Новые книги, Ткачев Петр Никитич, Год: 1867 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 38 минут(ы)

НОВЫЯ КНИГИ.

О значеніи Джона Стюарта Милля въ ряду современныхъ экономистовъ. Соч. H. Н. Рождественскаго. Спб. 1867.

Графиня Екатерина Ивановна Головкина и ея время. Историческій очеркъ по архивнымъ документамъ, составленный М. Д. Хмыровымъ. Саб. Изд. Звонарева. 1867.

Америка, ея жизнь и природа. Путешествіе проф. Ю. Фребиля въ пяти книгахъ: перев. съ нмецк. Майкова.

Наши бесды изъ записокъ Канскихъ: I. Значеніе естественныхъ наукъ въ дл воспитанія. II. Ошибка Бокля, III. Человчеству полезно говорить однимъ языкомъ, IV. Сила нравственныхъ законовъ, V. Хаосъ. Изд. А. М. Коробова. Спб. 1867.

Миллю у насъ особенно посчастливилось. ни одинъ западноевропейскій публицистъ не пользуется у насъ такою всеобщею извстностью и такою громкою популярностью, какъ онъ, Почти вс его сочиненія, даже мелкія статьи или переведены или переводятся на русскій языкъ. Наша апатичная литература принимаетъ такое живое участіе въ этомъ прославленномъ мыслител, что изъ-за него, какъ вроятно еще помнятъ читатели, произошелъ даже кровавый (въ метафорическомъ смысл) разрывъ между двумя покойными журналами. При этомъ печальномъ обстоятельств обнаружились два совершенно противуположные взгляда на Милля, какъ ученаго мыслителя и какъ просто человка. Одни утверждали, будто Милль лицемрный буржуа, врагъ прогресса, защитникъ мальтусовскаго дтоизбіенія, представитель эксплуатирующаго капитала. Другіе, напротивъ, доказывали противуположные тезисы, обвиняя первыхъ въ томъ, что они не поняли и переврали Милля. Одни, въ подтвержденіе своихъ словъ, цитировали, главнымъ образомъ, мста изъ XIII гл. I тома II книги, другіе изъ первой главы той же книги, того же тома, и об стороны считали себя одинаково правыми, другъ друга невждами и подлецами. Нсколько еще раньше этого событія, надлавшаго столько шуму въ былое время, въ былой литератур,— прогрессивность Милля, какъ политика-эконома, была подвергнута нкоторому сомннію людьми совершенно противуположнаго лагеря, чмъ т, которые обзывали его лицемромъ и плутократомъ. Почтенный органъ г. Краевскаго заявилъ, по поводу, кажется, одной статьи Бокля, что и Бокль и Милль все это одного поля ягодки съ ‘Отечественными Записками’, и что если бы одинъ изъ нихъ не умеръ, совершенно неожиданно для г. Краевскаго, а другой — жилъ бы нсколько поближе къ Литейной, то г. Краевскій наврное пригласилъ бы ихъ работать въ его журнал вмст съ гг. Страховыми, Крестовскими и Стебницкими. Дале, органъ г. Краевскаго съ большимъ авторитетомъ и съ большею убдительностью доказывалъ, что т люди (или какъ онъ выражается, когда говоритъ о своихъ литературныхъ противникахъ ‘та партія’), которые утверждали, будто Милль и Бокль прогрессисты и будто между ними и гг. Краевскими, Страховыми, Щегловыми и Зариными есть кое-какая разница, что эти люди — обманщики и невжды.

Такимъ образомъ и на этотъ разъ вопросъ свелся на личности и дло о Джон Стюарт Милл попрежнему оставалось нершеннымъ. Въ это-то самое время въ нашей литератур стало распространяться такое примрное равнодушіе ко всхъ вопросамъ жизни и предметамъ мысли, что и т и другіе слились для нея въ какую-то срую, безразличную массу. Теперь мы о Милл имли полное право забыть, и мы, кажется, дйствительно забыли. Но не забылъ о немъ одинъ нашъ соотечественникъ, по фамиліи Рождественскій, честолюбіе этого почтеннаго согражданина было къ высшей степени возбуждено и онъ ршился покончить нершенное дло о Джон Стюарт Милл, и разъ навсегда опредлить его значеніе въ ряду современныхъ экономистовъ. И задумалъ онъ это сдлать не кое-какъ, не въ журнальной полемической стать, а посвятить этому вопросу ученую диссертацію и такимъ образомъ за разъ убить двухъ зайцевъ: покончить распрю о Милл въ сред своихъ соотечественниковъ и увнчать себя степенью магистра политическихъ наукъ.

Разсчетъ, какъ видите весьма дальновидный и задача весьма широкая, если бы ему удалось осуществить ее, какъ слдуетъ, то онъ хотя бы даже и не попалъ въ магистры, но все же стяжалъ бы себ нкоторую заслуженную извстность. Но, какъ говорятъ французы homme suppose, Dieu propose. Г. Рождественскій думалъ написать ученую диссертацію, но вмсто диссертаціи у него вышла компиляція, и даже не компаляція, а просто библіографическое (даже не критическое) обозрніе (даже не разборъ) ‘Основаній политической экономіи’, въ рус. пер., изд. Пыпини. Какимъ образомъ за библіографическія обозрнія такихъ популярныхъ книгъ, какова Политическая экономія Милля, могутъ давать ученыя степени — это вопросъ, который мы не имемъ права да и не желаемъ ршать, но что это дйствительно такъ, что брошюрка г. Рождественскаго иметъ чисто-библіографическій характеръ, въ этомъ легко убдится всякій, кто потрудится хотя перелистовать ее. Мимоходомъ онъ длаетъ нсколько замчаній, заимствованныхъ у Либиха, замчаній весьма важныхъ, но важности которыхъ онъ, какъ кажется, самъ не понимаетъ, иначе онъ потрудился бы ихъ развить. Такъ напр. говоря о взглядахъ Милля на собственность, г. Рождественскій справедливо замчаетъ, что онъ (т. е. Милль) не обратилъ должнаго вниманія на выводы современной химіи, имющіе огромное значеніе для раціональнаго пониманія права поземельной собственности. Либихъ доказалъ необходимость полнаго возврата снятыхъ съ почвы минеральныхъ частей. Безъ такого возврата почва истощается и народонаселенію нечмъ будетъ питаться, поэтому необходимо, чтобы земледлецъ возвращалъ почв снятыя съ нея минеральныя части, такъ что даже всякія временныя улучшенія, несогласныя съ закономъ полнаго возврата, должно считать не улучшеніемъ, а ухудшеніемъ сельскаго хозяйства’ (стр. 38).

Этотъ важный законъ, признанный во всемъ его значеніи, долженъ имть огромное вліяніе на хозяйственную организацію общества и служить высшимъ критеріумомъ при оцнк того или другого экономическаго начала, полагаемаго въ основу этой организаціи. Г. Рождественскій не выяснилъ съ должною ясностью и обстоятельностью значеніе этого закона. Точно также какъ онъ не выяснилъ, въ чемъ заключается существенная разница между Миллемъ и прочими экономистами, но объ этомъ мы подробне скажемъ ниже, теперь посмотримъ, какъ относится г. Рождественскій къ Миллю, взятому безъ отношенія къ этимъ прочимъ экономистамъ.

Съ первыхъ же строчекъ своего сочиненіи, авторъ прямо становится на точку зрнія сторонниковъ Милля. ‘Джонъ Стюартъ Милль,— говоритъ онъ — пользуется вполн заслуженнымъ авторитетомъ въ политической экономіи. Даже люди, расходящіеся съ Миллемъ во многихъ важнйшихъ экономическихъ вопросахъ, не могутъ не признать его лучшимъ современнымъ экономистомъ. Взглядъ его на экономическую науку отличается глубиною, ясностью и точностью. Можно сказать, что Милль стоитъ выше всхъ экономистовъ въ пониманіи политической экономіи’.— Прекрасно! Но въ чемъ же заключается это превознесеніе Милля надъ всми прочими экономистами?

Въ каждой наук вопросъ о метод есть одинъ изъ существенныхъ вопросовъ. Зная методъ автора, мы знаемъ его отношенія къ наук и ко всмъ предметамъ, входящимъ въ ея область. Г. Рождественскій понимаетъ это до нкоторой степени и потому первыя странички своей тощей диссертаціи посвящаетъ вопросу о метод Милля. Но мннію его, это методъ конкретно-дедуктивный. Онъ основываетъ это мнніе на выпискахъ изъ логики Милля. Въ этихъ выпискахъ Милль дйствительно говорить, что общественная наука — есть наука дедуктивная, что ‘она выводитъ законъ каждаго дйствія изъ законовъ причинъ, отъ которыхъ зависитъ это дйствіе’ (Система логики, Нью іорское изд. стр. 561), что коммерческая экономія иметъ характеръ науки абстрактной (ibid., стр. 566), т. е. она абстрагируетъ одно изъ свойствъ человческой природы, ея стремленіи накоплять богатства и употреблять его на производство другого богатства и разсматриваетъ хозяйственную дятельность людей, вытекающую изъ этого стремленія. Это разсмотрніе приводитъ се къ отысканію извстныхъ экономическихъ законовъ, которые оно группируетъ въ боле или мене логическую систему.

Такъ говоритъ о своемъ метод Милль и такъ говоритъ о немъ большая часть французскихъ экономистовъ. Человческое своекорыстіе, человческій эгоизмъ, выражающійся въ стремленіи къ обогащенію, возможно большему съ возможно меньшимъ трудомъ,— такова исходная точка Милля и французскихъ экономистовъ, такова же исходная точка праотца политической экономіи Адама Смита. Но какимъ же образомъ открыли экономисты своекорыстную сторону человческой природы? Что убдило ихъ, что стремленіе къ возможно большему обогащенію съ возможно меньшимъ трудомъ есть одно изъ основныхъ, коренныхъ стремленій человка, что это форма человческаго эгоизма такъ же вчна и непреложна, какъ и самый человческій эгоизмъ? Они убдились въ этомъ, наблюдая человка въ сфер его хозяйственной, экономической дятельности. Анализируя въ этой сфер человческія дйствія и стремленія, они увидли, что вс он имютъ самый отталкивающій, своекорыстный характеръ, каждый хочетъ жить тамъ, гд не сялъ, каждый старается работать какъ можно меньше и получать какъ можно больше. Не нужно было, разумется, большей догадливости, чтобы понять, что такое настроеніе человческаго духа вызывалось и обусловливалось тми экономическими условіями, среди которыхъ дйствовалъ человкъ,— что, при другихъ условіяхъ, человческій эгоизмъ не имлъ бы надобности выражаться въ этой отталкивающей, своекорыстной форм. Но именно такой-то догадливости о не хватило у экономистовъ. Эмпирическій фактъ, порожденный эмпирическими условіями, которыя могли быть, могли и не быть, они приняли за фактъ безусловный, вчный, непреложный,— и этотъ псевдо-непреложный фактъ они положили въ основу всей своей системы, на немъ они основали всю свою науку. ‘Политическая экономія, говоритъ Милль въ своей логик, разсматриваетъ только дйствія людей, вытекающія изъ желанія пріобрсти богатство. Она принимаетъ человка за существо постоянно стремящееся свершить то, что можетъ доставить ему наибольшее богатство, посредствомъ наименьшаго количества труда и лишеній’ (О значеніи Дж. Ст. Милля въ ряду современ. экон., стр. 13). Тоже говоритъ Курсейль-Сенелль и др. корифеи французской школы (см. тамъ же стр. 19). До если въ основ экономической науки лежитъ фактъ чисто-эмпирическій, случайный,— то и самая наука должна имть чисто-эмпирическій, случайный характеръ, а потому и методъ ея не можетъ быть названъ методомъ научно дедуктивнымъ. Не всякую дедукцію можно назвать научною. Когда, напримръ, педагогъ, основываясь на томъ, что въ его школ розги имли благотворное вліяніе на прилежаніе учениковъ, кладетъ тлесныя наказанія въ основу системы воспитанія, то очевидно онъ слдуетъ методу ложнодедуктивному, частный фактъ онъ принимаетъ за общій, грубую эмпирію за отвлеченную абстракцію. Точно также поступаютъ и экономисты, ихъ методъ ложно-дедуктивный, ихъ наука не есть наука абстрактная — какъ утверждаетъ Милль, а наука чисто эмпирическая,— т. е. не боле какъ простой аггрегатъ эмпирическихъ фактовъ, сырьемъ перенесенныхъ изъ жизни въ книгу, ничмъ необобщенныхъ и неосмысленныхъ. Положеніе это прямо и совершенно логически вытекаетъ изъ того опредленія, которое даютъ сами политико-экономы (въ томъ числ, какъ мы видли, и Милль) своей наук, изъ той сферы, въ которую они сами заключаютъ свои изысканія.

