В. А. Зайцев
В. А. Зайцев
НОВАЯ НРАВСТВЕННОСТЬ
НОВАЯ НРАВСТВЕННОСТЬ
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Новая нравственность, Зайцев Варфоломей Александрович, Год: 1882
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Шестидесятники
М., ‘Советская Россия’, 1984.— (Б-ка рус. худож. публицистики).
Старая мораль умерла. Еще во имя ее раздается правосудие, и прокуроры мечут свои молнии, но уже общественная совесть отвергла ее и предала забвению. На двух противоположных концах Европы, в России и во Франции, суд присяжных беспрепятственно заявляет об этом разделе общественной совести с старой моралью, говоря ‘невинен’ там, где она вопиет: ‘распни его!’ Это повторяется так часто, что уже защитники старой морали выступают против самого учреждения присяжных,
Кроме ее сиротеющей челяди, никто, конечно, не пожалеет о покойнице. Это была лицемерная лгунья, весь авторитет ее был основан только на массе тупейших предрассудков. Эта чопорная старая дева учила терпеть проституцию и предавать позору брак, заключенный без участия попа и чиновника. Нана1 гарантирует ей часть ее поклонниц, а Ромео и Джульета для нее dИhanche! {разврат (фр.).} Она учила драконовски карать голодного за покражу куска хлеба и равнодушно смотрела на периодическую гибель сотен рабочих в рудниках для увеличения дивидендов акционеров. Шейлок2 перед ней был только потому неправ, что забыл оговорить в контракте кровоизлияние.
Эта мораль была наследницею длинного ряда других, которые все в свое время жили, судили, рядили, пока, истаскавшись и обветшав, не предавались забвению и не заменялись новой. Были морали, не только допускавшие гладиаторские побоища, но считавшие безнравственным уклонение от них, были морали, требовавшие сжигания детей в руках раскаленного идола и вдов на костре мужа. Каждая из них была продуктом известного общественного строя, резюмировала его идеи и отношения, изменялась вместе с ними и вместе с ними погибла. Так, напр., от Моисеева законодательства до прошлого века лихва во всех моралях признавалась одним из безнравственнейших явлений, каралась и религиозным, и гражданским законом. Вместе с появлением машинного производства и капитализма явилась утилитарная мораль Бентама, признавшая лихву законной, и в настоящее время она открыто делит власть над миром с его старым царем — насилием.
Таким образом мораль так же несовершенна, изменчива, разнообразна, как несовершенны, изменчивы, разнообразны общественные условия и отношения, которые она выражает. Разочарование в них ведет к разочарованию в ней, их отрицание есть вместе с тем и ее отрицание. Но как, помимо всех временных и изменчивых форм и условий социальной жизни, всегда остается неизменным и вечным факт общежития, без которого человек немыслим, так и помимо разных условных, меняющихся моралей остается факт человеческой нравственности, без которой человек является уродом. Как мораль порождается известной социальной формой, так нравственность есть результат самой общественности, и потому она вечна. Нравственность в человеке есть совокупность понятий ого о нормальных отношениях своих к другим людям, эти понятия поселяются в нем и прививаются ему отчасти бессознательно, в детстве, как понятия времени и пространства, отчасти вырабатываются в нем сознательно, когда он начинает мыслить. Нравственный человек тот, который имеет довольно самообладания, которого я довольно энергично, чтобы следовать этому своему идеалу нормальных отношений к людям, не давая минутным интересам, вспышкам животного эгоизма, увлечениям физических страстей отвлекать себя от него. Нравственный человек — человек сильный. Безнравственный человек также поклоняется идеалу нравственности, но его задерживающие центры слишком слабы, чтобы противиться рефлективным движениям животного инстинкта. Отсутствие нравственного идеала есть психическая болезнь, известная в психиатрии под именем schizophrenia {шизофрения (лат.).}, и совершенно аналогичная с другими уродливыми дефектами и атрофиями. Такие люди так же редки, как безголовые, безногие и безрукие от природы люди или как слепорожденные. Недавно, впрочем, один психиатр (г. Якоби)3 доказал, что это уродство развивается роковым образом, как скоро человек будет изъят из своего нормального состояния общежития. В таком ненормальном положении находятся Робинзоны на необитаемых островах и тираны в своих дворцах. И Робинзон, и тиран совершенно изолированы от людей, живут вне человеческих отношений, правда, тирана окружают человеческие существа, но он не имеет к ним тех отношений взаимности, которые связывают всех людей друг с другом. Если тиран вышел из общества и, стало быть, имел нравственный идеал, он скоро атрофируется в нем от бездействия и уже не передается наследственно его детям, которые не могут и приобрести его извне, таким образом, уже во 2, 3 поколении являются такие уроды, как Калигулы, Комоды и ныне благополучно царствующие потентаты4, и чем дальше, тем безголовее, пока не прекратится неживучая порода монстров.
