Новая фаза русской литературы.
Статья А. Герцена (Искандера).
(Переводъ Вал. Яковенко).
Отъ редакціи ‘Русскаго Богатства’.
——
I.
II.
III.
(Окончаніе слдуетъ).
‘Русское Богатство’, No 3, 1913
Новая фаза русской литературы, Герцен Александр Иванович, Год: 1912
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Предлагаемая вниманію читателей статья А. И. Герцена появилась во французскомъ изданіи ‘Колокола’ въ 1864 году. Затмъ она была издана отдльной брошюрой, тоже на французскомъ язык {Nouvelle phase de la littrature russe, par А. Herzen (Iskander), Brusslles et Gand, 1864.}, съ слдующимъ примчаніемъ:
Этотъ рядъ очерковъ А. И. Герцена (Искандера), напечатанныхъ впервые въ ‘Колокол’ (франц. изданіе), появится позже по русски. Рекомендуемъ ихъ вниманію особенно тхъ, кто хочетъ составить себ понятіе о нравственномъ уровн современной прессы, находящейся въ услуженіи петербургскаго правительства’.
Впослдствіи, однако, на русскомъ язык эта статья не появилась и не вошла ни въ одно собраніе сочиненій Герцена. Такимъ образомъ для русскаго читателя она является новостью. Ея ‘боевая сторона’, то, для чего авторъ ‘особенно рекомендовалъ’ ее современнымъ ему читателямъ, отошла въ область исторіи. Кто теперь пожелалъ бы ‘составить себ понятіе о нравственномъ уровн прессы, находящейся въ услуженіи петербургскаго правительства’, — найдетъ, пожалуй, матеріалъ и побогаче, и посвже. Но сторона чисто литературная, но т лучи, посредствомъ которыхъ такъ увренно и мтко Герценъ устанавливаетъ историко-литературныя перспективы, — сохраняютъ и до сихъ поръ интересъ яркой мысли и мастерского анализа.
Въ годовщину рожденія знаменитаго русскаго писатели-изгнанника (25 марта 1812 г.) мы рады случаю дать читателямъ эту интересную ‘старую новинку’, хотя бы только въ ‘перевод съ французскаго’. Ред.
Новый періодъ литературы, возникшій посл смерти Николая и Крымской войны, періодъ пробужденія и порывовъ, въ род нмецкаго Drang und Sturm, начинаетъ отчасти измнять свое направленіе. Пяти лтъ было достаточно, чтобы утомить правительўтво и общество. Правительство, посл освобожденія крестьянъ, испугалось, что оно слишкомъ ушло впередъ. На недоразумнія крестьянъ, порожденныя новыми указами, оно отвчаетъ картечью, на отказъ студентовъ подчиниться требованіямъ, какія предъявляются дтямъ,— казематомъ и ссылкой, 14 декабря 1861 г. вновь начинаютъ осуждать за политическія преступленія, и поэта Михайлова приговариваютъ къ каторжнымъ работамъ за воззваніе къ молодежи, воззваніе, которое не имло никакихъ послдствій.
Но, быть можетъ, еще удивительне, что общество также начинаетъ выражать неудовольствіе. Оно кажется утомленнымъ свободою, прежде чмъ успло даже получить ее. Оно боится крайностей свободы, не успвъ насладиться ею.
Первое возбужденіе прошло, и все стремится успокоиться.
Недоставало лишь предлога, чтобы выступить на путь полной реакціи.
Полиція доставила его.
Чтобы выйти изъ тупика, она дйствуетъ ршительно, по старинному, и взваливаетъ на ‘красныхъ’, на ‘соціалистовъ’, и вообще на молодежь пожаръ, опустошившій одинъ кварталъ въ Петербург, пожаръ, котораго она не сумла потушить и къ которому, быть можетъ, были причастны нсколько уличныхъ воровъ. Это происходило въ ма 1862 года.
Подобнаго обвиненія какъ бы только поджидали,— въ газетахъ поднимаются крики возмущенія противъ поджигателей. Требуютъ разслдованія и ‘строжайщаго наказанія’. Обвиняютъ молодыхъ людей, которые распространяли родъ революціоннаго манифеста. ‘Московскія Вдомости’ стараются установить причастность ‘Молодой Россіи’ къ пожарамъ и домогаются перенести на нее отвтственность за дйствія поджигателей.
Общественное мнніе встревожено. Боятся въ Петербург. Боятся въ Москв. Боятся въ провинціи. Правительство должно спасти общество, успокоить умы, и, чтобы достигнуть этого, оно спшитъ арестовать нсколько сотенъ молодыхъ людей, студентовъ и писателей.
Участіе, принятое въ этой тревог газетами, было прологомъ къ новой фаз русской журналистики, органы которой въ прошедшемъ году вызвали содроганіе въ Европ наглой откровенностью, съ какой они рукоплескали казнямъ въ Польш и превозносили палачей.
Между тмъ слдствіе относительно пожаровщродолжалось. Сотни лицъ были опрошены. Безчисленное множество квартиръ было обыскано. Нашли подпольные печатные станки, брошюры для распространенія, проекты конституціи, мечты утопистовъ, но не было обнаружено ни одного соучастника этихъ свирпыхъ поджигателей, которые задумали сжечь городъ, чтобы вызвать къ себ симпатіи его жителей.
Въ теченіе года слишкомъ продолжалось слдствіе по этому длу, съ усердіемъ, ни съ чмъ несравнимымъ, съ лихорадочной горячностью, при помощи всхъ средствъ, какими располагаетъ русская полиція…
И ни одного виновнаго.
Четыре раза ‘Колоколъ’, издававшійся въ Лондон, требовалъ назвать имена этихъ гнусныхъ Катилинъ, этихъ новыхъ Геростратовъ и въ частности сообщить о наказаніяхъ, которыя постигли ихъ… Гробовое молчаніе.
Князь Суворовъ, петербургскій генералъ-губернаторъ, человкъ прямодушный и честный, составилъ отчетъ объ этомъ дл и хотлъ опубликовать его. Но Валуевъ, министръ внутреннихъ длъ, воспротивился этому, находя неудобнымъ объявлять гласно, посл цлаго года разслдованія, что ничего не раскрыто. Кром того, онъ былъ того мннія, что для правительства полезно держать подъ подозрніемъ безпокойныхъ и неугомонныхъ людей.
Правительство, встртивши такую сильную поддержку въ своихъ реакціонныхъ намреніяхъ, тотчасъ же стало преслдовать съ ожесточеніемъ независимую прессу. Оно запрещаетъ журналы, сажаетъ въ крпость Чернышевскаго, самаго выдающагося публициста, оно угрожаетъ однимъ и подкупаетъ другихъ и такимъ образомъ успваетъ создать литературу порядка и моральнаго оздоровленія, какой до тхъ поръ никогда не существовало въ Россіи.
Цензура, перешедшая изъ своей канцеляріи въ литературу, дйствуетъ съ тхъ поръ орудіемъ гораздо боле опаснымъ, чмъ были ножницы. Возникаетъ система намековъ, полиція изъ корреспондентовъ. И посл всего этого возстаніе въ Польш. Его только недоставало, чтобы отбросить всякую осмотрительность, всякое чувство приличія.
Вотъ объ этомъ-то странномъ, печальномъ період мы и хотимъ сказать нсколько словъ.
Русская литература начинается, собственно говоря, не ране XVIII вка, т. е. съ реформы Петра I. Она, какъ новая Минерва, вышла изъ этой реформы, вооруженная съ ногъ до головы дипломами и въ академическомъ мундир. Она не переживала наивнаго періода, свойственнаго нормальному росту. Она зарождается въ сатирахъ князя Кантеміра, пускаетъ корни въ комедіяхъ Фонвизина и достигаетъ своего завершенія въ горькомъ смх Грибодова, въ безпощадной ироніи Гоголя и въ отрицаніи новой школы, не знающемъ ни страха, ни границъ.
Единственный великій поэтъ и великій художникъ, который по своему звучному и всеобъемлющему стиху, по своей эстетической уравновшенности, могъ бы составить исключеніе, это — Пушкинъ, и именно онъ нарисовалъ намъ печальный и вполн оригинальный образъ Онгина, лишняго человка.
Правда, до насажденія цивилизаціи, были зародыши иной литературы, но эта послдняя не имла ничего общаго съ литературой цивилизованнаго періода. Языкъ, даже сами печатныя буквы,— все было иное. Это была простонародная, бдная литература, въ которой слышались первые отзвуки настоящаго лиризма и благочестивыя размышленія бглыхъ и преслдуемыхъ раскольниковъ. Это были печальныя, меланхолическія псни, иногда, впрочемъ, впадавшія въ тонъ безумнаго веселія. Что же касается до религіозныхъ произведеній, то они всегда отличались мрачнымъ, суровымъ, аскетическимъ характеромъ.
Благодаря кормилицамъ, нянькамъ, разнымъ престарлымъ крпостнымъ псни проникали иногда и въ цивилизованное общество. Подпольная же литература раскольниковъ оставалась скрытой въ лсахъ, въ ндрахъ общинъ, столь отдаленныхъ, что он избгали двойного надзора,— православной полиціи и полицейской церкви. Лишь въ послднее время стали записывать эти псни и эти мелодіи изъ устъ самихъ крестьянъ.
Однако, считаемъ необходимымъ съ самаго же начала предупредить читателей, что въ нашемъ очерк,— какъ это было и въ старомъ русскомъ ‘хорошемъ обществ’,— мы вовсе не будемъ говорить объ этой первоначальной народной литератур, которая всегда находилась ниже просвтительнаго ценза русской имперіи. Занимающая насъ литература не представляетъ собою естественнаго полевого цвтка. Далеко нтъ, это — цвтокъ экзотическій, пересаженный, съ громадными издержками, въ императорскія петербургскія оранжереи. Грубыя руки крестьянина никогда не ухаживали за нимъ. Онъ развивался въ космополитическихъ нмецкихъ школахъ, въ казармахъ императорской гвардіи и въ бюрократическихъ канцеляріяхъ. Литература эта никогда не переступала за предлы круга дворянства и служилаго сословія и представляла сама по себ, въ сущности, своего рода должность. Это не покажется страннымъ нмцамъ: они имли ‘государственную философію’, мы же имли государственную литературу, которую создавали предписанія правительства и внушенія полиціи. Но вотъ что очень странно: когда закончилось ея образованіе за счетъ государства, когда она почувствовала, что стоитъ сколько-нибудь твердо на собственныхъ ногахъ, она, съ замчательной неблагодарностью, перешла въ глухую оппозицію, въ ироническій и насмшливый протестъ.
Но было бы совершенно ошибочно думать, что эта искусственная литература, пересаженная съ запада и подкрашенная нмецкой настойкой (infusion), не была въ дйствительности ассимилирована русской средой и не ассимилировала себ въ свою очередь эту послднюю. Совсмъ напротивъ. Она пустила очень сильные корни въ каменистую, твердую, прикрытую грязью почву и развивалась тамъ болзненно, но упорно, пока не почувствовала себя хотя сколько-нибудь свободной отъ педантовъ-садовниковъ, которые жертвовали всмъ ради классической правильности и любили подрзываніе деревьевъ больше, чмъ самыя деревья. Она развивалась съ насмшкой на тубахъ и съ презрніемъ въ сердц къ окружавшей ее сред, какъ растутъ несчастные уличные мальчики большихъ городовъ, безъ воздуха и свта, между сараемъ и канавой, хилые, нервные, блдные, но обладающіе неисчерпаемымъ источникомъ выносливости и развитіемъ не по лтамъ. Подобно этимъ дтямъ, русская литература, въ первомъ період своего развитія, никогда не видла полей. Она никогда не удалялась отъ дворцовой прихожей, никогда не спускалась ниже послдней ступеньки табеля а рангахъ. Она останавливалась тамъ, гд исчезалъ чиновникъ и начинался простой смертный. И это было естественно, такъ какъ обыкновенный смертный, никмъ не обучаемый, не умѣ,лъ читать.
Безъ народной основы, безъ внутренней необходимости существованія, безъ воспоминаній, порвавъ съ прошлымъ, презирая все русское, за исключеніемъ грубой силы и военной славы, презирая, наконецъ, самое себя, видя смхотворное положеніе общества, приговореннаго, такъ сказать, правительствомъ къ каторжной цивилизаціи,— литература эта запечатлла на себ явные слды своего внезапнаго и революціоннаго происхожденія.
Петръ I хотлъ создать сильное государство, съ пассивнымъ народомъ. Онъ презиралъ русскій народъ, въ которомъ любилъ одну численность и силу, и доводилъ денаціонализацію гораздо дальше, чмъ длаетъ это современное правительство въ Польш.
Борода считалась за преступленіе, кафтанъ — за возмущеніе, портнымъ угрожала смерть за шитье русскаго платья для русскихъ,— это, конечно, nec plus ultra.
Правительство, помщикъ, офицеръ, столоначальникъ, управитель (intendant), иноземецъ только то и длали, что повторяли — и это въ теченіе, по меньшей мр, шести поколній — повелніе Петра I: перестань быть русскимъ, и ты окажешь великую услугу отечеству. Презирай отца, стыдись своей матери, забудь все то, что учили тебя уважать въ отчемъ дом, и изъ мужика, каковъ ты теперь, ты станешь образованнымъ и нмцемъ, а разъ ты станешь образованнымъ и хорошимъ нмцемъ, императоръ вознаградитъ тебя. Ты будешь бариномъ. Ты самъ будешь владть тогда крестьянами, и, при случа, сможешь купить свою мать, если она крпостная, и продать своего отца, если онъ не свободный {Не слдуетъ думать, что это — преувеличеніе. Сынъ крестьянина, будучи солдатомъ, могъ, отличившись храбростью или прослуживши много лтъ, получить офицерскій чинъ, жениться на богатой женщин и купить у своего бывшаго помщика имніе, къ которому принадлежало его семейство. Сынъ помщикъ имлъ полное право продать отца, и отецъ, представляющій собою лишь вещь, лишь собственность, никоимъ образомъ не могъ жаловаться на это или протестовать. У насъ встрчались въ деревняхъ бравые патріархи, которые, соединяя полезное съ пріятнымъ, продавали на американскій ладъ своихъ собственныхъ незаконныхъ дтей, рожденныхъ отъ нихъ несчастными служанками или крестьянками. И такой порядокъ вещей продолжался до 1861 года! (Примч. Герцена).}. Какое воспитаніе!
Не думайте, что мы сожалемъ, подобно московскимъ славянофиламъ, о нравахъ и обычаяхъ, господствовавшихъ въ Россіи до Петра I и вызвавшихъ необходимость насильственной революціи. Мы говоримъ здсь лишь о моральныхъ послдствіяхъ той странной педагогики, которую только что описали.
Царизмъ былъ, безъ всякаго сомннія, ниже петербургскаго режима. Этотъ послдній таилъ въ себ закваску, бродило, какое-то безпокойство, порывъ къ будущему и, слдовательно, возможность выйти изъ даннаго положенія, тогда какъ старый порядокъ былъ совершенно лишенъ всякаго движенія, являя собою настоящій застой, отсутствіе знанія, идеала, цли. Находясь въ безопасности отъ вншнихъ враговъ, не страшась боле ни монголовъ, ни поляковъ, ни литовцевъ, царизмъ не зналъ, что ему длать. Правда, онъ обнаруживалъ робкія покушенія на преобразованія, но тяжелая, сонливая атмосфера окутывала его византійскій тронъ. Народъ, несчастне, чмъ когда либо, вслдствіе развитія крпостного права въ ширь и въ глубь, началъ уже, посл отчаянныхъ возстаній, отдаляться въ свое а parte. Москва превращалась въ своего рода арктическій Китай. Къ счастью, это не былъ покойный сонъ. Смутно чувствовался какой-то укоръ, мученіе, и безпорядочное броженіе не находившихъ себ исхода силъ, обнаруживая органическое недомоганіе, выражалось въ глубокой испорченности высшихъ классовъ.
И вотъ это-то недомоганіе, эта неудовлетворенность, скоре чувствуемая, чмъ ясно высказанная, нашла, наконецъ, своего выразителя въ неистовой, нетерпливой, приверженной ко всему новому личности Петра I. Петръ I, дйствительно, былъ принятъ за спасителя, такъ какъ онъ пробудилъ внезапно людей отъ сна и нещадно колотилъ тхъ, кто снова засыпалъ…
Это апатичное, пребывающее въ летаргіи общество было внезапно и насильственно увлечено какой-то лихорадочной дятельностью. Верхній слой, единственный пробужденный а втянутый въ движеніе, сталъ боле и боле отдляться отъ массы, всякія человческія отношенія между верхами и низами прекратились, и въ этомъ-то процесс отдленія и окончательнаго разрыва создалась русская литература, покровительствуемая правительствомъ, какъ одна изъ отраслей общественной службы. Стоитъ немного поразмыслить надъ этимъ страннымъ положеніемъ, чтобы увидть, каковы были т дв единственныя тропинки, по которымъ эта литература могла двигаться. Ей оставалось выбирать лишь между безподмснымъ государственничествомъ, быть можетъ, даже искреннимъ, такъ какъ правительство представляло ‘цивилизацію’, и ироніею, сарказмомъ. Это послднее направленіе единственно соотвтствовало положенію людей, находившихся между двумя нелпыми мірами, среди безпорядочной толчеи, настоящаго маскарада, гд кишли самые вопіющіе контрасты, гд личность не признавалась, гд смшное переходило лишь въ ужасное и свирпое.
Это именно и случилось. Холодная и напыщенная поэзія дифирамбовъ и панегириковъ, скопированная съ латинскаго, нмецкаго и французскаго, не могла стать популярной даже среди петербургскаго общества. Державинъ, напримръ, былъ большой талантъ, но Державина, весьма цнимаго въ высшихъ школахъ, семинаріяхъ, среди духовенства и литераторовъ, Державина въ обществ уважали гораздо боле самого по себ, чмъ за его талантъ.
Первый значительный, серьезный, продолжительный литературный успхъ выпалъ на долю комедій Фонвизина, написанныхъ въ средин царствованія Екатерины И. Фонвизинъ, человкъ весьма образованный, философъ въ смысл энциклопедистовъ, самъ принадлежалъ къ высшему обществу и пробылъ довольно продолжительное время при русскомъ посольств въ Париж, онъ не могъ сдержать своего сатирическаго вдохновенія при вид полуварварскаго общества съ утонченно-цивилизованными манерами. Онъ попытался воспроизвести эту удивительную путаницу на сцен, и это удалось ему въ совершенств. Публика помирала со смху, видя осмянной себя безъ всякой пощады. Успхъ ‘Бригадира’ {Начальникъ бригады, между полковникомъ и генераломъ, чинъ, не существующій боле въ русской арміи. (Примч. Герцена).} былъ чрезвычайный, полный. Князь Потемкинъ, при всхъ его недостаткахъ, далеко не былъ лишенъ извстной широты пониманія, встртивши посл перваго представленія ‘Бригадира’, на которомъ онъ присутствовалъ, при выход изъ театра, автора, онъ взялъ его за руку и сказалъ растроганнымъ голосомъ: ‘Фонвизинъ, умри теперь’.
Но Фонвизинъ сдлалъ лучше. Онъ написалъ другую комедію. Успхъ ‘Недоросля’ значительно превзошелъ успхъ ‘Бригадира’. Это произведеніе сохранится навсегда въ русской исторіи и литератур, какъ картина нравовъ русскаго дворянства, возрожденнаго Петромъ I.
Этотъ первый смхъ — сатиры князя Кантеміра представляли лишь подражаніе — далеко отозвался и разбудилъ цлую фалангу даровитыхъ насмшниковъ, и ихъ-то смху сквозь слезк литература обязана своими крупнйшими успхами и большею частью своего вліянія въ Россіи.
Смхъ, это самобичеваніе, былъ нашимъ искупленіемъ, единственнымъ протестомъ, единственнымъ мщеніемъ, возможнымъ для насъ,— да и то въ предлахъ весьма ограниченныхъ.
Какъ только сознаніе пробудилось, человкъ съ отвращеніемъ увидалъ окружавшую его гнусную жизнь: никакой независимостя, никакой личной безопасности, никакой органической связи съ народомъ. Само существованіе было лишь общественной службой своего рода. Жаловаться, протестовать,— невозможно! Радищевъ попробовалъ было. Онъ написалъ серьезную, печальную, полную слезъ книгу. Онъ осмлился поднять голосъ въ защиту несчастныхъ крпостныхъ. Екатерина II сослала его въ Сибирь, сказавъ, что онъ опасне Пугачева. Смяться надъ собою было безопасне: крикъ ярости преобразился въ смхъ, и вотъ изъ поколнія въ поколніе сталъ раздаваться зловщій и безумный смхъ, который силился разорвать всякую солидарность съ этимъ страннымъ обществомъ, съ этой нелпой средой и который, боясь быть смшаннымъ съ нею, указывалъ на нее пальцемъ. Не существуетъ, кажется, другого народа въ мір, который вынесъ бы это, и литературы, которая дерзала бы на это. Единственное исключеніе представляетъ, быть можетъ, Англія. Но при этомъ слдуетъ замтить, что великій смхъ Байрона и горькая насмшка Диккенса имютъ предлы. Наша же неумолимая иронія, наша страстная аутосекція ни передъ чмъ не останавливается, все разоблачаетъ безъ всякаго страха, такъ какъ у нея нтъ ничего святого, что она могла бы профанировать. Система воспитанія Петра I принесла свои плоды.
Самый большой литературный успхъ посл комедіи Фонвизина, и при этомъ лтъ 50—60 спустя, выпалъ, какъ и слдовало ожидать, на долю произведенія подобнаго же рода. Въ этотъ промежутокъ не появилось ничего крупнаго. Денаціонализированная русская мысль, смутная, нершительная, безъ иниціативы, всецло поглощенная подражаніемъ, склоняясь то въ сторону мартинизма, то въ сторону энциклопедизма, порождала произведенія слабыя, безцвтныя, натянутыя, которыя и тогда мало читались, а теперь совсмъ позабыты.
Комедія Грибодова {‘Горе отъ ума’. (Примч. Герцена).} появилась подъ конецъ царствованія Александра I, своимъ смхомъ она связывала самую блестящую эпоху тогдашней Россіи,— эпоху надеждъ и возвышенной юности,— съ темными и безмолвными временами Николая.
Чтобы врно оцнить значеніе и вліяніе произведенія Грибодова въ Россіи, надо вспомнить то время во Франціи, когда первое представленіе ‘Свадьбы Фигаро’ имло тамъ значеніе государственнаго переворота.
Комедію Грибодова читали, заучивали наизусть, перепиcывали во всхъ уголкахъ государства, прежде, чмъ она появилась на сцен, прежде цензорскаго imprimatur (дозволяется печатать). Николай разршилъ постановку этой пьесы, чтобы лишить ее привлекательности запрещеннаго плода, и далъ свое согласіе на отпечатаніе ея въ урзанномъ вид, чтобы противодйствовать распространенію рукописныхъ экземпляровъ.
И опять-таки содержаніе пьесы составляетъ vacuum horrendum высшаго русскаго общества, въ особенности московскаго. Но это было уже не то доброе старое время, когда писалъ Фонвизинъ, за полстолтіе совершилось много перемнъ. Краски уже не такъ легки, и не такъ ужъ веселъ смхъ. Высшій свтъ Грибодова лучше поддлывается подъ Парижъ, хотя все еще отъ него несетъ русской кожей на десять шаговъ.
Каково же было въ начал нашего вка это высшее московское общество, о которомъ на Запад составилось фантастическое представленіе, какъ о старыхъ боярахъ, упорствующихъ въ своей оппозиціи, имющихъ, хотя и ошибочныя, но все же убжденія? Объ этомъ можно составить себ довольно правильное понятіе, познакомившись съ замчательными письмами миссъ Вильмотъ, напечатанными въ приложеніи къ запискамъ княгини Дашковой {По англійски, 2 тома. (Примч. Герцена).}. Грибодовъ, родившійся въ 1795 г., принадлежалъ къ этой же сред, и ему незачмъ было оставлять свой отчій домъ, чтобы увидть собственными глазами эти ‘призраки сановниковъ въ отставк’, прикрывающіе орденами и звздами цлыя бездны неспособности, невжества, тщеславія, угодливости, надменности, низости и даже легкомыслія, и вокругъ этихъ ‘покойниковъ, которыхъ позабыли похоронить’, цлый міръ кліентовъ, интригановъ, тунеядцевъ, ведущихъ жизнь, преисполненную формализма, этикета и лишенную всякаго общественнаго интереса.
Не великъ промежутокъ между 1810 и 1820 годами, но между ними находится 1812 годъ. Нравы — т же, тни — т же, помщики, возвращающіеся изъ своихъ деревень въ сожженную столицу, т же. Но что-то измнилось. Пронеслась мысль, и то, чего она коснулась своимъ дыханіемъ, стало уже не тмъ, чмъ было. И прежде всего, въ фокус, который отражаетъ этотъ міръ, есть что-то новое, о чемъ не думалъ Фонвизинъ. У автора есть задняя мысль, и герой комедіи представляетъ лишь воплощеніе этой задней мысли. Фигура Чацкаго, меланхолическая, ушедшая въ свою иронію, трепещущая отъ негодованія и полная мечтательныхъ идеаловъ, появляется въ послдній моментъ царствованія Александра I, наканун возмущенія на Исаакіевской площади, это — декабристъ, это — человкъ, который завершаетъ эпоху Петра I и силится разглядть, по крайней мр, на горизонт обтованную землю… которой онъ не увидитъ.
Его выслушиваютъ среди молчанія, такъ какъ общество, къ которому онъ обращается, принимаетъ его за сумасшедшаго,— за буйнаго сумасшедшаго,— и за его спиной насмхается надъ нимъ.
Краткій періодъ отъ 1812 до 1825 г. слдуетъ разсматривать, какъ послдній органическій періодъ цивилизаторской эпохи въ Россіи: дйствительно, программа была исполнена, даже превзойдена.
Хотли сильнаго государства,— Александръ возвращался изъ Парижа, окруженный штабомъ нмецкихъ правителей. Хотли образованнаго дворянства,— аристократическая молодежь была либеральна, даже революціонна и ни въ чемъ не уступала самымъ пылкимъ радикаламъ своего времени.
Съ того момента, какъ цивилизація почувствовала себя достаточно сильной, чтобы обходиться безъ покровительства, а правительство замтило, что она ускользаетъ отъ его благодяній и руководства, столкновеніе между покровительствующимъ деспотизмомъ и покровительствуемой цивилизаціей становится неизбжнымъ. Едва начавшаяся борьба окончилась въ пользу самодержавія. Режимъ неумолимыхъ репрессій на тридцать лтъ пріостановилъ всякія политическія начинанія, независимыя отъ правительства, задержалъ на устахъ зарождавшееся слово и загналъ мысль въ ея тайники, чтобы дать ей — конечно, совсмъ помимо желанія — совершенно иное направленіе, гораздо боле серьезное, чмъ раньше.
Когда общество пришло въ себя, посл всеобщаго унынія, вызваннаго терроромъ первыхъ годовъ царствованія Николая, одинъ страшный вопросъ сталъ все боле и боле проясняться отъ иноземныхъ предразсудковъ, привитыхъ намъ, отъ навязанныхъ готовыхъ мнній и усвоенныхъ традицій. Этотъ фатальный вопросъ предсталъ передъ мыслящимъ человкомъ и прозвучалъ еще разъ, подобно голосу Бога въ Библіи: ‘Каинъ, что ты сдлалъ съ братомъ твоимъ?’
Съ тревогой стали замчать отсутствіе народа. Увидли, что все зданіе русской цивилизаціи какъ бы виситъ въ воздух и поддерживается посредствомъ веревки, конецъ которой находится въ рукахъ правительства. Но какова же была причина этого равнодушія народа, этой апатіи въ несчастіяхъ и страданіяхъ? Исторія русскаго народа представляетъ, въ самомъ дл, очень странное зрлище. Въ теченіе боле, чмъ тысячелтняго своего существованія, русскій народъ только и длалъ, что занималъ, распахивалъ огромную территорію и ревниво оберегалъ ее, какъ достояніе своего племени. Лишь только какая-либо опасность угрожаетъ его владніямъ, онъ поднимается и идетъ на смерть, чтобы защитить ихъ, но стоитъ ему успокоиться относительно цлости своей земля, онъ снова впадаетъ въ свое пассивное равнодушіе, равнодушіе, которымъ такъ превосходно умютъ пользоваться правительство и высшіе классы.
Недоумніе вызываетъ въ особенности то обстоятельство, что народъ этотъ не только не лишенъ мужества, силы, ума, но, напротивъ, надленъ всми этими качествами въ изобиліи. Дйствительно, русскій крестьянинъ боле развитъ, чмъ земледльческій классъ почти во всей Европ, только Швеція, Швейцарія и Италія составляютъ нкоторое исключеніе.
Вопросъ ставился вообще слдующимъ образомъ. Русскій народъ, казалось, представлялъ собою геологическій пластъ, прикрытый верхнимъ слоемъ, съ которымъ онъ не имлъ никакого дйствительнаго сродства, хотя этотъ слой выдлился изъ него. Спящія силы, сокровенныя возможности, таящіяся въ этомъ пласт, никогда не были вполн раскрыты, и он могли пребывать въ такомъ состояніи до какого-нибудь новаго потопа, точно такъ же, какъ и могли прійти въ движеніе при столкновеніи съ другими элементами, способными вызвать этотъ пластъ къ новому существованію. Отсюда, естественно, возникалъ вопросъ: гд эти элементы? каковы они? Если русскій народъ въ теченіе десяти вковъ своего существованія не пришелъ въ соприкосновеніе съ ними, то, кто знаетъ, прійдетъ ли онъ въ соприкосновеніе съ ними въ теченіе своего второго тысячелтія? Если нтъ, то ему остается только приготовиться къ существованію, аналогичному съ существованіемъ его сосдей въ Тибет и Бухар. Впрочемъ, для народовъ, которые не вступили еще въ исторію, время не считается, ихъ дйствительная служба еще не началась.
Люди, не любящіе покидать проторенныхъ путей, путей, дйствительно очень надежныхъ, чтобы прійти изъ одного извстнаго мста въ другое извстное мсто, говорили прежде, какъ говорятъ и теперь: ‘Почему предполагаютъ, что русскій народъ можетъ пойти по иному пути историческаго развитія, чмъ тотъ путь, какимъ были выработаны учрежденія другихъ современныхъ народовъ?’ Т, къ кому обращались съ такимъ вопросомъ, могли лишь отвтить: ‘Почему? Да что мы знаемъ объ этомъ? Вдь мы не привилегію какую нибудь оберегаемъ, не преимущества какого нибудь требуемъ для русскаго народа. У Россіи такъ же нтъ особой миссіи, какъ у всякаго другого народа, эта іудейская идея никогда не была свойственна намъ. Мы лишь просто указываемъ на фактъ. И такъ какъ мы можемъ утверждать, что въ русской жизни отсутствуетъ элементъ завоеванія, развитія городовъ, господства буржуазіи, то мы имемъ право сказать, что бродило, реактивъ, закваска, которая могла бы возбудить въ русскомъ народ, вызвать въ немъ нравственное, органическое броженіе, была еще неизвстна въ ту эпоху, о которой мы говоримъ, и едвали можетъ быть предугадана въ настоящее время’. Посл 1825 года стало ясно, что высшій классъ не обладалъ ею, этой закваской, такъ называемая цивилизація — еще того мене, не располагало ею и правительство. Правительство, покончивши со своею ролью ‘цивилизатора’, имло за себя только одну силу, пріобртенную имъ, да апатію народа.
Тогда-то тревога отчаянія и мучительный скептицизмъ овладли разбитой душой. Энтузіастъ Чацкій (герой комедіи Грибодова), декабристъ въ глубин души, уступаетъ мсто Онгину, герою Пушкина, человку скучающему и понимающему всю свою колоссальную ненужность. Онгинъ, который вступалъ въ жизнь съ улыбкой на устахъ, съ каждой пснью становится все боле и боле мрачнымъ и кончаетъ тмъ, что исчезаетъ не оставивъ никакого слда, никакой мысли. Типъ былъ найденъ, и, съ тхъ поръ, каждый романъ, каждая поэма имла своего Онгина, т. е. человка, осужденнаго на праздность, безполезнаго, сбитаго съ пути, человка, чужого въ своей семь, чужого въ своей сторон, не желающаго длать зла и безсильнаго длать добро, не длающаго, въ конц концовъ, ничего, хотя и берущагося за все, исключая, впрочемъ, двухъ вещей: во-первыхъ, онъ никогда не становится на сторону правительства, и, во-вторыхъ, онъ никогда не уметъ стать на сторону народа.
‘Т, кто со временъ Николая говорили, что Онгинъ Пушкина есть Донъ-Жуанъ въ русской обстановк, не понимали ни Байрона, ни Пушкина, ни Англіи, ни Россіи: они судили по вншности. Онгинъ — самое замчательное произведеніе Пушкина, оно поглотило половину его жизни. Эта поэма окончательно созрла въ т грустные годы, которые слдовали за 14-мъ декабря, и можно ли говорить, что подобное произведеніе есть подражаніе!
‘Онгинъ — ни Гамлетъ, ни Фаустъ, ни Манфредъ, ни Оберманъ, ни Тренморъ, ни Карлъ Мооръ, Онгинъ — русскій, временъ Николая, онъ былъ возможенъ только въ Россіи, тамъ онъ былъ неизбженъ, тамъ его встрчали на каждомъ шагу. Онгинъ — человкъ праздный, потому что онъ никогда ничмъ не занимался, человкъ лишній въ той сфер, въ которой находится, и не имющій достаточной силы характера, чтобы уйти прочь. Это человкъ, который испытываетъ жизнь до самой своей смерти и который желалъ бы испытать смерть, чтобы узнать, не лучше ли она жизни. Онъ за все брался и ничего не кончалъ, онъ думалъ тмъ больше, чмъ меньше длалъ, онъ уже старъ въ двадцать лтъ и молодетъ благодаря любви, когда уже начинаетъ старться. Онъ, какъ и мы вс въ ту эпоху, постоянно чего-то ожидалъ, такъ какъ человкъ не могъ быть настолько безуменъ, чтобы врить въ продолжительность такого порядка вещей, какой существовалъ въ то время въ Россіи. Но ничто не приходило, а жизнь уходила. Личность Онгина была такъ національна, что она встрчалась во всхъ романахъ, во всхъ поэмахъ, какія только находили себ какой-либо откликъ въ Россіи, и не потому, что ее копировали, но потому, что ее постоянно находили вокругъ самихъ себя или въ самихъ себ’ {‘Du dveloppement des ides rvolutionnaires en Russie, par Iskander (А. Herzen). 2-e edition. London. (Примч. Герцена). См. русскій переводъ ‘А. И. Герценъ, о развитіи революціонныхъ идей въ Россіи. Переводъ съ французскаго А. Тверитинова’, стр. 88—114 (изданіе Ф. Павленкова), или: ‘А. И. Герценъ. Движеніе общественной мысли въ Россіи’, съ приложеніемъ портрета А. И. Герцена и статьи ‘О сельской общин въ Россіи’. Перев. съ французскаго (изданіе Т-ва И.Д. Сытина). Примч. переводчика.}.
Чацкій, это — резонерствующій Онгинъ, его старшій братъ. ‘Герой нашего времени’ Лермонтова — его младшій братъ. Онгина не трудно узнать даже во второстепенныхъ произведеніяхъ, хотя бы тутъ онъ появлялся въ утрированномъ вид и не вполн обрисованнымъ. Если это не онъ самый, то по меньшей мр его копія. Молодой путешественникъ въ ‘Тарантас’ графа Соллогуба — это Онгинъ, ограниченный и плохо воспитанный. Фактъ тотъ, что вс мы были боле или мене Онгиными, если только не предпочитали быть чиновниками или помщиками.
‘Цивилизація насъ губитъ, сбиваетъ съ пути,— говорилъ я тогда {Ibid, какъ и цитаты ниже. (Примч. переводчика).}.— Это она длаетъ насъ въ тягость другимъ и самимъ себ, праздными, безполезными, капризными, заставляетъ насъ переходить отъ чудачества къ разгулу, растрачивать безъ сожалнія свое состояніе, свою душу, свою юность и искать занятій, впечатлній, развлеченій. Мы всмъ занимаемся: музыкой, философіею, любовью, военнымъ искусствомъ, мистицизмомъ, чтобы развлечься, чтобы позабыть угнетающую насъ необъятную пустоту. Цивилизація и рабство, и между ними нтъ даже ‘клочка бумаги’, который помшалъ бы этимъ двумъ крайностямъ, насильственно сближеннымъ, раздавить насъ внутренно или вншне… Намъ даютъ обширное образованіе, намъ прививаютъ желанія, стремленія, страданія современнаго общества, и намъ кричатъ: оставайтесь рабами, нмыми, пассивными, или вы погибнете! Взамнъ того намъ предоставляется право обдирать крестьянина и растрачивать за зеленымъ столомъ, или въ кабак налогъ крови и слезъ, который мы беремъ съ него. Молодой человкъ не находитъ никакого живого интереса въ этомъ мір холопства и мелочного честолюбія. И тмъ не мене онъ осужденъ жить въ этомъ именно обществ, ибо народъ еще боле далекъ отъ него.
‘Этотъ свтъ’ состоитъ, по крайней мр, изъ падшихъ людей той же породы,.тогда какъ между нимъ и народомъ нтъ ничего общаго. Петръ I такъ основательно порвалъ съ традиціями, что нтъ такой человческой силы, которая могла бы возстановить связь съ ними, по крайней мр, въ настоящее время. Остается одиночество или борьба,— и у насъ нтъ достаточно нравственной силы ни на первое, ни на второе. Такимъ-то образомъ становятся Онгиными, если не погибаютъ въ публичныхъ домахъ или въ казематахъ какой-нибудь крпости. Мы украли цивилизацію, и Юпитеръ хочетъ наказывать насъ съ тмъ же ожесточеніемъ, съ какимъ онъ мучилъ Прометея’.
Наряду съ Онгинымъ Пушкинъ изобразилъ Владимира Ленскаго, другую жертву русской жизни, оборотную сторону Онгина. Это — острое страданіе рядомъ съ хроническимъ страданіемъ. Это — одна изъ тхъ двственныхъ, чистыхъ натуръ, которыя не могутъ приспособиться къ развращенной и безумной сред, которыя восприняли жизнь, но не могутъ ничего боле воспринять изъ нечистой почвы, кром смерти. Жертвы искупленія, эти юноши проходятъ — молодые, блдные, съ печатью фатальности на лиц, какъ упрекъ, какъ укоръ, и печальная ночь, среди которой они жили, становится еще черне.
Между этими двумя типами, между самоотверженнымъ энтузіастомъ, поэтомъ и усталымъ, огорченнымъ, безполезнымъ человкомъ, между могилой Ленскаго и скукой Онгина тянется глубокій и мутный потокъ цивилизованной Россіи, съ ея аристократами, бюрократами, офицерами, жандармами. . . . . . . . . . . эта безформенная и безгласная масса низости, холопства, жестокости и зависти, которая увлекаетъ и поглощаетъ все,— ‘омутъ, какъ говоритъ Пушкинъ, гд съ вами я купаюсь, милые друзья’.
Изъ этого омута необходимо было выйти, во что бы то ни стало.
Но у порога къ выходу находился нашъ сфинксъ-народъ, съ его загадкой, которой никто не могъ разгадать!
Первое серьезное слово, которое было сказано, первая попытка разршить загадку, попытка, приведшая, между прочимъ, къ совершенно отрицательному отвту, было извстное письмо Чаадаева.
Появленіе въ печати этого письма составляло одно изъ замчательнйшихъ событій.
Это былъ вызовъ, обозначавшій пробужденіе, письмо это взломало ледъ посл 14 декабря. Наконецъ-то, пришелъ человкъ, душа котораго переполнилась горечью. Онъ обрлъ страшный языкъ, чтобы высказать съ печальнымъ краснорчіемъ, съ убійственнымъ спокойствіемъ всю ту горечь, которая накопилась въ душ образованнаго русскаго человка за эти десять лтъ.
Это письмо было завщаніемъ человка, отказывающагося отъ своихъ правъ не изъ любви къ своимъ наслдникамъ, но изъ отвращенія. Строго и холодно авторъ требуетъ отчета у Россіи во всхъ страданіяхъ, которыя она причиняетъ человку, осмливающемуся выйти изъ животнаго состоянія. Онъ хочетъ знать, что мы покупаемъ такой цной, чмъ мы заслужили такое положеніе. Онъ анализируетъ это положеніе съ глубокомысліемъ неумолимымъ, приводящимъ въ отчаяніе. И, покончивъ съ этой вивисекціей, онъ съ ужасомъ отворачивается, проклиная страну, ея прошлое, ея будущее. Да, этотъ мрачный голосъ раздался только для того, чтобы сказать Россіи, что она никогда не существовала по человчески, что она представляетъ одинъ лишь ‘проблъ въ порядк разумнія, вели кій урокъ для Европы’. Онъ сказалъ Россіи, что ея прошлое было безполезно, что ея настоящее никому не нужно, и что она не иметъ никакого будущаго.
И рядомъ съ суровымъ старикомъ, произнесшимъ это отлученіе, молодой поэтъ Лермонтовъ писалъ:
Печально я гляжу на наше поколнье!
Его грядущее — иль пусто, иль темно,
Межъ тмъ подъ бременемъ познанья и сомннья,
Въ бездйствіи состарится оно…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И жизнь ужъ насъ томитъ, какъ ровный путь безъ цли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Такъ тощій плодъ, до времени созрлый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глазъ,
Виситъ между цвтовъ, пришлецъ осиротлый,
И часъ ихъ красоты — его паденья часъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И къ гробу мы спшимъ безъ счастья и безъ славы,
Глядя насмшливо назадъ.
Толпой угрюмою и скоро позабытой,
Надъ міромъ мы пройдемъ безъ шума и слда,
Не бросивши вкамъ ни мысли плодовитой,
Ни геніемъ начатаго труда.
И прахъ нашъ, съ строгостью судьи и гражданина,
Потомокъ оскорбитъ презрительнымъ стихомъ,
Насмшкой горькою обманутаго сына
Надъ промотавшимся отцомъ.
Чтобы показать съ полной ясностью перемну, происшедшую въ настроеніи умовъ посл 1825 г., лучше всего сравнить Пушкина съ Лермонтовымъ. Пушкинъ, часто недовольный и грустный, оскорбленный и полный негодованія, готовъ тмъ не мене заключить миръ. Онъ желаетъ его, онъ не отчаивается въ немъ, въ его сердц постоянно звучала струна воспоминаній о временахъ Александра I. Лермонтовъ же такъ сжился съ безнадежностью, съ антагонизмомъ, что не только не искалъ выхода изъ этого положенія, но даже не представлялъ себ возможными ни борьбу, ни примиреніе. Лермонтовъ никогда не умлъ надяться, онъ не жертвовалъ собой, такъ какъ ничто не вызывало его на жертву. Онъ не шелъ съ горделиво поднятой головой къ своему палачу, подобно Пестелю и Рылеву, онъ не могъ врить въ дйствительность жертвы. Онъ бросился въ сторону и погибъ ни за что {Лермонтовъ былъ убитъ на дуэли въ 1840 г. (Примч. Герцена).}.
Прибавимъ къ этому еще одну характерную черту.
Въ Россіи былъ тогда лишь одинъ живописецъ, пользовавшійся широкою извстностью, Брюлловъ. Въ чемъ же художникъ искалъ вдохновенія, каковы его сюжеты? Каковъ сюжетъ его главной картины, этого шедевра, который доставилъ ему извстность въ Италіи?
Посмотрите на это странное произведеніе. На громадной картин вы видите группы испуганныхъ, остолбенвшихъ людей, они стараются спастись, они погибаютъ среди всеобщаго разрушенія: землетрясеніе, изверженіе вулкана, катаклизмъ, они падаютъ жертвами дикой, тупой, неправой силы, всякое Сопротивленіе которой было бы безполезно. Таково вдохновеніе, навянное петербургской атмосферой.
Въ самый годъ смерти Лермонтова появились ‘Мертвыя души’ Гоголя.
Наряду съ философскими размышленіями Чаадаева и поэтическимъ раздумьемъ Лермонтова, произведеніе Гоголя представляетъ практическій курсъ Россіи. Это рядъ патологическихъ очерковъ, взятыхъ съ натуры и написанныхъ съ огромнымъ и совершенно оригинальнымъ талантомъ. Гоголь тутъ не нападаетъ ни на правительство, ни на общество, онъ расширяетъ рамки своего произведенія и выходитъ за предлы столицъ, предметами его вивисекціи служатъ: человкъ лсовъ и полей, волкъ, дворянинъ, чернильная душа, лиса, мелкій провинціальный чиновникъ, и ихъ странныя самки. Поэзія Гоголя, его скорбный смхъ, это не только обвинительный актъ противъ подобнаго нелпаго существованія, но и мучительный вопль человка, старающагося спастись прежде, чмъ его заживо похоронятъ въ этомъ мір безумныхъ. Подобный вопль могъ вырваться изъ груди, лишь при условіи, если у человка уцлли еще здоровыя части и сохранилась громадная сила возрожденія. Гоголь чувствовалъ — и многіе другіе чувствовали съ нимъ — позади мертвыхъ душъ души живыя.
Итакъ, нашлись люди, которые посл надгробнаго слова Чаадаева подняли голову и протестовали противъ выданнаго имъ свидтельства о ихъ смерти. ‘Наша исторія, говорили они, едва начинается. Къ несчастію, мы сбились съ своего пути, нужно возвратиться назадъ и выйти изъ тупика, куда втолкнула насъ своею властной и грубой рукой цивилизующая имперія’..
Смльчаки, отважившіеся отрицать цивилизующій режимъ нмецкой имперіи въ Россіи, впали въ крайнія преувеличенія, какъ это всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, перепутали настоящій западъ съ петербургскимъ западомъ и пришли къ искусственному управленію Московскаго государства съ его узкими формами. Это была реакція, чудачество, нчто въ род романтизма въ Германіи, или прерафаэлизма въ Англіи. Нетерпимость этихъ людей помшала Россіи съ теченіемъ времени признать великую инстинктивно угаданную правду, которою они безспорно обладали.
У славянофиловъ — подобно сэнъ-симонистамъ — было очень врное, но случайное предчувствіе новаго порядка вещей, только вмсто того, чтобы разработывать его положительную сторону, они обратили это предчувствіе въ религію, и притомъ въ религію прошедшаго, совершенно не соотвтствовавшую ихъ же собственному представленію о русскомъ народ. Подъ наслоеніемъ правительственной цивилизаціи они открыли элементы иного существованія, и хотли воскресить учрежденія, при которыхъ эти элементы никогда не могли развиваться.
Письмо Чаадаева прогремло подобно выстрлу изъ пистолета въ глубокую полночь. Что это: извщеніе о какомъ-то бдствіи, зовъ на помощь, знакъ пробужденія, вопль скорби,— не важно. Несомннно лишь то, что посл этого нельзя было больше спать.
На этотъ крикъ отчаянія славянофилы отвтили крикомъ надежды. Образовалось дв школы, исторія русской мысли до 1848 года и заключается преимущественно въ борьб ихъ.
Между этими двумя крайностями образовалась вскор независимая партія. Она не хотла воспринять ни религіи отчаянія, ни религіи надежды. Она отрицала вообще всякое навязанное врованіе. Эта группа людей, ученыхъ, литераторовъ желала изучать вопросъ безъ всякой предвзятой мысли, Произвести безпристрастное изслдованіе. Они не раздляли мрачнаго взгляда на будущее Чаадаева, но они отвергали и культъ мертвыхъ, проповдуемый славянофилами. Изъ ихъ именно рядовъ вышли самые замчательные люди того десятилтія: публицистъ и критикъ Блинскій, профессоръ Грановскій и, наконецъ, авторъ ‘Записокъ охотника’, Иванъ Тургеневъ.
Мы не станемъ вдаваться въ частности полемики, возникшей между этими партіями. Но важно указать, что люди, отчаивавшіеся въ Россіи, и люди, искавшіе спасенія въ прошломъ, вс мы, наконецъ, со всми оттнками надежды и вры, сомннія и неврія, любви и ненависти, вс мы сходились въ одномъ — и тутъ Чаадаевъ, Хомяковъ {Панславистскій поэтъ. (Примч. Герцена).} и Блинскій подавали другъ другу руки — и именно въ осужденіи императорскаго режима, установившагося при Никола. Не существовало двухъ мнній: относительно петербургскаго правительства. Вс люди, имвшіе независимыя убжденія, одинаково относились къ нему. Этимъ обстоятельствомъ и объясняется странное зрлище, какое представляли тогда Московскіе литературные салоны, гд люди, принадлежавшіе къ діаметрально противоположнымъ партіямъ, встрчались вполн дружелюбно.
Въ то время существовала газета, хотя и не офиціальная, но редактируемая въ правительственномъ дух, ‘Сверная Пчела’ — ее не считали серьезной газетой и относились къ ней, какъ къ дтищу полицейской канцеляріи. Вывали въ литератур случайныя проявленія холопства и прислужничества, но они всегда вызывали. всеобщее негодованіе. Даже слава, какой пользовался Пушкинъ, не спасла его отъ общаго порицанія, вызваннаго письмомъ, съ которымъ онъ обратился къ императору Николаю, Гоголь потерялъ всю свою популярность посл нсколькихъ писемъ, въ которыхъ онъ становился на сторону власти. Одному поэту, шедшему своимъ путемъ, вздумалось какъ-то воодушевиться коляской и величественной, воинственной фигурой Николая, это стихотвореніе вызвало такое сильное негодованіе, что несчастный поэтъ, считая себя погибшимъ, сталъ просить, со слезами на глазахъ, прощенія у своихъ друзей за увлеченіе и клялся, что никогда, боле не позволитъ себ унизиться подобнымъ образомъ.
Итакъ,— мы особенно настаиваемъ на этомъ,— вся литература временъ Николая была оппозиціонной литературой, непрекращающимся протестомъ противъ правительственнаго гнета, подавлявшаго всякое человческое право. Подобно Протею, эта оппозиція принимала всевозможныя формы и говорила на всевозможныхъ языкахъ. Слагая псни, она разрушала, смясь, она подкапывалась. Раздавленная въ газет, она возрождалась на университетской каедр, преслдуемая въ поэм, она продолжала свое дло въ курс естественныхъ наукъ. Она проявлялась даже въ молчаніи и умла проникнуть, несмотря на стны и запоры, въ дортуары молодыхъ институтокъ, въ залы военныхъ упражненій въ кадетскихъ корпусахъ и въ залы богословскихъ диспутовъ въ семинаріяхъ.
И вотъ во время этого глухого и скрытаго прозябанія прогремло извстіе о февральской революціи.
Николай на этотъ разъ твердо ршился покончить безповоротно. со всякимъ умственнымъ движеніемъ въ Россіи, и онъ вступилъ въ открытую, безпощадную борьбу съ мыслью, словомъ, знаніемъ.
Семь лтъ,— настоящій періодъ для испытанія по правилу Пиагора,— образованная Россія влачила жалкое существованіе въ глубокомъ, унизительномъ, оскорбительномъ молчаніи, чувствуя, что ей недостаетъ силы, т. е. что ей недостаетъ народа.
Нсколько недостаточно благоразумныхъ молодыхъ людей {Петрашевскій, Достоевскій, Спшневъ и др. (Примч. Герцена).} осмлились въ 1849 г. собираться на бесды о соціализм и политической экономіи. Ихъ приговорили къ разстрлу, имъ прочли приговоръ на площади, завязали глаза и, заставивъ такимъ образомъ извдать шагъ за шагомъ вс муки агоніи, ихъ помиловали… на каторжныя работы. Молчаніе было водворено, и на сей разъ по настоящему.
Благо Блинскому, умершему во время,— писалъ ко мн Грановскій въ 1851 г.— Много порядочныхъ людей впали въ отчаяніе и съ тупымъ спокойствіемъ смотрятъ на происходящее… Когда же рушится этотъ міръ? И онъ прибавляетъ: ‘Слышенъ глухой, общій ропотъ, но гд силы? Тяжело, братъ, бремя нашей жизни’!
На печальномъ досуг, какой установился въ тюрьмахъ послднихъ годовъ царствованія Николая, умы зрли быстро. Съ обихъ сторонъ молчали о томъ, что видли все съ большей и большей ясностью. Правительство все свело къ репрессіи, къ деспотизму порядка и ни въ чемъ не встрчало препятствія, однако Николай съ каждымъ днемъ становился мрачне и подозрительне. Если онъ не уклонился отъ Крымской войны, то потому, въ сущности, что и самъ не давая себ отчета, желалъ какого-нибудь движенія въ этомъ застывшемъ, нмомъ и плачевномъ положеніи, которое начинало пугать его уступчивостью безъ убжденія и покорностью безъ иниціативы. Онъ думалъ, что война во всякомъ случа не послужитъ на пользу свободы, и затмъ… онъ былъ такъ увренъ въ побд! Давно ли въ самомъ дл австрійскій генералъ на колняхъ умолялъ одного изъ то намстниковъ спасти апостольскій тронъ {Генералъ графъ Кабога, не будучи въ состояніи убдить Паскевича, бросился въ присутствіи секретаря послдняго, Гильфердинга, на колни передъ нимъ и сказалъ: ‘Мой государь приказалъ мн на колняхъ вымолить у васъ помощь’. (Примч. Герцена).}, и Паскевичъ писалъ ему: ‘Венгрія у ногъ Вашего Величества’.
Посл ряда пораженій въ Крыму, Николай съ ужасомъ понялъ, какъ слаба организація, для которой онъ пожертвовалъ всмъ. Его смерть означала сознаніе, отреченіе, Катонъ деспотизма, онъ не хотлъ пережить порядокъ вещей, надъ которымъ трудился тридцать лтъ, и который рушился при первомъ выстрл изъ пушки.
Чары разсялись. Правительство и общество взглянули другъ другу въ лицо, какъ бы спрашивая другъ друга: — Правда ли это? И съ одной, и съ другой стороны были очень довольны, что то оказалась правда. Само правительство почувствовало, что съ его плечъ скатилось тяжелое бремя, и не скрывало этого. Александръ II поспшилъ заключить миръ съ союзниками и предоставить внутри государства нкоторую свободу, или, правильне сказать, ослабить нсколько преслдованія.
Удивительная масса идей, мыслей была пущена тогда въ обращеніе. Все, что было погребено въ глубин души вслдствіе вынужденнаго молчанія, вдругъ обрло языкъ, чтобы протестовать и выйти наружу. Если сравнить газеты и журналы послднихъ лтъ царствованія Николая съ тми, которые явились полгода спустя посл его смерти, то можно было бы подумать, что ихъ раздляетъ, по меньшей мр, четыре поколнія.
Совершенно естественно, что первымъ плодомъ такой внезапной свободы слова была обвинительная, описательно-патологическая литература. Само правительство открыло для гласности темные закоулки и низы бюрократіи, охраняя отъ нападокъ лишь высшія сферы. При такомъ условіи очистка низшихъ ступеней бюрократической лстницы становилась дломъ безполезнымъ. Тмъ не мене доставляло удовлетвореніе уже то. что можно было вывести на чистую воду, хотя бы отчасти, безпорядокъ, угнетеніе, невроятное лихоимство, свойственное этому тяжелому, безчестному и придирчивому режиму бюрократіи, въ одно и то же время нмецкой и азіатской, патріархальной и военной.
Такъ какъ правительство участвовало въ общемъ хор, и только и говорило что о злоупотребленіяхъ, которыя необходимо искоренить, о дух вка, о потребностяхъ новой прогрессивной эпохи, то либерализмъ сталъ модой, даже средствомъ обратить на себя вниманіе. Генералы, ничего такъ не боявшіеся, какъ слова ‘свобода’, не признававшіе слова ‘законность’ и налагавшіе, посл каждаго смотра, тлесныя наказанія на солдатъ, начинали замчать, что въ сущности они были либералами, конечно, любящими порядокъ, но все же большими либералами. Каждый новый столоначальникъ, вступая въ отправленіе своихъ обязанностей, не могъ обойтись безъ того, чтобы не высказать ‘своихъ прогрессивныхъ принциповъ’ и не напомнить, что для Россіи наступила эра реформъ и улучшеній. Въ одномъ изъ университетовъ попечитель дошелъ до того, что сталъ упрекать профессора за недостаточно либеральную рчь, произнесенную на офиціальномъ торжеств. У чиновниковъ ни одинъ обдъ не обходился безъ прогрессивныхъ тостовъ и рчей. Головнинъ, нын министръ народнаго просвщенія, былъ того мннія, что для награжденія чиновниковъ за ихъ независимость необходимо установить новый знакъ отличія ad hoc!
Чмъ распространенне становился либерализмъ, тмъ боле онъ терялъ въ глубин, сил, серьезности. Мрачно настроенное меньшинство, длавшее своимъ молчаніемъ оппозицію въ царствованіе Николая, было крпкаго закала. Слабые люди отходили тогда въ сторону, такъ какъ игра была слишкомъ опасная, а для тхъ, кто оставался, двухъ-трехъ словъ было достаточно, чтобы узнать другъ друга. Многорчивость была имъ не нужна. Они много ненавидли,, а ненависть — сила. При Александр II сила эта была притуплена словами. Правительство позволяло говорить, но можно было однако предвидть, что настанетъ конецъ этой терпимости. Что же касается народа, то онъ не принималъ никакого участія во всемъ этомъ,— онъ оставался въ своемъ а parte. Хотя онъ былъ равнодушенъ къ тому, что происходило наверху, но къ войн, стоившей ему много крови, онъ относился иначе. Неудачи вызвали въ народ мысль, какой у него не было въ 1812 г.: поднимаясь массами на защиту страны, онъ думалъ о возможности добиться уничтоженія крпостного права. Въ Малороссіи дло дошло даже во возстанія крестьянъ, подавленнаго вооруженной силой того самаго правительства, на защиту котораго поднимались крестьяне.
Ясно было, что единственнымъ вопросомъ, который могъ вывести народъ изъ спячки и объединить его съ образованной Россіей, былъ вопросъ объ освобожденіи крпостныхъ.
Въ то время какъ люди образованные занимались критическимъ изслдованіемъ заржавлыхъ колесъ дисциплинарнаго правительства Николая, правительство предложило на разсмотрніе великій вопросъ объ освобожденіи.
Дворянство вмсто того, чтобы постараться получить первый призъ за быстроту, признавъ добровольно историческую необходимость вопроса и взглянувъ широко на дло, стало въ упорную, мелочную оппозицію. Съ этого момента сила его была парализована… Народъ, брошенный въ объятія правительства, ожидалъ, съ наивной врой, иной свободы отъ своего царя, золотой свободы… свободы съ землею. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . , но крестьяне, падая, проклинали дворянъ и сохраняли вру въ царя.
Правительство, которое до сихъ поръ обращалось съ народомъ съ высокомрнымъ презрніемъ и съ сугубою грубостью помщика и воина, начинало теперь понимать, какую силу придавалъ ему народъ.
Положеніе совершенно измнилось, правительство, поддерживаемое народомъ, могло бы смло идти впередъ въ 1860—1861 гг. и провести серьезныя реформы, но вмсто этого не успло оно ощутить себя сильнымъ, какъ употребило свою силу на то, чтобы повернуть назадъ и укрпить самодержавіе.
Пока продолжалась борьба между правительствомъ и дворянствомъ, литература всякихъ оттнковъ поддерживала правительство и его проекты освобожденія крестьянъ,— зрлище совсмъ невиданное. Но согласіе продолжалось недолго. Какъ только былъ объявленъ манифестъ объ освобожденіи, одна часть литературы перешла въ оппозицію и вступила въ глухую, неравную борьбу съ правительственной литературой, борьбу, вся тяжесть которой должна была неизбжно обрушиться на радикальную партію.
Сочувственное отношеніе русской молодежи къ Польш, въ которой начались тогда печальные протесты въ вид церковныхъ процессій и траура, появленіе цлаго ряда прокламацій, отпечатанныхъ тайно въ Петербург, и русскихъ книгъ и журналовъ, шедшихъ изъ заграничныхъ станковъ,— все это обострило борьбу.
Когда въ Варшав пали первыя жертвы, въ Россіи случилось нчто неслыханное: студенты и офицеры, гвардейскіе и армейскіе, заказывали заупокойныя обдни по убитымъ полякамъ, и это происходило въ Петербург, Москв, Кіев и въ воинскихъ частяхъ, расположенныхъ въ Польш.
Правительство, не привыкшее къ подобнаго рода демонстраціямъ, пришло въ сильное раздраженіе, а слдующее, еще боле серьезное событіе, происшедшее въ Казани, довело это раздраженіе до крайности.
Студенты г. Казани собрались въ университетской церкви, чтобы помолиться за упокой души крестьянина Антона, разстрляннаго по приказанію графа Апраксина, какъ участника въ безоружномъ возстаніи, которое было подавлено съ кровожадной жестокостью, Щаповъ, профессоръ университета, изъ духовнаго званія, произнесъ рчь, посвященную памяти мученика. Этого правительство не могло вытерпть. Оно начало съ отдльныхъ преслдованій. Офицеры, заказывавшіе заупокойныя обдни, по полякамъ, были отданы подъ военный судъ. Щапова тотчасъ же арестовали и бросили въ тюрьму тайной полиціи {Въ настоящее время онъ сосланъ въ Восточную Сибирь. Примч. Герцена.}. Политическіе процессы, почти прекратившіеся со смертью Николая, снова возобновились. Поэтъ Михайловъ за воззваніе къ молодежи, не имвшее никакихъ послдствій, былъ осужденъ на семь лтъ каторжныхъ работъ въ рудникахъ. Онъ находился въ дорог, не усплъ еще прибыть на мсто своего назначенія, какъ новые аресты и новые процессы встревожили общество. Между арестованными находились военные, напр., Обручевъ, и даже гвардейскіе офицеры, какъ, напр., Григорьевъ.
Въ 1862 г. правительство отдало подъ судъ въ Варшав трехъ молодыхъ русскихъ офицеровъ, Арнгольдта, Сливицкаго, Кандинскаго, и унтеръ-офицера Ростковскаго, за то, что они занимались пропагандой въ арміи, основали тайное офицерское общество и были преданы польскому длу. Ихъ разстрляли, за исключеніемъ Кандинскаго, котораго приговорили къ каторжнымъ работамъ. Солдата Щура прогнали сквозь строй за то, что онъ не донесъ на офицеровъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Приговоръ относительно офицеровъ былъ подписанъ генераломъ Лидерсомъ.
Нсколько дней спустя посл казни, ему въ Варшав, въ общественномъ саду, раздробили пулей челюсть.
Красовскій, заслуженный полковникъ, покрытый ранами и крестами, былъ выведенъ въ октябр мсяц, въ Кіев, на площадь, съ него сорвали эполеты и ордена, бросили ему одежду осужденнаго на каторжныя работы, заковали въ кандалы и отправили въ рудники на двнадцать лтъ. Преступленіе его состояло въ пропаганд между солдатами, которыхъ онъ убждалъ не стрлять въ крестьянъ.
Смущенное правительство не знало, ни какъ выпутаться изъ этого положенія, ни какъ сохранить либеральную репутацію, не длая ни малйшей уступки. Задача предстояла трудная. Николай былъ гораздо счастливе, благодаря простот своего деспотизма.
Преслдованія студентовъ въ Петербург и въ Москв не имли успха, они были задуманы слишкомъ грубо и исполнены слишкомъ жестоко. Государь самъ замтилъ сдланную ошибку, отстранилъ адмирала отъ народнаго просвщенія, удалилъ Петербургскаго генералъ-губернатора и ршился испробовать новый, боле цивилизованный способъ дйствія.
Изобртеніе этого новаго способа, который имлъ полный успхъ и подъ вліяніемъ котораго Россія находится еще и понын, принадлежитъ, главнымъ образомъ, двумъ государственнымъ людямъ, молодымъ, просвщеннымъ, находящимся въ полномъ расцвт своихъ силъ. Мы говоримъ о министр народнаго просвщенія, Головнин, и министр внутреннихъ длъ, Валуев.
Когда вс инструменты были надлежащимъ образомъ налажены, и оркестръ ожидалъ лишь взмаха палочки капельмейстера, а этотъ послдній удобной минуты, — подвернулся случай, какой судьба всегда посылаетъ тмъ, кто желаетъ этого, и кто располагаетъ силой. То былъ пожаръ, случившійся въ Петербург, тотъ историческій пожаръ, о которомъ мы уже говорили въ предисловіи.