В.Г. Короленко
Новейшая русская история по В.В. Шульгину1
КОММЕНТАРИИ
Новейшая русская история по В.В. Шульгину, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1917
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Короленко В.Г. ‘Была бы жива Россия!’: Неизвестная публицистика. 1917-1921 гг.
Сост. и коммент. С. Н. Дмитриева.
М.: Аграф, 2002.
Недавно кто-то прислал мне нумер газеты ‘Киевлянин’ с очевидным желанием обратить на него мое внимание. В нем была отчеркнута перепечатка моей статьи ‘Кризис’2, появившейся в ‘Русских Ведомостях’, и предисловие к ней В. В. Шульгина3.
Из перепечатки и особенно из предисловия, в котором г. Шульгин просит читателей ознакомиться с моей статьей, я должен заключить, что он признает мой диагноз правильным: русский консерватизм раскалывается между самодержавием историческим, требующим ‘пассивного повиновения’ (подобно тому, как это было когда-то давно в Англии), и повиновением условным, ограниченным отныне Основными Законами и двойственностью Верховной законодательной власти: воля Монарха и воля народа. В качестве одного из лидеров той части консерватизма, которая претерпела эту эволюцию гражданской совести, я упомянул г. Шульгина.
Г. Шульгин признал диагноз правильным, и мне оставалось бы только принять к сведению это признание. Но… он счел нужным прибавить предисловие, которое вносит ‘философию новейшей русской истории’, повергающую прямо в изумление.
Г. Шульгин признает факт, впрочем, совершенно очевидный: прежде он воевал с теми самыми людьми, с коими ныне состоит в союзе. В недавнем ‘диспуте’ между исторической властью и обществом он отстаивал проявления того исторического явления, которое ныне признает негодным. Но он объясняет это тем, что и его бывшие противники, которых он называет общим именем ‘либералы’, теперь не те, что были. По его словам, они показали себя тогда с самой ужасной стороны: ‘Эти люди, ежедневно выносившие протесты против смертной казни, тут же расстреливали городовых на каждом перекрестке’, ‘пламенные обличители еврейских погромов с увлечением уничтожали русские помещичьи усадьбы, называя это занятие ‘иллюминацией’… ‘Люди, домогавшиеся уважения ко всем национальностям, топтали в грязь все русское и самое имя Россия считали некоторым недоразумением’ (ссылка на проф. Кареева!4)… ‘И вот почему, — заключает г. Шульгин, — мы, русские консерваторы, выступили против них, памятуя изречение короля Лира: ‘И злая тварь милее твари злейшей’.
Совершенно обратную картину явила последняя война, она показала, что ‘если изменились мы, консерваторы, то, быть может, еще более изменились либералы’.
Вот, значит, в чем дело. Лидер неоконсерваторов г. Шульгин отошел от старого консерватизма, который сам называет теперь ‘злою тварью’, и пришел к конституционному блоку лишь потому, что и г. Милюков5 с либералами оставили предосудительные занятия в роде ‘убийства городовых на каждом перекрестке’, ‘поджигания помещичьих усадеб’ и ‘топтания в грязь самого имени России’.
Признаюсь откровенно: если мне, как наблюдателю, была интересна новая эволюция г. Шульгина, то это оригинальное его объяснение кажется не менее интересным, хотя и с другой точки зрения. Я, конечно, не считаю себя призванным опровергать по пунктам эту замечательную философию новейшей истории, согласно которой в России не было ничего, кроме ‘звериного консерватизма’ с одной стороны, и людей, ‘убивавших городовых на всяком перекрестке’, — с другой… И что этим с увлечением занимались в свое время нынешние товарищи г. Шульгина по ‘блоку’. Это гораздо лучше меня может сделать, если сочтет полезным и нужным, уважаемый П.Н. Милюков. Я считаю достаточным остановиться лишь на двух пунктах.
Первый относится к умершему, вернее — убитому ‘звериным консерватизмом’ М.Я. Герценштейну6. Это ведь его фразу цитирует теперь г. Шульгин, связывая ее (‘иллюминации’) с призывом к поджогам помещичьих усадеб. На мой взгляд, г. Шульгину должно бы быть стыдно повторять теперь эту клевету на мертвого — клевету, которой слишком долго пользовался звериный консерватизм в своих видах. Стенограммы того заседания — в распоряжении г. Шульгина, и ему легко убедиться, что это был не призыв, а предостережение, предложение реформы для избежания стихийной анархии, а не демагогическое подстрекательство к этой анархии… Очень возможно, что эта фраза стоила Герценштейну жизни, но г. Шульгину после ‘эволюции’ следовало бы пощадить… себя самого от повторения плоской и зловещей клеветы на мертвого.
