Новобранецъ Ильюшка.
Новобранецъ Ильюшка.
(Разсказъ).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
Д. Айзманъ.
‘Современникъ’, кн. XII, 1911
Новобранец Ильюшка, Айзман Давид Яковлевич, Год: 1911
Время на прочтение: 24 минут(ы)
— Ступай, ступай, не продайся.
— Ахъ… господинъ городовой…
— Да или же ты, чертова морда!.. Теб русскимъ языкомъ говорятъ!..
Городовой, какъ вс городовые, былъ крупный, плотный, тяжелый здоровякъ. Лицо же было у него ребячески-простодушное, почти доброе, и чтобы придать ему выраженіе, которое городовому приличествуетъ имть, этотъ бдный представитель власти долженъ былъ поминутно хмурить свои блыя брови и усиленно топорщить убогіе, какъ нитки, блые усы.
— Скорй иди! А то…
— Но,— господинъ же городовой!.. Но вы же не имете права!.. Потому что я заявляю вамъ, вотъ тутъ, вотъ, при всхъ, что я обязательно желаю быть арестованнымъ.
Среди остановившихся на тротуар прохожихъ раздался веселый смхъ.
А Ильюшка-лудильщикъ, тощенькій, черномазый и чрезвычайно подвижной паренекъ съ острымъ носомъ и горящими большими глазами, опять снялъ шапку и опять, пьянымъ жестомъ, низко поклонился городовому.
— Прошу же васъ, господинъ городовой, отправьте меня поскоре подъ арестъ!
— Выпилъ на копйку, а ломается на пятакъ,— какъ бы обиженно и съ укоромъ замтилъ сденькій старичокъ, стоявшій подъ оголившимся уже кленомъ, у ршетчатыхъ воротъ костела.
— На копйку?..— проворно обернулся къ нему пьяный Ильюшка.— А насколько же нужно выпить?.. На рубъ?.. На сто милліоновъ?.. Такъ я-жъ вамъ не министръ финансовъ…
— Въ чемъ дло? Что тутъ такое?— подходя къ шумвшимъ, спросилъ высокаго роста сутулый человкъ въ форменной фуражк.
— Ага!— радостно вскрикнулъ Ильюшка, прежде еще, чмъ городовой усплъ отвтить, и прежде даже, чмъ усплъ онъ взятъ подъ козырекъ.— Ага, вотъ самъ нашъ мировой судья, самъ господинъ Борисоглбскій! Таки очень хорошо, таки какъ разъ аккуратъ… Господинъ мировой судья!.. Покорнйше васъ прошу, будьте настолько добры… По указу Его Императорскаго Величества… посадите меня подъ арестъ… Нтъ мн спокойствія,— посадите меня въ острогъ!..
Судья съ удивленіемъ смотрлъ на шатавшагося Ильюшку.
Парнишку этого онъ зналъ давно,— какъ зналъ почти все населеніе городка,— и никогда не только не видалъ его пьянымъ, но и не слыхивалъ, чтобы пилъ онъ.
Недли дв тому назадъ онъ встртился съ нимъ въ пріемной у доктора Зусмана, у котораго лечился впрыскиваніями туберкулина, и къ которому Ильюшка пришелъ показать свою обожженную оловомъ руку. Судья разговорился съ лудильщикомъ, и тотъ произвелъ на него впечатлніе парня серьезнаго, дловитаго, совсмъ не похожаго на пьянчужку и гуляку.
И страннымъ, неожиданнымъ и дикимъ казалось теперь судь это пьяное кривляніе Ильюшки.
— Надо домой,— негромкимъ и какъ бы жалющимъ голосомъ проговорилъ Борисоглбскій.— Стыдно, Илья… Вотъ ужъ не ожидалъ отъ тебя…
Лудильщикъ покачнулся, выпрямился, покачнулся опять… Потомъ онъ умоляюще сложилъ руки и, подъ хохотъ и остроты публики, заикаясь и пьяно путаясь, поспшно заговорилъ:
— Ой, когда-жъ вы не знаете!.. Вы-жъ ничего не знаете!.. Господинъ мировой судья!.. Ей-Богу… я недавно читалъ одну книгу… Такая замчательная книга, необыкновенность… Нмецкій писатель есть, Фридрихъ Шпильгагенъ… Такъ въ этой книг сказано: ‘есть еще порохъ въ пороховницу’… Ей-Богу!…
— Ты иди, иди!— снова крикнулъ городовой.
Онъ грубо схватилъ Ильюшку за плечо, такъ какъ внезапно пришелъ къ заключенію, что надо ему передъ лицомъ начальства проявить энергію…
— Иди, не продайся.
— Нтъ, вы постойте!.. Нтъ, вы, господинъ городовой, теперь постойте!— протянувъ впередъ руки и растопыривъ пальцы, отстранился Ильюшка.— Когда я уже съ самимъ мировымъ судьей… Замчательная книга, говорю я вамъ!.. ‘Есть еще порохъ въ пороховницу’… Ваше высокоблагородіе, господинъ судья! Я напился пьяный, извините, какъ свинья, какъ босякъ, какъ чортъ знаетъ кто… Только это ничего не значитъ… Я напился… потому что меня забрали въ солдаты… новобранецъ я!.. А что же мн теперь длать?.. Когда-жъ такое несчастье… Вотъ я пьяный… Я забралъ деньги, которыя нужны дома на хлбъ, и на топку, и мн на матеріалы для работы, а я напился пьяный…
— Ну, и пойди, проспись,— сказалъ Борисоглбскій.
— Проспись?.. Благодарю васъ!
Ильюшка, сорвалъ съ головы картузъ и низко — такъ низко, что шаркнулъ картузомъ по мокрой мостовой — поклонился судь.
— ‘Проспись’… А если еще есть порохъ въ пороховницу?.. Вотъ посмотрите сами: сколько еще есть!
Онъ проворно вложилъ руку въ карманъ штановъ, поскребъ тамъ и вытащилъ пригоршню мдяковъ.
— Видите?.. Еще есть… А вотъ тутъ, вотъ…
Держа зажатые мдяки въ лвой рук, онъ правой ткнулъ себя въ грудь.
— А вотъ тутъ вотъ, въ сердц, боль тоже еще есть.. ‘Еще есть порохъ въ пороховницу’… То я-жъ-таки могу опять пить водку и таки надлать всякое безобразіе…
— Къ чему безобразіе?…
— Я напьюсь еще крпче, истрачу вс деньги, а потомъ сдлаю шкоду, буду бить стекла, ругаться и буду валяться въ грязи подъ заборомъ, какъ шарлатанъ… Господинъ судья! Заприте же меня!.. Безъ всякаго преступленія, но только посадите меня поскоре подъ арестъ… И безъ присяжныхъ засдателей, только ради Бога, я васъ прошу, посадите!..
Въ этомъ упорномъ, настойчивомъ и взволнованномъ упрашиваніи посадить подъ арестъ мировому судь почудилось что-то большее, чмъ обычное приставаніе выпивпіаго человка…
Скорбь таилась въ горвшихъ глазахъ Ильюшки, и тяжкое, невысказанное горе ясно звучало въ трепетномъ колыханіи молодого голоса…
‘Трудно парню’,— подумалъ судья:— ‘мечется’…
Судья этотъ не лишенъ былъ извстной проницательности. Онъ самъ много и долго страдалъ и оттого умлъ понимать и угадывать страданія другого…
Онъ былъ сынъ бднаго и многосемейнаго деревенскаго священника, учился на мдные гроши и еще до окончанія курса женился на институтк, по любви, но мало удачно. Жена его была бдне его, какъ и онъ, не имла ни связей, ни родства, и еще меньше, чмъ онъ, приспособлена была къ борьб за существованіе…
Теперь у Борисоглбскаго было шесть человкъ дтей, въ достаточной степени развившійся туберкулезъ, и полное отсутствіе какихъ бы то ни было надеждъ на незначительное хотя бы облегченіе жизни…
Борисоглбскій былъ человкъ мягкій, кроткій, застнчивый, почти забитый. Онъ говорилъ тихо, смотрлъ всегда такъ, какъ если бы извиняться собирался… Онъ не умлъ постоять за себя и не зналъ, какъ отстоять себя. На его сромъ съ желтизною лиц, въ тусклыхъ, свтлыхъ глазахъ его, было неизмнное выраженіе доброты и печали…
Судья онъ былъ чуткій, справедливый. Населеніе судью любило. Начальство же прижимало… Мстное чиновничество, въ особенности ‘высшее’, тоже обращалось съ нимъ нехорошо,— фамильярно, снисходительно, а случалось даже, и брезгливо…
Онъ былъ слишкомъ тихъ, слишкомъ деликатенъ и уступчивъ, не умлъ быть строгимъ, не умлъ отказывать, когда его просили объ услуг.
Обидятъ его — смолчитъ.
Обманутъ его — вздохнетъ.
Оскорбятъ его — онъ посмотритъ укоризненно, внутренно, въ уныніи, покряхтитъ — и это все…
Кром жалованья, средствъ у него не было. Жалованья же, при шестерыхъ ребятахъ и туберкулез, хватало на жизнь только такую заплатанную и убогую, что показывать ее чужимъ людямъ было стыдно.
И оттого никто не бывалъ у Борисоглбскихъ, и Борисоглбскихъ никто не звалъ къ себ…
— И щеголь же нашъ судья!— насмшливо говорилъ исправникъ, бравый крашеный бородачъ, хапуга легендарный.— Идетъ, чахотка, въ създъ на засданіе, пальто въ дырахъ, шапка сальная, калоши чмякаютъ,— чортъ знаетъ что! смотрть непріятно.
… И теперь, въ этотъ срый, сумрачный и холодный осенній день, такой типичный для поры солдатскаго набора, на Борисоглбскомъ тоже было желтоватое, поношенное пальто, съ облзлымъ смушковымъ воротникомъ, и очень худыя, уже однажды залеченныя и наново развалившіяся калоши…
— Пойди же, пойди, Илья, домой,— опять сказалъ судья.
— Нтъ, домой я не пойду,— твердо возразилъ лудильщикъ.— Никакъ это мн невозможно. А если вы меня посадите въ арестный домъ, вы меня спасете, господинъ судья.
Борисоглбскій былъ въ большомъ затрудненіи. Онъ не зналъ, какъ ему поступить.
Собралась публика, на него смотрли, отъ него чего-то ждали, къ нему обращались съ совтами, съ предложеніями,— и отъ этого сильно страдала застнчивость судьи. Зачмъ только подошелъ онъ сюда! Дернула нелегкая… Теперь всего лучше было бы уйти, скрыться незамтно и исчезнуть. Но какъ это сдлать?
А кром того, что уйти неудобно, жаль оставить безъ помощи Ильюшку.
Теперь еще ясне, чмъ раньше, видлъ Борисоглбскій. что не пьяная дурь заставляетъ лудильщика умолять объ арест. Есть что-то другое, значительное и важное, а что именно — сразу не угадать…
— Что-жъ… ну, что-жъ… ну, пожалуй, если хочешь, итди за мной,— съ конфузливой улыбкой проговорилъ, наконецъ. Борисоглбскій.— Все равно, я домой иду, мимо арестнаго дома… Иди, пожалуй, а я тамъ скажу…
— Охъ, вотъ спасибо!
И въ черныхъ, блестящихъ глазахъ Ильи сверкнула радость,
— И я таки зналъ, что такъ будетъ… Бо сколько я городового ни прошу: ‘заприте меня, арестуйте меня’,— онъ не желаетъ… Онъ не желаетъ!.. А я, значитъ, что?.. Я долженъ пропадать?.. Но когда я увидлъ нашего судью, я себ сразу сказалъ: ‘смирно, Ильюшка!.. теперь ты не безпокойся, Теперь ты уже будешь благоустроенъ, вполн даже хорошо, и господинъ судья тебя выручитъ’…
Судья былъ высокаго роста, длинноногій, и длалъ большіе, мрные шаги. Ильюшка же, маленькій и вертлявый, суетливо спшилъ позади него, стараясь не отставать.
Говорилъ онъ тоже очень суетливо и, когда, говорилъ, длалъ множество жестовъ, гримасъ и ужимокъ. Все это приводило въ веселое настроеніе шедшихъ по тротуару людей и тхъ приказчиковъ, которые стояли у дверей своихъ лавокъ.
— Ты бы, Илья, не такъ шумлъ,— нершительно сказалъ Борисоглбскій,— Помолчалъ бы…
— Ой, никакъ невозможно мн, господинъ судья!.. Уже вытерпть никакъ невозможно. Столько въ сердц горя, столько боли… Разв что?.. Разв сердце бочка?.. На него обручъ наднешь?.. На бочку, когда она разсыпается, набилъ новый обручъ, набилъ два обруча. И уже бочка держится. А на сердце обруча не набьешь. Такъ сердце таки полопается… А что? Таки разорвется на тысячу кусковъ, и ты себ пропадешь.. Ой, Боже мой, Боже мой!.. Господинъ судья, ну, поймите же сами: когда отецъ мой, старикъ, больной, и у него уже весь внутренній авторитетъ испортился… И легкія, и печенка, и катарръ желудка. Работать?.. Чтобъ отецъ работалъ?.. Хорошее дло!.. Есть таки кому работать… Второй годъ лежитъ, и на спин даже раны подлались. Я его отвезу въ больницу, а его изъ больницы выпишутъ. Я его опять отвезу, а его опять выпишутъ. Четыре раза такъ… Я — туда., а они назадъ, я — туда, а они назадъ… Это можно выдержать?
‘Больница,— подумалъ судья.— Въ больниц… что-жъ!.. въ больниц бы хорошо…
Ему представилась его ‘камера’,— грязная, узкая клтушка, съ такимъ низкимъ потолкомъ, что чуть не стукаешься объ него головой. Завтра съ утра набьется туда столько народу, что негд будетъ яблоку упасть, и вс будутъ стиснуты, какъ книги на полк.
Заполнятъ люди и сни, и каморку писцовъ, и шумными кучками будутъ топтаться передъ окнами во двор. Подымется галдежъ, грызня, перебранка, торгъ…
Сначала въ камер будетъ очень холодно, и придется сидть въ полушубк. Если, случайно, прикоснется цпь къ ше, сразу весь вздрогнешь: такая будетъ цпь ледяная. Потомъ, отъ дыханья, отъ человческихъ тлъ, воздухъ нагрется чрезмрно, разопретъ, сдлается вонючимъ, кислымъ, такимъ тяжкимъ, что въ груди станетъ ныть и давить, а кашель сдлается глубокимъ-глубокимъ, и много появится въ мокрот кровяныхъ ниточекъ… Хорошо въ больниц! Опрятная, блая палата, тихо, окна въ три аршина, а полы чистые…
— Ахъ, господинъ судья, разв вы знаете мое обстоятельство?— всплеснулъ руками Ильюшка.— Вдь такою теперь длается моя жизнь, что вотъ, напримръ, видите, пожарные кони? Такъ когда они будутъ скакать на пожаръ, взять мн, безъ всякаго разсужденія, броситься имъ скоре подъ подковы, и вотъ вамъ вся моя біографія.
Справа, въ широко распахнутыя ворота, виднлся выкрашенный красной, глянцевитой краской пожарный обозъ. По обширному мощеному двору, подл бочекъ и бранспойтовъ, солдаты водили застоявшихся пожарныхъ лошадей. Лошади фыркали, рвались прочь, присдали на заднія ноги и били копытами. Солдаты дергали лошадей за уздцы и ласково урезонивали ихъ.
— Если бы я былъ одинъ, можетъ быть, я бы такъ и сдлалъ,— продолжалъ Ильюшка.— Можетъ быть, и сейчасъ бы убился. Но вдь семейство, и Кругланчикъ… Вы не знаете нашего Кругланчика, господинъ судья?.. Ой, Боже мой, если бы вы его знали, если бы видли, что это за антикъ, что это за брилліантъ.
На худомъ лиц Ильюшки изобразились восхищеніе и ласка: словно увидалъ онъ вдругъ что-то необыкновенно милое, прекрасное и нжное…
— Ахъ, это такое дит, такое дит… Его имя Мишка. Только какой же онъ Мишка, когда я вамъ говорю, что онъ самый настоящій Кругланчикъ. Другого такого вовсе нту… Толстенькій, пухленькій, кругленькій, щечки кругленькія, глазки кругленькіе, мордочка кругленькая… И когда онъ смется, такъ онъ длаетъ: ‘гезъ-гезъ-гезъ’…
Ильюшка залился радостнымъ и нсколько глуповатымъ смхомъ. Онъ весь такъ и свтился отъ счастья и нжности. Казалось, что и опьянніе его отлетаетъ куда-то далеко, и онъ тверже и шагаетъ теперь и говоритъ…
У Борисоглбскаго былъ и свой ‘Кругланчикъ’,— двухлтній бутузъ Гришутка, большой спеціалистъ по части выдиранія отцовской бороды. Какъ только освобождался судья отъ занятій, онъ ложился на диванъ, бралъ къ себ Гришутку, и начиналась бурная дружеская возня, полная веселаго визга, басистаго покашливанія, пестрыхъ восклицаній и того милаго, ароматнаго, картаваго дтскаго лепета, который нельзя слушать безъ свтлой улыбки… Теперь, восхищенное описаніе Кругланчика растрогало судью, вызвало въ сочувственный откликъ. Борисоглбскій обернулся къ Ильюшк и спросилъ:
— Разв ты женатъ?
Но Ильюшка съ удивленіемъ посмотрлъ на судью.
— Я?.. Боже сохрани!.. Разв мн можно?.. Это у моей сестры такое дит… У ней четверо дтей, они вс очень замчательныя, просто рдкость, но такой, какъ этотъ Кругланчикъ, такого же вовсе нтъ на свт! И никогда не было… Это же замчательноеть, я вамъ говорю. Онъ же сіяетъ!.. Я знаю? Моисей, когда фараонова дочка его нашла въ камышахъ, такъ, можетъ быть, онъ тоже былъ такой… Ему еще двухъ лтъ нту, а онъ умне, чмъ кто три университета окончилъ… Думаете — нтъ? Ахъ, я вамъ говорю, это же моя единственная радость, солнце мое… Когда я наработаюсь, устану до того, что дохнуть не могу, и въ сердц и въ голов стучатъ молотки, я беру его на руки, и я васъ увряю, я тогда, какъ въ пахучемъ лсу въ ма мсяц, или, какъ все равно, у англійскаго короля на свадьб… Какъ будто птицы поютъ, и везд букеты и музыка… Кто мн равенъ? Кругланчикъ, знаете, возьметъ меня за шею ручками, или положить пальчики ко мн въ ротъ, рветъ мн ротъ въ об стороны, разрываетъ, ажъ кровь покажется, и самъ смется себ, вотъ такъ: гезъ-гезъ-гезъ… А язычокъ у него маленькій, а щечки толстенькія… Ой, Боже мой! И онъ же все понимаетъ! Все!..
— ‘Кто самый замчательный писатель?’,— спрашиваю я его.
И онъ мн сейчасъ:
— Евъ Толстой.
— ‘Ахъ ты, жуликъ’,— говорю я ему:— ‘смотри-ка, это-жъ таки правда, что Левъ Толстой… Ну, а изъ нмецкихъ кто?’.
— ‘Шпильгагенъ’,— отвчаетъ онъ мн.
‘Шпильгагенъ’… Ну, что вы на это скажете, господинъ судья?.. Когда-жъ я вамъ сказалъ, что онъ все ршительно понимаетъ и все говоритъ.
— ‘Фамилія Шпильгагенъ’,— говорю я Кругланчику,— ‘это правда, ну, а какъ же его имя?’.
— Ну, господинъ Борисоглбскій,— тутъ онъ такое отвчаетъ, что мн даже совстно повторить… Бо-Фридрихъ же!.. Ребеночку же трудно выговорить ‘Фридрихъ’. Такъ у него замсто Фридриха таки выходитъ какъ, извините, неприличное слово… Ахъ, что это за Кругланчикъ!.. Если бы вы его видли, господинъ судья, если бы хоть разъ посмотрли, какъ онъ около комодика представляетъ театръ!
Лицо Ильюшки, пока онъ говорилъ о ребенк, не переставало лучиться. И голосъ у парна тоже былъ лучистый и умиленный. Въ странныхъ переливахъ голоса слышалось поперемнно то тихое ликованіе безмрно счастливой матери, то радостное захлебываніе ветхаго дда, совсмъ ужъ ошалвшаго отъ штучекъ и фокусовъ любимчика-внука…
Судья слушалъ, мрно шагалъ впередъ, думалъ о своемъ Гришутк и тихонько ухмылялся.
Теперь улица спускалась внизъ, къ рк.
Слва, по крутому склону, разсыпалась та безпорядочная, жалкая, невроятно загаженная часть города, которая называется Ерусалимской.
Главною особенностью этого рая является то, что, несмотря на его пяти, а можетъ быть, и семитысячное населеніе, въ немъ не имется ни одного отхожаго мста… Когда въ город появилась холера, поднялись толки о необходимости санитарныхъ мропріятій, и люди малосвдущіе, заговорили о чистк Ерусалимки, то лица авторитетныя, хорошо знакомыя съ мстными условіями, объяснили имъ, что, Боже сохрани, чистить Ерусалимку никакъ нельзя. Только растревожишь, обнажишь всю грязь и дрянь, а избавиться отъ роскошныхъ запасовъ этой дряни все равно не избавишься, не хватитъ ни силъ, ни денегъ.
— Единственное, средство сколько-нибудь оздоровить мстность — облить ее щедро керосиномъ и всю до послдней хибарки спалить.
Но такъ какъ и это средство, повидимому, представляло нкоторыя неудобства, то Ерусалимка осталась цлой и невредимой. Въ полной неприкосновенности пребываетъ она и по днесь,— а когда появляется въ город скарлатина или крупъ, то вечеромъ, иной разъ кажется, что улички иллюминованы: такъ много видишь здсь оконъ съ зажженными около дтскихъ трупиковъ свчами…
— Я буду говорить потихоньку,— опасливо понизилъ вдругъ голосъ Ильюшка.— Вотъ тутъ же вотъ, близко, и мастерская моя… Еще услышатъ меня, мамаша или сестра, выбгутъ, а я вамъ говорю, господинъ судья, я не могу ихъ теперь видть… Больно мн, когда я на нихъ смотрю… И въ особенности когда на сестру… Вы знаете вдь: мужа ея арестовали…
Судья искоса посмотрлъ на Ильюшку. И про себя отмтилъ, что лудильщикъ значительно протрезвился. Пребываніе на холодномъ воздух и, вроятно, эти волнующіе разговоры о семь, о Кругланчик, выгоняли вонъ изъ головы хмльные пары…
— Знаю, слыхалъ,— сказалъ судья.— Но вдь арестовали давно уже…
— Уже порядочно… Шестнадцать мсяцевъ… За что арестовали? За всякое… А можетъ быть, и ни за что… Такъ, даромъ причепились… Какое же время было, сами знаете… Въ девятьсотъ пятомъ году, то-есть… Ну, такъ онъ тоже рчь говорилъ тогда. Что у него, душа изъ пакли?.. У него душа живого человка… И таки печаталъ прокламацію. Онъ же и наборщикомъ былъ… Такъ три года посл того ходилъ на вол,— и ничего, безъ малйшаго замчанія или обыска, а потомъ вдругъ они одумались и посадили его… Ого, еще какъ посадили!.. А потомъ увезли въ Кіевъ… Ну, а четверо дтей — кормить ихъ надо? Такъ пріхала сестра ко мн и вс ея дти, и вс вмст мы пухнемъ съ голоду… Когда жъ одинъ я рабочій человкъ. На все семейство одинъ!.. Ахь, Боже мой, Боже мой!…
— Ну, сидитъ онъ годъ,— шурякъ мой, значитъ, мужъ сестры. Сидитъ еще… А когда судъ?— ничего неизвстно. Сидитъ и сидитъ… А сестра моя и туда и сюда: до адвоката, до начальства, до присяжнаго повреннаго… Писатель тутъ былъ одинъ,— знаете, который прізжалъ жить на дач,— такъ даже до него достигла: ‘что мн? какъ мн? какое будетъ наказаніе мужу?’… И вс ее обнадеживаютъ, говорятъ, что ничего, благополучно, очень крпкаго наказанія нту, самое большое — будетъ Сибирь… Хорошо! Сибирь такъ Сибирь. Не живутъ люди въ Сибири? Нехай Сибирь!.. И она себ подетъ до него, въ Сибирь, со всми дтьми, и будутъ тамъ жить, вс вмст будутъ… Такъ сестра и сейчасъ считаетъ: когда выйдетъ судъ, она съ дтьми подетъ въ Сибирь. А къ кому-жъ, господинъ судья, она подетъ въ Сибирь, когда его уже нтъ въ живыхъ?
— Кого нтъ въ живыхъ?
— Его. Шуряка моего.
— Умеръ разв?
— Ну, а что-жъ?
— Въ тюрьм и умеръ?
— Когда-жъ убили его.
— Кто убилъ?
Ильюшка досадливо поморщился.
— Какъ кто?.. А кто всегда убиваетъ?.. Начальство убило.
— Какую ты чепуху городишь, Ильюшка!
— Нехай будетъ чепуха. Только хорошая это чепуха, когда пулей въ сердце.
Перешли черезъ мостъ.
Подъ мостомъ, межъ большими, плоскими глыбами гранита, быстро протекала неглубокая рка.
Вода неслась впередъ, все впередъ,— видно, очень торопилась куда-то,— и сильно загибала длинные хвосты водорослей, прикрывшихъ рку почти во всю ея ширину.
Лтомъ черезъ этотъ мостъ несли холернаго покойника. По чьей-то неосторожности трупъ уронили въ воду. Трупъ къ вечеру извлекли, а мсто это съ тхъ поръ стало считаться цлебнымъ. Бабы и ребята особенно охотно купались именно въ этой части рки, и на слободк говорили, что, если здсь выкупаться, то уже не заведется на теб никакая нечисть.
За мостомъ улица опять шла въ гору. Скользко. Грязно. Втеръ билъ въ лицо и рвалъ полы пальто. Судья кашлялъ, дышалъ отрывисто и часто. Онъ шелъ очень медленно, еле переставляя свои длинныя ноги, и усталъ до того, что едва держался.
По другую сторону улицы, подл канавы, былъ небольшой навсъ, грубо сколоченный изъ досокъ. Еще только три дня назадъ здсь торговали арбузами. Теперь арбузовъ уже не было,— прошелъ сезонъ. Судья перескъ дорогу, вошелъ подъ навсъ и опустился на скамью. Когда онъ слъ, дыханье у него сдлалось еще боле частымъ и шумнымъ. Судья широко раскрылъ ротъ, облегчая себ этимъ дыханье, онъ приложилъ руку къ правой сторон груди. Тамъ что-то шумно передвигалось и клокотало. ‘Надо будетъ іодомъ’,— подумалъ судья.
— Подошелъ, знаете, шурякъ до окошка, посмотрть на небо, а караульный изъ ружья въ сердце ему,— говорилъ Ильюшка, прислонившись къ стнк навса.— Разумется, сестр это еще неизвстно. Мы скрываемъ отъ нея. Бо она же можетъ,— я знаю?— она же можетъ и въ Бугъ броситься… Вотъ, такъ-то вотъ, господинъ судья, и остался я замсто моего шуряка отцомъ его дтей,— вздохнувъ, добавилъ Ильюшка.— Ужъ такъ и буду ихъ кормить и растить, пока вс они большими подлаются.
Ильюшка лвой ладонью обнялъ правый кулакъ и подперъ имъ подбородокъ. Взглядъ его былъ задумчивъ и печаленъ и тревожно блуждалъ гд-то далеко, въ пустыхъ и унылыхъ поляхъ, разстилавшихся по склонамъ, за невысокими домами слободки.
Къ мосту, внизъ по улиц, шло нсколько телгъ, нагруженныхъ мясомъ,— должно быть, съ боенъ шли он. Кровавая поклажа прикрыта была брезентами, но брезенты были коротки, и изъ-подъ нихъ высовывались красныя, или палевыя, туши убоины… Противно было видть это, но люди шли и не замчали.
Лошади по скользкому, мокрому уклону спускались съ трудомъ, переднія ноги ихъ судорожно упирались въ землю, заднія назжали на переднія, хребетъ при этомъ выгибался, а задъ опускался къ самой земл,— мученье было для животныхъ. А тмъ, которыя шли въ обратномъ направленіи — вверхъ — было еще хуже, еще трудне.
— Теперь ужъ я не могу жить для себя,— тихо проговорилъ Ильюшка:— для другихъ обязанъ. И черезъ это самое я и невст отказалъ.
Судья сидлъ на покосившейся скамь и снизу вверхъ смотрлъ на худое лицо Ильюшки.
Пошелъ дождь, лнивый, мелкій, такой мелкій, что не сразу можно было понять: есть дождь, или нтъ его. И только на лужахъ, но широко расходившимся отъ капель кругамъ, было видно ясно, что дождь идетъ. Вечеръ еще только близился, но свта было мало, какъ если бы уже давно наступили сумерки.
— У тебя невста была?— спросилъ судья.
— ‘Была’?
Ильюшка съ недовольнымъ видомъ пожалъ плечами.
— Отчего же только ‘была’?.. А, можетъ, она и теперь есть?
— Ты же говоришь ‘отказалъ’.
— Да, отказалъ. А какъ было не отказать?
Ильюшка насупился и сталъ смотрть на улицу.
Посреди дороги, качаясь, шлепалъ по грязи пьяный мужиченко, худой, болзненный, и громко, съ натугой, плъ. Плъ — не плъ, а оралъ. Нелпо и безобразно оралъ. Но и въ безобразномъ, дикомъ крик этомъ было что-то такое тоскливое и горькое, отъ чего въ невыразимой грусти поникла душа. Казалось, и сырой холодъ этого осенняго вечера, и сырая мгла, залегшая кругомъ, и бдность, неустройство и нескладность жизни, которою жили здсь люди, все это полностью отразилось въ пьяномъ пніи, переплелось и слилось съ пьянымъ голосомъ. Было бы совершенно непонятно, если бы пснь рождалась здсь стройная, а голосъ зазвенлъ красивый…
— Вотъ, вы же таки судья,— сказалъ Ильюшка, поворачиваясь лицомъ къ Борисоглбскому:— такъ вы-жъ таки помогите мн, разсудите сами… И не по судебному разсудите, не по своду законовъ, а по-человчески, по-сердечному, по совсти, т.-е.— какъ вы умете. Скажите мн таки: долженъ былъ я отказать моей Ханочк, или, можетъ быть, не надо было?
Онъ молча посмотрлъ на судью и потомъ продолжалъ.
— Когда-жъ, понимаете, пришла сестра… съ четырьмя дтьми… Маленькія вс… а отецъ ихній въ острог… А потомъ, когда отца ихъ убили… И никого на цломъ свт у нихъ нтъ!.. И ни одной копйки нтъ, и ни отъ кого помощи ни на волосокъ… то имю ли я право… то по совсти моей, могу ли я жениться?.. Или, будемъ выражаться такъ — ухаживать? Въ ма мсяц прохаживаться подъ липою?
Въ устремленныхъ на судью черныхъ сверкающихъ глазахъ Ильюшки отразилось тревожное ожиданіе. Должно быть, вопросъ, поставленный парнемъ, давно тяготитъ его, давно отнималъ у него покой. Справиться съ этимъ вопросомъ не было силъ, и не у кого было искать поддержки. И съ жаднымъ вниманіемъ смотрлъ теперь Ильюшка на судью. Можетъ быть… можетъ быть, прольется новый лучъ, и намтится во тьм хоть подобіе какой-нибудь стези…
А судья молчалъ. Сидлъ, думалъ, отъ холода и отъ неловкости ежился, и молчалъ.
— ‘Ишь ты,— говорилъ онъ себ.— Не по закону, чтобы ему… По совсти хочетъ… Такъ оно все просто — по совсти?.. Да вдь тутъ, братъ, и безъ тебя… Я и самъ, братъ, когда только начну по совсти… По совсти если, то разв можно было мн жениться, если я зналъ, какая у меня болзнь?.. Вотъ дтей я народилъ… И ждетъ ихъ наслдственный туберкулезъ и раннее сиротство… ‘По совсти’… Проворный какой! По совсти ему’…
Онъ искоса поглядывалъ на Ильюшку, и было у него какое-то особенное чувство къ этому парню — теплое, ласковое, доброе — и грустное, грустное…
— Я ее любилъ,— съ невыразимой нжностью прошепталъ вдругъ Ильюшка:— я ее любилъ… Я ее такъ любилъ, что если бы мн сказали: ‘на, взойди на небо и сдлайся первымъ у Бога’, я бы отвтилъ: ‘не надо мн! не надо… Буду себ вотъ тутъ простой рабочій, голодный лудильщикъ, и пускай олово обжигаетъ мн руку, но чтобы близко отъ Ханочки’… Вотъ что я отвтилъ бы… Потому что, знаете, ея разговоръ, ея глаза, ея косы… и ея душа.. Ну, однимъ словомъ, про это все буду молчать…
Близкія слезы слышались въ его голос. По при послднихъ словахъ голосъ вдругъ выпрямился, сталъ ршительнымъ и твердымъ.
— Я сказалъ ей,— вотъ когда узналъ, что шуряка моего убили въ острог,— я сказалъ ей тогда такъ: Ханочка, сказалъ я, мы должны разойтись! Я теперь отецъ четырехъ дтей. Я теперь долженъ ихъ выростить и выкормить. Если бы тамъ было одно дит, или хоть только два, мы — ничего!— мы могли бы съ тобой жениться. Мы бы ихъ тоже прокормили. Но если тамъ цлыхъ четыре, и къ тому еще моя мать, и больной отецъ.— Ханочка, я не имю права обзаводиться семьей! Ты можешь меня обвинять, ты можешь сказать, что я теб безнравственный измнщикъ и послдній подлецъ, но иначе мн невозможно, бо я не имю права… И что же вы себ думаете, господинъ судья?
Ильюшка отдлился отъ стны навса и на полъ-шага приблизился къ Борисоглбскому.
И снова въ голос его послышалось то глухое, прерывистое клокотаніе, которое предшествуетъ плачу…
— Что же, вы думаете, отвтила она мн? Что она со мной сдлала?
Молодой парень не отвернулся, не потупился, онъ смотрлъ прямо въ лицо Борисоглбскому, изъ глазъ его, по худымъ щекамъ, быстро катились слезы.
— Она стала на колни, господинъ судья, передо мною на колни стала,— она!.. Она взяла мою руку и поцловала мою руку. Вотъ что она сдлала, господинъ судья!
— А потомъ мы сидли съ ней подъ липой до утра, господинъ судья, и вели разный разговоръ… То-есть, сначала молчали все, разговору не было никакого. Сначала мы просто какъ мертвые были, и ни теб слова съ языка, ни теб думки въ голов. Такъ, сидимъ,— и только какъ будто очень холодно длается,— во внутри, т.-е. холодно… На рк, знаете, лодки идутъ, катается молодежь. И паромъ идетъ,— то туда, то назадъ,— людей перевозитъ… На томъ берегу гимназисты и реалисты въ городки играютъ, на гигантскихъ шагахъ вертятся. Самоваръ у нихъ, угощеніе, все какъ слдуетъ… Играетъ оркестръ, солнце садится, небо, знаете, зеленое и золотое, и рка тоже зеленая и золотая,— свтится рка. А берегъ, такъ онъ уже темный такой, бо на него легла тнь… Въ лодкахъ кавалеры и барышни,— веселые вс, смются, поютъ, балуются. Кто-нибудь, напримръ, весломъ вдругъ по вод какъ ударитъ — трахъ!— и лодка сразу нагнется до воды, а потомъ завертится, какъ сумасшедшая… И тутъ вс хохочутъ, кричатъ. Веселье такое, страсть… А были, однако, и такіе, что потихоньку катались. Помню, такая себ была одна лодочка, блая вся, съ синей каймой, и сидли въ ней барышня и студентъ. Платье врод какъ палевое на барышн, а въ рукахъ зонтикъ. Красный зонтикъ, совсмъ какъ, напримръ, большой букетъ мака. Вотъ они себ тихонько сидли, сидятъ себ двоечка и радуются…
Такая, я вамъ говорю, радость везд, такое удовольствіе, и на вод, и на земл, и на людяхъ, что таки уже начинаешь понимать,— какой это долженъ быть великій Богъ, чтобы все это создать!.. Знаете, даже солнце на неб, и для него праздникъ, и оно радоваться стало, и уходить оно не хочетъ. Ужъ время солнцу садиться, а оно стало себ около облака и смотритъ,— на воду, на молодежь, которая смется, и на того студента съ барышней, у которой зонтикъ какъ макъ… А зонтикъ отъ солнца горитъ-горитъ, и красный огонь съ него льется внизъ, въ рку… Ахъ, я вамъ говорю!..
Вотъ сидлъ я, молчалъ, холодно мн такъ, дрожь во мн бгаетъ, и все я на этотъ зонтикъ смотрю, какъ онъ горитъ надъ водой, да смотрю на барышню, которая держитъ зонтикъ… Объ себ я не думалъ,— что я такой за важное кушанье, чтобы объ себ думать?.. Но думаю про Ханочку. Боже мой, думаю, Боже мой: вотъ ты все это создалъ, Боже, землю и небо, и солнце, и людей, и радости для твоихъ людей. Отчего же не создалъ ты еще одну капельку радости,— хоть одну только, одну-единственную капельку радости вотъ и для этой бдной двушки, которая сидитъ со мной?.. Только боли для нея, только печали. Дай же ей хоть немножко отдыха, дай ей хоть зернышко радости… Другіе твои люди веселы и счастливы,— вотъ эта барышня съ краснымъ зонтикомъ. Ну, и хорошо, ну, и помогай ей, Господи, благослови ее и ея студента, и каждый ихъ шагъ, и каждую ихъ думку,— я знаю?.. И всхъ другихъ, которые тутъ играютъ, и катаются, и поютъ, такъ ихъ тоже благослови… Помогай имъ, таки пусть имъ будетъ хорошо, облепчай имъ, освти ихъ, научи,— и всю землю Твою, и всю воду, и все, что растетъ на земл и въ вод,— все благослови. Но только,— Боже-жъ мой праведный,— вотъ и эту двушку, что сидитъ со мной, ея тоже не забудь. Не забудь ея, не оставь ея. помогай ей, дай ей тоже часъ отдыха и радости… Ахъ. господинъ Борисоглбскій!.. Меня немногому учили, ни по-русски, ни по-еврейски я не знаю.. И молюся я рдко, и почти не помню молитвъ. Но тутъ, врод какъ передъ самымъ святымъ праздникомъ, стало у меня въ сердц, и такъ крпко я поврилъ Богу, и такъ крпко я просилъ Его…
Ильюшка отвернулся къ стн и уставился глазами на корявыя необструганныя доски — точно что-то читалъ на нихъ… Въ щели дулъ втеръ, по скату постукивалъ дождь. Пьяный мужиченко стоялъ у края дороги, подл чернаго, и мокраго тополя и плачущимъ голосомъ жаловался ему:
— Померла, померла моя Машутка… Ахъ, Господи!.. Зачмъ померла? Ахъ, Господи, вотъ, стало быть, и померла… А зачмъ?.. Господи, Господи….
Втеръ подхватывалъ его жалобу, волочилъ по вязкой грязи и билъ ею по голымъ кустамъ колючекъ. Длинные прутья колючекъ гнулись отъ втра, стонали, и, казалось, тоже плакали и въ тоск тоже вопрошали:
— Зачмъ, Господи, зачмъ…
— Ну, а посл того уже съ Ханочкой пошелъ у насъ разговоръ,— не глядя на судью, но обернувшись къ нему лицомъ, началъ опять Ильюшка:— какъ она будетъ жить, какъ я буду жить, и про то, и про десятое,— вообще!.. Потому что, какъ надо намъ въ разныя стороны, разойтись окончательно, разойтись навки,— а разойтись мы не знаемъ какъ, то и учили мы другъ друга, какъ надо это сдлать… Пустой, знаете, разговоръ, копйки не стоитъ. Но страшне такого разговора, господинъ судья, на земл не бываетъ… Такъ мы всю ночь подъ липой и просидли… Стало разсвтать, запла птица, рабочій народъ пошелъ, конечно, до работы. И мы съ Ханочкой тоже пошли. Обыкновенно: я къ себ самоваръ лудить, а она, какъ была она блошвейка, то въ мастерскую до хозяйки…
— Лужу себ, господинъ судья, самоваръ,— еще. тогда вотъ какъ разъ изъ мирового създа работу мн дали,— знаете, тамъ у васъ въ създ самоваръ такой, здоровячій, врод пузатый, и крантъ у него врод какъ фигурка, какъ медвдикъ?— такъ вотъ, этотъ самый… Работаю, и все у меня та именно думка: оставаться мн теперь жить на свт или можетъ быть лучше не надо?.. Вотъ въ подобной задач время себ до вечера и прошло. Довольно даже скоро пролетло. Я какъ вечеромъ было въ городскомъ саду, въ театр, представленіе ‘Обозрніе нашего города’, то купилъ я два: билета, для себя и для Ханочки, и мы пошли…
— Дуетъ здсь, страсть.— сказалъ вдругъ Борисоглбскій. приподымаясь.— Что дождикъ? Кажется, усилился?
— Усилился?
Ильюшка удивленными глазами посмотрлъ на судью. Онъ не сразу понялъ, въ чемъ дло, и не сообразилъ, о чемъ его спрашиваютъ…
— Кто усилился?
— Нтъ, нтъ… ничего…— поспшно отвтилъ судья, снова опускаясь на скамью.— Я это такъ просто…
Уже онъ спохватился, и ему стало неловко, непріятно и досадно, что онъ такъ рзко прервалъ Ильюшку… ‘Вотъ всегда я такъ… всегда оборву человка.’…
— Нтъ, я это такъ,— виновато улыбнулся онъ:— все. видишь ли, простуды боюсь. Не крпкій вдь я. Боюсь свалиться… А ты говори, ничего…
Но Ильюшка, и не ждалъ этого приглашенія. Онъ подавленъ былъ печалью, печаль била, изъ него, изъ его замученнаго сердца, и если бы и никого не было передъ нимъ, если бы одинъ, среди степи, или въ лсу находился онъ теперь, все равно, онъ не пересталъ бы говорить…
— Сидимъ мы себ въ театр рядомъ, я т.-е. и Ханочка, сердце у меня стучитъ, въ глазахъ у меня то темно станетъ, то врод искры вдругъ полетятъ, а у Ханочки, вижу, вотъ как? то самое блье, что она шьетъ, такъ у нея и лицо блое — И губы тоже блыя… Сидимъ, смотримъ, какъ актеры представляютъ… Видали эту пьесу? Нтъ?.. Очень таки смшная. Тамъ, какъ бы сказать, пароходъ представляется. Таки какъ по-настоящему: палуба, руль, труба съ дымомъ, спасательные круги… Вотъ, выходитъ такъ, что капитанъ влюбляется въ барышню, а барышня — въ помощника капитана, а самый главный пассажиръ, старый генералъ, съ красной лентой черезъ плечо, такъ онъ вовсе въ горничную, которая порціи подаетъ… Такая теб исторія!.. Потомъ еще татаринъ выходитъ въ ермолк, и глаза косые… Знаете, когда хорошій актеръ и иметъ талантъ, такъ онъ такъ уметъ накраситься, что выходитъ и негръ, и китаецъ, и англичанинъ,— что угодно. Теперь до всего доходятъ… Шутка?.. Ну, хорошо! Татаринъ поетъ ‘щурумъ-бурумъ’, мостовыя у насъ нехорошія, а доктора коновалы и грабятъ больныхъ, длаютъ операцію, когда не надо, абы деньги… Потомъ уже выходить еврей,— про право жительства, и какъ онъ опредлялъ черезъ процентную норму сына въ гимназію… А пока что — длается на пароход ночь, и оттого, что вс другъ въ дружку перевлюбились, то впотьмахъ, по ошибк, перепутались каютами, а капитанъ, такъ онъ, врод нечаянно, до гимназистки… Смшное такое выходитъ, страсть!.. Публика смется — заливается, хлопаетъ въ ладоши:— ‘браво, браво’!.. И что-жъ, когда жъ таки въ самомъ дл смшно?.. Никто жъ, господинъ судья, не виноватъ, что у меня такое обстоятельство, что хоть вс волосы у себя вырви… И даже я самъ, такъ я тоже хлопалъ и кричалъ ‘браво’, ‘бисъ’… Положимъ, я это нарочно, я притворялся, я чтобы Ханочк глаза отвести, и чтобы она ничего не замтила, что со мной длается… Но только что? Разв скроешь? Не скроешь… Когда вышла еще одна ошибка, и старый генералъ съ красной лентой и съ орденомъ, замсто того, чтобы пройти до горничной, попалъ въ каюту, на которой написано было два ноля, то публика такъ захохотала,— ну, прямо, какъ сумасшедшая,— и тутъ ужъ я не выдержалъ и таки свалился въ обморокъ… Сердце у меня, знаете… Сердце захолонуло… Туда-сюда, я знаю, что было? Лежу мертвый… Доктора, полицію… Сначала думали, что убили… А какой тамъ убили! Сердце остановилось… А только что? Ничего! Поднялся…
А посл театра мы съ Ханочкой опять сидли до утра, и ужъ о чемъ намъ было говорить?
Мы уже не говорили.
Просидли до утра и плакали…
Ну, что-жъ тутъ скрывать? Вдь мы хоронили себя, господинъ судья! Мы свою молодость хоронили, мы другъ друга хоронили, и каждый изъ насъ самого себя хоронилъ…
Судья съ безпокойствомъ выглядывалъ изъ-подъ навса.
Дождь, дйствительно, усилился: пошелъ густо и настойчиво. Видно было, что теперь это уже на сутки. Усилился и втеръ, и еще меньше стало свта…
Борисоглбскій чувствовалъ, что температура у него повышена. Надо было бы поскоре добраться домой, напиться горячаго молока и лечь въ постель. Но не хватало духа прервать Ильюшку.
Судья поставилъ свой облзлый смушковый воротникъ, до самыхъ бровей втянулъ въ него голову и выжидательно уставился на лудильщика.
— Черезъ два дня Ханочка ухала. ‘Въ Кіев,— говоритъ,— тоже есть блошвейныя мастерскія’… Понимаете? Какъ будто только въ этомъ и все дло: гд есть блошвейныя мастерскія… А черезъ два мсяца я уже получилъ письмо, а на марк нмецкій царь. Знаете, который что усы кверху. Это съ дороги написала Ханочка. ‘Это, говоритъ, дорогой мой, послднее мое письмо къ теб. Потому что, говоритъ, это уже такая мука, что больше я уже не въ силахъ: каждый день ходить на вокзалъ и хоть на тотъ поздъ посмотрть, который прошелъ около города, гд ты живешь. Смотрю, а въ думк у меня: можетъ быть, и твои глаза, Ильюша, тоже смотрли на эти вагоны… Я уже не могу выдержать и, не дай Богъ, могу взять и пріхать къ теб, когда это такъ близко,— а это же будетъ новое несчастье для насъ! Такъ ужъ лучше я длаюсь навчно эмигранткой, и съ партіей ду теперь въ Африку, въ Трансвааль, до буровъ, которые воевали съ Англіей. Тамъ тоже есть блошвейныя мастерскія. Больше я теб писать никогда не буду, а сказать теб неправду, въ этомъ письм я не могу, какъ все равно передъ смертью, и знай, что это неправда, что я писала раньше, что я тебя забуду. Я тебя никогда не забуду, какъ я не забуду, что есть солнце на неб, а если Богъ захочетъ меня за это наказать, то пустъ накажетъ, ну, только я скажу Богу, зачмъ онъ такъ поступилъ съ нами. Ильюша, прощай навчно, Хана Штрайхъ’.
По четкости тона, по плавной увренности, съ какой были произнесены послднія слова, было видно, что цитата, очень точна, и усвоена она Ильюшкой твердо, какъ молитва, которую произносишь каждый день, съ дтства.
— Вотъ!— Ильюшка вздохнулъ.— Еще только въ одномъ я васъ, пожалуйста, прошу помочь мн, господинъ Борисоглбскій.— Вы же человкъ высшеобразованный, и кром того — судья. Разсудите же мое безпокойство. Какъ по сорсти: имлъ я право или не имлъ разойтись съ Ханочкой?.. Вдь если взять, напримръ, меня, то я остался дома, у себя въ Россіи, и со своимъ семействомъ. А она такъ должна была ухать съ эмигрантами, я знаю куда? Я знаю къ кому?… ‘Въ Трансваал тоже есть блошвейныя мастерскія’…
Ильюшка нахмурился.
— Я вотъ приду къ себ домой,— продолжалъ одъ,— и тамъ у меня дти, тамъ мой Кругланчикъ. Сейчасъ я до него: ‘кто лучшій нмецкій писатель’? И онъ мн отвтитъ…А потомъ я его научу, и онъ будетъ говорить: ‘есть еще порохъ въ пороховницу’… Уже я и началъ его учить,— такая смхота!.. Вотъ, значитъ, мн есть забавка, есть отдыхъ. Я себ, значитъ, имю свою радость. А она?.. А что съ Ханочкой?.:
Такъ какъ судья молчалъ, то Ильюшка началъ опять.
— Если бы хоть Богъ благословилъ, и она забыла меня!.. Вдь будемъ такъ говорить: это же случается такъ, что двушка полюбитъ кого, а потомъ забудетъ…. Такъ если бы Богъ намъ помогъ, и она бы меня забыла и еще полюбила бы другого, то это была бы намъ радость… Но только Ханочка же не такой человкъ. Ужъ она когда любитъ, то это изъ желза. Навчно. Навчно, какъ само небо. Видите же сами: разв другая такъ мучилась бы и бросилась бы хать туда, въ середку Африки, когда не знаетъ ни людей, ни языка, ничего, и когда ей всего восемнадцатый годъ… Вдь она меня не забудетъ — съ какимъ-то тайнымъ ужасомъ простоналъ вдругъ Ильюшка.— Вдь не забудетъ же!.. Вдь не такой она человкъ!.. Она тамъ будетъ страдать, одна, безъ поддержки, безъ совта, одинокая. А я между тмъ нахожусь тутъ, со своими, съ близкими, и мн въ тысячу разъ легче…
Судья чувствовалъ, понималъ и видлъ, что скорбь Ильюшки дошла до предла. Надо бы утшить парня, помочь ему, облегчить его замученную совсть… Но какъ утшить? И что тутъ скажешь ему?
— Послушайте,— началъ, было, судья. Но тотчасъ же закашлялся. И кашлялъ долго, съ усиліями, такъ что слезы выступили на глазахъ, а на лбу и рукахъ показался потъ… Посмотрвъ въ платокъ на мокроту, Борисоглбскій нахмурился и уныло покачалъ головой. Кровяныхъ ниточекъ было много. Гораздо больше, чмъ на прошлой недл… Придется, видно, попросить отпускъ и на мсяцъ лечь въ постель…
— Послушайте,— опять заговорилъ судья.— Конечно, положеніе у васъ сложное… Да… Но, въ сущности, въ чемъ ваша вина? И что же вы можете сдлать?.. Да… И если, все-таки, тутъ у васъ имются кое-какія радости, семья тамъ, что ли, ну, вотъ этотъ любимчикъ вашъ, Кругланчикъ, какъ вы его называете… то вдь что-жъ?.. уйдете вы въ солдаты, и стало быть, шабашъ… Могутъ васъ послать Богъ знаетъ куда, въ Варшаву скажемъ, или къ Уралу, что ли…
Ильюшка съ выраженіемъ холоднаго страха смотрлъ на судью. Острый носъ его какъ будто еще больше заострился.
— И стало быть, вы и сами врод эмигранта будете,— договорилъ Борисоглбскій.
И когда договорилъ, понялъ, что сказалъ вещь, совсмъ неподходящую. ‘Эхъ, да что же это я, ей-Богу… Тоже утшеніе нашелъ… Глупо. до послдней степени глупо’…
— Да, въ солдаты!— тихо и точно пробуждаясь протянулъ Ильюшка,— Вдь врно: въ солдаты же я… Новобранецъ…
Что-то похожее на удивленіе слышалось въ его голос. А по внезапно и странно измнившемуся лицу Ильюшки можно было заключить, что до этой минуты онъ о солдатчин своей совсмъ не думалъ. Позабылъ о ней… Такъ захватили воспоминанія о прошлыхъ несчастьяхъ, что мысль о бдствіяхъ самыхъ послднихъ дней совсмъ какъ бы выпала изъ головы…
Можетъ быть, оттого еще выпала, что голову затуманили винные пары. Теперь же, когда дйствіе вина прошло, снова вернулась полная ясность въ голову, и вернулась мысль о солдатчин…
— Да, да… конечно… вдь новобранецъ…
Когда судья поднялся и, сгорбившись, медленно, размреннымъ шагомъ побрелъ дальше, направляясь къ своей квартир, за нимъ, какъ и прежде, шелъ Ильюшка. Шелъ молча, сосредоточенно хмурясь…
Отъ опьяннія оставалась только тяжелая головная боль да странное, незнакомое онмніе въ членахъ… Дождь сялъ настойчиво, мрно, не торопясь. Дождь не безпокоился, онъ былъ теперь хозяиномъ положенія. Времени онъ намтилъ себ достаточно, и пока дла своего не кончитъ, до тхъ поръ и не прекратится.
Пьяный мужиченко, разговаривавшій съ тополемъ, остался далеко позади. Вотъ кузня… Вотъ большой пустырь… Вотъ высокій каменный заборъ съ торчащими по гребню остріями, потомъ высокія ворота, и возл воротъ пустая будка…
— Что-жъ, пришли,— негромко и съ выраженіемъ недоумнія на сромъ лиц сказалъ судья — Только, право же, я не понимаю: къ чему вамъ въ арестный домъ? Зачмъ вы просите, чтобы васъ заперли?
— Что?.. заперли меня?!…
— Пойдите къ себ домой, вотъ и все….
Мелькнула у судьи мысль, что не худо бы, собственно, пригласить Ильюшку къ себ, напоить бы и его горячимъ молокомъ, дать ему отдохнуть и согрться. Вонъ вдь и квартира уже видна… Но подумалъ судья, что разсердится жена, и по городу, когда узнаютъ обо всемъ этомъ, пойдетъ еще одна, новая сплетня на его счетъ, хихикать станутъ, подшучивать… Одинъ только бороданъ-исправникъ чего не нагородить!..
— Вдь врно, Илья, идите лучше къ себ… Чепуха: Совсмъ не нужно вамъ никакого арестнаго дома.
Ильюшка посмотрлъ на высокія ворота, на пустую будку около нихъ, на судью… И вспомнилось ему пьяное поведеніе его, дикія обращенія къ городовому и къ судь съ просьбой объ арест…
Что за нелпость!.. Къ чему, къ чему это все?..
Просился подъ арестъ. Говорилъ, что боится пропить свои мдяки, боится надлать шкоды. Вздоръ вдь! Боится онъ не потери мдяковъ, боится несчастій своихъ, боится своей жизни. Отъ нея хочетъ онъ укрыться и спастись. Началъ съ того, что напился, и въ винной одури искалъ спасенія. Не помогло вино. И одурманенной виномъ голов стало казаться, что можно спрятаться въ арестномъ дом. Теперь голова прояснилась, и уже зналъ Ильюшка, зналъ твердо и положительно, что нигд не найти ему забвенія, нигд и никогда…
— Прощайте, господинъ мировой судья,— сказалъ онъ. снимая шапку.— Извините.
Онъ повернулся и пошелъ назадъ къ спуску.
Судья же остался на мст, подл забора съ остріями, подл пустой будки, и задумчиво смотрлъ ему вслдъ.
— А теперь я окончательно простужусь.— думалъ онъ, кашляя.— Надо скоре домой, въ постель, да горячаго молока…
И все-таки стоялъ.
Стоялъ и съ грустью смотрлъ въ холодную муть, гд медленно и постепенно таяла тщедушная фигура Ильюшки.
Кіевъ.