НОВЫЕ КНИГИ.
НОВЫЕ КНИГИ.
——
——
——
——
П. Т.
‘Дло’, No 1, 1869
Новые книги, Ткачев Петр Никитич, Год: 1869
Время на прочтение: 31 минут(ы)
1. Доисторическій бытъ человчества и начало цивилизаціи. Соч. Е. Б. Тайлора. Перевелъ съ англ., подъ редакціею профес. М. И. У. . Мюльгаузена, Е. Балицкій. Москва 1868 г:
2. Русскіе на Босфор въ 1833 году. Изъ записокъ H. Н. Муравьева (Барскаго). Изд. Чертковской Библіотеки. Москва 1869 г.
3. Раскольники и Острожники. Очерки и разсказы. Сочин. ед. Вас. Ливанова. Москва. 1868 г.
4. Новыя сказки Эдуарда Лабулэ. Изд. Н. И. Ламанскаго. 1869 г.
5. Ученое путешествіе по моему кабинету. Соч. А. Манжена. Перев. съ французскаго. Чтеніе для юношества. С. Петербургъ 1869 г.
Книга Тайлора составляетъ въ нашей, сравнительно говоря, довольно богатой переводной литератур, очень крупное явленіе, и потому мы считаемъ полезнымъ дать объ ней но возможности обстоятельный отчетъ, не выходя, разумется, изъ предловъ библіографической хроники. Доисторическій бытъ человчества давно уже обращаетъ да себя вниманіе мыслящихъ людей и, въ послднее время, благодаря тщательнымъ изслдованіямъ филологовъ и геологовъ, благодаря отважнымъ изысканіямъ путешественниковъ, проникающихъ въ самыя отдаленныя и варварскія страны, свтъ науки начинаетъ освщать даже непроницаемый мракъ періода возникновенія цивилизацій. Попытки эти имютъ огромную важность:
‘Можно безъ преувеличенія сказать,— справедливо замчаетъ Тайлеръ въ самомъ начал своей книги, — что цивилизацію, какъ процессъ длиннаго и сложнаго возрастанія, можно вполн понять только при изученіи во воемъ ея объем, и что прошедшее постоянно необходимо для объясненія настоящаго и цлое — части. Сознаніе этого можно видть отчасти въ горячемъ любопытств, съ которымъ читаются описаніи чуждыхъ и древнихъ народовъ, въ путешествіяхъ Кука, ‘Индйцы Сверной Америки’ Катлина, ‘Мексика и Перу’ Прескотта и даже сухія подробности антикваріевъ въ изслдованіяхъ о жизни обитателей Швейцарскихъ озеръ и Оленьихъ племенъ въ Центральной Франціи. Въ отношеніи практической жизни эти народы для насъ, пожалуй, и неважны, но, читая о нихъ, мы сознательно или безсознательно дополняемъ картину и начертываемъ ходъ жизни человчества, которое, какъ справедливо замчено, составляетъ въ послднемъ результат самый любопытный предметъ нашихъ изслдованій’ (стр. 2).
На основаніи какихъ же данныхъ можно всего лучше возстановить картину первобытной жизни человчества, пополнить ея проблы? Сохранившіеся и дошедшіе до насъ памятники древности, въ род построекъ, утвари, орудій и т. п.— указываю! только косвеннымъ образомъ на современное имъ состояніе культуры. Самое же полное и прямое свидтельство объ этомъ состояніи мы можемъ почерпнуть въ изслдованіяхъ о средствахъ я способахъ выраженія мыслей первобытныхъ людей — въ ихъ письменности. Подъ словомъ выраженіе мыслей разумютъ обыкновенно только одну человческую рчь. Но это крайне не точно: подъ нимъ нужно разумть вообще всякій физическій процессъ, посредствомъ котораго человкъ выводитъ свою мысль наружу, сообщаетъ ее другимъ. Кром языка словъ, есть еще языкъ мимики, языкъ жестовъ.
Языкъ жестовъ, но времени, возникаетъ ране языка словъ. Ребенокъ задолго до того, какъ начнетъ говорить, уже начинаетъ жестикулировать. Правда, нтъ фактовъ, достаточно достоврныхъ, по которымъ можно было бы заключать, что и все человчество, въ своемъ развитіи, проходило т же ступени, какъ и отдльный человкъ, нтъ достаточно фактовъ, которые давали бы намъ право наврное утверждать, что люди дошли до языка словъ — посредствомъ языка жестовъ. Но еслибы это было дйствительно такъ, тогда вопросъ о происхожденіи языка, такъ долго мучившій философовъ и филологовъ, разршился бы самъ собою, тогда изчезли бы безвозвратно метафизическія теоріи о прирожденности дара слова, и филологія, какъ справедливо замчаетъ Тайлоръ, получила бы новое основаніе, весьма отличное отъ ныншняго. Есть ли же, однако, какія нибудь данныя, на основанія которыхъ можно было бы допустить подобное предположеніе? Такія данныя, дйствительно, есть. Съ одной стороны мы знаемъ, что чмъ на боле низкой ступени развитія стоитъ то или другое племя, тмъ боле, въ способахъ его выраженія, языкъ жестовъ преобладаетъ надъ языкомъ словъ. Безпрерывная жестикуляція индусовъ, арабовъ, говоритъ Тайлоръ, поражаетъ каждаго путешественника. Многія африканскія племена не иначе могутъ выражать рчь, какъ сопровождая ее мимикою, прищелкиваніемъ пальцами и т. п. Съ другой стороны существуютъ мифическія легенды о такъ называемыхъ нмыхъ народахъ. Правда, достоврность этихъ легендъ боле чмъ сомнительна, тмъ не мене, они, какъ и всякая легенда, должны же опираться на. какой нибудь дйствительный фактъ, который, хотя, быть можетъ, и говоритъ не совсмъ то, что говоритъ легенда, но все же могъ служить для нея нкоторымъ основаніемъ.
‘Въ новйшія времена, говоритъ Тайлоръ, мы мало слышимъ о нмыхъ племенахъ, по крайнй мр, отъ достоверныхъ писателей, за то находимъ множество разсказовъ о народахъ, занимающихъ нчто среднее между нмыми, мифическими народами и нами самими, и языкъ которыхъ такъ несовершененъ, что даже говоря о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ, они дополняютъ его жестами. Еще въ прошломъ столтіи, лордъ Монбоддо говоритъ, что, но словамъ извстнаго д-ра Петра Грингиля, къ востоку отъ мыса Пальмоса, въ Африк жилъ народъ, который не могъ понимать другъ друга въ темнот, и который дополнялъ недостатки своего языка жестами. Если бы лордъ Монбоддо былъ единственнымъ или, по крайней мр, главнымъ авторитетомъ такого рода сказокъ, мы могли бы оставить въ поко его полу-говорящихъ людей и отнести ихъ, какъ и его людей съ хвостами и людей-обезьянъ, къ области мифологіи, но, какъ мы увидимъ ниже, онъ Говоритъ это далеко не одинъ, а вмст съ другими замчательными авторитетами’ (стр. 99).
И вслдъ на этимъ Тайлоръ приводитъ рядъ свидтельствъ боле или мене авторитетныхъ путешественниковъ, подтверждающихъ показанія Монбоддо. Мы укажемъ здсь только на интересныя свденія, сообщаемыя Спиксомъ и Марціусомъ о язык бразильскихъ племенъ пурисовъ и короадосовъ. По ихъ показаніямъ, языки этихъ племенъ такъ несовершенны, что въ нихъ лтъ никакихъ перемнъ окончанія, никакой конструкціи. Чтобы сдлать ихъ попятными, необходимо дополнять ихъ жестами рукъ и рта. Напримръ, для того, чтобы сказать: я пойду въ лсъ, индецъ употребляетъ слова: лсъ-идти и затмъ, вытянувъ губы на подобіе свинаго рыла, указываетъ имъ по извстному направленію.
Эти и подобные имъ факты даютъ право заключить, что языкъ развивается при помощи жестовъ, и что люди выработали себ этотъ даръ слова, которымъ они такъ гордятся и исторія котораго теперь совершенно уже изгладилась изъ ихъ памяти, не вдругъ, а постепенно, — постепенно увеличивая, разнообразя и приспособляя къ выраженію своихъ умственныхъ представленій т немногіе звуки, на которые первоначально былъ способенъ человкъ. Способностью же издавать звуки обладаютъ вс люди, даже глухонмые. Тайлоръ утверждаетъ, что глухонмые, не слышавшіе никогда произносимаго слова, могутъ совершенно самопроизвольно, т. е. когда имъ никто не показываетъ, издавать боле или мене раздльные голосовые звуки, придавая имъ опредленное значеніе, и разъ произнеся звукъ, они продолжаютъ употреблять его въ одномъ и томъ же значеніи. Такъ, напримръ, глухонмой Шумеръ разсказываетъ, что онъ, ‘въ своемъ невоспитанномъ состояніи’ уже открылъ звуки, которые были тсно слиты съ его чувствами и представленіями, каждое любимое имъ лицо, каждая вещь и животное, для которыхъ у него не было знаковъ, назывались имъ какимъ нибудь опредленнымъ звукомъ. Звуки глухонмыхъ односложны, и вызываются обыкновенно тми движеніями рта, которыми глухонмой, на язык жестовъ, старается подражать, напримръ, д, питью, лаянью и т. п. Слдовательно, опытъ надъ глухонмыми даетъ новое доказательство теоріи, утверждающей, что языкъ жестовъ предшествуетъ и какъ бы вызываетъ языкъ словъ. Звукъ является вслдствіе извстныхъ жестовъ рта. и языкъ разнообразіемъ этихъ жестовъ обусловливаетъ разнообразіе звуковъ, каждый звукъ соотвтствуетъ извстному умственному представленію, постоянно употребляя одни и т же звуки для обозначенія однихъ и тхъ же представленій, человкъ запоминаетъ связь между ними и ихъ взаимныя отношеніи: естественно, когда въ ум его возникаетъ какое нибудь новое представленіе, для обозначенія котораго онъ не иметъ соотвтствующаго звука, онъ комбинируетъ старые звуки, дополняетъ ихъ жестами и, такимъ образомъ, мало-по-малу вырабатываете языкъ словъ. Но почему же мы имемъ право предполагать, что языкъ жестовъ возникаетъ ране языка словъ? Предположеніе сто не иметъ за собою никакихъ безспорно достоврныхъ, положительныхъ фактовъ, потому что, какъ мы сказали выше, свденія. сообщаемыя древними писателями о нмыхъ народахъ, имютъ чисто легендарный характеръ, но за то, если нтъ доказательствъ положительныхъ, то есть доказательства, такъ сказать, косвенныя и отчасти апріористическія. Во-первыхъ, опытъ обученія глухонмыхъ показываетъ, какимъ образомъ изъ языка жестовъ (губоподражаніе) можетъ развиться языкъ словъ, во-вторыхъ, языкъ жестовъ, по самому существу своему, боле соотвтствуетъ младенческому состоянію ума первобытныхъ людей, нежели языкъ словъ. Въ язык словъ обыкновенно устроивается связь, соединяющая извстную мысль, извстное представленіе съ выраженіемъ стой мысли, этого представленія, въ язык же жестовъ — связь эта никогда не теряется и для каждаго совершенно очевидна.
‘Почему слова: стоять и идти имютъ данныя имъ смыслъ, — это вопросъ, на которыя мы не умемъ датъ и тни отвта’, намчаетъ Тайлорь, ‘и еслибы насъ научили говорить стоять тамъ, гд теперь мы говорамъ идти, или наоборотъ, то это было бы для насъ ршительно все равно. Безъ сомннія была достаточная причина, почему эти слова получили тотъ смыслъ, который они теперь имютъ, какъ всякая вещь иметъ свою причину, но утверждать мы не можемъ, могло и не быть никакой причины, потому что мы совершенно потеряли всякую связь между словомъ и идеею. Въ язык же жестовъ эта связь между идеею и словомъ не только постоянно существуетъ, но даже и не теряется ни на минуту изъ виду. Когда глухонмое дитя ставитъ свои два первые пальца на столъ, отдливъ ихъ нсколько другъ отъ друга, изображая тмъ какъ бы пару ногъ, и передвигаетъ ими по столу, представляя какъ бы шагаетъ, мы безъ всякаго толкованія поймемъ, что это значитъ и почему онъ это длаетъ’. (Стр. 20).
Языкъ жестовъ не допускаетъ никакихъ отвлеченностей, безъ которыхъ немыслимъ языкъ словъ, это языкъ чисто, такъ сказать, конкретный, чуждый всякихъ обобщеній. Лучше всего это можно доказать, изучая языкъ глухонмыхъ. Весьма обыкновенный, напримръ, вопросъ: что съ вами? глухой выражаетъ жестами, означающими: вы кричите, вы биты и т. д., т. е. перечисленіемъ всего того, что, по его мннію, съ вами могло случиться. Глухонмое дитя, говоритъ Тайлоръ, не спроситъ: что вы вчера обдали? а — былъ ли у васъ супъ, былъ ли у васъ бульонъ? и т. п. Условную фразу онъ выражаетъ альтернативою или контрастомъ: т. е. вмсто того, напримръ, чтобы сказать: я былъ бы наказанъ, еслибы я былъ лнивъ и упрямъ, онъ скажетъ: я лнивый, упрямый, нтъ!— лнивый, упрямый, я наказанъ, да! Глухонмой, замчаетъ Тайлоръ, въ другомъ мст, не различаетъ причинности отъ простой послдовательности: идея причины, какъ понятіе абстрактное, чуждо его уму, точно также чуждо его уму понятіе длать: чтобы показать, что портной длаетъ платье, онъ долженъ представить изъ себя портного, шьющаго платье, чтобы выразить, что ‘дождь длаетъ землю плодородною,’ онъ долженъ показать жестами, что дождь падаетъ, что растенія растутъ и т. п. Однимъ словомъ, анализъ языка глухонмыхъ, которому посвящена вторая глава книги Тайлора, ясно показываетъ, что языкъ жестовъ есть именно тотъ языкъ, который всего боле соотвтствуетъ первобытному состоянію человческаго ума. Языкъ словъ требуетъ уже нкоторыхъ обобщеніи, нкоторой отвлеченности, и потому онъ могъ образоваться только тогда, когда человкъ вышелъ изъ этого первобытнаго состоянія. Языкъ словъ развивается постепенно: сперва человкъ выдумываетъ комбинацію звуковъ (слово) для обозначенія какого нибудь одного, опредленнаго предмета, потомъ, по мр того, какъ умъ его усвоиваетъ абстракцію, и въ немъ начинаютъ слагаться отвлеченныя родовыя понятія,— языкъ его обогащается словами, служащими для обозначенія этихъ послднихъ, эти новыя слова, быть можетъ, представляютъ не боле, какъ видоизмненіе, искаженіе старыхъ, означавшихъ тотъ или другой опредленный конкретный предметъ, отсюда становится само собою понятно, почему большая часть, или лучше, почему вс теперь существующія слова, не имютъ, повидимому, никакой необходимой связи съ изображаемою ими мыслью, почему вс они имютъ чисто условный характеръ.
Та особенность неразвитаго ума, благодаря которой онъ можетъ думать не иначе, какъ изображая свои представленія въ конкретныхъ картинахъ или жестахъ, всего рельефне проявляется въ древней письменности. Въ письменности ея вліяніе удержалось гораздо доле, чмъ въ разговорномъ язык, въ то время, какъ человкъ давно уже пересталъ говорить языкомъ жестовъ — картиннымъ языкомъ, какъ его называетъ одинъ глухонмой, онъ все еще, однако, продолжалъ на письм изображать свою мысль фигурами. Весьма интересный анализъ такого письма читатель найдетъ въ 5-й глав книги Тайлора: мсто не дозволяетъ намъ останавливаться слишкомъ долго на этомъ предмет, такъ какъ мы имемъ въ виду нсколько подробне познакомить читателей съ содержаніемъ 6-й главы, въ которой говорится о происхожденіи идоловъ и мифовъ. Замтимъ только, что фигура играетъ въ письм такую же роль, какъ жестъ въ разговор: развитіе словеснаго языка отражается на письменности первобытныхъ народовъ, послдовательнымъ вытсненіемъ конкретнаго способа выраженій — абстрактнымъ.
Итакъ, результатомъ умственнаго развитія человка является тотъ фактъ, что человкъ постоянно стремится отъ конкретнаго представленія своихъ мыслей перейти къ абстрактному. Идея а ея образъ, ея вншнія проявленія утрачиваютъ ту тсную связь, которая соединяла ихъ прежде, или правильне, эта связь изъ объективной превращается въ чисто субъективную, условную. Прежде всего, какъ мы видли, эта связь исчезаетъ въ разговорномъ язык, потомъ въ письменномъ. Но. даже и посл того, какъ она изчезнетъ изъ языка, она долго еще сохраняется въ представленіяхъ человка, онъ долго еще вритъ въ нее, и вотъ этою-то врою Тайлоръ весьма остроумно пытается объяснить происхожденіе идоловъ, мифы и волшебство. Чтобы сдлать свое объясненіе удобопонятне. Тайлоръ сравниваетъ умъ первобытнаго человка съ умомъ дитяти.
‘Европейское дитя,— говоритъ онъ,— забавляющееся своею куклою, даетъ ключъ къ объясненію многихъ умственныхъ явленій, отличающихъ высоко цивилизованныя расы человчества отъ расъ, стоящихъ ниже ихъ’ (стр. 140).
Почему ребенку необходима кукла и почему люди взрослые никогда не играютъ въ куклы? Потому что ребенокъ можетъ думать только конкретными образами, которые онъ не въ состояніи отвлеченно удержать въ своей памяти и которые потому должны быть выражены въ какихъ нибудь матеріальныхъ вещахъ. Связывая свои умственныя представленія съ матеріальными вещами, лежащими передъ его глазами, онъ легче можетъ ихъ комбинировать и он дольше остаются въ его памяти. Въ этомъ случа ребенка можно сравнить съ человкомъ, считающимъ на пальцахъ или на счетахъ, какъ для него пальцы или счеты служатъ пособіемъ при отвлеченныхъ математическихъ выкладкахъ, такъ точно куклы служатъ для ребенка, пособіемъ его отвлеченнаго мышленія, составляющаго песъ интересъ игры. Совсмъ не нужно, чтобы кукла походила на изображаемый ею предметъ, достаточно только, если ребенокъ привыкъ соединять съ нею представленіе объ изображаемомъ ею предмет. При помощи воображенія, которое такъ сильно развито у дтей, они безъ особеннаго труда отождествляютъ конкретный образъ съ тою идеею, которую этотъ образъ долженъ былъ изображать, хотя всякій другой человкъ, смотрящій на дло но дтскими глазами, не увидитъ между образомъ и идеею не только тождества, но даже и простаго сходства. Что, повидимому, общаго между этимъ деревяннымъ истуканчикомъ, долженствующимъ изображать солдата, и настоящимъ солдатомъ, или между этимъ трехъугольномъ кускомъ дерева и кораблемъ? Однако, этотъ истуканчикъ и этотъ кусокъ дерева вполн удовлетворяютъ своей цли, и въ голов ребенка представленія о солдат и корабл до такой степени совпадаютъ съ представленіями объ истуканчик и трехъугольномъ куск дерева, что онъ не иначе можетъ мыслить о первыхъ, какъ играя съ послдними. Безъ этого совпаденія, онъ былъ бы не въ состояніи развивать своихъ мыслей о корабл и солдат. Такимъ образомъ, оно обусловливается, съ роковою необходимостью. младенческимъ состояніемъ человческаго ума, и каждый человкъ, стоящій на этой низкой ступени умственнаго развитія. непремнно долженъ длать подобныя отождествленія. На самомъ дл такъ это и есть. Путешественникъ Бакгаутъ разсказываетъ, что разъ въ Ваи-Дименовой земл онъ видлъ туземку, приводившую въ порядокъ и разрзывавшую большое число камней, которые были плоски, овальны и имли въ ширину около двухъ дюймовъ. Этими камнями, какъ оказалось, она хотла представить себ отсутствующихъ друзей, а одинъ, самый большой, означалъ толстую женщину съ острова Флиндерса, извстную подъ именемъ матушки Браунъ. Подобные обычаи часто встрчаются и у расъ, стоящихъ несравненно выше по своему развитію жителей Ван-Дименовой земли. Такъ, у нкоторыхъ сверо-американскихъ племенъ, разсказываетъ Тайлоръ, цитируя Кэтлина,
‘мать, лишившаяся ребенка, хранитъ воспоминаніе о немъ тмъ, что наполняетъ его колыбель черными перьями, и носитъ ее съ собою цлый годъ или больше. Когда она останавливается гд нибудь, то ставитъ и свою колыбельку, и уходя къ своимъ занятіямъ, она разговариваетъ съ нею, точно такъ, какъ бы она длала, еслибъ въ ней лежалъ живой ребенокъ’ (стр. 142).
Въ Африк для той же цли, т. е. для воспоминанія объ умершихъ дтяхъ, матери длаютъ себ куклы. У племени бетона существуетъ обычай, по которому замужнія женщины носятъ съ собою куклу до тхъ поръ, пока у нихъ не родится ребенокъ, а потомъ эту куклу бросаютъ. Куклы эти — судя по образцу, находящемуся въ лондонскомъ миссіонерскомъ музе,— имютъ видъ простыхъ длинныхъ фляжекъ, перетянутыхъ вокругъ жемчужною бичевкою. У остяковъ Восточной Сибири существуетъ обыкновеніе, что когда человкъ умретъ, то изъ дерева вырубаютъ фигурку, долженствующую изображать умершаго, этой фигур приносятся жертвы, воздаются почести, жена ласкаетъ ее и цлуетъ, но истеченіи трехъ лтъ, истукана хоронятъ. Эти изображенія составляютъ переходъ, подготовленіе къ идоламъ, которыхъ не слдуетъ смшивать съ фетишами. Идолъ служитъ дикарю для той же цли, какъ и кукла дитяти. Онъ длаетъ его способнымъ давать опредленную видимость, конкретную отчетливость его смутнымъ, неяснымъ представленіямъ о высшихъ существахъ, представленіямъ, генезиса которыхъ здсь мы не будемъ касаться. Такъ какъ человкъ есть единственное высшее существо, котораго можно видть и формамъ котораго можно подражать, то, разумется, вс идолы представляютъ боле или мене грубое подраженіе человческимъ формамъ. Но понятно также, что подражанія эти имютъ самое отдаленное и не для всякаго даже глаза доступное сходство съ оригиналомъ, очень часто, или лучше, почти всегда, они боле походятъ на простые деревянные чурбаны или плохо отесанные камни, чмъ на человка. Но первобытный человкъ, подобно ребенку, иметъ способность влагать свои представленія объ одушевленныхъ предметахъ и отвлеченныхъ идеяхъ въ такія неодушевленныя вещи, которыя ни одною почти чертою не напоминаютъ этихъ одушевленные предметы. На этихъ воображаемыхъ сходствахъ основывается большая часть мифовъ. Въ подтвержденіе этой мысли, Тайлоръ приводитъ много примровъ, и мы считаемъ не лишнимъ указать здсь на нкоторые изъ нихъ.
У одного индйскаго племени (риккасаровъ) былъ молодой индецъ, любившій одну молодую двушку, родители не соглашались на бракъ, въ отчаяніи, влюбленный юноша пошелъ на лугъ, ропща на свою судьбу, влюбленная въ него двица пошла туда же, врная собака юноши отправилась также за господиномъ, долго шли они вс втроемъ, не имя никакой пищи, кром дикаго винограда и, наконецъ, мало но малу обратились въ камни, которымъ, съ подобающимъ благочестіемъ, поклоняются теперь риккасары. Мифъ этотъ основанъ на соображаемомъ сходств трехъ камней съ двумя человческими фигурами и собакою.
Такимъ же точно образомъ объясняется мифъ о человк, превращенномъ въ скалу (см. 149 стр.). Каменные круги, поставленные въ очень давнія времена, неизвстно съ какою цлью на равнинахъ и вершинахъ Англіи и другихъ странъ, породили мифъ о круговыхъ пляскахъ, а этотъ мифъ, въ свою очередь, подъ вліяніемъ, вроятно, пуританскихъ воззрній, исказился въ разсказъ о томъ, что кругъ состоялъ первоначально изъ двушекъ, обращенныхъ въ камень за то, что он танцовали въ воскресенье. Но всего замчательне въ этомъ случа мифы о слдахъ ногъ, оттиснутыхъ въ скалахъ богами и разнаго рода, святыми и могучими людьми. Мифы эти въ безчисленныхъ варіаціяхъ повторяются во всхъ, частяхъ свта, ихъ можно найти и у египтянъ, и у грековъ, и у браманистовъ, буддистовъ, христіанъ и мусульманъ, иногда одна и тоже впадина въ, скал разсматривается, какъ слдъ ногъ многаго множества героевъ и святыхъ, смотря потому, изъ подъ чьей редакціи вышелъ мифъ. Весьма типическій, въ этомъ отношеніи, примръ приводитъ Тайлоръ. Онъ, разсказываетъ, что на одной скал (скала на вершин Адамова пика) на остров Цейлон, существуетъ впадина, длиною въ 5 футовъ, шириною въ 1 ф., походящая на слдъ человческой ноги потому только, что на ней молоткомъ сдланы насчки для пальцевъ. Браманисты, буддисты и мусульмане ходятъ на эту гору для поклоненія священной, слду. Браманисты считаютъ его за слдъ Шивы, буддисты за слдъ самого Будды, мусульмане же увряютъ, что на этомъ самомъ мст стоялъ Адамъ въ то время, когда его выгнали изъ рая. Гностики считаютъ его за слдъ еу, а католики за слдъ св. Фомы.
Подобныхъ мифовъ можно бы было привести безчисленное множество, вс они весьма рельефно характеризуютъ ту низкую ступень умственнаго развитія человка, когда онъ не иначе можетъ мыслить объ отвлеченныхъ представленіяхъ, какъ при помощи матеріальныхъ образовъ, что на этой ступени развитія, онъ, очевидно, долженъ признавать, что между этимъ отвлеченнымъ представленіемъ и изображающимъ его матеріальнымъ образомъ существуетъ дйствительная, объективная связь, чтобы осмыслить эту связь, какъ связь чисто субъективную, для этого нужно, чтобы человкъ сознательно отдлилъ себя отъ окружающаго его міра, чтобы онъ понялъ, въ какихъ отношеніяхъ находится къ нему послдній, чтобы онъ уяснилъ себ различіе субъективнаго отъ объективною, но для того, чтобы онъ могъ все это понять, — для этого онъ долженъ пройти предварительно весьма длинный и трудный путь умственнаго прогресса, полный всевозможныхъ ошибокъ и заблужденій. Смшеніе объективнаго отношенія съ субъективнымъ, смшеніе отвлеченнаго представленія съ изображающимъ его матеріальнымъ образомъ, знакомъ,— мы можемъ прослдитъ до періода современной цивилизаціи европейскихъ расъ, и
‘это смшеніе, — говоритъ Тейлоръ — есть не только главная причина большей части заблужденій язычества, но даже и такой, повидимому, темный предметъ, какъ магія и волшебство, могутъ быть въ значительной степени объяснены, если смотрть на нихъ, какъ на результатъ этого духовнаго процесса’ (стр. 154).
Этимъ отождествленіемъ предмета съ его изображеніемъ объясняется, напримръ, весьма распространенное у индйцевъ Сверной Америки и употреблявшееся въ Европ, въ древности и въ средніе вка, дланіе фигуры, потомъ растапливаніе или сушеніе, стрляніе, втыканіе булавокъ, шиповъ и т. п.— для того, чтобы какая нибудь бда приключилась съ лицомъ, представляемымъ этою фигурою, Перуанскіе волшебники, разсказываетъ Тайлоръ, и до сихъ поръ длаютъ куклы изъ лохмотьевъ, втыкаютъ въ нихъ иглы кактуса и прячутъ ихъ куда нибудь въ потаенныя мста, въ постели и подушки, чтобы такимъ образомъ испортить человка, причинить ему какую нибудь болзнь. На остров Борнео до сихъ поръ существуетъ обычай длать изъ воска фигуру врага котораго нужно околдовать, его тло должно разрушаться, по мр того, какъ растапливается фигура, и т. п. Смшеніе слова съ идеею, матеріальнаго образа съ представленіемъ, приводитъ къ совершенно аналогичному смшенію имени съ человкомъ, носящимъ его. Отсюда вытекаетъ врованіе людей, что, произнося извстное имя, они могутъ оказывать непосредственное дйствіе на тотъ предметъ, который называется имъ, хотя бы онъ находился на безконечномъ отъ нихъ разстояніи. Человка можно проклясть и околдовать его именемъ точно также, какъ и его изображеніемъ. Если хотите нанести вредъ какому либо человку, то положите на порог его одежду, произнесите надъ ною его имя, и когда потомъ вы будете бить эту одежду, то вашъ врагъ будетъ чувствовать каждый ударъ, какъ будто бы вы били его непосредственно но его тлу.
‘Такое же направленіе мысли, говоритъ Тайлоръ, проявляется въ томъ врованіи, что произношеніе имени божества даетъ человку средства прямого сообщенія съ существомъ его носящимъ, или даже передаетъ въ его руки сверхъестественную силу этого существа, которою онъ можетъ располагать по своему произволу’ (стр. 164).
Связь между именемъ и предметомъ, по понятіямъ мало развитаго ума, касается не только произносимаго, но и написаннаго слова. Китайскій врачъ, напримръ, если онъ не можетъ достать лекарства, необходимаго его паціенту, пишетъ названіе этого лекарства на клочк бумаги и заставляетъ больного проглотить его или выпить настой его въ вод. У мусульманъ вода, въ которую былъ обмакнутъ стихъ корана, считается цлебнымъ средствомъ противъ всякого рода болзней и т. п.
Тою же воображаемою объективною связью идей, Предметовъ и ихъ знаковъ, изображеній, объясняются астрологическія бредни неразвитыхъ народовъ, по понятіямъ, напримръ, ацтековъ, созвздіе черепа иметъ отношеніе къ голов человка, родившагося подъ этимъ созвздіемъ, созвздіе кремня — къ зубамъ и т. п. На такихъ же точно основаніяхъ астрологія древнихъ римлянъ или грековъ признавала соотношеніе небесныхъ тлъ и ихъ положенія съ судьбою и характеромъ человка. На этихъ же самихъ основаніяхъ признаютъ, что въ созвздіе рыбъ — должно ловиться много рыбы: что когда мсяцъ находится на ущерб — то нужно рубить деревья, собирать овощи, унавоживать почву: когда же мсяцъ увеличивается — тогда самое удобное начинать какое нибудь предпріятіе и т. п. Такимъ образомъ неразвитый умъ, признавая всякую случайную связь между двумя явленіями за связь необходимую, объективную,— доходитъ до вры въ гаданья. Если тнь отъ пепла сожженой бумаги иметъ, напримръ, фигуру гроба — значитъ человку грозитъ близкая смерть, если оно- иметъ видъ экипажа или лошадей — скорая поздка и т. п.
И такъ, анализъ языка жестовъ, открывъ намъ своебразную особенность ума первобытныхъ или вообще неразвитыхъ людей, бросаетъ не только свтъ на темный вопросъ о происхожденіи языка, по и приводитъ также къ объясненію большей части мифовъ, волшебства, гаданій и т. п. Онъ приводитъ также къ тому предположенію, что встрчаемыя нами рзкія различія въ цивилизаціи различныхъ человческихъ расъ суть скоре результатъ ихъ развитія, нежели происхожденія, что они зависятъ боле отъ степени, нежели отъ рода этого развитія. Обращаясь дале къ изслдованію развитія нкоторыхъ практическихъ искуствъ (главы 8 и 9). къ изслдованію нкоторыхъ замчательныхъ обычаевъ (гл. 10), къ разсмотрнію процесса образованія мифовъ (глава 11), Тайлоръ представляетъ безчисленное множество фактовъ, превращающихъ это предположеніе въ положительное убжденіе. Каждое племя, каждая раса, каждый народъ является, такимъ образомъ, на поприще своего развитія съ совершенно одинаковыми задатками, съ одинаковыми физическими и психическими фондами, какъ и вс прочіе народы., племена и расы, и если мы видимъ, что, но истеченіи извстнаго, боле или мене продолжительнаго, періода, одно изъ нихъ дошло до высокой степени развитія, выработало высшія формы цивилизаціи, а другое едва-едва выбивается изъ первобытной дикости и невжества,— то мы должны въ этомъ винить не природу человка, измнять которую мы не властны и которая одинаково у всхъ людей, а ту неблагопріятную обстановку, среди которой живетъ онъ. Расы боле цивилизованна должны, слдовательно, направить вс свои усилія къ тому, чтобы поставить племена мене цивилизованныя въ условія благопріятныя для развитія, они не должны смотрть на нихъ свысока, какъ на существа не способныя къ усовершенствованію, обреченныя на вчное варварство и невжество, они не должны забывать, что было время, когда и они сами стояли совершенно на такой же ступени развитія, и что, слдовательно, эта ступень не иметъ въ себ ничего роковаго, неизбжнаго, что она временна, преходяща, что нтъ и не должно быть отверженныхъ народовъ, какъ нтъ и не должно бытъ отверженныхъ людей. Но, къ несчастію, крайне различныя, вншнія условія быта, среди которыхъ живутъ различные народы, создали среди нихъ аристократію, которая съ холоднымъ и высокомрнымъ презрніемъ относится къ бдной, неразвитой демократіи,— къ такъ называемымъ низшимъ, нецивилизованнымъ расамъ. Преслдуя свои личныя, эгоистическія цли, она не только не старается хоть сколько нибудь поднять ихъ до своего уровня, открыть имъ пути къ развитію, возможность цивилизаціи, — нтъ, она. напротивъ, пользуясь своимъ превосходствомъ, давитъ ихъ своимъ гнетомъ, пытается разрушить даже т немногія условія, при которыхъ возможна ихъ цивилизація, развращаетъ и порабощаетъ ихъ. Въ доказательство этихъ словъ, мы не будемъ ссылаться на такія общественные поразительные примры, какъ отношенія европейцевъ къ туземнымъ племенамъ Африки, Америки и Австраліи, мы укажемъ на примръ, боле намъ близкій, хотя и обращавшій на себя до сихъ поръ мало вниманія: на отношенія европейскихъ народовъ къ живущей среди нихъ горсти мусульманъ. Съ какою злорадною враждебностью относятся къ ней европейскіе либералы, какъ охотно и съ какою увренностью пророчатъ они ей политическую смерть, гибель и распаденіе. Для Турціи нтъ будущаго, и, европейцы, терпя въ своей сред этихъ неправоврныхъ варваровъ, пятнаютъ, оскорбляютъ честь и достоинство европейской цивилизаціи, ихъ нужно изгнать изъ предловъ Европы, т. е. исключить ихъ изъ тхъ условій, при которыхъ правоврные достигли бы нкоторой цивилизаціи, отнять у нихъ вс пути и всякую возможность къ развитію. Въ Турціи нтъ движенія, нтъ прогресса. Всякія благія попытки и начинанія, всякіе проблески новой жизни — все это миражъ, обманъ, ‘молодой Турціи’ нтъ, а если она есть, то она только по названію отличается отъ старой. Здсь не мсто вдаваться въ разсужденія о томъ, насколько вс эти грозныя пророчества., грозныя завренія и т. п. соотвтствуютъ дйствительности, здсь не мсто разбирать, есть или нтъ въ современной Турціи задатки для будущаго развитія. Не вдаваясь въ анализъ современныхъ политическихъ отношеній, ставъ даже относительно Турціи на самую крайнюю пессимистическую точку зрнія, мы все-таки должны допустить, что въ теперешнемъ безотрадномъ (если только оно дйствительно такъ безотрадно, какъ увряютъ пессимисты) положеніи этой страны — сами турки виноваты едва ли не мене европейцевъ. Въ исторіи Турціи были моменты, когда, повидимому, обновленіе старыхъ формъ ея цивилизаціи казалось весьма возможнымъ, весьма осуществимымъ Нужно было только не препятствовать естественному процессу развитія, совершавшемуся внутри ея, нужно только было предоставить ее самой себ и не вмшиваться въ ея внутреннія дла. Какъ на одинъ изъ такихъ моментовъ, мы можемъ указать на 1832—33 года. Потребность реформъ была въ это время такъ сильна, что даже слабодушный, лнивый и ограниченный Махмудъ увидлъ себя вынужденнымъ играть роль преобразователя, реформатора. Роль эта весьма мало соотвтствовала его личному характеру, и потому нтъ ничего удивительнаго, что очень скоро онъ возбудилъ противъ себя сильную оппозицію. Турція нуждалась въ реформатор боле сильномъ, боле энергическомъ. И такой реформаторъ дйствительно былъ и онъ, быть можетъ, дйствительно обновилъ бы отживающія формы турецкой цивилизаціи, если бы противъ него не возстала вся Европа и своимъ грознымъ veto не положила предла его блистательнымъ успхамъ. Читатель догадывается, что мы говоримъ о Мехмедъ-Али, египетскомъ паш. Безсиліе турецкой администраціи, разстройство турецкихъ финансовъ, отсутствіе порядка и дисциплипы въ турецкихъ войскахъ, всеобщее недовольство, возбужденное реформами Махмуда и въ партіи консервативной, и въ партіи прогрессивной, съ одной стороны съ другой твердость, энергія Мехмедъ-Ади, и военный геній его сына, Ибрагима, все это длало боле, чмъ вроятнымъ паденіе старой турецкой имперіи и возникновеніе на ея обломкахъ новаго сильнаго государства, готоваго воспринять плоды европейской цивилизаціи и твердою ногою вступить на ту дорогу политическаго прогресса, но которой идутъ европейскія государства. Но Мехмедъ-Али встртилъ сильный отпоръ, сильный, несокрушимый отпоръ,— отпоръ, выходившій не изъ среды мусульманскаго міра, не со стороны слабой, раззоренной Турціи, ждавшей его, какъ своего спасителя, а со стороны европейской дипломатіи. Передъ этимъ отпоромъ онъ долженъ былъ отступить, отказаться отъ своихъ реформаторскихъ плановъ, оставить неприкосновеннымъ старое, нелпое statu quo турецкой имперіи.
Недавно вышедшая книга — ‘Русскіе на Босфор въ 1833 году’ — бросаетъ весьма яркій и поучительный свтъ на отношенія европейской дипломатіи къ этому реформаторскому движенію въ мусульманскомъ мір, движенію, исходъ котораго едва ли бы былъ такимъ, какимъ онъ вышелъ въ дйствительности безъ посторонняго вмшательства. Книга эта есть ничто иное, какъ распространенный дневникъ H. Н. Муравьева-Карскаго, игравшаго весьма видную роль въ дипломатическихъ отношеніяхъ того времени Россіи и Турціи. Она, по словамъ издателя, была приготовлена къ печати самимъ авторомъ и не вышла въ свтъ при его жизни единственно потому, что встртились какія-то вншнія препятствія. Записки эти, крайне неудовлетворительныя въ литературномъ отношеніи, представляютъ, тмъ не мене, въ высшей степени интересный матеріалъ для исторіи того времени. Муравьевъ былъ отправленъ въ 1832 году къ султану и египетскому паш для заявленія первому дружелюбія русскаго императора, второму — неодобренія его поступковъ русскимъ дворомъ и требованія прекратить военныя дйствія противъ государя его, султана. Муравьевъ долженъ былъ ‘вселять турецкому султану довренность, а египетскому паш страхъ’ (стр. 12). И онъ исполнилъ эту миссію въ ея, не крайней мр, второй части такъ удачно, что Мехмедъ-Али дйствительно веллъ своему сыну остановить свое побдоносное войско и вступилъ въ мирные переговоры съ Махмудомъ. Что же касается до первой части посольства, то, какъ видно изъ записокъ, достигнуто оно было далеко не вполн и французскій посолъ, поддерживаемый умренной либеральною турецкою придворною партіею, съ большимъ успхомъ оспаривалъ у русскаго дипломата-воина вліяніе надъ слабымъ и безхарактернымъ. Махмудомъ. Впрочемъ, мы совсмъ не намрены пускаться здсь въ критическій анализъ дипломатической дятельности Муравьева, еще боле далеки мы отъ мысли возстановить, на основаніи этихъ подлинныхъ записокъ, личный характеръ и политическія убжденія ихъ автора,— хотя работа эта не представляла бы особенныхъ трудностей, но мы думаемъ, что личность автора мало интересуетъ нашихъ читателей, а насъ она интересуетъ и того мене. Записки его для насъ важны совсмъ въ другомъ отношеніи: он даютъ весьма наглядное понятіе объ отношеніяхъ русской дипломатіи къ турецкому двору и египетскому паш, объ отношеніяхъ Махмуда и турецкихъ сановниковъ вообще къ Мехмедъ-Али и о той, наконецъ, роли, которую играли во всемъ этомъ дл европейскія державы. Правда, въ нихъ очень много ненужныхъ отступленій и неинтересныхъ подробностей, правда, личное самолюбіе автора мшаетъ ему часто относиться спокойно и безпристрастно къ окружавшимъ его дятелямъ и заставляетъ его придавать себ и своему посольству слишкомъ преувеличенное значеніе, по, оставляя въ сторон вс эти частности, мы должны все-таки сознаться, что читатель, интересующійся этимъ вопросомъ, пойдетъ въ нихъ много весьма полезнаго и назидательнаго матеріала. Матеріалъ этотъ, конечно, нуждается въ нкоторой переработк и поврк, но читатель не долженъ забывать, что это совсмъ не ученое, обстоятельно обработанное сочиненіе, а только дневникъ. Потому и мы не станемъ здсь пускаться въ критическую оцнку его литературныхъ достоинствъ и недостатковъ. Но для того, чтобы показать историческую важность этихъ записокъ, съ одной стороны, съ другой, чтобы рельефне охарактеризовать отношенія русскаго двора къ египетскому возстанію, равно какъ и т мотивы, которые руководили политикою этого двора, мы позволимъ себ привести здсь въ подлинник разговоръ, происходившій между Муравьевымъ и императоромъ Николаемъ, передъ отправленіемъ перваго въ Турцію. Замтимъ здсь, что въ это время, — время самыхъ блистательныхъ успховъ Ибрагима,— европейскіе дворы, даже отчасти и русскій, мало врили въ возможность спасенія старой турецкой имперіи, потому успхъ посольства Муравьева, не снабженнаго никакими ршительными инструкціями, казался весьма сомнительнымъ, не только такимъ осторожнымъ дипломатомъ, какимъ былъ Нессельроде, но и самому Муравьеву. Опасались, что султанъ откажется допустить вмшательство Россіи въ его внутреннія дла и съ недовріемъ отнесется къ предлагаемой ему помощи. Это опасеніе длало невозможнымъ слишкомъ прямое и энергическое выраженіе своего дружелюбія и заставляло прибгнуть къ окольнымъ путямъ, что еще боле запутывало и усложняло дло.
‘Сличая рчи Нессельрода,— говоритъ въ своихъ запискахъ Муравьевъ,— ‘со свденіями, доходившими до меня постороннимъ образомъ, можно было заключить, что первая мысль государя была — послать немедленно войско на помощь султану, но онъ пріостановился въ томъ, какъ по многотрудности экспедиціи, такъ а по неувренности, приметъ ли съ удовольствіемъ такое дятельное участіе въ длахъ Турціи самъ султанъ, недоврчивый къ дружб государя’ (стр. 3).
Муравьевъ, угадывая мысль государя остановить во что бы-то ни стало успхи Мехмедъ-Али и спасти Турцію, даже противъ ея воли, предложилъ императору склонить персіянъ къ войн съ египтянами, и тмъ отклонить вниманіе ихъ отъ Турціи. На это государь отвчалъ ему, что ‘Аббасъ-Мирза уже предлагалъ ему свои услуги, но что онъ теперь занятъ въ Хорассан’. Потому, повствуетъ Муравьевъ:
‘повременивъ нсколько и обратившись опять къ посольству моему, онъ продолжалъ: ‘Теб я поручаю дло сіе, какъ человку, на твердость коего я совершенно полагаюсь, я бы не желалъ посылать войска и желаю, чтобы распря ихъ кончилась. Султанъ Махмудъ корчитъ Петра Великаго… да неудачно. Мн очень выгодно, чтобы онъ сидлъ на турецкомъ престол. Онъ мн нын пожаловалъ сини портретъ, за что я ему крайне благодаренъ’,— сказалъ государь, смяся и кланяяся въ поясъ: ‘Султанъ ко мн милостивъ и я хочу показать ему свою дружбу, надобно защитить Константинополь отъ нашествія Мехмедъ-Али. Вся эта война ничто иное, какъ послдствіе возмутительнаго духа, овладвшаго нын Европою и особенно Франціей). Самое завоеваніе Алжира есть дйствіе безпокойныхъ головъ, которыя склонили къ тому бднаго Карла Х-го. Нын он дале распространило вліяніе свое и возбудили египетскую войну. Съ завоеваніемъ Царьграда, мы будемъ имть въ сосдств гнздо всхъ людей безпріютныхъ, безъ отечества, изгнанныхъ всми благоустроенными обществами. Люди сіи не могутъ остаться въ поко, они окружаютъ Мехмедъ-Али-пашу, пополняютъ флотъ и армію его. Надобно низвергнуть этотъ новый зародышъ зла и безпорядка, надобно показать вліяніе мое въ длахъ возстанія. Между тмъ, скажу теб, что впечатлнія, произведенныя разглашеніями египетскаго наши, становятся очень сильны, такъ что мои крымскіе татары, досел всегда спокойные, нын тревожатся, между ними распущены псни съ пророчествами о скоромъ прибытіи Мехмедъ Али-паши, какъ заступника православныхъ мусульманъ. Я прежде обходился шестью батальонами въ Крыму, теперь же этого мало, надобно будетъ усилить тамъ число войскъ.’
Посл этого императоръ еще разъ возвратился въ разговор къ посольству Муравьева и сказалъ ему:
‘Помни же, какъ можно боле вселять турецкому султану довренности, а египетскому паш страху.— Если бы даже, продолжалъ онъ, султанъ былъ изгнанъ изъ своего царства, то онъ найдетъ у меня пріютъ. Будь простъ въ обхожденіи, отъ сего зависитъ успхъ длъ, ты тогда получишь довренность султана и угрозишь паш. Ты знаешь по турецки, что теб много поможетъ. Конечно, трудно получить согласіе султана на участіе мое въ длахъ его. Мн также предлагали постороннее участіе, когда Польша взбунтовалась, по я не принялъ ничьихъ предложеній и самъ управился. Если султанъ будетъ въ крайности, онъ, можетъ быть, и согласится на примиреніе, чего бы я однакожъ на его мст не сдлалъ,— въ такомъ случа избгай посредничества’ и т. д.
Въ такомъ же точно дух дана была Муравьеву и письменная инструкція. Онъ не долженъ былъ предлагать ни участія, ни прямыхъ пособій,— онъ долженъ былъ только подтвердить султану собственныя слова государя, что государь ‘врагъ всякихъ возмущеній и врный другъ султана*’. Эти же слова долженъ былъ онъ передать и египетскому паш. Однако, уже находясь въ дорог, онъ получилъ предписаніе предложить къ услугамъ султана русскій черноморскій флотъ,— вскор потомъ и русскія сухопутныя войска двинуты были въ Турцію, какъ бы для фактическаго подтвержденія дружелюбія русскаго двора. Энергическое вмшательство нашего двора въ турецкія дла возбудило къ подобному образу дйствій и другія европейскіе дворы, боявшіеся, каждый съ точки зрнія своихъ личныхъ интересовъ, чтобы ‘завоеваніе-Турція Мехмедъ-Али нашею, не возродило новыхъ силъ въ семъ упадающемъ царств’, какъ говорилъ Нессельроде. Результатъ всхъ этихъ вмшательствъ слишкомъ хорошо извстенъ, чтобы намъ нужно было здсь объ немъ распространяться.
Записки Муравьева обнимаютъ періодъ времени отъ поздки его съ дипломатическою цлью въ Турцію до конца босфорской экспедиціи, т. е. до заключенія дружбы, имвшей своимъ послдствіемъ заключеніе оборонительнаго союза Россіи съ Турціей). Самая интересная часть записокъ относится, разумется, до дипломатическихъ сношеній чужихъ и русскаго двора, а подробности самой экспедиціи могутъ быть интересны разв только для какого нибудь воина-историка. Подробности же о балахъ, обдахъ освященіи памятника, путешествіяхъ и т. д.,— могутъ представить любопытный сюжетъ для чтенія разв только для родственниковъ и близкихъ знакомыхъ покойнаго генерала. Что же касается до личныхъ выводовъ и измышленій Муравьева, то, какъ ни уже сказали, къ нимъ слдуетъ относиться съ большею осторожностью,— потому что онъ самъ даже не вполн увренъ съ своемъ безпристрастіи. Въ конц книги онъ сознается что ‘чувство любви къ отечеству,’ которымъ онъ былъ движимъ, ‘могло иногда вовлечь его въ пристрастныя сужденія’. Но за то,— оканчиваетъ онъ свое признаніе, ‘въ пользу моей книги остается, врное изложеніе самыхъ фактовъ, которые могутъ служить къ основательнымъ заключеніямъ о состояніи длъ, ход сношеній, о дйствіи причастныхъ лицъ и видахъ участвовавшихъ дворовъ’ (стр. 462). Хотя это признаніе сдлано въ конц книги, по читателю слдуетъ обратить на него вниманіе въ начал, чтобы при чтеніи записокъ не впасть въ какія нибудь заблужденія и не придти къ ложнымъ выводамъ.
Одному данъ талантъ, другому два, а третьему ни одного. Г. Ливановъ, авторъ толстой книги ‘Раскольники и Острожники’ принадлежитъ именно къ этой послдней категоріи. Перелистывая, по обязанности библіографа, массу печатныхъ листовъ, названную имъ ‘Очерками и Разсказами’, мы убдились, что природа обдлила автора ршительно всми тми свойствами, которыми хотя отчасти долженъ обладать человкъ, претендующій на авторство, но взамнъ того съ избыткомъ наградила всми тми свойствами, которыми человкъ, претендующій на авторство, обладать но долженъ. Поступивъ съ нимъ такъ немилосердно, она, неизвстно съ какою цлью, вложила въ него странную похоть къ писанію, и, мало того, сблизила его съ какими-то легкомысленными людьми, которые, въ простот души своей, поразсказали ему нсколько уголовныхъ длъ изъ очень старой судебной практики. Въ длахъ этихъ,— опять таки на бду г. Ливанова,— не было ничего ни типическаго, ни поучительнаго, ни новаго. Но г. Ливановъ не счелъ нужнымъ обратить вниманіе на это обстоятельство и, при посредств матеріала, доставленнаго ему его услужливыми друзьями,— ршился удовлетворить своей несчастной похоти. Онъ взялъ нсколько юридическихъ длъ и передлалъ ихъ въ ‘Очерки и разсказы’, но какъ передлалъ?— Г. Салманову никогда не удавалось такъ дурно передлывать, хотя онъ былъ великій мастеръ на всякія дурныя передлки.— Къ дурной передлк г. Ливановъ присоединяетъ еще иногда вымысли собственной фантазіи, да кое-какія сладенько либеральныя тенденціи, отъ которыхъ такъ и разитъ запахомъ разного рода канцелярій и судебныхъ застнковъ. Очень можетъ быть, что если бы матеріалъ, случайно попавшійся въ руки автора ‘Очерковъ и разсказовъ’ попалъ въ руки человка хоть сколько нибудь талантливаго, то онъ извлекъ бы изъ него какую нибудь пользу. Но г. Ливановъ умудрился такъ ‘безхитростно’ изложить похожденія всхъ этихъ Путиловыхъ, Савельевыхъ, Селезней и т. п., что, читая ихъ, невольно себя спрашиваешь: къ чему все это пишется, и можетъ ли это занять хоть кого нибудь, хоть изъ сколько нибудь образованныхъ читателей? Въ сущности, сочиненіе г. Ливанова не заслуживаетъ того, чтобы на него обращала вниманіе серьезная литература и мы бы прошли его молчаніемъ,— какъ проходили сотни другихъ подобныхъ произведеній,— еслибы авторъ ограничился повствованіями объ однихъ ‘Острожникахъ’, но онъ возымлъ нелпое поползновеніе толковать ‘о Раскольникахъ’, о которыхъ, какъ кажется, онъ знаетъ только то, что надлежитъ вдать чиновнику, командированному для осмотра. Вс раскольники являются въ его разсказахъ или какими-то отчаянными плутами, мошенниками, разбойниками и шарлатанами, или какими-то доврчивыми идіотами, первые, какъ водится, руководятъ и поучаютъ вторыхъ, вторые преклоняются и во всемъ слушаются первыхъ. Какъ все это просто и немудрено!— Но возможно ли плутовъ, мошенниковъ, шарлатановъ и грабителей терпть въ благоустроенномъ обществ? Конечно, нтъ,— скажетъ всякій благонамренный читатель. Не слдуетъ ли ихъ заточить въ острогъ, карать и преслдовать? Конечно, да,— отвтитъ тотъ же благонамренный читатель. Значитъ, какой же выводъ сдлаютъ благонамренные люди, прочтя повствованія о раскольникахъ разныхъ господъ, надобныхъ г. Ливанову (въ послднее время ‘Русскій Встникъ’ расплодилъ ихъ многое множество). Одно только, что раскольниковъ надобно карать и преслдовать. Превосходно. Во съ какою же практическою цлью подсказываютъ расколописатели подобный выводъ своимъ читателямъ? Хотятъ ли они возбудить этикъ благородное рвеніе въ своихъ читателяхъ и побудить ихъ, купно съ ними, заняться обличеніемъ и преслдованіемъ раскола? Но, вдь, въ такомъ случа, они прямо подводятъ ихъ подъ наказанія, потому что преслдованіемъ раскола занимаются власти особо для того назначенныя, и всякое вмшательство въ кругъ ихъ дятельности, всякое незаконное присвоеніе себ полицейскихъ атрибутовъ,— строго воспрещается закономъ. Или, быть можетъ, они имютъ въ виду именно эти власти, особо для того установленныя? Но, въ такомъ случа, ихъ повствованія но меньшей мр безплодны и безпомощны, потому что т сыскныя дла, изъ которыхъ они заимствуютъ свой матеріалъ, уже были въ рукахъ начальства и, слдовательно, ихъ обличенія и доношенія нсколько запоздали. Наконецъ, быть можетъ — они имютъ въ виду просто заявить свою отмнную благонамренность и показать всмъ, кому о томъ вдать надлежитъ, что они порока не терпятъ и зло готовы преслдовать и обличать даже и тогда, когда въ этихъ преслдованіяхъ и обличеніяхъ никто не нуждается? Если такова ихъ цль,— то мы похвалимъ ихъ отъ всей души и желаемъ имъ всякаго успха. Но къ чему же только они лицемрятъ и толкуютъ о какихъ-то возвышенныхъ цляхъ и интересахъ? Къ чему они какъ будто стыдятся полицейскихъ тенденцій своихъ разсказовъ и стараются прикрыть ихъ фразами дешеваго либерализма? Посмотрите, тотъ самый г. Ливановъ, который тщится изобразить намъ раскольниковъ, какъ отъявленныхъ плутовъ и разбойниковъ,— тотъ самый г. Ливановъ поетъ дифирамбы Лопухину и Сперанскому за ихъ терпимость къ расколу,— требуетъ полной свободы совссти и выкрикиваетъ фразы, въ род слдующей: ‘ свту, свту скоре, больше намъ гражданскихъ правъ и свободы совсти,— вотъ въ чемъ наше спасеніе’! (стр. 68). Это напоминаетъ намъ пассажъ одной, давно впрочемъ погибшей газетки, продланный ею по поводу такъ называвшихся и, къ счастію, тоже давно уже изчезнувшихъ съ лица земли, нигилистовъ. Газетка эта изображала нигилистовъ какъ самыхъ негодныхъ и опасныхъ людей, совершающихъ или, по крайней мр, способныхъ совершать всевозможныя злодянія, начиная отъ мелкой кражи и кончая преступленіями противъ вры и государства,— и изображая ихъ такимъ образомъ совтовала въ тоже время употреблять противъ нихъ не мры строгости, а мры кротости и убжденія! Мры кротости и убжденія — съ ворами, разбойниками, отравителями, отцеубійцами, поджигателями, разрушителями ‘алтарей и троновъ’,— какова наивность! Каково добродушіе! И газетка воображала, или длала видъ, будто воображаетъ, что она пролила бальзамъ любви и утшеніявъ сердца гражданъ, способствовала водворенію среди нихъ мира и согласія! Такимъ же точно образомъ поступаютъ наши расколо-писатели съ расколомъ, изобразятъ его такими красками, что волосы становятся дыбомъ,— и потомъ еще начинаютъ толковать о мрахъ кротости! И кого они морочатъ и передъ кмъ лицемрятъ?
Въ заключеніе мы не можемъ удержаться, чтобы не выразить нашего удивленія по поводу одного обстоятельства: въ нкоторыхъ изъ своихъ очерковъ г. Дивановъ намокаетъ и даже прямо говоритъ, будто онъ здилъ въ раскольничьи села, но порученію начальства. Очень можетъ быть, что это и правда. Но, въ такомъ случа, неужели онъ не понимаетъ, что, заявляя объ этомъ, онъ, такъ сказать, ‘вьетъ бичи для собственной спины’. Если бы онъ еще разгуливалъ но раскольничьимъ селамъ просто въ качеств праздношатающагося туриста, вступающаго отъ нечего длать, въ балагурство съ извозчиками, съ встрчными мужиками и т. п.,— ну, тогда куда ни шло,— на плодъ праздношатанья и балагурства и вниманія не стоило бы обращать. Но онъ видите ли, какъ самъ проговаривается: объзжалъ раскольниковъ съ спеціальною задачею изучить ихъ бытъ и врованія,— и какой же получился результатъ отъ этого изученія? Жиденькое повствованіе о молоканахъ, неизвстно съ какою цлью разбитое на три коротенькихъ разсказа, каждый съ особеннымъ заголовкомъ,— да совершенно безсодержательный разсказъ о какомъ то Васьк-ходок и пропагандист (см. стр. 268—281), изъ котораго можно вывести одно только заключеніе, что какъ ни глупъ былъ этотъ Васька-ходокъ, — онъ же и пропагандистъ,— а все же въ разговор съ г. Ливановымъ, онъ оказался гораздо умне и благоразумне послдняго, уже потому одному, что на вс его витійствованія и увщанія отвчалъ или молчаніемъ, или насмшкою. Г. Дивановъ, впрочемъ, какъ видно изъ его разсказа, не уразумлъ насмшекъ Васьки, онъ даже возмнилъ, что своими мудрыми рчами обратилъ его на путь истинный. Прочтя этотъ разсказъ, мы поняли, почему г. Дивановъ ршается на такое рискованное предпріятіе, какъ изданіе своихъ безсвязныхъ и не рдко безсмысленныхъ ‘Очерковъ и Разсказовъ,, очевидно, его самообольщеніе столь же велико и необуздано, сколь и недальновидно. Но мы надемся, что наша критика,— если только она захочетъ обратить вниманіе на г. Ливанова,— выскажется, по поводу его произведеній, съ меньшею уступчивостью, съ большею ясностью и рзкостью, чмъ бдный Васька и такимъ образомъ разобьетъ его самообольщеніе и заставятъ его догадаться, что для того, чтобы быть писателемъ, недостаточно одного умнья писать, и что не всякій грамотный человкъ способенъ, сдлаться сочинителемъ, и что довріе начальства — не есть еще посвященіе въ литераторы.
Лабулэ написалъ одну довольно остроумную политическую сказку, и массу другихъ сказокъ, очень мало остроумныхъ и очень мало политическихъ. Его политическая сказка (Le prince-caniche) была встрчена русскою публикою сочувственно, и на это были свои уважительныя причины. Довольно прозрачная и дкая иронія Лабулэ была направлена противъ одного изъ главныхъ виновниковъ европейскаго застоя. Понятно, что такая сказка не могла, остаться незамченной. Но г. Ламанскому вдругъ представилось, что русской публик необходимо знать и вс прежнія сказки Лабулэ, какія только когда либо шкалъ сей либеральный буржуа. Если политическая сказка Лабулэ имла успхъ на нашемъ книжномъ рынк, то, пользуясь этой минутой, можно не безъ выгоды пустить въ оборотъ, съ приличнымъ процентомъ, и вс другія, давно впрочемъ забытыми никому не нужныя писанія слезоточиваго публициста. По этому, исходя изъ этой мысли Ламанскій вообразилъ, что изданіе вообще всхъ сказокъ Лабулэ общаетъ принести ему большіе барыши, а такъ какъ этотъ издатель всми своими изданіями уже давнымъ давно доказалъ, что ему не могутъ бытъ доступны никакія другія мысли и соображенія, кром мыслей и соображеній о своихъ барышахъ, то, разумется, русская публика должна была надяться посл Принца-собачки и Трехъ лимоновъ, увидть въ окнахъ книжныхъ магазиновъ и ‘Новыя сказки’ Лабулэ. И дйствительно, къ самому новому году надежды ея оправдались, и г. Ламанскій преподнесъ ей Бріамовъ-Дурачковъ, Зербинъ-Бирюковъ, Палей-Пастуховъ, Перлино и т. п. Сказки эти не имютъ никакого политическаго характера, и если нкоторыя изъ нихъ, какъ напримръ сказка о Бріам-дурак, Пале Пастух, и отличаются нкоторою благонамренностью своей тенденціи, за то другія, Перлино и Сренькій человчекъ, боле фантастичны, чмъ благонамренны. Общая тенденція всхъ этихъ сказокъ довольно жиденькая и пошленькая, потому что кто же не знаетъ, что нужно трудиться, нужно быть добрымъ и не обижать слабыхъ и кого же сказки могутъ научить подобнымъ добродтелямъ? Что же касается до нкоторой ироніи насчетъ нкоторыхъ темныхъ сторонъ современнаго порядка вещей, то иронія эта весьма слаба, несравненно слабе, чмъ въ послдней сказк Лабулэ, и самыя темныя стороны, въ которыя онъ, въ качеств чистокровнаго буржуа, бросаетъ стрлы своего остроумія, совсмъ еще не такъ темны, по сравненію съ другими сторонами. Впрочемъ, мы длаемъ здсь это замчаніе для взрослыхъ дтей, которымъ нечего заниматься вншностью, а слдуетъ обратить вниманіе на самую суть дла. Что же касается до малыхъ дтей, то для нихъ сказки Лабулэ могутъ имть нкоторое значеніе и читать ихъ съ приличными, разумется, поясненіями, было бы, какъ намъ кажется, имъ не безполезно. Хотя, конечно, для нихъ, для этихъ малыхъ дтей, большая часть сказокъ, помщенныхъ въ ‘Новыхъ сказкахъ’, едва ли будетъ понятна, даже и при толковыхъ объясненіяхъ. Но если для малыхъ дтей они мало понятны, а для взрослыхъ ихъ мораль не представляетъ ни новизны, ни интереса, ‘ихъ иронія не отличается, ни дкою безпощадностью, ни остроуміемъ, то спрашивается, съ какою цлью перевелъ и издалъ ихъ г. Ламанскій, какъ не съ цлью спекулировать насчетъ успха Принца-Собачки? По увы, г. Ламанскому суждено, какъ кажется, на собственномъ примр доказать несомннную справедливость слдующихъ словъ изъ Коломбы (въ сказк Перлино, стр. 117): ‘плутовство всегда караетъ себя собственнымъ оружіемъ. Это отлично устроено’. Пародируя эту фразу, мы можемъ сказать: ‘спекуляція всегда караетъ себя собственнымъ оружіемъ, это отлично устроено’. Спекуляція заставила недавно издателя ‘Современныхъ французскихъ писателей’ публично заявить, что въ его книг нтъ ничего клубничнаго и, разумется, это заявленіе отбило у него нсколькихъ почитателей ‘клубнички’, для которыхъ спеціально и издана была книга. Спекуляція заставила г. Таманскаго назначить за ‘Новыя сказки’ Лабулэ, цпу но истин невроятную, но истин сказочную (3 рубля за жиденькую книжку въ 7 печатныхъ листовъ) и, разумется, эта цна отобьетъ у него именно тхъ читателей, на которыхъ онъ, вроятно, всего больше разсчитывалъ. Да, мудро устроенъ свтъ, и нельзя не порадоваться, что простота находитъ не только на мудрыхъ, по даже и на совсмъ не мудрыхъ спекулянтовъ. Въ заключеніе мы посовтовали бы г. Ламанскому глубже вдуматься въ сказку Перлино и уразумть изъ нея, что не въ богатств счастье. Сказка эта написана Лабулэ, какъ будто именно съ цлью обращенія ни путь истинный господъ, въ род издателя ‘Современныхъ Французскихъ писателей’, г. Ламанскаго и др., спекулирующихъ на счетъ слабости и глупости нашей неразборчивой публики. Маленькій, хорошенькій, сладенькій Перлино увлекается льстивыми общаніями старой и злой маркизы, по прозванію ‘Звонкая монета.’ Онъ оставляетъ красавицу Віолетту и даетъ себя похитить коварной маркиз. Бдная Віолетта, узнавъ о похищеніи, какъ была въ подвнечномъ плать, въ тонкихъ ботинкахъ и безъ шляпы, такъ и убжала изъ отцовскаго дома, въ погоню за каретой, умчавшей ея милаго. Она простирала впередъ руки и призывала Перлино громкими криками. Но, говоритъ авторъ,
‘слова были напрасны. Ихъ уносилъ втеръ. Неблагодарный былъ весь поглощенъ медовыми рчами своей новой госпожа. Онъ игралъ ея золотыми кольцами на рукахъ и мечталъ, что завтра онъ проснется принцемъ и господиномъ. Увы! есть много людей старе его, которые вовсе неблагоразумне Перлино! Когда узнаютъ они, что доброта и красота въ дом лучше богатства? Только тогда, когда уже поздно, и когда уже нтъ зубовъ, чтобы изгрысть цпи, которыя сами же наложили себ на руки.’
Заучите, г. Ламанской, наизусть нравоученіе я пусть участь легкомысленнаго Перлино послужитъ валъ поучительнымъ примромъ. Впрочемъ, мы позволили себ сдлать эту выписку не для однихъ васъ и вамъ подобныхъ издателей, мы имли въ виду и нашихъ читателей. Эта выписка дастъ имъ должное понятіе о глубин морали и мудрости сентенціи, Новыхъ сказокъ ‘Лабуле. Если они находятъ эту мораль слишкомъ глубокою и эти сентенціи слишкомъ мудрыми,— то мы посовтуемъ имъ раззориться и, уплативъ г. Ламанскому три рубля, извлечь полезный урокъ изъ ‘Новыхъ сказокъ.’ Во всякомъ другомъ случа, они поступятъ благоразумне, если оставятъ эти три рубля при себ и не будутъ поощрять безцеремонныхъ спекуляцій безцеремонныхъ издателей.
Въ заключеніе позволимъ указать на только-что вышедшую на этихъ дняхъ небольшую книжку Манжена: ‘Ученое путешествіе но моему кабинету.’ Издатель скромно заявилъ на заглавномъ лист, что онъ предназначаетъ эту книжку для ‘чтенія юношества.’ Но, по своему характеру и содержанію, она видимо предназначалась авторомъ не для одного юношества. Мы длаемъ это замчаніе, изъ опасенія, чтобы нкоторыя изъ великовозрастныхъ русскихъ читателей. ‘получившихъ классическое воспитаніе’, не смутились заголовкомъ и не бросили бы съ презрніемъ книжки на первомъ лист которой значится ‘чтеніе для юношества.’ Въ ней они могутъ найти много полезныхъ для себя сведній и мыслей, которыми они, какъ классики, игнорировали и пренебрегали къ года золотой юности. Изложеніе Манжена весьма популярно и даже увлекательно, въ нкоторыхъ мстахъ онъ прозирается и не совсмъ точенъ, но русскій издатель, по возможности устранилъ изъ перевода большую часть промаховъ и неточностей. Существенный недостатокъ книги — отрывочность и отсутствіе всякой систематичности — неизбжно связанъ съ самымъ методомъ, съ самымъ пріемомъ разсказа, усвоеннымъ авторомъ, и потому, упоминая объ немъ, мы должны коснуться его метода. Манженъ полагаетъ, что комната, въ которой мы живемъ, съ ея обыденною обстановкою, даетъ матеріалъ для обозрнія всхъ отраслей человческаго знанія. Такимъ образомъ, человкъ, мало-по-малу, переходитъ отъ обыденныхъ, хорошо извстныхъ ему предметовъ, къ предметамъ мало ему извстнымъ, въ общимъ законамъ природы, и самъ, того не замчая, уносится въ отвлеченныя, казавшіяся ему прежде почти недосягаемыми, области науки. Въ этомъ-то и состоитъ педагогичность этого метода, съ одной стороны, онъ длаетъ науку общедоступною, съ другой, онъ пріучаетъ человка относиться съ пытливою внимательностью къ явленіямъ окружающаго его міра. Этотъ пріемъ изслдованія, замчаетъ совершенно справедливо Манженъ, доказываетъ дв вещи, въ которыхъ непремнно слдуетъ убдиться каждому, во-первыхъ, что наука находится въ неразрывной связи со всмъ насъ окружающимъ, и что, безъ ея помощи, самыя простыя вещи, самыя, невидимому обыкновенныя явленія — останутся для насъ неразгаданными загадками, во-вторыхъ, что наука не скрывается, подобно древнимъ оракуламъ, въ пещерахъ Сивиллы, въ таинственныя святилища, недоступныя для непосвященныхъ. Она не скрывается, подобно наук алхимиковъ и астрономовъ, въ непонятныхъ книгахъ, наполненныхъ таинственными формулами и кабалистическими знаками.
‘Она, говорить Манженъ, самая простая вещь въ мір, она доступна для всякаго, кто искренно желаетъ найти ее. Поврьте мн, что она нисколько не виновата въ томъ, если нкоторые изъ ея служителей, одушевленные, быть можетъ, самыми лучшими намреніями, но, во всякомъ случа, пропитанные педантизмомъ старой школы, умудрились сочинить для нея особый языкъ, вовсе непохожій на обыкновенный языкъ, полный греческихъ и латинскихъ варваризмовъ’ (стр. 24).
Но, какъ мы уже сказали, пріемъ этотъ, педагогичный въ одномъ отношеніи, въ высшей степени не педагогиченъ въ другомъ, свденія, которыя могутъ быть пріобртены при его посредств,— будутъ всегда отрывочны и, такъ сказать, случайны, они будутъ укладываться въ голов читателя безъ всякой внутренней связи, и потому нельзя надяться, что онъ ихъ надолго запомнитъ, и что они будутъ способствовать образованію въ немъ стройнаго и цлостнаго міросозерцанія. Чтобы убдиться въ справедливости этой мысли, стоитъ только бросить самый бглый взглядъ на содержаніе книги Манжена и на порядокъ расположенія этого содержанія. Онъ начинаетъ свое ученое путешествіе съ обозрнія камина. Каминъ даетъ ему поводъ изложить въ общихъ чертахъ теорію теплоты и объяснить процессъ горенія, химическаго сродства тлъ и обозрть въ самыхъ общихъ чертахъ исторію кислорода. Отъ кислорода онъ переходитъ къ ботаник и сообщаетъ свденія о ливанскомъ кедр, кофейномъ дерев и гигіеническомъ значеніи кофе и о табак. Потомъ его спутникъ, съ которымъ и для котораго онъ предпринялъ свое ученое путешествіе, указываетъ ему случайно на термометръ, и онъ начинаетъ говорить о термометр, и опять возвращается къ холоду и теплу, затмъ они подходятъ къ столику, на которомъ стояла стеклянная банка со спиртомъ, въ спирт сохранялась змя, это обстоятельство даетъ поводъ Манжену говорить о змяхъ и о животныхъ, уничтожающихъ змй, надъ столикомъ висла этажерка, на полкахъ которой стояли банки, наполненыя разными химическими и другими веществами, образцами минералогіи и т. п., тутъ же висли чучелы птицъ. И вотъ отъ змй Манженъ переходитъ къ раковинамъ, жемчугу, а потомъ къ птицамъ и къ охот. Во время этихъ бесдъ, путешественники наши почувствовали голодъ. Манженъ пользуется этимъ случаемъ и начинаетъ толковать о голод, о мрахъ къ его утоленію,— затмъ опять о минералогіи и опять о физіологіи и т, д. и т. д. Такимъ-то способомъ онъ сообщаетъ въ своихъ бесдахъ множество свденій изъ области физики, химіи, механики, минералогіи, зоологіи, физіологіи и даже астрономіи,— сообщаетъ ихъ весьма популярно и даже не особенно поверхностно, но въ высшей степени отрывочно и безцвтно. Потому истинное значеніе этой книги состоитъ только въ томъ, что она можетъ натолкнуть на серьезныя занятія естественными науками и пріохотить къ изученію природы. И въ этомъ отношеніи мы считаемъ ‘Ученое путешествіе по моему кабинету’ — книгою весьма полезною и желаемъ ей всякаго успха.
Въ заключеніе своего путешествія, авторъ высказываетъ нсколько общихъ мыслей о значеніи науки въ цивилизаціи. Онъ совершено справедливо полагаетъ, что въ наше время наука не иметъ того значенія, которое она должна имть.
‘Ученые, говоритъ онъ. погруженные въ отвлеченныя вычисленіи, въ усидчивыя наблюденія или въ мелочные опыты, рдко поднимаются до идеи общихъ, пріобртеніе и распространеніе которыхъ особенно важно. Когда они принимаются за изложеніе результатовъ своихъ изысканій, они длаютъ это обыкновенно безъ всякаго метода и довольно неискусно, при томъ такимъ языкомъ, который до того непонятенъ, что нуждается въ особомъ перевод. Однимъ словомъ, они работаютъ, говорятъ и пишутъ такъ, какъ будто бы наука находилась въ ихъ исключительномъ пользованіи и какъ будто имъ самимъ ученость дана для того, чтобы освободить отъ нея остальное человчество. Вслдствіе того, если въ обществ и распространяются какія нибудь научныя свденія, то она этимъ обязана не ученымъ, а небольшому числу полу-ученыхъ, взявшихъ на себя роль популяризаторовъ и старающихся сдлать науку общедоступной. Что же касается философовъ, то они сводятъ свою философію на праздныя разсужденія о я, и не я, о субъективности и объективности, и о другихъ тонкостяхъ въ этомъ род. И за то, что же сталось съ наукою, обнимавшей нкогда всю совокупность человческихъ знаній, съ тхъ поръ, какъ она попала въ ихъ руки?.. Поэзію постигли та же участь, какъ и философію. Въ ней чувствуется недостатокъ и относительно формы, и относительно содержанія. Литература держится еще или, врне сказать, борется противъ истощенія силъ, день отъ дня все боле и боле овладвающихъ ею. Она лихорадочно волнуется, задыхаясь отъ своей болзненной плодовитости, между сентиментальнымъ вздоромъ классицизма, получившаго романическій характеръ и тривіальностію такъ называемой реалистической (!) школы, этого выродка романтизма’ (стр. 222).
Чтобы освятить, очистить и возвысить эту мертвую, схоластическую науку, эту приторно-мечтательную и напыщенную поэзію, Манженъ предлагаетъ возвратиться къ природ, этому, какъ онъ выражается, неисчерпаемому источнику всякаго творчества, къ природ, изучаемой серьезно, вопрошаемой добросовстно, т. е., говоритъ онъ, къ той истинной наук, которая не дряхлетъ и не истощается, которая, не замыкаясь въ тсныя и исключительныя рамки, не питая на метафизическихъ высотахъ, недоступныхъ глазамъ обыкновенныхъ людей,— повсюду распространяетъ сптъ знанія, которая учитъ человка быть счастливымъ, уничтожаетъ предразсудки и заблужденія, сковывающія его мысль, связывающія его по рукамъ и ногамъ, и направляетъ его умъ на путь истины.