякой философіи. Читатель видлъ передъ собою поэта и художника, но отнюдь не выдающійся умъ.
Преимущества Бьёрнсона спеціально-поэтическаго свойства: нжныя чувства были вылиты въ довольно грубую форму, самая тонкая, всесторонняя наблюдательность соединена была съ лирической искренностью, которая все проникала и находила себ выраженіе въ многочисленныхъ, разсянныхъ въ его произведеніяхъ, дтскихъ, народныхъ и любовныхъ псняхъ. И на всемъ этомъ лежалъ ярко-романтическій отпечатокъ. Не слышалось никакой дисгармоніи, когда въ вид вступленія къ повсти ‘Арне’ разсказывалась сказка, въ которой цвты чувствовали и разговаривали между собою, не смотря на яркій реализмъ нкоторыхъ изъ дйствующихъ лицъ, разсказъ этотъ былъ дотого идилличенъ, что небольшія вставки, въ которыхъ играли извстную роль русалки, не нарушали цльности разсказа. Природная же наблюдательность Бьёрнсона помогла ему накопить значительный запасъ фактовъ и проявленій характера, съ помощью которыхъ онъ строилъ свои разсказы. Когда одного изъ его героевъ, Арне, спрашиваютъ: *Какимъ образомъ ты дошелъ до того, что сдлался поэтомъ?’ — онъ отвчаетъ: ‘Я удерживаю въ себ т впечатлнія, которыя у другихъ скоро улетучиваются’. Бьёрнсонъ могъ бы дать приблизительно тотъ же отвтъ, ядромъ же, вокругъ котораго кристаллизировались созданія его фантазіи, были преданія, народныя псни, народныя сказки, онъ не выдумывалъ ихъ, а черпалъ ихъ изъ сокровищницы народнаго творчества.
Его ‘Зиновій Сольбаккепъ’ является выраженіемъ пластической гармоніи въ скромной крестьянской жизни Норвегіи, а главное лицо этой повсти, Торбьёрнъ — типомъ сильнаго, непосредственнаго юноши, достигающаго полной зрлости подъ вліяніемъ смягчающихъ условій. Напротивъ, въ ‘Арне’ изображалась лирическая наклонность норвежскаго народа, унаслдованное отъ старыхъ викинговъ стремленіе къ странствованіямъ, а героемъ этой повсти является типъ мягкаго, мечтательнаго юноши, который нуждается лишь въ нкоторомъ закал, для того, чтобы превратиться въ мужа. Въ это, едва-ли не самое знаменитое, произведеніе Бьёрнсона были вложены многія существенныя черты нор вежскаго національнаго характера, многія юношескія стремленія самого автора. Разв въ нижеслдующихъ строкахъ не слышится какъ-бы вздохъ, вырвавшійся изъ глубины народнаго сердца?
‘Неужели-же мн никогда не удастся переступить высокіе утесы? Неужели-же я постоянно буду имть передъ глазами эту отвсную стну? Неужели-же она своимъ снгомъ и льдомъ, подобно ужасному гробу, будетъ постоянно сковывать мой умъ и мои руки? Нтъ, я желаю унестись далеко, далеко за предлы этихъ высокихъ утесовъ! Здсь время тянется такъ томительно медленно. Я молодъ и смлъ, я готовъ взобраться на безоблачныя вершины, не опасаясь разбиться объ утесы’.
Разв слова эти не напоминаютъ тхъ чувствъ, которыя побуждали викинговъ стремиться на югъ и на западъ, которыя заставили Гольберга, великаго основателя датско-норвежской литературы, обойти пшкомъ полъ-Европы, и которыя сказываются и нын въ эмиграціи столькихъ норвежскихъ художниковъ?
Если такимъ образомъ дв наиболе значительныя по объему повсти Бьёрнсона, ‘Зиновій Сольбаккенъ’ и ‘Арне’, представляютъ дв взаимно-дополняющія другъ друга противоположности, то третья, ‘Веселый Малый’, является какъ-бы свжимъ дуновеніемъ, разгоняющимъ меланхолію, свойственную норвежскому національному характеру. Отъ этой повсти такъ и ветъ жизнью и бодростью, въ ней слышатся веселіе и смхъ.

III.

Посл того слдовали драмы и стихи. Кругозоръ и кругъ авторской дятельности Бьёрнсона расширялся. Въ произведеніяхъ его ‘Между двумя сраженіями’, ‘Злой Сигурдъ’, ‘Арильотъ Геллонъ’ мы встрчаемся все съ тмъ же крупнымъ типомъ, съ вожакомъ, какъ бы созданнымъ самой природой для того, чтобы сдлаться благодтелемъ своего народа, смлымъ и благороднымъ, котораго желаютъ лишить его правъ, и который, вслдствіе претерпнныхъ имъ несправедливостей, хотя онъ и желаетъ всего хорошаго, находится вынужденнымъ совершить немало дурныхъ поступковъ для достиженія своей цли. Всюду, гд онъ проходитъ, онъ оставляетъ позади себя испепеленные города. Онъ самъ съ горечью разсказываетъ о себ (въ разсказ ‘Между двумя битвами’): ‘Я знаю одного владтеля, который желалъ быть благодтелемъ своей страны, а между тмъ сдлался для нея проклятіемъ. Онъ самъ ужасается своей участи, онъ желалъ бы бжать отъ этихъ страшныхъ труповъ, которые уставились на него глазами, куда бы онъ ни повернулъ свой взоръ… Такимъ образомъ, непреклонная судьба влачитъ его съ одного кроваваго поля на другое, съ одного пожарища на другое’ по трупамъ и развалинамъ, и его преслдуютъ вопли и стоны, и вокругъ него цлый адъ, и люди говорятъ, что рядомъ съ нимъ шествуетъ дьяволъ, а иные утверждаютъ даже, будто онъ самъ — дьяволъ. А между тмъ, я знаю,— да, я наврное знаю,— что между тмъ какъ они убиваютъ другъ друга точно зври, онъ не въ состояніи наложить руку на человка, чтобы не увеличить собственнаго своего несчастія, онъ старается примирить и исцлить, онъ творитъ добро и умиротворяетъ всхъ, кто его о томъ проситъ’. Сигурда, героя трилогіи ‘Злой Сигурдъ’, ненавидятъ и преслдуютъ за то, что онъ, имя въ виду только свое право и счастіе Норвегіи, длается жертвой измны со стороны своднаго брата своего, глупаго Гаральда Гилле, и убиваетъ послдняго. Посл долгихъ лишеній и серьезной внутренней борьбы, онъ явился къ брату своему съ самыми лучшими намреніями и съ горячимъ желаніемъ примириться съ нимъ, и покинулъ его, съ трудомъ убжавъ отъ стражи, которая должна была убить его, преисполненный отчаянія и жажды мести. Арильотъ, человкъ отъ природы добрый и мягкій, превращается въ убійцу и разбойника, до тхъ поръ, пока онъ не находитъ смерти въ рядахъ воиновъ Олафа, при Стоклестад. Эти фигуры глубоко коренятся въ душ поэта. Ему самому рано пришлось встртить ожесточенное сопротивленіе, онъ сознавалъ, что противники его не понимаютъ и ненавидятъ его. При своемъ громадномъ честолюбіи, при необузданности своего характера, не исключавшей однакоже душевной доброты, онъ находилъ нчто родственное между собою и этими героями народныхъ сказаній, и потому неудивительно, что онъ слдующимъ образомъ рисуетъ своего героя Сигурда, который, когда его раздражаютъ, становится совершенно инымъ человкомъ:
‘Онъ былъ твердъ, какъ сталь, смлыми скачками перепрыгивалъ черезъ пропасти, глаза его сердито сверкали и голосъ его звучалъ точно изъ глухой пещеры’.
И тмъ не мене, человкъ этотъ былъ преисполненъ самыхъ благихъ намреній. Не мало долженъ былъ вынести въ своей юности внутреннихъ страданій Бьёрнсонъ, для того чтобы написать монологъ Сигурда въ зимнюю ночь, или еще боле сильную сцену въ конц этого произведенія, начинавшуюся словами: ‘Датчане поки даютъ меня, сраженіе проиграно! До сихъ поръ — и ни шагу дале!’,— и въ которой быстро возникаютъ и снова отвергаются одинъ за другимъ планы собрать войско, пуститься въ море, сдлаться купцомъ, крестоносцемъ, пока, наконецъ, не одерживаетъ въ немъ верхъ сознаніе близкой гибели, и слова ‘до сихъ поръ — и ни шагу дале’ повторяются уже не въ вид утвержденія. Но и среди отчаянія въ немъ сказывается любовь къ отечеству, т. е къ врагу:
‘И неужели мн никогда не прійдется царствовать надъ этой прекрасной страной! Ахъ, сколько зла я ей причинилъ! какъ я могъ это сдлать? О родина моя, на чужбин я въ каждомъ облак видлъ очертаніе твоихъ горъ, и я ждалъ возвращенія къ теб съ такимъ же нетерпніемъ, съ какимъ дти ждутъ рождественской елки. И тмъ не мене, я наносилъ теб рану за раной’.
Крупныя личности у Бьёрнсона не отличаются микель-анджеловскою гордою замкнутостью, он являются продуктомъ народнаго духа и стремятся снова слиться съ нимъ, и трагедія является именно тогда, когда это сліяніе оказывается невозможнымъ. Въ этомъ отношеніи Бьёрнсонъ составляетъ прямую противоположность своему, равному по таланту, современнику, Генриху Ибсену. Ибсенъ человкъ замкнутый, любящій одиночество. ‘Я стою одинокъ въ далекой чужбин’, эти слова неоднократно повторяются въ извстномъ стихотвореніи его, написанномъ въ 1875 году, по поводу създа скандинавскихъ студентовъ въ Упсал, и такъ и озаглавленномъ: ‘Въ далекой чужбин’. Это — какъ бы девизъ всей его жизни. Онъ углубляется въ землю, точно рудокопъ. ‘Проложи мн путь, тяжелый молотъ, къ глубин человческаго сердца’. Онъ ищетъ спокойствія и тишины ночи. Въ стихотвореніи своемъ ‘Свтобоязнь’ онъ разсказываетъ, какъ онъ, будучи ребенкомъ, боялся оставаться въ темнот, теперь же совсмъ наоборотъ: теперь ему непріятенъ яркій дневной свтъ, теперь житейскій шумъ тяготитъ и ослабляетъ его:
‘Когда же ночная тьма окутаетъ меня своимъ густымъ покровомъ, то мой духъ бодръ и смлъ попрежнему. Если же ночь не покрываетъ меня чернымъ крыломъ своимъ, то я чувствую себя жалкимъ и безпомощнымъ, и если мн суждено когда-нибудь совершить что-либо великое, то это будетъ мрачное дло’.
Въ этихъ словахъ поэтъ, очевидно, нарисовалъ свой собственный портретъ: существо Бьёрнсона стремилось не въ глубь, а наружу, его геній раскрывалъ свои объятія.
Другая противоположность между обоими поэтами замчается въ тхъ драмахъ изъ скандинавской жизни, которыми они оба дебютировали. Драматическій писатель по преимуществу, Ибсенъ, не чувствуетъ ни малйшаго влеченія къ описаніямъ природы. Въ первыхъ его произведеніяхъ главные герои его были олицетвореніями какой-нибудь мысли, далеко не списанными прямо съ природы, и въ его произведеніяхъ — почти исключительно драматическихъ — вншняя природа по необходимости играетъ самую ни чтожную роль. Даже тамъ, гд онъ никакъ уже не можетъ обойтись безъ нея, природа является скоре символомъ, чмъ дйствительностью. Свободный, не любящій стсняться узкими предлами, особенно любовно останавливается онъ на норвежской природ и воспроизводитъ впечатлнія ея даже въ драм. Приведу, въ вид примра, сцену между Сигурдомъ и двушкой-финляндкой, одну изъ самыхъ удачныхъ, вышедшихъ изъ-подъ пера Бьёрнсона. Когда двушка эта появляется на сцен, весело распвая псни, она какъ бы переноситъ сюда же всю природу своей родины. Дочь финскаго вождя выступаетъ какъ бы озаренная свернымъ сіяніемъ, ея слова свтятся и блестятъ, какъ полуночное солнце той же Финляндіи, ея жизнерадостность, ея любовь къ солнцу, къ лту, ея нераздленная любовь къ Сигурду, даже самая грусть ея, тихая и нжная — все это есть своего рода поэзія природы. Вотъ въ какомъ вид рисуется она намъ изъ словъ Сигурда:
‘Двушка-финляндка. Скажи, неужели ты не чувствуешь, какъ здсь хорошо?
‘Сигурдъ. О да, порою я это чувствую. Когда я стою передъ входомъ въ эту пещеру и смотрю на окружающій меня вчный снгъ, то деревья, возвышающіяся надъ снжной пеленой, кажутся въ сумеркахъ какими-то привидніями, какими-то надвигающимися на васъ чудовищами. И вотъ ты стремглавъ спускаешься съ горы на своихъ лыжахъ, вокругъ тебя весело скачутъ собаки, за тобою несутся твои слуги, и вы.вс кажетесь мн втрое больше, чмъ въ дйствительности. И надо всмъ этимъ высоко на неб прекрасные лучи свернаго сіянія, въ краскахъ и образахъ…’
Этимъ пониманіемъ природы и этой любовью къ ней отличаются вс выводимые Бьёрнсономъ древніе норвежцы, и самъ авторъ видимо раздляетъ эту ихъ любовь. Особенно изобилуетъ оригинальными и красивыми описаніями природы маленькое, состоящее изъ пятнадцати псенъ, эпическое стихотвореніе ‘Арнльотъ Геллинъ’. Напр., пснь, озаглавленная ‘Во время весенняго половодья’, заключаетъ въ себ прекрасное описаніе горныхъ потоковъ, вздувшихся вслдствіе таянія снговъ и съ шумомъ несущихся въ долины, боязливое прятаніе дикихъ зврей въ пещерахъ скалъ, словомъ — одно изъ величественныхъ явленій норвежской природы, перенесенное за 800 лтъ назадъ. Пснь ‘Стремленіе Арнльота къ морю’, самый ритмъ которой напоминаетъ намъ прибой и отбой морскихъ волнъ, представляетъ собою одно изъ лучшихъ поэтическихъ произведеній, посвященныхъ этой величественной и грозной стихіи. Байронъ прекрасно изобразилъ необузданность и неумолимость гнвнаго моря, Бьёрнсонъ рисуетъ намъ глубокую меланхолію, холодную флегму, освжающую прелесть прибоя волнъ Вотъ начало этой псни:
‘Я стремлюсь къ морю, къ далекому, безбрежному морю, по которому не перестаютъ расхаживать утесоподобныя волны. Земля стоитъ неподвижно, солнце закатывается за небосклонъ, во оно не знаетъ покоя и вчно то приходитъ, то уходитъ, и въ лтнія ночи, и среди зимнихъ бурь оно не перестаетъ издавать жалобный ропотъ свой. Я стремлюсь къ морю, да, къ далекому морю, туда, гд оно поднимаетъ холодное чело свое. Пусть міръ отражаетъ свою тнь въ его волнахъ и шепчетъ ему свое горе: солнце сгладитъ его морщины и освтитъ его, и весело разскажетъ ему о радостяхъ жизни. Оно одинаково холодно и безстрастно принимаетъ въ свое лоно и радость, и печаль. Луна притягиваетъ его къ себ, ураганъ вздымаетъ его волны, по он тотчасъ же снова низвергаются въ пучину. Оно отрываетъ глыбы земли, уноситъ съ собою горы, а само остается спокойнымъ и невозмутимымъ. Что оно захватитъ, то уходитъ на дно его, что оно разъ поглотило, того уже оно не отдастъ. Оттуда не донесется ни звука, ни всти, языка его никто не можетъ понять. Итакъ, въ море, въ далекое море, которое не знаетъ покоя! Оно — спаситель для всего страждущаго, и въ то же время оно носитъ въ себ вчную загадку. У него заключенъ странный союзъ со смертью, которой оно даритъ все, только не само себя. О море, твоя глубина привлекаетъ меня къ себ, но моя слабая мысль чувствуетъ себя безсильной, а твое холодное вяніе охлаждаетъ мою грудь’.
Здсь музыка волнъ производитъ впечатлніе величественной колыбельной псни. И она дйствительно является колыбельной пснью для героя, который подъ шумъ морскихъ волнъ представляетъ себ, какъ доски его судна выйдутъ изъ пазовъ своихъ, какъ устремятся внутрь судна шумныя волны, и какъ онъ, прикрытый вчнымъ молчаніемъ, будетъ отдыхать на дн морскомъ, между тмъ какъ въ чудныя, лунныя ночи, когда серебристые лучи мсяца скользятъ по поверхности волнъ, ‘волна будетъ катить къ берегу его имя’.

IV.

