Новая драма Леонида Андреева.
Новая драма Леонида Андреева.
II.
III.
IV.
В. Львовъ-Рогачевскій.
‘Современникъ’. Кн. X. 1913.
Новая драма Леонида Андреева, Львов-Рогачевский Василий Львович, Год: 1913
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Когда В. И. Немировичъ-Данченко выступилъ въ Петербургскомъ Литературномъ Обществ съ блестящей рчью въ защиту Екатерины Ивановны и въ оправданіе постановки этой волнующей пьесы, онъ назвалъ построеніе ея цломудреннымъ.
Въ самомъ дл, когда Леонидъ Андреевъ писалъ свой Екатерину Ивановну, онъ точно забылъ о театр, о публик, объ актерахъ. Онъ былъ охваченъ горячимъ желаніемъ подсмотрть, что тамъ внутри въ дом, въ душ Екатерины Ивановны, переживающей трагедію женскаго естества, обычно скрытаго отъ всхъ мимоидущихъ.
Художника захватило невыносимое любопытство, жажда проникнутъ въ тайны женской души, жажда исторгнуть эту тайну.
Когда создавалъ Леонидъ Андреевъ свою послднюю драму ‘Не убій’, онъ работалъ по другому: онъ уже видлъ ее на сцен. Онъ все время помнилъ о театр, публик и артистахъ. Здсь о цломудріи творческой работы говорить не приходится: пьеса написана для сцены: живо, легко, порой даже черезчуръ легко. Пьеса будетъ имть успхъ у публики и въ особенности въ сценахъ, написанныхъ черезчуръ легко.
Говорятъ, ‘пьеса написана подъ роли’ — не въ этомъ ея смертный грхъ.
Допустимъ, что, создавая своего восьмипудоваго Феофана, Леонидъ Андреевъ видлъ Варламова, создавая Яшку-Каторжника, повторяющаго не разъ псню ‘Погибъ я, мальчишечка, погибъ навсегда’, онъ слышалъ заране, какъ споетъ эту разбойничью псню H. Н. Ходотовъ, онъ имлъ на это полное право.
Напомнимъ любопытнйшія письма А. П. Чехова, написанныя имъ А. С. Суворину въ 1889 году по поводу постановки ‘Иванова’ на сцен Александринскаго театра.
‘Мн жаль бдную Савину,— писалъ А. П. Чеховъ,— что она играетъ дохлую Сашу {Письма А. П. Чехова, т. II. Изд. М. Чеховой, стр. 282.}. Для Савиной я радъ бы всей душой, но если Ивановъ будетъ мямлить, то, какъ я Сашу ни отдлывай, ничего у меня не выйдетъ. Мн просто стыдно, что Савина въ моей пьес будетъ играть чортъ знаетъ что. Знай я во времена оны, что она будетъ играть Сашу, а Давыдовъ — Иванова, я назвалъ бы свою пьесу ‘Саша’ и на этой роли построилъ бы всю суть, а Иванова прицпилъ бы только сбоку, но, кто могъ знать’.
Это было написано 7-го января, а уже черезъ день, 8-го января, тонкій и чуткій художникъ писалъ тому же А. С. Суворину:
‘Знаете? У меня Саша въ третьемъ акт волчкомъ ходитъ — вотъ какъ я измнилъ! Совсмъ для Савиной. Скажите Савиной, что мн такъ льститъ то, что она согласилась взять въ моей пьес блдную и неблагодарную роль, что я животъ положу и измню роль кореннымъ образомъ, насколько позволятъ рамки пьесы: Савина будетъ у меня и волчкомъ ходить, и на диванъ прыгать, и монологи читать, чтобы публику не утомило нытье.. Я изобразилъ въ одномъ явленіи веселаго, хохочущаго, свтлаго Иванова, и съ нимъ веселую Сашу… Вдь это не лишнее? Думаю, что попалъ въ точку’ {Ibid. стр. 286.}.
Въ этихъ цнныхъ для насъ строкахъ, написанныхъ по горячимъ слдамъ работы на томъ самомъ письменномъ стол, гд въ это время перерабатывалась пьеса ‘подъ роли’, можно видть, какое огромное значеніе въ творчеств иметъ тотъ моментъ, когда художникъ начинаетъ чувствовать сцену и представлять задуманные образы въ исполненіи опредленныхъ артистовъ. Образъ начинаетъ жить, ‘дохлая Саша’ начинаетъ ‘ходить волчкомъ’, роль становится выпуклой и яркой.
Такъ работаетъ художникъ надъ пьесой, надъ ролями.
Пьеса пишется для театра, и художникъ долженъ представлять написанную роль въ игр артиста.
Лессингъ въ своей Гамбургской драматургіи находилъ, что нкоторыя произведенія даже средней руки должны быть допущены на сцену ‘такъ же и потому, что въ нихъ встрчаются прекрасныя роли, въ которыхъ тотъ или другой актеръ можетъ выказать всю силу своего таланта, такъ и музыкальное сочиненіе не отвергается только потому, что написано на плохія слова’ {Собр. Сочин. Лессинга, Изд. т-ва ‘Вольфъ’, T. IX, стр. 4.}.
Разумется, художникъ не долженъ свой замыселъ приносить въ жертву хорошей роли,— писать по заказу артистовъ — это уже ремесленное производство, а не художественное творчество.
Мы находимъ, что почти вс роли въ пьес Л. Андреева, кром одной главной, даютъ артистамъ много матерьяла.
Одинъ милліонеръ Кулабуховъ, этотъ выжившій изъ ума старикъ — чего стоитъ! Это набросокъ, но сильный и незабываемый. Въ Кулабухов есть что-то отъ едора Павловича Карамазова. А странникъ Феофанъ, написанный въ стил Островскаго?! ‘Сердце — не камень’. Этотъ обличитель, изнемогающій подъ тяжестью собственнаго тла и подъ тяжестью человческихъ грховъ, пріобртаетъ особенное значеніе на фон современной дйствительности, которая знаетъ еще небывалые грхи, и которая такъ мало походитъ на доброе, старое время. Голосъ Феофана гремитъ, какъ іерихонская труба, но уже не въ омахъ разрушить новыя стны іерихона.
