В.В. Розанов
В.В. Розанов
Новые труды по истории Византии
Новые труды по истории Византии
Новые труды по истории Византии, Розанов Василий Васильевич, Год: 1913
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Шумит газетный и журнальный мир, — шумит, волнуется и заволакивает целое небо, и кто смотрит со стороны, тому покажется, что это ‘город горит’ или ‘город валится’. Но да не опасается зритель: сие ‘бумажное небо’ — по выражению Апокалипсиса — ‘свивается, как свиток’, и хотя назавтра вылетает из типографий ‘новое небо’ бумаги, но суть в том, что ‘вчерашнего неба’ никто не видит, не чувствует и кое-что помнит из него только ‘для специальной надобности’. Кто, однако, любит ‘труды и дни’ человека и человечества, может любить и может даже влюбиться в этот мир безумного бега, безумной торопливости, безумного возбуждения страстей, воображений и воль.
— Ах, черт возьми: эта печь хорошо топится!
И каким-то тихим тлением представляется возле него рост книги. Ах, интересно говорить с библиографами о судьбе, о характере, об ‘истории’ книг… Ведь всякая из них имеет свою метрику, послужной список и заключительную страницу расчета с похоронным бюро. Книги — люди. Книга дышала, жила. Думала, заботилась. Что-то было ‘на лбу’ у нее, что-то было ‘в сердце’…
И вот ‘умерла’. Не будем об этом говорить.
Но пока она ‘живет’, т.е. нужна, с нею справляются, над нею думают, — этот ‘путь книги’ в обществе и в литературе ужасно интересен. ‘Докуда книжка дойдет?’ ‘Дойдет ли до второго поколения?’ — ‘Будет жить вечно?!!!’ — Ну, это только Пушкин и Лермонтов живут так. ‘Сего адаманта никакой сталью не перережешь’. Вечная поэзия. Только поэзия вечна. Поэзия — вечные молитвы человечества, вечный хлеб человечества. Прозаические книги живут одно поколение и изредка два поколения. До третьего не доживает почти никто: другие мысли, другие люди, другое ‘все’. Другие, следовательно, и ‘книги’, которые читаются, с которыми справляются, которые нужны. Я не говорю о библиотеках, где ‘сложено все’. Библиотека — музей книг, кладбище книг. Конечно, там ‘все есть’, но все уже не ‘дышит’. Ужасное существование, т.е. в библиотеке.
Правда, — она как ‘царство небесное’, т.е. вечно и безболезненно. ‘Иде же несть болезнь и воздыхание, но жизнь бесконечная’… Да, но там не кушают, не пьют и не ‘посягают’. А пока живется человеку, все ему хочется чего-нибудь покушать и куда-нибудь ‘посягнуть’. Нет, Господь с ним, с Элизием: я предпочитаю базар…
Этот год ‘на базар’ выкинуто очень много интересных книг. Прежде всего расцвела Византия, этот интереснейший мир, пройденный западною наукой без внимания. ‘Bas Empire’ [‘Империя времен упадка’ (фр.)], т.е. какая-то низшая, как бы в подлом состоянии, в рабском состоянии и виде, родившаяся империя: этот простой титул, простое наименование Византии западными учеными сыграло роковую роль и для них самих, и для нас. Сравнительно с ‘интересной Италией’ и с ‘великим папством’ все византийское кажется пошлостью… А кто же станет изучать пошлость?.. Но, воистину, интерес истории открывается под пером историка. Византия не имела своего Маколея, своего Тьери, своего Прескотта… Русские не дали ей соответственного Карамзина… Последуя ‘примеру Запада’, русские, кроме редкостных исключений, не касались ‘Bas Empire’… Все мерцали у нас в глазах и снились нам в снах ‘прелестная Италия’ и ‘великие папы’ или шум и гром революции. Ничто так не действует на выбор историка, как воображение, и Византия не действовала на воображение.
‘Пошлость’, ‘Bas Empire’, низкая империя, страна и люди. Между тем там зажглись тихие лампадочки. В св. Петре, в Риме, кроме единственной лампады, в углублении пола перед гробницею апостола Петра, — нет лампад, и от этой одной причины весь громадный собор представляется чем-то вроде нашего Пассажа, т.е. светлым, холодным помещением для ниш, статуй, колонн, где ходишь, гуляешь, рассматриваешь, а помолиться — просто не придет в голову. Ощущение холода, этой озяблости души, так велико, что хочется надеть перчатки. Это храм ‘для погляденья’, а не ‘для усердия’. Византия, т.е. Bas Empire, ‘в своей пошлости’, сказала: ‘Стройте, люди, церкви какие-нибудь, а только теплите в них лампады да ставьте свечи‘. Люди послушались. И вдруг стало в церкви тепло.
А ‘какие-нибудь’ церкви чуть не ежедневно горят. Даже ‘нельзя построить очень хорошую, потому что непременно сгорит’.
И церкви были и остались ‘кое-какие’, а молитва в них теплая. Как устроилось, кто придумал, кто начал!
И побрела сюда темнота народная и теснота народная. Удивительное дело: в Западной Европе, в Италии, как и в Германии, я не видал ни одного младенца, ребенка, и даже не посещают церквей мальчики и девочки, подростки. Одни взрослые граждане!! Хорошо, — то пусть ‘системы богословия’ у них и лучше. Есть Фаррар, Гарнак, Штраус и обольстительный Ренан: но возместит ли это книжное великолепие тот наглядный, ежедневный и повсеместный факт, что дети вовсе не приходят и не приводятся ко Христу, к святым, к ангелам и вообще в храм?
Кто же научил приводить ‘и детей!‘ — Bas Empire. Ибо ‘Христос один‘ и ‘христианство одно‘: оно одно и то же везде. Решительно явно, поэтому, что и о лампадках, и о свечках, и о приводе детей выучила все народы Византия. ‘Приняли христианство от Византии‘, — и делают: зажигают свечи, деревянное масло, ‘прут все в церковь’. Разумеется, подстилая генеральшам ‘коврики’. Но мы на это не смотрим, потому что от другого хорошо на душе. ‘И попу надо получить к празднику красненькую’ (10 р.). Знаем. Слабости. Попы так же слабы, как и мы. Из этой и таких же множества слабостей вдруг получился великий результат: кроме часа богослужения — попы и поповство уравнялись нам, мирянам, и есть или возможно единство и братство мирян и духовенства. Ибо ‘в общей слабости’… Там же, на Западе, и вообще везде, кроме православия, образовался ‘клерикализм’ как пышущая вражда между клиром и между паствою… С ‘великими папами’, с Фомою Бекетом, с Савонаролой, Гусом, Виклефом и Лютером.
Конечно, тут ‘очень много истории’, но ведь все сплошной скандал. В церковном смысле, в религиозном смысле реформация, т.е. ‘разлом’, ‘разрыв’, ‘уличение прежних в недобродетели и лжи‘, — есть, конечно, и только один скандал. Дом строился сначала по такому плану, ‘дом затем строится по другому плану‘… Что? Почему? ‘Так,— забраковали‘. Конечно, это ‘неприятная история’…
А на Востоке росли все ‘в один дом‘, в одну ‘постройку’, в ту же кучу, — без разрыва и разлома. Один ствол рос и растет. ‘А все оттого, что барыням коврики подстилали’… Не верите? А на что божественное слово: ‘Сила Божия (один ствол) в немощах наших сказывается‘ (коврик, маленькая лесть и 10 руб. к празднику). Посмеешься в первую минуту, оглянешься во вторую минуту и задумаешься в третью минуту.
— Один Господь велик, а мы все ма-ле-нь-кие… Результат решительно огромен.
Об этой-то Византии, полной всяческих чудес, и моральных, и метафизических, трое лиц дали или, точнее, начали этот год и немного ранее огромные corpus’ы, т.е. систематические общие обзоры, — на которые хочется, по крайней мере, указать ‘доброхотному читателю’, как писалось в старину. Раньше других профессор университета св. Владимира, г. Юлиан Кулаковский, начал (в 1910 г.) ‘Историю Византии’, посвящая по одному большому тому — веку. В двух доселе вышедших томах он обозревает историю Византии от 395 года до 602 года, — т.е. начиная ее с кончины императора Феодосия Великого и правления императора Аркадия, которому достался Восток или ‘Византийская империя’, которая потом уже никогда не сливалась с западною половиною дотоле единой Римской империей. Но этот признак, ‘отсутствие слияний потом’, слишком внешен и механичен: конечно, по существу, началом Византийской, почти Константинопольской (по столице) империи является перенесение центра империи с Запада на Восток, т.е. с Константина Великого. Никейский собор, бывший при нем, составивший Символ веры православной, конечно, не может быть выведен за границы Византийской империи, великая и главная историческая роль которой и заключается в созидании, утверждении и распространении православия. Изложение истории у г. Юлиана Кулаковского — обычное ученое, без особенных подробностей, без особенного блеска и значительности.
В 1912 году начал обширнейший труд граф Ив. Ив. Толстой, бывший министр народного просвещения и теперь петербургский городской голова: ‘Византийские монеты. Monnaies Byzantines’, — начиная их с монет также Аркадия и доведя их в выпуске четвертом до монет Юстина II, сына Юстиниана Великого, включительно. Описанию монет каждого императора предпослано довольно обширное изложение внешних и внутренних событий его царствования, и это изложение таково, что оно вообще читается связно, легко и обстоятельно, как бы было не приложением к истории монет, но самостоятельною историею (цена каждому выпуску 4 руб.). К книге приложены атласы фототипического воспроизведения всех монет, из них множества — собранных гр. Ив. Ив. Толстым, и проставлена торговая цена каждой монеты. Все нумизматы, конечно, пожалеют, что граф Толстой исхитил время свое, драгоценное для науки, для довольно обыкновенных сравнительно забот и трудов ‘prefecti Petropolitani’…
Оба эти труда, и особенно первый, совершенно затмеваются книгою, которую нельзя читать и даже нельзя держать в руках за ее громадною величиною и непомерной тяжестью, — не менее десяти фунтов. Ее можно только разгибать, как напрестольное Евангелие, но где же взять диакона, который бы держал перед ученым чтецом сей труд? Это — ‘История Византийской империи’ глубокоуважаемого Ф.И. Успенского, директора русского археологического института в Константинополе. Книга рассчитана на три тома, и всякий, конечно, пожелает, чтобы как можно скорее раскупилось это несносно тяжелое издание (фирмы ‘Брокгауз и Ефрон’) и было приступлено ко второму обыкновенному изданию. А первое пусть сплошь ложится на полки библиотек. Такою книгою можно убить человека и даже при силе можно убить теленка, о нее можно ушибиться самому (она продается в переплете). Но читать ее, за невозможностью держать в руках… не решишься.
В предисловии автор интересно говорит, что многолетняя жизнь в Константинополе, среди греческого населения, и близкое ознакомление с духом константинопольского патриархата, сыгравшего колоссальную роль в истории греческой империи, были ему весьма полезны для понимания и для освещения многих отделов этой истории. Он именно благодарит судьбу, что она осязательно и наглядно ознакомила его с людьми и предметами, далекое и книжное представление которых несовершенно и искажено. Конечно, конечно… Гибкости византийской истории были сложнее, чем только ‘подстилания ковриков’, по части чего грешила Русь. Не высказываясь прямо, Ф.И. Успенский косвенно говорит о вечной тенденции патриархата подавлять самостоятельность и подавлять жизнь, наконец — давить самое просвещение и книжность, у славян Балканского полуострова. Ах, история Византии мудра и лукава, свята и хитра…
Но ведь это тем интереснее, т.е. такая сложность. Не составляет ли, однако, некоторого недостатка, что все три ученые — специалисты-археологи. Археология и ‘быть археологом’, конечно, великая вещь. Но не подавляет ли это некоторого духа панорамы, без которого тоже историку невозможно обойтись, — и именно историку общего обзора? Есть исторический анализ, и есть исторический синтез. ‘Господь ведет народы’, ‘судьба кует историю’: эти почти народные изречения содержат некую мысль, коей нельзя отказать ни в реальной правоте, ни в высоком интересе. Читая страницы, особенно у проф. Юл. Кулаковского, чувствуешь незаметную скуку, которая наконец становится и заметна. Изложение походов императоров и полководцев должно или отличаться реализмом и сочностью личного интереса к лицу и судьбе тех древних фигур, или же ответить на вопрос: ‘для чего это было’ и ‘что из этого вышло’? Или свет философии, или свет художества. Без этого ‘история’ грозит обратиться в календарь ‘с учеными раскопками’, т.е. в хронику происшествий, излагая которые автор отвлекается по временам в сторону какой-нибудь частности археологии…
Впервые опубликовано: Новое время. 1913. 11 декабря. No 13561.