Новости литературы, искусств, наук и промышленности, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1854 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 29 минут(ы)

H. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах

Том XVI (Дополнительный). Статьи, рецензии, письма и другие материалы (1843—1889)

ГИХЛ, ‘Москва’, 1953

НОВОСТИ ЛИТЕРАТУРЫ, ИСКУССТВ, НАУК И ПРОМЫШЛЕННОСТИ*

<ИЗ No 9 ЖУРНАЛА 'ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ЗАПИСКИ', 1854>

* Составлено по журналам: Revue des Deux Mondes, Revue de Paris, Revue Britannique, Revue Contemporaine, Edinburgh Review, Bibliothque de Genve, Illustration, Illustrated London News, Illustrierte Zeitung, Magazin fr die Literatur des Auslandes, Das Ausland, Erheiterungen, The Athenaeum, L’Athenaeum Franais, Novellen-Zeitung, Institut, Indpendance Belge, Journal des Dbats.

Мюнхенская выставка произведений промышленности немецкого таможенного союза и Австрийской империя. — Парижские и лондонские новости. — Еще о Кристальном дворце в Сейденгэме. — Усовершенствование фотографии. — Периодичность северных сияний. — Теория движений небесных тел, представляемая Сегеном. — Исключения из закона о расширении тел при возвышении температуры. — Электричество, развивающееся при горении тел. — Пополнения к формуле закона теплоемкости. — Электрическое освещение. — Греческий огонь. — Новые чернила. — Наблюдения температуры океана, как средство определять положение корабля. — Наблюдения над звездою Геркулеса. — Теория личных сравнений. — Определение долготы русских обсерваторий. — Известия Боплана о парагвайском чае. — ‘Албания’ Гана. — Известия о Тибете, Крика. — Известия о раскопках в Италии и Ниневии. — Смерть Рауля Рошетта. — Записки г. Гревинга о рисунках на берегу Онежского озера. — Венская академия. — Берлинская публичная библиотека. — Железные дороги в Англии. — Положение журналистики и книжной торговли в Англии и Франции. — Недостаток бумаги. — Новости английской литературы: ‘Записки’ г-жи Бичер-Стоу, продолжение романа Диккенса ‘Hart-Times’ и отзыв о нем в английском ‘Атенее’. — ‘История итальянских общин’, Джудичи. — Оценка таланта Мери. — Новости немецкой литературы. — Перевод ‘Оксаны’ Основьяненко и ‘Повестей’ гр. Соллогуба на французский язык. — Некролог г-жи Саути, доктора Лальмана.— Памятники: Окену, Вашингтону, Шекспиру. — Портрет Шекспира.

Нынешний месяц может представить довольно важную новость в германском промышленном мире, о котором так редко случается слышать что-нибудь новое: Мюнхенская промышленная выставка, об открытии которой говорили мы в предыдущем нумере, теперь привлекает посетителей не только из Берлина и Вены, но даже из Лондона и Парижа. Не имея такого всесветного значения, как лондонская выставка 1851 года, она, однакож, устроена с назначением очень обширным:-служить представительницею промышленной деятельности 70 миллионов жителей германского таможенного союза и Австрийской империи, размеры ее совершенно достаточны для этой цели: около 7 000 экспонентов прислали на нее произведения своих фабрик и заводов.

Вообще она, по отзывам не только немецких, но и других журналов, доказывает, что немецкая промышленность сделала очень большие успехи со времени общей выставки германского таможенного союза в Берлине: в тех отраслях промышленности, которыми Германия славилась прежде, она продолжает сохранять свое превосходство над Англией и Францией, те отрасли, которые прежде, сравнительно с английскими и французскими, были слишком далеки от совершенства, улучшились. Много выигрывает выставка и от прекрасной классификации произведений, чем она, говорят, превосходит все бывшие доселе большие выставки. Венские шелковые материи, по отзыву знатоков, очень мало уступают лионским. Мюнхенские галантерейные вещи из окисленного серебра почти так же хороши, как парижские. Чугунные вещи из Вюртемберга и Пруссии — превосходны. Богемское стекло и саксонский фарфор вполне достойны своей старинной славы.

Через несколько дней после открытия промышленной выставки открыта в Мюнхене и выставка произведений искусств. Еще более разнообразия общественной жизни в баварской столице придает то, что на время выставки согласились приехать в Берлин почти все знаменитости бесчисленных немецких сцен, не приехали только те, которых удержали контракты и не отпустили дирек-торы театров. Особенный интерес представлениям этой соединившейся на время труппы первоклассных артистов придает то, что они согласились сыграть все великие произведения немецкого репертуара: ‘Натана Мудрого’, ‘Марию Стюарт’, ‘Вильгельма Телля’, ‘Эгмонта’ и т. д. ‘

Париж и Лондон не представляют ничего особенно нового. В Лондоне окончился ‘сезон’, посетители, приезжающие туда на это время, разъехались: зато привезен в Лондон новый маленький гиппопотам, у которого еще не прорезались зубы и которого поэтому воспитатель поит с руки, как поят маленьких телят. Молодость лет не мешает, однакож, малютке быть ростом с порядочную корову, и однажды, неосторожно приласкавшись к сторожу, малютка так сильно прижал его к стене, что воспитатель едва не был раздавлен, к счастью, несколько человек успели во-время рычагами отодвинуть шаловливое дитя. Новопривезенный гиппопотам — самка, и потому в своем роде еще первый экземпляр в Европе.

Но попрежнему в Лондоне более всего продолжают говорить о Кристальном дворце в Сейденгэме: он и в нынешнем месяце продолжал более всех других новостей интересовать не только английскую, но даже и немецкую публику. Только французские газеты молчат о нем, боясь, что уж и в первом порыве увлечения насказали слишком много об этом опасном сопернике будущей парижской выставки. Поэтому, на основании вновь появившихся журнальных статей, дополним несколькими подробностями описамие некоторых частей музея, представленное нами в прошлом месяце.

Египетская палата более всего занимает публику своими колоссальными и странными статуями, своими загадочными иероглифами и рисунками. При входе в нее стоят в два ряда громадные львы, скопированные с привезенных из Египта герцогом Нортомберлэндским (галлерея львов обозначена маленькими квадратами, находящимися перед египетскими палатами. No 31-й, на нашем плане, приложенном к 8-му No ‘От. запис.’). Став посредине их, вы видите перед собой внешнюю сторону стен и наружные колонны храма, они не скопированы с какого-нибудь одного здания, а составлены по соображению различных дворцов и храмов, так, чтоб служить самой полной характеристикой стиля египетских колонн и капителей при Птоломеях, около 300 лет до Р. Хр. На стенах вырезаны раскрашенные барельефы, изображающие царя, приносящего жертву богам. Капители колонн сделаны в виде пальмовых и лотосовых листьев, некоторые украшены изображениями папируса во всех периодах его развития, от простого ростка до времени цветения. На фризах, идущих над колоннами, иероглифическая надпись, составленная в египетском духе и говорящая, что ‘в семнадцатое лето правления Виктории, повелительницы волн, построен этот дворец и украшен тысячью статуй, тысячью колонн, тысячью растений, подобно книге, в научение людей всякой земли’. Та же надпись повторяется и на фризах внутри храма. На внутреннем и наружном карнизах вырезаны иероглифами имена Виктории и принца Альберта. Через среднюю дверь храма, на косяках которой иероглифически написаны титулы одного из Птоломеев, мы входим во внешнюю залу храма, назначавшуюся для народа, украшения стен подобны тем, которые мы видели снаружи: они раскрашены в точности по остаткам древних барельефов. На левой стене огромная картина, скопированная с рисунка, украшающего большой храм Рамесеса III, или Рамесеса Маи-Амуна в Мединет Абу близ Фив. Она представляет, как перед царем, сидящим в боевой колеснице, считают руки убитых врагов. На правой стене картина, изображающая битву и штурм крепости египетским войском. Налево от этого храма другой, принадлежащий периоду древнего египетского искусства и относящийся к XIV столетию до Р. Хр. Фасад его образуют восемь гигантских статуй Рамесеса Великого. Колонны состоят из осьми стеблей папируса, связанных вместе, они сняты с колонн из черного гранита, находящихся теперь в Британском музее.

Из этого храма вход в темную гробницу, скопированную с находящейся в селении Бени-Гассан. Это — древнейшее здание в Кристальном дворце, оно относится к 1660 году до Р. Хр. Бени-гассанский гроб высечен в гряде скал, отделяющей долину Нила от восточной степи. В Египте есть строения еще древнейшие, но гробница эта предпочтена им потому, что представляет первый орден египетских колонн, они, с своими желобчатыми выемками, послужили для греков образцом их старинных колонн дорического ордена.

Другое воспроизведение, еще удивительнейшее, нежели памятники Бени Гассана, Ипсамбуля и Фив — коллекция допотопных животных, находящаяся на одном из островов, лежащих на прудах или озерах великолепных садов Сейденгэмского дворца. Этот ‘геологический остров’ лежит на большом озере, находящемся близ нижнего конца парка, и составлен из различных наслоений земной коры, положенных друг на друга так, что очень легко наблюдать общий закон, в котором они следовали одно за другим, и границы различных формаций сами собою ясны для посетителя. На этой почве стоят в различных положениях модели допотопных чудовищ, о которых мы говорили в прошлом месяце. Не будем ни перечислять, ни описывать этих столь же странных, как и огромных пресмыкающихся и млекопитающих, воспроизведенных в натуральной величине: то и другое завлекло бы нас слишком далеко, скажем только, что один из них, игуанодонт, имел в длину не менее 14 сажен, и строители моделей, Хокинс и профессор Он, во внутренней пустоте его модели устроили обед для 27 своих помощников. За этим истинно геологическим обедом были провозглашены тосты в честь Кювье и других знаменитых геологов и зоологов. Вместо перечисления допотопных животных постараемся представить краткий ответ на вопрос, естественным образом возникающий при мысли о том, что от этих странных созданий сохранились только кости: ‘каким же образом по костям отгаданы наружные формы, которые имело то или другое животное в живом виде?’ Трудами Кювье сравнительная анатомия доведена до такого совершенства, что по скелету животного с точностью восстановляется его наружный вид. В самом деле, устройство костей находится в непосредственной связи с массивностью мускулов, которыми они покрыты, по устройству зубов и ступней можно узнать образ жизни животного: зубы плотоядной кошки устроены совершенно не так, как зубы травоядной овцы, ступни волка, бегающего по земле, совершенно не так, как ступни пантеры, лазящей по деревьям. Зная образ жизни животного и устройство его скелета, можно с точностью определить свойство его кожи, длинноту и густоту шерсти, ее покрывавшей: овечья волна не похожа на шерсть лошади или щетину кабана, но такое же точно различие существует и между скелетами овцы и лошади. Этих простых соображений достаточно для того, чтоб увериться в возможности по скелету животного отгадывать наружный вид его, по нескольким костям воспроизводить чертеж всего скелета. И всякое сомнение в точности подобных воспроизведений должно исчезнуть после того, как она подтверждена фактами, из которых приводим один. По одной кости, уцелевшей от всего скелета допотопного животного, Кювье восполнил и начертил весь скелет, впоследствии был найден полный скелет животного, и чертеж Кювье был совершенно верен с ним: великий зоолог не ошибся ни в одной подробности.