Переходя к другому пункту, я вынужден извиниться перед читателем: он будет до известной степени личным. Характеризуя то, что было в лагере противников исторического самодержавия в бурные годы, г. Шульгин касается также и писателя Короленко.
Моя статья, вызвавшая отклик г. Шульгина, начиналась с упоминания о том ‘доэволюционном’ времени, когда г. Шульгин предлагал ‘меня, пишущего эти строки, без дальнейших околичностей повесить’7. Это мне казалось довольно характерным, как известная веха, которая, думал я, отмечала тогдашнее настроение г. Шульгина. Он как будто это отрицает. ‘Насколько помнится, — говорит он, — Шульгин никогда не предлагал повесить Короленко без дальнейших околичностей’. Ну, может быть, г. Шульгин соглашался при этом на некоторые околичности, — спорить не стану. Несомненно, однако, что точные отчеты сохранили сущность его пожелания вполне определенно {Заседание Государственной Думы 12 марта 1907 г.}.
Дело, однако, не в этом, а в том, что за этим следует: ‘Шульгин с болью и возмущением говорил в Думе, что писатель, всю жизнь проповедовавший гуманные идеи, до такой степени увлекся политической борьбой, что своими статьями (?) подстрекал банду политических убийц, терроризировавших страну. Из песни слова не выкинешь’.
Нет, эту песню г. Шульгину положительно следовало бы выкинуть из своего послереволюционного репертуара, потому что это — песня заведомо фальшивая и клеветническая. При несколько большей заботе о добросовестности, г. Шульгин должен был знать это. Не буду поэтому повторять то, что уже сказано и доказано8, и приведу здесь лишь следующий небольшой эпизод.
В 1911 году в псковской тюрьме разыгралась истязательская оргия, взволновавшая город до такой степени, что даже правая псковская газета сочла нужным отметить эти события негодующей статьей. Мне пришлось кое-что сказать обо всем этом в столичной печати (‘Речь’, 16-го дек. 1911 г.)9. И тотчас же, конечно, в защиту истязателей на меня обрушился тогдашний официоз, называвшийся ‘Россией’. Не имея возможности опровергнуть факты, полуказенные писатели наполнили заметку неверностями и ‘неточностями’ всякого рода, а в заключение сочли нужным напомнить о филоновском деле: ‘Известный писатель Короленко, соблазненный успехом, который выпал на его долю в деле полтавского советника Филонова, убитого революционным подпольем тотчас же после его статьи {Курсив мой.} и т. д.
На эту инсинуацию я ответил рептильному органу так: ‘Официоз продолжает пользоваться низкой и давно опровергнутой ложью… С тех пор, как она опровергнута (даже судебным исследованием) и опровержение оглашено, {См. мою брошюру ‘Сорочинская трагедия’.} она стала ложью заведомой. Но для российской официозной газеты и это оружие достаточно чисто. Правда, они делают это с похвальной осторожностью: бережно держась у самого порога законно квалифицируемой клеветы, — они извиваются и шипят в сумеречной области ползучих инсинуаций, ядовитых намеков и злословия. Выскажитесь, господа, несколько точнее и определеннее, и я не откажусь еще раз поднять это дело. И еще раз докажу, что, если во всем этом мрачном клубке, начавшемся с произвольных арестов, продолжавшемся буйством толпы, загипнотизированной неизвестным агитатором, и закончившемся еще более мрачными истязаниями сотен людей, стоявших на коленях в снегу… если был среди этого исступления и ужаса голос, напоминавший о законе и пытавшийся стать между револьвером террориста и безнаказанностью вопиющих насилий, — то это был только голос печати и мой, столь усердно оклеветываемого вами Короленка’.
Официоз замолчал, но благодарным мотивом для инсинуации продолжали пользоваться изредка некоторые ‘консервативные’ органы, в том числе ‘Киевлянин’. Вот и теперь г. Шульгин хочет сохранить это слово из своей прежней песенки.
Ну, что ж! Мне остается повторить г. Шульгину и после его эволюции то же, что я сказал рептильным писателям из ‘России’. Я не прибавлю только ничего о суде. Не такие времена, да меня и мало трогает теперь то обстоятельство, что, голосуя с блоком, г. Шульгин продолжает писать историю с гг. Дубровиными и Глинками10… историю, в которой Герценштейны и Милюковы отождествляются с анархистами, поджигавшими помещичьи усадьбы и убивавшими на каждом перекрестке городовых, Кареевы писали ученые труды со специальною целью оплевания русского имени, а я, Короленко, под видом призыва к суду, подстрекал якобы своими статьями ‘банду убийц’. Ему, вероятно, будут аплодировать недавние союзники, а те, кто умеет читать более добросовестно и вдумчиво, будут на моей стороне.
Каждому свое. Общего языка тут нет.
23-го января 1917 года.
1. Публикуется по: Русские ведомости, 1917, No 22, 27 января. Эта статья, написанная Короленко примерно за месяц до Февральской революции, в определенной степени иллюстрирует то предчувствие грозных событий, которое писатель выражал в своих статьях, письмах и дневниковых записях конца 1916-го начала 1917 г. Так, 7 декабря 1916 г. он записал в дневнике: ‘Падение личного престижа царя громадно… Царь добился, наконец, того, что бывает перед крупными переворотами: объединил на некотором минимуме все слои общества и, кажется, народа и дал этому настроению образ и чувство. Заговорило даже объединенное дворянство — недавний оплот реакции…’ (Короленко С.В. Книга об отце. Ижевск, 1968, с. 287.)
2. В статье со знаменательным названием ‘Кризис’ (Русские ведомости, 1917, No 2, 3 января) Короленко писал об усиливающемся ‘кризисе власти’, кризисе идеи ‘исторического самодержавия’, на которой долгие века держалась русская монархия. По словам писателя, время, когда ‘все творила… единая верховная воля, и это требовало от русского человека лишь пассивного, нерассуждаюшего повиновения’, безвозвратно ушло, уступив веяниям ‘гражданской ответственности’. Такой перелом нашел отражение в расколе ‘каменной глыбы российского консерватизма’, один из ярких представителей которого, В.В. Шульгин, сделал шаг навстречу либеральным кругам. Проанализировав эволюцию Шульгина, в конце своей статьи Короленко пришел к пророческому выводу: ‘…С консерватизмом или без него русская жизнь пойдет дальше, и по истечении некоторого времени, короткого или мучительно долгого, спокойного или трагически-бурного, — она определится в таком виде, что от нынешнего российского консерватизма не останется и следа, а консерватизмом будет называться нечто совсем другое…’
3. Шульгин Василий Витальевич (1878—1976) — один из наиболее ярких деятелей монархического движения в России, депутат II, III и IV Государственных дум от Волынской губернии, редактор газеты ‘Киевлянин’, публицист и писатель. С августа 1915 г. входил в ‘Прогрессивный блок’ Государственной думы. Вместе с А.И. Гучковым принял отречение Николая II от престола. После Октября — активный участник белого движения. С 1920 г. в эмиграции, с 1944 г. до смерти — в СССР.
4. Кареев Николай Иванович (1850—1931) — крупный русский историк и социолог, профессор, с 1916 г. член-корреспондент Российской академии, с 1929 почетный член АН СССР. В юности испытал влияние народнических идей. В 1905 г. вступил в ряды кадетской партии, член I Государственной думы. В архиве писателя сохранилось несколько писем Кареева к Короленко (см.: Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (ОР РГБ) ф.135/II, карт. 25, д. 9).
5. Милюков Павел Николаевич (1859—1943) — лидер конституционно-демократической партии России, историк. Министр иностранных дел в первом составе Временного правительства. Участник борьбы против Советской власти, с 1920 г. белоэмигрант. Короленко, относясь с уважением к Милюкову, между тем неоднократно высказывал критику в его адрес как до 1917 г., так и после него. 4(17) марта 1915 г. он писал, к примеру, Я.К. Имшенецкому: ‘Одну кадетскую воинственность никак не возьму в толк. Лезет Павел Николаевич на стену: давайте ему и то, и другое, и знать не хочет, что еще немцы не побиты, а уже от нашего аппетита у друзей союзников колики делаются в животе. Не знаю, — может, это и ‘трезвая политика’, но мне противно от нее до тошноты’ (Короленко В.Г. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956, т. 10, с. 511).
6. Герценштейн Михаил Яковлевич (1859—1906) — экономист, профессор, один из видных деятелей кадетской партии, член I Государственной думы. Автор кадетского проекта аграрной реформы, представленного на обсуждение Думы. ‘Я знал и любил этого человека’, — писал Короленко о Герценштейне в посвященной ему XIII главе очерков ‘Земли! Земли!’ (Короленко В.Г. Собр. соч. в 5-ти т. Л., 1990, т. 3, с 415). Убит 14 января 1906 г. в Териоках (Финляндия) черносотенцами. ‘Правительство покрыло это убийство беззаконием, и главные его вдохновители остались безнаказанными’, — писал об этом Короленко (там же, с. 416). 27 марта (9 апреля) 1918 г., узнав об аресте одного из соучастников убийства Герценштейна, И. Рудзика, писатель отметил в дневнике: ‘Что большевики сделают с этим Рудзиком? Если бы Герценштейн дожил до 1917 года, то, вероятно, был бы убит теми же большевиками вместе с Шингаревым и Кокошкиным. Гамзеи и Рудзики избавили нынешних убийц от лишней работы. Кронштадтские герои, произведшие эти подлые убийства, остались ненаказанными… Почему же большевикам наказывать Рудзиков?’ (Негретов П.И. В.Г. Короленко. Летопись жизни и творчества. 1917—1921. Под редакцией A.B. Храбровицкого. М., 1990, с. 61. Данное издание почти без изменений повторяет книгу ‘Короленко в годы революции и гражданской войны. 1917—1921. Биографическая хроника’. Сост. П.И. Негретов. Под ред. A.B. Храбровицкого. Бенсон-Вермонт (США), 1985. В дальнейшем в комментариях будут делаться ссылки на более доступное советское издание книги).
7. Согласно стенограмме заседания Государственной думы от 12 марта 1907 г. Шульгин выразил пожелание, чтобы казням подвергались ‘не те несчастные сумасшедшие маниаки, которых посылают на убийство другие лица, а те, которые их послали, интеллектуальные убийцы, подстрекатели, умственные силы революции, которые пишут и говорят перед нами открыто… Если будут попадать такие люди, как известные у нас писатели-убийцы…
Голос: Крушеван?
Деп. Шульгин: Нет, не Крушеван, а гуманный и действительно талантливый писатель В. Короленко, убийца Филонова!’ (Короленко В.Г. Собр. соч. в 10-ти т., т. 9, с. 467).
8. Здесь и далее Короленко имеет в виду свое участие в разоблачении тех издевательств и жестокостей, которые были допущены в декабре 1905 г. в Миргородском уезде Полтавской губернии карательной экспедицией, возглавлявшейся статским советником Ф.В. Филоновым и имевшей целью пресечение крестьянских беспорядков. 12 января 1906 г. в газете ‘Полтавщина’ писатель опубликовал ‘Открытое письмо статскому советнику Филонову’, а 18 января Филонов был убит эсером Д. Кирилловым, которому удалось бежать за границу. Писателя обвинили в подстрекательстве к террористическому убийству и привлекли вместе с редактором ‘Полтавщины’ Д.О. Ярошевичем к судебной ответственности. Однако еще в стадии предварительного следствия все факты из ‘Открытого письма’ подтвердились, и дело было прекращено. Сам писатель, выступавший за наказание Филонова законными средствами, осудил его убийство. Вся эта история была подробно изложена Короленко в статье ‘Сорочинская трагедия’, увидевшей свет в журнале ‘Русское богатство’ (1907, No 4) и изданной в том же году отдельной брошюрой (см.: Короленко В.Г. Собр. соч. в 10-ти т., т. 9, с. 423-471).
9. В статье ‘Истязательская оргия’ (Речь, 1911, No 347, 18 декабря) Короленко рассказал о тяжком тюремном режиме, установившемся в Псковской Центральной каторжной тюрьме, опередившей в этом отношении все тюремные централы России. В октябре 1911 г. политзаключенным этой тюрьмы удалось передать на волю обращение ‘Ко всем социалистическим партиям в России и за границей’ с осуждением истязаний, а в декабре того же года провести голодовку, в результате чего тюремный режим был несколько смягчен (см.: Короленко В.Г. Собр. соч. в 10-ти т., т. 9, с. 627— 631).
10. Дубровиными и Глинками по фамилиям лидеров черносотенного движения в России Короленко называет в данном месте статьи представителей российского консерватизма.