Г. Рождественскому не благоугодно было этого понять, и потому онъ поврилъ Миллю на слово, будто его политико-экономическій методъ есть методъ дедуктивный. Эта ‘вра на слово’ привела его къ тому заключенію, что будто ‘Милль правильне другихъ экономистовъ смотритъ на методъ политической экономіи’ — тогда какъ это совершенно неосновательно. Милль, какъ это вполн очевидно изъ самого изложенія г. Рождественскаго, смотритъ на исходную точку политической экономіи глазами такого же отсталаго эмпирика, какъ и прочіе экономисты.

Это непониманіе Милевскаго и политико-экономическаго метода вообще приводитъ г. Рождественскаго къ высшей степени ошибочному взгляду на мнимыя заслуги Милля,— взгляду, который, какъ намъ кажется, вмст съ г. Рождественскимъ раздляетъ большинство сторонниковъ Милля. Потому мы считаемъ необходимымъ остановится на немъ нсколько подоле.

Чтобы быть вполн понятыми, мы начнемъ нсколько издалека.

Всякая группа фактовъ можетъ быть извстнымъ образомъ, т. е. по извстному методу, классифицирована. Какъ не разнообразны яти классификація, однако вс ихъ можно подвести подъ дв категоріи: классификацію строго научную и чисто практическую, не научную. Первая иметъ въ виду научныя цли, вторая — практическія, первая сообразуется только съ требованіями открытыхъ, научныхъ законовъ,— вторая — съ обстоятельствами чисто вншними, посторонними, какъ, напр., со степенью пониманія тхъ лицъ, ради которыхъ производится группировка, съ условіями времени, мста и т. п. Для первой главнйшимъ условіемъ является научная точность и послдовательность въ изложеніи, для второй — ясность и удобопонятность: Одни и т же факты иногда могутъ излагаться по этимъ двумъ совершенно противуположнымъ методамъ. Такъ, напримръ, одна и та же наука, положимъ, исторія, въ университет излагается по методу научному, а въ гимназіи — по методу педагогическому т. е. чисто практическому. Но есть и такіе факты, которые не допускаютъ иной группировки, кром строго научной,— таковы, напримръ, математическія теоремы, есть и другіе факты — которые, наоборотъ, не допускаютъ научной классификаціи, потому что они еще не составляютъ науки,— таковы, между прочимъ, факты экономическіе и юридическіе. Вся масса ихъ представляетъ собою не боле какъ аггрегатъ произвольныхъ, случайныхъ эмпирическихъ данныхъ. Отсюда, строго говоря, нтъ и не можетъ быть ни политико-экономической, ни юридической наукъ въ истинномъ смысл этого слова. Есть только сводъ фактовъ, фактовъ извстныхъ наблюденій, какъ есть, напримръ, сводъ фактовъ и наблюденій, по части куаферства, гастрономіи, но нтъ науки куаферства, науки гастрономіи.

Но такъ какъ факты эти существуютъ и такъ какъ они имютъ огромную житейскую важность, такъ какъ они господствуютъ надъ нашею жизнію,— то для насъ существенно необходимо знать и понимать ихъ. А для того, чтобы знать и понимать ихъ, чтобы ясно видть ихъ практическіе результаты, для этого необходимо извстнымъ образомъ группировать ихъ. При этой группировк, разумется, нужно имть въ виду только одно: практическую пользу, т. е. нужно стараться такъ изложить эти факты, чтобы они были вполн ясны, удобопонятны, чтобы вс выводы были врны, и т. д.

Для этого всего лучше выбрать изъ всей массы экономическихъ фактовъ такой основный фактъ, который объясняетъ собою вс остальные, сгруппировавъ ихъ вокругъ него и выяснивъ его съ достодолжною обстоятельностью, мы объяснимъ весь нашъ экономическій бытъ, мы нарисуемъ полную картину нашихъ сельскохозяйственныхъ отношеній. Разбирая и анализируя эти отношенія, какъ он даны намъ практикою, мы естественно должны будемъ придти къ заключенію, что основный, характеристичный фактъ современной экономической жизни — есть обмнъ опредляемый соперничествомъ. А такъ какъ политическая экономія есть только сводъ данныхъ экономическихъ отношеній.— то слдовательно она, какъ справедливо замтилъ Маклеодъ, должна и начинать съ обмна и ограничиваться однимъ обмномъ. Въ сущности она почти такъ и длаетъ,— но не всегда. Нкоторые, и даже, можно сказать, большинство политика-экономовъ,— вводятъ въ нее изложеніе законовъ производства. Но законы производства принадлежатъ къ совершенно другой групп фактовъ,— фактовъ подлежащихъ строгой научной классификаціи,— они могутъ входить въ соціальную науку, какъ одинъ изъ элементовъ, на которыхъ эта наука строитъ свои выводы,— но, имъ неприлично помщаться рядомъ съ эмпирическимъ хламомъ экономической науки. Они не имютъ съ этимъ хламомъ ничего общаго, ихъ конечно можно излагать въ одной книг — но въ этой книг не будетъ тогда единства,— она будетъ разорвана на дв части, несвязанныя между собою никакою логическою связью.

Въ самомъ дл, что за странное сочетаніе: непреложные, точные, строгіе, математически-строгіе законы производства — и эмпирическая теорія обмна, гд все случайно, произвольно! Это все равно, какъ если бы парикмахеръ вздумавшій писать практическое руководство къ своему искуству приложилъ бы къ нему краткій очеркъ человческой физіологіи. Конечно, ростъ волосъ подчиненъ извстнымъ физіологическимъ законамъ — по что общаго имютъ эти законы съ практическими правилами куафернаго искуства? Зачмъ смшивать крупицы истинной науки съ тлетворною пылью рутинной практики? Но ни одинъ изъ экономистовъ (за очень немногими исключеніями) не ршается смлою рукою отдлить хлбъ отъ мякины и передавъ первый въ завдываніе истинной науки, скромно удовлетвориться послднею.

Особенно ярымъ противникомъ такого ограниченія предловъ такъ называемой науки является Милль. Въ своихъ основаніяхъ политической экономіи онъ разсматриваетъ обмнъ въ третьей только книг, давая этимъ понять, что онъ не придаетъ ему первостепеннаго значенія. Вотъ это-то и поставляется ему въ особую заслугу! Его хвалятъ за то, что онъ хочетъ придать сборнику экономическихъ фактовъ научный видъ, и характеръ, хочетъ сдлать такъ называемую экономическую науку дйствительною наукою — прекрасно. Но весь вопросъ въ томъ, какъ онъ это длаетъ. Мы показали, что въ основ экономической науки лежитъ фактъ эмпирическій, случайный и что потому все вытекающее изъ этого факта также эмпирично, случайно. Слдовательно, чтобы отнять отъ науки этотъ грубый эмпиризмъ, чтобы сдлать ее дйствительно абстрактною наукою,— для этого необходимо положить въ основаніе ея другой фактъ — фактъ боле всеобщій, постоянный и непреложный, нежели тотъ, изъ котораго исходятъ экономисты. Но тогда разумется область экономической науки должна бы была значительно разшириться и отношенія автора къ большей части ея предметовъ радикально измниться.— Но, Милль какъ извстно, и какъ признаетъ самъ г. Рождественскій, ‘не даетъ новаго основанія, такъ какъ оно есть, и выясняетъ только его истинное значеніе’ (стр. 94).

Въ чемъ же состоитъ это выясненіе?

Состоитъ оно, по мннію гг. сторонниковъ Милля, въ томъ, что Милль признаетъ условность нкоторыхъ изъ такихъ экономическихъ фактовъ, въ безусловность которыхъ врятъ французскіе экономисты. Такъ, напримръ, онъ смло заявляетъ, что законы распредленія условны. ‘Распредленіе богатствъ, говоритъ онъ на 246 ст. своихъ основаній политической экономіи, зависятъ отъ законовъ и обычаевъ общества. Правила, которыми оно опредляется, бываютъ т, какія созданы мнніями и желаніями правящей части общества, въ различныя времена и въ различныхъ обществахъ эти правила очень различны и могли бы стать еще различне отъ прежнихъ, если бы того захотли люди’ (стр. 27). Сдлавъ эту выписку, г. Рождественскій восклицаетъ, ‘Какая разница между взглядомъ Милля и взглядами другихъ экономистовъ на распредленіе богатствъ! Разберемъ напр. ученіе объ этомъ предмет Бастіа и его послдователей. Онъ смотритъ на законы распредленія, основанные на личномъ интерес и личномъ соперничеств, какъ на законы необходимости’ и т. д. (ibid). Это все совершенно врно. Но во первыхъ, въ то время когда выходила въ свтъ политическая экономія Милля, условность данныхъ экономическихъ законовъ была выяснена нкоторою группою писателей съ слишкомъ очевидною рельефностью для того, чтобы такой умный и практическій человкъ, какъ Милль, могъ утверждать противное. Его умъ, философски развитый, ршительно не могъ,— даже если бы самъ Милль этого и желалъ,— съузиться до жалкой ограниченности убогаго ума какого нибудь Бастіа. Это была физіологическая невозможность. Умному человку прикинуться ничего непонимающимъ идіотомъ такъ же трудно какъ трудно ничего непонимающему идіоту выдать себя за умнаго человка. Милль долженъ былъ понимать, что экономисты не умютъ или не желаютъ сохранить въ виду этихъ фактовъ трезвой, мужественной самостоятельности — они падаютъ передъ ними ницъ,— они порабощаютъ имъ себя,— и вмсто того чтобы научно ихъ анализировать и изучать,— они только ихъ оправдываютъ. Конечно такое отношеніе къ изучаемому предмету извинительно или, по крайней мр, понятно въ тхъ экономистахъ, которые признаютъ верховную безусловность, вчную неизмнность господствующей практики,— но оно ршительно уже неизвинительно тмъ экономистамъ, которые, подобно Миллю, ставятъ эту практику въ полную зависимость отъ измнчивыхъ ‘мнній и чувствованій нкоторой части общества’. Человкъ, который смотритъ такимъ образомъ на окружающую его практику, не иметъ ни малйшаго основанія относиться къ ней съ раболпною лестью,— онъ долженъ сохранить передъ нею свою самостоятельность, онъ долженъ анализировать ее съ полною безбоязненностью. Въ противномъ случа онъ унизитъ свое ученое достоинство, онъ выкажется нравственнымъ трусомъ и непослдовательнымъ мыслителемъ.

Какъ относится Милль къ господствующимъ началамъ хозяйственной практики западной Европы? Относится ли онъ къ нимъ критически или только оправдываетъ ихъ?

Небольшія выписки изъ его основаній политической экономіи,— вполн будутъ достаточны для разъясненія этихъ вопросовъ.

Мы будемъ приводить выписки безъ комментарія.

Самыми существенными вопросами господствующей практики являются: вопросъ о прибыли (процент), о соперничеств и о регулятор цнностей.

По поводу перваго изъ этихъ вопросовъ, Милль говоритъ слдующее:

‘Какъ плата работника есть вознагражденіе за трудъ, такъ прибыль капиталиста, но удачному выраженію Синьора, служитъ собственно вознагражденіемъ за воздержаніе. Прибыль капиталиста — выигрышъ его черезъ то, что онъ отказывается потреблять свой капиталъ на свои личныя надобности и предоставляетъ производительнымъ работникамъ потреблять его на ихъ надобности. За это отреченіе онъ требуетъ вознагражденія. Очень часто въ личномъ наслажденіи онъ выигралъ бы, если бы растрачивалъ свой капиталъ, потому что сумма прибыли за вс годы, которые можетъ онъ, по всей вроятности, прожить, меньше суммы его капитала. Но сохраняя капиталъ въ цлости, онъ можетъ потребить его всегда, когда ему будетъ угодно или нужно, можетъ передать его другимъ при своей смерти, а до той поры получаетъ отъ него доходъ, который не бдня, можетъ употреблять на удовлетвореніе своимъ надобностямъ или наклонностямъ’, (стр. 454, т. I). Мы ничего не возражаемъ противъ мнній, высказанныхъ въ этомъ отрывк,— мы возстаемъ только противъ научныхъ пріемовъ автора. Согласитесь сами, читатель: разв это критика! Разв это вполн безпристрастное самостоятельное отношеніе къ излагаемымъ фактамъ?

Также точно онъ относится къ соперничеству. Пусть читатель самъ потрудится прочесть послднія страницы седьмой главы IV-ой книги (T, II стр. 313—318). Я приведу здсь только заключительныя его слова: ‘Вмсто того, чтобы считать соперничество тлетворнымъ и противуобщественнымъ принципомъ, я полагаю, что даже и при ныншнемъ состояніи общества всякое стсненіе его вредно, а всякое расширеніе его, хотя бы на время и вредило какому нибудь классу работниковъ, непремнно приноситъ пользу въ результат. Быть охраняену отъ соперничества значитъ быть охраняему въ лности, въ умственной тупости, быть избавляему отъ необходимости быть столь же разумнымъ и дятельнымъ, какъ другіе’ (стр. 315. T. II).

Здсь авторъ даже не пытается объяснять явленія съ цлью оправдать его, онъ только догматизируетъ. Но въ этомъ догматизированіи выражается весь духъ современнаго экономическаго направленія. Вся современная, западно-европейская экономическая практика держится на соперничеств, какъ средневковая — на феодальной земельной собственности. Въ настоящее время, какъ справедливо замтилъ одинъ знаменитый французскій публицистъ, принципъ частной земельной собственности не иметъ прежняго господствующаго значенія. Другой принципъ, продуктъ современнаго промышленнаго направленія, смнилъ его и даже старается вытснить. Этотъ новый принципъ современной буржуазіи не хочетъ знать никакихъ другихъ правъ и привилегій, кром правъ и привилегій, которыя онъ допускаетъ, и даже требуетъ полной и безусловной свободы для личной, промышленной дятельности человка, полной и безусловной свободы конкуренціи, потому, что онъ очень хорошо знаетъ, что отъ этого не пострадаютъ ничьи дорогіе ему интересы. Въ послднее время этотъ принципъ сталъ въ Англіи ршительно преобладать надъ противуположнымъ ему принципомъ земельной аристократіи, опирающемся на земельной собственности. Такимъ образомъ, возставать противъ этого принципа, требовать ограниченія и стсненія частной земельной собственности, не распространяя этого ограниченія на права капитала — значитъ дйствовать въ дух истинно буржуазныхъ началъ, въ интересахъ лондонскаго Сити. И именно этотъ-то смыслъ и имютъ главы Милля объ условности частной земельной собственности и объ ограниченіи правъ но наслдованію имуществъ. Эти главы были поставлены Миллю тоже въ особенную заслугу, ихъ одобряетъ г. Рождественскій, хотя онъ и сознается, что Милль оставилъ въ его голов много недоумній по вопросу о наслдств (стр. 35). Чмъ именно привелъ его Милль въ это недоумніе, онъ скромно умалчиваетъ, предоставляя догадываться самимъ читателямъ, которые, впрочемъ, вроятно не воспользуются этимъ правомъ. Между тмъ мннія Милля о частной, земельной собственности, пропитанныя интересами лондонской буржуазіи не должны обманывать насъ на счетъ истиннаго характера его политической экономіи, сторонники Милля поступаютъ недобросовстно, указывая на эти главы и въ то же время умалчивая объ ихъ настоящемъ смысл. А этотъ смыслъ вполн объясняется однимъ уже тмъ обстоятельствомъ, что Милль изъ всхъ существеннйшихъ фактовъ современной хозяйственной практики,— къ одному только институту частной земельной собственности обратился съ критическимъ анализомъ, и притомъ самый этотъ анализъ исключительно ограничилъ явленіями, свойственными одному только этому институту,— заявивъ напередъ, что считаетъ земельную собственность — собственностью совершенно особенною, sui generis. ‘Поземельная собственность, говоритъ онъ, не похожа на другіе роды собственности — и когда говорятъ о ‘неприкосновенности собственности’, то никакъ не слдовало бы забывать, что земельная собственность вовсе не иметъ этого качества, въ такой степени, какъ другіе роды собственности’, (стр. 280, T. I). Мы здсь не можемъ входить въ дальнйшія разъясненіи но этому вопросу. Укажемъ только еще на одинъ фактъ: Милль очень подробно и краснорчиво описываетъ злоупотребленія земельныхъ собственниковъ, особенно въ Ирландіи, но онъ ничего не говоритъ о послдствіяхъ кредита въ его современномъ положеніи.

Ненаучныя отношенія экономистовъ къ предмету своихъ изслдованій съ особенною яркостью выступаютъ въ ученіи ихъ о регулятор цнностей. Мы говорили какъ-то въ одной изъ предыдущихъ хроникъ, что экономисты, статируя общеизвстный фактъ, что обмнъ есть краеугольный камень, общечеловческихъ отношеній, и возводя этотъ фактъ въ теорію, стараются придать этой теоріи научную, благовидную форму. Съ этою цлью они пытаются осмыслить, раціонализировать эмпирическій фактъ обмна, они длаютъ видъ, будто они изслдуютъ и находятъ раціональныя условія обмна и будто эти условія имютъ полное примненіе въ практической жизни. Найденная ими раціональная формула обмна весьма незамысловата: правильный обмнъ, говорятъ они, долженъ состоять въ томъ, чтобы обмнивались равноцнныя величины, цнность вещи опредляется стоимостью ея производства, слдовательно, стоимость производства есть регуляторъ обмна. Такъ говоритъ ихъ теорія. На практик мы видимъ другое: капризъ конкуренціи, колебанія въ спрос и предложеніи опредляютъ, регулируютъ цнность, правда она рдко надаетъ ниже стоимости производства, но за то почти всегда несравненно выше ея. Какъ же относятся экономисты къ этому факту, такъ очевидно противурчащему ихъ теоріи? Относятся ли они къ нему критически? Признаютъ ли они его нераціональность?

Нтъ, она преклоняются передъ нимъ, они защищаютъ его, утверждая, что спросъ и предложеніе, регулирующее обмнъ, приводятъ именно къ тому, что предметы обмниваются до стоимости ихъ производства. Милль идетъ въ этомъ случа по пятамъ экономистовъ.— Онъ утверждаетъ на 512 стр. I т. своихъ ‘Основаній политической экономіи’ что цнность предметовъ, число которыхъ можетъ быть увеличиваемо человкомъ по произволу, опредляется спросомъ и предложеніемъ лишь иногда, и то на недолгое время, а что общій ходъ такой: не цнность опредляется уравненіемъ спроса и предложенія, а наоборотъ спросъ и предложеніе опредляется цнностью. При запрос на извстное количество товара, по его естественной цн, предложеніе постоянно стремится сообразоваться съ этою цною (стр. 513). Цнность же этихъ предметовъ исключительно регулируется стоимостью производства, — а въ стоимости производства главнымъ факторомъ является трудъ (стр. 514 и послд.). Такимъ образомъ и выходитъ, что нашъ обмнъ, который профаны, въ простот души своей, считаютъ за нчто въ высшей степени произвольное,— въ сущности всегда правиленъ и раціоналенъ, потому что регулируется трудомъ. ‘Главный элементъ стоимости производства, утверждаетъ Милль, есть трудъ, передъ которымъ ничтожны вс остальные’. Слдовательно, когда купецъ беретъ съ васъ дорого за какую нибудь вещь,— знайте, что онъ спрашиваетъ съ васъ только столько, сколько стоитъ ея производство,— и, главнымъ образомъ,— столько, сколько было заплочено за нее рабочимъ, если вы дадите за нее дешевле — вы обидите рабочаго. И такъ не ропщите на дороговизну,— не возставайте противъ нея: возставая противъ нея — вы возстаете противъ интересовъ рабочаго класса!

Вотъ вамъ образецъ находчивости экономической софистики. Даже сторонники Милля съ ужасомъ отворачиваются отъ него, когда онъ начинаетъ проповдовать о своемъ любезномъ restrain moral, въ которомъ онъ видитъ чуть ли не единственное, универсальное лекарство для поправленія печальнаго положенія рабочаго класса.— Такъ, г. Рождественскій говоритъ по этому поводу: ‘мы думаемъ, что Милль дйствительно ошибается, принимая силу размноженія за нчто постоянное, неизмнное. Способность къ дторожденію вовсе не иметъ того постоянства, которое приписываетъ ей Милль. Поэтому отъ того, что, напримръ, въ настоящемъ столтіи народонаселеніе удваивается въ 60 лтъ, вовсе не слдуетъ, чтобы, при той степени воздержанія, оно удвоивалось въ 60 лтъ и въ слдующемъ столтіи’ (стр. 55).

Однако эти осторожныя замчанія и деликатныя указанія ни мало не колеблятъ основную сущность теоріи Милля. Сущность этой теоріи вытекаетъ изъ того общеизвстнаго эмпирическаго факта, что рабочая плата, обусловливающая матеріальный и нравственный бытъ рабочихъ, опредляется отношеніемъ капитала (т. е. извстной части продуктовъ страны, а не всхъ продуктовъ, обращаемыхъ на новое производство) къ числу работниковъ. Возведя этотъ фактъ въ принципъ,— въ раціональное требованіе здраваго смысла,— онъ естественно долженъ былъ придти къ тому заключенію, что чмъ меньше число работниковъ, чмъ ограниченне предложеніе труда, при неизмняемости спроса на него, тмъ выше будетъ рабочая плата и, слдовательно, тмъ выше будетъ и самый уровень матеріальнаго и нравственнаго состоянія рабочихъ. Выводъ этотъ, безспорно, вполн логиченъ, и если мы признаемъ эмпирическій фактъ за абстрактный законъ, то мы должны будемъ безусловно согласиться, что restrain moral, а подчасъ и лто убійство есть одно изъ самыхъ скорыхъ и наиболе дйствительныхъ средствъ къ возвышенію благосостоянія рабочихъ.

