НОВАЯ.
НОВАЯ.
(Разсказъ).
I.
I.
II.
II.
В. Харузина.
‘Юный Читатель’, No 13, 1906
Новая, Харузина Вера Николаевна, Год: 1906
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Входить мачехой въ свою новую семью очень тяжело, особенно, когда знаешь, что въ новомъ дом встрчаютъ пришелицу недовріе и нелюбовь. Это чувство туманило молодое счастье Софіи Владиміровны, и она входила въ домъ своего мужа серьезная и задумчивая. Ей стоило взглянуть на встрчавшую ее маленькую падчерицу, одиннадцатилтнюю Надю, чтобы понять, какъ трудно ей будетъ первое время. Двочка, сжавъ руки въ кулачки, блдная, не по дтски серьезная, сомкнувъ губы, враждебно смотрла на нее.
Съ перваго же взгляда на это напряженное дтское личико, Софіи Владиміровн стало страшно жаль двочки. Ей хотлось бы прижать ее къ себ, успокоить, сказать, что она будетъ ее любить…
Но когда Софія Владиміровна наклонилась къ Над и, ласково посмотрвъ ей въ лицо, поцловала — Надя вся содрогнулась, какъ отъ непріятнаго прикосновенія. Она почти непроизвольно отвернула свое лицо, такъ что Софія Владиміровна могла только поцловать ее въ блдную щечку. Но Софія Владиміровна не почувствовала обиды. Она видла, какъ дрожали похолодвшія ручки двочки, какъ болзненно блестли темные славные глазки, какъ сжимались губы, боясь выдать дрожь отъ душившихъ рыданій. Если бы она могла, если бы только двочка допустила это, какъ бы нжно она обняла ее.
Дтство Нади было одинокое. Мать она рано потеряла, отецъ рдко бывалъ дома, занятый разъздами по больнымъ. Днемъ къ Над приходила учительница, которая занималась съ ней и водила ее гулять. Потомъ она уходила, и двочка часто оставалась одна. Надя выросла тихимъ, замкнутымъ ребенкомъ. Иногда отецъ по вечерамъ сидлъ дома. Но онъ возвращался усталый, вытягивался въ кресл у себя въ кабинет и молча читалъ, куря одну папиросу за другой. Надя, не смущаясь молчаніемъ отца, забиралась въ другое кресло тоже съ книгой въ рукахъ. Иногда она читала, иногда, опустивъ книгу на колни, думала, поглядывая своими умными, серьезными глазками на отца. Глубокая тишина стояла въ кабинет, клубы дыма вились вокругъ кресла Ивана Сергевича, поднимались вверхъ струйками, которыя распускались затмъ въ голубоватую пелену, все больше заволакивающую комнату. Шуршали газета или перевертываемые листы книги. Надя сидла, забившись съ ногами въ широкое кресло, и ей было хорошо.
Приходило время пить вечерній чай. Иванъ Сергевичъ поднимался съ кресла, и, похлопавъ по плечу выбравшуюся изъ своего укромнаго мстечка Надю, говорилъ:
— Скучно, Надекъ?
Но ей не было скучно. Вечеръ, проведенный, хотя и въ молчаніи, съ любимымъ отцомъ былъ ей радостью. Вдь и это случалось не каждый день. Надя не знала шумной, веселой жизни другихъ дтей и была довольна своей. Жить бы такъ всегда.
А тутъ — все должно повернуться вверхъ дномъ оттого, что папа женится. Придетъ новая, и все устроитъ по новому. Одни толки прислуги способны были навести смущеніе.
— Встимо, барышн плохо придется отъ мачехи, говорила кухарка.— Мачеха не то, что родная матушка.
— Вотъ погодите ка, новая мамаша прідетъ, она — васъ, повторяла горничная, когда относилась неодобрительно къ какимъ нибудь дйствіямъ Нади.
— Охъ, сиротъ всегда жаль, вздыхала добросердечная кухарка.— Какое ужъ имъ житье при мачех.
— Приструнитъ васъ новая мамаша, общала горничная.
Въ душ Нади создавались мрачныя картины. Въ ея жизнь врывались до сихъ поръ неизвстныя ей чувства страха, неувренности, беззащитности. Вдь защитить ее могъ одинъ отецъ, а онъ самъ приведетъ въ домъ эту новую, для которой радость будетъ ее мучить. Глубоко обиженная въ душ, Надя замкнулась въ себ, маленькая и слабенькая, одна выносила нелегкія мученія.
Теперь, когда, наконецъ, эта новая впервые переступила порогъ ихъ квартиры, Надя вся напряженно, тревожно всматривалась въ мачеху. Какая она? Злая?
Но даже непріязненно настроенный человкъ не могъ усмотрть въ Софіи Владиміровн признаковъ будущей мучительницы. Она была — высокая, стройная, пріятная плавностью спокойныхъ движеній. Ея матовоблдное лицо обрамляли очень густые темные волосы, гладко зачесанные назадъ, а глаза, срые, умные и добрые, смотрли серьезно и честно въ глаза говорившему. Вру внушала она вся, поступью, взглядомъ и рчью -точно при ней и съ ней могъ быть всякій покоенъ.
Она вошла въ домъ, и словно сейчасъ же почувствовалась хозяйка. Какъ будто она давно жила здсь. И сла за столъ, и стала разливать чай такъ, что стало вдругъ уютно въ этой казавшейся прежде холодной столовой. Но сердце Нади все больше давило чувство щемящей тоски. Она сидла блдная передъ своей чашкой и на вопросы Софіи Владиміровны отвчала односложно и такъ непривтливо, что отецъ, наконецъ, строго прикрикнулъ на нее:
— Смотри у меня, Надежда.
Но Софія Владиміровна перевела на него свой спокойный взглядъ, въ которомъ выражалась просьба — и онъ стихъ.
Над это нмое заступничество было горькой мукой. Она желала одного, чтобы поскоре окончился чай.
Не прошло и полутора часа съ прізда молодыхъ, какъ раздался звонокъ: Ивана Сергевича просили къ больному.
Онъ болзненно поморщился.
— Господи, въ такой день. Нельзя вздохнуть.
Но Софія Владиміровна сказала ласково.
— Позжай — можетъ быть, ты тамъ очень нуженъ. А я пока разберусь немного.
Снова успокоительная доброта прозвучала въ ея голос.
Софія Владиміровна пошла провожать Ивана Сергевича. А Надя тихонько выскользнула изъ комнаты: ей не хотлось оставаться съ глаза на глазъ съ мачехой.
Она пошла, не зная сама куда. Она чувствовала себя затравленнымъ зврькомъ. Ей некуда было дваться, спрятаться, негд остаться одной. Съ прізда той, ‘новой’, вся квартира точно сразу отошла въ ея владніе.
Надю никто не преслдовалъ. Она постояла въ своей комнатк. Все тихо — не слышно непріятныхъ ей шаговъ. Заняться чмъ нибудь?— ей было не до того. Надя стала глядть въ окно, безъ всякаго интереса. На сердц было тоскливо. Ее влекло въ т комнаты неудержимое любопытство. Она пошла туда.
Она шла осторожно и медленно, готовая при первомъ шорох повернуть и бжать. Но ей непреодолимо хотлось видть ту, новую.
Надя прошла переднюю, гостиную, столовую — никого не было. Она тихонько подошла къ дверямъ спальни — мачеха была тамъ. Надя приблизилась такъ тихо, что Софія Владиміровна ничего не слыхала.
Она была занята разборкою вещей и не догадывалась, что сзади нея, у дверей, стоитъ двочка, принявшая ее такъ враждебно и такъ страдавшая отъ ея присутствія, и что эта двочка наблюдаетъ упорнымъ взглядомъ за каждымъ ея движеніемъ.
— Устраивается. Платья вынимаетъ, подумала Надя.
Но Софія Владиміровна длала другое. Она открыла картонку и изъ нея вынула тщательно уложенные два образа въ ризахъ. Плавно двигаясь, она подошла къ недавно поставленному въ углу, еще пустому кіоту и установила ихъ. Потомъ изъ другого картона вынула внчальныя свчи и поставила ихъ возл иконъ. Ботомъ остановилась въ задумчивости…
Но тутъ Надя сдлала движеніе и задла за что то.
Софія Владиміровна разомъ обернулась. Надя пустилась въ бгство.
— Куда ты, Надя? Надя! слышалось за ней.
Надя бжала, какъ отъ неминуемой опасности. На этотъ разъ мачеха шла за ней. Шаги ея были легкіе и скорые, но поступь — твердая, человка съ сильною волей.
Надя пробжала столовую, гостиную, переднюю — дальше, куда дальше? Она вбжала въ кабинетъ отца. Отсюда не было другого выхода. Какъ зврекъ, котораго вотъ вотъ поймаютъ, она бросилась на диванъ, забилась въ его уголъ, крпко ухватившись обими руками за его ручку. Какъ звренышъ, она глядла блествшими глазами, судорожно сжавъ губы на подходившую мачеху.
— Надя, куда же ты бжишь отъ меня?— спросила Софія Владиміровна. Голосъ ея, ровный и мягкій, звучалъ лаской.
Надя молчала.
Софія Владиміровна опустилась на кресло возл дивана, рядомъ съ забившейся въ уголъ Надей.
— Надя, сказала она, помолчавъ немного и взглянувъ на двочку своими спокойными глазами,— я тебя такъ понимаю…
И помолчавъ еще немного и какъ будто ршившись, она продолжала:
— Я понимаю все, что ты чувствуешь, потому что пережила тоже самое…
Темные, умные глазки взглянули на нее съ любопытствомъ. Софія Владиміровна перевела дыханіе и начала.
— Мн было столько же лтъ приблизительно, какъ теб… У тебя вотъ одинъ папа, у меня была одна только мама… Я отца своего не помнила совсмъ… Я теб все разскажу подробно, Надя… Мы жили, сколько я себя ни помню, втроемъ: мама, старушка-тетушка и я. Жили очень тихо, въ маленькомъ город, въ маленькомъ домик, знакомыхъ у насъ почти не бывало. Но мое дтство, Надя, было очень счастливое. Мама моя жила только для меня. Не знаю, какъ это длалось, но не помню облачка огорченія въ дтств. Мама снисходила къ моимъ недостаткамъ — меня не бранили, не наказывали. Правда, въ такой обстановк не приходилось какъ то быть капризной, непослушной. Очень жаль было огорчить маму. Она была такая кроткая, добрая. Тетушка называла ее ангеломъ.
По лицу Софіи Владиміровны прошло страданіе. Говорить ей было, видимо, трудно, но она пересилила себя и продолжала.
— И вотъ, началъ у насъ бывать новый знакомый, Петръ Александровичъ. Я его полюбила сразу. Онъ былъ такой занимательный. Онъ много возился со мной, строилъ мн домики изъ старыхъ картоновъ для моихъ куколъ, научилъ меня изъ спичекъ и горошинъ сдлать имъ мебель для гостиной. Онъ прекрасно разсказывалъ. Бывало, онъ придетъ, а я не отстаю отъ него: ‘разскажите, разскажите!’ Онъ начнетъ со сказки — откуда, казалось, онъ ихъ только бралъ? Оказывается, онъ сочинялъ ихъ самъ — я, право, не читала такихъ въ книгахъ. Начнетъ съ заколдованной царевны и перейдетъ къ древнему Египту, къ пирамидамъ, къ Индіи, въ Грецію, древній Римъ. Много я новаго тогда узнала и интереснаго. Я почти весь вечеръ, бывало, отниму у него — а онъ не сердится: говоритъ, спокойно улыбается, а мама и тетушка слушаютъ, и я вижу, имъ всмъ пріятно, что мн весело. Потомъ подадутъ самоваръ, меня напоятъ чаемъ — и мн пора идти спать. Я лягу, но мн страшно одной въ спаленк, хотя тамъ горитъ лампадка, и я прошу открыть дверь. Я засыпаю не сразу — и въ открытую дверь, черезъ комнату тетушки, вижу, какъ они сидятъ втроемъ за столомъ. Тетушка разливаетъ чай, а мама работаетъ и слушаетъ Петра Александровича — и по лицу ея я вижу, что и ей интересно то, что онъ говоритъ. Иногда Петръ Александровичъ начнетъ читать имъ что нибудь вслухъ. Я не все понимаю, но у него голосъ пріятный, и мн нравится особенно, когда онъ читаетъ стихи. Нравится это, я вижу, и мам.
Софія Владиміровна опять перевела дыханіе.
— Петръ Александровичъ сталъ у насъ бывать все чаще. Иногда онъ не придетъ, и намъ всмъ недостаетъ его.
— Что это онъ не идетъ? говорю я и прижимаюсь, скучая, къ мам.
— Правда, лучше, когда онъ съ нами? спрашиваетъ меня вполголоса и какъ будто нершительно мама.
Я отвчаю увренно:
— Конечно.
А тетушка поддакиваетъ, покачивая головой:
— Хорошій онъ человкъ, Петръ Александровичъ.
Софія Владиміровна остановилась на мгновеніе.
— Ну вотъ, продолжала она, проведя рукой по глазамъ,— разъ вечеромъ мама пришла какъ всегда уложить меня. Она сла на свою постель — моя была противъ ея кровати — и, глядя на меня, какъ то особенно, сказала:
— Соня, я теб хочу сказать… я хочу выйти замужъ за Петра Александровича.
Я не помню, что сразу сталось со мной. Я вскочила на своей кровати. Наврное, видъ у меня былъ страшный, потому что мама моя ужасно испугалась. Но у меня было чувство, будто кто то вдругъ, неожиданно, крпко схватилъ меня за сердце, и мн было отъ этого очень больно.
Бдная мама моя поблднла.
— Соня, что съ тобой, перекрестись. Я тебя напугала сразу, дтка.
Она хотла обнять меня. Но я…. я отшатнулась отъ нея и зарылась головой въ подушки.
— Ты, ты… ты выйдешь замужъ, а я, я… Ты меня оставляешь.
Она нагнулась ко мн — сколько ласки было въ ея объятіи.
— Соня, Богъ съ тобой, дтка… мн тебя оставить!
Я не знаю, что было тогда со мной. Точно злыя силы охватили меня. Я не хотла отвчать лаской на ея ласку. Я чувствовала, что длаю ей больно, но не хотла поступать иначе — а у самой такъ болло, болло сердце.
— Оставишь, да… ты меня теперь разлюбишь. Ты говорила, что я у тебя одна, а вотъ неправда, неправда.
— Но, Соня, вдь это Петръ Александровичъ. Онъ такъ тебя любитъ, онъ будетъ теб отцемъ.
— Мн его не надо. У меня ты и больше никого мн не нужно.
— Но ты сама говорила, что любить Петра Александровича.
— А теперь не люблю, терпть его не могу, кричала я въ изступленіи. Я думала, онъ — другой. Онъ отнимаетъ тебя у меня, онъ — нехорошій.
Тетушка испуганно заглянула въ дверь, но мама сдлала ей знакъ уйти, оставить насъ вдвоемъ.
— Соня, образумься, кротко и скорбно сказала мама.
Я вскочила и бросилась къ ней на шею. Слезы ручьями полились у меня изъ глазъ.
— Мама, мама, родная, дорогая, драгоцнная, не надо, не надо, рыдала я какъ безумная.
— Соня… ты не хочешь моего счастья?
— Не надо, не надо, повторяла я свое.— Золотая моя… Тогда не будетъ то, будетъ другое… Мама, я не смогу… я не могу.
Я билась у нея на рукахъ въ судорожномъ плач. Я чувствовала, какъ ея шея, какъ плечи ея мокры отъ моихъ слезъ. Я отрывала на минуту свое лицо и снова утыкалась имъ въ маму. Я вся горла и сквозь кофту и рубашку чувствовала на своемъ жаркомъ тл свжее прикосновеніе ея ласкающихъ рукъ.
Я не помню, сколько времени это продолжалось, долго ли она уговаривала меня — и вдругъ я услыхала:
— Хорошо, Соня, этого не будетъ.
Но сихъ поръ, до сихъ поръ слышу, какъ сказала она эти слова. Такъ ужасно просто и спокойно. Даже тогда меня это поразило, и у меня сразу оборвались слезы. Я взглянула на нее — мн не забыть ея лица, совершенно блднаго, съ необычной ршимостью въ кроткихъ глазахъ. Это новое выраженіе испугало меня. Испугъ, наврное, отразился у меня на лиц, а она уже наклонялась ко мн, утшая, стараясь измнить свое лицо.
— Успокойся, дтка, все будетъ попрежнему.
Я бурно обняла ее. Я плакала снова, но легкими слезами.
— Мамочка, родная…
Она еще нкоторое время уговаривала меня, потомъ опустила меня на подушки.
— Спи теперь, постарайся уснуть, дтка. Ничего не будетъ. Будто бы этого разговора у насъ съ тобой не было.
Она покрыла меня одяломъ, а я тряслась подъ нимъ, какъ въ лихорадк. Она набросила на меня еще теплый шерстяной платокъ, она держала мои руки въ своихъ, гладила ихъ, гладила мои волосы. На ея лиц я читала теперь одну нжность, одну горячую любовь ко мн.
Не знаю, скоро ли я заснула, но, пока не заснула, я видла ея любящій взглядъ, обращенный на меня, и она сидла на краю моей постели. Я вздрагивала во сн и просыпалась. Свча стояла на комод, заслоненная чмъ то — какъ тогда, когда я бывала больна, и мама моя, такъ же, какъ при моей болзни, стерегла меня. Она сидла уже у себя на кровати и о чемъ то думала, поникнувъ низко головой. Я жалобно вскрикивала въ полусн:
— Мама, мамочка?
Она быстро наклонялась и шептала мн:
— Я тутъ, дтка, спи.
Я засыпала, крпко держа ея руки, не желая выпускать ихъ — и она освобождала ихъ осторожно, когда я уже спала.
Одинъ разъ я проснулась. Свчка уже не горла. Въ комнат стоялъ лишь голубоватый свтъ лампадки. И я увидала вдругъ: мама на колняхъ стояла возл моей кровати и, упавъ головой на мою руку, цловала ее и плакала. Можетъ быть, отъ этого поцлуя я и проснулась. Это все было какъ въ полусн. Я прошептала: ‘мама’ — и тотчасъ же заснула опять.
Опять замолкла Софія Владиміровна.
Надя не шелохнулась. Только ея пристальный взглядъ Софія Владиміровна чувствовала на себ.
— Мама моя сдержала слово, продолжала Софія Владиміровна.— Больше ни разу у насъ съ ней не было разговора объ этомъ. Словно это былъ только страшный сонъ, какіе мн случалось видть, когда — будто падала съ высоты или тонула. Я крикомъ громко звала тогда маму мою на помощь — и она вскакивала съ постели, наклонялась такъ-же ко мн съ любовью, цловала меня и укрывала одяломъ. Только вечеромъ на слдующій день, я, лежа въ своей кровати, слышала отрывки разговора мамы съ тетушкой. Тетушка волновалась, что съ ней рдко случалось, даже сердилась.
— Себ на голову воспитываешь, матушка. Что на нее глядть? Разв она понимаетъ теперь? Отказываться отъ своего счастья.
Я поняла, что тетушка говоритъ противъ меня. Я крпко на нее обидлась. Приподнявшись немного, я впилась глазами въ маму — что она? она что скажетъ? Она отвтила такъ тихо, что я не слыхала ничего. Но ея лицо при этомъ осталось наклоненнымъ къ работ, низко, низко — и такъ спокойно кротка была вся ея фигура, что я поняла: она не измнила.
Тетушка сердилась на меня и я на нее. Лишь черезъ нкоторое время усиліями мамы мы помирились. Но мама моя за то была вдвое нжне ко мн. А я ходила за ней, какъ тнь, я торжествовала внутри и не хотла отпускать ее отъ себя на шагъ. Но на душ у меня было смутно и тревожно — я не умла объяснить себ почему. У меня было такое чувство, какъ когда я бывала въ чемъ то виновата, и мама, по доброт своей, не длала мн заслуженнаго упрека или замчанія. Я старалась что то загладить передъ ней и чаще къ ней ласкалась. Безъ всякой видимой причины я бросалась къ ней на шею: ‘Мама’! Она обнимала меня: ‘Что, дтка?’ и цловала съ доброй снисходительной улыбкой. Но, я не знала почему, ея ласки, такія нжныя, иногда порывистыя и горячія, не доставляли мн полноты счастья, какъ прежде. Все казалось мн, что мама показываетъ мн теперь одну лишь сторону своей души, а другая — это то, о чемъ ни я, ни она не говорили ни слова. Это что то будто стояло между нами.
Петръ Александровичъ не бывалъ больше у насъ. Безъ него вечера тянулись скучные. Но я твердила себ: ‘Пусть, пусть! никогда бы пускай не приходилъ’. Мн недоставало его разсказовъ, его занятій со мною и звучнаго чтенія. ‘Пускай’, говорила я. Но я чувствовала, что недоставало его не мн одной. Я старалась развеселить маму и тетушку — и мама смялась моимъ шуткамъ. Я вздумала даже замнить Петра Александровича и затяла имъ читать вслухъ по вечерамъ. Читала я недурно, но выходило все не то. На маминомъ лиц ничего нельзя было прочесть. Оно склонялось, милое и кроткое, надъ работою. Но что то неуловимое было въ ея тихой сдержанности.
— Разв мама недовольна? Разв я не люблю ужасно маму? Разв не все идетъ хорошо? думалось мн.
— Мама, ты довольна… своей дткой?— я этимъ вопросомъ выражала свое чувство.
— Довольна… Какъ не быть довольной своей дткой? говорила мама, отвчая на мои объятія. Она ласково усмхалась — а мн казалось, что у нее стала теперь особая улыбка, особое лицо, для меня — а для себя, для своихъ думъ, другое. И это меня очень огорчало.
Потомъ… стало лучше. Мама будто бы стала веселе… Только это продолжалось недолго. Не прошло года посл того вечера, какъ мама моя заболла… Сначала болзнь казалась не опасною — но потомъ, какъ часто бываетъ, появилось какое то осложненіе — и моей мамы не стало.
Руки Софіи Владиміровны невольно поднялись къ лицу и крпко сжались надъ нимъ, но она овладла собой.
— Въ ту страшную минуту, продолжала она съ усиліемъ — ее понять могутъ только пережившіе ее — когда въ церкви начинается послднее прощанье, я… я стояла у ея гроба. Съ тетушкой сдлалось дурно. Я стояла, одна, растерянная — а вокругъ меня раздавались голоса: ‘Пустите ее проститься’. Я не понимала, что требуется отъ меня, и вообще ничего не понимала. Тогда чьи то сильныя руки — я сейчасъ узнала, кто это — приподняли меня и наклонили надъ ней, и я въ послдній разъ поцловала мою маму. Когда меня опять опустили на полъ, я заглянула ему въ лицо. Петръ Александровичъ не плакалъ. Но тогда я въ первый разъ поняла, что можно переживать глубочайшее горе безъ слезъ и рыданій. Я поняла уже тогда, чмъ была для него моя мама… Я прижалась къ нему — а онъ взялъ меня крпко за руки и уже до конца не оставлялъ. Такъ-же держа меня за руку, онъ шелъ со мною за гробомъ къ нашему тнистому городскому кладбищу. Я почувствовала, что никто другой, какъ онъ, хочетъ взять меня подъ свою защиту, и я отдалась ей.
Такъ онъ и не оставилъ меня. Онъ далъ мн все то, что хотлъ дать, будучи маминымъ мужемъ, ея лучшимъ другомъ, ея поддержкою. Онъ слдилъ за моимъ образованіемъ и воспитаніемъ — то, чего не могла сдлать тетушка, онъ развивалъ во мн лучшія силы ума и сердца. Я безконечно обязана ему и безконечно ему благодарна. У меня не было лучшаго друга и совтника, и я люблю его глубоко, какъ дочь любитъ отца.
Софія Владиміровна уже давно говорила, не глядя на Надю, смотря передъ собой. Она замолчала — и все не оборачивалась, слезы стояли въ ея глазахъ. Вдругъ худенькая дтская ручка протянулась къ ней и коснулась ея руки. Сначала несмло — потомъ съ лаской стала ее гладить. Софія Владиміровна обернулась. Губы у Нади поддергивались и жалость добраго горячаго сердечка свтилась въ ея умныхъ темныхъ глазахъ.
— Надя! произнесло растроганно Софія Владиміровна и протянула ей руки.
Неожиданно быстро, однимъ порывомъ двочка спрыгнула съ дивана и плача бросилась въ ея объятія. Софія Владиміровна прижала ее къ себ — и вотъ уже Надя выплакивала у нея на груди вс накопившіяся слезы. Софія Владиміровна обнимала ее съ неудержимымъ теперь чувствомъ, и слезы радости и растроганности капали и у нея изъ глазъ.
Они не замтили, какъ вернулся со своимъ клюнемъ Иванъ Сергевичъ. Онъ остановился, удивленный, въ дверяхъ кабинета.
— Что? слезы? въ первый день? спросилъ онъ.
Но Софія Владиміровна только радостно улыбнулась ему, а Надя еще глубже зарылась у нея на груди.