Роль тоскующей Маргариты, горничной, не написана, а пропта. Ничтожный, грязный, безстыдный человчишка изъ чиновниковъ — ея хозяинъ ‘очаровалъ’ Маргариту подлымъ словомъ ‘тварь’, почти убилъ красивую человческую личность — почти обезличилъ эту ‘царицу’ чистоты и невинности. Это трудная, но благодарная роль для чуткой артистки.
Экономка Василиса Петровна, всю жизнь, до 45 лтъ, проведшая въ хорошихъ домахъ, здившая даже съ графиней въ коляск, причемъ собачка сидла рядомъ съ графиней, а экономка на задней скамейк — тоже живая, колоритная фигура. Эта женщина съ пріятнымъ лицомъ мечтаетъ о томъ, чтобы занять мсто болонки и сидть рядомъ съ графиней. Напрасно только художникъ нсколько усложнилъ этотъ образъ. Даже при мнимомъ, своеобразномъ ‘богоборчеств’ экономки-княгини не она — главное лицо въ драм. Въ этой роли много любопытныхъ и тонкихъ штриховъ.
Князь де Бурбоннякъ-де Лалтепакъ, который вчно пьянъ, иметъ гордую изящную осанку и всегда молчитъ, въ сцен сватовства и въ сцен свадьбы проходитъ, какъ въ синематограф. Вы его только видите, но не слышите. Въ своемъ безмолвіи этотъ женихъ-полутрупъ, покорный року и антрепренеру Зайчикову — глубоко трагическій образъ. Очень важно, чтобы артистъ отнесся къ нему серьезно, даже серьезне, чмъ авторъ, надлившій князя подчеркнуто смшной фамиліей.
С. А. Венгеровъ указалъ на то, что фамилія князя выбрана неудачно.
Даже гости, намченные художникомъ въ стил гротеска и напоминающіе гостей на балу ‘человка’, при хорошемъ исполненіи и умной постановк навсегда останутся въ памяти.
Нужно ли говорить объ антрепренер Зайчиков?
Это — самая живая, можетъ быть, слишкомъ живая, бытовая фигура въ пьес. Этотъ прогорвшій антрепренеръ точно родился для того, чтобы участвовать въ комедіи рожъ и масокъ, въ комедіи жизни, въ этой ‘фантасмагоріи’, гд ‘Петрушку представляютъ’, гд экономка выступаетъ въ маск княгини, гд все не настоящее. Жаль, что Зайчиковъ — слишкомъ настоящій.
Въ создаваньи этихъ колоритныхъ фигуръ художникъ обнаружилъ даже избытокъ творческой энергіи. Онъ жаденъ на лица. Онъ слишкомъ захваченъ каждой отдльной фигурой, сценой, забываетъ о цломъ, онъ художественность приноситъ въ жертву сценичности, и въ этомъ его смертный грхъ.
Въ пьес нтъ согласованности, два тона пьесы не слиты въ одномъ аккорд. Стиль гротеска не выдержапъ, трагическая каррикатура все время переходитъ въ веселенькій водевиль.
Въ драм много музыкальныхъ номеровъ, это оживляетъ каждую отдльную сцену, но это превращаетъ пьесу въ какой-то дивертисментъ. Тутъ и ‘погибъ я, мальчишечка’, и ‘Во пиру-ль я была’ (псни, которыми заканчивается первое и четвертое дйствія), тутъ и Травіатта въ сцен свадьбы, тутъ и отрывки изъ романсовъ, если не проптые, то продекламированные Зайчиковымъ. (‘Ни слова, о, другъ мой’). Все это нсколько искажаетъ серьезность драмы. Художественность — повторяю — приносится въ жертву сценичности.
Пьеса Леонида Андреева родилась изъ псни, которую мастерски ноетъ H. Н. Ходотовъ, нкоторыя роли, какъ я уже сказалъ, не написаны, а пропты. Прислушайтесь къ причитаніямъ тоскующей Маргариты, этой народной плакальщицы. ‘Ахъ, да и тоскую же я, родненькіе… Куда голову преклонить не знаю…’ ‘Ахъ, да какъ березынька я блая…’
Много музыкальныхъ номеровъ, а музыки, единаго настроенія, ритма, того, что создавало ритмъ чеховскихъ драмъ, въ пьес Леонида Андреева нтъ. Шумная сценичность все время вспугиваетъ настроенье, слишкомъ разноголосящія сцены коробятъ своею нестройностью.
Въ игр трехъ музыкантовъ на балу человка было что-то дисгармоничное и ненайденное. Они исполняли польку съ подпрыгивающими веселыми и чрезвычайно пустыми звуками. Вс три инструмента играли немного не въ тонъ другъ другу, и отъ этого между ними и между отдльными звуками была нкоторая странная разобщенность, какія то пустыя пространства!
Не въ тонъ другъ другу поютъ вс пять дйствій въ драм Л. Андреева, въ нихъ тоже — странная разобщенность, что-то ненайденное.
Самая погоня за сценичностью родилась изъ того, что художникъ ясно не ршилъ для себя, что онъ хочетъ сказать своей драмой ‘Не убій’ (‘Каинова печать’), что онъ хочетъ сказать образомъ главнаго героя пыеоы, который захотлъ переступить заповдь ‘не убій’?
Посл многообщающаго, хотя нсколько загроможденнаго, перваго дйствія зритель будетъ все время ждать отвта на поставленный вопросъ, а подъ конецъ станетъ недоумвать, станетъ спрашивать: въ ковычкахъ написано заглавіе ‘не убій’ или безъ ковычекъ? Покончилъ съ собой Яковъ отъ того, что въ немъ совсть заговорила, или онъ выдержалъ геройскую борьбу, и вышелъ побдителемъ изъ столкновенія съ нагрянувшей полиціей. Вдь уврялъ же въ литературномъ обществ во время преній посл моего доклада г. Ларинъ, что Яковъ покончилъ съ собой.
Пьеса въ цломъ рождаетъ мучительное неудоумнье, и сценичность отдльныхъ мстъ только глубже подчеркиваетъ неясность, неопредленность главнаго.
Пьеса пока еще мало извстна публик, и я подробне остановлюсь на ея содержаніи.
Въ ‘проклятомъ дом’ Кулабухова пахнетъ убійствомъ. Со всхъ сторонъ стекаются собаки къ ‘пустырю’, къ ‘мертвому мсту’… Собаки чуютъ падаль. Сюда-же приходитъ и странникъ Феофанъ, у котораго тоже ‘нюхъ’. Пророческое прозрніе Феофана, его ‘прозорливость’ художникъ приравниваетъ къ собачьему нюху, а его обличенія, назойливыя и крикливыя, къ надодливому лаю цпныхъ собакъ.
Феофанъ слышитъ въ ‘пустой, грязной, мерзкой комнат’ запахъ крови, но его громы и молніи могутъ еще довести какого-нибудь купца до седьмого пота, а здсь, въ проклятомъ дом — безсильны. Здсь нужно что-то другое, иныя слова.
Владлецъ пустыря, милліонеръ Кулабуховъ, заключившій договоръ съ прислугой, чтобы она его содержала до смерти въ ожиданіи наслдства, повидимому, страдаетъ старческимъ слабоуміемъ. Онъ — злой и ненужный для жизни старикъ. Когда-то у него бывалъ весь городъ и губернаторъ.
Этотъ собачій царь, отъ котораго псиной пахнетъ, и къ которому, какъ къ трупу, бгутъ отовсюду собаки, уже чувствуетъ себя убіеннымъ. Одинокій, заброшенный, несчастный, онъ пугаетъ и дразнитъ своихъ будущихъ убійцъ и своего обличителя Феофана. Когда Феофанъ его громить,— ‘сдохнешь, тля, когда Феофанъ сулитъ ему всякіе ужасы, старичокъ съ дрожащими колнками и бгающими глазами хихикаетъ, и не безъ злого умысла пародируетъ извстную всмъ фразу, говоря, ‘ты меня пугаешь, а я не боюсь’.
Кулабуховъ боится всхъ, а больше всего Митьки-наслдника, который посл смерти поставитъ ему памятникъ, въ 30.000. Онъ грозитъ сенатскими ршеніями, каторгой, адомъ, тмъ, что посл смерти будетъ являться, но его все-таки убьютъ. Это нужно прежде всего автору для того, чтобы поставить проклятый вопросъ и пересмотрть заповдь ‘Не убій’.
Экономка Василиса Петровна долго содержала, въ ожиданіи наслдства, этого страннаго нищаго-милліонера, содержала ‘по первому разряду’, пока не разорилась. А милліонеръ все не умираетъ, все не оставляетъ наслдства и грозитъ прожить на-зло всмъ сто лтъ.
Василиса Петровна, на хорошихъ мстахъ полюбившая княжескіе гербы, фигурные мостики и возвышенныя мысли, жаждетъ хорошей жизни, жаждетъ сказки, чтобы въ двадцать четыре часа изъ женщины неряшливой и плохо одтой, хотя и съ подвитыми волосами, превратиться въ благорожденную княгиню.
И чудо совершается.
Яковъ-дворникъ, которому все равно,— убить, такъ убить, а не надо, такъ не надо,— придушилъ собачьяго даря, какъ зврушку. Придушилъ не для того, чтобы войти въ долю съ Василисой (на что ему деньги? ‘Все равно бабамъ на подсолнухи’) придушилъ просто такъ, изъ презрительной ласки къ Василис Петровн.
‘Нашего Яшу, хоть въ пирогъ, хоть въ кашу!’.
Когда Василиса Петровна говоритъ ему: ‘нельзя же такъ, не для чего’, — онъ отвчаетъ: ‘Да я не такъ: даромъ, какъ говорится, и вередъ не вскочитъ, но, какъ вы, человкъ пріятный, такъ отчего же мн, напримръ, и не сдлать вамъ ласку?.. Какъ, скоро такъ, и сейчасъ. Вамъ — угожденіе, ему — карачунъ, а мн, Яшк, и любопытно: что за дорога, коли нтъ поворота. Прямо только галки летаютъ’.
Нужно сказать правду, мотивировка очень не убдительная, да и образъ выдуманнаго Якова, у котораго1—пустырь въ душ, тоже не убдителенъ.
Посл убійства, у монастырской стны, разыгрывается сцена слишкомъ театральная и не задвающая душу, несмотря на національный колоритъ, она напоминаетъ переводъ съ французскаго. Впрочемъ, участвуютъ позеръ-Яшка и Василиса, отравленная романтикой.
Василиса Петровна, измученная тяжестью грха, умоляетъ Якова-дворника принять грхъ на себя и поклясться въ этомъ передъ маленькой иконочкой, которая тамъ, за стной. Она хочетъ чуда.
‘Господи: на меня ея муку возложи, за мое благородство, Господи, за мою душу, навки погибшую, ея мученія мои безконечныя — дай ей, Господи, откупленія грха’,— повторяетъ за В. П. ласковый Яша.
Позируя и любуясь собой, бросаетъ уже отъ себя онъ Небу вызовъ: ‘Я убилъ’, но трогательно-пвучія слова молитвы о благородств и погибшей душ даже его волнуютъ: у него дрожать руки…
Василиса Петровна — романтикъ, для нея весь міръ только зеркало ея мечты, она готова увровать въ чудо, въ то, что она не убивала, въ то, что единственный убійца — Яковъ.
Посл сцены у монастырской стны въ пьес рзко обозначаются дв линіи, два тона, два настроенія и даже два стиля.
Съ одной стороны — Петрушкино представленіе: чудесное превращеніе экономки въ княгиню, причемъ экономка сразу припоминаетъ и пускаетъ въ ходъ манеры, стиль, вкусы и привычки княгини, которые долго изучала въ хорошихъ домахъ, понемногу теряя собственную личность.
Съ другой стороны развертывается трагическая картина лихорадочнаго метанія, вчно усмхающагося убійцы, его ‘плясовицы иродовой’, его мучительнаго разгула и его истерическаго бунта противъ людей и противъ Неба. Этотъ плясъ принимаетъ посл убійства подчеркнуто кошмарный характеръ. Яковъ ‘куражится’, но на душ у него непокойно.
Вокругъ не настоящей княгини разыгрывается фантасмагорія подъ музыку изъ ‘Травіатты’, кошмарный гротескъ, очень часто сбивающійся на веселенькій водевиль.
Рзкимъ контрастомъ является сватовство по отношенію къ тому, что только что происходило у монастырской стны. Но этотъ контрастъ по закону необходимой перемны не возмущаетъ.
Коробитъ въ этой сцен ея игриво веселый тонъ. Художникъ нечаянно перешагнулъ границу, и трагически печальная фигура обреченнаго на гибель князя отдается на смхъ публик. Этому смху ради смха недостаетъ серьезности. Напримръ, едва ли умстна сцена, когда Зайчиковъ подводить В. П. къ уснувшему князю и начинаетъ показывать товаръ лицомъ. Бываютъ случаи, когда надо ‘прикрыть наготу’, это знали еще дти Ноя.
И сватовство, и свадьба будутъ поставлены весело, но едва ли зрителямъ удастся связать эти сцены съ цлымъ и почувствовать символическій смыслъ маскарада, гд вчный Тюха видитъ снова ‘одн только рожи’, ‘дйствительно недйствительныхъ’.
Все время вы путаете и не замчаете, гд кончается быть, и начинается фантасмагорія.
Дв линіи въ драм и два тона: гротескъ и трагедія,— излюбленный пріемъ Леонида Андреева, но здсь этотъ пріемъ не удается. Получается какая-то усмшка автора, усмшка Якова.
Четвертое дйствіе — сцена на постояломъ двор, на глухомъ, заброшенномъ тракт, который идетъ неизвстно куда, является снова рзкимъ контрастомъ по отношенію къ только что промелькнувшему Петрушкину представленію.
Здсь, осенней ночью, въ темной закопченой изб съ подслповатыми окнами разыгрывается сцена въ стил . М. Достоевскаго, здсь пляшетъ передъ вами мятущаяся душа убійцы, который куражится, любуется собою, бросаетъ вызовъ и людямъ, и себ, и Богу съ его заповдью ‘Не убій’.
Яковъ пляшетъ и… усмхается.
‘Во пиру-ль я была, во бесдушк’… ‘Погибъ я, мальчишка’,— сталкиваются дв псни.
Мученикъ-Феофанъ, безсильный и безсловесный пророкъ, и нераскаянный гршникъ, вступаетъ въ единоборство.
‘Не убивай, Яша’,— грозитъ, заклинаетъ, молить обличительно Феофанъ не знаетъ настоящаго слова, и Яковъ издвается надъ пророкомъ старосвтскихъ купцовъ и купчихъ, какъ надъ падалью.
Діалогъ въ четвертомъ дйствіи нсколько напоминаетъ уже сцену обличенія Кулабухова въ первомъ дйствіи, только тамъ хотлъ быть ‘молодцомъ’ смертельно напуганный старикъ, а здсь побждаетъ обличителя съ глубочайшимъ презрніемъ убійца Яковъ съ его безпросвтнымъ героизмомъ и безпросвтной тоской.
Здсь рзко, какъ два полюса, противопоставлены: невинная и чистая, какъ прежняя Катерина Ивановна, прекрасная, ‘какъ березынька блая’, гордая, какъ царица, Маргарита и Яковъ-дворникъ, бросившій свою силу, свой героизмъ подъ ноги людей, которые не то пляшутъ, не то убиваютъ.
Маргарита на моментъ напоминаетъ вамъ Катерину Ивановну, чистота которой тоже была брошена подъ ноги людямъ. Вчно плачущая, пассивная Маргарита — въ сторон отъ этого пляса.
Чмъ больше Яковъ пляшетъ, тмъ больше Маргарита плачетъ. Скорбящая, въ черномъ плать, съ тоскующими фигура нсколько стилизованная и написанная по-нестеровски, задыхается подъ тяжестью человческаго грха.
Она не знаетъ пути, она потеряла почву подъ ногами, она не знаетъ, куда голову преклонить, она — Маргарита-горничная упрекомъ говоритъ своему Фаусту-дворнику:
‘И все мы димъ, и все мы кружимъ, петлю на петлю нанизываемъ, слезу къ слез причитаемъ. А кому мои слезы солоны? И не человкъ будто плачетъ, а ручеекъ — реченька шумитъ, и нтъ на этотъ шумъ вниманія. А ты все пляшешь, какъ изступленный’.
Ей надоло идти и хать куда-нибудь, она проситъ Феофана благословить ее, и снова на моментъ, какъ отдаленный звонъ, вспоминаете вы сцену, когда Екатерина Ивановна въ послдній разъ прощается съ мужемъ и крестить его…
Это четвертое дйствіе подчеркиваетъ глубокое презрніе художника къ людямъ. Изъ Якова могъ выйти Ермакъ Тимоеевичъ, а люди превратили его въ убійцу. Маргарита пречистая и скорбящая могла стать матерью страдающихъ людей, а людямъ нужна тварь, и люди довели ее до самоубійства.
За Кулабухова, этого зврушку, придушеннаго равнодушной рукой Якова-дворника, она себя придушила, не вынесла грха Якова, не вынесла грха окружающихъ людей.
Это четвертое дйствіе, написанное художественно, съ большимъ настроеніемъ могло бы закончить драму, но сценичность потребовала еще пятаго дйствія.
Это пятое дйствіе вовсе не нужно. Оно шаблонно, оно не прибавляетъ ни одной черты, оно даетъ въ высшей степени неинтересный, банальный образъ восторженной институтки. Оно неправдоподобно, художникъ бросаетъ пятое дйствіе публик, ожидающей развязки, какъ ласковый Яковъ бросилъ подсолнухи двкамъ.
Публик — угожденіе, художественности — карачунъ, а художнику!— любопытно, ‘что за дорога, коли нтъ поворота!’
Четвертое дйствіе достаточно ярко раскрываетъ характеры и намчаетъ перспективы.
Пятое дйствіе написано для Василисы Петровны (Савиной) для углубленія этой роли, но углубленіе получается мнимое. Къ характеристик Якова, князя, Зайчикова пятое дйствіе не добавляетъ ни одной цнной черты.
Кое-какъ на скорую руку Леонидъ Андреевъ сводитъ концы съ концами, какъ-то нехотя выполняетъ установленную формальность, иногда онъ создаетъ два разныхъ конца, какъ было съ представленіемъ ‘Жизнь Человка’, иногда онъ душу выматываетъ послднимъ дйствіемъ, какъ было въ ‘Профессор Сторицын’ и ‘Екатерин Ивановн’.
Зритель, измученный топтаніемъ на мст художника, который ‘расплясался’ и никакъ не можетъ остановиться, съ мукой въ голос спрашиваетъ его, какъ Маргарита Якова:
‘Что-жъ, будетъ конецъ?’
— Будетъ,— отвчаетъ Яковъ, — ты мн начало покажешь, а тогда и я теб конецъ покажу, за мной не пропадетъ.
То, что создаетъ художникъ въ пятомъ дйствіи, это — мнимый конецъ, это — согласіе художника идти или хать съ Маргаритой ‘куда-нибудь’, только бы покинуть постоялый дворъ на глухомъ заброшенномъ тракт, гд не то пляшутъ, не то убиваютъ, и откуда ведетъ дорога неизвстно куда.
Художникъ могъ бы прибавить къ пятому дйствію еще шестое, седьмое, и все-таки настоящаго конца вы не дождались бы. Камень вмсто хлба, разумется, никого не удовлетворитъ, и ‘обстановочка’, сценичность здсь не помогутъ.
Пожалуй, здсь интересно было показать, какъ суровая Немезида сорвала маску княжны съ благорожденной экономки, какъ Петрушкино представленіе превратилось въ трагедію, но смыслъ пьесы ‘Не убій’ отъ этого не станетъ понятне и глубже.
Не лишнее подчеркнуть, что Леонидъ Андреевъ уметъ начинать съ конца (посл выстрла и покушенія на убійство въ ‘Катерин Ивановн’, наканун убійства въ послдней драм), но онъ не въ силахъ заполнить слдующіе четыре акта и развернуть во всей сил внутреннюю драму главныхъ героевъ. Онъ все-таки по старой памяти идетъ къ развязк, но никакъ не можетъ прійти къ концу, и преподноситъ публик какой-то суррогатъ.
Главная фигура — Яковъ-дворникъ — такъ и осталась загадкой.
Онъ хорошо оттняетъ вс остальныя фигуры и вскрываетъ ихъ внутреннюю сущность, но самъ онъ загадоченъ и теменъ.
Гостей на свадьб Леонидъ Андреевъ назвалъ Иксомъ, Игрекомъ, Зетомъ, эти неизвстные, эти дйствительно недйствительные!— вполн понятны, видли ихъ много разъ, зато Яковъ — это настоящій Иксъ, настоящій дйствительно недйствительный.
Не нашелъ художникъ клона къ душ своего Якова, потому что придумалъ мнимаго героя — Яшку-рыженькаго, у котораго въ роду ‘вс съ краснинкой’.
Яковъ — это своеобразный нигилистъ, для котораго нтъ ни законовъ, ни сенатскихъ ршеній, ни ада, ни рая. Онъ не знаетъ ни жалости, ни состраданія. Для него, какъ для Смердякова!— все дозволено. Но у Смердякова!— идея, у Смердякова — цль, а у Яшки нтъ ни идеи, ни цди, и человка онъ придушилъ ‘не для чего’.
Каторга такихъ безкорыстныхъ и безцльныхъ убійствъ не знаетъ, тамъ, на Сахалин, презираютъ убійцъ, совершившихъ преступленіе безъ большого куша. Даже знаменитый убійца семейства Арцымовичей Полуляховъ, этотъ обаятельный, ласковый злодй, изъ жалости убившій ребенка и изъ омерзнія дворника, неслыханно жестокій и отвратительно сантиментальный, былъ пораженъ и убить когда вмсто 70.000 нашелъ въ несгораемомъ сундук всего полторы тысячи. Ради этого даже онъ не пошелъ бы на убійство.
Яковъ убилъ по вол художника, который захотлъ на немъ показать, что прежнія грозныя слова стали шарманочными, что обличители стараго типа уже утратили свою силу, что въ обществ, гд рушится старое, и еще не родилось новое, падаютъ старыя скрпы.
Пьеса была бы интересна, если бы художникъ могъ подняться надъ Яковымъ, надъ примитивнымъ обличителемъ Феофаномъ. Но самъ то онъ не сумлъ разршить поставленный вопросъ. Вмст съ Яковымъ онъ ставитъ вопросы и вмст съ нимъ находитъ разршенія, и когда слушаешь Якова, кажется, самъ художникъ говоритъ о своемъ творчеств:
‘Я и псенки пою — отчего же? Люди плачутъ: стало быть, хорошо пою. Пть-то пою, да спться ни съ кмъ не могу: они въ плачъ, а я вскачь — уже какая тутъ спвка?’
‘Или души у меня нтъ? Бываетъ иной разъ: вотъ ужъ и къ сердцу подошло, вотъ сейчасъ прозрю, вотъ сейчасъ удивлю, вотъ… я что же такое? Куда все двалось? Ничего. Заключился я въ себ, Василиса Петровна, а ключъ то врно потерявши. И былъ Яшка-дворникъ, а сталъ Яшка-затворникъ (смется)’.
Заключился и художникъ въ себ: нтъ у него ключа. Его герои — на постояломъ двор, на заброшенномъ тракт, который ведетъ то неизвстно куда, ‘куда-нибудь’. И на этомъ постояломъ двор, но выраженію Феофана, явно заимствованному, у Леонида Андреева царитъ ‘Называемый Никто’.
Рдко художникъ съ такой тоской, съ такимъ мучительнымъ недоумніемъ подходитъ къ проклятымъ вопросамъ жизни, какъ въ послднемъ произведеніи.
‘Ахъ, да и тоскую-же я, родненькіе…’ — не говоритъ, а надрываетъ душу Маргарита.
‘Она жаждетъ хоть единаго ‘словечка’.
И Яковъ, заключившійся въ себ, жаждетъ того же живого слова, ищетъ его всюду и не находитъ.
‘Нтъ, Феофанъ, слабъ ты… Слушаю я тебя мсяцъ, а нтъ у тебя постоянныхъ словъ, словно въ живот бурчитъ, а не слова. Эхъ, разв такъ обличать надо? Пть надо каждое словечко, чтобы въ самое живое мсто било, чтобы, какъ заплакалъ человкъ, такъ до самой смерти и не отошелъ бы. Тоскующія надо слова, а ты что?— Лаешь, какъ собака на цпи. Ты меня прости, а лаять-то, милый, всякая собака еще впередъ теб дастъ’.
Якову нуженъ новый пророкъ.
И Маргарита, и пляшущій Яковъ, и Катерина Ивановна — эта пляшущая Соломея, на разные лады повторяютъ: ‘дайте мн голову пророка’.
Пришествія пророка жаждетъ и Леонидъ Андреевъ въ пустын своего творчества. И не видитъ и не чувствуетъ онъ, что вокругъ вспыхиваютъ живыя слова, какъ огненные языки.
Надъ творчествомъ Леонида Андреева царитъ ночь.
Его Яковъ, какъ Керженцовъ, какъ герой ‘Моихъ записокъ’, какъ уда, какъ Савва, какъ Васька Щеголь, какъ разбойникъ ‘Цыганокъ’, презираетъ людей и не замчаетъ подл себя Маргариты. Не помогутъ Якову никакіе пророки, какъ не помогъ кроткій, любящій исусъ суровому уд.
Несмотря на согртый любовью ‘Разсказъ о семи повшенныхъ’, несмотря на преображеніе презирающаго Вернера, полюбившаго передъ казнью милыхъ людей, въ основ настроенія Леонида Андреева все-таки лежитъ безпросвтный пессимизмъ, недовріе къ человку и ужасъ передъ жизнью.
Въ его послдней драм, написанной прекраснйшимъ русскимъ языкомъ, мелькаютъ русскія лица, слышатся русскія псни, но нтъ живой Россіи.
Влюбленная въ фигурные мостики и возвышенныя слова экономка, униженная, какъ тварь, но жаждущая признанія пречистая Маргарита-горничная, дворникъ-Яковъ, съ его безпросвтнымъ героизмомъ, косноязычный пророкъ Феофанъ-странникъ, — вс они дти народа, но у всхъ у нихъ дупло въ душ, вс они съ червоточиной, и отъ нихъ всхъ мертвымъ духомъ такъ и разитъ. Мертвое мсто Кулабуховыхъ отравило ихъ трупнымъ ядомъ.
Вызываютъ отвращеніе господа. Ихъ всевозможные милліонеры Кулабуховы, ходячіе трупы, де Бурбоньяки де Лантенаки, чиновники съ ихъ очаровывающимъ словомъ ‘тварь’. Они изъ проклятаго дома.
Но, чмъ лучше своихъ господъ представители народа, въ душ которыхъ — постоялый дворъ съ подслповатыми окнами?
Намъ говорятъ, что въ лиц Якова художникъ хотлъ дать символъ народа, душа котораго опустошена, и который но вритъ ни въ Бога, ни въ чорта, ни въ сенатскія ршенія, ни въ слова любви и человчности. Яковъ — это современная Россія съ ея деревенскимъ нигилизмомъ, съ ея стихійными вспышками, съ ея хаосомъ и отчаянной удалью. Псня: ‘Погибъ я, мальчишечка, погибъ навсегда. Мать свою зарзалъ’,— выражаетъ душу погибающаго народа.
Если у художника было намреніе намекнуть фигурой Якова, задуманной какъ символъ, на современную Россію, съ ея хулиганствомъ, о которомъ такъ много кричатъ Радіоновы и наши правые, напуганные революціей, помщики, то этотъ намекающій символъ — неудаченъ.
Яковъ Леонида Андреева при всей его дерзкой отваг — мертвая душа, а въ нигилизм современной молодой деревни есть живое начало — борьба съ патріархальностью, со старыми формулами, съ навязаннымъ крпостничествомъ и барствомъ, традиціями. Отрицательныя и уродливыя явленія въ деревн — это жизнь, которую вынесла на поверхность всколыхнувшаяся жизнь.
Въ жизни мы сейчасъ наблюдаемъ оживленіе мертвой души, а въ драм Леонида Андреева мы наблюдаемъ омертвніе живыхъ душъ.
Пророкъ Феофанъ запоемъ прогоняетъ проклятые вопросы, чистая Маргарита вшается, безстрашный герой Яковъ убиваетъ ‘не для чего’.
Мы допускаемъ, что ‘мертвое мсто’, гд вс эти дти народа долго жили, отравило ихъ на время. Леонидъ Андреевъ идетъ дальше.
Посл убійства Яковъ и Маргарита, эта Марія Магдалина, убійцы отправляются на родину. Что же представляетъ родина? Постоялый дворъ? Пляшущую толпу, гд-то тамъ, въ чистой половин постоялаго двора, толпу, которую мы не видимъ, но слышимъ по дикому крику и топоту пляшущихъ ногъ? Эту родину Яковъ, Феофанъ и Маргарита видятъ въ лиц двушки Нюшки, которая ‘еще молода’.
Нюшка любопытна, какъ дикарь, глупа, какъ кретинъ. Она напоминаетъ инородца, заболвшаго меряченьемъ, повторяетъ слова и ничего не сознаетъ, хотя и проявляетъ чутье звря и чуетъ запахъ крови. Кром Нюшки, мы на родин Якова никого не видимъ. Мертво и пусто!
Нтъ! Это не Россія! Она — живая! Она создала не тоскующую Маргариту, обреченную на гибель, а ‘пречистую мать — всхъ скорбящихъ радость’, Живая Россія создала Ермака, а не Якова, она знаетъ взыскующихъ вышняго града, а не цпного пса Феофана, она знаетъ красоту подвига, величіе свтлаго героизма и осмысленную борьбу живыхъ общественныхъ силъ.
Если бы художникъ не былъ отравленъ безпросвтнымъ пессимизмомъ проклятаго дома, пустыря, мертваго мста, онъ увидлъ бы эту живую Россію!
Пессимизмъ Леонида Андреева, такъ ярко проявившійся въ его послдней пьес, является результатомъ обособленности художника.
Когда на-дняхъ десятитысячная толпа рабочихъ привтствовала единодушно своего вождя Дестре, 25 лтъ работавшаго въ партіи, онъ имъ отвтилъ: ‘Море всегда состоитъ изъ милліоновъ капель. Иногда на вершин волны, въ луч солнца показывается какъ алмазъ одна капля. Случайно я оказался такой счастливой каплей, но торжествующая капля не можетъ быть отдлена отъ океана, частью котораго она является. То, что вы празднуете сегодня, это вы сами, это ваши усилія’.
Художникъ, мучительно переживающій свое одиночество, не знаетъ счастья единенія съ океаномъ. Онъ знаетъ человческую пыль, онъ не видитъ человческаго океана.
Дюркгеймъ въ своей книг ‘Самоубійство’ связываетъ наростаніе пессимистическаго настроенія съ моментомъ, когда происходитъ распадъ общественности, когда рвется связь личности съ коллективомъ.
Леонидъ Андреевъ давно уже ‘заключился’, какъ художникъ-затворникъ, въ четыре стны своей башни, давно уже ушелъ отъ жизни въ міръ логическихъ построеній. Вмст съ Анатэмой, у котораго большая голова и нтъ сердца, вмст съ герцогомъ Лоренцомъ, который въ плну у черныхъ масокъ, вмст съ Керженцовымъ, онъ навки заключенъ въ ‘эту голову, въ эту тюрьму’.
Онъ вчно ставитъ вопросы, задаетъ, какъ сфинксъ, загадки современникамъ и усмхается, что нтъ среди нихъ мудраго Эдипа. Его называютъ еврейскимъ писателемъ, который всегда спрашиваетъ и не отвчаетъ, задаетъ историческіе вопросы и мнимыя загадки.
Художника интересуетъ въ его творческихъ заданіяхъ не бытъ, не событія, а внутреннія переживанія, та ‘Нагая душа’, которой посвятилъ свое творчество С. Пшибышевскій. Недаромъ же одинъ изъ первыхъ юношескихъ разсказовъ Леонида Андреева носилъ названіе ‘Обнаженная душа’, и въ этомъ разсказ былъ изображенъ старикъ, достигшій способности читать въ сердцахъ.
Эту обнаженную душу, внутреннюю типичность пытается раскрыть художникъ и въ своихъ разсказахъ и въ своихъ драмахъ.
Въ No 3 журнала ‘Маски’ за 1912 годъ, въ своемъ первомъ письм о театр, Леонидъ Андреевъ театру дйствія противопоставляетъ Метерлинковско-Андреевскій неподвижный театръ, театръ внутреннихъ переживаній.
Въ дйствіи, въ форм поступковъ и движеній на сцен, Леонидъ Андреевъ не видитъ необходимости въ настоящее время ‘поскольку сама жизнь, въ ея наиболе драматическихъ и трагическихь коллизеяхъ все дальше уходитъ отъ вншняго дйства, все больше уходитъ въ глубину души, въ тишину и вншнюю неподвижность интеллигентскихъ переживаній’ (стр. 4).
Для автора, ‘Черныхъ масокъ’ драма начинается, какъ разъ съ того момента, ‘когда въ жизни воцаряются бездйствіе и тишина кабинета’ (5), для него ‘жизнь ушла внутрь, а суета осталась за порогомъ’ (5). Художникъ ссылается на Метерлинка, который ‘мысли одлъ въ штаны, а сомннія заставилъ бгать на сцен’.
Для автора ‘Мысли’, герой современности новый герой: интеллектъ… ‘Не голодъ, не любовь, не честолюбіе: мысль,— человческая мысль, въ ея страданьяхъ, радостяхъ и борьб,— вотъ, кто истинный герой современной жизни, а, стало быть, вотъ кому и первенство въ драм’ (6).
Колебанья и сомннья, душевная сумятица, путанница, хаосъ душевный поглощаетъ вниманіе художника.
‘Не тотъ моментъ драматиченъ,— пишетъ онъ въ томъ же письм, — когда по требованію фабриканта прибыли солдаты и готовятъ ружья, а тотъ, когда въ тиши ночныхъ безсонныхъ размышленій фабрикантъ борется съ двумя правдами и ни одной изъ нихъ не можетъ принять ни совстью, ни издерганнымъ умомъ своимъ’ (6).
Леонидъ Андреевъ забылъ о драмахъ Шиллера, о драм Гауптмана ‘Ткачи’, о ‘Зоряхъ’ Э. Верхарна, драмахъ движенія и дйствія, драмахъ массъ, мятежныхъ и могучихъ…
Дв правды ‘издерганнаго ума’ и борьба ихъ, психическая неспособность найти синтезъ — характерны для всего творчества Леонида Андреева, этого художника-интеллигента, герои котораго всегда сверхъ-интеллигенты, всегда какіе-то головастики. У нихъ, какъ у Анатэмы, большая голова и Отсутствіе сердца, и даже дворникъ Яша — переодтый сверхъ-интеллигентъ.
Для каждой изъ нихъ логика выше нутра.
У Леонида Андреева, у этого художника крайностей, всегда пытающагося достичь предла, полюса, нтъ полуотвта, зато у него всегда два отвта, два ршенія, два полюса: уда и Христосъ, Елеазаръ и Августъ, раціоналистъ Савва и Сатиръ козлоногій послушникъ Вася, влюбленный въ природу, живущій мыслью Анатэма и живущій сердцемъ Давидъ Лейзеръ, Яковъ и Маргарита, и т. д. {Объ этомъ я подробно говорю въ своей книг, которая скоро выйдетъ въ свтъ. В. Л.-Р.}.
Вс его главные герои переживаютъ трагедію мысли, то послушной рапиры, то — смертельно жалящей зми, ту же трагедію переживаетъ Яковъ, и самъ Леонидъ Андреевъ. Его уда и его Яковъ сгораютъ отъ любопытства, невыносимаго любопытства, они жаждутъ переступить и заглянуть. Имъ любопытно, ‘что за дорога, коли нтъ поворота’.
Дв правды Леонида Андреева вовсе не — равнодушіе, вовсе не — безразличіе и, конечно, не — трусливое умываніе рукъ. Это — несчастье, это — мука.
Нчто подобное переживаетъ Иванъ Карамазовъ, который смыслъ жизни полюбилъ больше, чмъ самую жизнь, только жилъ логикой, а не нутромъ.
Мн часто приходитъ на память, когда я читаю Леонида Андреева, разговоръ о. Зосимы и богоборца Ивана Карамазова по поводу статьи, написанной о церковныхъ судахъ. Эта статья ‘одинаково понравилась и церковникамъ и атеистамъ’. (Въ ‘Тьм’ Л. А. вышло еще интересне: о. Михаилъ увидлъ въ ней торжество Христа, а Д. Мережковскій — побду Сатаны).
Иванъ Карамазовъ, признается отцу Зозим, что онъ ‘не совсмъ шутилъ, когда писалъ статью’.
На это ему отвчаетъ о. Зосима:
‘Не совсмъ шутили — это истина. Идея эта еще не ршена въ Башемъ сердц. Но и мученикъ любитъ забавляться своимъ отчаяніемъ… съ отчаянія и вы забавляетесь — и журнальными статьями и свтскими спорами, сами не вря своей діалектик и съ болью въ сердц усмхаясь ей про себя’.
Художникъ, создавшій вчно усмхающагося Якова, прекрасно знаетъ эту усмшку.
Безсиліе своей діалектики мучительно сознаетъ и самъ авторъ, когда заставляетъ Хаггарта (‘Океанъ’) зло смяться надъ аббатомъ:
‘И въ одной рук у тебя правда, и въ другой у тебя правда, и все ты длаешь фокусы’.
Дв правды, два крайніе полюса, фокусы и головоломки, любовь къ воспроизведенію психологическихъ курьезовъ, все это отразилось на самомъ стил Леонида Андреева, нервномъ, напряженномъ, лихорадочномъ, полномъ изгибовъ и вывертовъ, преувеличеній и недоговоренностей, оговорокъ и ремарокъ. Реторическая фраза, поза и актерская декларація часто вызываетъ невольный вопросъ: правду говоритъ художникъ или шутитъ, часто кажется, что онъ притворяется, куражится и усмхается, какъ его Яковъ.
Столкновеніе обнаженной души съ эмпирическимъ міромъ, съ грубою ‘корою вещества’ выражается у Леонида Андреева въ противоестественномъ сплетеніи утонченности и банальности, символики и грубаго натурализма.
Непріемлющій быта и непріемлющій міра художникъ бываетъ неизмримо сильне, когда подходить вплотную къ этому быту и къ этому міру подлинной жизни. Лучшія его вещи все-таки ‘Жили были’, ‘Христіане’, ‘Дни нашей жизни’, ‘Разсказъ о семи повшенныхъ’.
Въ его трагедіи ‘Анатэма’, смшавшей стили, лучшая сцена — это явленіе Анатэмы въ маленькомъ городишк.
Геніально мткія наблюденія, изумительно схваченныя подробности намекаютъ, что могъ бы дать художникъ, если бы вышелъ на просторъ жизни изъ своего темнаго замка, если бы онъ пересталъ стоять ‘у окна’ и вмшался въ гущу жизни, въ ‘буйство бытія’, но онъ не можетъ, какъ не можетъ его князь де-Бурбоньякъ-де-Лантенакъ перемнить жизнь, о чемъ его умоляетъ антрепренеръ Зайчиковъ.
Его лучшіе образы — Ментиковъ-Савичъ, Розенталь, Онуфрій, Феофанъ, Кулабуховъ, Зайчиковъ трепещутъ жизнью, но онъ бжитъ отъ нихъ въ царство схемъ и абстрактныхъ вопросовъ.
Мать Леонида Андреева разсказывала мн, что художникъ въ дтств передъ тмъ, какъ уснуть, любилъ молиться: ‘за малу, за маму и за… двокъ Маевскихъ’, которыхъ вс презирали въ город. Теперь погибшіе и погубившіе душу стали излюбленными героями Леонида Андреева, но наивная и трогательная молитва ребенка превратилась въ бунтъ противъ земли и неба, въ бунтъ противъ міра, во имя мертваго мста.
15 лтъ тому назадъ, когда Леонидъ Андреевъ въ качеств начинающаго беллетриста сталъ участникомъ московскихъ средъ, онъ получилъ, какъ другіе, прозвище ‘Большой новопроектированный переулокъ’. За это время Леонидъ Андреевъ вполн опредлился въ качеств художника-бомбометателя, который всегда двигаетъ мысль свою до крайняго предла, за которымъ пустота или тайна, до той черты, за которой — трупъ Елеазаръ, иль ‘Нкто въ сромъ’, или, по терминологіи его Фіеофана, называемый никто.
Злой городъ, населенный ворами, убійцами, уродами, надъ которымъ царить уда, съ его вчнымъ невыносимымъ любопытствомъ, проклятый домъ Кулабухова, это мертвое мсто, пустырь, — вотъ любимыя темы Леонида Андреева.
Онъ вчно балансируетъ надъ Ніагарой, съ человкомъ за плечами, и если самъ туда, внизъ, не падаетъ, то человка не разъ туда бросалъ.
Художникъ съ огромнымъ талантомъ пляшетъ Иродову плясавицу и усмхается, вмсто того, чтобы творить новую жизнь. Онъ волнуетъ, мучитъ, будитъ мысль, обличаетъ, зоветъ ‘куда-нибудь’, а просвта не видитъ.
Какъ его прокуроръ-смерть, онъ повторяетъ на разные лады: ‘осужденъ во имя дьявола’.
Это страшно. Это — трагедія, понятная на фон уже пережитой эпохи, такая трагедія чужда намъ теперь, когда умы пробуждаются, весело жить, когда надо не гасить, а зажигать огонь.
‘Сейчасъ псенка пессимизма спта, и, какіе бы новые мотивы для нея не придумывать, они даже въ исполненіи величайшаго артиста прозвучатъ фальшиво. Я имю въ виду, конечно, не научный пессимизмъ, далекій отъ жизни, а пессимизмъ обывательскій, отъ котораго мухи дохнутъ’.
Это писалъ Леонидъ Андреевъ — Джемсъ-Линчъ въ своихъ разныхъ фельетонахъ, это писалъ онъ въ годы, когда чеховскія ‘Сумерки’, сумерки безвременья смнялись не ‘Тьмою’, а свтлыми годами ‘повтрія’.
Онъ тогда клеймилъ истериковъ, алкоголиковъ, неврастениковъ, онъ тогда писалъ о Чехов:
‘Слабой стороной чеховскихъ героевъ, длающей ихъ лично для меня невыносимыми — является отсутствіе у нихъ аппетита къ жизни’.
То, что переживалъ Джемсъ-Линчъ 15 лтъ тому надъ, то переживаетъ теперь читатель Леонида Андреева.
Его не привлекаютъ, ни сумерки, ни тьма, ни Керженцовы, ни Яковы.
Свою размолвку съ читателемъ Леонидъ Андреевъ прекрасно знаетъ, и формулируетъ ее въ словахъ:
‘Я знаю — читатели насъ ненавидятъ, они повернулись лицомъ къ солнцу, а мы стоимъ къ нему спиной, нужны другіе художники’.
Русская литература не — мертвое мсто и не — постоялый дворъ. Русскій художникъ не — Яковъ.
Живой талантъ долженъ не убивать жизнь, а творить- новыя формы.
Пора ршить Леониду Андрееву: кто же онъ?
Августъ, побдившій Елеазара, или скульпторъ, заглянувшій въ мертвые глаза и отравленный смертнымъ духомъ.