Такимъ образомъ и Миллевская пропаганда безбрачія есть ничто иное, какъ логическое послдствіе его ненаучнаго отношенія къ фактамъ современной ему хозяйственной практики.

Приведенныхъ примровъ, кажется, вполн достаточно, чтобъ показать, что Милль, хотя и отрицаетъ безусловность нкоторыхъ экономическихъ началъ, но что тмъ не мене онъ относится къ нимъ такимъ же точно ненаучнымъ образомъ, какъ и вс прочіе экономисты. Гд же причины возвышать его надъ ними?

Вопросъ этотъ долженъ былъ ршить г. Рождественскій, указавъ намъ то мсто, которое Милль занимаетъ въ ряду современныхъ экономистовъ. Но г. Рождественскій хотя и общалъ это сдлать, однако не сдлалъ. Онъ указалъ только, что Милль расходится съ Бастіа по вопросу объ условности нкоторыхъ началъ хозянственной жизни западной Европы, съ Маклеодомъ — по вопросу о границахъ политической экономіи и о цнахъ, съ Кери — по вопросу о рент и законахъ возрастанія народонаселенія-и продукта. Но онъ не указалъ, въ чемъ именно сходятся вс эти экономисты, онъ не показалъ — различны или нтъ методы ихъ изслдованій. Правда, онъ отличаетъ по названію методъ Милля отчасти отъ метода Бастіа и совершенно отъ метода Кери. Но это еще очень недостаточно, часто дв вещи, различныя но своимъ вншнимъ признакамъ, но весьма сходныя и даже тождественныя по своему внутреннему содержанію, окрещиваются двумя совершенно противуположными названіями. Потому на названіе нечего обращать большаго вниманія, въ особенности же не слдуетъ полагаться на одни только названія, безъ отношенія къ опредляемой ими сущности ихъ, между тмъ г. Рождественскій именно и впадаетъ въ эту ошибку. Онъ называетъ нсколько методовъ: дедуктивный, экспериментальный, экспериментально химическій и т. п., но онъ нигд не потрудился указать, въ чемъ же заключается существенная разница между всми этими методами. Если бы онъ потрудился это сдлать, то намъ кажется, онъ убдился бы, что существенной разницы между ними нтъ почти никакой, и что методъ Милля ничмъ не отличается отъ метода Бастіа.

Наконецъ остановимся на заключеніи г. Рождественскаго. Это заключеніе представляетъ такой отличный образецъ крайней скудости и спутанности понятій г. Рождественскаго, что мы были бы очень несправедливы къ нему, если бы мы прошли его молчаніемъ,— тмъ боле что это единственное мсто во всей книг, которое вполн и безраздльно принадлежитъ ея автору. Въ теченіи всего своего недлиннаго изслдованія г. Рождественскій говорилъ или словами Милля или словами Либиха или повторялъ старые и общеизвстные доводы противъ ученій о рент Кери и взглядовъ Маклсода на границы политической экономіи. Только въ конц книги онъ начинаетъ говорить отъ себя,— и вотъ здсь-то онъ и обнаруживаетъ всю силу своего мышленія.

До 95 страницы (въ книг же ихъ 96 ¹/₂) своего изслдованія авторъ вообще былъ вполн согласенъ съ Миллемъ и одобрялъ почти вс его положенія. Но на этой злополучной страниц съ нимъ вдругъ совершился какой-то нравственный кризисъ, онъ почувствовалъ приливъ самостоятельности и ршился вступить въ полемику съ англійскимъ мыслителемъ.

Какой принципъ, спрашиваетъ онъ себя внезапно и совершенно некстати, лежитъ въ основ всхъ проэктовъ и предложеній Милляпо поводу улучшенія общественнаго быта, какое начало руководитъ имъ въ его взглядахъ на этотъ вопросъ? Этотъ принципъ, это начало,— ршаетъ г. Рождественскій,— есть утилитаризмъ. ‘Принципъ этотъ, говоритъ онъ (стр. 95), есть принципъ наибольшаго счастія, т. е. равнаго счастія для всхъ людей. Равное же право каждаго человка на счастіе предполагаетъ равное пользованіе всми средствами, служащими къ достиженію его, насколько это допускаютъ необходимыя условія человческой жизни и общее благо, въ которомъ заключается благо отдльнаго индивидуума. Общество должно постепенно осуществлять принципъ наибольшого счастія, сообразно даннымъ обстоятельствамъ времени и мста’.— Таковъ, по мннію г. Рождественскаго, принципъ, руководящій Миллемъ во всхъ его экономическихъ воззрніяхъ. Мы не знаемъ, откуда онъ вывелъ подобное заключеніе,— но положимъ, что это дйствительно такъ, и что Милль дйствительно стремится принципъ общаго блага примнить къ экономическимъ отношеніямъ людей,— одобряетъ ли этотъ принципъ или нтъ г. Рождественскій? Нтъ, не одобряетъ, и какъ бы вы думали: отчего? Оттого, что онъ находитъ его недостаточнымъ, не вполн удовлетворительнымъ?— о, нтъ, по его мннію: ‘утилитарное начало лучше всхъ философскихъ началъ, принимаемыхъ обыкновенно экономистами. Благодтельное вліяніе утилитаризма на улучшеніе современной общественной жизни не подлежитъ сомннію. Плодотворность его проявляется во всхъ сочиненіяхъ Милля, касающихся различныхъ жизненныхъ вопросовъ настоящаго времени.’ (стр. 95).— Итакъ чего же лучше? чмъ же недоволенъ г. Рождественскій? А вотъ чмъ, послушайте,— тутъ-то и заключается весь комизмъ.

‘Принципъ наибольшаго счастія указываетъ только, что каждому члену общества должна быть предоставлена возможность пользоваться средствами, служащими для достиженія благосостоянія. Но въ чемъ же заключается это благосостояніе (вотъ наивный-то вопросъ! Неужели вы пняете на Милля за то, что онъ вамъ не объяснилъ, что значитъ слово благосостояніе?), а равно какимъ именно способомъ предоставить всмъ членамъ общества средство дли достиженія благосостоянія, объ этомъ утилитаризмъ не доставляетъ надлежащихъ свденій’ и потому ‘не можетъ удовлетворить современнымъ требованіямъ общественныхъ наукъ’.

Мы здсь не защищаемъ и не хотимъ защищать утилитаризма,— мы хотимъ только обратить вниманіе читателей на оригинальный способъ мышленія русскихъ мыслителей. Принципъ неудовлетворителенъ — не потому, что онъ заключаетъ въ себ требованіе само но себ неудовлетворительное, а потому, что онъ содержитъ въ себ только требованіе, и не указываетъ на средство для его осуществленія!— Какъ будто есть такіе принципы, въ которыхъ совмщается и то и другое. Отыщите намъ ихъ, г. Рождественскій,— вс подивятся вашему открытію, если только вы его сдлаете. Но мы въ этомъ сильно сомнваемся. Переберите вс, какіе вамъ угодно, принципы, изъ какой вамъ угодно сферы, вы везд увидите одно и тоже: принципъ требуетъ, повелваетъ,— по онъ никогда не разсказываетъ, какъ одними средствами возможно осуществить его требованіе, повелніе. Принципъ христіанской морали учитъ насъ, чтобы мы любили ближняго и помогали другъ другу, съ точки зрнія г. Рождественскаго этотъ принципъ неудовлетворителенъ, потому что онъ не объясняетъ въ какой форм должна выражаться эта любовь, какимъ образомъ мы должны помогать другъ другу!

Другой мотивъ, почему г. Рождественскій не можетъ одобрить Миллевскаго принципа еще оригинальне. ‘Утилитаризмъ требуетъ только, чтобы каждый членъ общества могъ пользоваться матеріальными (отчего же вы думаете, что одними только матеріальными?) средствами, вс же члены общества могутъ вести въ народномъ хозяйств bellum omnium contra omnes’ (стр. 96).— Какъ же это такъ можетъ случиться? За что же люди будутъ вести bellum omnium contra onmes, когда каждый будетъ имть все, что ему надо?— Очевидно, что г. Рождественскій ршительно не понимаетъ не только, что значитъ слово утилитаризмъ, но даже не понимаетъ значенія слова принципъ, какъ онъ не понимаетъ значенія слова благосостояніе!

——

Отъ поверхностной диссертаціи — библіографіи перейдемъ къ якобы ученому изслдованію, составленному, какъ говоритъ авторъ, ‘по архивнымъ документамъ’.— Авторъ видимо придаетъ большее значеніе своему архивному изслдованію, не довольствуясь тмъ, что большая часть его уже была напечатана въ одномъ усопшемъ и мало кому извстномъ журнал (Разсвтъ), онъ теперь счелъ весьма полезнымъ для русской публики — и преимущественно для русскихъ читательницъ,— издать ихъ отдльною книгою. Такой странный и, какъ мы увидимъ ниже, ничмъ не оправдываемый взглядъ на свои собственные труды, раздляетъ съ авторомъ и г. Звонаревъ, взявшій на себя бремя изданія этой архивной книжицы. Но г. Звонаревъ, въ глубин души своей, таитъ, повидимому, нкоторыя сомннія насчетъ полезности предпринятаго изданія, это мы заключаемъ изъ того, что онъ счелъ нужнымъ предпослать архивнымъ изслдованіямъ г. Хмырова, коротенькое предисловіе, въ которомъ какъ бы оправдывается передъ публикою въ изданіи этихъ изслдованій. Оправданіе это состоитъ въ любезномъ изъясненіи тхъ цлей и мотивовъ, которые руководили авторомъ и издателемъ — одного при писаніи, другого при изданіи предлагаемой публик книги. Г. Звонаревъ весьма основательно опасается, что безъ такого предварительнаго изъясненія публика можетъ остаться въ ршительномъ недоумніи, къ чему г. Хмыровъ утруждалъ себя архивными изслдованіями, а г. Звонаревъ — изданіемъ этихъ изслдованій?— ‘Цлью автора, говоритъ услужливый издатель, было — сопоставить новый и старый порядокъ въ ихъ взаимнодйствіи на одну и туже женскую личность и познакомить читателей съ однимъ изъ свтлыхъ, отрадныхъ типовъ русской аристократки XVIII вка. Цлью издателя — дать русскимъ читателямъ и въ особенности читательницамъ (благодарите его читательницы!), незнающимъ журнала ‘Разсвтъ’, давно прекратившагося, книгу во всякомъ случа небезполезную для нихъ.

Радуйтеся же, русскія читательницы: почтенные ученые и литераторы не забываютъ васъ. Для васъ не только издаютъ модные и не модные журналы, не только пишутъ ‘руководство къ географіи’, ‘исторіи’ и даже ‘ариметики’ — для васъ даже г. Хмыровъ ршился рыться въ архивахъ и открылъ тамъ ‘свтлый и отрадный типъ русской аристократки XVIII вка,’ долженствующій служить вамъ образцемъ и поученіемъ, въ вашей собственной жизни.

Все же, что онъ говорилъ г. Звонареву, о какомъ-то сопоставленіи стараго и новаго порядка и о ‘ихъ взаимнодйствіи на одну и ту же женскую личность’ — все это сущіе враки,— по той весьма простой причин, что въ книг нтъ ни малйшихъ намековъ ни на какое ‘сопоставленіе’ и ‘взаимнодйствіе’ на какую бы то ни было женскую личность и что объ самой этой женской личности г. Хмырову извстно ровно столько же, сколько извстно любой нигилистк, никогда не заглядывавшей въ архивъ.— Да, г. Звонаревъ, васъ увлекла архивная ученость г. Хмырова и вы сдлались жертвою… собственной непроницательности.

