Новое чудное знакомство.
Новое чудное знакомство.
В. Стасовъ.
‘Сѣ,верный Встникъ’, No 9, 1895
Новое чудное знакомство, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1895
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Я хорошо помню, съ какимъ, бывало, чувствомъ я подъзжалъ къ Берлину во времена своей молодости, а потомъ и въ средне свои годы. Съ ненавистью, враждой и тоской. Ахъ, ужъ этотъ Берлинъ, говорилъ я себ, вздыхая,— только-бы поскоре его пронесло. Поскоре-бы вонъ изъ него. Поскоре-бы въ Дрезденъ, въ Парижъ, въ Лондонъ, куда ни случится, только-бы вонъ изъ мрачной тюрьмы и казармы. Всюду на улицахъ солдатчина и военщина, заливающая всю жизнь, прямые повсюду углы, безконечные въ одну линю прямыя улицы, сро и грязно, мертво и душно, грубыя служанки съ голыми красными толстыми руками, метущя весь день подъздъ и улицу, еще боле грубые и обдерганные мужчины на всхъ перекресткахъ, дворцы какъ смирительные дома, вонюче мрачные каналы, сырость и запустне, шинкелевская лже-греческая архитектура изъ каменной коробочки съ фронтономъ и тремя или четырьмя колоннами подъ нимъ, накрахмаленность и палкообразность повсюду — вотъ что представлялъ прежнй Берлинъ. Какъ все перемнилось въ послднюю четверть вка, главное съ французской войны. Теперь не придетъ больше въ голову, какъ-бы поскоре отбояриться отъ Берлина и промахнуть мимо. Нтъ, нтъ, нынче считаешь, выгадываешь часы, которые надо тамъ провести, припоминаешь, какъ-бы не забыть вотъ и то, и это, и третье, и четвертое, и сороковое, что тамъ надо еще новый разъ посмотрть, и что увидть съ улыбкой радости и счастьемъ въ сердц. Куда двалась проясняя казарма и тюрьма этого города, куда — прежне несносные люди на улиц! Водворяются мало-по-малу и шагъ за шагомъ изящество и иногда полная красота, нердко грандозныя величавыя постройки поднимаются широкими рядами и линями, женщины иначе ходятъ, у нихъ ноги не прежне неуклюже пироги, мужчины иначе смотрятъ, прежнй несчастный оборванный мужикъ и работникъ глядитъ врод какъ-будто джентльменомъ, въ пиджак и котелк, и у него уже изъ жилетнаго кармана вывшивается цпочка отъ часовъ. Воздвиглись громадныя желзнодорожныя станци съ арками чуть не въ версту, прежне пуританске дома, съ оконными стеклами вровень со стной, съ несноснымъ прснымъ видомъ кальвинской церкви, уступили мсто богатымъ палаццамъ, увшаннымъ тонкой желзной орнаментикой и пестрющими красками, прусская женщина старается быть похожей стройными ножками и моднымъ платьемъ на француженку, а прусскй военный — грацей манеръ на австрйскаго офицера, вообще говоря, вс люди иначе ходятъ, смотрятъ, говорятъ, и даже зврямъ зоологическаго сада построены великолпные дворцы въ индйскомъ или арабскомъ стил, съ золотомъ, эмалью и пышными орнаментами. Прежняя сжатость и задавленность уступила мсто раскидывающимся и все только ростущимъ ширинамъ, свту и краскамъ. Да, прежняго скучнаго и несноснаго Берлина нтъ уже боле на свт. Его замнилъ какой-то другой Берлинъ, совершенно иной, широкй и солнечный, веселый и радостно звучащй. Конечно, старинныхъ прямолинейныхъ, какъ въ Нью-орк, улицъ не переломаешь на куски, он вс т-же, и тянутся, прямыя и надодливыя, какъ жердь, конечно, новые палаццы, отели и банки часто тяжеловсны какъ пуды и неуклюжи какъ осетры, и никаке флаги, купола и золоченыя ршетки, не закроютъ ихъ коренной бездарности, но вдь гд-же, и вн Берлина, найдешь тотъ городъ, который былъ-бы въ самомъ дл красота и своей улицей и домомъ? Не ныншнй-же Лондонъ, полный безобразй, по вкусу строившихъ его подрядчиковъ, и даже не самъ вдь Парижъ, благодаря. Наполеону III превратившйся въ сть стратегически-протянутыхъ улицъ, для самаго удобнаго разстрливаня пушками непокорныхъ жителей, не Римъ, не Неаполь, не Вна, не Мюнхенъ! Куда ни посмотри, всюду громадные недочеты и нелпости, бездарности и антихудожественности. Гд найдешь то, чмъ восхищаться въ самомъ дл и радоваться на вншнй видъ сплошь, подрядъ. Города — какъ люди. Все хорошее, все самое важное, все лучшее — только въ исключеняхъ, въ рдкихъ случаяхъ и образчикахъ. Берлину одному нельзя ставить въ вину то, чмъ болютъ и вс остальные его товарищи. Повсюду много худого, негоднаго, но уже на множеств пунктовъ — начинающаяся жизнь, одушевлене, горячее искане новыхъ формъ на замну разломанныхъ прежнихъ, безконечныя, всюду возникающя пробы, смлые опыты.
И этимъ-то Берлинъ дорогъ и милъ, мн кажется, нынче всякому — въ томъ числ и мн.
Но и въ томъ особомъ. мр, который меня всего боле занимаетъ и притягиваетъ, въ мр искусства, и тамъ тоже Берлинъ на моихъ глазахъ все только ростетъ и хорошетъ. И люди, и дла, и обстоятельства перемнились. Вкусы и потребности — друге стали. Прежня все только солдатскя наклонности насиля и мертваго порядка замнялись потребностями свтлой и радостной жизни, наслажденя. Изъ прежнихъ двухъ — трехъ художественныхъ музеевъ, ихъ наросло нынче нсколько десятковъ, и каждый двигается впередъ, разростается и становится все полне, изумительне и привлекательне. Не одни пушки и корабли, ядра и штыки, не одни разбойничьи варварске походы въ глубины африканскя вытребываютъ на себя сотни тысячъ и миллоны марокъ,— тоже и все художественное нынче сильно занимаетъ тхъ, кто держитъ деньги въ рукахъ: оно заставляетъ удлять на себя, даже съ большою охотой, многя изъ этихъ сотенъ тысячъ, можетъ быть и миллоновъ. Экспедици въ далекя страны Востока, раскопки, путешествя и изслдованя, дорогя покупки разнообразнйшихъ художественныхъ созданй искусства сдлали то, что берлинске музеи стали одни изъ самыхъ первыхъ въ мр въ настоящую пору, и никто изъ интересующихся искусствомъ не можетъ уже обходить ихъ безъ самого близкаго знакомства и изученя. Чмъ славились прежде одни англичане — ненасытимою жадностью узнаваня и пробртеня, по части памятниковъ искусства всхъ временъ и народовъ цлаго свта, тмъ стали славиться въ послднее время и другя наци, съ французами во глав, но нмцы — прусаки въ особенности. Берлинске музеи заключаютъ въ себ нынче множество такого, чего не найдешь нигд больше въ свт, и все самаго драгоцннаго и рдкаго, все самаго великаго и художественнаго. Прежде лучшя и величайшя созданя искусства свозились и сносились со всего свта преимущественно все только въ Лондонъ, или въ помстья лордовъ, и нердко оставались почти невидимыми и недоступными для массы публики — нынче они начинаютъ узжать изъ Англи и находить прютъ въ Прусси. Одни изъ прежнихъ гордыхъ лордовъ — обднли, друге — не имли художественной страсти своихъ отцовъ и предковъ, и многя художественныя произведеня начинаютъ выходить изъ подъ старинныхъ англйскихъ замковъ и изъ замковъ и являются на свтъ божй. Какая радость, какое счастье для Европы!
Такую радость и счастье привелось и мн недавно испытать.
Въ начал ныншняго лта, мн, въ самомъ начал заграничнаго путешествя, случилось быть въ Берлин. Со всегдашнимъ любопытствомъ, любовью и художественною жадностью я тотчасъ же побывалъ во всхъ дорогихъ для меня мстахъ — музеяхъ и коллекцяхъ. Я, по всегдашнему, съ покорностью перенесъ каррикатурный и довольно-таки непозволительный видъ трехъ главныхъ берлинскихъ музеевъ, Altes Museum, Neues Museum, National-Museum, въ лже-греческомъ классическомъ стил, съ перестилями, колоннадами, громадными открытыми на воздухъ лстницами, и съ греческой орнаментацей, т. е. со всмъ тмъ, что ни нашему времени, ни жизни, ни природ не годится ни на полъ двора и только является безумнымъ усердемъ ‘наперекоръ стихямъ’. Что мн было за дло начинать съ того, что только отталкивало и являлось доказательствомъ непростительныхъ заблужденй ума и сумашедшихъ правъ, коль скоро меня ожидали, внутри лже-греческихъ этихъ громадныхъ ящиковъ и футляровъ, художественныя наслажденя истинно несравненныя. Я въ два дня новый разъ съ восторгомъ обошелъ залы египетской, древне-азатской, греческой и новой европейской скульптуры, подивился на чудную залу троянскихъ древностей, откопанныхъ въ Малой Ази Шлиманомъ и подаренныхъ цликомъ Берлину, просмотрлъ цлую массу другихъ глубоко-интересныхъ художественныхъ созданй, большихъ п малыхъ, просмотрлъ еще новый разъ изумительное собране наивныхъ, но необычайно оригинальныхъ и самобытныхъ итальянскихъ скульптуръ XV вка, которому подобнаго нтъ нигд въ цломъ мр, и, наконецъ, устремился въ свои любимыя, самыя дорогя для меня, во всемъ берлинскомъ музе, залы, гд висятъ на стнахъ картины Веласкеца и Рембрандта,— этихъ для меня величайшихъ живописцевъ во всемъ свт. Лтъ 10—12 тому назадъ, я долго не могъ прйти въ себя отъ того громового впечатлня, какое произвелъ на меня портретъ Александра Борро, только незадолго передъ тмъ купленный въ Берлинъ, за громадныя деньги, изъ Сюрмондтовой галлереи въ Ахен. Борро — былъ наемный итальянскй генералъ, какихъ въ XVII вк было много по всей Европ, одинъ изъ тхъ, кому было ршительно все равно, за кого и противъ кого драться, только бы драться, и только бы наняли: жестокй, холодный и безсердечный. И вотъ этакого-то военнаго своего времени I изобразилъ однажды Веласкецъ, съ побжденными знаменами, валяющимися въ ногахъ, съ надменной и безпардонной осанкой, съ расплывшимися щеками и разбухлымъ тломъ, но желзными руками и ногами. Онъ стоитъ у каменной колонны и самъ, какъ черная мрачная колонна, только съ наброшеннымъ поперекъ тла чернымъ плащомъ испанскаго гидальго. Я никогда не могъ довольно налюбоваться, во всю сласть, на это генальное создане, на это непостижимо-поразительное выражене одного уголка старой Итали и старой Испани, съ ихъ тогдашнею жизнью, съ ихъ тогдашними нравами и характерами. Я никогда не миновалъ Берлина, чтобъ не пойти въ эту залу съ чуднымъ портретомъ, словно въ какую-то свою Мекку, и простоять долго-долго передъ заплывшимъ злымъ генераломъ съ его крошечными глазками. Но не передъ однимъ Борро любилъ я всегда провести много времени въ Берлин. Тамъ были для меня и другя великя радости, превосходившя вс другя художественныя тамошня радости: это иные портреты и картины Рембрандта, особенно Самсонъ, въ богатой рыцарской одежд, грозящй кулакомъ своему тестю, совсмъ блому старику въ окн, засаженному имъ въ тюрьму. Костюмы и весь антуражъ были тутъ фальшивы и неврны отъ А до Z, и потому комичны, но сила выраженя, жизнь и правда, очароване красокъ были таковы, что живо напоминали мн величайшя Рембрандтовскя созданя, висящя по стнамъ нашего Эрмитажа, несравненныя и недосягаемыя, непревзойденныя никакими другими Рембрандтовскими картинами цлаго мра. И вотъ, покуда я съ двумя моими любезными русскими спутниками разглядывалъ теперь въ берлинскомъ музе своихъ милыхъ старыхъ знакомцевъ, Рембрандтовъ, къ намъ подошелъ одинъ изъ камерлакеевъ музея, въ серебряныхъ галунахъ съ прусскими орлами, и сказалъ одному моему товарищу: ‘Вотъ, кажется, die Herrshaften уже хотятъ уходить назадъ, а не видали, кажется, еще новаго нашего Рембрандта’.— ‘Какого? Что это за картина? Гд она?’ — ‘Вотъ здсь сейчасъ — въ послдней маленькой комнат, въ бокъ. Ее еще недавно сюда привезли.’ — Мы поблагодарили и поскоре вошли. И что тутъ съ нами сдлалось!
Передъ нами, стояла на мольберт, наискось, поперекъ комнаты, картина въ старой золотой рам, картина, для которой еще не сыскали настоящаго будущаго ея мста, навсегда, на той или на этой стн музея, и потому она вотъ такъ покуда стояла поперекъ своей маленькой комнаты. Но, мн кажется, тутъ она была во всей своей настоящей красот и сил, одна, отдленная воздухомъ и пространствомъ отъ всякихъ другихъ своихъ сверстницъ, и великихъ, и малыхъ, и генальныхъ, и посредственныхъ. Генальная картина — совсмъ другое, чмъ красавица-женщина. Поставьте эту послднюю, въ чудномъ великолпномъ убранств, среди праздничной и разцвченной толпы бала, и она громадно выиграетъ. ‘She walks in beauty’, говоритъ одна изъ великолпнйшихъ ‘еврейскихъ мелодй’ Байрона. Не то съ генальной картиной. Она не ходитъ, она не движется, она не выступаетъ, ничто вокругъ нея не измняется и не шевелится. Молчане и неразвлекаемость ничмъ постороннимъ, вотъ что ей нужно. Всякое сравнене вокругъ — нарушаютъ ея торжественный покой и нгу. Мн кажется, когда новую картину эту поставятъ въ которой-нибудь большой зал, и кругомъ нея будетъ множество другихъ товарокъ и сестеръ, хотя-бы дочерей того-же самаго великаго отца,— она потеряетъ и много потеряетъ. Это — картина, которая даже между картинами самого Рембрандта составляетъ необычайное исключене.
Эта картина — создане, великое по таланту, по красот, по неотразимости зрительнаго впечатлня, но тутъ-же вмст великая и но содержаню — не величайшее-ли это чудо. искусства? Десятки тысячъ картинъ населяютъ музеи, и множество между ними полны красоты, прелести, захватывающей обаятельности. Это — дло таланта, и передъ талантомъ каждый спшитъ преклониться, не разсуждая, сразу побжденный и очарованный. Но много-ли, между всми картинами на свт, тхъ, которыя заключаютъ то важное, то настоящее, и въ самомъ дл нужное, для чего талантъ только и существуетъ на свт? Мало, мало, ихъ почти вовсе нтъ, и можно иногда пройти цлыя версты по галлереямъ, не встрчая ничего, кром таланта, виртуозности, мастерства, умнья, и — красивости. Но можно-ли еще только этимъ однимъ въ искусств жить и пробавляться? Какъ все это еще бдно и недостаточно! Однако, есть люди, не только изъ публики, но даже и изъ художниковъ (въ большей части своей массы наимене къ тому отзывчивыхъ и требовательныхъ), которые ищутъ содержаня въ искусств, которые въ немъ нуждаются, только изъ за него и его выраженя и признаютъ искусство. Они только одни и понимаютъ, что такое въ самомъ дл значить искусство. Таковъ былъ и Рембрандтъ. Правда, невзирая на свой громадный, несравненный талантъ, онъ на своемъ вку надлалъ множество талантливыхъ, иногда поразительныхъ по вншности, но ничтожныхъ или негодныхъ по содержаню созданй. Вс его картины и рисунки на темы изъ Библи и Евангеля, или изъ классической миологи, только комичны, или достойны сожалня, потому что на нихъ употреблено много таланта, но отъ своего предмета они за тысячи верстъ, да о немъ даже и не заботятся: мадонны его — милыя голландскя крестьянки, ихъ комнаты — избушки изъ окрестностей Амстердама или Лейдена, его Ганимедъ — уродливый голландскй мальчишка, ревущй благимъ матомъ, потому что орелъ — Юпитеръ схватилъ его своими когтями и клювомъ и поднимаетъ въ небо, его апостолы или вельможи — амстердамске банкиры или купцы изъ евреевъ, его народъ — голландске нище и всяческая уличная сволочь. Но все это было у него такъ оттого, что ему несвойственна и далека была всякая чужая исторя и народность, онъ не обладалъ способностью погружаться въ иные вка кром своего, уразумвать и выражать иные народности, событя, характеры и образы, кром тхъ, которые его окружали всю жизнь, среди которыхъ онъ родился, а потомъ выросъ. Онъ никогда никуда не вызжалъ изъ Голланди, во всю жизнь, и, мн кажется — слава Богу. Очень можетъ быть, онъ потерялъ-бы всю свою самостоятельность и оригинальность — примры у него были тогда передъ глазами. Десятки и сотни голландцевъ — живописцевъ его времени ринулись цлымъ потокомъ въ Италю, ну и что-же? Ну только то, что они тамъ потеряли свою физономю. Они объитальянились. Исторя искусства такъ и называетъ ихъ ‘объитальянившимися’. Что же въ этомъ было хорошаго? Рембрандтъ ничуть не презиралъ Италю, онъ не чуждался ея, онъ наполнилъ свою мастерскую и папки рисунками и чертежами съ итальянскихъ мастеровъ, но уважалъ я любилъ ихъ — издалека. Noli me tangore, не дотрогивайтесь до меня. Онъ такъ ревниво охранялъ художественную независимость, что когда ему было лтъ 30, и у него завелись ученики, онъ не давалъ имъ сидть, учиться и рисовать вмст, въ одной комнат. Нтъ, онъ ихъ сажалъ врозь, надлалъ у себя перегородки въ квартир, развсилъ занавски, и каждый долженъ былъ работать и быть самъ по себ — что молъ за обще классы, что загляднье другъ къ другу въ бумагу, и въ сочинене, даже въ простой рисунокъ съ натуры. Все пускай врозь и отдльно. Вотъ что это былъ за человкъ и художникъ, вотъ какая горла у него внутри сильная доза самобытности и непреклонной оригинальности. Такъ было у него и въ отношени къ самому себ. Какъ только надо ему было длать что-то въ самомъ дл свое, то, чмъ искренно и неподдльно была наполнена его душа, онъ былъ великъ и несравненъ. Но только онъ подчинялся преданю, школ (впрочемъ чужой, издалека прослышанной, краемъ уха) — онъ становился слабъ, бденъ, незначителенъ, и только уже блисталъ чудною вншнею виртуозностью, чувствомъ живописности и красочности. Ему прежде всего надо было никого не слушаться и быть самимъ собою.
Такимъ онъ явился въ цломъ ряд картинъ и гравюръ и, въ числ другихъ, также и въ той картин, которая меня нынче такъ поразила въ Берлин. Она — одно изъ высшихъ воплощенй его таланта и натуры. Она представляетъ Корнелиса Класа Ансло, знаменитаго амстердамскаго проповдника его времени, сектанта-менонита. Рембрандтъ любилъ менонитовъ, его самого даже подозрвали, еще въ его время, въ принадлежности къ этой сект, ему нравилась сила мысли и характера этихъ людей, ихъ непризнаване разныхъ традицй и предоставлене каждому отдльному человку права по собственному разумню истолковывать себ библейске тексты, ихъ отвращене къ войн и военной служб, ихъ удалене отъ всякихъ общественныхъ должностей. Между менонитами всегда бывали сильные характеры. Ансло былъ, въ первой половин XVII вка, одинъ изъ самыхъ выдающихся между ними въ Амстердам, по таланту, по уму, по сил характера, по убдительности пламеннаго краснорчя. Современники часто восхваляли его и въ проз, и въ стихахъ. Ансло и Рембрандтъ были друзья, Рембрандтъ нсколько разъ рисовалъ и гравировалъ его портреты, но все это было бдно и мало въ сравнени съ тою картиною масляными красками, которую Рембрандтъ написалъ въ 1641 году, т.-е. когда ему самому было 35 лтъ. Онъ и всегда-то во вс портреты вкладывалъ всю натуру и душу изображаемаго имъ въ ту минуту человка, и тмъ навки остался великимъ живописцемъ, но на этотъ разъ онъ сдлалъ изъ портрета — цлую драму. Ансло убждалъ умы, подкрплялъ и утшалъ падающихъ, вселялъ мужество въ ослабвшихъ, и это была самая высокая и совершенная сторона его натуры. Вотъ Рембрандтъ взялъ да и изобразилъ это въ сцен. Молодая женщина, потерявшая кого-то самого своего дорогого, мужа или ребенка, потому что она вся въ траур, черномъ шелковомъ плать и бломъ чепчик, да и черты ея милаго лица дышатъ печалью и грустью, пришла къ менонитскому проповднику за душевною помощью, и опустилась подл него въ кресло, убитая и поникшая. Она его застала въ его кабинет: онъ окруженъ огромными рукописями и толстыми фолантами, дло происходитъ днемъ, двойной красивый шандалъ съ потушенными свчами стоитъ подл, на стол, но солнце ярко глядитъ въ окно и цлымъ золотымъ потокомъ наполняетъ комнату. Молодая вдова молчитъ, смиренная и послушная. Ансло энергически говоритъ съ ней, и, опершись одною могучею рукою на богатый турецкй коверъ, покрывающй столъ, другою доказываетъ ей свою мысль, устремивъ на молодую женщину свои черные, какъ уголь, сверкающе глаза, изъ подъ широкополой голландской своей шляпы. Эту картину везд числятъ и называютъ портретомъ: но какой-же это портретъ? Такого названя и такого слова — еще слишкомъ мало для того, чтобы выразить все, что Рембрандтъ вселилъ сюда. Это истинная историческая картина, великолпная и правдивая, какъ немногя другя, во всей живописи. Тутъ Голландя на лицо, тутъ XVII вкъ, тутъ одинъ изъ самыхъ значительныхъ, несравненныхъ людей того времени, тутъ одна изъ тогдашнихъ женщинъ, со всею своею покорностью передъ несчастемъ, со всею своею преданностью могучему щиту и покровителю, этому гранитному Ансло, тутъ одна изъ глубокихъ человческихъ драмъ передъ нами совершается,— слабость съ одной стороны, могучая крпость съ другой. Много-ли подобныхъ картинъ столь-же важныхъ, правдивыхъ и глубокихъ можно указать во всей истори живописи?
Большинство художественныхъ писателей ставятъ эту картину въ одинъ рядъ съ другой картиной-сценой Рембрандта. Это съ картиной, называемой: ‘Кораблестроитель и его жена’. И дйствительно, та картина тоже великолпна по таланту, по красот, по выразительности, по характерамъ, по волшебному солнечному освщеню, по необыкновенной оживленности. Корабельный мастеръ, лтъ 60-ти человкъ, здоровый, сильный и могучй, съ бородкой, сидитъ у своего стола, придвинутаго прямо къ окну, и чертитъ форму заказаннаго ему мореходнаго судна — онъ нарисовалъ уже нсколько выгибовъ киля, то шире, то уже, и вдругъ вбгаетъ жена, довольно пожилая, въ голландскомъ плоскомъ чепчик: еще не успвъ притворить дверь, за скобу которой она ухватилась рукой, она второпяхъ съ необыкновенной поспшностью и съ сильно озабоченнымъ лицомъ протягиваетъ мужу письмо. Онъ быстро обертывается, дло видно очень нужное и важное для нихъ обоихъ, у него циркуль такъ и повисъ между пальцами, и онъ спшитъ взять письмо. Сцена чудесная — опять уголокъ голландской жизни XVII вка на лицо, съ тогдашними характерами, интересами и физономями, съ голландской комнатой, солнцемъ и свтомъ, и даже въ этой картин есть больше движеня и оживленя, чмъ въ Ансло съ его послушницей. Но въ той есть, въ добавокъ къ истори и современной правд, та молня трагичности и драматизма, которая еще дороже и притягательне для каждаго, чмъ все остальное, и потому та картина, можетъ быть, побждаетъ свою соперницу.
Об картины были до сихъ поръ почти вовсе неизвстны масс европейской публики, потому что ‘Кораблестроитель’ принадлежитъ къ частной собственности англйскаго королевскаго дома, и хранится въ Букингэмсконъ дворц, куда доступъ слишкомъ рдокъ и труденъ для большинства людей, а ‘Ансло’ принадлежалъ до сихъ поръ графу Ашбурнаму и всегда находился въ его помсть, Ашбурнамъ-Плесъ, въ графств Суссексъ, на юг Англи, около Ламанша, т.-е. въ далекомъ захолусть, совершенно подъ спудомъ, незримо для всхъ глазъ. Покойный графъ былъ страшно ревнивъ на счетъ своихъ великолпныхъ картинъ и собраня рукописей, совершенно единственныхъ (оно цнилось тысячъ въ 800 франковъ) — и никогда, кром близкихъ знакомыхъ и друзей никого не хотлъ пускать въ свой замокъ.
Но теперь прусское правительство, при первой возможности, добыло себ эту картину (въ конц 1894 года), заплатило за нее молодому графу Ашбурнаму 500,000 марокъ (около 250,000 рублей) — и вотъ картина эта стала, можно сказать, общимъ достоянемъ. Еще-бы! Берлинъ, берлинская картинная галлерея!
Но за великую генальную вещь, одно изъ высшихъ творенй Рембрандта въ лучшую и счастливйшую пору его жизни — разв это много: 250,000 рублей? Экономничать тутъ уже нечего. Ахъ, еслибъ и намъ тоже что-нибудь подобное разъ перепало!