НОВЫЕ РАБОТЫ ПО ФИЛОСОФИИ
НОВЫЕ РАБОТЫ ПО ФИЛОСОФИИ
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Новые работы по философии, Розанов Василий Васильевич, Год: 1912
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.
С большим извинением за несвоевременность, позволяем себе обратить внимание читателей, а в сущности, сами нуждаемся в том, чтобы поблагодарить авторов — за две ценные философские работы, появившиеся этою зимою в ‘Вопросах Философии и Психологии’: ‘Очерк теоретической философии Г. С. Сковороды’ одного из лучших наших новейших славянофилов, г. Эрна, — и ‘Натурфилософия Аристотеля и ее значение в настоящее время’ В. Карпова. Не удивляйтесь, читатель, русские философы и псевдофилософы жадно набрасываются на новинки германской, английской и французской философии, — на то, что ‘шумит сейчас’, и совершенным пренебрежением обходят то, что сотворила в области философии античная мысль. У нас нет, при восьми университетах и уже вековом преподавании в них философии, ни одного ‘Очерка греческой философии’, написанного русским профессором. Ни одной книжки ‘О Платоне’, ни одной книжки ‘Об Аристотеле’. Творения Аристотеля, бывшие века ‘евангелием мысли’ в Европе, как, например, его ‘Органон’, ‘Метафизика’, ‘О душе’ и ‘Физика’, — не переведены иначе, как в отрывках или извлечениях. Словом, здесь царит что-то совершенно варварское, невероятное, — по лени и убожеству. Точно сруб избы, догнивающий под дождями годы, потому что никому не понадобилось никакой избы.
На этом безлюдии и бессмыслии было истинным наслаждением читать огромное, ясное, живое изложение философской или, вернее, натуральнофилософской системы Аристотеля. Он был столько же ученый, в современном нам смысле знания, сколько метафизик в смысле всех времен и народов. И до сих пор как соединитель этих двух устремлений человеческой мысли — не имеет себе равных умов, — равных, так сказать, по великолепию и завершенности мозговой, что ли, но общее и точнее — духовной организации. В этом отношении и Платон и Бэкон стоят позади него, ибо то, что было в них, — есть у Аристотеля, а что было у целого Аристотеля — недоставало как Платону в отдельности, так и Бэкону в отдельности. И это простиралось не на томы, не на трактаты, а на самый метод, т. е. не на то, чтобы Бэкон посвятил отдельные труды умозрению и отдельные — собиранию фактов, это — тоже есть, но главное, на каждой странице и даже в каждом отдельном объяснении, отдельном тезисе у него равно живо трепещут факт и мысль, пример и теория, вся мощь колоссального метафизика и весь эмпиризм зоркого, старательного, неутомимого наблюдателя природы. Представьте себе Дарвина, странствующего на корабле ‘Бигль’ и осматривающего зоологические сады, питомники и ‘скотоводства’ всех стран, который бы как хламида облек собою умозрителя-монаха Канта, — или душу этого Канта, внедренную в этого эмпирика Дарвина, и мы получим нечто очень близкое к Аристотелю, давшему 1) первую ‘естественную историю’ и 2) первую ‘логику’. Несоединимое — соединилось. Соединилось один раз в истории. И совершенно очевидно, что и сейчас, в XIX или XX веке, это ‘соединение’ стоит перед историком человеческой мысли и (полнее) человеческой культуры в такой же прелести, загадке, поражающем великолепии и, дерзнем сказать, — некоторой ‘умственной поэзии’, как оно стояло для мира древнего и нового, во все времена, ‘до нас’. В старые времена, когда мне приходилось заниматься Аристотелем, я поражен был тою пользою, которую он приносит для ‘современного человека’ (верная мысль В. Карпова): всякое физическое и физиологическое явление становились точно прозрачнее, умнее и полнее, когда к ним придвигались аристотелевские категории мысли и вечные неумолчные его вопросы, которыми как дробью он колотил во всякий осязаемый и умственный предмет. Это было удивительное впечатление. Не сомневаюсь, что лишь полным невежеством русских умов, русской вообще ‘образованности’ или скорее ‘необразованности’ в области античной философии, величественной, отчетливой, всеобъемлющей, и в частности особенно невежеством в Аристотеле, — объясняются грубейшие у нас триумфы Дарвина, Спенсера и Огюста Конта… Ничего подобного было бы невозможно, если бы наши гимназии и университеты вместо программы ‘всего понемножку’, ‘от всего — одни верхушки’ — следовали программе: ‘немного — но глубоко’, В университете, окончив в 1882 г. историко-филологический факультет, я не слыхал с кафедры самого имени Сократа, Платона и Аристотеля, это было случайностью для состава наших слушателей, вообще этого не бывало. Но не характерно ли, однако, что, пройдя среднее и высшее образование в России по отделу историко-культурных наук, можно было во второй половине XIX века вовсе не услышать ничего из античной философии. Мой сотоварищ Белкин, потом заместивший на кафедре философии нашего профессора, Матв. М. Троицкого, раз сказал мне: ‘Знаешь, брат Розанов: рассуждал я раз с одним врачом о душе, он мне и говорит: ‘Сколько тел вскрыл, сколько черепов на своем веку распилил, — а души ни разу не нашел’. Это ему, бедному, казалось убедительным… В том же духе он читал философию и сам, заведя в Московском университете непостижимую ‘лабораторию для психофизиологических исследований’, где хотел ‘схватить пальцами душу’… И, конечно, тоже для множества юных, ‘не ведающих, что творят’ душ казался ‘убедительным’. Конечно, подобной ерунды, на десятки лет воцарившейся в России, в ее литературе и печати, не могло бы и появиться, преподавай у нас в VIII классе гимназий вместо ‘элементарной логики и психологии’ и ‘начатков богословия’ — хорошее изложение ну вот хоть аристотелевской мысли, или философии Сократа, или досократовской философии (можно бы попеременно делать). Уже тогда, 2 1/2 тыс. лет назад, понятие ‘фмцЉц’, ‘природа’, было так разложено на элементы свои, и именно так пробарабанила ‘дробь вопросов’ о всех умственных и физических предметах, что гиперборейское варварство Белкина (да и Троицкого) было бы немыслимо для знакомых с этою ‘alte Geschichte’ {старая история (нем.).}…
Не могу не сообщить с удовольствием, что, беседуя этою весною с почтенным Александром Ив. Введенским о философских делах в России, — услышал от него прекраснейшее суждение: ‘Я считаю совершенно необходимым, чтобы на русском языке были даны все классические философы, и прежде всего все греческие философы, — в полном объеме и точных переводах’. Конечно, — это ‘альфа’ самого знакомства, самого преподавания. Так как профессор этот чрезвычайно деятелен и вообще исполнителен — то, можно надеяться, он так или иначе добьется осуществления своей умной мысли. К его большим философско-педагогическим заслугам прибавилась бы еще огромная. Для этого ученые могут и организоваться, могут взять в сотрудничество, для компилятивных частей работы, студентов и курсисток.
Повторяем, — труд В. Карпова превосходен, и желательно, чтобы он появился отдельною книгою. Он, прежде всего, ‘настолько’ необходим для студентов и студенток филологических факультетов.