Мы не отвергаемъ вообще полезности историческихъ біографій, но мы полагаемъ, что эта полезность зависитъ отъ двухъ условій: во-первыхъ, нужно чтобы личность, избираемая для біографическаго описанія, была личностью, хотя въ какомъ нибудь отношеніи замчательною, чтобы ея жизнь имла историческій интересъ, чтобы изученіе ея способствовало къ раскрытію современныхъ ей бытовыхъ отношеній, чтобы въ этой личности отражался съ большею или меньшею рельефностью господствующій духъ и направленіе ея вка, чтобы она могла служить дйствительною представительницею даннаго времени и даннаго круга интересовъ. Отсюда уже само слдуетъ, что такая личность не можетъ быть жалкою, безцвтною посредственностью, неспособною вліять на окружающую ея среду. Второе важное и существенно необходимое условіе состоитъ въ томъ, что мы должны имть о ней точныя, врныя и подробныя свденія.

Удовлетворяетъ ли хотя одному изъ этихъ условій личность графини Головкиной, выбранная г. Хмыровымъ для біографическаго очерка? Чмъ она замчательна и какую роль она играла въ исторической жизни русскаго народа? Чмъ отличается она, въ историческомъ отношеніи, отъ тхъ еклъ и Матренъ, которыя каждое утро изволили чесать и одвать ‘ея сіятельство?’

Графиня Головкина была внучкою одного изъ знатнйшихъ баръ въ лтописяхъ русской исторіи, извстнаго князя кесаря Федора Юрьевича Ромодановскаго. Въ дом этого неукротимаго деспота провела княжна свою молодость. Страшный кесарь наводилъ ужасъ на всхъ окружающихъ его, передъ нимъ трепетала не только вся Москва,— его побаивался даже самъ Петръ. ‘Съ ддушкой нашимъ (Ромодановскимъ) — писалъ онъ Апраксину,— вожусь какъ съ чортомъ, и не знаю, что съ нимъ длать.’ — Реформируя на нмецкій ладъ жизнь и привычки своихъ приближенныхъ, Петръ боялся прикоснуться къ страшному дому ‘намстника Москвы.)) Входя въ этотъ домъ, царь самъ подчинялся господствовавшимъ въ немъ обычаямъ и правиламъ, не смотря на всю ихъ чудовищную странность. ‘Такъ, напримръ, повствуетъ г. Хмыровъ,— широко растворялись всякому званому и незваному тесовыя ворота Ромодановскаго: но вс и каждый, не выключая и самаго государя, обязывались, оставя у этихъ воротъ верховыхъ коней своихъ, колымаги и одноколки, брести пшкомъ черезъ дворъ его кесарскаго величества, какъ бы ни былъ онъ грязенъ. Каждый гость, по вступленіи въ домъ, приглашался выпить перцовки, но эту перцовку подносилъ, на золотомъ блюд, ручной медвдь — и безцеремонно вцплялся въ парикъ гостя, отказывавшагося отъ этого угощенія.’ (стр. 56).

Деспотъ съ своими гостями, князь, разумется, былъ еще большій деспотъ съ своими домашними. Самая суровая патріархальность царила въ его дом,— — вс и все безусловно и слпо подчинялись его самодурнымъ капризамъ,— или, какъ съ большею мягкостью выражается г. Хмыровъ, ‘подроставшая княжна была обставлена ежедневными примрами повиновенія всего дома глав семьи, рачившему о благосостояніи всего дома, тсной, взаимной связи членовъ семьи,— связи, можетъ быть, ненормальной или какой другой(??), но все-таки существовавшей^), уваженія младшихъ къ старшимъ, отплачиваемаго ласковостью, скромностью женщинъ, требуемой, пожалуй, до излишества, наконецъ точнаго и дружественнаго исполненія всми домашними порядковъ, разъ заведенныхъ.’ (стр. 68).

Результатомъ всхъ этихъ примровъ и всей этой обстановки — должно было явиться полное обезличеніе княжны. Здсь, въ этой суровой домашней дисциплин, изъ нея должна была образоваться та двуногая машина, но ошибк называемая человкомъ, которая можетъ только пассивно ‘воспринимать’ и ‘подчиняться’, но неспособна ни къ какой активной, реагирующей дятельности.

И дйствительно, эта безличность и пассивность являются характеристическими чертами всей дальнйшей жизни княжны.— Нтъ ни одного факта, который бы давалъ намъ хотя отдаленный намкъ на какой нибудь протестъ, на какое нибудь проявленіе самостоятельности со стороны княжны. Хотя, г. Хмыровъ и утверждаетъ будто: ‘врожденное расположеніе княжны ко всему благородному и нравственному видно изъ того, что грязныя стороны общества, современнаго ея юности и ей не чуждаго, не загрязнили ея прекрасной души’, однако мы ни откуда не видимъ, чтобы душа ея была прекрасна. Прекрасная душа едва ли бы могла спокойно ужиться съ тми дикими явленіями, которыя окружали ее на каждомъ шагу. Въ дом своего дда она видла робкое холопствованіе, хонжество и лицемріе,— вн дома — возмутительныя сцены всенародныхъ казней и пытокъ и циническихъ попоекъ.— Посл смерти Юрія Ромодановскаго,— сынъ его, отецъ княжны, возведенъ былъ въ званіе кесаря. ‘Это время, говоритъ г. Хмыровъ, было тяжское кровавое время. Дло несчастнаго царевича Алекся Петровича, силою возвращеннаго изъ за границы, слдовалось и въ Москв, и въ Петербург, со всми ужасами допросовъ, и пытокъ, и казней. Оговоренные по этому длу, безъ различія пола и званія, хватались въ городахъ и селеніяхъ, заковывались въ желзо, держались въ тюрьмахъ и призывались въ застнки, откуда многіе истерзанные кнутомъ и полу сожженные огнемъ предварительныхъ допросовъ ‘съ пристрастіемъ’, отправлялись доканчивать свое бдственное существованіе въ сибирскихъ пустыняхъ или глухихъ затворахъ отдаленнйшихъ монастырей, а другіе, виновнйшіе, выводились передъ народъ, на глазахъ котораго ихъ обезглавливали, ломали на колесахъ, живыми сажали на колъ, живыхъ рвали на части и. т. д.’. (стр. 81, 82.)

Производили-ли вс эти ужасы на княжну какое нибудь впечатлніе или же она относилась къ нимъ съ тою же пассивною безгласностью, съ которою относилась къ домашнему деспотизму дда,— объ этомъ мы не имемъ ни малйшихъ извстій.— Но г. Хмыровъ этимъ не стсняется. Онъ, съ большимъ авторитетомъ, хотя и безъ всякаго основанія, утверждаетъ, будто вс эти сцены и вся эта обстановка способствовали духовному совершенствованію княжны, и что подъ вліяніемъ всхъ этихъ впечатлній, ‘а также благодаря участію врожденныхъ началъ добра,’— княжна уже въ 17 лтъ своего возраста имла опредлившійся характеръ и вс т свойства, безъ которыхъ не былъ бы возможенъ предлежащій ей подвигъ.’ (стр. 81) Въ чемъ состоялъ подвигъ и требовалъ ли онъ для своего осуществленія какихъ нибудь особенныхъ прекрасныхъ свойствъ и какой нибудь твердости характера,— объ этомъ мы скажемъ ниже, теперь, же, пользуясь случаемъ, обратимъ вниманіе читателей на тотъ оригинальный способъ составленія историческихъ біографій, который усвоилъ себ біографъ Головкиной. По его мннію, историческая біографія совсмъ не требуетъ врности изображенія описываемаго характера, біографъ не долженъ стараться представить историческую личность такою, какою она была на самомъ дл,— онъ долженъ изображать ее такого, какою она должна бы была или могла бы быть, по его понятіямъ. Этотъ взглядъ въ значительной степени облегчаетъ задачу біографа, ему нтъ надобности справляться съ фактами, рыться въ архивахъ, читать рукописные документы и т. п.— Весьма спокойно сидя въ своемъ кабинет, онъ можетъ написать сколько угодно историческихъ біографій, даже о такихъ личностяхъ, о которыхъ ни одинъ завзятый хроникеръ, ни одинъ лтописецъ, ни одинъ историкъ, ровно ничего не знаютъ, кром разв того, что личность эта родилась въ такомъ то году и умерла въ такомъ-то.

Ни о дтств, ни о юности и старости графини Головкиной не сохранилось никакихъ фактическихъ свденій потому, что она не играла ршительно никакой роли во всю эту смутную и обильную дворцовыми переворотами эпоху. Это отсутствіе фактическихъ данныхъ заставляетъ г. Хмырова постоянно обращаться къ вымысламъ собственной фантазіи и догадкамъ собственной сообразительности. Говоря, напримръ, о той унизительной роли, которую игралъ старый кесарь, отецъ княжны, во всхъ придворныхъ увеселеніяхъ царя, онъ съ обстоятельною подробностью описываетъ впечатлніе этого унизительнаго положенія на юную душу княжны. ‘Женщины, такъ начинаетъ онъ свое фантастическое, разсужденіе, развиваются раньше мужчинъ. Княжна въ томъ возраст., какого достигла она, не могла не угадывать, хотя приблизительно, истиннаго значенія роли, сужденной ея дду и потомъ отцу. Съ каждымъ моментомъ дальнйшаго развитія княжна боле и боле должна была убждаться въ безошибочности своей догадки (а если она была мене догадлива, чмъ вы г. Хмыровъ, и ничего унизительнаго въ роли своего отца не подозрвала?). И ее, какъ существо съ инстинктами врожденно-благородными (а откуда вы это знаете?), сначала оскорблялъ обидный выборъ царя, два раза сряду падавшій на одну и ту же семью Ромодановскихъ. Но современемъ, когда, не ослпляясь совершенно родственною пріязнію, княжна не могла не сознаться, что выборы царя, касавшіеся Ромодановскихъ, едва ли могли быть удачне, грустное чувство объяло ея юную душу (вотъ такъ по истин нечеловческая проницательность! И откуда почерпнулъ вс эти свденія г. Хмыровъ?) Видть отца, человка самаго близкаго, офиціальнымъ посмшищемъ чужихъ людей — тяжко было ей, дочери. Знать же, что самъ онъ, этотъ отецъ ея, очень спокоенъ и не понимаетъ всего ничтожества своего положенія, было для княжны еще больне (sic!). Чаще и чаще стала задумываться княжна. Душа ея настроивалась серьезне и серьезне (вотъ фантастическій психологъ!) Дни праздниковъ и торжествъ, въ которыя Рамодоновскій разыгрывалъ свою странную роль, стали для оскорбленной души его дочери днями страданій. Ршительная необходимость нетолько скрывать свои настоящія чувствованія, но и маскировать ихъ, начала пріучать княжну къ трудной, но всегда къ благородной работ надъ собою собственно. Уроки этой работы повторялись часто(?), въ Россіи царствовалъ Петръ, побды слдовали одна за другою, спуски кораблей были безпрестанные, кесарю кланялись, какъ и прежде. Но княжна успвала: съ каждымъ разомъ она казалась и чувствовала себя равнодушне къ знакамъ уваженія, расточаемымъ ея отцу. (А кто это вамъ сказалъ?). Размышленіе и покорность судьб уже не оставляли княжну. Объ руку съ первымъ (съ размышленіемъ-то!) она развивалась духовно и развиваясь быстре сверстницъ. Характеръ ея былъ очеркнутъ, испробованъ, почти готовъ (опять догадки фантазіи!) Все это, съ начала до конца, ладила судьба (полно судьба-ли, не ваша ли собственная фантазія?) зная, для чего.’ (стр. 80).

