НОВЫЯ КНИГИ.
НОВЫЯ КНИГИ.
——
——
П. Г.
‘Дло’, No 6, 1869
Новые книги, Гайдебуров Павел Александрович, Год: 1869
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Тимофей Николаевичъ Грановскій. Біографическій очеркъ. А. Станкевича. Москва, 1869.
Популярная Гигіена. Настольная книга для сохраненія здоровья и рабочей силы въ сред народа. Соч. К. Реклама. СПБ. 1869 г.
Замчательныя судебныя дла. Сборникъ процессовъ, характеризующихъ современный бытъ общества. Книга первая. Сост. А. Е. Носъ. Москва 1869.
Мировой судъ въ Москв. Очерки разбирательства у мировыхъ судей. Книга первая. А. Е. Носъ. Москва. 1869.
Литературныя произведенія, сужденія и приговоры, основанныя исключительно на личныхъ, пріятельскихъ отношеніяхъ, на кумовств, или въ которыхъ кумовство составляетъ одинъ изъ преобладающихъ элементовъ, есть явленіе весьма непохвальное, свидтельствующее о незавидномъ состояніи самой литературы. Вводить въ литературу домашнія дрязги, основывать литературныя произведенія на какихъ-нибудь закулисныхъ, семейныхъ, пріятельскихъ, кумовскихъ отношеніяхъ — значитъ не понимать смысла и значенія литературы, значитъ унижать ее. Всякое истинно-литературное произведеніе, претендующее на сколько-нибудь серьезное значеніе въ обществ, должно имть въ виду исключительно общественные интересы. Какъ ни стары высказываемыя нами истины, но у насъ многіе ихъ не понимаютъ. Еслибъ мы въ настоящую минуту желали прослдить т случаи изъ области русской литературы, гд кумовство стоитъ на первомъ план, то въ такихъ случаяхъ не оказалось бы недостатка. Даже многіе изъ тхъ русскихъ литераторовъ, которые открыто осуждаютъ порокъ литературнаго кумовства, заражены имъ въ очень сильной степени, по особенно страдаютъ этимъ порокомъ писатели старые, привыкшіе основывать свои приговоры не на приципахъ, а на личныхъ отношеніяхъ, привыкшіе судить о человк не съ точки зрнія его общественной дятельности, его убжденій и принциповъ, а съ точки зрнія его житейскихъ качествъ. Часто такой писатель, находившійся въ близкихъ, пріятельскихъ отношеніяхъ съ какимъ либо общественнымъ дятелемъ и желая познакомить общество съ личностью этого дятеля, заботится исключительно о томъ, чтобы собрать побольше фактовъ изъ его домашней, семейной жизни, полагая, что въ этихъ подробностяхъ заключается ни всть какой интересъ для читателя. Такія подробности бываютъ иногда дйствительно любопытны для людей, близкихъ къ изображаемому лицу, а также и для тхъ читателей, которые во всемъ ищутъ только вншняго интереса, по серьезнаго значенія они никакимъ образомъ имть не могутъ. Упомянутый нами норокъ литературнаго кумовства всего рзче проявляется именно въ ‘жизнеописаніяхъ’ различныхъ общественныхъ и литературныхъ дятелей, то есть, въ біографіяхъ.
Что такое біографія и каково должно быть ея значеніе? Наши біографы, въ род гг. Грота, Анненкова, Бартенева, и др., упражнявшіеся въ сочиненіи различныхъ жизнеописаній, полагаютъ, что біографія есть собраніе въ одно цлое всхъ тхъ матеріаловъ изъ жизни описываемаго лица, которые только попадутъ въ руки біографа. Вся роль біографа, по ихъ мннію, заключается въ томъ, чтобы распредлить этотъ матеріалъ въ извстномъ хронологическомъ порядк, то есть, отдлить все, относящееся къ первымъ годамъ дтства, отъ всего, что относится къ среднему возрасту и другимъ періодамъ жизни человка и затмъ боле или мене искусно связать эти матеріалы вмст. Чмъ полне собраніе матеріаловъ и чмъ искусне связаны они между собою, тмъ, значитъ, лучше біографія. При этомъ біографъ не брезгаетъ ничмъ и все для него представляетъ одинаковый интересъ, ученыя замтки описываемаго лица, его любовныя письма, нсколько словъ, сказанныхъ кому нибудь и буквально записанныхъ — все идетъ въ одну кучу. Конечно, между родственниками, знакомыми и пріятелями описываемаго лица всегда найдется достаточное число такихъ, которымъ эти подробности покажутся весьма интересными, найдутся, какъ мы сказали, и между читателями такіе любопытные, которые съ удовольствіемъ прочтутъ, какъ такой-то ‘знаменитый’ человкъ объяснялся съ любимой женщиной или какъ бесдовалъ со своей кухаркой. Но достигается ли такимъ путемъ даже та цль біографіи, которой не отрицаютъ сами гг. Анненковы, Гроты и имъ подобные? Они вдь, надемся, не станутъ спорить противъ того, что цль біографіи по меньшей мр должна заключаться въ томъ, чтобы нарисовать передъ читателями полный образъ человка, о которомъ идетъ рчь, чтобы познакомить съ нимъ тхъ, кто не имлъ удовольствія знать его лично. Но даже и эта мизерная цль не можетъ быть достигнута посредствомъ тхъ біографій, какія у насъ существуютъ. Вдь если я даже лично знакомъ съ какимъ либо человкомъ, то я, при оцнк его нравственной физіономіи, никакъ не принимаю въ разсчетъ всхъ тхъ чертъ, которыя удалось мн въ немъ подмтить. Въ дйствіяхъ каждаго человка всегда можно отыскать цлый рядъ фактовъ, которые, при поверхностномъ наблюденіи, могутъ показаться взаимно противорчащими и исключающими другъ друга: сегодня онъ совершитъ вполн благородный поступокъ, а завтра въ томъ же направленіи сотворитъ мерзость, одному сдлаетъ добро, а другому повредить, въ одномъ случа окажется честнымъ человкомъ, а въ другомъ безчестнымъ и т. д. Если такія противорчія составляютъ характерную черту человка, тогда другое дло, но часто случается, что подобныя противорчія есть случайность: послдній негодяй можетъ иногда сдлать хорошее дло, точно также какъ вполн честный человкъ можетъ иногда сдлать глупость или даже подлость. Въ такихъ-то случаяхъ и необходимо бываетъ отдлить существенныя качества человка отъ случайныхъ, несущественныхъ, такимъ образомъ, убдившись, что такое-то лицо есть ничто иное, какъ величайшій негодяй, я уже совершенно игнорирую т случайные, отдльные факты, гд онъ является порядочнымъ человкомъ, и вывожу заключеніе, что такой-то человкъ, несмотря на отдльныя проявленія порядочности, есть все-таки негодяй. Но если я длаю подобное отдленіе существеннаго отъ случайнаго при личномъ знакомств съ человкомъ, то тмъ боле долженъ я это длать, знакомя съ нимъ публику посредствомъ печатнаго слова. Тутъ мн самому необходимо позаботиться о томъ, чтобы читатель получилъ объ извстномъ лиц именно то понятіе, какое вполн ему соотвтствуетъ, а если это такъ, то нтъ ни малйшей надобности заботиться о возможно-большей полнот матеріаловъ, гораздо важне обратить вниманіе на то, чтобы эти матеріалы были характерны, чтобы по нимъ можно было составить ясное понятіе о человк.
Но подобную цль біографіи мы назвали хотя и необходимой, но мизерной. Въ самомъ дл, достаточно-ли только познакомить читателей съ физіономіей описываемаго лица? Остановиться на этой точк зрнія, значитъ не идти дале кумовскихъ, пріятельскихъ интересовъ. Къ чему можетъ послужить такое знакомство, какой смыслъ можетъ имть оно въ литературномъ отношеніи? Для того, чтобы жизнеописаніе человка могло получить общественное значеніе, въ немъ на первомъ план должна стоять общественная цль, а такая цль не можетъ быть достигнута даже самымъ удачнымъ, самымъ полнымъ воспроизведеніемъ физіономіи описываемаго лица, если при этомъ будутъ упущены изъ виду т безчисленныя нити, какими человкъ былъ связанъ съ окружающей его обстановкой, т отношенія, въ какихъ онъ съ нею находился, то взаимное вліяніе, какое они производили другъ на друга, и если все это не будетъ подвергнуто серьезному критическому анализу. При такомъ взгляд на значеніе біографіи, нтъ особенной надобности брать для жизнеописанія какое нибудь выходящее изъ ряду лицо, съ этой точки зрнія, жизнь почти всякаго человка, надлежащимъ образомъ воспроизведенная, можетъ представлять значительный интересъ, потому что она есть въ нкоторой степени исторія того общества, среди котораго живетъ человкъ. Такимъ образомъ здсь личность человка останется на второмъ план, она будетъ служить только поводомъ, точкою опоры для изображенія современныхъ ему общественныхъ условій и вліянія ихъ на отдльныя личности. Если же для біографіи берутся обыкновенно люди, выходящіе чмъ-нибудь изъ ряду, и если такой выборъ представляетъ для біографа больше удобствъ, то это обусловливается тмъ, что человкъ не дюжинный всегда отражаетъ на себ въ гораздо сильнйшей степени вліяніе окружающихъ условій, что, обыкновенно, сфера его дятельности и отношеній бываетъ гораздо шире, наконецъ, что жизнь его прослдить легче, чмъ жизнь совершенно частнаго, никому неизвстнаго человка. Къ тому же, надо замтить, что чмъ человкъ талантливе и умне, то есть, чмъ больше выходитъ онъ изъ общаго уровня, тмъ рзче выдаются въ его жизни т пункты, въ которыхъ онъ расходится, борется съ окружающей жизнью. Слдя за дятельностью такого человка, показывая его врованія, его общественные идеалы, къ которымъ онъ стремился, біографъ, постоянно имя въ виду общественные интересы, изобразитъ вмст съ тмъ вс случаи, когда человкъ былъ въ силахъ покорить своему вліянію окружающую жизнь и когда онъ принужденъ былъ отступать и падать подъ ея давленіемъ. Изъ этого будетъ видно всякому читателю, насколько человкъ, при самыхъ лучшихъ условіяхъ, зависитъ самъ отъ себя и насколько его личныя способности могутъ имть значеніе при извстныхъ обстоятельствахъ. Такая біографія, написанная съ такою цлью, можетъ имть огромное вліяніе и ей будетъ принадлежать почетное мсто въ литератур. Всякая же иная, проникнутая исключительно кумовскими, пріятельскими отношеніями, не будетъ стоить ни гроша.
Нельзя сказать, чтобы въ нашей литератур не существовало біографическихъ очерковъ, написанныхъ не по кумовству, а съ высшими, общественными цлями, но такихъ попытокъ очень мало, всего дв-три, не больше, вся же остальная масса, біографій составлена по тому нехитрому рецепту, о которомъ мы упоминали выше. Эти біографіи не только не имютъ никакого общественнаго значенія, но они не достигаютъ даже самой мизерной цли — ознакомить читателей съ характеромъ изображаемаго лица. Таковы у насъ біографіи Ломоносова (г. В. Даманскаго), Карамзина (гг. Грота и Погодина), H. В. Станкевича (г. Анненкова) и т. д. Вышедшая на дняхъ біографія человка, во многихъ отношеніяхъ замчательнаго, и жизнь котораго могла бы дать матеріалъ для весьма капитальнаго произведенія, ничмъ не отличается отъ перечисленныхъ нами жизнеописаній. Мы говоримъ о біографіи T. Н. Грановскаго, составленной г. А, Станкевичемъ.
Г. Станкевичъ выдаетъ себя съ первыхъ же страницъ книги. Излагая поводы, побудившіе его взяться за составленіе біографіи Грановскаго, онъ говоритъ слдующее:
Полная, отчетливая біографія лица посл немногихъ лтъ со времени его кончины, когда значительная часть среды, съ которой было тсно сказано его существованіе, живетъ еще не въ одномъ преданіи, представляетъ важныя и не всегда устранимыя затрудненія. Если нашъ біографическій очеркъ не заключаетъ въ себ отчетливаго изображеніи жизни Грановскаго вмст со всми отношеніями, всей обстановкой его жизненнаго поприща, то смемъ надяться, по крайней мр сохранитъ отъ забвеніи главныя черты его нравственнаго образа, его дятельности и сто участи (?), но крайней мр можетъ современенъ послужить матеріаломъ для біографіи Грановскаго. Кром этой надежды, къ изданію ‘библіографическаго очерка’ побуждаетъ насъ и личная наша обязанность.
Затмъ разсказывается, какъ г. Станкевичу былъ доставленъ пакетъ, заключавшій въ себ ‘послднюю волю’ жены Грановскаго. Она поручала г. Станкевичу заняться составленіемъ біографіи ея мужа, въ случа, еслибъ Кудрявцевъ не усплъ ее докончить. Такимъ образомъ, замчаетъ г. Станкевичъ, ‘изданіемъ нашего біографическаго очерка мы исполняемъ волю лица, не только незабвеннаго для насъ, но и самаго близкаго и дорогаго самому Грановскому’. Кром этой ‘обязанности’, г. Станкевича побуждало, очевидно, желаніе сдлать пріятное ‘друзьямъ и бывшимъ слушателямъ’ Грановскаго, которымъ онъ и посвящаетъ свой трудъ и которымъ ‘дорого все, что хотя слабо напоминаетъ о немъ’.
Еслибы г. Станкевичъ смотрлъ на свою книгу исключительно какъ на исполненіе обязанности передъ покойной женой Грановскаго, или еслибъ онъ имлъ въ виду только его друзей и знакомыхъ, то мы ни слова не сказали бы объ этой книг, а отнеслись бы къ ней, какъ къ простой, семейной хроник, не претендующей на боле широкое значеніе, и даже, можетъ быть, не стали бы ее и читать. Но у г. Станкевича, очевидно, была другая цль — написать настоящую біографію лица, пользовавшагося громкою извстностью и имвшаго, какъ полагаютъ многіе, большое значеніе въ свое время, словомъ, написать біографію Грановскаго, какъ общественнаго дятеля. Если же у него домашнія, семейныя или пріятельскія побужденія оказались на первомъ план, то это объясняется только тмъ, что біографъ Грановскаго не пошелъ дале тхъ пріемовъ, какими руководствуются вс наши біографы. Посмотримъ же, какое значеніе иметъ его книга.
Имя T. Н. Грановскаго принадлежитъ къ числу тхъ дятелей сороковыхъ годовъ, которые хотя оставили по себ добрую память, но оцнка которыхъ никогда не выходила изъ ряда общихъ мстъ и неопредленныхъ сужденій. Намъ говорятъ, что это была свтлая личность, честнйшій человкъ, талантливый профессоръ, историкъ-энтузіастъ, насъ увряютъ, что бывшіе слушатели Грановскаго до сихъ поръ не могутъ позабыть того впечатлнія, какое производилъ на нихъ профессоръ и постоянно носятъ въ своемъ сердц его симпатичный образъ, намъ высказываютъ множество другихъ подобнаго же рода общихъ мстъ, но вс эти неопредленныя фразы не даютъ человку, незнавшему Грановскаго лично, никакого о немъ понятія. Его лекціи, въ которыхъ, какъ увряютъ, всего полне раскрывался нравственный міръ Грановскаго, не дошли до насъ, по печатнымъ же его сочиненіямъ трудно уловить его міросозерцаніе, тмъ боле, что самъ Грановскій смотрлъ на свои литературные опыты, какъ на второстепенное занятіе и никогда не придавалъ имъ сколько нибудь серьезнаго значенія. Въ виду такихъ неопредленныхъ свденій о Грановскомъ, его біографу слдовало обратить особенное вниманіе на то, чтобы освтить личность талантливаго профессора и опредлить ту сферу, въ которой онъ имлъ наиболе сильное вліяніе. Можно предполагать, что этой сферой было молодое поколніе, и въ особенности слушатели Грановскаго. Такъ, по крайней мр, можно судить по общимъ отзывамъ и по нкоторымъ фактамъ, приводимымъ г. Станкевичемъ. Изъ его книжки мы узнаемъ, напримръ, что Грановскій никогда, не чуждался студентовъ, не держалъ себя съ ними по-генеральски, помогалъ совтами и указаніями всмъ, кто къ нему ни обращался и доходилъ иногда въ этомъ отношеніи до самопожертвованія, не только отдавая молодежи почти все свое свободное время, но даже часто отрываясь для нея отъ своихъ занятій. Близкія отношенія, существовавшія между Грановскимъ и его слушателями, доходили иногда до удивительныхъ размровъ. Незадолго до своей смерти, Грановскій захворалъ и втеченіи двухъ мсяцевъ не могъ посщать университета. Въ это время нкоторые студенты обратились къ нему съ просьбой читать имъ лекціи на дому. ‘Мы съ грустнымъ чувствомъ, писали студенты, говоримъ себ: печатныя руководства и историческія сочиненія останутся съ нами везд и навсегда, но не везд и не всегда будемъ мы имть возможность слушать Грановскаго’. И больной профессоръ продолжалъ лекціи у себя на дому. Эти и другіе факты, говоримъ мы, даютъ основаніе предполагать, что главнйшею ареною дятельности Грановскаго была аудиторія, а сферою, гд онъ оказывалъ самое сильное вліяніе — молодежь. Но какого рода было это вліяніе и что именно связывало Грановскаго съ его слушателями, чмъ онъ увлекалъ ихъ — г. Станкевичъ не разъясняетъ. Напротивъ, изъ словъ біографа можно вывести даже не совсмъ лестное для Грановскаго заключеніе, именно, что профессоръ дйствовалъ на студентовъ скоре вншними, чмъ внутренними достоинствами своихъ лекцій. Вотъ какъ опредляетъ г. Станкевичъ характеръ лекцій Грановскаго.
Голосъ его звучалъ тономъ задушевности, тономъ, какимъ не высказывайся только одно знаніе, но говорятъ убжденіе. Слушателю, записывающему слово въ слово чтеніе преподавателя, посл, когда онъ перечитывалъ его, могло казаться, что онъ что-то пропустилъ, чего-то не записалъ изъ слышаннаго, потому что тонъ и общее впечатлніе чтенія оставались неуловимыми для его пера. Неотразимо подчинялся также слушатель не только впечатлнію изящнаго слова, тона, но и самаго благороднаго образа учители. Его выразительное лицо, большіе, задумчивые глаза, засвчивающіеся порой изъ подъ густыхъ сросшихся бровей какимъ-то глубокимъ блескомъ, вьющіеся черные волосы, грустная улыбка, все было въ немъ изящно, привлекательно, на всемъ существ его была печать душевной чистоты, нравственнаго достоинства, вызывающихъ симпатію и довренность.
Кром подобныхъ фразъ, повторяющихся во всей книг г. Станкевича, когда онъ только начинаетъ говорить о лекціяхъ Грановскаго, мы не находимъ ровно ничего, а по такимъ фразамъ читатель, конечно, не получаетъ ни малйшаго понятія о характер, содержаніи и внутреннихъ достоинствахъ лекцій. Такими же точно неопредленными чертами обрисовываетъ г. Станкевичъ и личность Грановскаго. Каждаго читателя, разумется, заинтересуетъ вопросъ, что же это за человкъ былъ Грановскій, имя котораго пользуется такою извстностью? А г. Станкевичъ отвчаетъ на этотъ вопросъ такими словами:
Память Грановскаго нельзя связывать съ какимъ нибудь одностороннимъ научнымъ стремленіемъ, съ какимъ нибудь рзко опредленнымъ политическимъ направленіемъ или ученіемъ. Ему было дорого все человческое (?), вс возвышенныя стремленія и дла человка и понятны вс пути, которые ведутъ къ этимъ цлямъ. Грановскій былъ лучшимъ представителемъ въ Россіи гуманныхъ идей и стремленій. Въ распространеніи гуманности въ русскомъ обществ закночились значеніе его жизни и цль его дятельности.
Что это значитъ? Какое заключеніе можно вывести изъ подобнаго отзыва? Что это за вещь ‘гуманность’, существующая сама по себ, какъ что-то самостоятельное, вн сферы человческихъ отношеній, потому что иначе человкъ непремнно имлъ бы или опредленное научное направленіе, если онъ ученый, или не мене опредленное политическое, если онъ вообще общественный дятель. Но, по словамъ г. Станкевича, у Грановскаго не было ни въ чемъ яснаго направленія, онъ былъ просто гуманенъ и больше ничего. Однакожъ, въ самой книг г. Станкевича мы находимъ цлый рядъ фактовъ, съ одной стороны противорчащихъ другъ другу, а съ другой — дающихъ основаніе заподозрить даже его гуманность. Укажемъ для примра нсколько такихъ фактовъ. Вскор по прізд изъ-за границы въ Москву, Грановскій, высказывая свои впечатлнія, писалъ, между прочимъ, слдующее: ‘наши студенты занимаются хорошо, пока не кончили курса, по выход изъ университета, лучшіе изъ нихъ, т, которые подавали наиболе надеждъ, пошлютъ и теряютъ участіе къ наук и ко всему, что выходитъ изъ круга такъ называемыхъ положительныхъ интересовъ. Ихъ губитъ матеріализмъ и безнравственное равнодушіе нашего общества’. А между тмъ, когда однажды Грановскому предложили читать курсъ исторіи для дамъ, то есть, предлагали ему возможность бросить нсколько хорошихъ мыслей въ это безнравственно-равнодушное общество, то онъ, по его собственному выраженію, ‘отказалъ такъ, что впредь не предложатъ’. Отказъ свой Грановскій оправдывалъ тмъ, что это предложеніе сдлано ему будто бы изъ моды. Но всякій истинно-гуманный человкъ, и притомъ имющій сколько нибудь опредленное направленіе, не смутился бы, еслибъ подобнымъ предложеніемъ руководило дйствительно ничто иное, какъ ‘мода на ученость’. Что жъ тутъ такого? Сперва занимались бы но мод, а потомъ, быть можетъ, заинтересовались бы наукой и стали бы заниматься серьезно.
Дале, въ письмахъ Грановскаго изъ Москвы часто проглядываетъ положительное отчаяніе. ‘Печально наше время, говоритъ онъ, и особенно въ моемъ отечеств. До дла не достигаешь, и, однакожъ, желаешь внутренняго мира. Напряженная дятельность истомила бы меня гораздо мене, чмъ это стремленіе безъ имени и цли… Есть люди, которые легко примиряются, для меня примиреніе едва ли возможно’. Повидимому, Грановскій самъ сознаетъ свой недостатокъ, самъ тяготится неопредленностью и неясностью своихъ стремленій — и, однакожъ, не сходится ни съ кмъ изъ окружавшихъ его людей, не пристаетъ ни къ какой партіи и не образуетъ своей. Дйствительно, печально было время, когда жилъ Грановскій, по тмъ не мене, многіе изъ его пріятелей нашли для себя выходъ, потому что пріобрли опредленный взглядъ на вещи и нашли что съ собою длать, а Грановскій съ каждымъ почти годомъ терялъ своихъ друзей. Съ славянофилами онъ никогда не былъ близокъ, съ Блинскимъ онъ разошелся съ того времени, когда тотъ сталъ на боле опредленную дорогу, съ людьми, шедшими еще дальше Блинскаго, онъ точно также сойтись не могъ, въ тоже самое время онъ не былъ единомышленникомъ и сторонникомъ тхъ темныхъ личностей, съ которыми ему постоянно приходилось сталкиваться. Такимъ образомъ, тяготясь неясностью своихъ стремленій и видя вокругъ себя представителей нсколькихъ общественныхъ направленій, Грановскій, однакожъ, не присталъ ни къ одному изъ нихъ.
Дале, въ конц 1849 года, когда министерство народнаго просвщенія перешло въ руки кн. Ширинскаго-Шахматова, начались многія важныя перемны въ учебномъ вдомств, отличавшіяся особенной строгостью, въ это время возникла мысль читать въ университетахъ всеобщую исторію ‘въ русскомъ дух и съ русской точки зрнія’. По словамъ г. Станкевича, памятникомъ педагогическихъ воззрній и требованій того времени могутъ служить изданныя тогда программы для военно-учебныхъ заведеній. На основаніи этихъ программъ, учитель исторіи, напримръ, долженъ былъ ‘разоблачать мишурныя добродтели древняго міра и показать величіе, непонятое историками римской имперіи’. Подобныя же программы требовались для университетовъ, и составленіе программы по всеобщей исторіи поручено было Грановскому. Грановскій не отказался, и хотя напиралъ въ объясненіи къ составленной программ на ‘честное и врное изложеніе науки’, тмъ не мене въ самую программу не могъ провести этого принципа и по необходимости долженъ былъ кривить душой. Спрашивается, зачмъ же онъ взялъ на себя дло, съ которымъ былъ въ душ несогласенъ, и при чемъ же здсь гуманность?
Дале, признавая для исторіи необыкновенную важность естественныхъ наукъ, онъ постоянно останавливался на полдорог, точно боялся зайти слишкомъ далеко, и постоянно смшивалъ въ одно два совершенно разнородныхъ историческихъ метода. Отдавая должное реальнымъ знаніямъ и признавая ихъ могущество — впадалъ въ тоже время въ самый крайній, самый отчаянный мистицизмъ, который нердко доходилъ до смшнаго. Порицая общество за его ‘безнравственное равнодушіе’, онъ самъ же кидался въ его объятія, проводя цлыя ночи на пирушкахъ и за картами и заглушая этимъ страннымъ для мыслящаго человка способомъ разлуку или разрывъ съ друзьями, имвшими опредленныя литературныя или политическія воззрнія.
Вс эти сопоставленія мы сдлали вовсе не съ тмъ, разумется, чтобы упрекать Грановскаго. Упреки были бы по меньшей мр безполезны, такъ какъ не дошли бы по назначенію. Мы сопоставили нсколько противорчивыхъ фактовъ изъ жизни Грановскаго, чтобы показать, какъ необходимо было для біографа войти въ серьезную оцнку этихъ противорчій, объяснить ихъ происхожденіе, показать ихъ смыслъ, тмъ боле, что такое объясненіе не представляло особеннаго труда и было бы несравненно полезне, чмъ славословіе г. Станкевича. При правильномъ освщеніи этихъ противорчій, они оказались бы совершенно естественными, тогда какъ въ книг г. Станкевича они дйствительно ржутъ уши, потому что не согласуются съ общими выводами біографическаго очерка. Г. Станкевичъ задался цлью написать не біографію Грановскаго, а панегирикъ, къ этому его обязывали пріятельскія отношеніи съ самимъ Грановскимъ и его женой, а также желаніе угодить друзьямъ и бывшимъ слушателямъ профессора. Связанный этими кумовскими отношеніями, онъ уже не могъ, еслибъ даже былъ въ силахъ, отнестись къ Грановскому какъ къ историческому факту, врно объяснить его характеръ и причины тхъ отношеній, въ какихъ онъ находился съ славянофилами, Блинскимъ и другими. Ему непремнно нужно было гнуть въ одну сторону, чтобъ подойти къ главной цли біографіи — возвеличенію Грановскаго. Въ видахъ этой-то цли онъ подробно описываетъ первые годы Грановскаго, его отношеніе къ отцу и сестрамъ, исторію первой любви, женитьбу, отношенія къ жен и т. д., а самое-то существенное, что могло придать біографіи общественное значеніе, хотя, можетъ быть, разсяло бы тотъ поэтическій туманъ, какимъ окружали личность Грановскаго, оставляетъ безъ всякаго вниманія. Но нужно сказать, что г. Станкевичъ не достигъ даже той цли, къ какой стремился, желая славословить и восхвалять, онъ однакожъ, должно быть изъ ‘уваженія къ памяти’ Грановскаго, не ршился исключить изъ своего собранія матеріаловъ факты, говорящіе противъ гуманности Грановскаго, о которыхъ мы упоминали выше, и дорожа малйшею подробностью, составилъ изъ нихъ такую разнохарактерную смсь, что читателю остается или врить на слово г. Станкевичу въ его характеристик Грановскаго, или не получить о немъ ни малйшаго понятія.
‘Друзья мои называютъ меня мечтателемъ’, говоритъ въ одномъ изъ своихъ писемъ Грановскій. И это названіе совершенно врно. Грановскій былъ ничто иное, какъ мечтатель, идеалистъ самой высокой пробы. Гегелевская философія, отъ которой тогда сходили съ ума молодые люди, крпко засла въ его мозгу, и хотя г. Станкевичъ увряетъ, что Грановскій выбралъ изъ Гегеля только самое лучшее и отбросилъ все негодное, по Гегель все-таки положилъ прочное основаніе въ его голов. Этому же вліянію былъ, какъ извстно, долгое время подверженъ и Блинскій, но онъ все-таки отступился отъ идеализма и пошелъ по боле положительной дорог. Его, можетъ быть, спасло то, что онъ, не зная нмецкаго языка, получалъ Гегеля изъ вторыхъ рукъ и не усплъ слишкомъ глубоко усвоить себ философскій идеализмъ. Грановскій же проникся ею вполн, и она-то сдлала его талантливую и чуткую натуру безцвтной и неспособной ни на что опредленное, прочное, полезное. Изъ Грановскаго вышелъ человкъ блестящей фразы, отвлеченной мысли, человкъ формы. Онъ, правда, любилъ людей и дйствительно въ этомъ отношеніи заслуживалъ названіе человка ‘гуманнаго’, но любовь его была въ высшей степени отвлеченная, что почти равнялось отсутствію всякой любви. Ему, по словамъ самого г. Станкевича, ‘были дороги вс начала и цли гражданскаго и политическаго общества, ему были дороги вс интересы и успхи человка, вс условія его развитія, все, въ чемъ выражается его сознаніе духа и природы — религія, искуство, наука’. Онъ любилъ и своихъ друзей, по любилъ такъ, что эта любовь не мшала ему не сходиться съ ними ни въ одномъ пункт, и посл окончательнаго разрыва съ ними, онъ все-таки продолжалъ ихъ любить и любить. Что же это за любовь и гд ея основы?
Опредлить значеніе отвлеченной философіи въ связи съ существовавшими во время Грановскаго общественными порядками, разъяснить, что способствовало ея вліянію на молодежь, что отвлекало лучшія силы отъ полезнаго дла и толкало на безплодную дорогу идеализма, показать, почему такая богато одаренная личность, каковъ былъ Грановскій, принесла обществу такую ничтожную, неуловимую пользу — вотъ что должно бы составлять главное содержаніе біографіи Грановскаго. Это вмст съ тмъ было бы полезное критическое изслдованіе, которое заняло бы почетное мсто въ литератур. Но такая работа, очевидно, не по силамъ г. Станкевичу. Подобную біографію могъ бы написать, во-первыхъ, человкъ совершенно безпристрастный, не находящійся съ изображаемымъ лицемъ въ пріятельскихъ или кумовскихъ отношеніяхъ, во-вторыхъ, стоящій выше его по своему міросозерцанію и но своему пониманію общественныхъ интересовъ.
Съ тхъ поръ какъ медицина начала чувствовать себя безсильной бороться съ человческими болзнями, съ тхъ поръ, какъ авторитетъ ея сталъ падать передъ серьезными вопросами общественной науки, гигіена получила право на особенное вниманіе мыслящей части общества. Она сдлалась одной изъ важнйшихъ задачъ современнаго знанія и непремннымъ орудіемъ соціальнаго прогресса. Какъ бы мы ни были равнодушны къ теоретическимъ истинамъ, но мы не можемъ закрывать глаза на тысячи опасностей, угрожающихъ ежедневно нашему здоровью и жизни. Только крайняя тупость можетъ безразлично относиться къ такимъ явленіямъ жизни, какъ преждевременная потеря здоровья, ранняя смерть, пораженіе общества эпидеміями и вырожденіе цлыхъ расъ. Къ сожалнію, все это совершается кругомъ насъ, все это мы видимъ и чувствуемъ на самихъ себ, на нашихъ дтяхъ, на прошлыхъ поколніяхъ, и не знаемъ, чмъ и какъ предотвратить подтачивающее насъ зло. Новйшія наблюденія даютъ намъ самые положительные результаты относительно убывающей долготы жизни, уровень здоровья и физической силы такъ называемыхъ цивилизованныхъ народовъ постепенно понижается. Сто лтъ человческой жизни, столь обыкновенной у примитивныхъ расъ, невкусившихъ елея и меда пашой цивилизаціи, становятся рдкимъ исключеніемъ въ европейскихъ обществахъ, ростъ уменьшается, мускулы слабютъ, сила изчезаетъ и самая красота, въ высшемъ человческомъ значеніи этого слова, обезображивается въ боле хилыхъ и болзненныхъ поколніяхъ.
Въ виду такихъ явленій популяризація практической гигіены есть насущная потребность современныхъ обществъ. Это паука по преимуществу народная и популярная. къ ней долженъ обращаться за совтами законодатель, кабинетный ученый, врачъ, архитекторъ, фабрикантъ и наконецъ всякій мало-мальски образованный человкъ, желающій обставить себя и другихъ боле благопріятными условіями физическаго и неразлучнаго съ нимъ умственнаго и нравственнаго здоровья. Отъ хижины бдняка, отъ мастерской рабочаго и до палатъ аристократа гигіеническія наставленія везд могутъ находить свое практическое примненіе. Поэтому распространеніе гигіеническихъ понятій и особенно убжденія въ томъ, что гигіена есть лучшее средство для предотвращенія индивидуальныхъ и общественныхъ недуговъ, составляетъ главнйшую задачу врачебной науки. ‘Пусть каждый изъ насъ, говоритъ Вирховъ, подумаетъ серьезно о томъ, какими страшными послдствіями сопровождается разстройство физическихъ силъ въ обществахъ, доведенныхъ рядомъ несчастныхъ обстоятельствъ до крайней нищеты или растлвающаго разврата, до хроническихъ болзней, какъ неизбжнаго слдствія ненормальной жизни. Поколніе за поколніемъ хилетъ и ослабваетъ, одна болзнь порождаетъ другую, и когда сумма жизненныхъ силъ понижается до минимума, тогда это общество безвозвратно утрачиваетъ свою внутреннюю связь и вншнюю крпость. Это мы видимъ на множеств историческихъ примровъ, на древнемъ Египт, погибшемъ отъ сокрушившихъ его эпидемій, и на древнемъ Рим, сгнившемъ отъ собственнаго соціальнаго разложенія. Когда зло переходитъ за извстный предлъ, тогда поздно уничтожать его, но всегда есть время предотвратить его’. Вотъ этому-то назначенію и служитъ популярная гигіена. Она не лечитъ, а предупреждаетъ, она не искореняетъ уже развившееся зло, а предотвращаетъ его возникновеніе, — коротко, она осмысливаетъ и улучшаетъ тотъ образъ жизни, который, при настоящихъ общественныхъ условіяхъ и требованіяхъ знанія, долженъ считаться боле нормальнымъ и разумнымъ.
Нтъ сомннія, что гигіена сама по себ не можетъ реформировать общественной жизни, она зависитъ отъ экономической обстановки народа, и совты ея могутъ оставаться голосомъ вопіющаго въ пустын, если совокупность другихъ житейскихъ обстоятельствъ не отвчаетъ ея практическимъ требованіямъ. Нечего и говорить, что гигіена не прибавитъ лишняго куска мяса въ супъ бдняка, не убавитъ числа рабочихъ часовъ для ремесленника, не облегчитъ участи арестанта,— это дло общественной науки и законодательныхъ мръ,— но гигіена вводитъ насъ въ область тхъ практическихъ знаній народнаго благосостоянія, безъ которыхъ общественная наука была бы отвлеченнымъ философствованіемъ надъ недостатками человческихъ аггломерацій? До какой степени въ сред русскаго общества необходима популяризація гигіеническихъ понятій и привычекъ — это извстно каждому изъ нашихъ читателей, это особенно чувствуется въ сред нашихъ деревенскихъ дтей, которыхъ смертность доходитъ до самой почтенной цифры, благодаря отсутствію всякихъ санитарныхъ средствъ.
Рекомендуя ‘Популярную Гигіену’ Реклама, какъ лучшее изъ современныхъ сочиненій этого рода, мы далеко не удовлетворяемся ея теоретическими объясненіями, но за то находимъ въ ней множество практическихъ указаній, которыми можетъ воспользоваться всякій, несмшивающій рутины съ благополучіемъ и науки съ ересью. Впослдствіи мы разберемъ эту книгу подробно.
Въ нашей литератур существуетъ довольно много сборниковъ уголовныхъ и гражданскихъ процессовъ. Родоначальникомъ ихъ слдуетъ считать чуть-ли не г. Любавскаго, который, подъ вліяніемъ слуховъ о скоромъ введеніи въ Россіи гласнаго судопроизводства, естественно обратившихъ на себя вниманіе публики и заставившихъ ее интересоваться всмъ, что касалось суда, пожелалъ воспользоваться такимъ ея настроеніемъ. Такъ какъ въ то время гласнаго суда въ Россіи еще не существовало, то г. Любавскій обратился сперва къ практик иностранныхъ судовъ, а потомъ и къ архивамъ русскихъ. Не давъ себ ни малйшаго отчета въ томъ, съ какою цлью предпринялъ онъ свое изданіе, то есть, какимъ характеромъ должно оно отличаться, г. Любавскій, при выбор процессовъ, сталъ держаться такой системы: смшивать ужасное съ пикантнымъ, чтобъ чмъ нибудь заинтересовать публику. Вслдъ за г. Любавскимъ явились другіе, подобные ему, издатели, которые принялись надлять публику ‘замчательнйшими’, ‘иллюстрированными’ и всякими другими процессами. Тутъ же явились сборники ‘сценъ у мировыхъ судей’, изъ за которыхъ даже вышелъ своего рода ‘замчательный’ процессъ между двумя издателями, гг. Павленковымъ и Никитинымъ, и еще боле замчательный между гг. Никитинымъ и Старчевскимъ. Вс они собирали и печатали процессы ршительно безъ всякаго смысла, не придерживаясь никакой системы, все разсчитывало только поживиться насчетъ возбужденнаго вниманія публики и спшило но упустить благопріятной минуты. Сборники выходили скоросплые, сшитые на живую руку, съ очевидными признаками издательской спекуляціи. Между тмъ стоило только подождать нсколько времени, стоило прослдить внимательно хотя втеченіи одного года дятельность нашихъ судовъ,— и можно было собрать много характерныхъ процессовъ, рисующихъ съ удивительною рельефностью или какую нибудь темную сторону нашего общественнаго быта, или ненормальность явленій въ области нашей семьи. Сборники, составленные посредствомъ подбора однородныхъ процессовъ, рисующихъ съ различныхъ сторонъ какое либо общественное явленіе, могли бы представлять не только интересъ, но и пользу: они служили бы важнымъ подспорьемъ при оцнк тхъ или другихъ фактовъ изъ общественной или офиціальной жизни, представляя собою матеріалъ, неподлежащій сомннію, слдовательно, нетребующій критической проврки. Конечно, издать подобнаго рода сборникъ — дло не совсмъ легкое. Для этого нужно, чтобъ издатель не ограничился только записываніемъ процессовъ или перепечаткой ихъ изъ газетъ, довольствуясь тми изъ нихъ, которые сами собою попадутся подъ руку, а надо, чтобъ онъ выискивалъ процессы, не упускалъ по возможности ни одного изъ тхъ, которые ему нужны. Не будетъ особенной пользы изъ того, если я воспроизведу въ печати одинъ или два процесса, касающихся, напримръ, отношеній между мужемъ и женой, или родителями и дтьми, эти процессы могутъ представлять собою случайное явленіе, несвойственное большинству нашихъ семей. Но если я цлымъ рядомъ удачно подобранныхъ процессовъ докажу, что такое-то явленіе не есть случайное, что оно повторяется постоянно, мняя по временамъ только свою форму, что оно есть общее явленіе, обусловленное извстными постоянными причинами, то этимъ я принесу несомннную пользу. Процессы семейнаго характера указаны нами, разумется, для примра, помимо ихъ наша судебная практика даетъ много матеріала по множеству другихъ вопросовъ, имющихъ важное общественное значеніе.
Нкоторую попытку въ подобномъ направленіи длаетъ г. А. Носъ. Впрочемъ, изъ двухъ изданныхъ имъ сборниковъ, ‘Мировой судъ въ Москв* и ‘Замчательныя судебныя дла’, первый нисколько не выходитъ изъ ряду тхъ, которые существовали у насъ и прежде. Задавшись при составленіи этого сборника довольно странной и ни для кого неимющей интереса цлью — ‘дать читателю приблизительное понятіе какъ о дятельности мирового суда вообще, такъ и объ особенностяхъ каждаго изъ двадцати двухъ судей Москвы’ — г. Носъ не могъ сосредоточиться ни на одной серіи процессовъ и сдлалъ изъ своего сборника калейдоскопъ, отъ котораго рябитъ въ глазахъ. Стоитъ просмотрть оглавленіе этого сборника, чтобъ тотчасъ же познакомиться съ пестротой его содержанія. Передъ глазами у читателя мелькаютъ разныя то курьезныя, то грустныя сцены, неимющія между собою ничего общаго, тутъ и разбирательства между хозяевами и работниками, и ‘чиновникъ съ регаліями, требующій по своему сапу особаго кресла въ камер’, и ‘отецъ-старикъ, покинутый своимъ сыномъ на произволъ судьбы’, и ‘нищая, обвиняемая въ краж’, и ‘отвтчикъ, считающій себя оскорбленнымъ вызовомъ въ судъ’, тутъ и подкупные свидтели, и георгіевскій кавалеръ, ‘предлагающій разстрлять себя въ 24 часа’ — и многое множество подобнаго рода сценъ, ничего не объясняющихъ и имющихъ самый поверхностный интересъ. Г. Носъ полагалъ, что его сборникъ будетъ представлять ‘современные московскіе нравы, насколько они могутъ проявляться въ суд и въ судебныхъ разбирательствахъ’, онъ думалъ, что этотъ сборникъ, вмст съ тмъ, будетъ полезенъ и для юриста, и для общественнаго дятеля, и для простого читатели, какъ ‘не лишенное занимательности чтеніе’, но разбросавшись на столько мелкихъ цлей, онъ не достигъ ни одной изъ нихъ.
Гораздо большее значеніе представляетъ второй изъ названныхъ нами сборниковъ ‘Замчательныя судебныя дла’. Хотя и изъ этого сборника можно бы было исключить нкоторыя для, весьма мало ‘замчательныя’, но все-таки въ немъ мы находимъ цлый рядъ процессовъ, имющихъ между собою связь, несмотря на разнородность участвующихъ въ нихъ подсудимыхъ. Связь эта обусловливается участіемъ во всхъ процессахъ московскихъ сыщиковъ, которые въ каждомъ изъ нихъ являются съ одними и тми же недостатками. Конечно, недостатки сыскной полиціи не такой еще важный предметъ, чтобы ему посвящать почти цлую книгу, но если, какъ видно, г. Носъ намренъ продолжать свое изданіе и если ему пришлось начать его именно тми процессами, которые характеризуютъ дятельность московской сыскной полиціи, то въ этомъ бды большой нтъ, тмъ боле, что рядъ этихъ процессовъ все-таки заключаетъ въ себ нчто ‘наводящее на размышленія’. Тутъ мы встрчаемъ уже напечатанные въ разное время въ газетахъ дла о Пожарков и Алексев, обвиняемыхъ въ убійств, гд фигурируютъ два сыщика, обманомъ привлекшіе подсудимыхъ къ суду, которые оказались совершенно невиновными и оправданы, здсь видимъ свидтелей, подговоренныхъ тми же сыщиками, но не ршившихся на суд давать показанія противъ совсти и изобличившихъ, такимъ образомъ, подговорщиковъ, дале встрчаемъ дло о покушеніи на убійство, въ которомъ обвиняется уже самъ сыщикъ, собиравшійся какъ видно, подговорить другихъ на преступленіе, съ цлью донести о немъ полиціи, по ршившійся принять въ немъ непосредственное участіе, дале встрчаемъ дло объ одной крестьянк, обвиняемой въ грабеж, которая была любовницей сыщика и вмст съ нимъ участвовала въ снятіи шапки съ прохожаго, сыщикъ, однакожъ, не былъ розысканъ и къ суду не привлеченъ, еще дале находимъ опять дло о покушеніи на кражу, при чемъ сыщики играютъ все ту же странную роль поддлывателей или изобртателей преступленія. Затмъ слдуютъ дла съ участіемъ полицейскихъ офицеровъ и приставовъ въ ихъ различныхъ столкновеніяхъ съ гражданами и т. д. Мы замтили выше, что недостатки въ организаціи сыскной полиціи, какъ они ни значительны, вовсе но представляютъ такого капитальнаго вопроса, которому бы стоило посвящать большую часть книги, о нихъ достаточно заявлять въ газетахъ или журналахъ, потому что это недостатки такого рода, которые могутъ быть устранены завтра же, по распоряженію высшаго полицейскаго начальства, но все-таки лучше издать сборникъ, посвященный преимущественно хотя этому вопросу, чмъ непосвященный никакому. Важно уже то, что г. Носъ сталъ на врную точку зрнія, и если онъ, не сходя съ нея, будетъ продолжать свое изданіе, — на что можно разсчитывать судя по тому, что вышедшій сборникъ названъ ‘книгой первой’ — то это изданіе будетъ вполн удовлетворять своей цли. Судебнаго матеріала у насъ уже такъ много и онъ такъ разнообразенъ, что есть изъ чего выбирать — лишь бы только выборъ длался со смысломъ и съ опредленною цлью.