Между тем важнейший упрек, который могли до сих пор сделать Сейденгэмскому дворцу — то, что он закрыт по воскресным дням, когда большей части публики всего удобнее было бы его посещать, повидимому, скоро будет отстранен. Сильные толки об этом обратили внимание английского парламента на вопрос: нельзя ли и по воскресеньям открыть для публики национальные музеи. Комитет, назначенный нижним парламентом для рассмотрения этого дела, предлагает парламенту решить его в пользу открытия. То, что Британский музей и Национальная галлерея закрыты по воскресеньям, кажется комитету еще менее извинительным, нежели то, что закрыт Кристальный дворец, составляющий частное учреждение, между тем как музей и галлерея основаны на счет государственного бюджета, и потому (слова доклада, приготовленного комитетом) ‘нет в Англии ни одного бедняка, который бы не участвовал до некоторой степени в расходах на эти учреждения и не имел бы права пользоваться ими, потому и несправедливо отнимать у людей, живущих поденною платою и не имеющих возможности располагать будничными днями, единственный день, в который они могут посещать музей’.

Сообщим здесь кстати, что основная мысль о наглядном способе изучения, которой обязан своим происхождением Сейденгэмский дворец, получает все более и более применения. Так профессор Гепперт (Gppert) успел наглядным образом осуществить в Бреславском ботаническом саду идеи Гумбольдта о физиономике растений ². Он разделил сад на 54 характеристические группы, первые 41 группа составлены каждая из растений одного и того же существенного характера. Так в одном отделении находятся исключительно мхи, в другом ползучие растения, в третьем кактусы, в четвертом банановые деревья и т. д. Из других тринадцати отделений каждое представляет по возможности полную картину растительности той или другой страны, не заключая в себе ни одного растения, чуждого тому климату. Так в одной группе собраны формы растительности полярных стран, другая представляет деревья и травы Южной Европы, третья — Китая, четвертая — Южной Америки и так далее.

Фотография — это прекрасное изобретение, посредством которого каждый из нас может передавать другим в верной копии все, чем было заинтересовано его зрение, — быстро совершенствуется. В Лондоне Мэйоль (Mayall), устроив камер-обскуру в огромных размерах, достиг возможности снимать фотографические портреты в натуральную величину, еще замечательнее, нежели увеличение размера, то, что, посредством своего снаряда, он снимает портреты гораздо лучшего достоинства, нежели получались они прежде.

<Дальше следовал текст Д. М. Перевощикова>.

Начав это путешествие вокруг света, продолжим его и посмотрим, что нового открыто в малоизвестных странах, что нового открыто под землею раскапыванием развалин. Географических и этнографических открытий немного, почти всего только одну книгу можно назвать замечательною в этом отношении, ‘Albane-sische Studien — von Hahn’ (Албания и албанцы). Албания — одна из самых малоизвестных стран Европы: албанцы — народ, о котором очень мало знают самые ученые этнографы. Даже албанский язык почти совершенно неизвестен. Первые, очень скудные, но все-таки драгоценные сведения об этом загадочном языке сообщил в коротенькой грамматике и маленьком сборнике слов прусский офицер Ксиландер ³. А между тем ближайшее знакомство с албанскими нравами и языком было бы очень важно для науки: оно могло бы пролить свет на темные вопросы о том, к какому племени принадлежали древние иллирийцы и их родственники — македоняне, потому что македоняне были ‘варвары’, не имевшие по своему происхождению ничего общего с греками: только незадолго до времен Филиппа и Александра Македонского греческая цивилизация проникла в Македонию и обратила высшие классы македонского народа (но только высшие классы, народ оставался очень долго верен своей национальности) в чистых, повидимому, греков. Македонское царство очень долго было греческим почти в той же только степени, как и царства Птоломеев и Селевкидов, они носили чисто греческий характер только на поверхности, в высших слоях общества. Вопрос о том, к какому племени принадлежали македоняне, очень важен и очень темен, сказали мы, и знакомство с албанцами и их языком может объяснить его, потому что, по всей вероятности, албанцы — остатки древнего иллирийско-македонского народонаселения. Если и не так, то нет сомнения, что они коренные обитатели стран, лежащих на север от древней Греции, и исследование их языка и нравов оказало бы во всяком случае большую услугу истории Балканского полуострова. Потому книга Гана ⁴, представляющая сборник албанских поверий, преданий, песен, описания нравов, исследования о происхождении албанцев, будучи очень занимательною для большинства публики, которой гораздо интереснее читать живые очерки почти совершенно неизвестной страны, нежели перечитывать повторяемые в тысячный раз описания Рима, Венеции, Константинополя или Севильи, имеет еще гораздо большую цену для специальных ученых. Если не по ясности выводов, то по драгоценности материалов, это одно из капитальных для науки сочинений, каких выходит в году немного. Г. Ган не отвергает, что довольно сильное влияние на албанцев имели турки (как это ясно уж из того, что многие албанцы мухаммедане), греки в древности, потом во время Македонского царства и во время Византийской империи (когда албанцы приняли христианство) и особенно славяне (доказательством служит албанский язык, имеющий много славянских слов, много точек соприкосновения с славянами находим и в албанских поверьях, записанных г. Ганом, так, например, у албанцев есть бурдалак — сербский вурдалак, наш упырь, или вампир), тем не менее он думает, что вообще албанцы довольно чисто сохранили свою старинную народность, и признает их потомками иллирийцев, ближайшими соплеменниками древних македонян. Это кажется несомненным. Повидимому, совершенно основательно и то предположение г. Гана, что албанцы, то есть иллирийцы и македоняне, соплеменники европейских бригов и малоазийских фригийцев. Но в этих предположениях нового мало. Вероятно, справедливо и то его мнение, что все эти народы принадлежали к индо-европейскому племени, другими ветвями которого были санскритские народы, персы, греки, римляне, немцы, литовцы и славяне. Но и то и другое предположения нуждаются в поверке более точными и полными исследованиями албанского языка, нежели какие могли быть сделаны доселе, интереснее сбивчивых, повидимому, исследований г. Гана собранные им песни и предания. Вот, например, албанские сказки, указывающие на коренное родство или на тесные связи между индо-германским племенем и албанцами.

‘Была молодая женщина, вышедшая замуж на чужую сторону, она пять лет не видалась с родными. Раз она пошла на ключ за водой, а сама вздыхала, вспоминая о родных. Тут к ней подошла старуха и сказала: ‘О чем ты горюешь, мое дитятко?’ А старуха эта была людоедка, у нее было четыре глаза: два на лбу, а два на затылке, только женщина этого не заметила, потому что задние глаза были спрятаны под повязкою. Она сказала старухе: ‘Вот уж пять лет я не видала ни отца, ни матери, дорога дальняя, а проводить меня некому’. Старуха сказала ей: ‘Я провожу тебя, дитятко, мне самой надобность итти в ту сторону. Снарядись, а я тебя подожду’. Молодая женщина пошла домой, снарядилась в дорогу и воротилась к старухе, а старуха дожидалась ее у ключа. Они шли несколько времени и пришли в захолустье, где была избушка людоедки. В избушке сидела Маро, дочь людоедки. Тут женщина увидала, что старуха — людоедка, только ей уж нельзя было убежать. Людоедка вошла в избушку, велела дочери топить печь, а сама пошла набрать дров. Когда она ушла, женщина спросила у Маро: ‘Зачем ты топишь печь?’ Маро сказала: ‘Мы тебя хотим изжарить и съесть’. — ‘Мне ничего, что вы меня съедите, только смотри, как бы не погас огонь’. — ‘Я его раздую, он разгорится’. Тут Маро нагнулась раздувать огонь, а женщина сзади втолкнула ее в печь и заслонила заслонкой, а потом, покуда не воротилась людоедка, поскорее убежала, прибежала в свое село и там рассказала матери, что с нею случилось. И все удивлялись, какая она была смелая, что втолкнула в печь людоедкину дочь’.

Едва ли сказка заимствована албанцами из славянской сказки о том, как Яга баба хотела изжарить мальчика и велела своей дочери посадить его в печь, а сама ушла, как мальчик обманул дочь Яги бабы, сказав, что не умеет сидеть на лопате, и как он, когда дочь Яги бабы села на лопату, чтоб выучить его сидеть, всунул ее в печь и заслонил заслонкою: разница между сказками велика, наша гораздо полнее и эффектнее, и притом все подробности албанской сказки кажутся самостоятельными, о нашей Яге бабе не слыхано, чтоб у нее было четыре глаза, из подробностей славянской сказки не находим ни одной в албанском варианте, потому и надобно думать, что заимствования не было, что обе сказки самостоятельно развиты из одного общего поверья, и скорее служат свидетельством коренного родства обоих народов, нежели последующего влияния.

Другая албанская сказка чрезвычайно близка к греческому мифу о Персее. Царю было предсказано, что внук убьет его, поэтому он бросил новорожденного внука в море, но волны вынесли малютку на берег и он вырос сильным молодцем. Когда он вырос, в той земле явилось чудовище, требовавшее, чтоб ему отдали на съедение царскую дочь, на это принуждены были согласиться, и царская дочь была оставлена в назначенном месте на жертву чудовищу. Тут юноша увидел ее, узнал ее судьбу, дождался чудовища и убил его. Царь отдал за него дочь. На свадебном пиршестве жених во время метания в цель булавою, промахнувшись, убил своего деда. Это буквально миф об Акризии, Персее и Андромеде. Некоторые подробности сказки также буквально верны мифу, и едва ли можно сомневаться, что она заимствована албанцами у греков, хотя уж и успели они забыть греческие имена действующих лиц и отчасти даже облекли рассказ в подробности из народных преданий о Лубии, чудовище, пожирающем детей и иссушающем потоки.

Одна из земель, еще менее известных, нежели Албания, Тибет. Во многих французских журналах напечатаны довольно большие и прекрасно написанные отрывки из записок французского миссионера Крика (Krick), пытавшегося в конце 1851 года пробраться из Асама в эту страну. Если б ему удалось достичь цели своего путешествия, то его записки были бы очень интересны и драгоценны для этнографии. После невообразимо трудного перехода по Гималайским горам он действительно добрался до границ Тибета, но правитель области, в которую попал путешественник, тотчас же отослал его назад под предлогом, что провинция скоро будет театром войны, в которой погибнет ‘ученый лама’, лама-гуру. Потому записки предприимчивого миссионера имеют только романический интерес дневника, ничего не прибавляя к нашим сведениям о малоизвестной стране, дальше границ которой не мог он проникнуть. Вот почти все, что случилось с ним и что успел он заметить в Тибете:

‘Перейдя границу, два дня шел он до первого города. В начале января погода была такая, как во Франции в мае. Лимонные, апельсинные, лавровые деревья были в полном цвету: повсюду пестрели цветы и зеленели нивы, засеянные рисом и пшеницею. Жители города, предуведомленные о прибытии миссионера, столпились на площади. ‘Мне велели взойти на узкую галлерею, которая возвышалась над головами зрителей. Там лежала огромная тибетская собака, зарычавшая при моем приближении. Еще важнее было то препятствие, что на галлерею не было снаружи лестницы. Я вскарабкался кое-как, цепляясь за столбы и доски. Все бросились за мною, галлерея наполнилась в минуту. Они рылись в моих карманах, ощупывали мне глаза и бороду, раскрывали мне рот, глядели мне в зубы, считали у меня пальцы на руках, рассматривали цвет моей кожи, следствием всех исследований было заключение, что я существо странное, но довольно похожее на человека. Вообще их жесты выказывали доброе расположение, и, наконец, один из них подал мне фляжку из тыквы, наполненную какою-то беловатою жидкостью. Страшно проголодавшись, я жадно выпил все, не переводя духа, и почувствовал себя гораздо лучше. Но мне надобно было найти покровителя в толпе, меня окружавшей. Проводники указали мне гелонгов (ламайских духовных), я сказал им, что я также духовное лицо, и просил приюта у старшего из них. Он повел меня в свою комнату, заваленную мешками, набитую народом, и велел сесть подле себя на разостланную попону. Нам подали чай в деревянной чашке. Чай был приправлен солью, мылом (?) и прогорклым коровьим маслом (то есть это был кирпичный чай?). Он был сварен в грязном, отвратительном котле, но я, несмотря на все это, выпил три чашки — так я был голоден. Потом хозяин угостил меня рисовым пирогом и сыром. Между тем пожитки мои оставались на улице, я не знал, где провести ночь. Деньги у меня были все отняты на дороге дикарями. Что мне было делать? я решился действовать смело: вышел на улицу, взял свои вещи и уселся с ними в самом скромном уголке комнаты. Хозяин был несколько удивлен таким полным принятием его гостеприимства, но не рассердился.

На другое утро я вышел осмотреть окрестности. Они были великолепны. Снять верно прелестную картину, расстилавшуюся передо мною, значило бы создать пейзаж, которому нет подобных в мире живописи. Дома городка рассеяны между вечно зеленеющими деревьями. Налево, в версте, течет Брахмапутра. С двух сторон опоясывают горизонт высокие горы, скат их покрыт гигантскими соснами, на вершинах белеют снега, с двух других сторон бесконечные нивы и луга, привольно пасутся здесь и там стада коров, волов, лошадей, ослов, мулов, в пяти или шести верстах к северу замок на террасе — это рима, жилище правителя области, ‘юнга’.

Несколько дней провел я среди не могшего на меня довольно надивоваться и добродушного населения деревни, но 17 января, когда я читал свои молитвы, вдруг растворилась дверь комнаты и послышались крики, извещавшие о прибытии правителя области. Через минуту вошел юнг. Он был окружен свитою, народ падал перед ним ниц. Я хотел уклониться от аудиенции и расспросов, но это было невозможно, и я предстал судилищу правителя, сидевшего на опрокинутом корыте, покрытом дрянным ковром. ‘Лама-гуру (ученый лама), — сказал мне мой хозяин, — подойди к правителю и поклонись ему’. — ‘Я умею кланяться только по-французски’. — ‘Нужды нет, поклонись как умеешь’. Я отвесил три нижайшие поклона. Юнг отблагодарил меня наклонением головы и улыбкою: ему было лестно, что ему кланяются по-французски. Сановники, меня окружавшие, старались подражать моим поклонам. ‘Лама-гуру, — продолжал хозяин, — садись подле меня. Вот великий лама, в руках которого гром, в мысли которого солнце. Его язык — меч, его слово — буря, он может повелеть всё по воле своей, он властен отрезать руку и ногу, выколоть глаза, осудить на смерть — и никто не смеет противоречить. Он приехал сюда для тебя’. Я поклонился, говоря, что я в восхищении, удостоившись видеть такого важного человека.

Тогда юнг начал меня допрашивать: ‘Откуда ты? как тебя зовут?’ Я отвечал. ‘Зачем ты сюда пришел? Ты хочешь высмотреть нашу землю, чтоб прийти воевать?’ — ‘Нет, я француз, а не англичанин, духовное лицо, а не офицер’. — ‘Зачем же ты пришел именно в нашу землю, а не в другую?’ — ‘Я узнал, что ваш народ благочестивый’. — ‘Кто же тебя прислал сюда?’ — ‘Никто, я пришел сам’.— ‘Есть ли у тебя жена, дети?’ — ‘Нет, я лама’. При этом сановники шепчут один другому: ‘Правда, правда, ламы не бывают женаты’. — ‘Ты пробудешь здесь года два, потом воротишься в Асам?’ — ‘Нет, я останусь здесь навек’. — ‘Стало быть, ты бежал из отечества. Добрый человек не покинет навек родины’. — ‘Я не преступник. Напишите обо мне моему королю: он вам это скажет’. — ‘Есть у тебя деньги? Чем ты будешь жить?’ — ‘Я полагался на гостеприимство тибетцев’. — Этим кончился допрос. Судьи принялись пить чай и совещаться. Через несколько минут решение составилось, и юнг сказал мне: ‘Лама-гуру, тебе надобно воротиться в свою землю’. — ‘Нет, зачем я пойду отсюда?’ — ‘Затем, что здесь будет война’. — ‘А мне что за дело до войны?’ — ‘Тебе, иностранцу, будет она еще опаснее, нежели другим: тебя убьют. Будет страшная резня’. И тут все сановники вскочили, выхватили сабли, начали ими махать, колоть, рубить воображаемого неприятеля, чтоб я мог видеть, как страшна будет война. Я не мог не улыбнуться’.

Не взирая на все настояния Крика, чтоб ему позволили остаться в Тибете, ему, однакож, велели выехать, но проводили очень почетно и радушно: дали ему конвой, нагруженный всяким добром (которое, однако, растащили сами провожатые), охранную грамоту за одиннадцатью печатями, весь город вышел провожать его, прощаясь, все жали ему руки, желали счастливого пути, всевозможных благ, наконец сжимали руки свои кулаком, вытянув при этом большой палец вверх — высочайшее изъявление приязни и уважения.

Несмотря, однако, на всю дружбу с тибетцами, лама-гуру должен был уехать, не видав почти ничего.

Счастливее был другой путешественник в другой совершенно недоступной европейцам стране. Английскому лейтенанту Бортону удалось быть в Мекке и Медине, куда строжайшим образом запрещается допускать христиан. Он переоделся афганцем и был так счастлив, что действительно был принят за афганца молельщиками, отправлявшимися в Мекку, подружился с ними и уговорил их взять его с собою. Таким образом удалось ему быть в обоих священных городах мусульман, видеть все церемонии хаджа (поклонения) и снять планы и виды Мекки, Медины и знаменитого меккского храма Каабы. Теперь лейтенант Бортон возвратился в Каир, получив право на всеобщее уважение мусульман, как ‘хаджи’, посетитель священных мест — почетный титул, который будет служить ему очень важным пособием и защитою во всех дальнейших путешествиях по мухаммеданскому Востоку.

А погибель третьего, отважнейшего всех путешественника уж признается несомненною официальным образом: завещания, сделанные некоторыми офицерами франклиновой экспедиции, теперь представлены в судебные места для засвидетельствования и приведения в исполнение.

Если немного нового узнали мы от путешественников, издавших свои рассказы в последние месяцы, то еще меньше представят нам раскопки древних городов. Серьезным образом эти раскопки не производились нигде в последнее время: у одних изыскателей не доставало ревности, у других — денег, как, например, у Бонуччи, управляющего раскопками в Канозе, и Пласа, отрывавшего развалины Ниневии, у третьих, как у большей части заведывавших раскопками в Италии, ни того, ни другого. Так, например, работы в Помпее, Геркулануме и многих других местах приостановлены теперь на некоторое время, и надобно дивиться, как, при общем невнимании, они еще не повсюду и не всегда покинуты. Бросим общий взгляд на результаты раскапываний в последние месяцы. В Геркулануме открыты дворовые площади домов, лежащих на отлогости, спускающейся к морю. Важного почти ничего не найдено. В Помпее работы остановлены на долгое время. Подле большого театра там найдена бронзовая статуя Аполлона, принадлежащая римскому периоду искусства. В Канозе найдены греческие гробницы, имеющие вид маленьких комнат с колоннами и живописью по стенам. Здесь найдено много интересных предметов: оружия, галантерейных вещей и прекрасных камеев, глиняных вещей, ваз, очень замечательных по красоте рисунка. Бонуччи предлагает послать копии с открытых им гробниц и проч. в Сейденгэмский дворец. В Капуе также открыта довольно интересная ‘самнитская гробница’. Недавно открыли в Помпее баню, обширнее открытой прежде, кроме того, нашли увеличительное стекло, существования которых у римлян до сих пор не предполагали. Случайным образом сделано довольно любопытное открытие в Равенне: там, близ гавани, нашли могилу Одоакра, предводителя герулов, нанесшего последний удар Западной Римской империи, отняв императорский титул у Ромула Августула ⁵. Рабочие, копавшие землю в этом месте, отрыли гроб, в котором лежал скелет в золотых доспехах, превосходно вычеканенных. Работники разломали доспехи и продали их по кускам. Начальство города, узнав о находке, произвело исследование, снова откопали могилу, которую работники, из предосторожности, засыпали землею, в ней нашлось еще много драгоценных вещей и камень с надписью ‘Одоакр’.

Непонятнее всего то, что по распоряжению французского правительства остановлены дальнейшие раскапывания в Хорсабаде, на месте древней Ниневии. Причины этого странного приказания неизвестны, но самая остановка тем более прискорбна, что Плас (Place), которому были поручены работы, надеялся в самом скорейшем времени сделать открытия, еще более важные, нежели все прежние. И теперь он посылает в Париж две вновь отрытые колоссальные статуи и двух столь же огромных каменных быков. Несмотря на недостаток механических снарядов и трудность перевозки этих тяжелых громад (каждый бык весит около 2 000 пудов) до Тигра, находящегося в двадцати верстах от места, где найдены они, Пласу удалось довезти их до реки на огромной телеге, которую тащили 600 человек арабов, и в скором времени они будут доставлены во Францию.

Археология потеряла одного из основательнейших и знаменитейших своих деятелей: умер на 65 году жизни Рауль Рошетт, член и непременный секретарь Парижской академии наук, первый из современных французских археологов. Вот его краткая биография. Дезире-Рауль Рошетт родился в 1789 году, в 1811 году, 22 лет, он был уж профессором истории в тогдашнем Императорском лицее, ученая слава его прочно утвердилась около этого же времени, в 1813 году получило в рукописи премию от института, а в 1815 году появилось в печати его прекрасное сочинение: ‘Histoire critique de l’tablissement des colonies grecques’ (‘Критическая история учреждения греческих колоний’), столь же знаменито и особенно для нас интересно его сочинение: ‘Antiquits grecques du Bosphore Cimmrien’ (‘Греческие древности Босфора Киммерийского’). Из других сочинений его назовем ‘Записки о греческих, римских и этрусских древностях’, ‘Курс археологии’, несколько сочинений о греческих рисунках. Его заслуги в науке чрезвычайно высоко ценятся его соотечественниками, ставящими его наряду с Нибуром — это преувеличение, но действительно Рауль Рошетт был очень замечательным археологом. Произнося, как секретарь Академии, бесчисленное множество похвальных речей своим сочленам, Рауль Рошетт слишком живо чувствовал всю внутреннюю пустоту этого обычая и потому изъявил желание, чтоб ему, как члену Академии des Inscriptions, не говорили похвальной речи.

При скудости археологических открытий тем приятнее нам представить извлечение из записки г. Гревинга (Grewingk) ‘О рисунках, начерченных на гранитной скале у восточного берега Онежского озера’ (‘ber die in Granit geritzten Bildergruppen am Ostufer des Onega-Sees), читанной в заседании Историко-филологического отделения императорской С.-Петербургской академии наук и напечатанной в NoNo 271 и 272 ‘Известий’ историко-филологического отделения ⁶.

‘В 1848 году, во время геогностичеокого путешествия по Олонецкой и Архангельской губерниям, я нашел на восточном берегу Онежского озера гранитную скалу с вырезанными на ней рисунками, неизвестными еще ученым. Я упоминал о них в записке о своем путешествии, помещенной в ‘Известиях’ Физико-математического отделения Академии. Потом Географическое общество обнародовало в своих ‘Известиях’ (1850 г. стр. 68) снимки и краткие описания этих рисунков, сделанные г. Шведом, это подало мне теперь повод напечатать из моего неизданного отчета о путешествии место, относящееся к онежским рисункам. Они начерчены на скале Бесова-Носа, мыса, лежащего против Петрозаводска, подле деревни Бесовец. На юг от этой группы рисунков находится другая, а еще южнее — третья. Фигуры или очерчены неглубокими линиями на чрезвычайно твердом граните, или камень выдолблен во всей поверхности фигур. Они изображают людей, сохатых, собаку, лисицу, белок, выдр, лебедей, уток, журавля и рыбу, почти все они представлены в профиль. Есть и символические знаки, но письмен, повидимому, нет никакого следа. Рисунки сделаны, по всей вероятности, охотниками, частью в воспоминание об удачной охоте и местах ее, частью в честь божку, покровителю охоты или рыболовства’.

Подробно разобрав значение каждой группы, г. Гревинг находит в них большое сходство с рисунками на правом берегу реки Тома, по дороге из Томска в Кузнецк, и в Пермской губернии близ города Чердыни, снимки которых представил Штраленберг в своем сочинении ‘Der nrdliche und stliche Teil von Asien’ {Северная и восточная часть Азии. — Ред.} (Stockholm, 1730)⁷, отсюда г. Гревинг выводит заключение, что все эти рисунки, онежские, чердынские и томские, одного происхождения — финского, и принадлежат времени, когда чудские племена жили по всему пространству от Сибири до Ботнического залива.

Заключим наш обзор новостей наук несколькими известиями о деятельности ученых учреждений.

Ученые труды Венской академии наук далеко еще не пользуются той известностью, какой вполне заслуживают. Устройство же Академии очень замечательно некоторыми особенностями, выгодно отличающими ее устав от уставов Парижской и Берлинской академий.

Венская академия — младшая из всех своих европейских сестер. Она основана 30 мая 1846 года, но открытие последовало не ранее февраля 1848 года, когда президентом был назначен эрцгерцог Иоанн (избранный потом правителем империи). Академия получает 40 000 гульденов (около 24 000 р. сер.) ежегодного содержания, кроме того, пользуется правом бесплатно печатать все свои издания в государственной типографии. Она состоит из двух отделений: математико-естественного и философско-исторического, и по штату имеет 8 почетных членов в пределах империи и 16 иностранных, 60 действительных членов в пределах империи (из них назовем знаменитого геолога Леопольда фон Буха, известного ориенталиста Гаммера, Тирша, одного из первых современных эллинистов, и Штенцеля, известного историка. Заграничные ученые не могут быть действительными членами, в этом случае очень выгодно отличается от устава Венской академии устав нашей Академии наук, позволяющий ей причислять к своим действительным членам таких ученых, как Мурчисон) ⁸, кроме того, она имеет 60 членов-корреспондентов в пределах империи и столько же за границею. Из действительных членов 24 должны быть избраны между учеными, живущими в самой Вене, остальные 16 могут жить в провинциях, но должны приезжать на торжественные годичные заседания и в случаях избрания новых членов, для чего и получают прогонные деньги — мысль довольно счастливая, потому что дает провинциальным ученым средства часто посещать столицу. Президент Академии — нынешний министр финансов и торговли Баумгартнер, принимающий самое живое участие в делах Академии. (Президент избирается на три года, и первым был Гаммер, оказавший, что бы ни говорили против него, великие услуги знанию Востока.) Заседания Академии открыты для публики — это также учреждение, приносящее заметную пользу. Важнейшие из специальных занятий Академии теперь: издание источников для австрийской фауны и флоры, исследование австрийских каменноугольных копей. По каждому из этих предметов назначен особенный комитет. Прежде были еще комиссия для издания геологической карты и метеорологическая комиссия, но важность их возросла до того, что они теперь преобразованы в самостоятельные учреждения. Уже из этого видим, что деятельность Венской академии заслуживает полного внимания ученого мира, но еще лучше доказывается это многочисленными ее изданиями: она ежегодно печатает четыре тома ‘Известий’, два или три тома ‘Записок’, том ‘Метеорологических летописей’, два тома ‘Архива’ для австрийской истории и несколько томов других сборников, кроме того, несколько отдельных сочинений.

Не лишен также интереса недавно изданный Отчет Берлинской публичной библиотеки (одной из богатейших в Европе), составленный директором ее Перцем, издателем знаменитого ‘Собрания источников для германской истории’, Monumenta historica Germaniae. Отчет обнимает три года: 1851, 1852 и 1853. Прежде всего надобно заметить, что для удобства сообщений между разными залами огромного здания по всей библиотеке проведены проволоки электрического телеграфа, идущие также от библиотеки в штаб берлинской пожарной команды, так что о всякой опасности от огня может быть дано знать мгновенно. Сумма, отпускаемая библиотеке ежегодно на покупку и переплет книг, журналов и атласов—10 000 талеров (9125 р. сер.). Из новых приобретений библиотеки замечательнейшее — коллекция арабских книг, составленная Вецштейном, дамасским консулом, и состоящая из 215 рукописных томов. Замечательна еще пергаменная рукопись ‘Matricula’, ‘Список’ студентов и учителей Эрфуртского университета с 1392 года до уничтожения университета. В ней много рисунков, сделанных студентами и профессорами, в том числе есть рисунки, сделанные Лютером. Число печатных сочинений увеличилось в эти три года 13 780 номерами, в числе которых есть огромные коллекции. Число книг, выдаваемых библиотекою ‘на дом’, ежегодно возрастает: в 1851 было выдано 25 000, а в 1853—33 500, быстрое увеличение этой цифры тем интереснее, что оно несомненно свидетельствует о возрастающей любви публики к серьезному образованию: на дом отпускаются только книги ученого содержания.

Вот цифры о первоначальном образовании в Бельгийском королевстве, официальная и прекрасно составленная статистика которого недавно появилась в свет.

В Бельгии в 1850 году число детей обоего пола, учащихся в первоначальных школах, простиралось до 441 172 при общем итоге народонаселения 4 426 202 души, что дает почти ровно 100 человек учащихся на 1 000 душ народонаселения, число учащихся в средних и высших учебных заведениях простиралось в то же время до 24 636. Заметим кстати, что в Пруссии пропорция несравненно выше, нежели в Бельгии: в Пруссии на 1 000 душ народонаселения приходится более 150 детей, обучающихся в первоначальных школах.

В Англии чаще всего родители не посылают детей в школу потому, что спешат поместить их на фабрику. Не говоря о других пагубных последствиях такой привычки, уж это одно достаточно показывает вред ее. Баварское правительство издало закон, что дети моложе десяти лет не могут быть принимаемы на фабрики, что десятилетние дети могут быть принимаемы только по свидетельствам от патера и школьного учителя о том, что получили первоначальное образование и знают закон божий, работать они должны не более шести часов в сутки и три часа непременно проводить в школе. На фабрике за ними должны быть назначены особенные наблюдатели, мальчики и девочки не могут работать вместе.

Раз увлекшись статистическими подробностями, приведем еще несколько цифр из недавно обнародованного отчета о железных дорогах в Великобританском королевстве. Всего в конце 1853 года было открыто железных дорог 7 686 миль (11 586 верст), из того числа в Англии около 8 800, в Шотландии — 1 500 и в Ирландии — 1 300 верст. Более нежели 1 000 верст новых дорог скоро будет готово. На открытых дорогах разных смотрителей и прислуги было в половине прошедшего года 80 409 человек. Пассажиров проехало в 1852 году более 89 миллионов, а в 1853 году 102 286 660 человек, так что средним числом каждый великобританец в течение прошедшего года проехал по железной дороге четыре раза. Всех доходов было получено железными дорогами в 1852 году более 15 700 000 фунтов (около 100 миллионов руб. сер., а в 1853 году 18 035 879 фунтов (около 114 миллионов руб. сер.). Особенно значительно увеличились доходы от пассажиров третьего класса.

Переходя к новостям литературы, скажем сначала несколько слов о французской и английской журналистике и книжной торговле. Газета Эмиля Жирардена, который два раза понижал цену своего журнала от 120 франков (прежней цены больших парижских ежедневных газет) до 80 франков, потом с 80 на 40 франков — ‘La Presse’ опять заняла первое место между всеми парижскими газетами по числу подписчиков, как занимала его несколько лет назад ⁹. В конце мая эта газета продавала около 36 000 экземпляров ежедневно. Это огромное количество оттисков делается всего только в два часа времени, от половины шестого до половины восьмого утра. Правда, для достижения такой удивительной быстроты Эмиль Жирарден, бесспорно, самый предприимчивый из всех французских журналистов, едва ли имеющий в этом отношении соперников и в Англии, решился делать в одно время четыре набора, механические станки, на которых печатается его журнал, также лучшие во Франции, дают 6 000 оттисков в час. Этими дорогими средствами он достигает возможности отправлять свой журнал в провинции гораздо раньше, иногда целыми сутками раньше, нежели отправляются другие журналы. Впрочем, и ‘La Presse’ еще далеко до того числа подписчиков, которое имела она три или четыре года назад: тогда она расходилась в числе 60 тысяч, 80 тысяч, даже ста тысяч экземпляров. Число экземпляров больших английских ежедневных газет не так огромно, потому что они, платя пенни (более 3 коп. сер.) за штемпель, прикладывающийся к каждому листу, и, кроме того, огромную пошлину за печатающиеся в них объявления, должны продаваться по цене, слишком дорогой для массы публики, принужденной довольствоваться еженедельными газетами и разными перепечатками из больших газет, расходящимися в огромном числе. Вот отчеты о состоянии ‘Times’, важнейшей из ежедневных газет, и ‘Лондонской иллюстрации’, важнейшей из еженедельных. Число продаваемых листов газеты ‘Times’ увеличивалось миллионом в каждый из трех последних годов. Число всех проданных в 1853 году листов доходило до 14 000 000, что составляет около 45 000 экземпляров. Число это велико, но все еще незначительно для первого по своей известности журнала в целой Европе, совершенно затмевающего в самой Англии все другие журналы. Отчасти объясняется это тем, что каждый экземпляр проходит через множество рук, перепродаваясь первым купившим и прочитавшим его другому, другим третьему и т. д. Другие английские ежедневные газеты далеко не достигают и 10 000 экземпляров, и только одна из них, ‘Daily News’, основанная всего несколько лет назад, имеет надежды на более блестящее будущее, через несколько лет ‘Tinres’, вероятно, будет иметь в ней сильную соперницу. Число ежегодно продаваемых листов ‘Лондонской иллюстрации’ (Illustrated London News), выходящей раз в неделю, доходит в обыкновенные годы до 4 000 000, это дает, считая с прибавлениями (около 60 листов в год), около 65 000 экземпляров. Но когда случаются события, возбуждающие общий интерес и нуждающиеся в объяснении рисунками, то число продаваемых листов значительно увеличивается. Так в 1852 году портреты, памятники, изображения похоронных процессий Веллингтона¹⁰увеличили продажу целым миллионом листов, или 15 000 экземпляров, а в 1851 году, когда была всемирная выставка, ‘Иллюстрации’ было продано 7 000 000 листов, или около 115 000 экземпляров. Число еженедельных газет и мелких журналов, успевающих ускользать от платы за штемпель, — огромно и с каждым месяцом возрастает. Точно так же возрастает число, если не хороших новых, то вообще новых книг и новых изданий старых писателей. Вальтер Скотт, например, постоянно выходит все новыми изданиями, и притом в одно время несколькими. Потому и бумаги требуется в Англии год от году больше, так что на фабриках чувствуют недостаток в тряпье и других материалах для ее выделки. Английское правительство разослало по колониальным начальствам циркуляр, в котором поручает им обратить внимание на приискание новых материалов для выделки бумаги. С своей стороны владельцы одной из главных лондонских газет (Times?) назначили премию в 1 000 фунтов (6000 р. сер.) тому, кто отыщет какой-нибудь новый дешевый материал для выделки бумаги. А между тем парижские издатели уже давно жалуются на то, что книжная торговля идет очень плохо. Рассказывают даже, что некоторые издатели, содержа наборщиков, не дают им никакой работы, рассчитывая, что менее получат убытка, платя задаром рабочим, нежели покупая бумагу для изданий, которые не пойдут с рук. Одну из главных причин упадка книжной торговли литераторы видят в дешевизне книг. В самом деле, все более и более входят в употребление издания в 18-ю д. листа, убористым шрифтом, в толстых томах, продающихся по 3 с половиною франка, и вмещающих в себе столько же текста, сколько прежде помещалось в трех или четырех томах в 8-ю д. л., печатавшихся с широкими полями, крупным шрифтом, с большими пробелами. Автор получает от издателя по 25 или 30 сантимов гонорария за каждый проданный экземпляр, и таким образом едва получит в несколько лет несколько сот франков за том, содержащий в себе целый роман или множество повестей. Издавать в прежнем формате по прежним высоким ценам, значит осудить издание лежать в кладовых магазина. Поэтому почти нет возможности печатать роман или повесть прямо отдельным изданием: беллетристы работают для revues {Обозрений. — Ред.} и журналов, дающих небольшую, но верную плату, и принуждены писать чрезвычайно много, чтоб иметь средства к существованию. Почти каждый из них — Александр Дюма в малом размере. ‘И удивляются после этого (прибавляет один из них), что литература падает! Надобно еще удивляться, как, при столь поспешной и утомительной работе, остается у страдальцев хоть немного одушевления и поэзии!’ Конечно, этой одной причиною не объясняется еще упадок французской беллетристики, но нельзя не видеть, что в жалобах, нами приведенных, есть много справедливого и что необходимость писать слишком поспешно много вредит достоинству произведений французских романистов, из которых многие не лишены таланта, но почти ни один давно уж не писал ничего сносного.

Возвратимся, однакож, к французской журналистике. О газетах не будем распространяться, потому что теперь, лишившись возможности ясно высказывать свои мнения ¹¹, они остаются только бледной тенью того, чем были прежде. Но мы хотим сказать несколько слов о французских литературных или ученых периодических изданиях, из которых одно, ‘Revue des deux mondes’, некогда известное тем, что в нем участвовали почти все знаменитости французской литературы, до сих пор заслуживает внимания по строго выдерживаемой форме своих статей, а другое, ‘L’Athnaeum franais’, недавно основанное, имеет на самом деле неоспоримые достоинства и еще очень мало у нас известно. ‘Revue des deux mondes’ по старой славе своей продолжает во мнении многих пользоваться репутацией лучшего из французских учено-литературных журналов. Но должно сказать, что теперь из первостепенных французских писателей в нем участвуют только Огюстен Тьерри и Литтре 1². Все остальные сотрудники ‘Revue des deux mondes’ не отличаются известными именами, статьи пишутся в таком одностороннем направлении, что полагаться на суждения этого журнала значило бы почти всегда отдаляться от истины. Но если содержание статей редко заслуживает внимания, то нельзя не отдать справедливости их форме. Редакция поставила себе в непременное правило помещать только такие статьи, которые были бы общепонятны и общеинтересны. Никакие ученые достоинства не заставят ее дать в своем издании место сочинению, утомительному для большинства читателей, точно так же она считает необходимостью, чтоб ему был придан такой вид, в котором оно было бы совершенно понятно для каждого из читателей. Поэтому в каждой статье объясняются в кратком, но живом очерке, все понятия и факты, знание которых необходимо для того, чтоб понять главное содержание статьи, с другой стороны, в статью допускаются только те специальные подробности, которые совершенно необходимы для объяснения предмета. Нельзя не сказать, что редкий журнал может похвалиться столь строгим исполнением этой программы, более или менее общей всем литературным журналам, как ‘Revue des deux mondes’. ‘L’Athnaeum franais’ — главнейшим образом журнал критики. Представляя читателям в других местах наших ‘Новостей’ два или три извлечения из его отзывов о разных французских писателях, мы можем здесь ограничиться указанием на них: читатели сами увидят, что критика ‘Французского Атенея’ очень выгодно отличается от обыкновенного фельетонного пустословия большей части других французских журналов: она справедливо указывает истинное его значение каждому писателю, исполненному претензий и возгордившемуся поверхностными похвалами непризванных панегиристов, и с тем вместе всегда старается воздать должное истинным достоинствам, которых так часто не хотят замечать или не умеют понимать критики французских газет и revues.

Бельгийское правительство, как известно, заключило с французским договор о взаимном соблюдении прав литературной собственности, и французские писатели и издатели избавились от брюссельских перепечаток. Но едва ли не больше убытков, нежели делали брюссельские контрфакторы английским книгам, наносят североамериканские перепечатки английским изданиям. Английское правительство давно ведет переговоры с североамериканским об уничтожении этой перепечатки английских книг в Америке, но дело до сих пор подает очень мало надежды на успешное окончание. Напротив, едва ли не будут поставлены английские книги американскими законами в положение еще худшее прежнего. До сих пор с английских книг бралась в Североамериканских Штатах пошлина в 10 процентов, теперь комиссия, которой поручено рассмотрение дела американским правительством, предлагает понизить эту пошлину до 5 процентов для книг, перепечатывать которые не изъявят желания американские книгопродавцы, а с тех английских книг, которые они сочтут достойными перепечатки, брать по 15 процентов.

Что касается до литературных новостей в Англии, в июле новых книг обыкновенно выходит там очень мало, потому что книгопродавцы-издатели заняты не новыми предприятиями, а сведением полугодичных счетов, ждут только нового тома посмертных сочинений Кольриджа, заключающего в себе его ‘Лекции’. Кольридж говорил еще лучше, нежели писал, и его импровизированные публичные чтения были увлекательны. Поэтому английские критики вперед уверены, что ‘Лекции’, которые скоро издаст с своих стенографических записок один из постоянных слушателей Кольриджа, будут превосходным подарком публике. В настоящем интересна только одна новая книга, да и то не английская, а американская. Это ‘Светлые записки о чужих землях’ (Sunny memories of Foreign Lands), говоря определеннее об Англии, мистрисс Бичер Стоу. Так как она была встречена в Англии с большим радушием, то и не удивительно, если американская писательница осталась очень довольна Англиею, даже слишком довольна, так что над ее радужными описаниями подсмеиваются английские журналы: все представляется ей восхитительным, даже лондонский дождь и туман кажутся счастливой путешественнице очаровательными: потому не будем делать выписок из ее записок: книга написана прекрасно, как всё, что написала или напишет мистрисс Бнчер Стоу, но в ее рассказах и описаниях мало беспристрастной проницательности, потому мало и интересного, едва ли не единственные любопытные места те, в которых рассказываются ее встречи с знаменитостями английской литературы, особенно с Меколеем, которого она имела случай видеть несколько раз. Вот, по описанию мистрисс Бичер Стоу, наружность английского критика и историка.

‘Меколей плотного телосложения. Он невысок ростом, довольно полон, у него, как говорится, ‘широкая кость’. Во всех его манерах какая-то сила и прямота. Голос у него полный, громкий, выходящий из широкой груди. Его разговор отличается теми же самыми достоинствами, как и его книги. Мне говорили, что он славится необыкновенной памятью, он не забывает никогда, что раз прочитал, а читал он всё на всех языках. Он знает напамять все старые баллады, а если б Мильтоновы произведения исчезли, то он мог бы продиктовать их с начала до конца’.

Тем больший интерес имеет продолжение Диккенсова романа ‘Hart Times’, который, по всей вероятности, будет одним из его лучших произведений и которого начало мы рассказали уж в ‘Отечественных записках’, в июле (No 8, Смесь, стр. 51—56) ¹³. Передаем теперь продолжение рассказа, напечатанное в нескольких нумерах французской ‘Иллюстрации’…

<Пересказ романа не приводится>.

В следующем месяце мы, вероятно, будем в состоянии представить продолжение этого очерка содержания ‘Hart Times’, а теперь скажем, что он уж окончен и даже рассмотрен в английском ‘Атенее’. Представляем вполне отзыв этого журнала. ‘Идея последнего романа мистера Диккенса ‘Тяжелое время’ — прекрасна, но ее развитие, кажется нам, не так удачно, как оно бывает обыкновенно в романах мистера Диккенса. Цель романа: показать, что ‘факт’, положительный расчет не должен составлять единственную пружину человеческих действий, что нельзя безнаказанно заглушать высших стремлений нашей природы. В сущности это мысль поэтическая, для своего осуществления она требовала и поэтической обстановки. Мистеру Диккенсу вздумалось дать ей обстановку прозаическую и наполнить свой роман характерами, отталкивающими и пошлыми (repulsive and vulgar). С художественной точки зрения это большой недостаток. Художник мог бы создать роман, форма которого была бы полна поэзии, характеры которого не были бы тривиальны в своем пафосе и грации (каковы, например, лица ‘Бури’ и ‘Сна в летнюю ночь’), в таком романе нравственная идея, которую мистер Диккенс считает необходимою в деле воспитания, являлась бы, натурально, без преувеличения и натяжки — недостаток, в котором теперь справедливо многие упрекнут ‘Тяжелое время’. Тяжба между фантазией и фактом ведется в этом романе прозаическим порядком, но без той ясности, которая необходимо требуется прозаическим изложением дела. Для достижения цели была нужна идеализация. Многие — и вернее всего именно те, в обличение которых написан роман — не увидят из него, что воспитание, развивающее только расчетливость в противоположность воспитанию, основанному на развитии фантазии, развивающее рассудок и пренебрегающее движениями души, обращающееся к уму и заглушающее воображение, — не увидят, говорим мы, что такое воспитание необходимо ведет к результатам, показанным на личностях Луизы и Тома Градгринда младшего. А если тут нет необходимости, то как же перейти от частного случая к общему заключению? Если мистер Диккенс не решится утверждать, что Луиза едва не перешла, а Томас перешел границу позора, именно потому, что им в детстве не позволяли читать волшебных сказок и смотреть на фигляров — и мы думаем, что мистер Диккенс не скажет этого, — то многие возразят, что из его рассказа ничего не следует и что поэтому все нравственные постройки романа разрушаются. Что ‘Тяжелое время’, как и всё, написанное мистером Диккенсом, исполнено юмора, наблюдательности, знания людей — никто не будет оспаривать. Этот роман совмещает все красоты и недостатки его слога. В нем много страниц светлых и пламенных, нежных, при всем юморе и грациозно-фантастичных. Но эти страницы тесно связаны с другими, грубыми и неделикатными. Вообще роман читается (is readable), хотя в нем недостает нравственного интереса, и лица драмы движутся и говорят, Kai’живые существа, хотя ум отказывается признать их удовлетворительными вестниками поэтической истины, высказать которую посланы они на сцену. Фантазии нужен идеальный адвокат’. Нет надобности прибавлять, что, не читав всего романа, мы не можем согласиться с отзывом английского рецензента, и привели его только для того, чтоб представить читателям пример, какие странные понятия уживаются иногда в голове англичан вместе с другими, решительно противоположными, и чтоб читатель мог улыбнуться, читая эти забавные рассуждения. ‘Атеней’, высказывающий очень часто много вкуса и здравого смысла в своих разборах, говорит о ‘Hart Times’ с явным предубеждением. Видите ли, поэтическая мысль требует фантастической одежды, как в шекспировской ‘Буре’, где являются Ариэль, Калибан, волшебники, духи и т. д. Диккенс вывел живых лиц, как признает и сам рецензент, потому и роман стал пуст и тривиален. Курьезное умозаключение! У Диккенса мало фантазии… Напротив, он слишком увлекается иногда фантазиею, как это могли заметить читатели даже из нашего очерка. В описаниях современной жизни требовать фантастического элемента — это верх несообразности. Что касается до другой слабой стороны, которую указывает рецензент, мы также можем только подсмеиваться над его добродушною несообразительностью: как же не видеть, что эгоизм и низость Тома — необходимые следствия ужасной методы его воспитания? Как же не видеть, что вся судьба Луизы — необходимое следствие своекорыстных правил мистера Градгринда относительно воспитания и замужества? Кажется, яснее ничего быть не может.

В итальянской литературе, не всегда богатой новыми книгами, заметим очень важное и прекрасно написанное историческое сочинение, одно из лучших в европейской исторической литературе за последние месяцы — это История итальянских общин, издаваемая ливрезонами во Флоренции известным историком итальянской литературы и переводчиком Меколеевой Истории, Паоло Эмилиани Джудичи, она теперь почти окончена. Основательность, беспристрастие этого сочинения, по отзыву английского ‘Атенея’, выше всяких похвал. Этому легко поверить, узнав, что Джудичи, несмотря на закоренелую ненависть итальянцев к tedeschi, немцам, утверждает, что в борьбе между папами и императорами справедливость была на стороне императоров, мало этого, он даже уверен, что утверждение в Риме столицы империи было бы благотворно для самой Италии и всего хода цивилизации. Не рассматривая вопроса о справедливости такого мнения, нельзя не согласиться, что оно свидетельствует о редком беспристрастии автора. Что в его истории много новых и основательных исследований, мы можем заключать уже по тем цитатам, которые приведены <в английском журнале. Так, Джудичи удалось отыскать 'Судебные постановления', сочинение Джиано делла Белла,¹⁴ книгу чрезвычайно интересную в том отношении, что написана она прекраснейшим итальянским языком и появилась пятью годами раньше, нежели начал писать Данте, считаемый творцом итальянского письменного языка. Из этого английский журнал, однакож, напрасно заключает, что Данте несправедливо приписывали такую заслугу: факт, что теперь открыт один из предшественников великого итальянского писателя, только новый пример, подтверждающий старую истину, что самые поразительные нововведения подготовляются всегда предшествующими явлениями в том же роде.

Французский писатель Мери недавно издал собрание своих сочинений, и вот отзыв французского ‘Атенея’ об этом писателе, произведения которого довольно хорошо известны нашей публике по многочисленным переводам (назовем хоть три его знаменитые восточные романа, где одно главное действующее лицо — сэр Эдуард, служащий вместилищем всевозможных совершенств: ‘Гева’, ‘Флорида’ и ‘Низамская война’): ¹⁵

‘Г. Мери пишет очень легко и даже довольно правильно, вообще говоря, у него есть дарование, но у него нет убеждения. У него недурны зубы, но орехи, которые он раскусывает, пусты. Для прикрытия этой нищеты содержания он прибегает к парадоксу, иперболе {Гиперболе, преувеличению. — Ред.}, не будучи в состоянии затронуть чувства, он старается изумить, не будучи в состоянии пролить света, он старается ослепить. Но скоро секрет всех его хитростей обнаруживается постоянным их употреблением, и от фейерверочного блеска не остается ничего. Pectus est, quod facit disertos ‘источник красноречия в сердце’, почему г. Мери, так любя латинские цитаты, не цитуете вы себе этой старой истины? Правда, что души, сердца, чувства, убеждений не приобретешь, если их не дано от природы, но в таком случае пусть же г. Мери, который так любит Восток, что должен быть отчасти фаталистом, признается, что ему не суждено иметь этого pectus, в котором источник красноречия. Как! вы хотите заставлять меня волноваться любовью, ненавистью, энтузиазмом, которых не способны чувствовать сами? Ваши глаза сухи, а вы хотите, чтоб я прослезился? Si vis me flere, dolendum est primum ipsi tibi — это должно быть достаточным аргументом г. Мери, ведь сказано по-латьгни. А если для вас мало латинских цитат, мы приведем вам греческую:р’5Э1 5вау:оч.’3най свои силы’, говорит мудрость веков. Конечно, не легко судить о себе, но судьба дала вам драгоценное зеркало, в котором вы можете очень удобно созерцать свои недостатки, это зеркало — ваш друг г. Леон Гозлан ¹⁶: всмотритесь в него, г. Мери, и, видя, как он в поте лица гоняется за эффектами, скажите, хорошо ли он делает, не понимая, что в сердце самого писателя тайна эффекта, производимого его сочинением на читателя? А то же самое и с вами, г. Мери. Mutato nomine de te fabula narratur. ‘Лишь имя не то, а дело твое’. Вы пишете лучше г. Гозлана, ваше перо легче, и познания обширнее, но разница не слишком значительна. Впрочем, мы не хотим давать здесь советы г. Гозлану, надобно говорить о г. Мери. У него есть способность к ‘милой болтовне’, l’aimable badinage, как это называли в прошедшем веке’. И критик советует ему, оставя всякие притязания, понять это и не писать ни трагедий, ни романов с огромными претензиями, а ограничиваться фельетонными статейками, которые может он писать довольно легко.

Мы считали небесполезным привести это суждение французского рецензента потому, что повести Мери доселе от времени до времени удостаиваются незаслуженной чести перевода на русский язык.

Перейдем к литературным новостям в Германии.

Ученые сочинения по части древней мифологии принадлежат ныне к редким явлениям в немецкой литературе, хотя ‘мифологий’ выходит постоянно несколько в год. Тем более интереса представляет первая часть ‘Греческой мифологии’ (Griechische Mythologie) известного берлинского профессора и антиквария Эдуарда Гергарда. Она содержит греческую мифологию богов, это одно из лучших сочинений после трудов Крейцера, Лобека и Отфрида Мюллера ¹⁷. Ученый автор обратил преимущественно внимание на географическое распространение древних культов. Мы считаем также обязанностью обратить внимание наших читателей на несколько новых сочинений по части древней истории. Первое место в числе их занимает История древнего мира (Geschichte der Altertums), сочинение Макса Дункера (Мах Duncker). До сих пор вышли только первый и второй том, которые обнимают историю Востока и греческих колоний. Это сочинение отличается подробным изложением результатов новейших исследований о восточной истории. Автор воспользовался трудами Лассена об Индии, новыми открытиями в Вавилоне и Ниневии, чтениями древнеперсидских клинообразных надписей. Не менее замечательна первая часть ‘Римской истории’, учебника, написанного Момсеном (Mommsen), известным своими этнографическими трудами и исследованиями по части языков обитателей древней Италии. На-днях вышла также в трех томах ‘История Греции’ (Geschichte Griechenlands) гейдельбергского профессора Кортюма (Kortm), уже известного своею историею средних веков ¹⁸.

В числе ученых германских журналов одно из первых мест занимает Немецкая художественная газета (Deutsches Kunstblatt), издаваемая уж в течение нескольких лет в Берлине доктором философии Фридрихом Эггерсом (Eggers). Молодой и ученый издатель отличается тонким эстетическим вкусом. Первейшие немецкие знатоки изящных искусств принимают постоянное участие в журнале. К числу их принадлежат: Франц Куглер, известный своею Всеобщею историей искусств и Историей живописи, профессор Ваген, один из первых знатоков живописи в Европе, Эрнст Ферстер, известный своими трудами о начале итальянской живописи, Карл Шназе, автор превосходной истории изящных искусств, Пассаван, биограф Рафаэля, и другие ¹⁹. Немецкая художественная газета с нынешнего года увеличила свой объем: прилагает иногда гравюры и, кроме того, через каждые четырнадцать дней литературный листок, который содержит очень дельные разборы современных поэтических произведений немецкой литературы.

В Лейпциге только что появились Путевые воспоминания из Испании, сочинение Росмеслера (Reise-Erinnerungen aus Spanien von Rossmssler), с литографированными, снятыми с натуры ландшафтами, политипажами и картою системы орошения Испании ²⁰.

Хотя автор книги ревностный естествоиспытатель, но описывает национальную жизнь испанцев лучше всех, до него путешествовавших по Испании немецких писателей.

Кёниг, автор нескольких романов, недавно издал новый роман под заглавием: Der moderne Falstaff {Современный Фальстаф. — Ред.}. Бернт фон Гусек (Berndt von Gusek), известный беллетрист и драматург, написал исторический роман: ‘Nach der Flut’ {После прилива. — Ред.}. — Известный путешественник Фридрих Герстеккер написал и издал на-днях роман в четырех частях, под заглавием: ‘Tahiti’ {Таити. — Ред.}.

Сочинений о гениальных людях в литературе — бездна. Назовем одно из ‘их: Дружеская связь Гете с Шиллером (Der Freundschaftsbund Schillers und Goethes), сочинение веймарского профессора Вебера. В этой книге в сотый раз повторяется вопрос: кто выше, Шиллер_,или Гете? Тут кстати припомнить слова Гете: Sie sollten doch nicht streiten darber, wer grsser sei, Schiller oder Goethe, sondern sich freuen, zwei solche Kerls zu besitzen. (He спорили бы они о том, кто выше, Шиллер или Гете, а радовались бы, что имеют двух таких людей.)

В заключение этого обзора немецкой литературы, нам приятно сказать, что не только новейшая русская литература, но и произведения нашей древней словесности находят в Германии ученых и усердных обрабатывателей. К числу их принадлежит берлинский ученый, доктор Август Больтц, уже известный своею русскою грамматикою для немцев, написанною по методе Робертсона и имевшею в короткое время два издания, и переводом ‘Героя нашего времени’ на немецкий язык ²¹. В одном из берлинских ученых собраний (Wissenschaftlicher Verein) {Научный союз. — Ред.} он читал прежде о русской изящной литературе вообще, а в нынешнюю зиму — о древнейшей русской героической поэзии. Ныне он издал ‘Слово о полку Игореве’ под заглавием: ‘Lied vom Heereszuge Igors gegen die Polowzer. Altestes russisches Sprachdenkmal aus dem XII Jahrhundert, etc., herausgegeben von D-r August Boltz’ {Песнь о походе Игоря против половцев. Древний русский литературный памятник XII века и т. д., изданный д-ром Августом Больтцем.— Ред.}. Издание его содержит оригинальный текст, перепечатанный из ‘Сказаний русского народа’ г. Сахарова ²² полный комментарии, совершенно новую грамматику этого любопытного памятника, глоссарий и, наконец, метрический перевод на немецкий язык. Нам остается только пожелать, чтоб русские филологи удостоили своим вниманием этот труд иностранного ученого, свидетельствующий о необыкновенной любви его к русскому языку. Г. Больтц служит учителем русского языка при королевской Военной школе в Берлине.

Французы продолжают переводить произведения русских беллетристов. От внимания французских переводчиков не укрылись даже сочинения Основьяненко (Квитки). Его ‘Оксана’ явилась во французском переводе под заглавием: Oksana, ou l’Orgueil villageois et ses ravages, ou Histoire grave et priodique de trente cinq kopecks, ancienne chronique de l’Ukraine, par m. Kwitka. Traduit du russe par m-me Ch. Moreau de la Meltire, in 12. Paris. 1854. H. Bossange (Оксана, или Деревенская гордость и вред ее, или Важная и последовательная история тридцати пяти копеек, старинная украинская повесть г. Квитки. Переведено с русского мадам Шарль Моро де ла Мельтьер). Малорусские произведения Основьяненко очень много теряют и в переводе на русский литературный язык. Если мадам Шарль Моро удалось не погубить ‘Оксану’ во французском переводе, то это делает большую честь ее таланту и уменью владеть французским языком. Но графу де Лонле²³, который в ‘Библиотеке железных дорог’ издал: Nouvelles choisies du comte Sollogoub, traduites par le comte de Lonlay (Paris, 1854) {Избранные рассказы графа Соллогуба, переведенные графом де Лонле. — Ред.}, было нетрудно дать французской публике очень удачный перевод, потому что слог графа Соллогуба отличается именно теми достоинствами, которые легко сохранить во французском переводе — легкостью и изяществом. В ‘Athenaeum franais’ Делаво (Delaveau) поместил довольно подробный разбор этих повестей ²⁴.

Русские романисты вообще не могут быть особенно благодарны своим французским переводчикам: для хорошего перевода нужна некоторая симпатия с мыслями и чувствами переводимого автора, необходимо глубокое знание его языка и даже страны, в которую он переносит нас. Большая часть писателей, переводивших русские романы или повести, не считали этих условий необходимыми. Были между ними даже люди, вовсе не знавшие по-русски. Замечательнейший из таких отважных переводчиков — Дюпое де Сен Мор, составитель ‘Русской антологии’, изданной в 1823 году. Мы жалеем, что не можем здесь представить читателям образцов его странных амплификации. Его метод сохранился до нашего времени. Леузон ле Дюк странным образом вздумал перевести русский роман с шведского языка ²⁵. Похожи на него и другие — исключений мало. Надобно, однако, отдать справедливость этим господам: они вообще не стараются скрыть недостаточности своего знания и даже намекают на нее двумя-тремя фразами в своих предисловиях. Если граф де Лонле действительно знает по-русски, то очень скромно умалчивает об этом отличии: у его книги нет предисловия. Впрочем, это и не наше дело: разыскания такого рода принадлежат области supercheries littraires {Литературных мистификаций. — Ред.}. Мы охотно оставляем за графом де Лонле всю честь перевода.

От новых произведений живых писателей перейдем к воспоминаниям об умерших.

На-днях умерла, уж в старости, супруга знаменитого английского поэта Саути, сама также довольно известная писательница. Имя ее мужа должно быть не чуждо нам, потому что Жуковский перевел много его баллад и, кажется, довольно долго сильно сочувствовал его поэзии. Скажем же два-три слова о супружестве Каролины Саути. Когда в 1839 году она выходила замуж, Саути уж страдал от времени до времени припадками, которые, по предсказанию врачей, должны были привести его к окончательному помешательству. Каролина знала это и, однакож, решилась пожертвовать собою, посвятить свою жизнь успокоению несчастного писателя. Подвиг, тем более свидетельствующий о возвышенности ее характера, что она не увлекалась ни романической страстью (Саути был в то время уж дряхлым стариком, сама она была в пожилых летах), ни расчетами — у нее была большая пенсия, которую она должна была получать до замужества, а Саути, обремененный многочисленным семейством, не имел никакого состояния, выходя за него, она меняла довольство на жизнь, полную лишений, и свято исполняла высокую и трудную обязанность, которую возложила на себя: ей был обязан несчастный страдалец всеми спокойными минутами своих последних лет.

В конце июля (23, нового стиля) умер в Монпелье знаменитый французский врач Лальман (Lallemand), которому медицина обязана очень многими открытиями. Он родился в 1790 году, готовился быть живописцем и, имея замечательные дарования, мог надеяться успехов на этом поприще, но потом, уступая просьбам родных, особенно матери, он посвятил себя медицине. Более тридцати лет Лальман был славою монпельерского медицинского факультета, в котором читал хирургическую клинику, потом был он избран членом Института и переселился в Париж. Необыкновенное благородство характера соединялось в нем с гениальным умом. Здесь неуместно было бы распространяться о его заслугах медицине. Напомним только его сочинения о некоторых болезнях, до него считавшихся неизлечимыми. Его открытиями спасены от слабоумия, помешательства и смерти сотни людей.

На-днях открыт памятник Окену²⁶, столь же гениальному натуралисту, как и благородному человеку, и самый памятник и место для него выбраны чрезвычайно удачно: он стоит на высоком холме близ Цюрихского озера: это было любимое место прогулок естествоиспытателя, наконец он так привязался к нему, что решился купить здесь пол-юхерта (юхерт составляет около третьей доли десятины) земли, чтоб построить небольшой домик. Эти двести или триста квадратных сажен были единственным поместьем ученого, который обогатил науку великими открытиями и озарил ее светом мысли. По смерти Окена вдова его должна была продать и этот ничтожный клочок бесплодной земли. Он был после того выкуплен почитателями памяти покойного и избран местом для скромного памятника. Окен любил сидеть на большом углубившемся в землю отломке кварцево-гранитнои скалы, на нем теперь высечена надпись: ‘Великому естествоиспытателю, бывшему славой Цюрихского университета, Лоренцу Окену, родившемуся 2 августа 1779 года, умершему 11 августа 1851 года’.

Памятник — если только эту надпись на скале можно назвать памятником — не богат, как люди, его устроившие, бедные швейцарцы, жители окрестных деревень, но смиренным величием своим он вполне достоин Окена.

Мы говорили в прошедшем месяце и о памятнике, который воздвигается Вашингтону из камней, присылаемых уважающими его память. Недавно греческое правительство послало для него кусок парфенонского черного мрамора с надписью: ‘Георгу Вашингтону, герою-полководцу земля Солона, Фемистокла и Пе-рикла посвящает этот древний мрамор в знак уважения и удивления’.

Вот другой проект памятника, гораздо более блестящего, но далеко не столь поэтического и величественного.

Синьор Чердиньи (Chardigni) предлагает английскому Обществу искусств открыть подписку rfa памятник Шекспиру, столь же громадный, как и его слава. Чердиньи хочет по изобретенному им способу отлить чугунную статую Шекспира в 100 футов (14 сажен и 1 аршин) вышиною. Внутренность статуи будет разделяться на три комнаты, одна над другою, каждая в три или четыре сажени в длину и ширину. Стены комнат будут украшены барельефами, представляющими все главные сцены из шекспировских трагедий. Среди залы нижнего этажа будут поставлены чугунные статуи королевы Виктории и принца Альберта. Из третьего этажа, помещающегося в голове, будет открываться сквозь отверстия глаз великолепный вид на Лондон. По размеру статуи, глаза будут иметь более аршина в разрезе и достаточно осветят верхний этаж. Для освещения двух нижних этажей будут сделаны незаметные снаружи разрезы в складках одежды. Кроме барельефов, залы будут украшены бюстами знаменитых современников Шекспира. Тут же будет собрана и шекспировская библиотека из лучших изданий его произведений. Статуя будет стоять на каменном пьедестале, и Чердиньи предполагает поставить ее на Примрозском холме в Лондоне. Скажем кстати, что нашелся, говорят, портрет Шекспира, доселе мы знали черты великого поэта только по бюсту, сохранившемуся в Стратфорде. В одном из последних номеров французской ‘Иллюстрации’ некто Эйман (Eimann) объявляет, что он отыскал портрет автора ‘Отелло’ и ‘Гамлета’ на одной из покрышек небольшого раздувального меха (sur un des ailes d’un soufflet), сделанного некогда для королевы Елисаветы, а теперь принадлежащего Дойену (Doyen.), мэру в Бри-Конт-Робер. При письме г. Эймана приложен в ‘Иллюстрации’ снимок с портрета. Черты лица, на нем изображенного, совершенно те же, как и черты бюста, только Шекспир портрета моложе, нежели Шекспир бюста. Нисколько не принимая на себя смелости решать, мистификация или правда открытие Эймана, мы только передаем известие о нем читателям. Эйман объясняет в своем письме, что в формальном протоколе аукционной продажи вещей, оставшихся после знаменитого трагика Тальмы²⁷, этот портрет означен так: ‘Статья 104. No 31. Портрет Шекспира, вправленный в доску раздувального меха, принадлежавшего королеве Елисавете, куплен г. Вартелем за три тысячи сто франков’. На доске, украшенной портретом, вырезаны (говорит Эйман) английские надписи: 1) вокруг портрета: ‘Кто изображен на этом мехе? — Честнейший из людей, Вильям Шекспир’. 2) На ручке доски (над головою портрета): ‘Я осуждаю того, кто так тебя унизил’. 3) Внизу портрета (ответ на предыдущую надпись): ‘Глупец! разве можно представить участь более почетную, как возноситься на крыльях ветров?’

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые напечатано в ‘Отечественных записках’, 1854, No 9, отдел ‘Смесь’, стр. 1—57.

В письме к родным от 10 октября 1854 г. Чернышевский писал, что им написаны ‘Новости’ в 8 и 9 номерах ‘Отечественных записок’ ‘за исключением страниц, присланных для вставки в этот отдел Д. М. Перевощиковым’.

Д. М. Перевощикову принадлежит часть текста в ‘Новостях’ этого номера (стр. 5—18).

Этот текст в настоящее издание не включается.

¹ ‘Натан Мудрый’ — Лессинга, ‘Мария Стюарт’ и ‘Вильгельм Телль’ — Шиллера, ‘Эгмонт’ — Гете.

² Речь идет об ультрасубъективной классификации растений А. Гумбольдта, в ней он пытался наметить для многочисленных видов растений

Около основных типов, к которым, по его мнению, Можно свести эти виды — Гепперт Иоганн (1800—1884) — немецкий естествоиспытатель.

³ Чернышевский имеет в виду книгу Юзефа Ксиландера ‘Die Sprache der Albanesen’ (‘Язык албанцев’).

⁴ Ган Иоганн-Георг (1811—1869) — австрийский путешественник.

⁵ Одоакр — германец, служивший в римской императорской гвардии. В 476 г. н. э., став во главе германских наемников, сверг с престола римского императора Ромула Августула.

⁶ Гревинг Константин Иванович (1819—1887) — профессор геологии и минералогии Дерптского (Юрьевского) университета.

⁷ Штраленберг Филипп-Жан (1676—1747) — шведский офицер, принимавший участие в Полтавской битве, во время которой был взят в плен.

⁸ Тирш Фридрих-Вильгельм (1784—1860) — немецкий филолог и педагог.— Штенцель Густав-Адольф-Гарольд (1792—1854) — немецкий историк. — Мурчисон Родерик (1792—1871) — английский геолог.

⁹ Жирарден Эмиль (1806—1881) — беспринципный французский журналист и политический деятель. — ‘La Presse’ — крупная буржуазная газета (в это время антибонапартистской ориентации), широко использовавшая рекламу и фельетон, издавалась в 1836—1866 гг.

¹⁰ Веллингтон Артур-Уэлсл'(1769—1852) — английский полководец и государственный деятель, крайний реакционер. Английская буржуазная историография непомерно раздула славу Веллингтона как победителя Наполеона.

¹¹ Намек на жестокие цензурные гонения на печать во Франции Наполеона III.

¹² Более резко отозвался Чернышевский об этом журнале в своей рецензии ‘О поэзии. Сочинение Аристотеля…’ (наст. изд., т. II, стр. 266).— Тьерри Огюстен (1795—1856) — буржуазный историк, видный представитель либеральной исторической школы. — Литтре Эмиль (1801—1881) — французский буржуазный философ-позитивист, филолог и политический деятель.

¹³ Номер не 8 а 7, отдел и страницы те же.

¹⁴ Джудичи Паоло-Эмилиани (1812—1872) — итальянский историк литературы. — Джиано делла Белла (ум. ок. 1295) — флорентийский юрист.

¹⁵ Мери Жозеф (1798—1866) — французский писатель. Перевод его романа ‘Гева’ на русском языке напечатан в 1849 году. Высказывания Чернышевского об этом романе Мери см. <в его 'Из автобиографии' (наст. изд., т. I, стр. 569--570). Упоминаемые Чернышевским переводы произведений Мерина русском языке появились в 'Репертуаре и пантеоне' (1844, т. 8, кн. 12 и 1845, т. 9, кн. 1, 'Низамская война') и 'Отечественных записках' (1844, No 3. 'Флорида').

¹⁶ Гозлан Леон (1803—1866) — второстепенный французский романист и драматург.

¹⁷ Гергард Фридрих (у Чернышевского ошибочно: Эдуард) (1795— 1867) — немецкий археолог. — Крейцер Георг-Фридрих (1771—1858) — немецкий филолог.—Аобек Христиан-Август (1781—1860) — немецкий филолог.— Мюллер Карл-Готфрид (1797—1840) — немецкий исследователь древности, знаток античного искусства.

¹⁸ Дункер Макс (1811—1886) — немецкий историк. — Аассен Христиан (1800—1876) — немецкий исследователь в области индологии.—Моммзен Теодор (1818—1903) — немецкий историк, юрист и филолог. — Кортюм Иоганн-Фридрих-Христофор (1788—1858) — немецкий историк.

¹⁹ Куглер Франц-Теодор (1808—1858) — немецкий историк искусств и поэт. — Ваген Густав-Фридрих (1794—1868) — немецкий критик.—Ферстер Эрнест-Иоахим (1800—1885) — немецкий живописец и историк искусств.— Шназе Карл (1798—1875) — немецкий историк искусств.— иассаван Иоганн-Давид (1787-‘—1861) — немецкий живописец и историк искусств.

²⁰ Росмеслер Эмиль-Адольф (1806—1867) — немецкий ботаник и зоолог.

²¹ Больтц Август (р. в 1819) — немецкий лингвист, некоторое время был преподавателем в учебных заведениях Петербурга.

²² Сахаров Иван Петрович (1807—1863) — близкий к славянофильским кругам этнограф, археолог и библиограф.

²³ Де Лонле Эжен (1815—1886) — французский поэт и переводчик.

²⁴ Делаво Анри — французский критик и переводчик, долгое время живший в Москве. Был знаком с Тургеневым, Фетом, Панаевым.

²⁵ Дюпре де Сен Мор Эмиль (1772—1854) — французский литератор, несколько раз был в России и первый познакомил французов с русской поэзией.— Аеузон ле Дюк Луи-Антуан (р. в 1820) — французский писатель, переводчик и путешественник.

²⁶ Окен Лоренц (1779—1859) — немецкий натурфилософ-идеалист.

²⁷ Тальма Франсуа-Жозеф (1763—1826) — известный французский актер.

НОВОСТИ ЛИТЕРАТУРЫ, ИСКУССТВ, НАУК И ПРОМЫШЛЕННОСТИ*

<ИЗ No 9 ЖУРНАЛА 'ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ЗАПИСКИ', 1854>

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: