Константин Васильевич Мочульский
Константин Васильевич Мочульский
Новая проза
Новая проза
Примечания
Примечания
———————————————————————
Новая проза, Мочульский Константин Васильевич, Год: 1926
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Существует ли новая русская проза? Не хронологически, а качественно новая? Для марксистов этот вопрос разрешайся просто: литература — надстройка над экономикой, новый быт — новая литература. Революция — грань: за ней ‘старый период’, после нее ‘новый’. Ясно, общедоступно… и никого не убеждает. В бесчисленных романах и повестях послереволюционного времени новый быт ‘разливается мощным потоком’, ‘властно ломает все преграды’ и т. д. Небывалое, невиданное: — новые типы, новая обстановка дух захватывает от действительности, превосходящей самую необузданную фантастику и самую невероятную экзотику. Буйство материала… и ‘все по-старому’. Разве не удивительно: новички, дерзновенно порвавшие с прошлым, отрекшиеся от роду и племени, пишут о ‘самоновейшем’, а выходит плохой Чехов и посредственный Короленко?
Марксистам невдомек, что писатель может перелететь на Марс и сочинить роман из жизни марсиан, как это не так давно сделал А. Толстой, и не сдвинуться с мертвой точки, и наоборот — в сотый раз пересказывая избитый сюжет, создать новый литературный жанр. ‘Новое’ и ‘старое’ в литературе не от материала, сюжета или мотива. Об оригинальном быте обычно пишутся банальные рассказы. Вот почему беспристрастному обозревателю современной русской прозы приходится признаться: она вполне консервативна и традиционна: ‘быт’ не помогает, если писатель не умеет ничего из него сделать — материал остается грузным хламом, сваленным в кучу. Инвентари складов — вот де сколько у нас всякого добра! — могут быть любопытны — в житейском плане (как газетный репортаж, частные письма, фактические мемуары).
Наивно смешивать ‘правдивость’ и ‘художественность’. Чека, Комсомол, Наркомпрос — все это, конечно — правда, все это существует, но до сих пор в литературе эти реальности — фантомы, художественно они лишены бытия. И читателю безразлично, ‘с кого списаны’ всевозможные комбриги и ответственные работники, он в них не верит: они — призраки, нечисть. А в Пьера Безухова не верить не может, хотя ‘реально’ он никогда не существовал. В художественной прозе быт — вещь нейтральная. Впечатление ‘жизненности’ не зависит от точного и детального наблюдения, и правдоподобие в литературе особенное: бытописатели Гоголь и Бальзак вовсе не списывают с натуры. Они создают свой мир — воображаемый — который заслоняет мир действительный. И как бы мы ошиблись, если бы стали судить по Гоголю о Николаевской России или по Бальзаку о Франции 20-30 годов! Вот какой творческой концессии современности в новой литературе еще нет. И поэтому она кажется отсталой.
В истории была мировая война и революция — в литературе ни та, ни другая еще не наступили. И может быть никогда и не наступят.
Литература — не зеркало и ничего не ‘отражает’. Современная проза при всем богатстве и разнообразии материала поражает скудостью художественных приемов. Основные виды построения и техники рассказа, выработанные 19 веком, остаются неизменными у эпигонов, попутчиков и пролетарских писателей. Они варьируются, переделываются, но не развиваются. Любопытно, что революционная молодежь, презирающая ‘интеллигентщину’, упорно топчется вокруг чеховской новеллы и тургеневской повести. Это главное течение: — проза бытовая, психологическая с идейным или публицистическим налетом. Сколько теперь в советской литературе — старых усадьб, разоренных крестьянами, дворянских гнезд, сметенных ‘вихрями революции’, сколько ‘лишних людей’, доживающих свой век, интеллигентов, беспочвенных и беспомощных? Автор, конечно, клеймит их, но по традиции ‘поэтизирует’. А девушки, — идеалистки, идущие рука об руку с любимым на ‘новую жизнь’? А Сони и дяди Вани, ‘работающие, работающие’? А Базаровы, ставшие коммунистами и снова отправившиеся в народ? А Рудины, произносящие эффектные монологи на митингах? Всего не перечислишь: — по линии Тургенев-Чехов — строится литературный советский фронт. Вторая традиция — не менее почтенная, восходит к Гоголю и Достоевскому. В ней распоряжается и бесчинствует Андрей Белый: темный, пророческий жар, бредовая лирика, исступленное словопроизводство, рык и зык, не то гения, не то зверя: систематическое изнасилование языка и синтаксиса, таков современный русский ‘романтизм’. Для малых сих — литературного комсомола — великий соблазн. У ‘классиков’, чехово-тургеневской ориентации — скука, дряблость, но благопристойность, у ‘романтиков’ неистовство, скрежет и безобразие.
Наконец, третий ‘путь’. От ‘вяканья’ протопопа Аввакума, через Лескова к Ремизову. Это так называемый ‘сказ’. Мятеж против обезличенного, прилизанного на европейский манер, ‘литературного’ языка’, возвращение к 17 веку, к московскому говору, к русской разговорной речи. Самое жизненное и значительное изо всех течений современности, тут и Замятин, и Бабель, и Леонов, и Зощенко. Настоящих Достижений, правда, еще нет, дети многообещающие, несомненно талантливые, но дальше отца-Ремизова — пока не пошли. ‘Новым’ исправление это — назвать нельзя. Но самая попытка перешагнуть через Петровскую Русь и ‘искусственную литературу’, к национальному стилю и ‘русскому духу’ — уже — выход из тупика. Этому исправлению недостает композиционного стержня: ‘молодые’ увлечены стилистическими узорами и словесными разводами. Слишком уж они ‘затейники и забавники’: мастера расписывать петухов и коньков на крыше дома, все еще остающегося недостроенным.
Впервые: ‘Звено’, No 201 от 5 декабря 1926.
См. продолжение темы в статье ‘Заметки о русской прозе’.
Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский, Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. — Томск: Водолей, 1999. — 415 с., 21 см.