Превосходен по теплоте труд Эрна о Григории Саввиче Сковороде, украинском ходебщике-философе, который, право же, есть ‘родоначальник русской философии’… Г-н Эрн готовит о нем целую книгу, и, судя по отрывку в ‘Вопросах Философии и Психологии’, — это будет превосходная книга. Сковорода был совершенно самобытен, совершенно самостоятелен. Его земляк Гоголь пустил злое словцо о ‘Кифе Мокиевиче’, которое потом забавляло Русь целый век, и все этому ‘Кифе Мокиевичу’ смеялись, и при всякой попытке русского ‘от себя’ мыслить — указывали пальцами и злобно гоготали: ‘Это — Кифа Мокиевич’. Здесь, как и всюду, Гоголь сыграл отрицательную службу: своим ‘Кифой Мокиевичем’ он в значительной степени породил русских ‘позитивистов’, ‘контистов’, ‘спенсеристов’, да и позднее последователей Шопенгауэра и ‘ницшеанцев’, все вообще повторяющее Запад, компилирующее Запад… Он создал страшное ‘как можно свое суждение иметь’ в философии и философствующей нашей литературе. Между тем, гораздо ранее Гоголя прошла по той же Малороссии трогательная и прекрасная личность Сковороды, на которую и не оглянулся Гоголь, о которой он не собрал сведений, собирая (через приятелей) сведения о разных базарных прибаутках. Около Сковороды, его благородного смирения, его высокой личной религиозности, его, прямо скажем, ‘нравственной святости’, — и все это при редких философских дарах, — как груб кажется Гоголь, груб, жёсток и тёмен. ‘То, чему положил начало бездомный странник Сковорода, — говорит г. Эрн, — не только живо, но молодо и юно в наши дни (курсив Эрна). Темы философии Сковороды имеют и для нас, почти через полтораста лет, первостепенное значение. Сковорода в своих исканиях наткнулся на сокровища, которые не изжиты до сих пор. И сокровище это заключается в том, что символу (вспомним гётевское: ‘Все видимое есть только символ невидимого’.— В. Р.) Сковорода вновь, после многих веков забвения, придал серьезное метафизическое и философское значение, что он все мировоззрение свое построил на принципе символическом, т. е. внутреннем, ознаменовательном, человеческом, решительно отвергнув принцип рационалистического схематизма, т. е. точку зрения внешнюю, внечеловеческую, расплывающуюся в безвоздушных и неопределенных абстракциях’. У Сковороды г. Эрн находит предвосхищение того, что потом с такою силою и красотой выразили Тютчев, Киреевский, Хомяков и Достоевский. Заметим, что г. Эрн — молодой московский философ, если не ошибаюсь, готовящийся занять кафедру философии в тамошнем университете. Что-то в высшей степени обещающее содержится в этом направлении именно молодых русских умов. Гг. Эрн, С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, Флоренский, Ельчанинов, Аскольдов, Гершензон, Цветков и еще несколько других говорят о каком-то втором возрождении славянофильства, наступающем в наши дни, — о ‘серебряном веке’ его, наступающем после ‘золотого века’ Киреевских — Хомякова — Аксаковых. Против этой смелой молодежи, так верующей в волнующееся и растяжимое, но, однако, одно знамя ‘Россия — Православие — Старая (идеальная) жизнь’, — как жалки задыхающиеся в последней злобе, но не имеющие ни слов, ни мыслей сотруднички профессорских ‘Русск. Ведомостей’, с их станом выцветших либералов, и выписавшиеся писатели ‘Русского Богатства’, ‘Современного Мира’ и просто ‘Современника’, — пытающиеся гальванизировать тело 60-х годов. Славянофилы — верили в ‘воскресенье’: и им — оно дано. Но позитивисты в ‘воскресенье’ не верили и издевались над ним: откуда же и как им ожить?!! В 60-х годах была хороша именно ‘заря’ возрождения, их первые протесты и вся ‘весенняя’ гроза их. Но прозаично было их продолжение, затянутость, этот скучный, позитивный их ‘день’, самодовольный и однообразный. Ну, а о ‘поэтическом вечере’ не к лицу мечтать таким вообще не поэтам… И этот ‘вечер’ их — только дождлив и грязен.
НВ. 1912. 21 июня. No 13029.
…две ценные философские работы, появившиеся этой зимою… — Эрн В. Очерк теоретической философии Г. С. Сковороды // Вопросы философии и психологии. М., 1911. No 5 (110). Ноябрь — декабрь. С. 645-680, Карпов Вл. Натурфилософия Аристотеля и ее значение в настоящее время // Вопросы философии и психологии. М., 1911. No 4 (109). Сентябрь — октябрь. С. 517-597, No 5 (НО). Ноябрь — декабрь. С. 725-814.