Въ другомъ мст разсказывая о торжественномъ обрученіи Петра III съ Катериною Долгоруковою, авторъ заставляетъ Головкину ‘задумываться передъ своимъ трюмо о судьб первой невсты императора, также торжественно обрученной, принимавшей т же поздравленія, слышавшей имя свое возносимымъ на эктенью, вмст съ императорскимъ.’ ‘Подъ вліяніемъ подобныхъ размышленій, продолжаетъ авторъ, забывъ, что это его размышленія, а не размышленія Головкиной,— наша графиня должна была больше чмъ равнодушно созерцать великолпное убранство лефортовскаго дворца, и этотъ огромный персидскій коверъ, разостланый посреди залы и золотую парчу, облекавшую столъ, и золотыя блюда съ драгоцнными, обручальными перстнями и богатый балдахинъ,’ и т. д.— слдуетъ длинное перечисленіе всхъ предметовъ, которые могла видть Головкина во дворц, и къ которымъ она, по мннію догадливаго автора, должна была относиться ‘больше чмъ равнодушно.’

Съ такою же точно навязчивостью заставляетъ г. Хмыровъ графиню скорбть и сожалть о бироновскихъ казняхъ, возмущаться его насиліемъ, негодовать на его деспотизмъ. Онъ съ полною увренностью утверждаетъ, что ‘Екатерин IIвановн (Головкиной), присутствовавшей на какомъ нибудь блистательномъ праздник, вдругъ и нердко (даже нердко!) вспадали на мысль сцены, которыя происходили тогда въ тайной канцеляріи. И при такихъ воспоминаніяхъ, любящее и сострадательное сердце доброй графини надрывалось, расположеніе духа ея становилось далеко не праздничнымъ, не смотря на то, что графиня жила въ эпоху, когда и пытки и казни были дломъ весьма обыкновеннымъ.’ (Стр. 169).

Приписывая своей героин самыя лучшія и прекрасныя мысли, г. Хмыровъ желаетъ, чтобы она и одвалась-то всегда въ самыя лучшія и прекрасныя платья, а такъ какъ все что онъ желаетъ — должно непремнно существовать въ дйствительности, то онъ не затрудняясь утверждаетъ, что ‘наряды графини плнительно удовлетворяли всмъ требованіямъ тогдашней послдней моды, и нравились до зависти всмъ знакомымъ и незнакомымъ Екатерины Ивановны’. (стр. 117).

Утвержденіе это онъ основываетъ на томъ соображеніи, что графиня была заграницею и потому должна была изъ за моря привезти роскошныя платья. Можетъ быть, это соображеніе и было бы правдоподобно, еслибы было доказано, что графиня дйствительно здила съ мужемъ за границу, но это послднее обстоятельство, но признанію самого же Хмырова, не подтверждается никакими положительными данными, ‘Мы, говоритъ онъ на стр. 109, не иметъ никакихъ положительныхъ извстій, чтобы графиня сопутствовала мужу за границу?’

Приведенныхъ примровъ, кажется, достаточно для охарактеризированія оригинальнаго метода г. Хмырова писать историческія біографіи. Дальнйшими выписками мы но станемъ утомлять читателей. Нкоторые изъ нихъ, быть можетъ, замтятъ намъ, что метода г. Хмырова не безусловно неудовлетворительна, такъ какъ для полнаго, художественнаго воспроизведенія исторической личности-однихъ историческихъ фактовъ еще недостаточно,— необходима нкоторая помощь со стороны творческой фантазіи. Это совершенно справедливо. Но все-таки участіе творческой фантазіи въ исторической біографіи должно быть весьма ограничено. Во-первыхъ эта фантазія должна имть подъ собою хотя какое нибудь реальное основаніе, какой нибудь raison d’etre. Во-вторыхъ, она должна ограничить-,я только деталями, подробностями въ отдлк характера, притомъ, она должна стараться, чтобы эти детали вполн соотвтствовали общему характеру личности, какъ онъ проявляется въ исторически-доказанныхъ фактахъ. Г. Хмыровъ, навязывая графин извстныя мысли, чувства и побужденія, нисколько не сообразуется съ общимъ характеромъ ея дятельности, такъ какъ объ этой дятельности не сохранилось ни малйшихъ историческихъ свденій. И не мудрено. Графиня, равно какъ и мужъ ея, почти до самой финальной катастрофы, приключившейся съ ними, не играли никакой политической роли. Головкинъ, при жизни Петра, жилъ вдали отъ русскаго двора — въ Берлин. По смерти его вызванный въ Петербургъ, онъ, хотя и вертлся въ кругу придворныхъ, но по ничтожности своихъ дарованій и незначительности своего чина, не обращалъ на себя ничьего вниманія. Меньшиковъ, въ то время полновластный правитель Россіи, не любившій церемониться ни съ кмъ, кто по своему вліянію могъ вступить съ нимъ въ нкоторое соперничество, такъ мало опасался Головкина, что даже ввелъ его въ интимный кружокъ императрицы, сдлавъ камергеромъ. Когда палъ Меньшиковъ и мсто его заняли Долгоруковы — то и отъ этой правительственной перемны положеніе Головкина нисколько не измнилось. Новые временщики относились къ нему съ тою же пренебрежительною благосклонностью, какъ и старые. Этотъ фактъ лучше всего свидтельствуетъ о неважности значенія Головкиныхъ. Только вступленіе на престолъ Анны Ивановны на время выдвинуло ихъ впередъ, и то совершенно не но ихъ вин. Анна Ивановна приходилась племянницею маіери графини Головкиной, а ей двоюродною сестрой. Нтъ ни одного факта, изъ котораго можно бы было заключить, что выборъ на престолъ Анны Ивановны совершился по проискамъ, интригамъ или даже при содйствіи ея родственниковъ. Они даже ничего не знали и не подозрвали о замыслахъ Верховнаго совта. Отецъ Головкина, государственный канцлеръ, вмст съ верховниками подписалъ знаменитыя ‘кондицію, посланныя ново-избранной императриц. При этомъ Головкины, въ душ крайне недовольные этими кондиціями, ограничивавшими власть ихъ родственницы, въ пользу Долгорукихъ, Голициныхъ и др., не осмливались явно выказывать своего неудовольствія, какъ это длалъ, напримръ, Черкасскій, собравшій вокругъ себя кружекъ протестовавшихъ противъ посягательствъ верховниковъ. Хотя г., Хмыровъ и длаетъ предположеніе, что будто около этого времени Головкина сблизилась съ Марьей Юрьевной Черкасской, однако онъ самъ сейчасъ же спшитъ сдлать оговорку, въ которой какъ бы старается оправдать ее за такой пассажъ: ‘мы вовсе, говоритъ онъ, не приписываемъ скромной и добродушной графин Екатерин IIвановн ни умнья организовать партіи, ни охоты заниматься этимъ’ (стр. 153). Такимъ образомъ, онъ самъ сознается, что графиня была ршительно неспособна ни къ какой политической роли.

Особенно ярко выказали она и мужъ ея эту неспособность во время правленія ихъ родственницы. Не смотря на свое близкое родство съ царствующимъ домомъ, они не имли никакого значенія при двор, какъ незавидна была ихъ придворная роль,— это можно видть изъ того, что они рдко даже и здили во дворецъ. Со смертью же отца Головкина эти вызды почти совсмъ прекратились. ‘Графъ Михаилъ Гавриловичъ (мужъ Головкиной), по всей вроятности, понукаемый графомъ Гавриломъ Ивановичемъ (его отцомъ) къ игранію роли и, конечно, уступавшій желаніямъ родителя (какое трогательное, сыновнее послушаніе), съ кончиною послдняго удалился отъ всхъ дворцовыхъ интригъ, не интересовался ничмъ подобнымъ, не принадлежалъ ни къ какой партіи, не искалъ никакихъ почестей. Но такъ какъ мало энергическій Михайлъ Гавриловичъ обладалъ одною изъ тхъ натуръ, которыя безъ особаго труда отдаются въ постороннее обладаніе, то, быть можетъ, въ постепенномъ настроеніи его къ понятіямъ и вкусамъ, ему усвоившимся, принимала немалое участіе и жена его графиня Екатерина Ивановна.’ (стр. 170—171).

Изъ этой выписки читатель можетъ вывести два заключенія: вопервыхъ, что мужъ Головкиной былъ человкъ не энергичный, вялый, безотвтный, что онъ не интересовался общественными длами и не желалъ принимать въ нихъ ни малйшаго участія, вовторыхъ, что отчужденію его отъ общественныхъ длъ въ особенности способствовала жена его, которая всми силами старалась сдлать изъ мужа своего исключительно домашнее животное. Это предположеніе вполн подтверждаетъ г. Хмыровъ, хотя онъ и считаетъ необходимынъ извиниться передъ ‘сенаторомъ, директоромъ монетной канцеляріи и андревскимъ кавалеромъ’ за то, что осмливается приписать вліянію его жены ‘начальную причину той спокойной и счастливой жизни, которая — увы! не надолго — предстояла теперь обоимъ супругамъ’ (стр. 171).

Что же могло разрушить эту ‘спокойную и счастливую жизнь’, повидимому, такъ мирно протекавшую, рядомъ съ бурною жизнію двора? Политика — все та же несчастная политика, отъ которой благонравные супруги тщетно старались укрыться подъ кровъ семейныхъ добродтелей.

Регентство Бирона вызвало противъ себя неудержимую реакцію старорусской партіи, и въ особенности партіи нмецко-придворной, во глав которой стояли Остерманъ и фельдмаршалъ Минихъ. Результатомъ этой реакціи явился дворцовый переворотъ въ ночь на У ноября. Биронъ свергнутъ,— на престолъ возведена Анна Леопольдовна, племянница графини Головкиной. Анна Леопольдовна, по своему характеру, повидимому, очень походила на свою тетушку, апатичная, лнивая, склонная къ семейной жизни и нмецкой идилліи и совершенно неспособная принимать активное участіе въ общественныхъ длахъ, она не могла долго продержаться на той высот, на которую взвели ее слпой случай и интриги нсколькихъ не особенно дальновидныхъ политиковъ. Со вступленіемъ ея на престолъ отшельническая жизнь Головкиныхъ должна была кончиться. Совершенное ничтожество и бездарность Головкина, съ одной стороны, съ другой — его пассивная (и безгласная, надо прибавить) оппозиція Бирону въ послднее время его регентства, обратили на него вниманіе приближенныхъ новой правительницы. Такъ какъ онъ стоялъ вн всякихъ придворныхъ партій, то каждая придворная партія готова была скоре предоставить ему нкоторую власть, нежели кому либо изъ своихъ опонентовъ. Вслдствіе этого, на другой же день, по низложеній Бирона, Головкинъ пожалованъ былъ вице-канцлеромъ и сдланъ кабинетъ-министромъ. Впрочемъ этому быстрому возвышенію, Головкинъ былъ, разумется, отчасти обязанъ близкому родству жены своей съ императрицей. Это родство открыло снова Головкинымъ входъ въ Зимній дворецъ и сходство ихъ характеровъ съ характеромъ Анны Леопольдовны сблизило ихъ съ нею въ тсный, семейный кружокъ, изъ котораго строго на строго изгнаны были всякіе разговоры о политик.

Но въ то время, когда правительница благодушествовала въ кружк близкихъ къ себ людей, въ Петербург уже образовалась сильная партія, руководимая французскимъ посломъ Шетарди,— и поставившая себ задачею, посредствомъ новаго переворота, вырвать власть изъ слабыхъ рукъ неспособной правительницы. Сторонники Анны Леопольдовны, развдавъ объ интригахъ Шетарди, употребляли вс усилія, чтобы заставить, наконецъ, царицу выйдти изъ ея безмятежнаго равнодушія къ общественнымъ дламъ, и начать дйствовать. Но ихъ увщанія, совты и угрозы оставались безъ послдствій, тогда самые способные и энергичные изъ нихъ нашли, что для нихъ самое лучшее оставить безпечную правительницу на произволъ слпаго случая, и присоединиться къ партіи Лестока и Шетарди.

Головкины же, какъ и слдовало ожидать, не могли покинуть кружка правительницы. ‘Прямодушный Михаилъ Гавриловичъ, говоритъ г. Хмыровъ, съ немногими преданными правительниц людьми, не захотлъ отдлять судьбы своей отъ судьбы благодтельствовавшей ему Анны Леопольдовны’ (стр. 201).

Такая преданность съ его стороны, была, быть можетъ, весьма благородна, но къ несчастію совершенно безполезна для Анны Леопольдовны. Если бы Головкины, увлекаемые преданностью, длали хоть что нибудь для спасенія своей ‘благодтельницы’, какъ выражается г. Хмыровъ, тогда, конечно, ихъ поддержка для нея была бы не безполезна, но они не длали ровно ничего, и, такимъ образомъ, косвенно способствуя паденію Анны Леопольдовны, они вмст съ нею утопили и себя.

Въ ночь съ 24 на 25 ноября 1741 года, въ то время, какъ добродтельные супруги Головкины мирно праздновали день имянинъ графини, Елизавета Петровна провозглашена была императрицею. Посл этого послдовалъ арестъ Анны Леопольдовны и всхъ ея ближайшихъ сторонниковъ — въ толъ числ, разумется, и Головкина.

‘Въ то время, какъ Екатерина Ивановна,— повствуетъ г. Хмыровъ,— сидя подл страдающаго мужа (отъ несовсмъ трезвой жизни у него была подагра), успокоивала, какъ могла, мрачныя предчувствія графа,— въ это время, среди безмолвія объятаго сномъ дома, неожиданно раздались въ парадныхъ покояхъ чьи-то шаги и, вмст со стукомъ ружейныхъ прикладовъ, замиравшихъ въ персидскихъ коврахъ, приблизились къ комнат супруговъ. Предчувствія графа слишкомъ сбылись. Передъ нимъ стояли 25 Преображенскихъ гренадеровъ, и начальникъ этого отряда именемъ императрицы Елизаветы Петровны объявлялъ графу арестъ и высочайшее повелніе слдовать за нимъ.’ (стр. 203).

Посл этого неожиданнаго ареста, не трудно было предвидть, что могло послдовать. Графъ, вмст съ прочими приверженцами павшей правительницы, былъ преданъ суду особой коммисіи, и мене чмъ черезъ два мсяца судьба его была ршена. По приговору суда, прочтенному ему 18 января 1742 г. всенародно на площади, графъ Михаилъ Головкинъ осуждался, за участіе въ сочиненіи проэкта объ удаленіи Елизаветы Петровны отъ престола, на вчную ссылку въ Сибирскія страны.

Этимъ и кончилась политическая карьера ничмъ незамчательной четы. Графиня, какъ я слдовало ожидать, послдовала за мужемъ въ ссылку. Могло ли иначе и быть? Неужели она, при ея крайне развитой наклонности къ домашней жизни, могла бросить человка, съ которымъ ее соединяла двадцати-лтняя привычка и котораго, по ея понятіямъ, никакія человческія силы не должны были и не могли разлучить съ нею?

Между тмъ этотъ естественный и единственно для нея возможный образъ дйствій г. Хмыровъ возводитъ въ какой-то сверхъ-естественный подвигъ, къ которому судьба ее приготовляла съ семьнадцати-лтняго возраста и даже еще раньше (см. стр. 73 и 81). И вотъ этотъ-то мнимый подвигъ и заставилъ его выбрать именно личность Головкиной для своего біографическаго очерка. Изъ всего, что здсь было сказано, совершенно несомннно слдуетъ, что графиня Головкина не играла, не умла и даже не желала играть никакой роли на той бурной политической арен, на которую случайно выдвинули ее независящія отъ нея, обстоятельства, что она постоянно побуждала и мужа своего къ тому же политическому и общественному индеферентизму, и что слдовательно жизнь этой добронравной четы — жизнь, чисто индивидуальная, домашняя,— не можетъ имть ни малйшаго историческаго интереса и имя Головкиныхъ, безо всякаго зазрнія совсти, можетъ быть забыто любымъ историкомъ. Посл этого мы снова спрашиваемъ себя: какія же соображенія побудили г. Хмырова сдлать графиню героинею своей фантастической (кажется, мы привели выше достаточно выписокъ для доказательства этой фантастичности) біографіи?

И теперь намъ легко уже отвтить на этотъ вопросъ: но мннію г. Хмырова, раздляемому и г. Звонаревымъ, біографія Головкиной даетъ полезный урокъ замужнимъ женщинамъ, смыслъ котораго состоитъ въ слдующемъ: женщины, будьте добродтельны т. е. не мшайтесь сами и мужьямъ своимъ не позволяйте мшаться ни въ какія дла, выходящія изъ сферы чисто домашнихъ отношеній, а въ случа, если мужей вашихъ постигнетъ неожиданное несчастіе и они будутъ сосланы въ Сибирь, то вы, подобно графин Головкиной, слдуйте за ними въ Сибирь.

Вотъ вамъ и вся мораль. И стоило вамъ для этого рыться въ архивахъ, г. Хмыровъ, и стоило-ли вамъ для этаго тратиться, г. Звонаревъ? Но дло уже сдлано, и теперь замужнимъ женщинамъ и ихъ мужьямъ остается только поблагодарить добродтельнаго автора и не мене добродтельнаго издателя за ихъ добродтельные совты. Въ особенности должны быть благодарны мужья.

——

Отъ с.-петербургскихъ моралистовъ и издателей, обратимся къ московскимъ.

Г. Шамовъ издалъ дв книги, на которыя мы считаемъ нужнымъ обратить вниманіе нашихъ читателей.

Первая книга, на которую мы укажемъ — это книга Фребеля ‘Путешествіе по Америк’. Хотя наблюденія автора относятся къ пятидесятымъ годамъ, тмъ не мене они и теперь читаются съ большимъ удовольствіемъ и могутъ дать весьма живое понятіе о тхъ предметахъ, которые описываетъ авторъ. Большая часть книги занята описаніемъ природы, но нельзя сказать, чтобы это была наиболе интересная часть. Гораздо интересне т главы, въ которыхъ авторъ останавливается на нравахъ, политическихъ и религіозныхъ мнніяхъ американцевъ, въ особенности туземныхъ народцевъ. Наблюденія автора носятъ на себ характеръ путевыхъ замтокъ и потому не отличаются систематическою связностью и послдовательностью. За то субъективныя ощущенія автора отражаются въ нихъ весьма рельефно. Это обстоятельство придаетъ особенную цну настоящей книг: она можетъ служить не только для характеристики природы и жителей Америки, но и міросозерцанія самого автора. Въ этомъ отношеніи слдуетъ обратить главнымъ образомъ вниманіе на III книгу Путешествія ‘Американская политика и соціализмъ’, а также на I книгу и нкоторыя главы IV. Авторъ относился къ общественной и политической жизни Америки не просто только, какъ наблюдатель, онъ самъ принималъ въ ней участіе и завдывалъ даже редакціею политическихъ газетъ, именно одной нмецкой газеты, которая принадлежала къ такъ называемой вигской, республиканской, а впослдствіи, демократической партіи. Авторъ раздляетъ вообще вс политическія партіи и движенія сверной Америки на дв рзко отличающіеся другъ отъ друга категоріи. Къ первой принадлежатъ партіи, представляющія собою, такъ сказать, правительственную тенденцію, он явились въ первый періодъ подъ именемъ тори, но посл войны за независимость, усвоили себ названіе федералистовъ, потомъ виговъ, потомъ республиканцевъ. Но народная тенденція въ политик Соединенныхъ штатовъ, тенденція, въ которой самымъ яркимъ образомъ проявляется характеръ американской жизни, говоритъ авторъ, это индивидуализмъ и частная политика, образованіе и неограниченность индивидуума и слдствія, выразившіяся въ существованіи скваттера и флибустьера,— эта тенденція иметъ представителемъ своимъ партію, которая въ эпоху отдленія отъ метрополіи, называлась вигами, потомъ антифедералистами, поздне республиканцами и наконецъ усвоила себ названіе демократической, подъ которымъ и досел еще извстна’ (стр. 216).

Участіе автора въ германо-американской пресс и его обширныя и разнообразныя связи съ различными, боле или мене замчательными представителями политическихъ партій, дали ему возможность ознакомиться съ многими, въ высшей степени характеристическими явленіями американской жизни. Однимъ изъ такихъ характеристическихъ явленій, рзко отличающихъ американское общество отъ европейскаго, заключается въ томъ высоко развитомъ интерес къ общественной жизни и общественному благу, который тамъ весьма живо чувствуется даже людьми, повидимому, вдалек стоящими отъ умственной аристократіи. И это сочувствіе выражается тамъ не въ отвлеченныхъ теоретическихъ разсужденіяхъ, а въ непосредственной практической дятельности.

Секты составляютъ весьма замчательную, характеристическую черту американской жизни, нкоторыя изъ нихъ обращаютъ на себя особенное вниманіе своеобразною оригинальностью своихъ принциповъ. Вотъ, что напримръ разсказываетъ объ одной изъ такихъ сектъ или кружковъ нашъ авторъ. ‘Меня представили, говоритъ онъ (стр. 243), ‘небольшому кружку людей (это было въ Нью-орк), отличныхъ во многихъ отношеніяхъ и дйствительно интересовавшихся всмъ прекраснымъ и благороднымъ. Въ числ членовъ этого кружка было нсколько женщинъ, чувствовавшихъ ршительное призваніе къ наук, литератур, искусствамъ. Центромъ этого кружка было семейство, стремившееся къ общественнымъ реформамъ. Мужъ и жена письменно распространяли свои идеи и образовали родъ школы для молодыхъ людей обоего кола, которымъ преподавали нравственную философію и вс науки, необходимыя въ хорошемъ воспитаніи. Молодая дочь упомянутыхъ супруговъ изучала живопись. Индивидуальная свобода въ той форм, какую придало ей истолкованіе Андрьюса, составляла символъ политическаго и общественнаго принципа, управлявшаго жизнію этого кружка и поддерживавшаго его на уровн высокаго вкуса (?), несмотря на множество странностей, какія можно встртить только въ Америк. Главнымъ центральнымъ пунктомъ системы было личное самоуправленіе. Но чтобы при такой систем могло образовать гармоническое, благовоспитанное общество, для этого необходимо, чтобы особы, его составляющія, были благородны и прекрасны. Фактъ, что большинство людей не удовлетворяетъ этому необходимому условію, ибо не иметъ качествъ, потребныхъ для образованія гармоническаго общества, долженъ быть приписанъ физической немощи ныншняго поколнія, немощи, происходящей отъ породной діэтетики. Вотъ исходная точка всхъ улучшеній человческаго рода. Всякая попытка реформы должна прежде всего обратиться на способъ питанія. Стало быть, мои американцы были реформаторами здоровья и съ этою цлью слдовали строгому растительному режиму. Мясо, спиртные и наркотическіе напитки, табакъ, прянности, лекарства, въ какой бы то ни было болзни,— все это было изгнано упомянутыми американцами, ожидавшими отъ своего невиннаго режима громадныхъ и ршительныхъ результатовъ. Однажды, въ разговор о живописц, одна дама изъ упомянутаго круга расхваливала дарованіе одного художника, но, прибавила она, ‘жаль, что въ его композиціи слышится вліяніе табачнаго дыма’. Изъ надеждъ, связанныхъ съ реформою діэтетики, самая странная состояла въ томъ, что будто бы, вслдствіе воздержанія отъ говядины, изчезаетъ всякая склонность къ увлеченію, всякая амбиція(?), ревность, распри, однимъ словомъ, вс пороки. Сильному и гордому духу плотоядныхъ англосаксонцевъ, эти реформаторы противупоставляли, какъ идеалъ, кротость нравовъ и терпніе индйцевъ, питающихся рисомъ. Недовольный самимъ собою американизмъ приближается здсь къ своей субъективной антитез’ (стр. 244, 245).