Но оставим уродов. Нормальные люди одной эпохи и одинакового общественного положения имеют в огромном большинстве одинаковые нравственные понятия, потому что хотя в выработке их и участвуют индивидуальное мышление, по главная масса их дается общими впечатлениями более или менее одинаковыми. Поэтому огромное большинство современников одного общества руководствуются одною моралью, вместе идут за ней и вместе бросают ее, когда обнаруживается ее ложь. Тогда наступает тяжелое, роковое переходное время, когда старая мораль умерла, а новая еще не укрепилась, не выяснилась, не приобрела авторитета и господства над умами. Против людей, открыто отвергающих старый общественный строй, а следовательно, и вытекающую из него мораль, раздаются обвинения в безнравственности. Я говорю не о тех заинтересованных обвинениях, которые бессмысленно слышатся из пастей продажных и бессовестных защитников старого порядка, защищающих его по стольку-то за строчку и повторяющих один за другим избитые фразы о развращенности подрывателей основ, эти кликуши не заслуживают, чтобы о них говорить. Я говорю о людях, глубоко убежденных в негодности старого порядка и его морали, но которые тем не менее смотрят со страхом на отсутствие всякой определенной нравственности в переходный момент. Так, напр., Андре Лео5 так начала ряд своих статей о ‘Новой Морали’: ‘Страшный разброд, в котором мы живем с тех пор, как не существуют более старая вера и старая нравственность, есть зло и болезнь нашего времени, в нем и тайна пашей слабости в то время, когда дело наше имеет за себя и дряхлость старого порядка, и число, и общий интерес, и право, и силу вещей, двигающую ныне человека на новые пути. Слишком многие из нас довольствуются простыми отрицаниями, слишком многие, конечно мужественные и искренние, полагают, что достаточно знают, что нужно делать, если знают, что нужно уничтожать. Это просто, но этого недостаточно’.
Вот что говорит писательница, которая сама принадлежит к партии, обвиняемой в безнравственности. Но что же делать? Мораль есть выражение известного общественного строя. Новый строй, который должен заменить разрушаемый старый, существует пока только в теории, породить новую мораль он еще не может, логикой мы можем заранее угадать черты этой новой морали в том виде, как она должна вытечь из известных нам в теории новых, социальных основ. Но жить и руководствоваться ею мы не можем, такая попытка была бы так же наивна, как попытка устраивать в старом порядке образчики нового, Икарии, фланстеры и коммуны, эти попытки принадлежат к периоду социализма мечтательного, можно сказать, религиозного, а не научного, и разумеется были обречены на полнейшее фиаско. Андре Лео в своих статьях именно и старается очертить начала той новой морали, которая вытечет из будущего нового строя общества, но верно или неверно указывает она их, во всяком случае эти указания не пополняют того недостатка, на который она жалуется. Для нас эта мораль не может существовать, как бы не была она верна для будущего человечества.
Откуда же взять мораль? Из положений общей, вечной нравственности? Но они слишком общи, чтобы иметь практическое значение. Истинны правила: ‘Поступай с другим так, как желаешь чтобы с тобой поступили’, ‘Возлюби ближнего своего как самого себя’, ‘Все за одного, один за всех’ — но далеко ли уйдешь с ними в обществе насилия, хищничества, предательства, лжи? В нравственности, как во всем, временная условная форма нераздельна с вечным абсолютным содержанием, только извлекатели квинтэссенций делают между ними различие: нравственность вечна и абсолютна, но является всегда в определенной форме какой-нибудь условной морали, как и вечный факт общежития, из которого она вытекает, является в конкретной форме известного социального быта, поэтому отвлеченная, абсолютная нравственность не может никак заменить недостаток положительной морали.
Люди, которые, подобно мне, были молоды 20 лет тому назад, в начале 60-х годов, в увлечении борьбы против старой, заеденной трихинами морали, довольствовались тем отрицанием, о котором говорит Андре Лео. Мы прошли в школе старой нашей наставницы такие тиски, что думали только, как бы вырваться на свободу. Свободы? Свободы! думали мы, свободы от всего, на свободе все само собой хорошо устроится. Иные из нас, как Д. И. Писарев, доходили до отрицания всякой абсолютной нравственности, до проповедывания полнейшего индивидуализма в понимании добра и зла. Мы боялись слов ‘долг’, ‘обязанность’, ‘право’, прибегали к перифразам, когда наталкивались на эти слова. Я не жалею об этом увлечении, я считаю его естественной и необходимой фазой развития, но нельзя не сознаться, что оно приводило к печальным недоразумениям и злоупотреблениям. Один так называемый женский вопрос дал множеству самых пошлых дон Жуанов возможность разыграть под личиной свободомыслия множество пошлейших историй. Человек, которого уже, конечно, никто не заподозрит в умеренности, покойный друг мой, М. А. Бакунин, писал в хранящемся у меня частном письме в ответ одному из ярых обвинителей молодежи в безнравственности: ‘Старая нравственность, основанная на религиозном, патриархальном и словесно-социальном авторитете, безвозвратно рушилась. Новая далеко еще но создалась, она предчувствуется, но так как действительно осуществить ее может только коренной социальный переворот и не одно лицо, отдельно взятое, не в силах ее создать, она еще не существует, молодое поколение ее ищет, но еще не нашло, отсюда колебания, противоречия. Все это правда и все это очень неприятно, больно и грустно, но натурально и неминуемо’.
Письмо это писано в 1867 году. С тех пор прошло еще 10 лет в тщетных исканиях новой нравственности. Наконец она явилась сама собой, как скоро возникло необходимое для выработки ее общество. Мы, люди 60-х годов, протестовали по мере сил наших, страдали, жертвовали, но все это делалось вразброд, пассивно, как агнецы шли мы на заклание за наши убеждения, но как ни многочисленны были закалываемые жертвы, все они были одиночны. Мы так же не составляли воинствующего лагеря, как олени парка перед охотниками. Происходила не борьба, а травля. Наконец, по сигналу героини, имя которой будет жить в памяти цивилизованных народов, как имена Гармодия и Телля, такое пассивное положение прекратилось. Против лагеря ‘обагряющих руки в крови’ восстал строем ‘стан погибающих за великое дело любви’, погибающих не пассивно, а с честью, в сильной, порой победоносной борьбе.
В одно поистине прекрасное утро лагерь старого порядка, лагерь старой морали, лагерь шпионов, прокуроров, крепостников, обратившихся к буржуазному идеалу, буржуазов, раскаявшихся в отрицании крепостничества, лагерь всяких ликующих, вместо пассивной массы, с которой он привык иметь дело, увидел против себя настоящее общество среди общества, увидел людей, тесно сплоченных общей целью, общим идеалом, общими чувствами и понятиями, одним словом, всеми связями, конституирующими общество.
Раз явилось новое общество, явилась в нем и новая мораль. Эта мораль до сих пор не формулирована ни в каком декалоге, не начертана ни на каких скрижалях. Дураки до сих пор могут поэтому повторять, что мы не признаем никакой нравственности, что, отвергая старое, мы ничем не заменяем его. Единственный писатель, почуявший новую нравственность, г. Тургенев, не мог или не умел выставить ее (в романе ‘Новь’) иначе, как в самых тусклых чертах. Но и в своих бледных или карикатурных обликах он провел мысль, что истинная, вечная нравственность вся целиком перешла на сторону новой морали, оставив совершенно людей старой морали. Эта основная мысль проведена так ясно, что я своими глазами созерцал пену у рта ‘ликующих и праздно болтающих’, когда они восклицали: ‘Стало быть, выходит, что мы все подлецы, а те все честные!’
Отметить главные черты этой новой морали и есть задача настоящей статьи.
Так как всякая мораль есть выражение породившего ее общества, то понятно, что мораль общества по преимуществу воинствующего носит воинствующий характер. Как первый проповедник христианской морали, бывшей при нем тоже новой, провозглашал: ‘Кто не за нас, тот против нас’! — так и новая нравственность берет за основание правило: ‘Благо есть то, что служит революции или вредит старому порядку, зло есть то, что вредит революции или служит старому порядку’. Ханжи нравственности, потому что нравственность еще более чем религия имеет своих ханжей, готовы будут поднять крики о безнравственности этого принципа. Стало быть, скажут они, вы отрицаете даже положение той вечной и неизменной нравственности, с признания которой вы начали? Вы отрицаете ее безусловность, принимая или отвергая ее правила, смотря по их пригодности или непригодности для ваших целей?
Мы ответим этим ханжам, покажите нам какую бы то ни было мораль в истории, какое бы то ни было нравственное учение, которое поступало бы иначе. Абсолютная нравственность гласит: не убий! И тот же человек, который начертал ее на скрижали, вслед за тем велит своему народу избить 23 тысячи мятежников. ‘Убийца — преступник’,— говорит мораль прокуроров и тут же, обращаясь к солдату, прибавляет: ‘Ты будешь преступник, достойный казни, если по команде начальства не убьешь брата твоего, стоящего в рядах бунтующей толпы’.
Есть много других фактов, которые сами по себе индифферентны и потому общей нравственностью вполне допускаются, но которые оказываются несовместимы с моралью борющегося общества. Возьмем, наприм., патриотизм. Чувство невинное, даже, пожалуй, похвальное. Не признавать в природе вида лучшего, как вид Москвы с Воробьевых гор, не признавать иного кваса, кроме московского, не знать зрелища более возвышающего душу, как зрелище пасхальной процессии в Кремле,— все это дышит безобидностью и святой простотой. Но ежели у этой божьей коровки вырастает жало скорпиона, если она вносит разладицу, воскрешает затихшие распри, силится раздуть искру потухших антисоциальных предрассудков и страстей, тогда она делается глубоко безнравственной и требует позорного клейма.
Такова новая нравственность. Она уже есть, живет и повелевает нами. Сознательно или бессознательно, мы следуем и повинуемся ей. Новое поколение, растущее теперь, всасывает ее с молоком, воспринимает с первыми впечатлениями, и в нем она будет действовать со всей силой категорического императива. В нас же она еще не может иметь этой силы, потому что мы восприняли ее уже сознательным мышлением. Чтобы еще в нашем поколении приобрести эту силу, ей необходимо вооружиться тем, что всегда дает силу всякой новой морали — нетерпимостью. Провозгласим же нетерпимость. Ханжи опять говорят против этого. Они искусно смешивают нетерпимость в деле веры с нетерпимостью в вопросах нравственности и стараются подвести вторую под непопулярность первой. Но в этом громадная разница. Вера не зависит от воли, и потому здесь нетерпимость — гнусная бессмыслица.
В нравственности потачка злу есть сообщничество, отрицание нравственности, и потому здесь терпимость безнравственна. Будем нетерпимы не только ко всякому положительному злу, но и к индифферентным самим по себе фактам, если они прямо или косвенно служат тому, что мы признаем ложным, безнравственным. Всякая потачка злу есть измена благу, преступление против духа истины, тот Иудин грех, который не прощается.
Впервые опубликовано в журнале ‘Общее дело’ — 1882, No 47.
1 Нана — героиня одноименного романа Э. Золя.
2 Шейлок — персонаж пьесы Шекспира ‘Венецианский купец’, ростовщик.
3 Якоби Павел Иванович (1842—1913) — революционер, публицист, врач. Член ‘Земли и воли’, участник польского восстании 1863—1864 гг. В печати выступал со статьями по этнография, общественной гигиене, психиатрии.
4 Потентаты — властители (от латинского potentatus — верховная власть).
5 Андре Лео — (настоящее имя Леони Шансе) (1829—1900) — французская писательница (романы ‘Скандальный брак’, 1862 и ‘Развод’, 1866). Участница Парижской Коммуны.