Бьёрнсонъ былъ дважды театральнымъ директоромъ: съ 1857-го по 1859-й годъ въ Берген, и съ 1865-го по 1867-й годъ — въ Христіаніи. Осенью 1857-го года онъ принялъ на себя, по приглашенію знаменитаго скрипача Оле-Буля, завдываніе театромъ въ оживленномъ, въ политическомъ и умственномъ отношеніи, провинціальномъ город Норвегіи, и значительно поднялъ совершенно было упавшій мстный театръ, въ то-же время онъ близко сошелся съ Оле-Булемъ. Въ качеств театральнаго директора въ Христіаніи, онъ также дйствовалъ успшно, только дятельность его была здсь непродолжительна. Въ немъ самомъ было много такихъ качествъ, которыя нужны для великаго артиста, и потому изъ него вышелъ прекрасный режиссеръ, сценическое искусство Норвегіи многимъ обязано ему, онъ одинъ изъ первыхъ работалъ надъ созданіемъ національнаго норвежскаго театра.
Опытъ, вынесенный имъ изъ двукратнаго завдыванія театромъ, очень пригодился ему, какъ драматургу, хотя онъ въ этой области все же никогда не достигалъ техническаго совершенства. Въ его драмахъ больше поэзіи, чмъ сценичности. Большая его трилогія ‘Сигурдъ’ вовсе не предназначалась для сцены, и, сколько мн извстно, никогда не ставилась на сцен. Его сильная, страстная юношеская драма ‘Гульда’ почти ничего не выигрываетъ отъ исполненія на сцен. Но два его драматическія произведенія, относящіяся къ первому періоду его литературной дятельности, имли ршительный сценическій успхъ, а именно ‘Марія Стюартъ въ Шотландіи’ (1864) и ‘Новобрачные’ (1865). ‘Марія Стюартъ’ — это настоящая драма, полная жизни, даже, если можно такъ выразиться, почти слишкомъ драматическая. Здсь сцпляются почти вс выдающіеся эпизоды изъ жизни Маріи Стюартъ — и убіеніе Рицціо, и смерть Дарилея, и похищеніе Маріи Босвелемъ, и только развязка драмы слаба, или врне сказать, она вовсе не иметъ развязки. Мн кажется, что это произведеніе потому такъ удалось Бьёрнсону, что, переносясь въ Шотландію, онъ, такъ сказать, все еще стоялъ на норвежской почв. Его шотландцы — потомки норвежцевъ. Босвель говоритъ у него: ‘Съ того самаго часа, когда моя воля пустила корни въ событіяхъ, она выросла на подобіе дерева съ кроваво-краснымъ стволомъ и съ могучими втвями. Поколніе норвежскихъ викинговъ, отъ котораго мы происходимъ, принадлежало къ числу такихъ деревьевъ, которыя впились въ утесъ своими когтями, и теперь народъ строитъ подъ тнью этого дерева’. Въ этомъ норвежско-шотландскомъ мір поэтъ чувствуетъ себя совершенно какъ дома, и создаваемые имъ характеры вс безъ исключенія носятъ на себ мстныя черты, имвшія близкое сродство съ средневковыми норвежскими фигурами, которыя онъ привыкъ изображать. Среди главныхъ характеровъ слдуетъ отмтить пуританина Джона-Нокса, затмъ мрачнаго и энергическаго Восвелля и жалко-низкопоклоннаго Дарилея: первый изъ нихъ настоящій типъ эпохи Возрожденія, но послдній носитъ на себ отпечатокъ современности. Сама Марія Стюартъ не вполн удалась ему: черты ея характера женственно-расплывчаты, тмъ не мене въ изображеніи ея можно подмтить два противоположныхъ полюса — всю силу и всю слабость женскаго существа. Ея судьба въ томъ отношеніи зависитъ отъ этихъ основныхъ свойствъ ея, что ея слабостью обусловливается обаяніе, производимое ею на мужчинъ, между тмъ какъ сила ея въ данное время и при данныхъ условіяхъ не иметъ значенія. Но, благодаря скандинавскому идеализму, благодаря природной стыдливости пасторскаго сына, его Марія Стюартъ является слишкомъ мало чувственной, и кром того слишкомъ пассивной, для того чтобы сдлаться героиней драмы. Она изображается не столько собственными ея словами и дйствіями, сколько то восторженными, то пренебрежительными отзывами о ней другихъ лицъ и тмъ впечатлніемъ, которое личность ея производитъ на другихъ, если можно такъ выразиться, остальныя дйствующія лица драмы такъ и бомбардируютъ ее эпитетами и характеристиками. ‘Марія Стюартъ’ была написана въ такой періодъ развитія таланта Бьёрнсона, когда онъ (быть можетъ, подъ вліяніемъ Киркетгаарда) выказывалъ наклонность описывать свои характеры психологически, вмсто того чтобъ изображать ихъ безъ всякихъ объяснительныхъ комментаріевъ. Вс дйствующія лица въ этой его драм — психологи, изучающіе другъ друга и производящіе другъ надъ другомъ опыты. Даже пажу Вильяму Тайлору извстно душевное состояніе Дарилея, которое онъ и описываетъ, подобно тому какъ врачъ описываетъ знакомую ему болзнь. Муррэй и Дарилей сами себя характеризуютъ, Лесингтонъ характеризуетъ Восвелля и Муррея. Марія анализируетъ характеръ Рицціо, а Ноксъ — характеръ Дарилея, самое убіеніе Рицціо является своего рода опытомъ, совершаемымъ Дарилеемъ надъ Маріей, въ надежд снова завоевать ее путемъ страха., такъ какъ ему не удается расположить ее къ себ любовью. И вс эти лица, размышляющія какъ психологи, разсуждаютъ какъ поэты, и этотъ-то поэтическій, чисто-шекспировской діалогъ, — совершенно врный истин, такъ какъ люди эпохи Возрожденія обладали поэтическимъ чутьемъ и говорили образнымъ, картиннымъ языкомъ, — усиливаетъ еще ту прелесть, которую придаетъ драм глубокая оригинальность главныхъ характеровъ.
Содержаніе небольшой комедіи ‘Новобрачные’ построено на чрезвычайно простомъ, но обще-распространенномъ мотив,— на разставаніи молодой женщины съ родительскимъ домомъ, на коллизіи въ душ ея прирожденной и вошедшей въ привычку любви къ родителямъ съ новымъ, еще неокрпшимъ чувствомъ любви къ мужу,— словомъ, переворотъ или эволюція, совершающаяся не безъ внутренней, душевной боли. При нормальныхъ условіяхъ необходимость этого разрыва не выступитъ съ такою рзкостью, такъ какъ предполагается, что такъ оно и должно быть, и такъ какъ онъ часто получаетъ отпечатокъ скоре освобожденія, чмъ раз рыва. Но если придумываются отношенія не совсмъ нормальныя, если любовь родителей черезъ-чуръ эгоистична или нжна, если супружеская любовь доброй и послушной дочери мене развита, чмъ привитое воспитаніемъ чувство благоговнія передъ отцомъ и матерью, то возникаетъ дилемма, драматическая коллизія, борьба, исходъ которой нельзя предвидть. Заслуга Бьёрнсона въ томъ именно и заключается, что онъ понялъ и усвоилъ себ эту идею.
Но въ исполненіи ея замчается двоякій недостатокъ. Здсь, какъ и въ Маріи Стюартъ, впечатлніе, производимое пьесой, ослабляется, во-первыхъ, вслдствіе избытка скандинавской стыдливости, а во-вторыхъ, вслдствіе нкоторыхъ психологическихъ странностей. Зрителю невольно приходится останавливаться передъ вопросомъ: что Лаура, въ начал пьесы, дйствительно жена Акселя, въ полномъ смысл этого слова, или нтъ? Она должна быть его женой, ибо холодность ея не такова, чтобы ею оправдывалось противоположное предположеніе, но въ то же время она и не можетъ быть его женою, ибо еслибы она была ею, затрудненія оказались бы легко устранимыми, и нжность мало-по-малу явилась бы сама собою, безъ всякаго шума, производимаго на глазахъ у столькихъ свидтелей Еще боле вское возраженіе противъ общаго плана этой комедіи заключается въ слдующемъ. Какимъ образомъ можетъ Аксель, разъ выказавъ настолько энергіи, что онъ отрываетъ Лауру отъ родительскаго дома, оказаться настолько слабымъ и ограниченнымъ, чтобы позволить этому родительскому дому сопровождать Лауру въ ихъ путешествіи, въ образ Матильды? Вдь безъ нея все обошлось-бы несравненно лучше и глаже. Правда, въ конц пьесы говорится о томъ, что безъ нея они никогда не нашли-бы другъ друга, однако это не совсмъ понятно и далеко неубдительно. Задача автора должна была бы заключаться именно въ томъ, чтобы показать, какъ они оба, безъ посторонней помощи, сдлались настоящими супругами: нельзя признать удачнымъ пріемомъ то, что авторъ заставляетъ какую-то ‘dea ex machina’ написать анонимный романъ, который пугаетъ ихъ изображеніемъ имъ собственнаго положенія, и бросаетъ ихъ другъ-другу въ объятія. Я вижу въ этомъ характеристичный признакъ той эпохи, въ которую была написана эта пьеса. Въ то время въ воздух носились идеи Киркегаарда. Матильда въ ‘Новобрачныхъ’ является какъ бы представительницей той школы, которая желала распространить натуральный методъ (наблюденіе и опытъ) на изображеніе отношеній между людьми, дать широкое мсто тому психологическому опыту, который играетъ такую важную роль уже въ ‘Маріи Стюартъ’. Но все же вся манера Бьёрнсона относиться къ любви и страсти весьма характеристична для того періода въ умственной жизни Бьёрнсона и норвежско-датской литературы вообще. Въ то время, въ скандинавскихъ странахъ очень мало интересовались любовью и страстью, какъ таковыми, а вмсто того изучали и изображали чувства лишь по отношенію ихъ къ нравственности и къ религіи. Изображеніе любви до и вн брачныхъ отношеній считалось чмъ-то неумстнымъ, и даже неприличнымъ, и отъ писателя требовалось опоэтизированіе именно брачной любви, которую Киркетгаардъ въ своемъ роман ‘Или — или’ ставитъ особенно высоко. Въ ‘Новобрачныхъ’ любовь изображается обязанностью жены по отношенію къ мужу, выставляется какъ высшая задача, какъ нчто непреложное. Это — не дико и свободно-растущее растеніе, это — растеніе, выведенное въ теплиц долга, подъ заботливымъ уходомъ Акселя, искусственно взращенное ревностью, тревогой, опасеніемъ лишиться счастія, которыми Матильда нагрваетъ эту теплицу. Въ одной французской народной псенк поется:
‘Ахъ, если бы любовь могла пустить корни, я посадила бы ее въ мой садикъ, я посяла бы ее по всмъ четыремъ угламъ его, а затмъ я стала бы раздавать тмъ влюбленнымъ, которые не пользуются взаимностью’.
Эти слова приходили мн на умъ каждый разъ, когда я читалъ ‘Новобрачныхъ’ или смотрлъ на исполненіе ихъ на сцен. Впрочемъ, тутъ виновата, быть можетъ, и моя односторонность: по моему, Амуръ долженъ быть здоровое и крпкое существо, а не блдненькимъ, хиленькимъ мальчикомъ, вскормленнымъ на рожк. Но публика, очевидно, не раздляетъ этихъ моихъ воззрній, такъ какъ рдкая комедія имла такой успхъ и на сцен, и въ вид отдльнаго изданія, какъ именно ‘Новобрачные’ Бьёрнсона.

V.

Одинъ предпріимчивый датскій книгопродавецъ издалъ въ шестидесятыхъ годахъ календарь, д^я котораго онъ выпрашивалъ у извстнйшихъ датскихъ поэтовъ небольшія стихотворенія, при этомъ онъ предлагалъ каждому изъ нихъ выбрать себ любой мсяцъ. Когда онъ обратился къ Бьёрнсону, тотъ написалъ:
‘Избираю себ мсяцъ апрль, въ которомъ старое рушится, а новое пускаетъ корни. Избираю я себ мсяцъ апрль, въ которомъ свирпствуютъ бури, отъ которыхъ все потрясается, а затмъ опять вся природа улыбается и блеститъ. Въ этомъ мсяц зарождается новая жизнь и онъ готовитъ насъ къ лту’.
Эти слова могутъ служить отличной характеристикой его собственной дятельности въ этотъ періодъ его жизни. Хорошенькая повсть его ‘Рыбачка’ (1868), представляющая собою мене идеалистическое изображеніе крестьянской жизни, чмъ позднйшіе его разсказы, является лучшимъ образчикомъ позднйшей его манеры изображенія, содержитъ въ себ, въ вставленномъ въ нее стихотвореніи ‘Молодой Викингъ’, врную картину его ранней борьбы и быстро достигнутаго имъ совершенства. Хотя число лирическихъ стихотвореній, написанныхъ Бьёрнсономъ, и незначительно, хотя онъ не можетъ считаться хорошимъ версификаторомъ, однако все же въ области лирики онъ оставилъ по себ замтный слдъ. Его народныя псни отличаются непосредственностью чувства. Немногочисленныя его изображенія старо-норвежской жизни носятъ на себ именно тотъ старо-норвежскій отпечатокъ, котораго никогда не могли добиться ни Эленшлегеръ, ни Тегнёръ. Укажемъ, напримръ, въ драм ‘Гульда’ на небольшое, написанное въ народномъ дух, стихотвореніе — пснь Гуннара, о которой Лобеданцъ весьма врно замтилъ: ‘Въ норвежское лто, не знающее соловьевъ, сурово засматриваетъ зима въ псн Нольса Финна,— своего рода баллад, которую можно поставить рядомъ съ Гётевскимъ ‘Лснымъ Царемъ’. Это безъискусственный разсказъ о мальчик, потерявшемъ въ снгу свои башмаки и погружающемся въ глубокій снгъ, въ который влекутъ его невидимыя руки снжныхъ духовъ. Но это простое приключеніе изображено съ такою силою и глубиною фантазіи, что оно становится незабвеннымъ, особенно сильное впечатлніе производятъ заключительныя строки, въ которыхъ говорится объ оставшихся на снгу однихъ только башмакахъ. Вотъ эти строки:
‘Скала насмшливо смется, снгъ залпляетъ лицо Нильса. Но онъ сжимаетъ кулакъ и говоритъ: ‘Я еще не сдаюсь’. ‘Скоро сдашься’,— раздается голосъ изъ глубины. И снжная пасть все шире и шире разверзается, и Нильсъ Финнъ подумалъ: ‘Вотъ она, моя могила’. И изъ глубины раздается голосъ: ‘Ну что, готово?’ На снжномъ мор виднются только два башмака, сколько ни смотри кругомъ, ничего больше не увидишь. ‘Гд же Нильсъ?’ — раздался голосъ снизу.
Достаточно ближе ознакомиться съ немногими строками патріотическихъ стихотвореній Бьёрнсона, для того чтобы понять, почему они сдлались народными пснями. Укажу для примра на четыре строчки Бьёрнсоновскаго національнаго гимна, совершенно вытснившаго старинный національный гимн норвежцевъ:
‘Да, мы любимъ эти поля и луга, въ томъ вид, въ какомъ они вышли изъ пучины моря, и разсянныя по нимъ убогія хижины’.
Трудно передать врне, точне и въ боле сжатой форм впечатлніе, производимое норвежскимъ берегомъ на сына этой страны, приближающагося къ нему со стороны моря.
Изъ боле краткихъ произведеній Бьёрнсона особенно выдается его монологъ ‘Бергліотъ’. Это плачъ жены одного вождя надъ лежащими передъ нею трупами ея мужа и сына, убитыхъ измнническимъ образомъ. Изъ новйшихъ произведеній, почерпнутыхъ изъ древне-скандинавской жизни, я не знаю ни одного, которое произвело бы на меня боле сильное впечатлніе, чмъ повторяющіяся въ вид припва слова Бергліотъ, обращенныя къ возниц повозки, на которую она велла положить дорогіе ей трупы:
‘Позжай потише, такъ всегда любилъ здить Эйнаръ,— и мы все же еще достаточно рано прідемъ домой’.
Въ первой строк съ замчательной простотою изображено спокойное и гордое достоинство убитаго вождя, а во второй, въ немногихъ словахъ, глубокая горечь полнаго одиночества.

VI.

Бьёрнсонъ сравнительно рано достигъ высокаго положенія, занимаемаго имъ въ литератур. Ему было съ небольшимъ тридцать лтъ, когда онъ уже написалъ самыя лучшія произведенія перваго періода своей дятельности и когда на нихъ уже начали смотрть, какъ на замкнутое цлое. Его выдающееся дарованіе обратило на себя всеобщее вниманіе, но многихъ огорчало то, что оно какъ будто не шло дале, а оставалось на одномъ и томъ же мст. Творческая сила довольно долгое время стояла все на одной и той же точк, но міровоззрніе поэта не расширялось, оставалось ограниченнымъ и дтскимъ. Иногда Бьёрнсонъ доходилъ даже до тривіальности. Къ тому же на нихъ слишкомъ замтно сказывалось вліяніе Грундтвига. Заслуга этого замчательнаго человка (1783—1872) заключается въ томъ, что онъ являлся будильникомъ скандинавскаго крестьянства, что онъ путемъ созданія многочисленныхъ сельскихъ школъ далъ сильный толчокъ народному образованію въ скандинавскихъ земляхъ. Но для народнаго вожака было недостаточно того образованія, которое давали эти школы, и поэтому едва-ли не ошибкой со стороны Бьёрнсона было то, что онъ нкоторое время пытался уйти впередъ въ своей поэтической карьер, надвъ на себя неуклюжія лыжи Грундтвиговской школы. Онъ какъ-то боязливо держался вдали отъ современной жизни, или, врне, если ему и приходилось касаться современныхъ идей, то длалось это непроизвольно, и притомъ он являлись у него облеченными въ старо-скандинавскіе или въ средневковые шотландскіе театральные костюмы. Такъ напр. въ его ‘Зломъ Сигурд’ Гельга и Фракаркъ въ 1127 году обсуждаютъ вопросъ о безсмертіи единичной личности и цлаго рода въ такихъ выраженіяхъ, которыя слишкомъ сильно напоминаютъ 1862 годъ, и т самые вожди, которые вдаются чуть не въ современныя политическія разсужденія, которые употребляютъ такія выраженія, какъ напр. ‘призваніе’, ‘основный законъ’, ‘построить порядокъ на незаконной основ’, и т. д., побуждаемые чувствомъ мести, велятъ колесовать плннаго Сигурда, т. е. они совершаютъ по истин варварское дяніе. Человкъ, выражающійся такъ изысканно, не станетъ колесовать своего врага, онъ предпочтетъ оклеветать его.
Къ этому недостатку, несоотвтствію языка и чувствъ обстановк и эпох, присоединялась еще несчастная мысль автора такъ группировать и комбинировать свои главныя драматическія фигуры, чтобы подъ конецъ драмы на нихъ можно было накинуть мантію ортодоксальности. Такъ, напр., драматургъ къ фигур Нокса не относится съ того же ироніей, съ какою онъ относился къ прочимъ выводимымъ имъ личностямъ, здсь назначеніе Нокса какъ бы заключается именно въ томъ, чтобы выступить впередъ съ патетическими словами, вложенными въ уста его авторомъ, и какъ бы принять на себя политическое наслдство Маріи Стюартъ. Какъ упорная борьба въ ‘Сигурд’, такъ и страстность чувствъ въ ‘Маріи Стюартъ’ завершаются какимъ-то псалмопніемъ: въ обихъ драмахъ дйствіе ведено такъ, что тамъ оно приводитъ къ псн крестоносца благочестиваго датскаго пвца Ингемана, здсь — къ туманно-мистическому псалму пуританъ. Можно было бы подумать, что когда-то столь богатая поэтическая жила готова была изсякнуть. Позднйшія повсти (‘желзная дорога и кладбище’, ‘Загадка жизни’) не выдерживали никакого сравненія съ прежними, равнымъ образомъ и драма ‘Сигурдъ гробокопатель’, несмотря на нкоторыя красивыя частности, не выдерживала сравненія съ боле ранними драмами поэта изъ норвежской жизни, наконецъ, и послднія псни эпоса ‘Арильотъ Геллонъ’, написанныя нсколько лтъ спустя посл первыхъ, значительно уступаютъ по сил вдохновенія первымъ. Повидимому, въ ум Бьёрнсона зарождались новыя идеи. Невольно приходилось спрашивать себя, не случится-ли съ этимъ поэтомъ того же, что случилось съ столькими датскими поэтами, замолкнувшими въ сравнительно еще не старые годы просто потому, что они лишены были способности идти въ уровень съ идеями вка. Бьёрнсонъ, очевидно, израсходовалъ свой первоначальный умственный капиталъ, и приходилось задавать себ вопросъ, неужели онъ неспособенъ, какъ и т поэты, составить себ новый?
Мн очень памятны т годы. Тогдашней скандинавской молодежи становилось какъ-то совстно при сравненіи тогдашняго литературнаго положенія Европы съ скандинавскимъ, она какъ будто чувствовала себя исключенной изъ культурной жизни Европы. Въ Даніи боле старое поколніе, въ негодованіи своемъ противъ всего германскаго изъ-за политическихъ причинъ, прервало всякую умственную связь съ Германіей, и тмъ, такъ сказать, закупорило каналъ, по которому до сихъ поръ проникали въ Данію европейскія идеи, въ тоже самое время французской культуры избгали какъ суетной, съ англійскимъ языкомъ были знакомы лишь очень немногіе, такъ какъ языкъ этотъ не преподавался въ школахъ Въ Даніи стали смотрть на Норвегію, какъ на страну литературнаго обновленія, въ Норвегіи обращали взоры на Данію, какъ на страну, обладавшую боле старой культурой, причемъ упускалось изъ виду то, что культура эта, такъ сказать, топчется на одномъ мст. И между тмъ какъ умственная жизнь увядала, какъ растеніе, замкнутое въ душное пространство, образованные классы обихъ странъ мнили себя солью Европы. Они и не подозрвали того, что другіе народы, которыхъ скандинавы мечтали обновить своимъ идеализмомъ и своей врой, очень далеко ушли впередъ въ смысл общаго, и въ особенности литературнаго образованія. Въ шестидесятыхъ годахъ въ буржуазныхъ кружкахъ Даніи и Нор вегіи отзывались о Давид Штраус и Фейербах такъ же, какъ о нихъ отзывались въ сороковыхъ годахъ въ кружкахъ нмецкихъ филистеровъ: Стюарта Милля, Дарвина, Герберта Спенсера едва знали по имени и не имли ни малйшаго понятія о томъ, какъ далеко шагнула англійская поэзія отъ Шелли до Свинбёрна. Новйшей французской литератур высказывалось осужденіе, при чемъ совершенно упускался изъ виду тотъ фактъ, что французскій романъ и французская драма давно уже отказались отъ истори ческихъ и сказочныхъ сюжетовъ и стали пользоваться сюжетами современными, единственными, которые поэтъ можетъ наблюдать собственными своими глазами. Здсь даже не ршались хоть немного приподнять занавсъ, скрывавшій отъ взоровъ современный міръ.

VII.

Однако, около 1871 или 1872 года, въ Даніи началось новое литературное движеніе, результатомъ котораго явилось возникновеніе, въ теченіе послдняго десятилтія, новой поэтической и критической школы. Вновь пробудившаяся въ Даніи умственная жизнь не преминула распространиться и на Норвегію, и вскор поэтическая дятельность Бьёрнсона доказала, что — пользуясь его собственнымъ выраженіемъ — на сороковомъ году внутри его открылись новые и обильные источники. Вдругъ обнаружилось, что его производительность получила новый полетъ и новый размахъ: передъ его умственными очами раскрылся цлый новый міръ, онъ вдругъ получилъ, какъ онъ самъ выразился въ одномъ письм, уши, ко торыя слышатъ, и очи, которыя видятъ. Современныя идеи, которыхъ онъ до сихъ поръ чуждался, вдругъ оплодотворили его воспріимчивый умъ. Онъ въ т годы сталъ очень много читать: книги, писанныя на всевозможныхъ языкахъ и самаго многоразличнаго содержанія, — естественно-историческія, критическія, философскія, историческія, романы, иностранные журналы и газеты. Глубокое впечатлніе произвели на него спокойное величіе и возвышенный либерализмъ Стюарта Милля, смлая гипотеза Дарвина расширила его умственный кругозоръ, филологическая критика Штейнталя и Макса Мюллера заставила его взглянуть иными глазами на происхожденіе религій, литературная критика Тэна навела его на совершенно новые для него литературные взгляды. Молодая датская школа, по собственному его сознанію, не мало способствовала къ тому, чтобы оторвать его отъ стараго, для него стали понятны и значеніе восемнадцатаго столтія, и задачи девятнадцатаго. Въ одномъ частномъ письм онъ слдующимъ образомъ отозвался объ обстоятельствахъ, вліявшихъ на складъ его ума въ молодости, и о тхъ, которыя вызвали въ немъ умственный переворотъ:
‘При тхъ (первоначальныхъ) данныхъ, я долженъ былъ сдлаться добычей Грундтвига. Но ничто въ мір не способно подкупить меня, хотя я и достаточно склоненъ къ заблужденіямъ. Поэтому я и отсталъ отъ тхъ кружковъ въ тотъ самый день, когда я прозрлъ. Пускай мой злйшій врагъ держитъ въ рукахъ истину,— я буду продолжать упорствовать, но разъ мн удастся увидть истину, хотя-бы и случайно,— я тотчасъ-же почувствую неудержимое влеченіе къ ней. А теперь скажите мн: неужели не легко понять такую натуру? Мн кажется, что въ особенности норвежцамъ слдовало-бы понять ее,— а я норвежецъ. Но мало того — я человкъ, и въ послднее время меня такъ и подмываетъ подписываться: ‘человкъ’, ибо мн постоянно приходится снова и снова объяснять себя людямъ, и мн кажется, какъ будто это слово въ настоящее время вызываетъ именно у насъ новыя представленія’.

VIII.

Первый, боле значительный трудъ, съ которымъ Бьёрнсонъ появился передъ публикой посл молчанія, длившагося нсколько лтъ, была комедія, имвшая громадный успхъ и въ Германіи, и озаглавленная: ‘Банкротство’. Онъ этой комедіей сразу сдлалъ скачекъ изъ средневковой жизни въ современность. Та самая рука, которая еще сравнительно недавно размахивала боевымъ мечомъ Сигурда, не побрезгала пересчитывать денежки Тьельда и подводить итоги его долгамъ. Бьёрнсонъ былъ первый изъ скандинавскихъ поэтовъ, который сталъ всматриваться въ трагикомедію обыденной жизни, и поэтому успхъ его оказался тмъ боле блестящимъ. Одновременно съ ‘Банкротствомъ’, онъ издалъ комедію свою ‘Редакторъ’, дкую сатиру на порядки, существовавшіе въ норвежской печати. И затмъ стали появляться, съ самыми незначительными промежутками, большое драматическое стихотвореніе ‘Король’, повсть ‘Магигильдъ’, драмы: ‘Новая Система’ и ‘Леонарда’, новыя стихотворенія, публичныя лекціи, и т. д., ко всему этому въ 1881 году присоединены были еще новая комедія и новая книга для народнаго чтенія, написаннаявъ либеральномъ дух.
Консервативные кружки Норвегіи пытались умалить значеніе его литературной и поэтической дятельности въ этомъ новомъ фазис тмъ, что его поэзію называли тенденціозной: это словечко является пугаломъ, при помощи котораго такъ долго пытались преградить доступъ въ датско-норвежскую поэзію всмъ новйшимъ идеямъ. При этомъ исходятъ изъ того наивнаго предположенія, будто прежнія, расхваливаемыя поэтическія произведенія чужды всякой тенденціи, и это только потому, что они противоположны новйшимъ тенденціямъ, объясняется это очень просто тмъ, что извстные люди успли вполн свыкнуться съ этими старыми тенденціями, подобно тому, какъ человкъ свыкается съ воздухомъ комнаты, изъ которой онъ никогда не выходитъ. Такъ, наприм.. обращеніе на путь истины язычниковъ-викинговъ, встрчающееся сплошь да рядомъ въ скандинавской литератур настоящаго столтія, не считалось тенденціознымъ просто потому, что эта тенденція нравилась. Значитъ, теперь борятся не противъ самой тенденціозности, а противъ ‘новой тенденціи’, т. е. противъ духа и идей девятнадцатаго вка. А между тмъ, идеи эти являются для поэзіи тмъ-же, чмъ кровообращеніе является для человческаго тла. Въ интересахъ самой поэзіи слдуетъ требовать того, чтобы вены являлись лишь синеватыми подкожными жилками, а не надувались и не чернли, что во всякомъ случа является признакомъ нездоровья. У Бьёрнсона тенденція въ такой форм выступаетъ крайне нердко, какъ напр. въ скоропостижной смерти молодого сотрудника въ комедіи ‘Редакторъ’, придуманной, очевидно, лишь для того, чтобы наложить Каинову печать на лицо главнаго редактора, или напр. въ драм ‘Король’, гд видніе внезапно пугаетъ и убиваетъ дочь политическаго мученика въ ту самую минуту, когда она идетъ съ молодымъ королемъ подъ внецъ. Но помимо этихъ неудачныхъ частностей, нельзя не видть въ результатахъ этого періода творчества Бьёрнсона, его, такъ сказать, второй молодости, новой и своеобразной, поэтической жилки. Прежде всего, произведенія эти отличаются пламенной любовью къ истин, въ то-же время въ нихъ сказывается мужественно-твердый характеръ. Какое обиліе новыхъ мыслей относительно государства и общества, брака и семейства! Какой энергическій призывъ къ правдивости по отношенію къ себ и къ другимъ. Наконецъ, какая гуманность, какая терпимость къ противоположнымъ направленіямъ! Какое уваженіе къ личности,— напр. къ епископу въ ‘Леонард’, къ королю въ драм подъ тмъ-же заглавіемъ,— причемъ вс нападенія направлены не противъ лицъ, а лишь противъ учрежденій.
Теперь противники новаго направленія въ литературной дятельности Бьёрнсона утверждаютъ, что пока онъ держался въ сторон отъ жгучихъ вопросовъ и живыхъ идей, онъ являлся замчательнымъ, великимъ поэтомъ, но съ тхъ поръ, какъ онъ занялся новйшими задачами и теченіями, онъ въ художественномъ отношеніи сдлалъ значительный шагъ назадъ. Подобныя сужденія высказывались, впрочемъ, повсемстно въ Европ, какъ только какой-нибудь поэтъ, стяжавшій въ молодыхъ годахъ своими нейтральными произведеніями благоволеніе публики, выражалъ наклонность изучать и идти впередъ. Во всей Европ найдутся читатели, которые готовы будутъ поставить юношеское произведеніе Байрона ‘Чайльдъ-Гарольдъ’ выше могучей, реальной поэзіи ‘Донъ-Жуана’. Въ Россіи, какъ и въ другихъ странахъ, найдется не мало людей, которые предпочитаютъ первые небольшіе разсказы Тургенева, его ‘Записки Охотника’, позднйшимъ большимъ романамъ его ‘Отцы и Дти’ или ‘Новь’. Въ Германіи многіе огорчались тмъ, что Гейзе на нкоторое время отказался отъ писанія любовныхъ романовъ, для того, чтобы создать своихъ ‘Дтей Вка’. Совершенно врно, что произведенія второго періода творческой дятельности Бьёрнсона не отличаются той гармоніей, и, такъ сказать, прозрачностью формы, какъ произведенія перваго періода, но изъ этого еще не слдуетъ, чтобы было разумно и справедливо на основаніи этого говорить о регресс его таланта. Не всегда легко бываетъ подыскать подходящую рамку для новыхъ идей, которыя часто не могутъ вмститься въ старыя рамки, сильныя чувства и смлыя мысли сплошь да рядомъ не могутъ быть выражены въ столь-же изящной форм, какъ бдная идеями идиллія.
И тмъ не мене въ послдніе годы Бьёрнсону удалось написать многое, совершенное даже и въ техническомъ отношеніи. Его ‘Банкротство’ принадлежитъ къ числу самыхъ совершенныхъ по форм произведеній, какія только можно найти въ литературахъ всхъ странъ, а діалогъ въ ‘Редактор’, въ особенности въ первыхъ актахъ этой комедіи, во всхъ отношеніяхъ, замчателенъ. Об эти драмы, съ которыми Бьёрнсонъ впервые выступилъ на тотъ путь, который незадолго передъ тмъ проложилъ Генрихъ Ибсенъ своей комедіей ‘Союзъ Молодости’, нкоторымъ образомъ примыкаютъ къ этой прекрасно построенной и замчательно-остроумной пьес. Собственно говоря, въ ‘Союз Молодости’ какъ бы слиты вмст и ‘Банкротство’, и ‘Редакторъ’: жертвою банкротства сдлался легкомысленный Эрикъ Батсбергъ, а эскизъ редактора мы можемъ найти въ отношеніяхъ Штейнгофа къ газет Аслаксена и въ стать противъ каммергера, которую сначала предполагается напечатать, но которая, какъ затмъ оказывается, не можетъ быть напечатана. Въ публик обыкновенно смотрли на ‘Союзъ Молодости’ и на ‘Редактора’, какъ на дв противоположности, т. е. какъ на вещи, внушенныя двумя взаимно исключающими другъ друга политическими направленіями, и это только потому, что въ первой изъ этихъ пьесъ осмивается представитель прогрессивной партіи, а въ послдней — еще боле дерзкій и лживый представитель партіи консервативной. Но если взглянуть на об эти пьесы съ исключительно поэтической точки зрнія, то окажется, что он стоятъ очень близко другъ къ другу. Редакторъ Бьёрнсона — это тотъ же состарившійся Штейнгофъ (съ годами онъ сдлался крайнимъ консерваторомъ), такой Штейнгофъ, у котораго окостенли боле мягкіе и гибкіе элементы, подъ вліяніемъ разочарованій, неудачъ и припадковъ глубокой ненависти къ себ самому и къ другимъ, и въ которомъ за всмъ тмъ осталась только грубая безцеремонность.
Быть можетъ, справедливе всего будетъ смотрть на ‘Редактора’ Бьёрнсона, какъ на аллегорію. Старшій братъ, Гальфданъ. не выдержавшій политической и литературной борьбы,— это тотъ же Вергеландъ, который посл бурной жизни, проведенной въ борьб за свободу, изнемогалъ отъ волненій, вызванныхъ собственными его нападеніями и преслдованіями противниковъ, провелъ многіе годы на одр болзни, это фигура еще боле крупная и поэтическая незадолго до смерти, чмъ во время продолжительной жизненной борьбы. Въ младшемъ брат Гаральд, выступающемъ преемникомъ Гальфдана, Бьёрнсонъ, какъ мн кажется, желалъ олицетворить свои собственныя политическія стремленія, со всми тми недоразумніями, которыя вызывало стремленіе къ осуществленію ихъ, и со всми тми противниками, на которыхъ ему приходилось натыкаться. Старшій же братъ, Гаконъ, сдлавшійся крестьяниномъ, и жена его, которая хотя и не появляется въ пьес, но все же играетъ въ ней нкоторую роль, изображаютъ собою норвежскій народъ. Главное же достоинство этой пьесы заключается въ томъ, что, при всей обширности кругозора, она отличается такою тонкостью въ индивидуализированіи характеровъ, которой Бьёрнсону не удалось достигнуть ни въ одномъ изъ другихъ своихъ произведеній.
‘Леонарда’, не отличающаяся особенными достоинствами, какъ драма, принадлежитъ, однако, къ числу самыхъ поэтическихъ произведеній Бьёрнсона. За предлами скандинавскихъ странъ, конечно, нсколько трудно оцнить по достоинству подобное произведеніе, быть можетъ, покажется даже нсколько непонятнымъ сильное впечатлніе, произведенное имъ на умы. При представленіи этой пьесы на театр въ Христіаніи она произвела настоящій фуроръ именно потому, что она какъ нельзя боле подходила къ тогдашнимъ обстоятельствамъ въ Норвегіи. Основною идеей пьесы является идея о нравственной и религіозной терпимости, которой въ прежніе годы совершенно чуждъ былъ самъ поэтъ. Въ ‘Леонард’ онъ съ замчательнымъ искусствомъ вывелъ цлый рядъ поколній изъ норвежскаго общества, указалъ на недостатки и на добродтели каждаго изъ этихъ поколній, и наконецъ заставилъ прабабушку, — являющуюся представительницей культуры восемнадцатаго столтія, находившуюся не въ фавор во все продолжительное время господства реакціи въ Норвегіи,— произнести заключительное слово пьесы. (Эта старушка какъ будто списана съ прабабушки въ пьес Жоржъ Занда: ‘L’Autre’). Вотъ ея заключительная реплика:
‘Мн кажется, какъ будто возвратилось мое время, богатое возвышенными душами и глубокими чувствами’.
Но съ ‘Леонардой’ возвратилось не только время глубокихъ чувствъ, но и время смлыхъ мыслей, хотя поэтъ, какъ мы упоминали уже выше, относится къ противникамъ своихъ міровоззрній съ замчательной мягкостью и деликатностью и оспариваетъ ихъ мннія съ такою гуманностью, стоящею выше всякой борьбы партій, которая составляетъ, быть можетъ, самую характеристическую особенность его.
Генрихъ Ибсенъ — это судья, строгій какъ судья Израиля, Бьёрнсонъ — это пророкъ, предвозвстникъ лучшаго времени. Въ глубин души Ибсена кроется могучій революціонный элементъ: въ своей ‘Комедіи Любви’ и ‘Нор’ онъ относится пессимистически къ браку, въ ‘Бранд’ — онъ затрогиваетъ вопросъ о государственной церкви, въ ‘Опорахъ Общества’ онъ бичуетъ буржуазію. Все, на что онъ ни обрушится, подвергается ударамъ его безпощадной критики. Бьёрнсонъ. напротивъ, дйствуетъ въ примирительномъ дух, онъ борется безъ ожесточенія. Его произведенія точно освщены весеннимъ солнцемъ, между тмъ какъ на произведеніяхъ Ибсена какъ-бы лежитъ густая тнь. Ибсенъ любитъ только идею, логическую и психологическую послдовательность, которая заставляетъ Бранда отвернуться отъ церкви, Нору — отъ брака. Этой ибсеновской любви къ иде соотвтствуетъ у Бьёрнсона любовь къ человку.

IX.

Политическая дятельность Бьёрнсона началась еще въ молодыхъ годахъ, и во всю свою жизнь онъ велъ ее все въ одномъ и томъ же направленіи. Онъ неустанно боролся за то, чтобы обезпечить независимость Норвегіи, при существованіи политической связи (впрочемъ, почти только династической) съ боле обширной и боле населенной Швеціей. Какъ извстно, Норвегія въ теченіе четырехъ столтій составляла провинцію Даніи, и притомъ провинцію притсняемую, пока наконецъ она не была соединена въ 1814 году съ Швеціей (впрочемъ, почти только личной уніей) и не получила либеральной, почти республиканской конституціи. Съ тхъ поръ династія Бернадоттовъ неоднократно длала попытки ограничить самостоятельность рдко-населенной, скалистой страны и умалить права, предоставленныя ей конституціей. Прежде всего она стремилась къ тому, чтобы слить эту страну съ Швеціей, и въ извстномъ отношеніи это удалось ей, такъ какъ во всей Европ, и даже въ Германіи, на Норвегію смотрятъ, какъ на провинцію Швеціи, какъ на своего рода ‘мятежную Ирландію’. Уже въ качеств редактора газеты ‘Bergensposten’ Бьёрнсонъ боролся въ 1858 году противъ поползновеній Швеціи къ сліянію съ нею Норвегіи, онъ не мало содйствовалъ тому, что представители Бергена, подавшіе голоса въ пользу боле тснаго таможеннаго сліянія Швеціи съ Норвегіей, были забаллотированы при послдующихъ выборахъ въ стортингъ. Въ 1859 году, въ качеств редактора газеты ‘Aftonbladet’, въ Христіаніи, онъ не безъ успха отстаивалъ право Норвегіи не допускать къ себ королевскаго намстника изъ шведовъ. Въ 1866—1867 гг. онъ, въ качеств редактора газеты ‘Norsk Folkeblad’, явился однимъ изъ самыхъ ршительныхъ противниковъ такъ называемаго ‘объединительнаго предложенія’, т. е. правительственнаго предложенія, имвшаго въ виду установленіе боле тснаго союза между обоими государствами, связанными лишь династической уніей. Посл того какъ между королемъ Оскаромъ II и норвежскимъ стортингомъ возникъ (до сихъ поръ — 1881 г.— еще не разршенный окончательно) споръ относительно королевскаго права ‘veto’, Бьёрнсонъ сдлался однимъ изъ выдающихся политическихъ вожаковъ Норвегіи. Посл посщенія имъ въ 1880 году Сверной Америки онъ выказалъ себя самымъ лучшимъ народнымъ ораторомъ Скандинавіи: манера его говорить въ высшей степени увлекательна и въ то же время спокойна. Какъ только распространялась всть, что онъ будетъ присутствовать въ такомъ-то народномъ собраніи, стекались тысячи крестьянъ, для того чтобы послушать его. Посл президента норвежскаго стортинга. Іогана Свердрупа, ни одинъ человкъ въ Норвегіи не пользуется такимъ вліяніемъ, какъ ораторъ.
Об страны. Норвегія и Данія, которыя въ теченіе многихъ столтій составляли одно политическое цлое, и которыя и понын еще тсно связаны общностью языка и литературы,— и даже связаны почти еще тсне съ тхъ поръ, какъ он разъединены политически,— во всхъ политическихъ и культурныхъ вопросахъ задаются вообще однми и тми же задачами и преслдуютъ одн и т-же цли. Ту же борьбу за свободу и за просвщеніе въ современномъ дух, которую ведутъ въ Норвегіи Бьёрнсонъ и его единомышленники, въ Даніи ведетъ съ неменьшимъ упорствомъ молодая школа. Норвежцы и датчане усердно трудятся надъ воздлываніемъ общей литературной и филологической нивы. Мн кажется, что въ этомъ отношеніи случится то, что изобразилъ Бьёрнсонъ въ своей небольшой сказк ‘Арне’ (открывающей собою циклъ сказокъ изъ крестьянскаго быта), гд можжевельникъ, дубъ, сосна, береза и верескъ ршаются одть собою голую скалу, лежащую передъ ними. Но эти попытки долгое время остаются безплодными: очевидно, скала не желаетъ быть одтою, какъ только деревья или кусты немного повытянулись, откуда ни возьмись — ручеекъ, который вскор превращается въ потокъ и все уноситъ съ собою. Но они не отчаяваются, и все снова и снова принимаются за свою попытку. И вотъ, наконецъ, наступаетъ день, когда вереску удалось заглянуть однимъ глазкомъ по ту сторону отвсистаго утеса. ‘Ой, ой, ой’!— воскликнулъ верескъ, и тотчасъ же куда-то исчезъ. ‘Что такое тамъ увидлъ верескъ?’ — промолвилъ можжевельникъ, взобрался наверхъ и заглянулъ по ту сторону утеса. ‘Ой, ой, ой!’ — воскликнулъ и онъ и исчезъ. Когда наконецъ сосна и береза, въ свою очередь, вскарабкались наверхъ и высунули свои головы изъ-за утеса, они воскликнули: — ‘О-о, да тамъ въ равнин стоитъ цлый лсъ, состоящій изъ сосенъ, и изъ березъ, и изъ можжевельника, и изъ вереска, и поджидаетъ насъ’. Такимъ образомъ, на вершин утеса они встртились съ усиліями, сдланными съ противоположной стороны, для того чтобъ одть утесъ.
‘Да, такъ всегда бываетъ, когда стремишься впередъ’,— произнесъ можжевельникъ.

Генрихъ Ибсенъ.
(1883).

I.

Когда Генрихъ Ибсенъ отправлялся въ изгнаніе, изъ котораго онъ и до сихъ поръ еще не возвратился, ему было 36 лтъ отъ роду. Онъ покинулъ Норвегію въ мрачномъ, озлобленномъ настроеніи, посл не особенно радостно проведенной молодости. Онъ родился 20-го марта 1828-го года въ небольшомъ норвежскомъ городк Скіен, какъ отецъ его, такъ и мать происходили изъ самыхъ лучшихъ семействъ этого города. Отецъ его, купецъ, велъ жизнь весьма дятельную и отличался замчательнымъ гостепріимствомъ, но въ 1836-мъ году ему пришлось прекратить платежи, и у семейства Ибсеновъ ничего не осталось, кром небольшо и дачи въ окрестностяхъ города. Тамъ оно и поселилось, чмъ почти совершенно прекратились сношенія ихъ съ кружками, къ которымъ они прежде принадлежали. Въ своей повсти ‘Перъ Гинтъ’ Ибсенъ впослдствіи изобразилъ свои собственныя дтскія впечатлнія и воспоминанія, описывая жизнь въ дом богача Іона Гипта.
Юношей Генрихъ Ибсенъ поступилъ ученикомъ въ одну аптеку, преодолвъ немалыя затрудненія, онъ 22 лтъ отъ роду поступилъ въ университетъ. Будучи студентомъ и не имя никакихъ заработковъ, онъ сильно бдствовалъ и ему частенько и подолгу приходилось отказываться отъ обда. Такимъ образомъ, вся его молодость была не что иное, какъ упорная и суровая борьба съ нуждою, даже родительскій домъ не могъ представить ему убжища.
Правда, что подобныя обстоятельства въ такомъ бдномъ демократическомъ обществ, какъ норвежское, имютъ гораздо мене важное значеніе, чмъ гд бы то ни было, къ тому-же Ибсенъ не лишенъ былъ способности юноши и поэта стать выше житейскихъ мелочей, восторгаясь идеями и давая широкую волю своему воображенію, но все же испытанная имъ съ раннихъ лтъ нужда наложила извстный отпечатокъ на его характеръ. Нужда можетъ вызвать подавленность, но она можетъ также вызвать оппозицію, она можетъ сдлать характеръ робкимъ, но можетъ также наложить на него на всю жизнь печать самостоятельности и твердости.
На сосредоточенную въ себ, склонную къ полемик и къ сатир натуру Ибсена, склонную скоре подчинять себ окружающую среду, чмъ домогаться ея расположенія, бдность необходимо должна была дйствовать какъ вызовъ. Этимъ, быть можетъ, объясняется нкоторая щепетильность его, нкоторая погоня за тми вншними отличіями, которыя какъ бы длали его равноправнымъ съ тми общественными классами, изъ которыхъ онъ былъ исключенъ обстоятельствами, но это-же вызывало въ немъ непреодолимое стремленіе полагаться лишь на самого себя и на свои собственныя средства.
Пробывъ нсколько времени издателемъ еженедльной газеты, не имвшей подписчиковъ, онъ съ 1851-го по 1857-й годъ поставлялъ пьесы для небольшого бергенскаго театра, а затмъ состоялъ директоромъ театра въ Христіаніи, который обанкрутился въ 1862-мъ году. Ибсенъ, сдлавшійся впослдствіи человкомъ въ высшей степени положительнымъ и усвоившій себ самый регулярный образъ жизни, въ молодости далеко не отличался подобными качествами, и потому нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что относительно него ходили разныя сплетни, находящія особенно благопріятную почву въ маленькихъ центрахъ, гд каждый шагъ человка совершается у всхъ на глазахъ и гд склонны придавать важное значеніе малйшей неправильности въ образ жизни, въ особенности когда дло идетъ о человк, значительно возвышающемся надъ толпой. Въ этотъ періодъ жизни Ибсена съ одной стороны неотступно преслдовали его кредиторы, а съ другой усердно перемывали ему косточки разныя городскія кумушки. Къ этому времени онъ усплъ уже написать не мало прекрасныхъ стихотвореній и не мало своихъ, пользующихся нын такою громкою извстностью, драмъ, въ томъ числ и такихъ, которыя причисляются къ лучшимъ его произведеніямъ, но и т, и другія издавались не въ Копенгаген, какъ то длается теперь по отношенію къ нему и къ лучшимъ норвежскимъ писателямъ, они появлялись въ Норвегіи, и притомъ въ самомъ жалкомъ вншнемъ вид, и даже друзья его оказали имъ довольно холодный пріемъ, причемъ высказывалось мнніе, что авторъ ‘лишенъ идеальной вры и идеальныхъ убжденій’. Ему стало невыносимо пребываніе въ Норвегіи. Присвоенъ полемическомъ и саркастическомъ настроеніи, онъ издалъ въ 1862 году свою ‘Комедію Любви’, соединяющую въ себ протестъ противъ эротики съ довольно пессимистическими взглядами насилу и назначеніе любви. Онъ не стснился высказать здсь свое сомнніе въ томъ, чтобы любовь могла сохранить свой идеальный, мечтательный характеръ и при брачныхъ отношеніяхъ. Онъ не могъ не знать, что общество, съ упорствомъ самосохраненія, требуетъ неизмнности нормальной и здоровой любви, но онъ былъ настолько молодъ и самостоятеленъ, что предпочелъ скоре, соединяя брачными узами свою Швангильдъ съ старымъ и богатымъ буржуа, признать извстныя права за самыми тривіальными взглядами на бракъ, чмъ скрыть свое отрицательное отношеніе къ ходячей догматик любви. Эта пьеса вызвала взрывъ негодованія. Многіе возмутились этими нападками на весь эротическій общественный строй: на обрученія, браки и т. п. Вмсто того, чтобы признать, что ударъ драматурга попалъ мтко, начали длать то, что обыкновенно длается въ подобныхъ случаяхъ: стали копаться въ частной жизни автора, разузнавать его собственныя семейныя отношенія, Ибсенъ какъ-то разъ намекнулъ мн на то. что съ печатными рецензіями на его пьесу онъ еще готовъ-бы былъ примириться, но что личная и устная критика на нее была для него просто невыносима. Даже такое замчательное произведеніе, какъ ‘Претенденты на корону’, появившееся въ 1864-мъ году, не въ состояніи было очистить и поднять имя автора. Сколько мн извстно, критика хотя и не отнеслась къ этой пьес пренебрежительно, но въ то-же время она и не оцнила ея по достоинству, такъ что вещь эта прошла почти незамченной, не думаю, чтобы въ Даніи распространилось боле 20 экземпляровъ ея. Во всякомъ случа, имя поэта стало извстно за предлами Норвегіи только посл появленія его ‘Бранда’.
Къ этимъ субъективнымъ причинамъ, вызвавшимъ неудовольствіе Ибсена, присоединилось еще чувство глубокаго негодованія по поводу образа дйствій Норвегіи во время датско-германской войны. Когда въ 1864 мъ году Швеція и Норвегія отказались помочь Даніи въ борьб ея противъ Пруссіи и Австріи, не смотря на общанія, данныя въ собраніи скандинавскихъ студентовъ и въ скандинавско-патріотической печати, которыя Ибсенъ считалъ обязательными, родина его стала казаться ему вялой, ничтожной и трусливой и до того опротивла ему, что онъ ршился покинуть ее.
Съ этихъ поръ онъ жилъ поперемнно то въ Рим, то въ Дрезден, то въ Мюнхен, и затмъ опять въ Рим, въ Дрезден и Мюнхен онъ прожилъ по 5—6 лтъ. Онъ велъ тихую, правильную семейную жизнь, или, врне сказать, въ рамкахъ семейной жизни онъ создалъ себ свою собственную трудовую жизнь. Правда, онъ встрчался въ общественныхъ мстахъ съ выдающимися людьми тхъ городовъ, въ которыхъ ему доводилось жить, принималъ у себя въ дом прізжихъ скандинавовъ, но все это время онъ жилъ какъ на бивуакахъ среди взятой на прокатъ обстановки, въ теченіе цлыхъ девятнадцати лтъ ему не доводилось садиться за собственный свой столъ или лечь въ собственную кровать. Онъ во все это время никогда не зналъ покоя въ собственномъ смысл этого слова, но мало-по-малу онъ привыкъ чувствовать себя какъ дома и въ этой бездомной обстановк. Когда я видлся съ нимъ въ послдній разъ и спросилъ его, неужели ничего во всей квартир не составляетъ его собственности, онъ указалъ рукой на рядъ картинъ, развшанныхъ по стн: это была единственная его собственность. Даже въ то время, когда онъ усплъ уже пріобрсти извстный достатокъ, онъ не чувствовалъ потребности въ собственномъ угл, а еще мене того — въ поземельной собственности, какъ Бьёрнсонъ. Онъ удалился отъ своего народа и его ничто не связывало ни съ какимъ-либо учрежденіемъ, ни съ какой-либо партіей, даже ни съ какимъ-либо періодическимъ изданіемъ его родины. Онъ былъ совершенно свободенъ, но вмст съ тмъ одинокъ. Вотъ что онъ писалъ:
‘Посылаю привтъ свой издали теб, мой народъ, который поднесъ мн въ глубокой чаш цлительный, но горькій напитокъ, который вдохнулъ силу для борьбы поэту, стоящему уже близко къ могил, на закат дней своихъ, теб, мой народъ, который снарядилъ меня въ долгій путь сандаліями тревоги, котомкой заботъ и посохомъ изгнанія’.
Вс его произведенія, какъ до изгнанія, такъ и во время его, указываютъ на одно и то же настроеніе, вытекающее изъ свойствъ его природы: ему, очевидно, было не по себ и онъ тосковалъ. Эта черта, вполн естественная у человка, оторваннаго отъ родины, сказывается особенно сильно въ тхъ мстахъ произведеній Ибсена, которыя производятъ наибольшее впечатлніе. Въ этомъ отношеніи можно указать на нкоторыя изъ его самыхъ оригинальныхъ, но въ то же время весьма несхожимъ между собою произведеній, какъ напр. на стихотвореніе ‘На горныхъ вершинахъ’, въ которомъ разсказчикъ видитъ съ вершины горы, какъ пожирается пламенемъ хижина его матери, причемъ въ огн погибаетъ и сама обитательница хижины, между тмъ какъ онъ самъ, точно парализованный и лишенный воли, любуется эффектнымъ ночнымъ освщеніемъ, или также на стихотвореніе ‘Изъ моей домашней жизни’, въ которомъ мечты поэта, его крылатыя чада, обращаются въ бгство, какъ только онъ самъ себя увидитъ въ зеркало, съ своими оловянно-съ. рыми глазами, въ застегнутой жилетк и съ войлочными туфлями на ногахъ. Мрачно-поэтична та сцена, въ которой Брандъ вырываетъ изъ рукъ жены своей платьице умершаго ребенка ихъ, или напр. т, гд Брандъ спокойно смотритъ на то, какъ его мать повергается въ адъ и гд Петръ-Гинтъ, напротивъ, видитъ свою мать’ возносящуюся на небо. Не мшаетъ вспомнить то сильное, но тягостное впечатлніе, которое производитъ ‘Нора’ — эта бабочка, которую въ теченіе цлыхъ трехъ дйствій прокалываютъ булавками и наконецъ пригвождаютъ къ доск,— и станетъ очевиднымъ, что основной фонъ произведеній Ибсена, въ сущности, довольно мраченъ. Порою поэтъ доходитъ до ужаснаго, до трагическаго хотя, строго говоря, онъ вовсе не трагикъ. Трагедіи Шиллера или Эленшлегера бываютъ мрачны только мстами, даже авторъ ‘Короля Лира’ и ‘Макбета’ написалъ такія чудесно-гармоничныя вещи какъ ‘Буря’ или ‘Сонъ въ лтнюю ночь’. Но у Ибсена вышеупомянутое настроеніе является основнымъ и сказывается всюду. Оно, понятно, должно было явиться у идеалиста, не перестававшаго стремиться къ высшей, духовной, идеальной красот, оно было неизбжно у ригориста, одареннаго истинно скандинавскимъ темпераментомъ и вынесшаго изъ своего ортодоксальнаго воспитанія и изъ окружавшей его среды наклонность находить жизнь чувствъ безобразной и грховной и не признавать въ дйствительности никакой иной красоты, кром нравственной. Ибсенъ былъ собственно весьма робокъ по природ своей: достаточно было немногихъ единичныхъ разочарованій, для того чтобы заставить его замкнуться въ самомъ себ и затаить въ своемъ сердц подозрительность относительно всего вншняго міра. Онъ, очевидно, вынесъ еще въ ранніе годы много разочарованій въ своей наклонности врить и преклоняться. Несомннно, однимъ изъ самыхъ сильныхъ личныхъ впечатлній его было впечатлніе рдкости, или даже полнаго отсутствія — какъ онъ самъ выражался съ горечью — нравственныхъ идеаловъ въ современномъ ему обществ, и обманувшись въ своихъ поискахъ за душевной красотой, онъ, быть можетъ, находилъ нкоторое облегченіе въ томъ, чтобы всюду, гд можно, разоблачать печальную истину. Воздухъ вокругъ него былъ насыщенъ красивыми словами, вс твердили о вчной любви, о серьезномъ отношеніи къ жизни, о твердости въ вр и о твердости характера, о чисто-норвежскомъ дух (‘немногочисленный, но твердый какъ утесъ народъ’), онъ осматривался вокругъ себя, искалъ — и не находилъ въ дйствительной жизни ничего такого, что соотвтствовало бы подобнымъ словамъ. Такимъ образомъ, именно результатомъ его стремленія къ идеалу явилась своеобразная способность его открывать всюду полную несостоятельность. Онъ чувствовалъ потребность внимательно всматриваться въ мнимо-настоящее, для того чтобы безъ особаго удивленія убдиться въ томъ, что все это вовсе не настоящее. У него вошло въ привычку постукивать пальцемъ все, что походило на мдь, и ему доставляло своего рода меланхолическое удовольствіе убдиться по звуку въ томъ, что это вовсе не мдь. Всюду, гд онъ встрчался съ такъ-называемымъ ‘великимъ’, онъ имлъ обыкновеніе, даже чувствовалъ потребность поставить себ вопросъ,— какъ онъ это сдлалъ, между прочимъ’ въ своемъ ‘Посланіи къ шведской дам’: ‘Дйствительно-ли это великое — велико?’ Отъ его проницательнаго взора не ускользали тотъ эгоизмъ и та фальшь, которые присущи жизни фантазіей (‘Перъ-Гинтъ’), ничтожество, мнящее прикрыть себя громкими фразами о свобод и о прогресс (‘Союзъ юношества’), и вскор основной чертой его музы сдлалось непреодолимое идеальное или моральное недовріе. Послднее заставляло его производить все боле и боле смлыя изслдованія. Ничто не въ состояніи было ни импонировать ему, ни запугать его,— ни то, что въ семейной жизни походило на идиллическое счастіе, ни то. что въ общественной жизни имло подобіе догматической несомннности. И по мр того, какъ изслдованія его становились обстоятельне, увеличивалась неустрашимость, съ которою онъ сообщалъ и разглашалъ результаты ихъ Онъ находилъ какое-то особое удовольствіе раздражать и пугать тхъ, которые были заинтересованы въ томъ, чтобы замазывать общественные недостатки различными эвфемизмами. Какъ, съ одной стороны, онъ находилъ, что слишкомъ много болтаютъ объ идеалахъ, никогда не встрчавшихся въ жизни, такъ, съ другой стороны, онъ сознавалъ все ясне и ясне, и не безъ сильнаго чувства досады, что люди, точно сговорившись, хранили молчаніе относительно самаго полнаго, непоправимаго разрыва съ идеалами, относительно дйствительной, серьезной опасности. Въ такъ называемомъ ‘хорошемъ обществ’ ихъ обходили молчаніемъ, какъ нчто не-реальное, не подлежащее обсужденію, въ поэзіи ихъ замалчивали, какъ нчто нарушающее душевное равновсіе такъ какъ господствовавшая въ то время эстетика предписывала изгонять изъ изящной литературы все рзкое, непримиримое, все, производящее тяжелое впечатлніе. И такимъ-то образомъ Ибсенъ сдлался поэтомъ мрачныхъ сторонъ человческой жизни, этимъ же объясняется и наклонность его отличаться отъ толпы своими рзкими, горькими выраженіями.
Самая наружность Ибсена какъ-бы соотвтствуетъ тмъ основнымъ свойствамъ, которыми отличается его поэзія. Фигура его плотна и нсколько неуклюжа. Выраженіе его лица строгое, почти суровое, саркастическое. Большая голова его какъ-бы обрамлена гривой длинныхъ, густыхъ сдющихъ волосъ. Высокій лобъ его свидтельствуетъ о значительно развитомъ мозг. Губы его сжаты — какъ бы отъ привычки къ постоянному молчанію. Дйствительно, въ сколько-нибудь многолюдномъ обществ Ибсенъ почти никогда не раскрываетъ рта, нсколько разговорчиве, да и то лишь въ весьма незначительной степени, онъ становится въ бесд съ глазуна-глазъ, или въ самомъ тсномъ кружк. Одинъ французъ, которому я однажды въ Рим показалъ бюстъ Ибсена, отозвался о немъ: ‘Выраженіе лица скоре умное, чмъ поэтическое’. Дйствительно, по лицу его видно, что это мыслитель, сатирикъ, но далеко не мечтатель. Однако прекрасныя стихотворенія его, какъ напр. ‘Прочь’ и нкоторыя другія, указываютъ на то, что было время, когда онъ любилъ скакать и на Пегас.
Выраженіе лица его двоякое. Иногда улыбка, добрая, тонкая улыбка какъ-бы оживляетъ надтую на лицо его маску и позволяетъ заглянуть въ глубь души его. Ибсенъ нсколько застнчивъ, что встрчается нердко у сосредоточенныхъ, серьезныхъ людей, но улыбка его въ высшей степени привтлива, и часто взглядъ его или пожатіе руки выражаютъ то, чего онъ не можетъ или не хочетъ облечь въ слова. Къ тому-же онъ иметъ обыкновеніе во время разговора бросать, съ легкой усмшкой, какое-нибудь съ виду безобидное, но подъ-часъ довольно дкое замчаніе, причемъ улыбка смягчаетъ рзкость слова.
Но лицо его способно принять и иное выраженіе: подъ вліяніемъ нетерпнія, гнва, справедливаго негодованія, оно способно принимать выраженіе почти суровое, напоминающее слдующія слова въ его-же прекрасномъ раннемъ стихотвореніи ‘Терье Вигенъ’:
‘Порою взоръ его металъ молніи, точно вылетавшія изъ низко нависшей грозовой тучи, и тогда всякій, увидвъ Терье Вигенъ, боязливо отходилъ въ сторону’.
Это именно и есть то выраженіе, которое чаще всего принимала душа поэта по отношенію къ вншнему міру.
Ибсенъ какъ-бы родился полемистомъ: первое его поэтическое произведеніе ‘Катилина’ было первымъ-же его объявленіемъ войны. Съ тхъ поръ, какъ онъ пришелъ въ зрлый возрастъ, онъ никогда не сомнвался въ томъ, что на одной чашк всовъ стоялъ онъ, а на другой было то, что называется обществомъ, т. е., по понятію Ибсена, вс т, которые боятся правды и стараются замазать соціальные недостатки простою болтовней, и, по его представленію, об эти чашки всовъ находились въ приблизительномъ равновсіи. Въ числ другихъ забавныхъ парадоксовъ, онъ имлъ обыкновеніе утверждать, что въ каждое данное время является лишь извстное количество интеллигенціи, которое затмъ и распредляется въ извстномъ обществ, и притомъ далеко неравномрно: если напр. въ Германіи, въ данное время, нкоторыя отдльныя личности, Шиллеръ и Гёте, напр., были одарены особенно богато, то современники ихъ оказывались тмъ боле глупыми. Мн кажется, что Ибсенъ не далекъ былъ отъ того мннія, что онъ получилъ отъ природы свои способности въ такую эпоху, когда на лицо были лишь очень немногіе, съ которыми ему приходилось длиться общей суммой ихъ. Поэтому-то онъ сознаетъ себя сыномъ извстнаго народа, частью одного цлаго, вожакомъ извстной группы, членомъ извстнаго общества, онъ сознаетъ себя только геніальной личностью, и единственное, во что онъ вритъ и что онъ уважаетъ, — это личность. Въ этой оторванности отъ чего-то цлаго, въ этомъ, такъ сказать, подчеркиваньи своего собственнаго я, кроется нчто, живо напоминающее собою тотъ періодъ скандинавской исторіи, въ который Ибсенъ получилъ свое образованіе. Особенно замтно преобладаніе вліянія Киркетгаарда. Однако у Ибсена эта обособленность носитъ иной, совершенно особенный отпечатокъ, особенно рзко бросающійся въ глаза при сравненіи съ совершенно противоположнымъ литературнымъ характеромъ Бьёрнсона. Для извстной личности весьма важно занимать въ исторіи такое положеніе, при которомъ сама судьба поставила рядомъ съ нею рзкій контрастъ. Нельзя сказать, чтобы для выдающагося человка представляло особое удобство то, что его имя постоянно связывается съ другимъ именемъ, и не только для возвеличенія или для умаленія, но даже просто для сравненія, это положеніе невольныхъ близнецовъ, отъ котораго нельзя отдлаться, въ состояніи раздражать, и при извстныхъ обстоятельствахъ можетъ оказаться вреднымъ. На Ибсен оно, быть можетъ, отразилось тмъ, что довело до крайности его оригинальность, его задушевность, соединенную, однакоже, съ большою скрытностью.
Никто не составитъ себ выгоднаго мннія о толп, если онъ. подобно Ибсену, вритъ въ права и въ способности освобожденной личности, если онъ такъ-же рано, какъ Ибсенъ, всталъ въ враждебныя отношенія къ окружающей его сред. Несомннно, что у Ибсена уже весьма рано выработалось презрніе къ людямъ. Не то, чтобъ онъ уже въ то время имлъ преувеличенно-высокое понятіе о своихъ собственныхъ достоинствахъ, придавалъ самъ себ преувеличенную цну. Это — природа ищущая, спрашивающая, сомнвающаяся. ‘Я большею частью спрашиваю, не мое дло отвчать’,-говоритъ онъ самъ о себ, а подобные люди мало склонны къ самомннію. Не лишено значенія и то, что ему не легко дается отъисканіе подходящей формы и подходящаго стиля, что въ этомъ отношеніи его ‘Катилина’ оставляетъ еще многаго желать, что въ небольшой (ненапечатанной) драм ‘Курганъ’ онъ, очевидно, находился подъ сильнымъ вліяніемъ Эленшлегера,— въ особенности ‘Обтованной и вновь утраченной земли’,— что въ своемъ ‘Поход на Сверъ’ онъ успшно и въ значительныхъ размрахъ пользовался эффектными положеніями, заимствованными изъ сказаній и изъ исторіи, прежде чмъ онъ ршается положиться на самого себя и на выработанную имъ самимъ форму. Въ начал Ибсенъ принадлежалъ скоре къ тмъ натурамъ, которыя скромно вступаютъ въ жизнь и признаютъ превосходство другихъ, до тхъ поръ, пока невзгоды не заставятъ ихъ сознавать свою собственную силу. Но начиная съ этой минуты, подобныя натуры обыкновенно длаются гораздо большими упрямцами, чмъ люди самодовольные по природ, он усвоиваютъ себ привычку взвшивать другихъ людей, которыхъ прежде оцнивали высоко, безъ дальнйшихъ околичностей, какъ бы на особыхъ умственныхъ всахъ, и если эти другіе оказываются слишкомъ легковсными, то они прямо отбрасываются въ сторону.
Ибсенъ находитъ средняго человка мелкимъ, эгоистичнымъ, ничтожнымъ. Онъ смотритъ на него не какъ объективный естествоиспытатель, а какъ моралистъ, и въ качеств моралиста онъ гораздо охотне останавливается на испорченности человка, чмъ на его слпот и неразуміи. Въ глазахъ Флобера человчество порочно потому, что оно глупо, въ глазахъ Ибсена, наоборотъ, оно глупо потому, что порочно. Напр., его Гельмеръ въ теченіе всей пьесы поступаетъ замчательно глупо по отношенію къ жен своей. Когда Нора прощается съ докторомъ Банкомъ, когда возникаетъ мысль о самоубійств, Гельмеръ стоитъ точно въ какомъ-то любовномъ опьяненіи и простираетъ руки, но только самодовольный эгоизмъ длаетъ его такимъ глупымъ.
Ибсенъ находитъ человчество именно испорченнымъ, а не злымъ. Среди афоризмовъ, разсыпанныхъ въ роман Киркетгаарда ‘Или — или’, встрчается одинъ, который какъ нельзя боле годится девизомъ для Ибсена: ‘Пускай другіе жалуются на то, что настоящее время дурно, я же нахожу его только жалкимъ, потому что оно не вдаетъ страстей. Мысли людскія тонки и непрочны, какъ кружево, а сами люди — ничтожны, какъ кружевницы. Ихъ задушевныя мысли слишкомъ ничтожны, для того чтобы быть грховными’. Ничего иного не говоритъ одно изъ дйствующихъ въ ‘Пеер Гинт’ лицъ: оно утверждаетъ, что Пеера Гинта отнюдь не слдуетъ отправлять въ адъ, но что его просто слдуетъ лишь растопить и затмъ вылить въ другую форму, онъ не былъ гршникомъ, такъ какъ ‘для того чтобы быть гршникомъ, нужно быть человкомъ сильнымъ и серьезнымъ’, онъ былъ просто заурядно дурной человкъ. ‘Поэтому-то тебя и слдуетъ растопить, пока ты не превратишься въ безформенную массу’. Въ представленіи Ибсена Пееръ Гинтъ является типическимъ выразителемъ недостатковъ и пороковъ норвежскаго народа. Какъ видно, эти недостатки и пороки внушаютъ Ибсену не столько ужаса, сколько пренебреженія.
Въ такой манер относиться къ современникамъ находятъ себ объясненіе и такія юношескія произведенія Ибсена, въ которыхъ еще недостаточно сильно сказалась его оригинальность какъ поэта. Маргитъ въ ‘Сольгоускомъ праздник’ представляетъ собою такой женскій образъ, который невольно наводитъ на сравненіе съ Рагигильдою въ боле ранней драм Генриха Герца ‘Домъ Свенда Диринга’, тмъ не мене фигура эта отлита изъ совершенно иного металла, чмъ у Герца: она выходитъ боле твердой, суровой, ршительной. Современная двушка, безнадежно-любящая, чувствовала бы себя боле родственной Рагигильд, чмъ Маргит, ибо послдняя является скоре продуктомъ разслабленной эпохи, она лишена мужества и послдовательности страсти, не производитъ впечатлнія цльной фигуры. А для чего Ибсенъ въ своемъ ‘Скандинавскомъ Поход’ возвращается къ мрачному трагизму саги о Вёльзунгахъ? Для того, чтобы противопоставить эту картину дйствительности, чтобы сильне подйствовать на современнаго человка, чтобы пристыдить современное поколніе указаніемъ ему на величіе предковъ, чтобы выставить страсть, которая, разнуздавшись, неуклонно стремится къ цли, не сворачивая ни вправо, ни влво, силу и гордость, не щедрую на слова, молчаливую, но способную дйствовать, терпть и умереть, желзную волю, золотыя сердца, дянія, которыхъ не могли заставить забыть событія: вотъ какое зеркало онъ ставитъ передъ читателемъ!
Я позволю себ охарактеризовать первое проявленіе этого воинственнаго паоса сравненіемъ его съ Катилиной, какимъ онъ представляется гимназисту старшаго класса. Каталина презираетъ и ненавидитъ римское общество, въ которомъ властвуютъ насиліе и корыстолюбіе, въ которомъ власти можно достигнуть только хитростью и интригами, онъ одинъ ршается выступить въ открытую борьбу. Если же прослдить этотъ же воинственный паосъ въ одномъ изъ послднихъ произведеній Ибсена, и притомъ, быть можетъ, въ самомъ замчательномъ,— въ его драм ‘Нора’, то онъ звучитъ не мене сильно, исходя изъ устъ женщины. Когда Нора, эта ласточка, эта блочка, этотъ ребенокъ, въ конц пьесы сосредоточивается на себ и говоритъ: ‘Я постараюсь добраться до того, кто правъ — общество или я’, когда это нжное созданіе ршается поставить себя на одну сторону, а все общество на другую,— тогда чувствуется, что она — родная дочь Ибсена. И наконецъ остановимся на этомъ воинственномъ паос въ еще позднйшемъ проявленіи его, въ отзывахъ жены Альвинга (‘Духи’) относительно ученій современнаго общества: ‘Я желала лишь распутать одинъ узелъ, а когда я его распутала, то весь шовъ распустился. Тогда я убдилась въ томъ, что это была машинная работа’. Здсь, не смотря на значительное разстояніе, отдляющее поэта отъ созданнаго имъ характера, сквозь эти слова слышится вздохъ облегченія по поводу того, что поэту удалось хоть разъ, хотя и косвеннымъ образомъ, высказать послднее свое слово.
Въ Катилин и въ жен Альвинга, въ первомъ геро и въ послдней крупной женской фигур Ибсена, замчается то-же сознаніе одиночества, какъ и въ промежуточныхъ между ними личностяхъ: Фалька, Бранда и Норы, а равно и то-же отчаянное стучаніе лбомъ объ стну. Въ послдней синей комедіи ‘Врагъ народа’ все вертится даже на одной и той же оси,— на сил, кроющейся въ изолированности, и пьеса оканчивается нсколько дидактическимъ парадоксомъ: ‘Наиболе сильный тотъ, кто одинокъ’.
Въ новйшее время эта манера смотрть на міръ и на людей обозначается, какъ извстно, словомъ ‘пессимизмъ’. Но пессимизмъ иметъ много разновидностей и оттнковъ. Подъ нимъ, какъ мы видимъ то у Шопенгауера и Э. Фонъ-Гартмана, можно разумть убжденіе въ томъ, что самая жизнь —зло. что сумма радостей, сравнительно съ суммой страданій, поразительно мала, онъ можетъ также имть конечною цлью доказать ничтожество высшихъ благъ, доказать, какъ нерадостна молодость, какъ безотраденъ трудъ, какъ пусто само по себ удовольствіе и на сколько мы притупляемся отъ повторенія удовольствій,— и все это для того, чтобы проповдывать аскетизмъ, какъ Шопенгауеръ, или борьбу за культурный прогрессъ, какъ Гартманъ, при чемъ, однако, и въ послднемъ случа не обладаемъ убжденіемъ, что всякій культурный прогрессъ влечетъ за собою усиленіе у рода людского чувства неудовлетворенности. Но не таковъ пессимизмъ Ибсена. Онъ также находитъ міръ далекимъ отъ совершенства, но онъ не останавливается на вопрос о томъ, хорошали жизнь. Его штандпунктъ чисто моральный.
Философъ-пессимистъ останавливается на призрачности любви и доказываетъ, какъ ничтожно кроющееся въ ней счастіе, что это счастіе вообще основывается только на самообман, такъ какъ конечная цль ея заключается не въ счастіи отдльной личности, а въ возможно-большемъ совершенств будущаго поколнія. Для Ибсена комедія любви заключается не въ неизбжной эротической иллюзіи — въ его глазахъ только послдняя не подлежитъ критик и она пользуется полной его симпатіей,— а въ ослабленіи характеровъ и въ чуждомъ всякой поэзіи филистерств, которое является неизбжнымъ послдствіемъ гражданскихъ союзовъ, заключенныхъ первоначально изъ эротическихъ побужденій. Предметомъ сатиры для Ибсена, внутреннимъ содержаніемъ его ‘Комедіи любви’, является то, что богословъ, готовившійся въ начал въ миссіонеры, затмъ, сдлавшись женихомъ, опредляется учителемъ въ женское училище. Только однажды, и то какъ будто случайно, онъ высоко поднялся надъ своимъ обычнымъ моральнымъ отношеніемъ къ вопросамъ эротики, не покидая, однако, въ то-же время сатирическаго штандпункта своего, а именно въ стихотвореніи ‘Путаница’,— не только самомъ остроумномъ, но и самомъ глубоко-продуманномъ его стихотвореніи.
Философъ-пессимистъ охотно останавливается на мысли о томъ, что счастіе недостижимо, какъ для отдльнаго человка, такъ и для массы. Онъ особенно сильно подчеркиваетъ то, что наслажденіе ускользаетъ у насъ изъ рукъ, что мы достигаемъ слишкомъ поздно всего того, что мы желаемъ, и что достигнутое далеко не производитъ на насъ того впечатлнія, которое рисовало передъ нами желаніе. Въ извстной Гётевской фраз,— что онъ въ теченіе 75 лтъ не ощущалъ дйствительнаго удовлетворенія даже хотя бы въ продолженіе четырехъ недль, и что за все это время передъ нимъ точно катился камень, для поднятія котораго постоянно приходилось нагибаться,— въ этой фраз философъ-пессимистъ находитъ ршительное доказательство невозможности счастія, ибо какъ можетъ мечтать простой смертный о достиженіи того, чего не удалось достигнуть Гёте, любимцу боговъ и людей? Иное дло Ибсенъ. При всемъ своемъ скептицизм, онъ, собственно, не сомнвается въ возможности счастія. Даже его гонимая судьбой госпожа Альвингъ полагаетъ, что при другихъ условіяхъ жизни она могла бы быть счастливой, она не считаетъ счастіе невозможнымъ даже для ея жалкаго мужа. И Ибсенъ, очевидно, раздляетъ это ея мнніе. Онъ высказываетъ, несомннно, свое собственное убжденіе, отзываясь о полубольшомъ город (Христіаніи), который не можетъ доставить никакихъ радостей, а только удовольствіе, никакой жизненной цли, а только должность, никакого настоящаго дла, а только суетню. Поэтому сама жизнь не есть зло, самое существованіе не безотрадно: нтъ, если изъ жизни исчезаетъ жизнерадостность, то отвтственность за это непремнно должна падать на самого человка, или скоре, въ данномъ случа, на печальное, грубое въ своихъ удовольствіяхъ, наклонное къ ханжеству норвежское общество.
Для философа-пессимиста оптимизмъ является чмъ-то въ род матеріализма. Въ томъ обстоятельств, что оптимизмъ проповдуется на всхъ перекресткахъ, пессимистъ видитъ причину того, что соціальный вопросъ угрожаетъ охватить пожаромъ весь міръ. По его мннію, прежде всего надлежитъ убдить массу въ томъ, что ей нечего ожидать отъ будущаго, такъ какъ онъ полагаетъ, что только пессимистическое признаніе всеобщности страданія можетъ просвтить толпу относительно безцльности ея стремленія. Но подобныхъ взглядовъ мы у Ибсена нигд не встрчаемъ. Всюду, гд бы онъ ни касался общественныхъ вопросовъ, какъ напр. въ своихъ ‘Опорахъ Общества’ и въ другихъ произведеніяхъ, недостатки всегда бываютъ моральнаго свойства, и въ нихъ всегда виноватъ бываетъ самъ человкъ. Цлые слои общества сгнили, цлые ряды общественныхъ свай изъдены червями. Воздухъ въ небольшомъ, замкнутомъ обществ спертъ и нездоровъ, между тмъ какъ боле значительныя общественныя и государственныя группы представляютъ больше простора для крупныхъ длъ. Только сильный порывъ втра извн, только дуновеніе истины и свободы могутъ очистить воздухъ.
Находя міръ дурнымъ, Ибсенъ чувствуетъ не столько состраданія къ людямъ, сколько горечи. Пессимизмъ его — не метафизическаго, а моральнаго свойства, онъ основывается на томъ убжденіи, что существуетъ возможность осуществить идеалы въ дйствительности: словомъ, его пессимизмъ — это пессимизмъ негодованія, отсутствіе же въ немъ состраданія къ инымъ людскимъ невзгодамъ обусловливается тмъ, что онъ убжденъ въ воспитательномъ значеніи страданій: эти мелкіе ничтожные люди могутъ возвыситься только страданіемъ, для этихъ мелкихъ, жалкихъ скандинавскихъ государствъ оздоровленіе возможно при условіи борьбы, неудачъ, пораженій. Онъ, испытавъ самъ, какъ укрпляетъ человка неудача, выпившій самъ горькій, цлебный напитокъ, вритъ въ пользу огорченій, неудачъ, угнетенія. Ясне всего, быть можетъ, это сказывается въ его ‘Кесар и Галилеян’. Ибсенъ смотритъ на Юліана Отступника съ той точки зрнія, что тотъ, преслдуя своихъ христіанскихъ подданныхъ, немало содйствовалъ распространенію и укрпленію христіанства, не давъ ему уснуть и зачахнуть. Въ глазахъ Ибсена всемірно-историческое значеніе Юліана заключается въ слдующемъ: превративъ христіанство изъ религіи придворной и государственной въ религію преслдуемую и угнетаемую, онъ возвратилъ ему первоначальный его характеръ, наложилъ на него отпечатокъ мученичества. На вызовъ христіанъ онъ отвчаетъ суровыми мрами, но эта суровость приводитъ къ неожиданнымъ для него самого результатамъ, его бывшіе школьные товарищи, Григорій Великій, въ начал не ршавшійся на энергическія дйствія и ограничивавшійся тснымъ кругомъ родныхъ и друзей, Василій Великій, въ начал предававшійся изученію свтской философіи на своей вилл, теперь, благодаря преслдованіямъ, ‘мужественно возстаютъ противъ Юліана, аки львы рыкающіе’.

II.

Не подлежитъ сомннію, что не всегда авторъ можетъ высказаться весь въ своихъ произведеніяхъ. Иногда даже его личность производитъ впечатлніе, которое отчасти противорчитъ его твореніямъ. Но относительно Ибсена этого нельзя сказать. На основаніи семнадцати-лтняго знакомства съ нимъ я могу привести немало доказательствъ въ подтвержденіе того, что онъ не рисуется вышеприведенными взглядами своими, не драпируется ими, какъ авторъ. Я попытаюсь иллюстрировать умственную жизнь автора нкоторыми личными его отзывами, брошенными въ разное время въ вид шутки, парадокса или образнаго сравненія, а также нкоторыми письменными его отзывами, на оглашеніе которыхъ Ибсенъ изъявилъ согласіе. Мн кажется, что этимъ путемъ мн удастся живе и врне обрисовать нкоторыя особенности склада его ума, чмъ то было бы возможно на основаніи только его сочиненій.
Когда въ 1870-мъ г. Франція лежала у ногъ Германіи, истекая кровью, Ибсенъ, искренно сочувствовавшій Франціи, былъ однако очень далекъ отъ того, чтобы раздлять господствовавшее въ то время по этому поводу въ скандинавскихъ государствахъ уныніе. Въ то время, какъ почти вс остальные друзья Франціи предавались стованіямъ и сожалніямъ, Ибсенъ писалъ (20-го декабря 1870 г.): ‘…Впрочемъ, выдающееся мсто въ моихъ мысляхъ занимаютъ міровый событія. Прежняя, призрачная Франція разбита въ дребезги, еслибы точно такъ же была разбита и новая, фактическая Пруссія, то мы сразу очутились бы въ начал новой эры. Вотъ-то сильный толчекъ получила бы человческая мысль! Да и пора, давно пора дать ей толчекъ этотъ. Все, чмъ мы жили до сегодняшняго дня, не что иное, какъ крохи, павшія съ большой революціонной трапезы прошлаго столтія, да къ тому же мы уже достаточно долго пережевывали ихъ. Понятія требуютъ новаго содержанія и новаго толкованія. ‘Свобода, братство и равенство теперь уже отнюдь не т же самыя понятія, какъ во времена покойной гильотины. Вотъ этого-то и не хотятъ понять господа политиканы, и потому я ихъ ненавижу. Люди желаютъ только какихъ-то спеціальныхъ революцій, переворотовъ вншнихъ, политическихъ. Но все это только пустяки: прежде всего необходимъ переворотъ самаго ума человческаго’…
Всякій подмтитъ въ этомъ письм не тотъ историческій оптимизмъ, на присутствіе котораго у Ибсена я указалъ выше. Какъ ни мрачно, повидимому, онъ смотритъ на будущность, все же онъ смотритъ съ самыми лучшими надеждами и съ полнйшимъ довріемъ на ту новую жизнь, которая является результатомъ несчастій. Мало того: лишь до тхъ поръ, пока несчастіе, сопровождающее появленіе въ свтъ идеи, держитъ умъ человка въ бодрствующемъ состояніи, идеи эти являются дйствительной силой. Даже зловщій шумъ, производимый падающимъ рзакомъ гильотины, нисколько его не пугаетъ, а напротивъ, составляетъ полнйшую гармонію съ его оптимистическимъ и революціоннымъ міросозерцаніемъ. Въ его глазахъ иметъ цнность не свобода, какъ абстрактное понятіе, а свобода въ вид борьбы, въ вид стремленія куда-то. Лессингъ говаривалъ, что если бы ему предложили на выборъ истину или стремленіе къ истин, онъ избралъ-бы послднее. Ибсенъ могъ-бы подписаться подъ этими словами, съ тмъ только условіемъ, чтобы слово ‘истина’ замнено было словомъ ‘свобода’. Если онъ ненавидитъ политикановъ, то происходитъ это вслдствіе того, что, по его мннію, они относятся къ свобод, какъ къ чему-то вншнему, чисто-формальному.
Оптимистическія, такъ сказать, педагогическія воззрнія Ибсена на страданія объясняютъ главнымъ образомъ то усердіе, съ которымъ онъ проповдывалъ мысль о томъ, что Норвегія обязана помочь Даніи въ борьб съ Германіей изъ-за Шлезвига. Понятно, онъ при этомъ, подобно другимъ скандинавамъ, исходилъ изъ идеи племенного родства, даннаго общанія, наконецъ праваго дла Даніи, поэтому практическая польза подобнаго вмшательства отходила для него на второй планъ. Однажды, на сдланное ему замчаніе: ‘Да вдь нмцы порядкомъ-таки поколотили-бы васъ’,— онъ отвтилъ: ‘Безъ всякаго сомннія. Но все-же мы въ такомъ случа приняли-бы участіе въ общемъ движеніи, выказали-бы принадлежность свою къ Европ. Главное дло въ томъ, чтобы не оставаться совершенно въ сторон’.
Въ 1870-мъ году Ибсенъ не выказалъ ни малйшаго восторга по поводу занятія Рима итальянскими войсками. Вотъ что онъ писалъ по этому поводу:
‘…Итакъ Римъ отняли у насъ, простыхъ смертныхъ, и отдали его господамъ политикамъ! Куда намъ теперь дться? Римъ былъ единственнымъ священнымъ мстомъ Европы, единственнымъ мстомъ, которое пользовалось истинной свободой — свободой отъ тиранніи политической свободы…. И наконецъ, теперь миновало это прекрасное стремленіе къ свобод! Да, я долженъ сознаться: единственное, что я люблю въ свобод,— это борьба изъ-за нея, обладаніе-же ею для меня безразлично’….
Какъ мн кажется, подобное отношеніе къ политик иметъ дв стороны: тутъ мы видимъ, во-первыхъ, отголосокъ старинной романтики,— отвращеніе отъ утилитаризма, составляющее отличительную черту романтическихъ школъ всхъ странъ, а во-вторыхъ, субъективную особенность: вру въ силу единичной личности и наклонность къ радикальнымъ дилеммамъ. Человкъ, провозгласившій своимъ девизомъ: ‘Все или ничего’ (‘Брандъ’), никоимъ образомъ не можетъ принять пароля политика-практика: ‘каждый день по маленькому шажку впередъ’. Этимъ, быть можетъ, и объясняется нерасположеніе Ибсена ко всякаго рода парламентамъ. Онъ вритъ въ личность, въ единую, сильную личность: только единичная личность можетъ достигнуть чего-либо крупнаго. Въ его глазахъ парламентъ является не чмъ инымъ, какъ сборищемъ говоруновъ и диллетантовъ, что, конечно, не мшаетъ ему относиться съ величайшимъ уваженіемъ къ отдльному парламентаристу. На его губахъ неизмнно появлялась ироническая улыбка, когда ему приходилось прочитывать въ газет: ‘И затмъ была избрана коммиссія’, или: ‘И затмъ было образовано общество’. Онъ усматриваетъ признакъ современной дряблости въ томъ, что какъ только кто-нибудь задумаетъ совершить какое-нибудь дло, онъ прежде всего начинаетъ хлопотать объ образованіи для этой цли общества или тамъ какой-либо коммиссіи. Эту особенность онъ очень зло осмиваетъ въ своемъ ‘Союз юношества’.
На мой взглядъ Ибсенъ довелъ свое стремленіе къ индивидуализму до крайности, о которой даже не могутъ дать надлежащаго понятія его печатныя произведенія, въ этомъ отношеніи онъ идетъ даже дальше Зёрена Киркетгаарда, съ которымъ у него много общаго. Такъ, напр., Ибсенъ является убжденнымъ противникомъ государственной идеи въ ея новйшей форм. Не то, чтобъ онъ чувствовалъ слабость къ существованію мелкихъ государственныхъ организмовъ: напротивъ, ему претили тираннія правительствъ такихъ государствъ и неизбжно присущая имъ мелочность. Поэтому онъ не переставалъ выступать горячимъ сторонникомъ той идеи, чтобы три скандинавскія государства послдовали примру Италіи и Германіи и образовали собою одно политическое цлое. Самая лучшая историческая драма его ‘Претенденты на корону’ разработываетъ именно идею о подобномъ слитіи. Въ этомъ отношеніи Ибсенъ заходитъ даже такъ далеко, что, какъ мн кажется, онъ упускаетъ изъ виду т опасности, которыми стремленіе къ политическому единству угрожаетъ разносторонности умственной жизни. Италія, въ художественномъ отношеніи, достигала наибольшаго своего расцвта въ то время, когда Сіена и Флоренція враждовали между собою политически, а Германія въ умственномъ отношеніи никогда не стояла выше, какъ въ то время, когда Кёнигсбергъ и Веймаръ представляли собою отдльные политическіе центры. Но мечтая о политическомъ единств, поэтъ Ибсенъ думаетъ также о такомъ времени, когда государственная власть предоставитъ гораздо больше простора общинной и личной свобод, чмъ теперь, и когда слдовательно уже не будутъ существовать государства въ настоящемъ ихъ вид. Хотя Ибсенъ вообще читалъ немного и не составлялъ себ понятія о современномъ положеніи вещей по книгамъ, мн все-же порою казалось, будто существовало извстное тожество между его идеями и зарождающимися, бродящими идеями нашего вка. Въ одномъ отдльномъ случа я вынесъ даже положительное убжденіе въ томъ, что его занимали и въ извстной мр мучили народившіяся политическія идеи. Тотчасъ-же по окончаніи франко-прусской войны, когда вс умы заняты были этимъ крупнымъ политическимъ событіемъ, но когда ни въ одномъ скандинавскомъ ум не могло еще возникнуть никакого представленія о чемъ-либо подобномъ парижской коммун, Ибсенъ излагалъ, въ разговор со мною, такіе политическіе идеалы, сущность которыхъ, какъ мн казалось, не совсмъ зрло обдумалъ, но которые въ то-же время находились въ близкомъ родств съ идеалами, провозглашенными какой-нибудь мсяцъ спустя парижской коммуной, правда, въ сильно искаженной форм. Въ виду существовавшихъ между нами разногласій относительно свободы и относительно нкоторыхъ политическихъ вопросовъ, Ибсенъ писалъ мн (17-го февраля 1871 года):
‘Вдь борьба за свободу, въ сущности,— не что иное, какъ постоянное, живое усвоеніе себ идеи о свобод. Тотъ, кто пользуется свободой, не стремясь къ этому пользованію, обладаетъ чмъ-то мертвымъ и бездушнымъ, ибо отличительную черту понятія о свобод составляетъ именно то, что пока мы ее ищемъ, желаемъ усвоить ее себ, оно все боле и боле расширяется. Поэтому, если кто остановится во время этой борьбы и скажетъ: ‘Вотъ она!’,— то онъ этимъ самымъ докажетъ только то, что онъ утратилъ ее. А именно эта-то остановка на извстной, данной точк мнимой свободы и составляетъ характеристическую особенность нашего современнаго государственнаго строя, я, съ своей стороны, ни въ какомъ случа не могу одобрить этого. Безъ сомннія, пользованіе избирательнымъ нравомъ, правомъ разршенія пошлинъ, и т. д.— вещь прекрасная. Но кому отъ этого польза? Гражданину, а не отдльной личности. Для отдльной же личности не представляется ни малйшей разумной необходимостью быть гражданиномъ. Напротивъ — государство часто является проклятіемъ для отдльной личности. Какою цною купила Пруссія свою государственную мощь? Цною превращенія личности въ какое-то абстрактное политическое и географическое понятіе, лучшимъ солдатомъ является кельнеръ. А съ другой стороны, возьмемъ европейскій народъ. Благодаря чему онъ, при всей своей наружной грубости, сохранилъ свои особенности, свою поэзію? Благодаря тому, что ему никогда не приходилось влачить за собою государственное ядро. Останься онъ въ Палестин — и онъ давнымъ давно утратилъ бы всякую характеристичность, какъ то случилось съ другими народами… Союзы отдльныхъ личностей непремнно должны быть добровольными, основываться на духовномъ родств, только въ такомъ случа свободные союзы будутъ на что-нибудь годны. Измненіе правительственной формы — это мелочь: немного боле, немного мене — тутъ собственно не о чемъ и толковать. Государство пустило корни свои во времени, во времени же оно раскинетъ и верхушку свою. Исчезнуть и боле крупныя установленія: ни нравственныя понятія, ни художественныя формы не вчны. И кто поручится мн за то, что на планет Юпитеръ дважды два не составляетъ пяти?’.
Когда Ибсенъ писалъ эти строки, ему, очевидно, ничего неизвстно было объ остроумной, но парадоксальной попытк анонимнаго автора, подписывавшагося псевдонимомъ ‘А barrister’, доказать возможность того, что гд-нибудь въ другомъ мір, на Юпитер, дважды два составляетъ пять, онъ, очевидно, и не подозрвалъ того, какъ понравилась бы эта его фраза Стюарту Миллю и другимъ сторонникамъ радикальнаго эмпиризма, онъ пришелъ къ скептицизму совершенно независимо отъ какого либо посторонняго вліянія, причемъ, однако, страннымъ образомъ скептицизмъ его сопряженъ, съ другой стороны, съ глубокой врой. Такъ, напр., онъ влагаетъ въ уста своего Бранда слдующія слова:
‘Я не въ состояніи относиться съ почтеніемъ и съ уваженіемъ ко многимъ поученіямъ, унаслдованныхъ нами отъ отцовъ и ддовъ. Возникли они во времени, и легко можетъ статься, что во времени же они и потонутъ. Все созданное обречено на смерть: то, что не подается молью и червями, все же, согласно міровымъ законамъ, когда-нибудь уступитъ свое мсто новой, еще не народившейся форм’.
Вышеприведенный отрывокъ изъ письма Ибсена составляетъ любопытный комментарій къ этимъ его словамъ, онъ можетъ также служить доказательствомъ, какъ тонко Ибсенъ подмтилъ вянія своего времени, далеко еще не успвшія вполн высказаться, вдь впослдствіи даже и Бисмаркъ какъ-то публично призналъ что въ стремленіяхъ парижской коммуны, при всхъ ея заблужденіяхъ, все же была ‘крупица здраваго смысла’. Ибсенъ писалъ 18-го мая 1871 года:
‘… Ну, не гнусно-ли со стороны парижской коммуны, что она такъ исказила мою государственную теорію, или, врне, мое отсутствіе государственной теоріи? Теперь идея моя дискредитирована надолго, и я затрудняюсь даже проводить ее въ стихахъ. Но все же я глубоко убжденъ въ томъ, что самое ядро здорово и что когда-нибудь идея эта осуществится на практик не въ каррикатурномъ вид…’
Въ своемъ отстаиваніи интересовъ отдльной личности Ибсенъ дошелъ до того, что сталъ относиться полемически къ иде государства и общества. Я не увренъ въ томъ, вполн-ли я его понимаю въ этомъ отношеніи. Я допускаю, что можно усматривать въ новйшей исторіи постоянную борьбу между государствомъ и обществомъ, какъ то длаютъ Лоренцъ фонъ-Штейвъ, а посл него и Гнейстъ, исходя отъ новаго, энергическаго понятія о государственной иде, но для меня не совсмъ ясно, какимъ образомъ можно выступать одновременно и противъ государственной, и противъ общественной идеи, какъ то длаетъ Ибсенъ, если только въ данномъ случа онъ поступаетъ сознательно.
Но въ своемъ отстаиваніи интересовъ отдльной личности Ибсенъ заходитъ еще дальше. По его мннію, личность, для свободнаго развитія всего того, что въ ней кроется ‘in potentia’. должна прежде всего быть свободною и стоять одиноко, поэтому онъ усматриваетъ серьезную опасность во всякомъ сближеніи личности съ другою личностью, хотя бы въ вид товарищества, дружбы и даже брака. Приведу здсь отвтъ Ибсена на одно мое письмо, въ которомъ я, подъ вліяніемъ какихъ то непріятностей, писалъ ему, что у меня нтъ друзей, или, по крайней мр, очень мало ихъ. На это Ибсенъ отвтилъ мн (6-го марта 1870 года):
‘… Вы пишете, что у васъ на родин нтъ друзей. Я всегда въ этомъ былъ увренъ. Человкъ, который, подобно вамъ, не уклонно идетъ къ разъ намченной себ цли жизни, не можетъ имть друзей… Друзья — это дорого-стоющая роскошь, а если кто предназначилъ свой капиталъ для совершенія какого-нибудь дла, которое онъ считаетъ важнымъ, то у него уже не оказывается средствъ на то, чтобы держать себ друзей. Дороговизна друзей обусловливается не тмъ, что для нихъ длаешь, а тмъ, что ради нихъ упускаешь длать. Поэтому многіе умственные зародыши преждевременно погибаютъ. Мн самому приходилось все это продлать, и потому я имю позади себя длинный рядъ годовъ, въ теченіе которыхъ мн не удалось сдлаться самимъ собою…’
Въ этой иронической жалоб на ‘дороговизну друзей’ слышится стремленіе Ибсена къ независимости, и ею же объясняется его наклонность къ одиночеству, быть можетъ, въ этихъ же словахъ его можно также найти объясненіе причины сравнительно-поздняго обнаруженія геніальности Ибсена. Онъ, какъ я замтилъ уже выше, началъ свою карьеру безъ излишней самонадянности.
И подобно тому, какъ, при извстныхъ обстоятельствахъ, дружба можетъ явиться помхой для самостоятельности отдльной личности, такою же помхой можетъ явиться и бракъ. Поэтому-то Нора и отказывается признавать обязанности свои относительно мужа и дтей своихъ самыми священными своими обязанностями, на ней лежитъ еще боле священная обязанность относительно самой себя. Въ виду этого, она и отвчаетъ на слова Гельмера: ‘Ты прежде всего — жена и мать’,— словами: ‘Мн кажется, что я прежде всего человкъ, или что во всякомъ случа мн слдуетъ попытаться сдлаться имъ’.
Ибсенъ раздляетъ убжденіе Киркетгаарда въ томъ, что во всякомъ человк дремлетъ исполинская дума, непреоборимая сила, но онъ выразилъ это убжденіе въ иной форм, чмъ Киркетгаардъ, для котораго цнность личности является чмъ-то сверхъестественнымъ, между тмъ какъ Ибсенъ стоитъ исключительно на почв человческаго. По его мннію, человкъ долженъ опираться не на какія-то высшія силы, а исключительно на самого себя. А такъ какъ онъ прежде всего долженъ быть цленъ и свободенъ, то Ибсенъ усматриваетъ въ уступкахъ, длаемыхъ міру, зло, дурной принципъ. Такова основная мысль и его. ‘Бранда’. Вотъ что, между прочимъ, говоритъ Брандъ:
‘И все же изъ этихъ обломковъ думъ, изъ этихъ обрубковъ ума, изъ этихъ головъ и изъ этихъ рукъ когда-нибудь да должно составиться одно цлое, созданіе Божіе, настоящій человкъ, новый, молодой и сильный Адамъ’.
Поэтому весьма естественно, что девизомъ Бранда, хотя съ перваго взгляда и довольно несимпатичнымъ, становятся слова: ‘Все или ничего’. Поэтому ‘духъ примиренія’, даже въ минуту его смерти, является въ глазахъ его ничмъ инымъ, какъ искусителемъ, требующимъ его мизинецъ, для того, чтобы затмъ овладть всей душой его, поэтому опять и въ ‘Пер Гинт’ этотъ духъ примиренія выставляется чмъ-то трусливымъ, виляющимъ, колебляющимся туда и сюда:
‘Обнажай шпагу?’ — ‘Человкъ осторожный никогда не обнажаетъ шпаги, онъ не на столько глупъ’.— ‘Выходи на открытый бой!’ — ‘Человкъ осторожный никогда не прибгаетъ къ мечу: онъ побждаетъ выжиданіемъ’.
Вырвать родъ людской изъ опасныхъ объятій умренности, схватить и запрятать куда-то далеко духъ примиренія, запереть его въ какой-нибудь сундукъ и забросить ключъ отъ этого сундука въ море, тамъ, гд оно особенно глубоко, — вотъ та цль, которую преслдуетъ Ибсенъ, какъ поэтъ, вотъ та революція, о которой онъ мечтаетъ.
Однажды я спросилъ у Ибсена: ‘Найдется-ли среди всхъ датскихъ поэтовъ хоть одинъ, которымъ вы интересовались-бы на теперешней степени вашего развитія?’ — Немного помолчавъ, Ибсенъ отвтилъ:— ‘Однажды я встртилъ на остров Зеланд стараго крестьянина, шедшаго за своимъ плугомъ и не перестававшаго бранить людей: вотъ онъ-то и симпатиченъ мн’.— Интересно то, что изъ всхъ датскихъ поэтовъ ближе всего Ибсену — Бродаль, тоже своего рода негодующій пессимистъ, хотя и не особенно глубокій психологъ, но все же человкъ, способный негодовать и громить. Бредаль подмчаетъ главнымъ образомъ вншнюю тираннію, грубое лицемріе, между тмъ какъ Ибсенъ заглядываетъ въ самыя далекія складки сердца. Бредаль похожъ на Ибсеновскаго революціоннаго оратора, который ‘наполняетъ весь міръ потоками своего краснорчія’. Самъ же Ибсенъ идетъ дальше: ‘онъ подводитъ мины, разбивающія судно’ {‘Къ моему пріятелю, революціонному оратору: ‘Ты говоришь, что я сдлался консерваторомъ: нтъ, я все еще принадлежу къ прежнему ордену. Я не нахожу удовольствія въ передвиганіи камней, перемните игру — тогда я буду вашъ. Вы заботитесь о потокахъ краснорчія, я же подвожу мины, разбивающія судно’.}.
Если я назвалъ Ибсена натурой революціонною, то отсюда вовсе не слдуетъ, чтобы я разумлъ подъ этими словами человка, мечтающаго о вншнихъ, насильственныхъ переворотахъ. Совершенно наоборотъ! Чувствуя себя одинокимъ, брезгливо относясь ко всмъ партіямъ, сосредоточенный въ себ, сдержанный, выжидая ‘лучшей будущности въ незапятнанной брачной одежд’ {‘Меня пугаетъ шумъ толпы, я не желаю, чтобъ одежду мою забрызгали уличная грязь, я желаю въ чистомъ, брачномъ одяніи ждать лучшей будущности’. (‘Письмо съ воздушнаго шара’).},— онъ, въ буквальномъ смысл, скоре консервативенъ, хотя консерватизмъ его иметъ нсколько странный оттнокъ: будучи радикаломъ, ничего не ожидая отъ частныхъ реформъ, онъ не желаетъ присоединяться ни къ какой прогрессивной партіи. По убжденіямъ своимъ, онъ ршительный революціонеръ, но тареволюція, о которой онъ мечтаетъ и на пользу которой онъ работаетъ,— это именно та внутренняя революція, на которую я указывалъ выше. Я напомню здсь только заключительныя слова вышеупомянутаго письма его, отъ декабря 1870-го года: ‘дло прежде всего о революціи въ ум человческомъ’. Я отлично запомнилъ эти слова, такъ какъ въ нихъ заключается, такъ сказать, вся творческая программа Ибсена, — прекрасная программа для поэта.
Я однако не ршусь сказать, чтобы на мой взглядъ міровоззрніе Ибсена заключало въ себ что-либо иное, кром здоровой, элементарной правды. Это такое міровоззрніе, на основаніи котораго можно мыслить и писать, но не дйствовать, строго говоря, его нельзя даже прямо высказывать при существующихъ условіяхъ общежитія, такъ какъ этимъ какъ-бы приглашаешь другихъ дйствовать, что въ данномъ случа, было бы дломъ довольно рискованнымъ. Отъ всякой практической дятельности приходится безусловно отказаться тому, кто, стремясь къ крупнымъ, ршительнымъ, всестороннимъ переворотамъ, равнодушно или презрительно взираетъ на медленныя, незначительныя измненія въ ход развитія, на постепенныя, совершающіяся шагъ за шагомъ политическія усовершенствованія, на компромиссы, съ которыми приходится мириться политическому дятелю, потому что только этимъ путемъ онъ можетъ разсчитывать на частичное осуществленіе своихъ идеаловъ, наконецъ, на всякіе товарищескіе союзы, безъ которыхъ тотъ, кто не уметъ повелвать, не въ состояніи будетъ провести въ дйствительную жизнь хотя-бы одну изъ своихъ мыслей. Такой человкъ, подобно Бранду и Киркетгаарду, никогда не будетъ въ состояніи длать что-либо другое, какъ указывать на разверзтую бездну, отдляющую дйствительность, среди которой мы живемъ, отъ идеала. Предпринимать что-либо, въ видахъ достиженія желанной цли, при помощи другихъ, значило бы заставлять свою свиту перепрыгивать черезъ бездонную пропасть, отдляющую дйствительно существующее отъ желательнаго, и тмъ принимать на себя страшную отвтственность. Даже, и поэтъ можетъ высказывать подобное міровоззрніе лишь косвеннымъ образомъ, намеками, иносказательно, въ драматической форм, влагая извстныя мысли въ уста дйствующихъ лицъ, за каждое слово которыхъ авторъ не песетъ личной отвтственности. Само собою разумется, что только усердные не по разуму противники могли придать серьозное значеніе шутк автора о подведеніи мины подъ корабль и вывести отсюда заключеніе о кровожадности автора. Подобное міровоззрніе заключаетъ въ себ извстную раздвоенность между теоріей и практикой, между личностью и граждани немъ, между духовной свободой и тми видами практической свободы. которые имютъ форму обязательствъ,— раздвоенность, которая можетъ быть проведена въ дйствительность лишь поэтомъ живущимъ въ изгнаніи, которому нтъ ни малйшаго дла до государства, общества, политики, партій и реформъ.
Идеалъ умственной аристократичности, являющійся результатомъ подобнаго міровоззрнія, представляется мн не особенно высокимъ. Безъ сомннія, выдающійся писатель врне всего поддержитъ свое достоинство, если онъ не станетъ кидаться въ рукопашную схватку, безъ сомннія, въ высшей степени прилично держаться въ сторон, не вмшиваться въ житейскія дрязги, не выступать ни съ какими газетными статьями. Но еще приличне, на мой взглядъ, поступали т генералы-легитимисты, которые записывались на службу въ армію Конде въ качеств простыхъ рядовыхъ и которые, не смотря на свои генеральскія эполеты, не брезгали сражаться въ пшемъ строю, и притомъ въ первыхъ рядахъ его. Они вслдствіе этого ни мало не утрачивали своего внутренняго, настоящаго достоинства.

III.

Психологическій анализъ доведенъ у Ибсена до того, что для насъ становится совершенно понятною исходная точка его, обусловленная литературными наклонностями и стремленіями его современниковъ. Я нарочно говорю ‘его современниковъ’, а не ‘его народа’, ибо Ибсенъ на столько-же европеецъ, насколько Бьёрнсонъ, не смотря на его космополитическое образованіе, націоналенъ. Отношеніе поэта къ его современникамъ даетъ намъ врное мрило отношенія его къ современнымъ ему идеямъ и формамъ, вдь каждая эпоха иметъ свои идеи, которыя въ области искусства выступаютъ въ вид образовъ и идеаловъ.
Идеи эти рождаются не у поэтовъ, а являются результатомъ трудовъ мыслителей и изслдователей, он зарождаются въ вид геніальныхъ предположеній объ отношеніяхъ и законахъ дйствительности, он развиваются и принимаютъ извстныя формы, благо даря естественно-историческимъ опытамъ, историческимъ и философскимъ изслдованіямъ, он растутъ, очищаются и крпнутъ въ борьб за истину и противъ нея, до тхъ поръ, пока он, подобно библейскимъ ангеламъ, не распустятъ своихъ крыльевъ, сдлаются силою и начинаютъ властвовать надъ современниками.
Вызывать идеи — это не дло и не призваніе поэта, но истинные поэты, во время роста идей и борьбы за нихъ, невольно увлекаются извстными идеями и вступаютъ въ бой изъ-за нихъ. Они не въ состояніи оставаться въ сторон, они понимаютъ ихъ, никогда спеціально ими не занимавшись. Плохіе поэты, усвоившіе себ только рутину поэзіи, не слышатъ глухого шума, производимаго идеями, старающимися прорыться на свтъ Божій, или шелеста въ воздух ихъ крыльевъ. Гейне говоритъ въ предисловіи къ своимъ ‘Новымъ Стихотвореніямъ’: ‘Во время писанія мн казалось, будто я слышалъ надъ головой моей шелестъ, происходившій точно отъ взмаха крыльевъ птицы. Когда я сталъ разсказывать о томъ моимъ пріятелямъ, молодымъ берлинскимъ поэтамъ, они переглянулись между собою, состроили странныя мины и стали уврять меня, что съ ними ничего подобнаго не случалось’. Вотъ этотъ-то шелестъ, котораго никогда не слыхали берлинскіе поэты, и было хлопаніе крыльями идей.
Но безъ идей ни одинъ поэтъ не можетъ ничего создать. Поэтому даже и у плохихъ поэтовъ встрчаются идеи, но идеи устарлыя, т самыя, которыя поэты боле раннихъ періодовъ умли облекать въ прекрасныя, поэтическія формы, но которыя они умли передавать лишь въ вялыхъ, дряблыхъ формахъ Современныя идеи по большей части представляются имъ совершенно ‘непоэтичными’, и они считаютъ невозможнымъ пользоваться ими для своихъ произведеній.
Но иначе долженъ былъ относиться къ современнымъ идеямъ поэтъ, который еще въ юности (въ своихъ ‘Претендентахъ на корону’) написалъ слдующую замчательную фразу: ‘Для васъ это невыполнимо, такъ какъ вы способны лишь повторять старую, легко забываемую сказку, но для меня это такъ-же легко, какъ для орла проносится сквозь облака. Онъ облекъ въ плоть и кровь не одну новую идею и, воплощая ее, онъ содйствовалъ ея распространенію, не одну современную мысль онъ расширилъ и придалъ ей силу, оросивъ ее живительной влагой чувства. Насколько сильно Ибсенъ сознавалъ необходимость живого отношенія къ зарождающимся идеямъ, видно изъ тхъ прекрасныхъ строфъ его, въ которыхъ сухіе листья и поломанные стебли упрекаютъ Пера Гинта:
‘Мы — т самыя мысли, которыя ты долженъ былъ продумать… Мы желали составить изъ себя полный, стройный хоръ, а теперь намъ приходится катиться по земл и никто не желаетъ насъ выслушать. Мы — тотъ боевой кличъ, который теб слдовало кликнуть, но ты не съумлъ подслушать его среди однообразія существованія… Мы — т дянія, которыя ты замедлилъ совершить, но пока ты раздумывалъ и колебался, насъ сорвалъ и развялъ втеръ’.
Этими обвиненіями поэтъ, быть можетъ, желалъ самъ себя пришпорить въ эпоху всеобщей дряблости, во всякомъ случа, это правдоподобне, чмъ видть въ нихъ самообвиненіе Пера Гинта. Такой ничтожный человкъ, какъ Перъ, никогда не былъ-бы въ состояніи поставить себ подобную задачу, никогда не могъ-бы упрекать себя въ томъ, что не сдлалъ этого.
Посмотримъ теперь, какіе вопросы и идеи занимали преимущественно эпоху творчества Ибсена. По моему мннію, они распадаются на дв группы:
Во-первыхъ, вопросы и идеалы, касающіеся религіи, въ особенности разногласій между тми, которые видятъ въ послдней лишь вншнюю, и тми, которые видятъ въ ней внутреннюю силу. Во-вторыхъ, вопросы и идеалы, въ которыхъ сказывается различіе между двумя эпохами: между прошедшимъ и будущимъ, между стариной и новизной,— въ особенности-же сказывается борьба между двумя непосредственно-слдующими другъ за другомъ поколніями. Въ-третьихъ, вопросы и идеалы, касающіеся отдльныхъ классовъ общества и взаимной ихъ борьбы изъ-за жизни, сословныхъ предразсудковъ, общественнаго положенія и соціальной зависимости. И наконецъ, цлая группа идей и вопросовъ, касающихся различія половъ, взаимныхъ и эротическихъ, и общественныхъ отношеній между мужчиной и женщиной, въ особенности же экономической, нравственной и умственной эмансипаціи женщинъ.
Отношеніе къ вопросамъ реліознымъ въ наши дни весьма разнообразно. У величайшаго поэта, боле стараго поколнія, Виктора Гюго, сказывается, несмотря на страстное свободомысліе, извстнаго рода деизмъ, съ пантеистической подкладкой, въ немъ замчается еще вліяніе прошлаго столтія, ‘религія’ прославляется насчетъ ‘религій любовь, какъ соединяющая сила, превозносится въ противоположность вр, которая разъединяетъ. У выдающихся поэтовъ послдующаго поколнія, какъ напримръ у Флобера, мы видимъ уже иное, боле холодное отношеніе къ религіи, у него рзче выступаютъ тневыя стороны, онъ относится къ ней боле разсудочно. Величайшій современный англійскій поэтъ — свободный мыслитель, съ оттнкомъ страстности, онъ догмату противопоставляетъ природу и за послднюю ломаетъ копья. Величайшій изъ новйшихъ итальянскихъ поэтовъ, Леопарди, погрузился въ возвышенный, метафизическій пессимизмъ, приведшій его къ стоической покорности существующему, у Кардуччи, величайшаго изъ остающихся еще въ живыхъ итальянскихъ поэтовъ, сильно развита, кром поэтической жилки, и полемическая. Въ Германіи многіе изъ самыхъ выдающихся новйшихъ поэтовъ, какъ напримръ Готфридъ Келлеръ, Гейзе, Шпильгагенъ, проповдывали въ своихъ произведеніяхъ гуманизмъ, какъ противоположность деизму.
Въ скандинавскихъ государствахъ мы видимъ нчто иное Датскіе поэты предшествовавшаго періода вс, безъ исключенія, были ортодоксальны, даже I. Л. Гейбергъ, въ начал протестовавшій и придерживавшійся философскаго направленія, кончилъ тмъ, что сдлалъ уступки господствующимъ взглядамъ, по крайней мр вншнимъ образомъ, поэты, выступавшіе противъ этого ортодоксальнаго направленія,— какъ напримръ Киркетгаардъ,— не думали направлять свои удары противъ самого ученія, а противъ личностей представителей его, доказывая, что жизнь пасторовъ вовсе не соотвтствуетъ христіанскому ученію. Такое направленіе, данное Киркетгаардомъ, и до сихъ поръ еще сказывается въ датско-норвежской изящной литератур. Новйшіе поэты Даніи и Норвегіи почти никогда не касаются объективной стороны дла, сущности религіи, а почти исключительно субъективной стороны Этимъ и объясняется масса фигуръ изъ духовнаго званія, выводимыхъ въ этой литератур, хотя авторы были столь же чужды ортодоксальности, какъ и предшественники ихъ. Пасторы въ разсказахъ изъ крестьянской жизни Бьёрнсона и Магдалины Торезенъ являются результами взглядовъ, господствовавшихъ до эмансипаціи отъ преобладавшей прежде ортодоксальности, а пасторы, въ боле новыхъ произведеніяхъ Шандорфа, Килланда и Ибсена — результатами взглядовъ, установившихся посл эмансипаціи.
Ибсенъ идетъ по стопамъ Киркетгаарда. Подобно всмъ скандинавамъ своего поколнія, выросшимъ въ эпоху романтизма, онъ сначала недостаточно ясно обозначаетъ свое отношеніе къ религіознымъ вопросамъ. Кром того, въ самой природ его замчалась двойственная наклонность, которая должна была вызвать въ немъ внутренній разладъ, наклонность къ мистицизму и столь же первобытная наклонность къ сухой, анализирующей разсудочности. У немногихъ писателей можно встртить подобные, почти судорожные порывы, соединенные съ спокойнымъ пребываніемъ среди житейской прозы. ‘Брандъ’ и ‘Опоры Общества’ въ одномъ существенномъ пункт такъ различны между собою, что ихъ можно было бы приписать двумъ авторамъ, не имющимъ между собою ничего общяго: первое изъ этихъ произведеній, по характеру своему, чисто-мистическое, второе,— прямо-таки прозаическое. Тамъ мораль въ высшей степени экзальтированная, здсь — мораль совершенно буржуазная. Для всякаго, сколько-нибудь знакомаго съ настроеніемъ умовъ въ скандинавскихъ государствахъ, не можетъ подлежать ни малйшему сомннію, что ‘Брандъ’, положившій начало поэтической слав Ибсепа, только потому обратилъ на себя всеобщее вниманіе, что въ немъ увидли своего рода поэтическую проповдь, обличеніе. На массу подйствовали не столько дйствительныя достоинства произведенія этого, не благодаря имъ оно выдержало столько изданій,— нтъ, публика спшила въ книжные магазины покупать ‘Бранда’ по тмъ же побужденіямъ, по которымъ она стремится въ церковь слушать новаго, энергичнаго проповдника. Ибсенъ не упускалъ, однакоже, указывать въ частныхъ сношеніяхъ своихъ, что дятельность Бранда, какъ проповдника, составляетъ лишь вншнюю, чисто-случайную сторону дла. Такъ, напримръ, онъ писалъ въ письм отъ 26-го іюня 1869-го года:
‘….. ‘Бранда’ неврно поняли, по крайней мр неврно поняли мои намренія… Причина этого неврнаго пониманія кроется, очевидно, въ томъ, что Брандъ — пасторъ, и что въ этомъ произведеніи моемъ затрогиваются религіозные вопросы. Но мн ничего не стоило бы провести т же мои взгляды, выбравъ героемъ моимъ не пастора, а напримръ скульптора или политическаго дятеля, я могъ бы высказать то, что я желалъ, назвавъ моего героя не Брандомъ, а напримръ Галилеемъ (съ тмъ различіемъ, конечно, что онъ остался бы непоколебимъ и не призналъ бы неподвижности земли), даже — почемъ знать, — еслибы я родился столтіемъ поздне, я, быть можетъ, избралъ бы сюжетомъ моего произведенія васъ самихъ и вашу борьбу противъ эклектической философіи Расмуса Нильсена. Вообще въ ‘Бранд’ гораздо больше объективности, чмъ то обыкновенно допускаютъ, и я, какъ поэтъ, отчасти горжусь этимъ….’
Хотя я нарочно старался исключить изъ вышеприведенной цитаты все, касающееся личностей, я однако-же нарочно привелъ шутливый намекъ на тогдашніе литературные споры, такъ какъ онъ доказываетъ, что Ибсенъ далекъ былъ отъ мысли ополчаться собственно противъ пасторовъ. Другое доказательство тому можно найти въ слдующихъ словахъ, заключающихся въ письм Ибсена, полученномъ мною въ то время, когда собирался писать вступленіе къ моему сочиненію ‘Главныя теченія’. Вотъ это мсто:
‘…Мн кажется, будто вы переживаете тотъ самый кризисъ, который пережилъ я въ то время, когда я собирался писать своего ‘Бранда’, и я убжденъ въ томъ, что и вы найдете то цлебное средство, которое изгонитъ болзнь изъ организма: энергическая производительность — вотъ самое лучшее лченіе’…
Итакъ, по мннію самого автора, центръ тяжести въ ‘Брапд’ лежитъ въ сил характера и въ готовности жертвовать, а отнюдь не въ морали. Хотя Ибсенъ является, безъ сомннія, лучшимъ, единственнымъ компетентнымъ судьею того, какія цли онъ преслдовалъ въ своемъ произведеніи, однако онъ, по моему мннію, придаетъ слишкомъ мало значенія той безсознательной сил, которая побуждала его избрать именно этотъ сюжетъ, а не какой-либо другой, а этою безсознательною силой являлась, на мой взглядъ, его скандинавская наклонность къ романтизму и мистицизму. Впрочемъ, если даже придавать ‘Бранду’ именно то толкованіе, которое придавалъ ему Ибсенъ, то все же невольно на прашивается параллель съ фигурами, заимствованными изъ области скандинавской религіи. Датчанамъ должно было казаться, будто Ибсенъ прямо подражалъ Киркстарду, полагавшему центръ тяжести въ душевной искренности, но боле свободно-мыслящіе изъ норвежскаго духовенства, впрочемъ, также находившіеся подъ вліяніемъ Киркетгаарда, какъ мн однажды сообщилъ самъ Ибсенъ, принимали боле дятельное участіе въ созданіи фигуры Бранда, чмъ какое-либо литературное вліяніе, исходившее изъ Даніи.
Въ Ибсеновекомъ ‘Император и Галилеянин’, хотя также еще замчается несомннное вліяніе Киркетгаарда, но уже въ гораздо боле слабой степени. Правда, и здсь мученическое одушевленіе выставляется главнымъ мриломъ истины, правда, глаи нымъ психологическимъ мотивомъ произведенія этого является то, что только то ученіе заключаетъ въ себ внутреннюю правду, которое оказывается въ состояніи создать мучениковъ, но вмст съ тмъ мы находимъ здсь полу-мистическій, полу-философскій детерминизмъ, дале шопенгауэровскую вру въ безсознательную и непреодолимую міровую волю, наконецъ какое-то пророчество о предстоящемъ будто-бы въ будущемъ слитіи язычества съ христіанствомъ. Характеристично для склада ума Ибсена то, что оба раза, когда онъ касался въ своихъ произведеніяхъ религіозныхъ вопросовъ, у него замтно выдвигается впередъ и гораздо лучше удается ему все то, въ чемъ сказывается борьба и стремленіе къ чему-то высшему, чмъ то, въ чемъ выражаются примирительность и гармонія. То новое, ‘третье царство’ такъ-же неясно вырисовывается на заднемъ план въ ‘Император и Галилеянин’, какъ и тотъ ‘Богъ милосердія’, которымъ заключается ‘Брандъ’.
Ибсена не мало занимали также сюжеты, въ которыхъ затрогивались отношенія между двумя послдующими поколніями, или, по-просту говоря, между двумя различными возрастами, такъ часто и такъ разносторонне обсуждаемые во многихъ новйшихъ произведеніяхъ въ Россіи, Германіи, Даніи и Норвегіи: мы видимъ доказательства тому въ первомъ період его литературной дятельности, въ его ‘Претендентахъ на корону’, а во второмъ — въ его ‘Союз юности’. Об эти драмы — произведенія замчательныя, но достоинства той и другой заключаются отнюдь не въ исторической врности взгляда и не въ историческомъ безпристрастіи.
‘Претенденты на корону — это. собственно, вовсе не историческая драма. Въ планъ автора вовсе не входило, посредствомъ ряда картавъ изъ прошлыхъ временъ, дать намъ представленіе о человческой природ, въ томъ вид, въ какомъ она выступала въ данное время, при данныхъ обстоятельствахъ, онъ не исходилъ отъ исторической точки зрнія, а пользовался историческимъ сюжетомъ лишь какъ предлогомъ. Задній планъ пьесы — средневковый, передній — современный: Ярль Скуле является личностью вполн современною. Историческая точка зрнія привела бы автора къ тому, чтобы представить Ярля Скуле — чистокровнымъ аристократомъ, а епископа Николая — фанатическимъ, по честнымъ клерикаломъ, ибо борьба Скуле противъ Гакона, въ сущности есть не что иное, съ исторической точки зрнія, какъ послдняя неудавшаяся попытка аристократіи ограничить королевскую власть а борьба епископа — ничто иное, какъ вполн законная, съ точки зрнія духовенства, ненависть къ врагу церкви и узурпатору Сверре и ко всему его роду. Между тмъ, Ибсенъ придалъ епископу самыя несимпатичныя черты, изобразивъ его человкомъ, въ которомъ какъ бы воплощаются вся зависть, вс раздоры, все отсутствіе воли, существующія въ Норвегіи, а Скуле — честолюбцемъ, который, стремясь къ высшей цли, въ то-же самое время терзается мучительными сомнніями относительно своего права и призванія достигнуть ея. Гакопъ и Скуле являются представителями двухъ различныхъ эпохъ, но такъ какъ психологическая сторона въ глазахъ автора важне исторической, то это различіе совер шенно оттсняется на второй планъ различіемъ индивидуальныхъ характеровъ и отношеніемъ ихъ къ одной общей иде. Гаковъ является представителемъ ‘идеи власти’ и всецло отдается ей, Скуле является представителемъ не столько какой-либо исторической идеи, сколько недостатка вры въ самого себя. Онъ присвоиваетъ себ идею власти Гакона, для того, чтобы обезпечить себ право на престолъ. Но это ему не удается: скальдъ объявляетъ ему, что одинъ человкъ не можетъ посвятить себя жизненной задач другаго, и самъ Скуле вынужденъ сознаться въ справедливости этихъ словъ. Мысль скальда выражена, впрочемъ, не совсмъ ясно: почему бы человкъ не могъ посвятить себя чужимъ идеямъ, усвоивъ ихъ себ, превративъ ихъ въ свою собственную плоть и кровь, понятно, не выдавая себя за творца ихъ? Человка могло бы сдлать несчастнымъ воровство чужихъ идей, а отнюдь не посвященіе себя имъ. Вотъ это-то воровство и составляетъ несчастіе Скуле. Но дло въ томъ, что Ибсенъ интересуется гораздо больше борьбой, происходящей въ ум и въ душ отдльной личности, чмъ борьбою между историческими факторами. Его привлекало къ Скуле, его побудило сдлать изъ него героя своей драмы именно то, что фигура эта представлялась ему интересной что онъ является существомъ сложнымъ, бойцомъ, который, будучи даже неправъ, стоитъ выше самодовольнаго, уравновшеннаго Гакопа, его привлекала сила отчаянія, сказывавшаяся въ этомъ мыслител, который обреченъ на погибель подобно такому же мыслителю Нуреддину (въ знаменитомъ стихотвореніи Эленшлегера), стремящемуся во что бы то ни стало къ присвоенію себ Аладиновой волшебной лампы, хотя ему даже и удалось овладть ею. Это умъ, стремящійся къ чему-то безконечно-высокому, недостижимому, и это-то стремленіе мы встрчаемъ и въ епископ Никола, громадное дарованіе котораго погибло вслдствіе невозможности удовлетворить, морально и физически, его желанія и стремленія. Эта борьба между стремленіемъ и способностью, между желаніемъ и возможностью въ душ человка, намченная уже въ ‘Катилин’ и въ ‘Гуннар’ (въ ‘Поход Скандинавовъ’) снова выводится здсь въ отношеніи Скуле къ иде Гакона. Скуле относится къ иде о королевской власти такъ же, какъ Юліанъ Отступникъ къ христіанству: онъ смутно сознаетъ могущество той силы, противъ которой онъ берется, а равно и фальшивое положеніе свое относительно великой, побдоносной идеи. Здсь психологическій интересъ совершенно отодвигаетъ на второй планъ интересъ историческій.
Отношеніе между двумя, непосредственно слдующими другъ за другомъ, поколніями изображены въ ‘Союз юношества’, комедіи, представляющей собою чрезвычайно остроумную пародію на претензіи молодаго поколнія, не оправдываемыя никакими правами. Этого произведеніе нельзя, однако, сравнивать, напр.. съ Тургеневскими романами ‘Отцы и Дти’ и ‘Новь’, въ которыхъ авторъ одинаково строго и безпощадно относится и къ молодому, и къ боле старому поколніямъ, не отказывая, однакоже, ни тому, ни другому въ своей симпатіи. Пессимизмъ Ибсена отодвинулъ симпатію на задній планъ. Единственнымъ достойнымъ уваженія представителемъ молодаго поколнія является въ этой комедіи д-ръ Фельдманъ, но роль его совершенно пассивная. Авторъ едва-ли случайно сдлалъ его врачемъ, врачи вообще играютъ видную роль въ новйшей изящной литератур, ихъ, по справедливости, можно назвать героями нашего времени. Причину тому, очевидно, слдуетъ искать въ томъ, что врачъ, представляется авторамъ наиболе пригоднымъ для воплощенія въ немъ наиболе современныхъ идей, а именно — не въ теоретическомъ отношеніи пауки, отдляющей истинное отъ ложнаго, а въ практическомъ отношеніи человколюбія, старающагося примирить крайности: ‘страданіе’ и ‘счастіе’, т. е. т дв крайности, которыя особенно замтно сказываются въ моральномъ и психологическомъ стро нашего вка.
Въ драмахъ Шиллера, а равно и въ драмахъ ‘молодой Германіи’, главную роль играетъ борьба изъ-за политической и духовной свободы. Сословные предразсудки также играютъ выдающуюся роль въ нмецкихъ драматическихъ произведеніяхъ, въ особенности послдней эпохи, но въ прежнія времена поэзію почти вовсе не привлекало къ себ то, что теперь называется ‘соціальной задачей’. Въ современной беллетристик соціальные вопросы мало-по малу оттснили на задній планъ вопросы политическіе. Въ нкоторыхъ странахъ беллетристы, руководимые состраданіемъ къ обездоленнымъ, напоминаютъ привилегированнымъ классамъ о ихъ обязанностяхъ. Нельзя сказать, чтобъ этотъ вопросъ особенно занималъ Ибсена, но все-же ему нердко приходилось касаться его. Когда онъ писалъ своего Катилину, онъ не достигъ еще достаточной степени развитія, для того чтобы понимать, какъ слдуетъ, соціальныя задачи, но нсколько лтъ спустя онъ, въ своихъ ‘Опорахъ Общества’, выступилъ обличителемъ привилегированныхъ классовъ своей родины. Нельзя сказать, чтобъ это произведеніе было проникнуто соціально-политической тенденціей, но тмъ не мене оно написано въ такомъ пессимистическомъ дух, что человку, незнакомому спеціально съ строемъ скандинавскихъ государствъ и съ отношеніемъ автора къ своей публик, оно легко могло показаться тенденціознымъ. Когда пьеса эта поставлена была въ Берлин, многіе изъ зрителей (и, какъ я могу уврить, далеко не изъ самыхъ непроницательныхъ), пришли къ ошибочному заключенію, будто пьеса эта написана соціалистомъ, и мн не разъ приходилось разъяснять, что она принадлежитъ перу любимаго (по крайней мр въ то время) поэта консервативной партіи въ Норвегіи. Въ комедіи ‘Опоры общества’, составляющей какъ-бы дополненіе къ ‘Союзу юношества’, авторъ кажется столь-же одностороннимъ, какъ и въ послдней изъ названныхъ комедій.
Отношенія между мужчиной и женщиной принадлежатъ къ числу тхъ вопросовъ, которые особенно интересовали Ибсена и въ разршеніи которыхъ онъ является наиболе оригинальнымъ и передовымъ. Въ своихъ первыхъ юношескихъ произведеніяхъ онъ еще относится къ этому вопросу нсколько традиціонно. Въ ‘Сольгоускомъ Празднеств’ онъ касается того-же мотива, котораго коснулся поздне Бьёрнсонъ въ своей ‘Гульд: затруднительнаго положенія молодого человка между женщиной, которая старше его годами и которую онъ любилъ еще будучи юношей, и между молодой двушкой, къ которой онъ желалъ бы посвататься, т. е. мотива хотя и общечеловческаго, но въ то-же время и нсколько затасканнаго. Затмъ Ибсенъ, какъ въ ‘Катилин’, такъ въ ‘Владлиц Острова’ затрогиваетъ одинъ и тотъ-же интересный, но нсколько неестественный, мотивъ: человкъ, посл безпутно проведенной молодости, находитъ себ наказаніе въ любви своей къ молодой двушк, которая, хотя питаетъ къ нему взаимную любовь, но въ то-же время ненавидитъ и проклинаетъ его за то, что онъ когда-то соблазнилъ ея сестру и довелъ ее до преждевременной могилы.
Затмъ, въ ‘Комедіи Любви’ поэтъ впервые избираетъ себ темой эротическіе вопросы въ современномъ ему обществ, этому, повидимому, не мало способствовало направленіе, господствовавшее въ то время вообще въ скандинавской литератур. Между тмъ какъ Бьёрнсонъ подчинялся въ первомъ період своей литературной дятельности вліянію народныхъ сказаній и народныхъ псенъ. Ибсенъ уже въ самые молодые годы подвергся вліянію современныхъ прогрессивныхъ вяній. Въ ‘Комедіи Любви’ есть кое-что, напоминающее собою ‘Дочерей Амтмана’ Камиллы Коллешъ. Эта смлая книга сильно взволновала въ свое время умы въ Скандинавіи, она очень остроумна, хотя не всегда въ удачной форм, нападала на существующую рутину при обрученіяхъ и бракахъ, что также, но только боле умлой и твердой рукой, длалъ и Ибсенъ въ своихъ драмахъ, но въ нкоторыхъ сравненіяхъ и образахъ у него сказывается вліяніе г-жи Коллешъ. Такъ, напр., знаменитая Ибсеповская ‘причта за чайнымъ столомъ’ несомннно заимствована у нея. Въ ‘Дочеряхъ Амтмана’ говорится по поводу любви:
‘Береги, человчество, этотъ первый цвтокъ въ нашей жизни… Заботься о произростаніи его и оберегай его плодъ… Не обрывай легкомысленно нжныхъ лепестковъ, въ увренности, что и боле грубые листья достаточно хороши… Нтъ, они недостаточно хороши! Между ними такая-же разница, какъ и между тмъ сортомъ чая, которымъ довольствуемся мы, простые смертные, и тмъ, который пьетъ повелитель небесной имперіи: только послдній сортъ можетъ считаться настоящимъ чаемъ: этотъ чай первосборный такъ нженъ, что листья его приходится обрывать не иначе какъ въ перчаткахъ, да и то лишь посл того, какъ рабочій разъ до сорока вымоетъ себ руки’.
У Ибсена мы находимъ слдующія слова:
‘Ахъ, сударыни, въ каждой двушк замкнута своего рода ‘Небесная имперія’, и когда падетъ китайская стна стыдливости, сразу появляются тысячи ростковъ… Но за первымъ сборомъ слдуетъ еще второй (онъ относится къ первому, какъ конопля къ нжному шелку), причемъ срываются и боле грубые листья, и даже стебли: это — черный чай, который наполняетъ рынокъ’.
Какъ видно, Ибсенъ только развилъ уподобленіе г-жи Коллешъ, изложивъ его въ стихотворной форм.
Въ ‘Комедіи Любви’ на первомъ план стоитъ насмшка. Вся эта пьеса нечто иное, какъ сатира на бракъ, внушающая одинаково мало симпатіи какъ защитникамъ, такъ и противникамъ существующихъ порядковъ и изъ нея нельзя составить себ яснаго понятія о томъ, чего собственно желаетъ авторъ — держаться существующихъ традицій или-же ниспровергнуть ихъ. Несомннно только то, что онъ относится крайне мизантропически ко всякаго рода брачнымъ союзамъ, заключаемымъ вокругъ него. Мн вспоминается одна моя бесда съ Ибсеномъ по поводу этой комедіи, при этомъ мы коснулись вопроса о любви между лицами, вступающими въ бракъ. Я какъ-то замтилъ, что попадаются и здоровыя картофелины. и больныя. На это Ибсенъ отвтилъ: ‘ну, такъ мн, должно быть, никогда не доводилось даже видть здоровыхъ картофелинъ’.
А между тмъ въ произведеніяхъ Ибсена проходятъ красною нитью вра, въ женщину и горячее прославленіе женщины. Иногда это прославленіе принимаетъ даже непріятный доктринерскій оттнокъ. какъ напр. въ ‘Пер Гинт’, въ томъ мст, гд Соль вейгъ, въ форм, сдлавшейся традиціонной посл Гётевскаго ‘Фауста’ и посл ‘Прародителя Адама’ Полудапа-Мюллера,— своею любовью, въ данномъ случа положительно неумстной, спасаетъ душу любимаго человка. но какъ-бы то ни было, мы постоянно встрчаемся у Ибсена съ этой врой въ женщину, которая должна какъ-бы уравновшивать невысокое понятіе его о мужчин, благодаря ей, Ибсену удалось создать цлую серію красивыхъ и правдивыхъ женскихъ образовъ, въ род напр. его Маргариты въ ‘Претендентахъ на корону’, очерченной немногими, по замчательно-красивыми штрихами, или Зельмы въ ‘Союз юношества’, являющейся какъ-бы первоначальнымъ эскизомъ образа Норы. Вскор посл появленія этой драмы я замтилъ въ одной критической стать, что этому характеру отведено недостаточно мста въ пьес и что Ибсену слдовало-бы посвятить ему особую пьесу. Ибсенъ это и сдлалъ въ своей ‘Нор’.
Сколько мн кажется, такъ называемая ‘эмансипація женщины’, въ новйшемъ смысл этого слова, въ начал литературной карьеры Ибсена вовсе не возбуждала его симпатій, да и вообще Ибсенъ въ начал не особенно симпатизировалъ женщин. Бываютъ писатели, которые сами сознаютъ въ себ какое-то духовное родство съ женщиной, которые сами нкоторымъ образомъ женственны. Но Ибсенъ, во всякомъ случа, не принадлежитъ къ числу такихъ писателей. Ему больше нравится бесда съ мужчинами, чмъ съ женщинами, и несомннно, что онъ провелъ гораздо меньше времени въ обществ женщинъ, чмъ то обыкновенно длаютъ поэты. Ошибочно было-бы также предполагать, будто-бы онъ восторженно относился къ новйшимъ сочиненіямъ, въ которыхъ доказывалась необходимость измненій въ соціальномъ положеніи женщины. Если я не ошибаюсь, ему крайне не поправилась книга Джона Стюарта Милля о женскомъ вопрос, и вообще личность Милля, какъ писателя, не внушала ему ни малйшей симпатіи. Особенно смшнымъ казалось Ибсену, при преобладаніи въ немъ индивидуалистической стороны, сознаніе Милля въ томъ, что онъ обязанъ былъ жен своей многимъ, и притомъ наилучшимъ изъ того, что было имъ написано. ‘Представьте себ’,— говаривалъ онъ, улыбаясь,— ‘что мы читали бы Гегеля или Краузе, и при этомъ не знали-бы наврное, кого собственно мы читаемъ — Гегеля или г-жу Гегель, Краузе или г-жу Краузе’. Мн вообще кажется, что нсколько отрицательное отношеніе Ибсена къ личности Стюарта Милля находится въ самой тсной связи со взглядами его на женскій вопросъ. Врне всего, что, или благодаря условіямъ своего воспитанія, или изъ чувства досады къ каррикатурнымъ формамъ эмансипаціи женщинъ, Ибсенъ сталъ относиться отрицательно къ этой эмансипаціи, но впослдствіи это отрицательное отношеніе смнилось у него отношеніемъ самымъ сочувственнымъ. Въ данномъ случа, разумъ Ибсена одержалъ верхъ надъ его чувствами. Онъ, какъ истый поэтъ, въ состояніи воодушевиться въ пользу идеи, къ которой онъ сначала относился холодно, сдлаться апостоломъ ея, разъ онъ убдился въ современности и плодотворности этой идеи. Достаточно прочесть послднюю сцену ‘Норы’, слдующія вскія фразы, которыми обмниваются Гельмеръ и Нора: ‘Никто не пожертвуетъ своею честью для того, кого онъ любитъ’,— говорить Гельмеръ. ‘А между тмъ это длали сотни тысячъ женщинъ’,— отвчаетъ Нора. Читая эти фразы, которыми обмниваются мужъ и жена, сидя за столомъ другъ противъ друга и изъ которыхъ видно, какая глубокая бездна легла между ними,— чувствуешь, что Ибсенъ не только усвоилъ себ современныя ему идеи, но даже желаетъ придать имъ боле широкое примненіе и толкованіе, чмъ кто-либо и стремится придать имъ какъ можно боле широкое распространеніе. Пьеса эта производитъ сильное, хотя и нсколько тяжелое впечатлніе. Въ теченіе столтій общество, въ лиц своихъ моралистовъ и поэтовъ, привыкло смотрі/гь на бракъ, заключенный по любви, въ который не вторгнулось никакое третье лицо, какъ на безопасную гавань, и воспвать его въ этомъ смысл И вдругъ оказывается въ этой гавани масса подводныхъ камней и мелей, а Ибсенъ какъ-бы нарочно поспшилъ потушить маякъ.
Вслдъ за ‘Норой’ появились ‘Призраки’. Здсь, какъ и тамъ, мы встрчаемся съ анализомъ брака, но только въ противоположномъ смысл. Въ ‘Нор’ Ибсенъ отвелъ первое мсто мужу. И какими только достоинствами онъ ни надлилъ его! Гельмеръ — человкъ безусловно-честный, аккуратный, прекрасный хозяинъ, ревниво оберегающій свою самостоятельность по отношенію къ лицамъ постороннимъ и къ своимъ подчиненнымъ, строгій, но любящій отецъ, добродушный, эстетически-образованный человкъ, и пр. и пр.— и все-таки!… все-таки жена этого человка являлась жертвой брака, а самый бракъ ихъ — гробомъ повальнымъ.
Мужъ въ томъ супружеств, которое изображено Ибсеномъ въ его ‘Призракахъ’,— человкъ совершенно иного склада: это человкъ грубый, чуждый всякой деликатности, пьяница, развратникъ, и тмъ не мене онъ въ такой мр обладалъ способностью, присущей нердко людямъ распущеннымъ, располагать къ себ людей своимъ кажущимся добродушіемъ, что жена его находила еще возможнымъ скрывать отъ постороннихъ взоровъ его настоящій образъ жизни и соблюдать приличія. Оставаясь возл него и отдаваясь ему, она не только приносила въ жертву свое личное благополучіе и счастіе, но еще и сдлалась матерью существа, неечастнаго отъ рожденія, сына, который, будучи еще юношей, чувствуетъ пресыщеніе жизнью, впадаетъ въ отчаяніе, и наконецъ сходитъ съ ума и превращается въ идіота, и все-же!— все-же та часть общества, представителемъ которой является пасторъ Мандерсъ, называетъ это принесеніе въ жертву себя и своего сына — ея обязанностью и считаетъ преступленіемъ всякую попытку бо роться противъ этого ужаснаго положенія.
Вотъ въ чемъ заключается паосъ этой пьесы, и этотъ паосъ напугалъ буржуазную часть общества еще боле, чмъ ‘Нора’. Ей на этотъ разъ показалось, будто Ибсенъ потушилъ даже звзды. Ни единой свтлой точки!
Въ ‘Призракахъ’ Ибсенъ изобразилъ отношенія между мужемъ и женой съ новой точки зрнія: здсь масштабомъ является отвтственность по отношенію къ ребенку. Въ драм, въ поэтической форм, проводится мысль о наслдственной порч, на основаніи того детерминизма, который составляетъ послднее слово науки, судьба ребенка здсь заране предршается родителями, этому факту придается весьма серьозный фонъ указаніемъ на нееомннный фактъ, намекъ на который мы находимъ даже въ самомъ заглавіи (по норвежски ‘Gengangeve’, что соотвтствуетъ французскому слову ‘Revenants’), а именно на обусловленную наслдственностью преемственность чувствъ,— слдовательно, и догматовъ,— первоначальныя жизненныя условія которыхъ вымерли и уступили мсто другимъ, противоположнымъ.
Особенный интересъ, въ смысл хода развитія Ибсена, представляетъ выборъ этого сюжета, такъ какъ здсь поэтъ впервые вышелъ изъ добровольно обведеннаго имъ вокругъ себя круга индивидуализма. Въ одномъ письм (писанномъ въ 1871 году) мы находимъ слдующія характеристичныя слова:
‘….. Мн, собственно, всегда довольно чуждо было чувство солидарности, я къ нему всегда относился, какъ къ чему-то традиціонному. Еслибъ у человка хватило мужества на то, чтобы совсмъ отршиться отъ него, онъ, быть можетъ, скоре всего избавился бы отъ того балласта, который давитъ его личность…’
Теперь, по прошествіи десяти лтъ, онъ нсколько иначе смотритъ на значеніе чувства солидарности, теперь онъ понялъ, что недостаточно одного ‘мужества’, для того чтобы стать выше этого чувства, и что мы вс, съ самаго нашего рожденія, тсно связаны съ извстными личностями и обстоятельствами, надъ которыми мы не властны. Очевидно, что съ теченіемъ времени Ибсенъ все боле и боле усвоивалъ себ основную идею своей эпохи. Такъ, напримръ, мы видимъ, что онъ, стоявшій до сихъ поръ, какъ и вс боле пожилые изъ современныхъ писателей, по поясъ въ вод романтизма, начинаетъ по-немногу выкарабкиваться изъ него и принимается искать, и притомъ въ большей мр, чмъ кто-либо, новыхъ путей. По моему искреннему убжденію, это составляетъ одну изъ величайшихъ заслугъ Ибсена и это же придастъ произведеніямъ его непреходящую цнность, ибо новыя идеи отнюдь нельзя считать эфемерными: напротивъ, он — искра жизни, душа, самая жизнь извстной эпохи.
Можно надяться на то, что неудовольствіе, вызванное послднимъ изъ вышеназванныхъ произведеній Ибсена въ нкоторыхъ кружкахъ, и грубыя критическія выходки, къ которымъ оно послужило поводомъ, не отзовутся вреднымъ образомъ на его литературной производительности, хотя понятно, что въ первую минуту подобный пріемъ обезкуражилъ его. Вотъ что онъ писалъ:
‘….. Когда я только подумаю о томъ, какъ вялы и тупы умы въ Норвегіи, когда я вздумаю остановиться на томъ, какъ мелко плаваютъ тамошніе мыслители и критики, то я не въ состояніи отдлаться отъ чувства глубокаго неудовольствія, и порою мною овладваетъ желаніе навсегда броситъ всякія литературныя занятія. У насъ, въ Норвегіи, въ сущности нтъ никакого спроса на поэзію, мои соотечественники готовы довольствоваться ‘Парламентской газетой’ и ‘Лютеранской Недлей’. А кром того существуютъ еще мелкіе партійные листки. Я же не сознаю въ себ ни малйшаго призванія ни къ парламентаризму, ни къ лютеранскому богословію, а если я къ чему-либо не сознаю въ себ таланта, то этимъ и не занимаюсь. Для меня свобода — первое и высшее жизненное условіе. Мои же соотечественники не слишкомъ-то заботятся о свобод, добиваясь только разныхъ правъ, одни въ большемъ, другіе въ меньшемъ размр, смотря по тому, къ какой партіи кто принадлежитъ. На меня производитъ также крайне непріятное впечатлніе все это недодланное, все разсчитанное для простого народа, въ нашихъ публичныхъ преніяхъ. Задавшись похвальною цлью преобразить нашъ народъ въ демократическое общество, очень скоро достигли того, что преобразили его въ общество плебейское. Общественное сознаніе у насъ сильно понизилось…’
Буря, вызванная ‘Призраками’, произведеніемъ, въ которомъ нашли себ выраженіе мрачное настроеніе Ибсена, его пессимистическія наклонности, вскор улеглась, не принеся поэту никакого вреда, напротивъ, неблагосклонный пріемъ, оказанный этой трагедіи, оказался для него даже въ извстной мр полезнымъ, такъ какъ онъ послужилъ ему мотивомъ для его послдняго произведенія ‘Врагъ народа’,— комедіи, въ которой аллегорически выведены на сцену эти происшествія. Недавно эта вызвавшая въ начал столь сильное негодованіе трагедія, — которая еще два года тому назадъ не была принята на казенныя сцены, стокгольмскую и копенгагенскую, и которая была отвергнута театральной дирекціей даже въ Христіаніи,— была исполнена шведской труппой въ Копенгаген съ колоссальнымъ успхомъ, а затмъ и стокгольмская публика стала относиться къ ней благосклонне. Только на родин поэта пока еще отказываются исполнять на сцен самую замчательную и самую смлую изъ его драмъ.
Благопріятнымъ предзнаменованіемъ для будущихъ произведеній Ибсена является то обстоятельство, что по мр дальнйшихъ шаговъ его по новому пути, все боле и боле развивалась въ немъ художественная сторона, однако новыя идеи не приняли у него образа символовъ, не воплотились въ типы. Въ боле юные годы у него замчалась наклонность къ крупнымъ образамъ: Брандъ, Перъ-Гинтъ и т. д., по чмъ боле въ ум его создавалось образовъ, и притомъ самыхъ различныхъ, тмъ ясне и индивидуальне становились эти образы. Въ то-же время, съ каждымъ дальнйшимъ произведеніемъ Ибсена, увеличивалось его техническое совершенство. Въ своей ‘Нор’ онъ едва-ли не превзошелъ технику самыхъ знаменитыхъ французскихъ драматурговъ, а въ ‘Призракахъ’ онъ выказалъ (за исключеніемъ несостоятельности мотива поджога пріюта) такую увренность, простоту и топкость драматическаго изложенія, которыя напоминаютъ древне-греческую трагедію (напр. ‘Эдипъ-Царь’ Софокла).
Этотъ постоянный прогрессъ обусловливается серьезнымъ отношеніемъ къ длу Ибсена, его добросовстностью, трудолюбіемъ и его художественнымъ чутьемъ. Онъ работаетъ крайне медленно, неоднократно переписываетъ свои произведенія, до тхъ поръ. пока они, по его мннію, не нуждаются уже ни въ какихъ передлкахъ, пока написанное на бумаг не получитъ формы высченнаго на вчныя времена на мрамор. Съ другой стороны, это постоянное самоусовершенствованіе, если присмотрться къ нему поближе, объясняется тмъ, что Ибсенъ исключительно поэтъ и никогда не желалъ быть ничмъ инымъ. Правда, иногда можетъ показаться холоднымъ и замкнутымъ авторъ, который никогда и ничмъ не увлечется до того, чтобы высказать и свое личное мнніе, когда ничего, что бы ни случилось, не въ состояніи воодушевить его и подстрекнуть къ выраженію своего собственнаго мннія. Единственныя газетныя статьи, написанныя Ибсеномъ въ теченіе послднихъ лтъ, касались исключительно отстаиванія своихъ правъ противъ издателей и переводчиковъ его произведеній. Но, съ другой стороны, нельзя не признать того, что эта холодная сдержанность давала ему возможность не упускать ни на минуту изъ виду художественное совершенство своихъ произведеній, длатъ изъ него свою ‘ide fixe’, свой идеалъ,— и онъ достигъ этого идеала. Трудно представить себ большее различіе, чмъ то, которое существовало между этимъ поэтомъ, жившимъ одиноко, совершенно отршеннымъ отъ вншняго міра, далеко на юг, ничмъ не отвлекающимся отъ того, что онъ считалъ художниче скипъ призваніемъ своимъ, обтачивающимъ и полирующимъ свои художественныя произведенія, — и его братомъ по духу въ Норвегіи, который пишетъ массу статей, большихъ и малыхъ, о политическихъ. соціальныхъ и религіозныхъ вопросахъ, печатаетъ ихъ всюду, имя котораго повторяется безпрерывно, который тнори руетъ извстное правило, что никогда не слдуетъ мозолить глаза, который пишетъ стихи, произноситъ рчи, агитируетъ, перезжаетъ съ одного народнаго собранія на другое, который чувствуетъ себя особенно хорошо, когда онъ стоитъ на ораторской трибун, окруженный тысячью друзей и сотней противниковъ, и который вліяетъ на всю эту толпу своею смлостью и находчивостью.
Ибсенъ не похожъ ни на одного изъ находящихся въ настоящее время въ-живыхъ поэтовъ, и ни одинъ изъ нихъ не оказывалъ на него вліянія. Если бы кто-либо захотлъ непремнно включить его въ какую-либо группу европейскихъ писателей, то скоре всего его пришлось-бы поставить рядомъ съ серьозными глубоко-критическими Отто Людвигомъ или Фридрихомъ Геббелемъ, съ тою, однако, разницей, что онъ — гораздо большій поэтъ, чмъ они, и является боле типическимъ представителемъ новыхъ вяній. Съ Бьёрнсономъ, имя котораго постоянно попадается подъ перо, какъ только начнешь писать объ Ибсен, у него общаго только то. что зависитъ непосредственно отъ общности отечества, эпохи дятельности, условій развитія и манеры относиться къ своимъ сюжетамъ. Ибсеповскій ‘Союзъ юношества’ побудилъ Бьёрнсона писать комедіи изъ современной жизни, когда-же Бьёрнсонъ написалъ свое ‘Банкротство’, на Ибсена напала охота переработать тотъ-же сюжетъ въ своихъ ‘Опорахъ общества’. Бьёрнсонъ самъ передавалъ мн, что ему пришлось вычеркнуть одну фразу въ своей рукописи ‘Пыль’, потому что онъ нашелъ почти буквально ту-же фразу въ Ибсеновской драм ‘Призраки’, появившейся въ свтъ во время печатанія повсти Бьёрнсона. Объясняется это тмъ, что развитіе обоихъ поэтовъ совершалось безусловно-одинаковымъ путемъ. Ибсенъ усплъ нсколько ране Бьёрнсона отршиться отъ древне-историческихъ, сказочныхъ и фантастическимъ сюжетовъ, такъ-какъ онъ съумлъ поставить себя боле независимо, да къ тому-же онъ жилъ далеко отъ родины, среди прибоя идей новйшаго времени, поэтому онъ встрчалъ меньше препятствій, которыя мшали-бы ему слдовать призыву своего вка, поэтому-то мы также встрчаемъ въ немъ меньше наивности и условнаго благочестія. Разница же во времени, когда оба поэта перешли отъ преимущественно-романтической къ преимущественно-реалистической манер относиться къ своимъ сюжетамъ, не превышаетъ нсколькихъ лтъ и не можетъ имть никакого вліянія на замчательное совпаденіе періодовъ ихъ поэтической дятельности. Въ этомъ отношеніи, какъ мн кажется, можно сравнить Бьёрнсона и Ибсена съ обоими древне скандинавскими царями Сигурдомъ и Эйштейномъ, которые слдующимъ образомъ выставляютъ свои заслуги въ извстномъ діалог, о которомъ говорится въ сказаніи и которымъ воспользовался, между прочимъ Бьёрнсонъ въ своемъ ‘Сигурд-Крестоносц’. Одинъ изъ нихъ остался на родин, и здсь, на мст, содйствовалъ цивилизаціи своего отечества, другой оторвался отъ родины, много странствовалъ, и своими смлыми, сопряженными съ опасностями, странствованіями стяжалъ славу своей родин. Каждый изъ нихъ иметъ своихъ приверженцевъ, у каждаго изъ нихъ — своя вооруженная свита, старающаяся возвысить одного на счетъ другого. Но все же они братья, хотя-бы одно время они и были братьями-соперниками, и самымъ справедливымъ ршеніемъ является то, которымъ заканчивается пьеса: они мирно и полюбовно длятъ между собою свое государство.

Конецъ.

Брандес Георг
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. И. С. Тургенев, Брандес Георг, Год: 1883
  2. Дон-Кихот и Гамлет, Брандес Георг, Год: 1915
  3. Макс Клингер, Брандес Георг, Год: 1882
  4. Граф Мольтке, Брандес Георг, Год: 1885
  5. Иностранная критика о Тургеневе, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1884
  6. Предисловие к книге ‘Новые веяния’, Брандес Георг, Год: 1882
  7. Эрнест Ренан, Брандес Георг, Год: 1880
  8. Генрих Ибсен, Брандес Георг, Год: 1883
Электронная библиотека