Эти странныя доктрины проповдывались не въ теоретическихъ трактатахъ, а проводились въ практической жизни. ‘Легумисты’ — такъ называются эти реформаторы,— основали особую коллонію или общину, въ которой строго соблюдались ихъ діэтетическіе принципы. Вотъ какъ описываетъ Фробель посщеніе этой общины. ‘Она занимала обширный домъ, въ которомъ могла бы помститься гидропатическая лечебница и въ то же время классная для преподаванія знаній, необходимыхъ для спасенія души и тла, мрами индивидуалистовъ и общественной гармоніи. Домъ расположенъ былъ на вершин холма и господствовалъ надъ пейзажемъ, усяннымъ жилищами, полями, лугами и лсами. Я принялъ предложеніе провести здсь нсколько дней. Теплый весенній втерокъ побудилъ меня оставить зимнее платье, однакоже во время путешествія застигъ меня сильный холодный втеръ, и вскор я сталъ дрожать отъ холода. Тмъ не мене, я храбро переносилъ эту непріятность и сталъ баюкать себя пріятною мечтою найти по прибытія яркій огонь въ камин и добрый обдъ. По увы, грезы мои не сбылись! Вслдствіе разъ навсегда принятаго правила, которому мои друзья строго слдовали, вс двери и окна были въ дом открыты. Холодный воздухъ проникалъ до костей и охватывалъ душу. Въ этомъ заключалась вся цль, ибо душа также иметъ надобность освжиться и очиститься отъ зловреднаго вліянія городской жизни. Раздался звонокъ къ обду. Не могу сказать, чтобы блюда были неразнообразны: супъ изъ муки, супъ изъ крупы, вареный рисъ, маисъ, лактукъ, пуддинги и проч., все безъ приправъ, au naturel. Блюда подавались частью теплыя, частью холодныя и представляли такое разнообразіе, что я могъ бы удовольствоваться, если бы мой органъ вкуса уже не былъ испорченъ привычкою къ различной пищ. Я могъ убдиться въ героизм, необходимомъ для того, чтобы не отказаться отъ приложенія этой реформы и удивленіе, возбужденное во мн моими друзьями превратилось въ уваженіе, когда я узналъ ихъ настойчивость. Посл обда мы опять пользовались свжимъ воздухомъ, боле чистаго я не находилъ даже на вершин Альповъ. Ужинъ былъ разумется проще обда, но также строго состоялъ изъ растительной нищи. На другой день мой завтракъ состоялъ изъ холодной воды съ примсью молока и привелъ меня въ совершенно идиллическое настроеніе духа. Я чувствовалъ, какъ во мн разливается благоуханіе невинности, ведя такую жизнь хотя нсколько мсяцевъ, можно быть увреннымъ, что достигнешь полнаго возрожденія. Тмъ не мене я чувствовалъ, что не имю такой силы воли, чтобы отказаться отъ своихъ дурныхъ наклонностей, и на третій день я уже летлъ въ Нью-оркъ. А зашелъ въ первую попавшуюся ресторацію, сълъ два бифштекса, выпилъ бутылку вина, закурилъ превосходную регалію и только тогда почувствовалъ себя въ обычномъ расположеніи духа, быть можетъ, порочномъ, но тмъ не мене дорогомъ для меня’ (стр. 248—9). Черезъ недлю посл этого, Фробель постилъ другую колонію, основанную индивидуалистами осіемъ Ворреномъ и Стивнъ Пирль Андрьюсомъ, въ Лонгъ Айлэнд. Колонія эта называлась Modern Times.

При Фробел она только что основывалась, и потому о ея дальнйшей судьб ему ничего неизвстно. Не лишнее здсь замтить, что община образовалась при самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ. ‘Для водворенія своихъ прозелитовъ, говоритъ Фробель, ‘Барренъ и Андрьюсъ выбрали самую скверную страну, съ цлью доказать, что и подобная мстность можетъ быть превращена въ садъ трудами общества, которое управляется ихъ началами. Колонисты, повидимому, были одарены невысокими умственными способностями и никогда не могли похвастаться, особенно здсь, благосклонностью фортуны, большая часть изъ нихъ сами строили себ жилища’ (стр. 249).

Во время пребыванія Фробеля въ Америк шли тамъ жаркія пренія о стучащихъ духахъ и вертящихся столахъ. Духоманія овладла ршительно всми умами, въ существованіи этихъ невидимыхъ, но тмъ не мене, вещественныхъ духовъ, врили самые неврующіе люди, врили съ какимъ-то слпымъ, дтскимъ энтузіазмомъ. Повидимому, оригинальныя доктрины духовидцовъ были не боле, не мене, какъ продуктомъ отвлеченнаго мистицизма, не имющаго ничего общаго съ соціальнымъ вопросомъ, повидимому это была шарлатанская уловка недобросовстныхъ фокусниковъ, эксплуатировавшихъ глупость невждъ. И дйствительно, такой характеръ и смыслъ имли эти доктрины у насъ, въ старомъ свт, гд они, благодаря братьямъ Девеннортъ и многимъ другимъ шарлатанамъ, приняли видъ глупаго и даже нисколько не остроумнаго паясничества. Но въ Америк на нихъ смотрли серьезне,— тамъ они имли соціальный характеръ. Недовольство окружающею жизнею, постоянно неудающіеся попытки соціальныхъ реформъ, разочарованіе въ собственныхъ силахъ, заставили реформаторовъ обратиться къ помощи силъ сверхъестественныхъ. Когда фробель спросилъ одного изъ такихъ духомановъ, ‘какъ возможно, чтобы столь разсудительные и разумные люди, какъ вы и ваши нью іоркскіе друзья могли поддерживать подобныя мннія?’ — то духоманъ отвчалъ ему слдующее: ‘если бы я не былъ убжденъ, что міръ долженъ совершенствоваться, и если бы я не надялся видть это совершенствованіе при настоящемъ положеніи длъ, то нын же прекратилъ бы свое существованіе. Полное возрожденіе человческой природы, достигнуть котораго можно только посредствомъ діэтетическихъ реформъ, стало теперь необходимо. Намъ надобенъ различный климатъ, который бы создали сами люди. Для достиженія этого, надобенъ свтъ, который могутъ доставить намъ одни только духи. Чтобы предпринять этотъ гигантскій трудъ, долженствующій избавить человчество отъ невзгодъ, стсняющихъ его свободу, намъ нужна безвозмездная сила, и одни духи могутъ намъ доставить ее’ (стр. 246).

Такимъ образомъ, во второй половин XIX вка повторяются т е самыя явленія, которыя, повидимому, безвозвратно прошли вмст съ средними вками. Жгучее недовольство настоящимъ и неудержимое стремленіе къ лучшему,— къ всеобщему счастію,— заставило людей въ средніе вка искать философскаго камня,— создало науку алхимію, — т же мотивы и теперь,— въ нашъ практическій XIX вкъ — загоняютъ людей въ спиритизмъ, и въ ясновидніе. Такъ мало матеріаловъ для разумнаго ршенія общественныхъ вопросовъ представляло и до сихъ поръ представляетъ практическая дйствительность окружающей насъ жизни.

——

Въ заключеніе нашей хроники, считаемъ нелишнимъ предостеречь читателей относительно одной маленькой книжки, изданной г. Коробовымъ. На ея оберточномъ листк попечатаны такія заманчивыя заглавія, которыя могутъ ввести, пожалуй, публику въ заблужденіе, и многіе изъ одного любопытства рискнутъ заплатить 50 коп., чтобы имть счастіе узнать отъ г. Коробова, въ чемъ состоитъ ‘значеніе естественныхъ наукъ въ дл воспитанія’ и ‘ошибка Бокля’, почему ‘человчеству полезно говорить однимъ языкомъ’, въ чемъ заключается ‘сила нравственныхъ законовъ’ и ‘хаосъ’.— Смемъ заврить ихъ, что рискъ ничмъ не будетъ вознагражденъ, и что они раскаются въ непроизводительной трат денегъ, такъ какъ самой книжки они не въ состояніи будутъ прочесть. Не въ состояніи же они будутъ ея прочесть не потому, чтобы она была слишкомъ умна и головоломка, или слишкомъ глупа и пошла, не потому чтобы она была слишкомъ скучна — а потому что она представляетъ собою, ни боле, ни мене, какъ наборъ однихъ только фразъ, безъ всякой между ними связи и даже смысла, объ ней нельзя говорить серьезно но, надъ нею нельзя и смяться, такъ какъ по всему видно, что это — произведеніе умственно-больного или, попросту, помшаннаго человка. Мы просимъ понимать наши слова не въ переносномъ, а въ прямомъ, буквальномъ ихъ значеніи. Въ подтвержденіе ихъ я позволю привести, хоть, слдующее мсто. На стр. 50, авторъ говоритъ: ‘Вчера я долго не могъ заснуть и какъ будто бредилъ, бредъ этотъ записалъ и думаю вамъ какъ другу прочитать. Я нын веселъ, радъ, доволенъ, что имю съ кмъ сказать хоть слово. Поврьте мн — нтъ хуже страданія, когда не съ кмъ раздлить свою мысль, идею. Выслушайте. Глухая ночь! Ахъ какъ темно! О ужасъ! Страхъ беретъ! Дрожу я весь, боюся! Что это сновидніе, бредъ или мысль (?) Впередъ все мгла! Какъ страшно! Въ темнот какой-то левъ и змй сидитъ логично думать запрещаетъ! Вдали черезъ мглу увидлъ я фосфорный свтъ,— въ немъ (??) слышенъ говоръ, хохотъ, крикъ и визгъ какой-то! Какой развратъ сказать ужасно’ и т. д. все въ этомъ род, даже, еще хуже, потому что на слдующей страниц автору стали грезиться какіе то кровавыя виднія, какой-то человкъ ‘въ крови, съ бородкой длинной, носъ большой, глаза хитры, лукавы’, и даже папа ‘въ какомъ-то странномъ одяньи и туфли на ногахъ’, и какая-то женщина съ ребенкомъ и т. п. Трудно предположить, чтобы у здороваго человка могъ появиться подобный бредъ, и уже ршительно невозможно допустить, чтобы здоровый человкъ вздумалъ свой бредъ записывать и предавать тисненію.

Вотъ до какихъ временъ мы дожили: наша бдная литература превращается, мало по малу, въ больницу умалишенныхъ.

П. Т.

‘Дло’, No 7, 1867

НОВЫЯ КНИГИ.

Читайте также: