Новая барышня, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1875

Повесть
Время на прочтение: 99 минут(ы)
Скачать в PDF

НОВАЯ БАРЫШНЯ

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПОВСТЬ

a tourne, tourne, tourne,
a danse, danse, danse.
La Vie Parisienne.

I.

Иванъ Васильевичъ стоя у стола, съ ополоснутымъ чайникомъ въ лвой рук, пальцами правой готовился повернуть кранъ лишь закипитъ сильно шумвшій самоваръ. Какъ ни пристально глядлъ онъ на черту между крышкой и кузовомъ самовара, по нкоторому напряженію шейныхъ мышцъ можно было догадаться что Иванъ Васильевичу ужасно хочется повернуть голову направо. Тамъ, направо, за дверью, слышались всплески, бульбульканья, легкія пофыркиванья и иные звуки производимые человчествомъ при умываньи. Но вотъ паръ повалилъ, и кипящая струя обварила душистый чай.
— Да скоро ли ты, Всеволодъ? закричалъ Иванъ Васильевичъ, спшно прикрывая чайникъ полотенцемъ и оборачиваясь направо.
— Сейчасъ, дядя, сейчасъ, отвчалъ молодой и звонкій голосъ, и слдомъ послышалось усиленное плесканье и полосканье.
Черезъ минуту вошелъ блокурый, лтъ двадцати трехъ человкъ, въ военномъ пальто накинутомъ поверхъ блья.
— Ну, здравствуй еще разъ, сказалъ дядя цлуя племянника.— Постой же, покажись, давеча я не усплъ разглядть тебя.
Иванъ Васильевичъ услся въ кресло, и взявъ за руки и доставивъ предъ собою племянника, сталъ смотрть на него съ полудобродушною, полунасмшливою улыбкой.
— Ничего, молодцомъ, одобрилъ онъ.
Всеволодъ дйствительно глядлъ молодцомъ. Средній ростъ, крпкія плечи, высокая грудь — словомъ, и ладно скроенъ, и крпко сшитъ. Лицо у молодаго человка было также славное, открытое, хотя быть-можетъ нсколько плоское, молодые усы общали быть молодецкими, изсра-голубые глаза глядли на дядю прямо, незастнчиво, любовно и, казалось, не умли лгать.
— Ну, теперь садись, станемъ чай пить, сказалъ Иванъ Васильевичъ, опуская руки племянника.
Племянникъ давно услся, а дядя и не думалъ наливать ча: онъ сидлъ опустя голову, и его насмшливое лицо отуманилось. О чемъ задумался Иванъ Васильевичъ? Быть-можетъ, ему припомнилось что давно, лтъ десять назадъ, онъ былъ самъ почти также молодъ и глядлъ такимъ же молодцомъ, а теперь… И на мигъ ему не поврилось что предъ нимъ тотъ самый Всеволодъ кто казалось еще такъ недавно, чуть не вчера, прибгалъ къ нему по субботамъ изъ школы.
— А про чай-то я и забылъ, опомнился Иванъ Васильевичъ.— Ну, какъ теб живется тамъ въ Хохландіи? сиротъ онъ обычнымъ, нсколько насмшливымъ тономъ.
— Помаленьку.
— Кутите?
— Случается.
— И часто случается?
— Не скажу.
— Что жь вы длаете? Вдь скука!
— Что и вс.
— А соберетесь межь собой?
— Сидимъ, болтаемъ, пьемъ чай, найдется что интересное, читаемъ вслухъ, кто уметъ, рисуетъ, или бренчитъ на фортепіано….
— Нравы перемнчивы, не безъ грусти замтилъ Иванъ Васильевичъ.— Волочитесь, по крайней мр?
— Не безъ того.
— Я и забылъ: хохлушки прехорошенькія.
— И прегрязныя.
— Ты, я вижу, философъ, махнулъ дядя на племянника рукой, и потомъ: — Ты надолго въ Питеръ?
— Отпускъ взялъ на двадцать восемь дней.
— А потомъ заболешь?
— Какъ случится.
— У меня докторъ пріятель, замть. Ну, что жь ты, деньжонокъ скопилъ и думаешь имъ протереть глаза?…. Фу, я и забылъ что вы вс тамъ въ провинціи подлались философами… Но шутки въ сторону. За барынькой какой что ль примчался?
Племянникъ улыбнулся и отрицательно покачалъ головой.
— И не стоитъ. Здсь выборъ богаче и разнообразне. Я не въ обиду теб говорю. Богаче для обоихъ: и для кавалеристовъ, и для дамъ. Хочешь, познакомлю?…
Всеволодъ повторилъ прежнее движеніе.
— Или… или… съ нкоторымъ сомнніемъ и слегка прикусывая усы пробурчалъ дядя, — или завелась любовишка въ серіозъ?
Племянникъ нсколько смутился.
— Это… началъ онъ, и не кончилъ.
— Гм, проворчалъ дядя, видимо недовольный отвтомъ племянника.— Это… это твой секретъ?
— Да, съ особою твердостью проговорилъ молодой человкъ.
— Гм! Что жь ты не пьешь?… Чай простылъ.
И Иванъ Васильевичъ заговорилъ о разныхъ разностяхъ, не интересныхъ для постороннихъ.

II.

Иванъ Васильевичу Драгомилову было близь сорока, если не вс сорокъ. Никто меньше Иванъ Васильевича не говорилъ о личныхъ длахъ, прошлыхъ, настоящихъ и будущихъ. Ему пришлось рано начать самостоятельную жизнь и при обстоятельствахъ далеко не благопріятныхъ, ради небольшаго, но врнаго куска хлба, онъ прямо со школьной скамьи переслъ на канцелярскій стулъ, мечтать и, какъ принято выражаться, сочувствовать отъ длать-нечего всему истинно доброму и прекрасному было ему ршительно некогда, притомъ, будучи въ изрядной мр надленъ отъ природы такъ-называемымъ здравымъ смысломъ, онъ старался глядть не выше глазъ. Его долго мучалъ недостатокъ или, врне, неоконченность образованія, поспорившись и поокрпнувъ на служб, онъ сталъ, въ качеств вольнослушателя, посщать университетскія лекціи, и получивъ ученую степень кандидата правъ ршилъ про себя что это вовсе не такая мудреная штука какъ ему казалось.
Еще мене чмъ о личныхъ длахъ, Иванъ Васильевичъ распространялся о своихъ мнніяхъ и убжденіяхъ, явленіе странное въ Петербург, гд вс толкуютъ о святости своихъ убжденій и неизмнности своихъ мнній. Иванъ Васильевичъ былъ далеко не глупъ и могъ бы при случа высказать дльное и умное замчаніе, но когда его приглашали принять ту или иную сторону въ мнимо-ученомъ или quasi-политическомъ спор, онъ поворачивалъ на шутку. Имя не рдкую надобность въ такомъ маневр, онъ выработалъ себ особую манеру говорить: въ его рчи постоянно и неизмнно звучала полунасмшливая, полушутливая нотка. Онъ очень ловко пользовался этою манерой, и при ея помощи порою въ глаза высказывалъ истины довольно горькія. Т кому он высказывались, улыбались и принимали его слова въ шутку. Вздумай кто обидться, ему сказали бы: ‘Полноте, разв вы не знаете Иванъ Васильича: онъ всегда такой! И обиженные утшались, и въ свою очередь повторяли новообиженымъ, молъ Иванъ Васильичъ такой. А какой такой, о томъ никто не заботился.
У Драгомилова была пропасть знакомыхъ, самыхъ разнообразныхъ. Всюду гд собирается праздный людъ, какъ-то въ клубахъ, на первыхъ представленіяхъ русскихъ и французскихъ піесъ, въ маскарадахъ, въ Павловск, на ‘минеряшкахъ’ и еще не знаю гд, Иванъ Васильевичъ бывалъ непремннымъ членомъ и только и длалъ что раскланивался, а замтьте, чаще какъ человкъ въ комъ заискиваютъ, чмъ какъ человкъ въ другихъ заискивающій. Несмотря на такое обиліе поклоновъ, у Драгомилова не было ни одного друга. Кто считалъ его своимъ пріятелемъ, обладалъ значительнымъ запасомъ простодушія. Онъ былъ вообще не высокаго мннія о своихъ знакомыхъ, и чмъ серіозне, казалось, были ихъ рчи, тмъ скептичне онъ къ нимъ относился. Но странное дло! какъ ни презрительно мыслилъ онъ о людяхъ, ему желалось играть межь ними видную роль, быть для нихъ необходимымъ услужникомъ и совтчикомъ. Для этого онъ обладалъ значительными талантами: онъ умлъ ‘соорудить веселенькій пикничокъ’, гд вс чувствовали себя какъ дома, онъ мастеръ былъ устраивать домашніе, клубные и благородные спектакли, гд дамы не становилась непримиримыми врагами изъ-за распредленія ролей, онъ гордился званіемъ старшины клуба, онъ отчасти даже бахвалился своею способностью улаживать мелкія длишки и давать дловые совты, боле, онъ не могъ вообразить себя вн круга этой мелочной извстности.
Иванъ Васильевичъ былъ холостъ и, сколько извстно, никогда никому не длалъ предложенія. Физіономія его кухарки Пелагеи, любившей отзываться на уменьшительное Полина, доказывала самымъ неоспоримымъ образомъ что у него нтъ привычки свойственной многимъ старымъ холостякамъ. Драгомилова многіе считали богатымъ человкомъ, и даже шла молва будто онъ недавно (въ теченіе десяти лтъ постоянно говорили: недавно) получилъ большое наслдство, но его скромная квартира въ три комнаты, окнами во дворъ и объ одной лстниц, и ея далеко не роскошное убранство свидтельствовали о противномъ, и если онъ когда и получилъ наслдство, то никакъ не свыше десяти тысячъ. Нельзя впрочемъ сказать чтобъ онъ нуждался. Дло въ томъ что онъ служилъ, давно и хорошо служилъ, о чемъ свидтельствовала розетка разноцвтныхъ ленточекъ во фрачной петлиц, а на служб, какъ везд, деньги достаются трудно только въ самомъ низу.
Этотъ очеркъ характера дополнимъ чертами физическими. Драгомиловъ былъ средняго роста, и корпусъ его обладалъ достаточною склонностью къ полнот, онъ носилъ славные, нкогда черные какъ смоль (онъ красилъ ихъ свчною копотью) усы, нын находившіеся въ нкоторомъ загон, его каштановые волосы въ значительной степени пордли и поблли на вискахъ, лицо у него было правильное и довольно пріятное, буроватые глаза старались глядть насмшливо, даже лукаво, губы не иначе складывались какъ въ ироническую улыбку. Одвался Иванъ Васильевичъ весьма просто, безъ малйшаго поползновенія на франтовство, онъ скоре былъ не прочь похвастать нкоторою небрежностью костюма, въ большую публику онъ чаще являлся во фрак, по причин ли вышеупомянутой петлички или по иной, неизвстно.

III.

Лтъ десять до начала настоящей повсти, и двнадцать-тринадцать до минуты какъ мн вздумалось разказать ее, у Иванъ Васильевича нежданно-негаданно проявился родственникъ, и родственникъ довольно близкій.
— Я вамъ, выходитъ, троюродный и даже можно сказать почти-что двоюродный, заключилъ онъ сочтясь родствомъ.
Лука Лукичъ Драгомиловъ, почти-что двоюродный тожь, былъ средней руки степной помщикъ, скопидомъ и кулакъ, вдовецъ, великій любитель женскаго пола и не дуракъ выпить. Не откладывая въ долгій ящикъ и приговаривая чуть не на каждомъ слов ‘выходитъ’ и ‘и даже просто можно сказать’, новоявленный родственникъ повдалъ любезному братцу о гор заставившемъ его покинуть родныя палестины и на старости ‘выходитъ’ лтъ тащиться въ Питеръ. Горе состояло въ необходимости пристроить сына Всеволода, тринадцатилтняго недоросля. По словамъ огорченнаго папеньки, учителя у сына были кажись все дльные, но ученье что-то не спорилось. Первый учитель былъ умнйшая ‘выходитъ’ голова и ‘даже просто можно сказать’ проходилъ со Всеволодомъ въ часъ чего иной и въ годъ не пройдетъ, но къ сожалнію зашибался чаркой, и какъ ни не хотлось, посл трехлтняго терпнія пришлось отказать ему. Другой былъ не такъ уменъ, но за то ‘выходитъ’ вздумалъ завести шашни съ родною племянницей самого Луки Лукача, некрасивою старою двкой, и пришлось его выгнать въ три шеи и ‘даже просто можно сказать’ отодрать на конюшн. Вдобавокъ сосди натолковали что нынче и въ военной служб безъ науки ничего не подлаешь. На спросъ Иванъ Васильевича, что жъ молъ вы намрены длать съ сыномъ, родитель отвчалъ что ему ‘выходитъ’ многіе совтовали отдать его въ пансіонъ лучше котораго и требовать нельзя: выучивались ли тамъ мальчики, и чему и какъ — про то Богъ всть, но несомннно что вс они исправно выдерживали требуемый экзаменъ.
Къ Иванъ Васильевичу у Луки Лукача была особая просьба: брать къ себ Всеволода по праздникамъ и по родственному присматривать чтобы мальчикъ не слишкомъ баловался. Родитель предлагалъ даже вознагражденіе, отъ чего Иванъ Васильевичъ всемрно отказался, прибавивъ что Лука Лукичъ можетъ присылать сыну на пряники.
Посл отъзда родителя, Иванъ Васильевичъ почувствовалъ что взялъ на себя нкотораго рода обузу. Онъ спросилъ себя что заставило его не подумавъ согласиться на просьбу почти-что двоюроднаго? Оказалось, ему стало жаль мальчика, осужденнаго, не прими онъ въ немъ участія, на полное одиночество въ Петербург, что, пожалуй, хуже всякаго иного одиночества. Мальчикъ, вдобавокъ, сразу понравился дяд: было въ немъ что-то простое, невинно-дтское, нетронутое, ясное, какъ его изсра голубые глаза, и необыкновенно привлекательное. Всеволода нельзя было назвать глупымъ, весьма напротивъ, но до тринадцати лтъ голова его ни мало не была пріучена къ умственной работ. На ум у него были проказы и шалости, и шалости самыя ребяческія, сердце у него было золотое.
Время шло, и прошло его три года. Дядя, все надявшійся что племянникъ съ лтами выравняется, началъ призадумываться. Всеволодъ не выравнивался. Онъ попрежнему оставался мальчикомъ, попрежнему ребячился, и ученье попрежнему не шло ему на умъ. Лтомъ, на дач, Иванъ Васильевичъ чуть не ежедневно могъ утшаться проказами Всеволода. Сегодня онъ вырывалъ кухарк зубъ клещами, на завтра, бродя ночью, завернутый въ простыню, по саду, казался покойникомъ сосдк справа, страдавшей безсонницей, посл завтра онъ до колотья заставлялъ хохотать дядю разказомъ какъ напугалъ барышень, сосдокъ слва. Придя къ нимъ, онъ объявилъ что у него полонъ ротъ пороху, и стоитъ де ему надть на нижній зубъ пистонъ, да хорошенько прищелкнуть сверху, и трахъ! черепъ разлетится на тысячу кусочковъ. И, вынувъ изъ кармана пистонъ, онъ надвалъ его на зубъ: барышни пищали и чуть не на колняхъ умоляли его пощадить себя и ихъ.
Въ одинъ прекрасный вечеръ, возвратясь домой, Иванъ Васильевичъ почувствовалъ какой-то дымъ и странный запахъ: смсь табаку съ чмъ-то въ род пороха.
— Что за дымъ? не горитъ ли что? спросилъ онъ Пелагею.
— Ишь ты, и въ самъ-дл гораздо пахнетъ! отвчала Полина, только теперь расчухавъ дымъ своимъ толстымъ носомъ.
Драгомиловъ поспшно прошелъ въ кабинетъ. Тамъ дымъ былъ гуще и смрадъ сильне. На диван, въ полубезчувственномъ состояніи, съ зеленовато-блднымъ лицомъ, лежалъ Всеволодъ.
— Что съ тобою? спросилъ дядя, торопливо подходя къ дивану.
Пепелъ на диван и на плать Всеволода, и окурокъ сигары на полу разршали загадку.
— Попробовалъ покурить? Что жь, вкусно? засмялся Иванъ Васильевичъ, и принялся освжать комнату и приводить племянника въ надлежащій видъ.
Оправясь, юноша разказалъ что случилось. Онъ добылъ великолпныхъ, по его словамъ, бенгальскихъ огней, и задумалъ устроить иллюминацію. Огни горли нельзя лучше, но за то весь кабинетъ наполнился дымомъ. Испугавшись что дядя, вернувшись домой, разсердится, Всеволодъ, чтобъ уничтожить вонь, отворилъ было форточку, но дымъ повадилъ изъ нея какъ изъ трубы, и юноша струхнулъ: что какъ съ каланчи замтятъ дымъ, да нагрянутъ пожарные? Онъ проворно притворилъ форточку, оставивъ только небольшую щель, и въ нее сталъ гнать дымъ полотенцемъ. Новая бда! Размахивая слишкомъ усердно полотенцемъ, онъ задлъ за термометръ на письменномъ стол и трахнулъ его объ полъ. А дымъ проклятый все столбомъ стоитъ. Всеволодъ, боясь не разбить бы еще чего, придумалъ выбить клинъ клиномъ и закурилъ сигару. Отъ сигары у него закружилась голова, и…
Юноша таково чистосердечно и съ такимъ наивнымъ увлеченіемъ передавалъ и свой восторгъ отъ удачной иллюминаціи, и свои страхи какъ бда пошла погонять бду что Иванъ Васильевичъ не могъ не улыбнуться нсколько разъ въ теченіе разказа.
— Ахъ, Всеволодъ, Всеволодъ! Какой ты еще ребенокъ, а вдь теб семнадцатый годъ, пора бы быть посеріозне, сказалъ дядя, покачивая головой.
Въ этихъ словахъ звучало такое любовное сокрушеніе что у бднаго юноши навернулись слезы. Иванъ Васильевичъ вздумалъ воспользоваться этою минутой чтобы потолковать съ племянникомъ.
— Ахъ, дядя, я и самъ много разъ хотлъ заняться хорошенько! съ наивнымъ отчаяніемъ почти закричалъ юноша въ отвтъ на дядины увщанія.
— Что жь мшаетъ?
— Не умю взяться за дло.
— А ваши учителя?
— Разв они занимаются? Они только для формы ходятъ въ классъ, а сами такія гадости врутъ съ воспитанниками что просто совстно слушать, съ негодованіемъ и презрніемъ отвчалъ юноша.
— А именно? спросилъ дядя, становясь задумчиве.
Всеволодъ удовлетворилъ его любопытству. Дло въ томъ что содержатель пансіона, лучше котораго и требовать нельзя, мтилъ высоко, и его честолюбивою мечтой было поставить свой питомникъ наравн съ тми привилегированными заведеніями гд юношамъ, ради отвлеченія ихъ отъ вольнодумства, дозволяются всякія вольности, гд съ пятнадцати лтъ они лихо дуютъ водку, не говоря о прочихъ налиткахъ, знаютъ вс гривуазныя псенки и всхъ гривуазныхъ пвицъ, и толкуютъ со своими профессорами о предметахъ кои, если и входятъ отчасти въ программы курсовъ, то разв медицинскихъ факультетовъ.
Иванъ Васильевичъ былъ смущенъ откровеніями племянника. Не то чтобъ онъ не слыхалъ о такихъ педагогическихъ мрахъ, но досел казались он ему только пищей для сатирическихъ умовъ, или матеріаломъ для обличительныхъ статеекъ. Теперь же дло шло о спасеніи племянника. Иванъ Васильевичъ взволновался и понялъ что если онъ кого-нибудь любить, то Всеволода.
‘Слава Богу что Всеволодъ до сихъ поръ оставался ребенкомъ!’ прошепталъ про себя Иванъ Васильевичъ, и обратился къ племяннику съ вопросомъ, даетъ ли тотъ честное слово что приложитъ вс старанія учиться хорошо, если онъ найдетъ учителя, умнаго и достойнаго всякаго уваженія человка.
— Если онъ будетъ такой какъ вы, дядя! съ увлеченіемъ отвчалъ Всеволодъ цлуя дядю и по-дтски прижимаясь къ нему.
Иванъ Васильевичъ въ тотъ же вечеръ написалъ насчетъ Всеволода Лук Лукичу и не дожидаясь отвта взялъ племянника изъ пансіона и поселилъ у себя нкотораго молодаго ученаго, съ охотою взявшагося обучать Всеволода за т же (весьма значительныя) деньги что платились въ образцовый пансіонъ. Отвтъ замедлился, и черезъ шесть недль вмсто него пришло письмо съ черною печатью, извщавшее что Лука Лукичъ волею Божіей скончался скоропостижно отъ апоплексическаго удара, послдовавшаго за сытнымъ обдомъ (мать Всеволода, какъ замчено выше, умерла гораздо раньше). Всеволодъ по закону имлъ право выбрать попечителя, и надо ли говорить что выборъ палъ на Ивана Васильевича. Създивъ въ качеств попечителя въ имнье Всеволода ради устройства длъ, дядюшка убдился что у племянничка будетъ отъ пяти до шести тысячъ доходу въ годъ.
Всеволодъ сдержалъ слово, и Иванъ Васильевичъ, воротясь изъ поздки, съ удовольствіемъ услышалъ отъ воспитателя объ успхахъ племянника. Черезъ полтора года Всеволодъ отлично зналъ все что для экзамена требуется и даже гораздо больше чмъ требуется, поступилъ въ юнкера, черезъ положенное время вышелъ въ офицеры и перешелъ на службу и ** уланскій полкъ.
Въ конц концовъ, Всеволодъ былъ славнымъ малымъ, на чье слово можно было положиться, любимцемъ товарищей и солдатъ, онъ исправно служилъ, и что главное, любилъ свою службу. У него была что называется цльная натура, онъ не придумывалъ заране каково поступитъ въ томъ или иномъ случа, а поступалъ всегда по внушенію сердца, честно и благородно. Лучше его нельзя охарактеризовать какъ слдующими прекрасными строками графа А. К. Толстаго, любимыми стихами Всеволода:
Коль любить, такъ безъ разсудку,
Коль грозить, такъ не на шутку,
Коль ругнуть, такъ сгоряча,
Коль рубнуть, такъ ужь сплеча.
Коли спорить, такъ ужь смло,
Коль карать, такъ ужь за дло,
Коль простить, такъ всей душой,
Коли пиръ, такъ пиръ горой.

IV.

Дядя съ племянникомъ засидлись вплоть до завтрака за чайнымъ столомъ. Посл завтрака Всеволодъ заторопился одваться.
‘Къ ней’, подумалъ Иванъ Васильевичъ, почувствовавъ нчто въ род ревности. Увидя прифрантившагося племянника, онъ снова не могъ удержаться чтобы не назвать его молодцомъ.
— Ты на весь день?
— Не думаю, не безъ смущенія отвчалъ Всеволодъ: ему вдругъ какъ-то совстно стало что въ первый же день посл боле чмъ двухлтней разлуки, онъ точно хочетъ какъ можно скоре отдлаться отъ дяди.— А вы, дядя?
— Сегодня воскресенье, я весь день свободенъ.
‘Ахъ, не хорошо, не ловко!’ съ большимъ смущеніемъ прошепталъ про себя Всеволодъ….
— Я вотъ поскоблюсь, проводя рукою по подбородку, усиленно-равнодушнымъ тономъ продолжалъ Иванъ Васильевичъ,— потомъ пойду пошляюсь по Невскому… Вотъ что: если освободишься къ пяти часамъ, приходи, отобдаемъ вмст.
— О, непремнно, я къ тремъ и даже раньше, черезчуръ увренно отвчалъ племянникъ, прощаясь съ дядей.
Всеволодъ былъ уже въ дверяхъ, какъ Иванъ Васильевичъ окликнулъ его.
— Что, дядя?
— Я хотлъ сказать теб…. Иванъ Васильевичъ покрутилъ правый усъ, и не глядя на племянника, довольно скоро, почти торопливо проговорилъ: — Ты, надюсь, вришь что я люблю тебя?
Молодой человкъ бросился къ дяд.
— Постой: у меня есть къ теб просьба, можешь исполнить или нтъ — воля твоя. Только если теб не очень трудно, не ршай ты дла слишкомъ скоро, то-есть, понимаешь? не торопись…. И раньше чмъ окончательно, дай мн…. понимаешь? я все же….
— О, будьте покойны! И я увренъ, она вамъ понравится. Дядя ничего не отвчалъ, и глядлъ куда-то въ сторону.
— Такъ безъ меня не ршишь? спросилъ онъ немного погодя.
— Нтъ, нтъ. Да я еще и самъ ничего не ршилъ.
— Честное слово?
— Честное слово.
— Спасибо.
И Иванъ Васильевичъ поцловалъ племянника. У Всеволода точно гора съ плечъ свалилась, теперь ему уже не было совстно поскоре отдлаться отъ дяди, онъ боялся одного: застанетъ ли дома ту ради которой спшилъ въ Петербургъ.
‘Нтъ, кто что ни говори, а есть въ насъ эти чувства, родственныя что ли. И поди, объясни ихъ!’ подумалъ Иванъ Васильевичъ, принимаясь просматривать въ газетахъ театральную хронику.
Въ это утро онъ не съ обычною бодростью расхаживалъ по Невскому, лниве раскланивался и съ меньшею живостью шутилъ со знакомыми.

V.

Приглашеніе извощика ‘прокатиться’ вывело старшаго Драгомилова изъ раздумья. Онъ ровно что вспомнилъ, прибодрялся, и на лиц его появилась обычная усмшка. Онъ приказалъ везти себя въ одну изъ улицъ между Литейною и Таврическимъ Садомъ, и немного не дозжая до сада остановился у деревяннаго на каменномъ низу дома, уцлвшаго отъ барскихъ временъ. На лвой половинк подъздныхъ дверей была дощечка съ надписью: Александръ Аанасьевичъ Клопинъ, надпись на правой сторон гласила: Вра Павловна Клопина. Драгомиловъ освдомился у вышедшаго на звонокъ слуги дома ли Вра Павловна.
— У себя-съ, отвчалъ лакей.
Черезъ обширную, просторне чмъ длаются теперь и обставленную по стнамъ неподвижными ларями, переднюю, Иванъ Васильевичъ вступилъ въ большую и свтлую залу съ легкою мебелью, простнными зеркалами, роялемъ и прочими стереотипными украшеніями. Направо, въ кабинет хозяина, слышались голоса, Драгомиловъ остановился-было на минуту въ недоумніи куда идти и быстро повернулъ налво. Пройдя дв гостиныя, отдланныя какъ и зала боле съ притязаніями на роскошь и вкусъ чмъ богато и со вкусомъ, нашъ пріятель вступилъ въ кабинетъ хозяйки.
— Не старетъ, и божественно хороша какъ всегда! сказалъ онъ становясь въ позу въ дверяхъ и скрещивая руки на груди.
— И вы хороши: мы три мсяца какъ въ город, а онъ и глазъ не кажетъ! отвчала хозяйка отбрасывая въ сторону газетку извстную полнотой скандальной хроники, духовную пищу Петербуржцевъ, отъ швейцаровъ и конюховъ до…. до Вры Павловны и выше.
Ничто не оправдывало въ прелестной (словцо любимое въ Петербург) хозяйк дома восклицанія Иванъ Васильевича: въ ней не было ничего божественно-хорошаго. Цвтъ лица, правда, былъ удивителенъ, но боле завислъ отъ блыхъ на розовой подкладк шторъ чмъ отъ природы или искусныхъ притираній. Вра Павловна была безъ сомннія красива: иначе у нея не было бы столькихъ поклонниковъ. Эти поклонники цнили боле всего, выражаясь поэтически-кулинарнымъ языкомъ Мея, ‘ея плечи опарныя’, или выражаясь прозаически, ея бельфамство. Это свойство ставилось выше первый сортъ шиньйона, цвта воронова крыла (онъ былъ купленъ у Альфреда и не по дешевой цн), и даже выше искусно подведенныхъ, томныхъ и манящихъ глазъ. Вра Павловна знала это, и любила сильно-открытыя платья, она вообще любила одваться и была того мннія что одвается съ удивительнымъ вкусомъ. У прелестной дамы были и противники, они находили будто она уже въ лтахъ и пожила у-у! Хулители находили еще что Вра Павловна гршитъ на счетъ манеръ, и что въ ней нтъ ничего distingu. Но возвратимся къ прерванному разговору.
— Поклонную голову и мечъ не счетъ, склоняя свою отвчалъ Иванъ Васильевичъ на слова Вры Павловны,— и въ знакъ прощенія и примиренія вы позволите поцловать ручку.
— Не стоило бы, сказала Вра Павловна, подавая руку.
— О, такія ручки были у Милосской Киприды, воскликнулъ Драгомиловъ.
Вра Павловна была нсколько смущена комплиментомъ. ‘Почему были, а не теперь?’ подумала она.
— А супругъ? продолжалъ Иванъ Васильевичъ.— Здравъ? покажется?
— Разумется, онъ занятъ, у него кто-то есть.
— Вы однако не ревнивы.
Вра Павловна удивилась такому нежданному замчанію.
— Проходя по зал, я слышалъ женскій голосъ.
— А! Это должно-быть моя сестра.
— Откуда она взялась у васъ?
— Пріхала изъ провинціи.
— Значитъ брюнеточка что была съ вами на прошлой недл въ театр?…
— Моя сестра. Не правда ли мила?
— Не знаю.
— Вотъ прекрасно! Видлъ и не знаетъ.
— Вы были въ театр, а гд вы, тамъ я никого не замчаю.
— Что это? Une dclaration?
— Вы знаете, я влюбленъ во всхъ хорошенькихъ и въ васъ въ особенности.
— Для меня это новость.
— Не врите? Попробуйте назначить свиданіе.
Вра Павловна подумала что ей сказана дерзость и что ей пожалуй слдовало бы обидться, но не умла, не хотла или не могла обидться, и ограничилась легкимъ предостереженіемъ.
— Глядите, Иванъ Васильичъ, вы когда-нибудь нарветесь. ‘Только не на тебя’, подумалъ онъ, и вслухъ:— И очень буду радъ, меня слдуетъ проучить. Но шутки въ сторону. Я къ вамъ по длу. Отчего вы не бываете въ клуб? Я вчера проглядлъ вс глаза…
— Мужъ все забываетъ возобновить билетъ.
— О, за билетомъ дло не станетъ….
— Я знаю, быстро заговорила хозяйка, — вы пріхали просить меня участвовать въ живыхъ картинахъ.
— И заране согласны?
— Ошибаетесь, я вовсе не намрена показываться предъ нашею публикой.
— А! понимаю. Вы все еще сердитесь на меня за прошлый годъ.
— Разумется: вы ставите картины, извините за выраженie, для всякой дряни и не хотите для меня.
— Желаете, я исполню вашъ капризъ? Вы все требуете чтобъ я поставилъ Марію и Мазепу? Извольте, но чуръ, Вра Павловна, на меня потомъ не пенять….
— Что такое?
— Вопервыхъ, какъ я докладывалъ вамъ, хорошаго Мазепы достать невозможно, а вовторыхъ, ваша клубная публика считаетъ Пушкина поэтомъ устарлымъ, и….
Иванъ Васильевичъ остановился не зная что сказать.
— И? не безъ безпокойства повторила Вра Павловна.
Благая мысль оснила Драгомилова.
— И чего добраго, сочтетъ васъ за старуху.
О, въ подобныхъ случаяхъ Иванъ Васильевичъ бывалъ геніаленъ! Прелестная хозяйка чуть не поблднла отъ удачно-придуманнаго довода.
Иванъ Васильевичъ считалъ свое дло не только выиграннымъ, оконченнымъ, и напрасно. Ему пришлось по крайней мр съ полчаса ублажать Вру Павловну. Она оказалась чрезмрно требовательна на счетъ живыхъ картинъ: то подавай ей луну, Венецію, гондолу, то закатъ или восходъ солнца, или что-нибудь въ этомъ род, но чтобъ освщеніе непремнно было розовое. Наконецъ-то сладились на картин къ новой поэм г. Кудлашкина, воспвавшей ноженьки, сапоженьки, безденежье и реализмъ, словомъ, вещи долженствовавшія, по словамъ Ивана Васильевича, произвести фуроръ.
Несмотря на ироническое отношеніе къ прелестной дам, Иванъ Васильевичъ былъ доволенъ, и даже весьма доволенъ что удалось завербовать ее. Что прикажете! честолюбіе страсть неприхотливая и за неимніемъ лучшаго, довольствуется чмъ попало, хотя бы щепоткой изъ министерской табатерки.

VI.

— Что жь вы не покажете мн своей сестренки? началъ немного погодя Иванъ Васильевичъ.— Быть-можетъ и ее какъ-нибудь пристроимъ.
— Въ самомъ дл, что они нейдутъ сюда?
И позвонивъ горничную, Вра Павловна приказала просить къ себ Прасковью Павловну.
— А я вамъ на дняхъ представлю племянника: красавецъ въ полномъ смысл.
— Военный или статскій?
— Уланъ.
— Ахъ, и у мужа какой-то уланъ.
Восклицаніе это ничего не означало, кром привычки Вры Павловны говорить вслухъ что приходило въ голову, но у Драгомилова отъ него кнуло сердце. ‘Неужели Всеволодъ?’ подумалось ему. Онъ взглянулъ на хозяйку, припомнилъ свой разговоръ съ нею и ршилъ: ‘не можетъ быть’.
Въ комнату вошла молоденькая, худенькая и не высокаго роста двушка. Иванъ Васильевичъ довольно безцеремонно сталъ разсматривать ее въ pince-nez. Впечатлніе оказалось благопріятное. Двушка была стройна, тонка и гибка, большіе черные глаза выдлялись на смугломъ, худощавомъ личик. ‘Зубы, кажется, не совсмъ въ порядк’, подумалъ Драгомиловъ, ‘но ничего, цыганенокъ премилый!’ И онъ сталъ соображать какъ поставить ее въ живой картин.
— Что вы тамъ длали? спросила Вра Павловна сестру.
— Болтали, а потомъ Александръ сталъ показывать револьверъ. Я никогда не видала какъ ихъ заряжаютъ, и просила показать. Такъ просто, я и не воображала!
‘Годится въ ingnue’, подумалъ Иванъ Васильевичъ, ‘тонъ самый подходящій.’
Голоса и шумъ шаговъ вывели его изъ режисерскаго раздумья. Явился супругъ Вры Павловны и…
— Всеволодъ! вскричалъ Иванъ Васильевичъ вскакивая съ мста какъ ужаленный.
Онъ глазамъ своимъ не врилъ, но несомннно то былъ племянникъ. Послдовала сцена объясненія и представленія. Иванъ Васильевичъ почти не принималъ въ ней участія, онъ поглядывалъ то на ‘цыганенка’, то на Всеволода, и боялся что вотъ сейчасъ-сейчасъ то узнаетъ чего лучше кабы вовсе не было.
— А мы вотъ благодаря моей belle-soeur познакомились со Всеволодомъ Лукичемъ, объявилъ старшему Драгомилову Александръ Аанасьевичъ.
Сомннія не было, она, этотъ цыганенокъ, была секретомъ Всеволода.
— Вашъ племянникъ просто красавецъ, шепнула Вра Павловна указывая Иванъ Васильевичу на мсто подл себя,— привозите его въ четвергъ, и кстати билетъ… У насъ, попрежнему, четверги.
Они заговорили. Хозяйка стараясь занять гостя, гость наблюдая за племянникомъ, къ сожалнію онъ не могъ видть лица Всеволода, судя же по лицу Прасковьи Павловвы разговоръ былъ не совсмъ обыкновенный.
— Вы видите, я сдержалъ слово, говорилъ Всеволодъ.
Двушка вопросительно взглянула на него.
— Помните, предъ отъздомъ, на станціи желзной дороги…
Она не вспоминала.
— Я общалъ что черезъ два мсяца мы увидимся въ Петербург, и сегодня ровно…
Двушка слегка вспыхнула.
— Я сочла ваши слова за шутку, проговорила она.
— Въ подобныхъ вещахъ я не шучу.
Щеки Прасковьи Павловны зарумянились сильне.
— А вы, съ нжнымъ упрекомъ продолжалъ онъ,— вы забывчиве меня…
Прежній вопросительный взглядъ.
— Вы общали прислать мн поклонъ черезъ Лизавету Дмитріевну, и…
— Я не могла собраться написать ей…
И Прасковья Павловна подумала, нтъ, не подумала, а смутно почувствовала что она для этого молодаго человка не то что другія женщины.
Иванъ Васильевичу по перемнамъ лица Прасковьи Павловны казалось что дйствіе идетъ черезчуръ ужь быстро, онъ не могъ перенести этого и всталъ.
— Вы ужь уходите? спросила Вра Павловна.
— Да, мн некогда, отвчалъ онъ.— А ты, Всеволодъ?
Молодой человкъ замялся.
— Я надюсь, Всеволодъ Лукичъ для перваго знакомства отобдаетъ съ нами, сказалъ Клопинъ переглянувшись съ женою.
Но въ то же время дядя тревожно взглянулъ на племянника, и Всеволоду, какъ утромъ, стало совстно что онъ точно избгаетъ дяди.
Послдовало прощанье.
— Какъ теб понравились Клопины? спросилъ дорогою дядя.
— Ничего себ, люди, кажется, не дурные, отвчалъ племянникъ.— А вамъ дядя? прибавилъ онъ немного погодя. Иванъ Васильевичъ понялъ о комъ вопросъ.
— Погоди до четверга, иносказательно отвчалъ онъ.

VII.

Что за люди были супруги Клопины? Съ Врой Павловной вы уже достаточно знакомы, вы могли оцнить ея умъ, образованіе и ловкость, иначе вы не внимательно читали предыдущую главу. Что еще остается узнать о прелестной дам, узнается въ свое время. Теперь же позвольте заняться супругомъ.
Клопинъ учился, или врне числился въ списк учащихся въ то недавнее, трижды блаженное время, когда экзамены признавались глупою формальностью, ретрограднымъ стсненіемъ благородныхъ юношескихъ стремленій, всемогущій либерализмъ повелвалъ смотрть сквозь пальцы на знакомство съ наукой, требовалось единственно знаніе ея прогрессивныхъ результатовъ. Отъ того, будемъ надяться, невозвратимаго времени сохранилось нсколько анекдотовъ, и анекдотъ какъ выпускной студентъ на экзамен изъ статистики брякнулъ: въ Россіи де ежегодно добывается милліонъ пудовъ золота и желая поправиться началъ перечислять баварскія гавани,— случился именно съ Александръ Аанасьевичемъ. Профессоръ поставилъ ему три, и Клопинъ всюду сталъ благовстить что старый чортъ привязывается къ словамъ. Помните ли вы описанія старинныхъ студентовъ, потвшихъ на экзаменахъ, просившихъ позволенія взять второй билетецъ, снова потвшихъ и молча уходившихъ на мсто совершивъ предъ экзаминаторами подвигъ молчальничества? Въ лиц Клопиныхъ незнаніе заговорило, потребовало себ равноправности со знаніемъ и ршило не проваливаться ни на экзаменахъ, ни въ жизни. Ярое невжество Александра Аанасьевича уравновшивалось столь же ярою приверженностію къ наук вообще. Онъ не садился въ вагонъ, не отправлялъ и не получалъ телеграммы, не разрзывалъ бифстека чтобы не подумать о могуществ пара, или быстрот электричества и не воздохнуть ото всего сердца о невжеств царя Алекся Михайловича, ни разу въ жизни не кушавшаго бифстека.
Александръ Аанасьевичъ былъ не дуренъ собою и вообще обладалъ наружностью пріятною, его англійскій проборъ былъ всегда удивительно ровенъ и ясенъ, его длинныя висячія бакенбарды достодолжнымъ образомъ подбриты и подстрижены. Онъ занимался и собою и своимъ туалетомъ. Онъ зналъ малйшія измненія въ покро платья, названія всхъ модныхъ цвтовъ и галстуковъ, онъ велъ продолжительныя бесды съ портнымъ, досконально и съ самыми мелочными подробностями объясняя ему какъ именно долженъ быть сшитъ фракъ или сюртукъ. Онъ зналъ адресы всхъ магазиновъ гд купить шляпу, тросточку и пр. Съ неменьшею заботливостью слдилъ онъ за умственными модами, и зналъ въ которой газет продаются самыя послднія. Въ должное время и не дале чмъ слдовало, чтобы не уронить себя, былъ онъ другомъ Американцевъ, братомъ Славянъ, приверженцемъ третьяго Наполеона и князя Бисмарка, по минованіи надобности, онъ умлъ надъ тмъ посмяться чему поклонялся, при случа, онъ подсмивался и въ самый разгаръ поклоненія. Завидна была его готовность кричатъ всюду хотя бы за папу, попади только папа въ моду.
Клопинъ былъ чистокровнымъ Петербуржцемъ, и не понималъ возможности жить гд-либо кром города съ ‘двумя огромными сфинксами’. Онъ требовалъ жизни, жизни и жизни! А жизнь, какъ сказалъ, или хотлъ сказать мудрецъ, есть непрерывное движеніе. И Александръ Аанасьевичъ двигался безпрерывно, и главное, зналъ въ которое время, въ которомъ мст слдуетъ двигаться. Забжать въ ресторанъ, перехватить пирожокъ, просмотрть иллюстраціи и каррикатуры, пробжать газеты, пробжаться по Невскому, быть вечеромъ гд бываютъ вс, переговорить со всми о всхъ новостяхъ, знать все и ничего не вдать, интересоваться сегодняшнимъ и вполн забывать вчерашнее, и пр. и пр. Это ли не полнота жизни?
Александръ Аанасьевичъ былъ поклонникомъ Запада, гд все устроено хорошо, и гостиницы и мостовыя, ну и вообще просвщеніе процвтаетъ. Онъ былъ настолько Европейцемъ что никогда не лъ щей, и круглый годъ, несмотря на глубокій снгъ и сильные морозы, бгалъ въ ботинкахъ. Вообще мысли его на этотъ счетъ были ясны, прозрачны и жидки какъ невская вода. Но обращалъ ли онъ свой умственный взоръ на Востокъ, все являлось туманно, нчто огромное надодливо путалось предъ глазами, и это нчто была Россія. Казалось бы что Александръ Аанасьевичу Россія или онъ ей что? Но втъ, она раздражала и не давала ему покоя. Онъ зналъ что въ ней нтъ ничего достойнаго вниманія, ни въ настоящемъ, ни въ прошедшемъ, и тмъ не мене выходилъ изъ себя встрчая патріотовъ. Онъ былъ бы доволенъ еслибы сію огромную страну можно было вычеркнуть изъ лексикона.
Рчь Александра Аанасьевича была двояка: о вещахъ серіозныхъ и съ людьми малознакомыми, онъ говорилъ дубовато-напыщеннымъ слогомъ петербургскихъ газетъ, о вещахъ мене серіозныхъ и съ людьми близкими нестерпимымъ жаргономъ, почитая его за самую правильную русскую рчь. И въ этомъ отношеніи онъ былъ истымъ Петербуржцемъ, какъ извстно, ни одинъ актеръ, изображая русскаго человка, не можетъ угодить на петербургскаго чиновника: все ему кажется будто оно недостаточно по-русски.
Таковъ былъ г. Клопинъ какъ представитель умственнаго разночинства, и нарисовавъ его портретъ, я умиляюсь душою, и готовъ повторить слова гжи Простаковой: ‘все-то мн мило въ Митрофанушк’. Но вс указанныя черты родовыя или видовыя, такихъ господъ въ Петербург сила и они на каждомъ шагу, въ Москв они мене замтны и только начинаютъ кучиться, но особнякомъ, ибо въ Москв все стремится обособиться, въ провинціи они бродятъ печальными одиночками.
Самъ по себ Александръ Аанасьевичъ… мы сейчасъ увидимъ каковъ онъ былъ самъ по себ, я только попрошу читателя не смшивать чертъ видовыхъ съ личными.

VIII.

Приглашая Всеволода погодить до четверга, думалъ ли Иванъ Васильевичъ что племянникъ замтитъ вс или нкоторыя изъ указанныхъ чертъ? Врядъ ли, ни Всеволодъ не былъ настолько наблюдателемъ, ни самъ Иванъ Васильевичъ не обладалъ способностью группировать повседневные факты. Онъ надялся просто что Всеволоду будетъ тяжело дышать у Клопиныхъ, что онъ сразу почувствуетъ воздухъ де въ ихъ дом нездоровый, онъ надялся еще что племянникъ услышитъ о хозяевахъ отзывы не совсмъ благопріятные.
Въ самомъ дл, поразспроси Всеволодъ знакомыхъ господъ Клопиныхъ, ближнихъ что ли ихъ хлбъ и лили ихъ вино, не много утшительнаго услышалъ бы онъ. Вра Павловна, по однимъ, была дочерью какого-то графскаго управляющаго, то-есть понимаете, дочерью на бумаг, а въ сущности самъ графъ приходился ей отцомъ, по другимъ, вовсе не дочерью графа была она, а любовницей. Никто не сомнвался что до замужества прелестная дама пожила значительно и что послдній обожатель на прощанье изрядно обезпечилъ ее. Тутъ-то она изловила Клопина, только-что окончившаго курсъ и бывшаго такъ-сказать на перепутьи, опутать его Вр Павловн ничего не стоило: она была не только опытне, но годами пятью старе жениха. Нравственныя понятія Александръ Аанасьевича отличались такою же подвижностію какъ и умственныя. На всякій случай, буде кто упрекнетъ его, молъ женился ты изъ-за денегъ чортъ знаетъ на комъ, онъ приготовилъ нсколько фразъ о прощеніи и уваженіи къ падшей женщин, но никто и не подумалъ упрекать. Быть-можетъ, знакомые въ свою очередь приготовили т же фразы и ждали чтобы Клопинъ заговорилъ первый. Вроятно, Александръ Аанасьевичъ любилъ свою жену, по крайней мр, по ея настоянію онъ поступилъ на службу и ради ея утшенія придумалъ будто его фамилія собственно не Клопинъ, а Clopin, ибо де предки были французскими эмигрантами. Первыя пять лтъ потомокъ эмигрантовъ не ревновалъ жены, потому ли что повода не было, или потому что онъ ничего не замчалъ, начать ревновать на шестой было бы смшно: не аркадскіе же пастушки они были въ самомъ дл! Шестой годъ и безъ того былъ годомъ тяжелымъ: оказался дефицитъ. Ахъ, эти вечера, вызды, театры стоятъ такъ дорого, вы и не поврите! Въ дом появился какой-то высокій генералъ, другъ отца Вры Павловны. Глядя на него Александръ Аанасьевичъ постоянно готовилъ фразу о свобод чувствъ и нестсненіи воли жены, но и этой фразы никто не требовалъ. Если и прежде никому не было дла что кума съ кумомъ сидла, то нынче и подавно. ‘Общество стало шире и либеральное глядть на эти вещи’, восторгаются одни, ‘распущенне’, бурчатъ другіе. Клопину, впрочемъ, некогда было думать о жен, онъ сталъ усиленно посщать т клубы гд можно было составить партію богатымъ, но неумлымъ любителямъ коммерческихъ игръ, самъ же онъ игралъ отлично и, главное, счастливо. Въ послднее время Вра Павловна познакомилась съ какимъ-то княземъ, и весьма оригинальнымъ образомъ: она подошла къ нему въ маскарад и сказала: ‘князь, я много о васъ слышала, и мн давно хотлось познакомиться съ вами, прізжайте завтра, я ручаюсь что вамъ будетъ не скучно: вы кое-кого встртите изъ знакомыхъ’. Князь пріхалъ и сталъ навщать Клопиныхъ, вроятно убдившись что у нихъ не скучно. Онъ любилъ играть съ Александромъ Аанасьевичемъ въ карты, и Вра Павловна всегда садилась ‘на счастье’ возл князя. Близость прелестной женщины сильно дйствовала на сіятельнаго партнера, онъ ошибался, путалъ, бывалъ разсянъ, и не мудрено что проигрывалъ.
Четвергъ на который попали дядя съ племянникомъ былъ однимъ изъ самыхъ удачныхъ. Общество было многолюдное и самое пестрое. Были и генералъ, и князь, и два камеръ-юнкера, и иныя титулованныя особы, были простые смертные, военные и статскіе, былъ адвокатъ длавшій авансы претендентамъ на чужое наслдство, былъ адвокатъ проводившій въ рчахъ либеральные принципы и отдававшій свой гонораръ на…. на проценты ростовщикамъ, были и журналисты, и литераторы…. Александръ Аанасьевичъ, какъ многіе въ просвщенной сверной столиц, любилъ приглашать къ себ на обды и вечера литераторовъ, согласитесь, оно какъ-то пріятно имть въ числ гостей о комъ можно услышать: ‘ахъ, это тотъ что пишетъ!’ Опасности большой отъ этого не предвидится, правда, могутъ описать, но…. но и въ этомъ есть доля пріятности. Станутъ и про васъ говорить:, ахъ, это тотъ что описанъ!’ Было не мало красивыхъ и нарядныхъ дамъ, были такія что одвались съ чужаго плеча. Вы пожалуй подумаете Богъ знаетъ что, сударыня. Успокойтесь: платья не были дареныя, а купленныя, только въ три-дешева и у сіятельныхъ сестрицъ-торговокъ. Платья разумется надванныя разъ или два какою-нибудь знатною дамой на придворный или иной высокопоставленный балъ, но купить которыя можно не всякой: требуется рекомендація.
О многихъ изъ дамъ ходили слухи столь же заманчивые какъ о Вр Павловн. Про одну говорили что она добыла мужу выгодное мсто, изъздивъ въ декольтированномъ до невозможности плать всхъ важныхъ особъ и въ случа отказа падая предъ ними въ обморокъ въ позахъ самыхъ очаровательныхъ, пока не нашла старичка приведшаго ее въ чувство, другая сама играла роль важной особы при высокопоставленномъ лиц, и чтобъ уладить дло слдовало обращаться съ прошеніями и приношеніями не къ лицу, а къ ней, третья посл разныхъ похожденій въ двичеств подцпила богатаго дурака, и теперь, къ досад прочихъ, щеголяла великолпными брилліантами, четвертая шалила не изъ интереса, а по призванію, шестая…. и про шестую, и про десятую и т. д. разказывались новыя варіаціи на ту же тему. Двнадцатая отличалась строгою нравственностью, но за то была необыкновенно счастлива: она два или три раза выигрывала порядочные куши въ лотерейный заемъ. О, вы и не знаете всхъ выгодъ лотерейныхъ займовъ! Прежде бывали невинные доходы, теперь людямъ за такую невинность небо посылаетъ счастье въ одинъ изъ роковыхъ четырехъ дней въ году. Оно и выгодно, и прилично, и удобно, тмъ боле что, какъ доказываетъ примръ великой заантлантической республики и другихъ просвщенныхъ странъ, безъ невинныхъ доходовъ подъ тмъ или инымъ названіемъ обойтись невозможно. Но я увлекся…. Были на четверг у Вры Павловны дамы вполн безукоризненныя: эти тмъ утшались что чесали язычокъ на счетъ другихъ, были и такія кому ршительно дваться было некуда и надо было гд-нибудь торчать.
Сознаюсь въ маленькой слабости, на подобныхъ вечерахъ, я люблю разыгрывать родъ человка молчаливаго, скучающаго и скучнаго, какъ тнь брожу я подходя къ той или другой кучк, и прислушиваюсь: чмъ-то забавляются, чмъ-то интересуются люди? Всеволодъ, не безъ пользы для себя, могъ бы подражать мн. О чемъ толковалось вокругъ? Люди серіозные и дловые говорили о длахъ, завидовали скоросплымъ богачамъ, намекая довольно прозрачно и также не безъ завистливаго чувства на не совсмъ честные способы наживы, завидовали, разумется, не безчестности, но ловкости. Люди беззаботные болтали объ устрицахъ съ шампанскимъ и иныхъ увеселеніяхъ всхъ трехъ родовъ, какой-то подкрашенный и перекрашенный господинъ на дряблыхъ ножкахъ и съ козлиною бородкой надодалъ уже двадцать второму знакомому разказомъ о нечаянной встрч вчера, причмокивая на словахъ: ‘прехорошенькая и пресвженькая’. Люди съ претензіей на образованность разсуждали о вещахъ ученыхъ, такъ, напримръ, артиллеристъ съ жаромъ доказывалъ что говорить ‘я бывалъ тамъ’ не только неправильно, но и безсмысленно, а слдуетъ де говорить: ‘я былъ тамъ нсколько разъ’, какой-то учитель громогласно жаловался что его, даже его попросили удалиться изъ гимназіи за идеи, причемъ его другъ, мировой судья, восклицалъ: ‘что жъ посл этого будетъ съ нашими гимназіями и съ нашими дтьми!’ Люди благоразумные сидли за картами. Двое любителей искусствъ спорили о новой піес и въ сороковой разъ повторяли другъ другу доводы вычитанные въ двухъ несогласныхъ между собою критикахъ. Люди желчные пушили на чемъ свтъ стоитъ что попадало на языкъ, начиная съ газетъ, коихъ вина состояла именно въ томъ что он все ругаютъ. Большинство дамъ сидли особо, молчали у если произносили нсколько словъ, то съ явнымъ неудовольствіемъ, он либо занимались разсматриваніемъ карточекъ извстныхъ кокотокъ, коими были полны альбомы Вры Павловны (она ихъ, какъ увряла всхъ съ очаровательною улыбкой, собирала для мужа), либо мрачно и враждебно посматривали и другъ на друга и на тхъ изъ своего пола кто болталъ съ мущинами о вещахъ самыхъ невинныхъ, какъ-то: объ опер, женскомъ вопрос и преимуществ дамъ предъ кавалерами.

IX.

Иванъ Васильевичъ, имя въ виду назидательные относительно гг. Клопиныхъ разговоры, представилъ племянника нкоторымъ изъ гостей, но Всеволодъ, конечно, поспшилъ какъ можно скоре отдлаться отъ новыхъ знакомыхъ. Онъ прошелся по зал, побывалъ въ обихъ гостиныхъ и въ кабинет хозяйки, опять прошелся по зал, и заглянулъ въ хозяиновъ кабинетъ. Онъ былъ разсянъ и ничего не замчалъ, и въ то же время глядлъ сосредоточенно. Глаза его искали кого-то и готовы были, какъ говорится, впиться въ искомый предметъ, кром его, они не могли никого и ничего замтитъ. Всеволодъ снова вернулся въ гостиную. Наконецъ-то! Прасковья Павловна сидла во второй гостиной у трельяжа и разговаривала съ какимъ-то господиномъ лтъ сорока, блондиномъ, высокимъ, стройнымъ, виднымъ и красивымъ. Господинъ былъ представленъ Всеволоду и оказался Анатоліемъ Аполлоновичемъ Сосновцевымъ. Высоко-чиновный г. Сосновцевъ холодно и церемонно раскланялся со Всеволодомъ, и въ глубин его зеленыхъ съ красными вками глазъ незамтно, или замтно только для весьма опытнаго наблюдателя, быстро промелькнуло неодобреніе. Уланъ, съ своей стороны, почувствовалъ отвращеніе къ зеленоватымъ и, казалось, холоднымъ и къ добру и ко злу глазамъ красиваго господина.
Анатолій Аполлоновичъ, какъ только кончилась церемонія представленія, не обращая ни малйшаго вниманія на Всеволода, продолжалъ прерванный разговоръ. Онъ разказывалъ полуисторическій, полуназидательный, тонкоумный анекдотъ, какихъ зналъ пропасть, и повствовалъ тономъ необычайно умнымъ и слегка снисходительнымъ. Прасковья Павловна слушала внимательно стараясь уловить смыслъ тонкихъ выраженій и подозрвая въ каждомъ слов г. Сосновцева гораздо боле ума чмъ имлось на лицо. Но такое уже счастье было Анатолію Аполлоновичу что большинство знакомыхъ, изъ нихъ же первый былъ онъ самъ, подозрвали въ немъ гораздо боле ума чмъ находилось въ наличности. Всеволодъ слушалъ однимъ ухомъ и въ оба глаза любовался двушкой. Она была мила, два выраженія, не рдкія у молоденькихъ двушекъ когда имъ представляется нчто новое, невиданное и неслыханное, чередовались на ея лиц. То она раскрывала еще шире свои большіе глаза и полуотворяла хорошенькій ротикъ, словно принимая въ себя нчто, то прищуривалась и сжимала губки, точно боясь уронить только что схваченную мысль.
Разказавъ два-три анекдота, Анатолій Аполлоновичъ распространился на свою любимую тему: женщины и любовь. Онъ считалъ себя тонкимъ любителемъ и опытнымъ знатокомъ сихъ длъ.
— Ромео и Джульетта, повствовалъ онъ, — считаются идеаломъ любви. Лессингъ сказалъ даже что только одно сочиненіе написала сама любовь, и что это Ромео и Джульетта. Такъ разсуждать было позволительно въ прошломъ вк, но въ наш время это было бы непростительною ошибкой. Подобная полудтская, полугрубая любовь возможна теперь разв въ сред зажиточныхъ мщанъ. Мои слова станутъ вполн понятны если принять въ соображеніе степень образованія Ромео, и вообще младенчество науки во времена Шекспира. Нашъ умъ, ваши чувства стали plus raffins…. виноватъ, но русскій языкъ не выработалъ словъ для понятій вполн развитой жизни. Въ наше время чтобы понятъ въ чемъ состоитъ настоящая, достойная современнаго человка, любовь надо не только многое изучить, но еще большее испытать. Возможно ли это, не скажу для юноши, но даже для молодаго человка въ двадцать пять лтъ? Нтъ, въ нашъ вкъ до идеальной любви человкъ можетъ возвыситься только въ тридцать пять лтъ, не раньше, когда для него начнется періодъ de la seconde jeunesse. И тогда, только тогда онъ можетъ понять всю прелесть только-что распустившейся двушки, оц нить ея нжный ароматъ, и научить ее тайнамъ любви, тайнамъ быть-можетъ купленнымъ горькимъ опытомъ!…
Съ самаго начала этой тирады, Всеволодъ посматривалъ на Прасковью Павловну, при словахъ ‘вторая юность’ онъ украдкой дотронулся пальцемъ до макушки, желая намекнуть на рдковолосіе зеленоглазаго и приглашая двушку улыбнуться, если не разсмяться. Прасковья Павловна не замчала этихъ маневровъ: она попрежнему слушала. Разъ или два она взглянула на Всеволода, но тусклымъ и невнимательнымъ взглядомъ. При словахъ ‘тайны любви’ Всеволодъ почувствовалъ приливъ злобы, хотлъ было смрить глазами Сосновцева съ ногъ до головы, но подумалъ что, чего добраго, еще наговоритъ ему дерзостей, и круто повернувшись на стул всталъ и вышелъ изъ комнаты.
Лицо его было разстроено, онъ глазлъ по сторонамъ и видлъ теперь все что попадалось въ глаза, удивляясь почему четвертью часа раньше многаго не замчалъ. Въ кабинет онъ увидлъ дядю, тотъ игралъ въ пикетъ съ какимъ-то быкообразнымъ господиномъ. Иванъ Васильевичъ, догадавшись что Всеволоду не по себ, улыбнулся и подумалъ: ‘не дурно я познакомилъ Всеволода, видно, поразказали про Клопиныхъ’.
— Всеволодъ, куда ты? обратился онъ къ племяннику, хотвшему пройти въ сосднюю съ кабинетомъ комнату.— Тамъ, брать, рулеточка поставлена, конечно, не для обыгрыванія, а для развлеченія дорогихъ (онъ подчеркнулъ это слово) гостей.
Быкообразный партнеръ замоталъ головой какъ корова отмахиваясь отъ слпней и комаровъ, и сдлалъ усиліе улыбнуться.
— Хочешь играть, садись съ нами: безопасне, продолжалъ Иванъ Васильевичъ.— Мы вотъ кончимъ шестаго короля, да въ преферанчикъ….
Шестой король былъ доигранъ, и Всеволодъ протянулъ-было руку къ карт какъ въ кабинетъ вошла Вра Павловна.
— Это что такое? съ укоризной замтила она Всеволоду, указывая на карты.— И вы хороши: усадить молодаго человка за зеленое поле, а еще дядя!— покачала она головою на Ивана Васильевича.— Нтъ, нтъ, Всеволодъ Лукичъ, я не могу позволить этого, какъ хозяйка не могу. Пойдемте-ка,— продолжала она подавая руку молодому человку, — тамъ затваются танцы, и вы въ наказаніе должны танцовать первую кадриль со старухой.
Всеволодъ посмотрлъ вопросительно.
— Со мною, со мною, я вдь старуха, весело отвчала прелестная дама и съ улыбкой выслушавъ любезность Всеволода, тише проговорила: — сестра васъ ищетъ.
Всеволодъ слегка вспыхнулъ.
Когда Иванъ Васильевичъ, сыгравъ еще три короля, вышелъ въ залу поглядть на танцующихъ, Всеволодъ весело болталъ стоя въ пар съ Прасковьей Павловной.
‘Танцуетъ и веселъ’, ворчливо подумалъ дядя. ‘Нтъ, не разказы смутили его. Что же?’

X.

На слдующій же день, памятуя дядино ‘погоди до четверга’, Всеволодъ за чаемъ обратился къ нему съ вопросомъ:
— Ну что, дядя? сказалъ онъ не безъ нкотораго волненія.
Иванъ Васильевичъ посмотрлъ на него какъ бы припоминая къ чему можетъ относиться вопросъ.
— Ничего, улыбаясь отвчалъ онъ.
Разумется, дядя помнилъ очень хорошо, но посл вчерашняго положилъ выжидать и высматривать. ‘Быть-можетъ, разсуждалъ онъ,— это просто мимолетная молодая дурь, а я своимъ вмшательствомъ и разспросами только раздую искру.’ И въ теченіе слдующихъ трехъ недль, Иванъ Васильевичъ говорилъ съ племянникомъ обо всемъ кром ‘секрета’, заикался ли Всеволодъ о секрет, дядя пропускалъ мимо ушей и ни полусловомъ не поддерживалъ разговора. Иное дло нашлось у Ивана Васильевича: онъ приглядывался къ племяннику. Скоро онъ убдился что за время разлуки Всеволодъ значительно возмужалъ: у него сложились мннія, мннія крпкія, данныя жизнію и ни мало не книжныя, и что всего сильне поражало стараго холостяка, молодой уланъ высказывалъ ихъ смло, безо всякой запинки, не справляясь и кажется не думая справляться приняты ли они или нтъ. И старшій Драгомиловъ почувствовалъ къ младшему родъ зависти. Но это чувство ни мало не отдаляло дядю отъ племянника, напротивъ, оно подстрекало Ивана Васильевича поближе узнать Всеволода. И понемногу, сначала того не замчая, Иванъ Васильевичъ сталъ во многомъ соглашаться съ племянникомъ, смотрть его глазами, справляться съ его мнніями, наконецъ, призвался себ что Всеволодъ иметъ на него вліяніе, и завистливое чувство перешло въ чувство уваженія.
Всеволодъ часто навщалъ Клопиныхъ, и кром того нердко встрчался съ Прасковьей Павловной то въ клуб, то въ театр. Не время ли теперь разказать исторію его любви? Она коротка и весьма проста. Всеволодъ познакомился съ двушкой въ город гд стоялъ полкъ, у общей знакомой, у той Лизаветы Дмитріевны чье имя вскользь было упомянуто въ начал повсти, съ перваго же раза Прасковья Павловна понравилась молодому человку, онъ продолжалъ видться съ нею въ томъ же дом, не знакомясь съ родственниками у кого она жила. Прошло два-три мсяца, и Прасковья Павловна, вслдствіе обстоятельствъ о коихъ читатель узнаетъ ниже, стала собираться въ Петербургъ. Всеволоду, какъ услыхалъ объ этомъ, стало жаль что впредь ему уже не придется видть ее въ извстный день, болтать съ нею. На станціи желзной дороги, онъ полушутя, полуневольно общалъ ровно чрезъ два мсяца увидться съ нею. На слдующій день былъ вторникъ, день когда онъ привыкъ встрчаться съ нею, полускучая, полугрустя, онъ раздумался объ ухавшей и сталъ упрекать себя, зачмъ де вчера общалъ пріхать въ Петербургъ. Кто знаетъ, можетъ-быть она поняла его слова за полупризнаніе, можетъ-быть она станетъ ждать, или по крайней мр думать о немъ боле и чаще чмъ думала бы безъ того. Зараждавшаяся въ этихъ упрекахъ любовь подсказала молодому человку что во всякомъ де случа лучше исполнить общаніе. ‘Кстати и дяди давно не видлъ’, какъ бы оправдываясь прибавилъ Всеволодъ.
Два мсяца онъ промечталъ, каково-то встртится съ Прасковьей Павловной, какъ-то она приметъ его пріздъ, такою ли милою какъ прежде покажется ему, и будетъ ли ему болтать съ нею также весело и легко. Чрезъ недлю по прізд, онъ убдился что никакой перемны въ этомъ отношеніи не произошло, разв она стала еще миле. Дни шли, и Всеволодъ все боле и боле втягивался. Между ними не замчалось особой близости, но онъ съ нею о томъ говорилъ о чемъ заговаривалъ далеко не со всякимъ. Двушка обладала въ значительной мр тою мелочною наблюдательностію что такъ свойственна женщинамъ, и не рдко забавляла молодаго человка разказами о врно-подмченныхъ въ томъ или другой комическихъ чертахъ. Всеволодъ удивлялся какъ все она это замчаетъ, хотя ему и не совсмъ нравилась такого рода наблюдательность: у него было какое-то необъяснимое отвращеніе разбирать личныя качества того или другаго знакомаго. Всего миле было говорить ему о явленіяхъ внутренней, самой потаенной жизни, о томъ что не разъ случалось испытывать и что было ему любезно. ‘Любите ли вы, спрашивалъ онъ напримръ двушку, — зимой, предъ тмъ какъ подадутъ свчи, или лтомъ какъ начинаетъ темнть и только звздочка, другая вошла на небо, сидть и притихнувъ думать — сами не знаете о чемъ, что какъ будто откуда-то со стороны приходитъ въ голову? И случается ли вамъ при этомъ совсмъ, совсмъ забыться, такъ что когда очнетесь, невольно беретъ сомнніе: было ли то о чемъ вы сейчасъ думали на самомъ дл или нтъ? И вамъ кажется будто было, а чрезъ минуту: нтъ, не было. А чрезъ часъ и совсмъ забудешь о чемъ такъ недавно думалось и что казалось такимъ важнымъ.’
Всеволодъ не замчалъ что Прасковь Павловн бывало довольно трудно слдить за нимъ въ этихъ описаніяхъ дорогихъ ему мимолетныхъ впечатлній. Въ силу ли врожденнаго у женщинъ стремленія прочувствовать мужскую мысль, и прочувствовать ее во много разъ сильне мущины, въ силу ли безсознательнаго кокетства или изъ самолюбиваго желанія показать что она все знаетъ и понимаетъ, или, наконецъ, вслдствіе совокупности всхъ этихъ настроеній, только Прасковья Павловна заботливо скрывала свое разномысліе и разночувствіе со Всеволодомъ. При этомъ она не столько подъ него поддлывалась, сколько обманывалась сама.
Любовь стояла на этой точк и не шла дале. Всеволодъ еще ни разу не говорилъ себ что любитъ и не спрашивалъ себя: любитъ ли она его, и полюбитъ ли? Благо что жилось полне и возбужденне чмъ всегда. Были у молодаго человка и огорченія. Появленія Анатолія Аполлоновича всегда раздражали его, онъ ршительно не могъ выносить зеленоглазаго умника и избралъ за лучшее узжать какъ только тотъ въ двери.
Иванъ Васильевичъ находилъ частыя посщенія Клопиныхъ Всеволодомъ въ порядк вещей и не безпокоился ими, два или три раза онъ былъ свидтелемъ какъ племянникъ удаляется при появленіи Сосновцева и не безъ удовольствія замоталъ это себ на усъ. Но ему казалось сильнымъ безпорядкомъ и даже раздражало его то обстоятельство что Александръ Аанасьевичъ сталъ нердко зазжать за Всеволодомъ и вообще вести себя слишкомъ развязно. Близость между Всеволодомъ и Клопинымъ не нравилась Иванъ Васильевичу, и сильно не нравилась.
‘Ужь не окрутить ли они его задумали? Отъ этихъ людей все станется’, подумалъ Иванъ Васильевичъ. ‘Но неужто Всеволодъ до сихъ поръ не понялъ что это за твари?’
Всеволодъ дйствительно не понялъ. Супруги Клопины была съ нимъ любезны, и онъ больше отъ нихъ ничего не требовалъ.

XI.

Иванъ Васильевичъ, разсердясь на Александръ Аанасьевиса, ршилъ положить всему этому предлъ, и для сего: вопервыхъ, открыть Вселоводу глаза, а вовторыхъ, буде окажется что супруги Клопины ловятъ жениха, то проучить оныхъ благоврныхъ примрнымъ образомъ. При обдумываніи подробностей плана, старый холостякъ наткнулся на пунктъ дотол имъ пренебрегаемый.
‘Но она-то, цыганенокъ, что за созданіе?’ спросилъ онъ себя. ‘Пойдетъ ли по стопамъ сестрицы или какъ-нибудь нечаянно уродилась совсмъ порядочною двушкой? Бываютъ такіе случаи, рдко, но бываютъ.’
Иванъ Васильевичъ сталъ придумывать какъ бы вс три пункта разъяснить сразу.
— Что жъ, послать за докторомъ? спросилъ онъ какъ-то племянника.
— За докторомъ? удивился Всеволодъ.
— Твой отпускъ кончается, не нынче, завтра.
— Я и забылъ, скрививъ ротъ, точно отвдавъ горькаго лкарства, отвчалъ Всеволодъ.
— И что жь?
— Ршу на дняхъ.
— Ладно. А въ ожиданіи я потшу тебя пикничкомъ. Не бойся, прибавилъ Иванъ Васильевичъ, замтивъ нкоторое безпокойство племянника, — и ее возьмемъ.
Заручась согласіемъ Всеволода, Иванъ Васильевичъ принялся усиленно хлопотать о пикник. Перве всего онъ отправился къ Анатолію Аполлоновичу, и не будучи принятъ у него въ дом, зашелъ къ нему въ должность.
— Я къ вамъ по длу, объявилъ онъ.
— Чмъ могу быть вамъ полезенъ? спросилъ Анатолій Аполлоновичъ тмъ любезно-офиціальнымъ тономъ какимъ произносятъ эту фразу люди не желающіе быть никому, кром самихъ себя, полезными.
— Какого вы мннія насчетъ пикника съ дамами, разумется, красивыми и…. милыми?
Послднее слово было произнесено съ особымъ удареніемъ и въ носъ. Анатолій Аполлоновичъ поднялъ глаза къ потолку, какъ бы размышляя о чемъ-то важномъ.
— Кто именно будетъ участвовать? спросилъ онъ по размышленіи.
Драгомиловъ назвалъ нсколькихъ.
— Затмъ, прибавилъ онъ,— надо пригласить Клопиныхъ: его — ради оживленія игры, ее — ради князя.
— А… произнесъ господинъ Сосновцовъ.
Весьма трудно ршить какой знакъ препинанія поставилъ бы при письм Анатолій Аполлоновичъ посл своего ‘а’, вопросительный или восклицательный. Онъ не то соглашался съ замчаніями Драгомилова, не то хотлъ спросить его о чемъ-то, но не смлъ, или не соблагоизволялъ. Иванъ Васильевичъ крпко закусилъ правый усъ, точно не усъ попался подъ зубы, а тайная мысль господина Сосновцева.
— Конечно, и цыганенка захватимъ.
— А знаете ли, съ особымъ оживленіемъ и нжностью заговорилъ Анатолій Аполлоновичъ,— вы весьма удачно ее прозвали. Эти большіе глаза, эта худощавость, эта поджарость, какъ прекрасно выражается нашъ умный народъ, и эта тонкая и гибкая талія!… О, въ ней должно-быть бездна страстности. Надо только сумть развить въ ней эту жилку, и она дастъ счастливцу идеальныя наслажденія.
Иванъ Васильевичъ былъ повидимому доволенъ восхищеніемъ господина Сосновцева. ‘Люблю такихъ: разсуждаетъ практически’, подумалъ онъ. ‘Но неужто Всеволодъ и того не замчаетъ что другіе мечтаютъ объ ея таліи?’
— Итакъ, вы не прочь?
— О, всеконечно!.. Я только просилъ бы васъ…
— Отправить васъ на однхъ саняхъ съ нею?
— Да, да. Я именно это люблю въ пикникахъ. Особенно когда возвращаешься, когда, знаете, вс поразгорятся и…. и…. Словомъ, тутъ представляется много восхитительныхъ случаевъ, и только дураки не пользуются ими.
Иванъ Васильевичъ, какъ вышелъ отъ Сосновцева, почувствовалъ точно гора съ плечъ свалилась, и онъ сталъ насвистывать изъ Прекрасной Елены куплетъ о чести летящей кувыркомъ. Пригласить остальныхъ участниковъ было для него дломъ пустяшнымъ. Затмъ онъ отправился къ Клопинымъ. Вра Павловна была весьма тмъ польщена что сборный пунктъ назначается у нея, но на счетъ участія въ пикник Pachette, какъ звала она сестру, оказалась мене сговорчивою чмъ думалось холостому скептику. Она объявила что двиц хать на такой пикникъ не совсмъ прилично. Иванъ Васильевичъ возразилъ что будутъ и другія двицы.
— Быть-можетъ, но Pachette я не позволю, стояла на своемъ Вра Павловна.
— Послушайте, посл многихъ уговариваній сказалъ Иванъ Васильевичъ.— Что у васъ со Всеволодомъ?
Прелестная дама удивленными глазами посмотрла на него.
— Ничего, пожавъ плечами отвчала она.
Иванъ Васильевичъ началъ уврять что что-нибудь да есть, и занялся этимъ около пяти минутъ.
— Я знаю въ чемъ дло, въ заключеніе возвстилъ онъ,— вы ревнуете сестру къ моему племяннику. Напрасно, онъ на дняхъ узжаетъ, ему, конечно, было бы пріятно потанцовать еще разъ съ Прасковьей Павловной. Вдь они такіе друзья.
Вра Павловна что-то сообразила.
— Въ такомъ случа, сказала она,— я согласна. Но вашъ племянникъ въ самомъ дл узжаетъ на дняхъ?
— Разумется если ничто и никто не задержитъ, лукаво отвчалъ Иванъ Васильевичъ, и предложилъ заняться составленіемъ списка кому съ кмъ хать на тройк.
— Прасковья Павловна и… (Иванъ Васильевичъ точно припоминалъ что-то). Да! и…. господинъ Сосковцовъ, сказалъ онъ между прочимъ.
Вра Павловна нсколько удивилась такому сближенію именъ.
— Иначе нельзя, объявилъ Иванъ Васильевичъ,— Сосновцовъ не подетъ.
— Вы думаете?
— Увренъ. Прасковья Павловна подстрлила молодчика.
— Но онъ женатъ….
— Тмъ понятне, быстро проговорилъ геніальный устроитель пикниковъ, и съ просьбой въ голос прибавилъ:— А вы, Вра Павловна, пожалуста не оставьте Всеволода.
Вра Павловна запуталась въ соображеніяхъ. Всеволодъ, какъ ей давно казалось, ухаживаетъ за Pachette, предъ отъздомъ ему хочется танцовать съ нею, и въ то же время его собственный дядя хлопочетъ за Сосновцева!… Но этого мало: теперь ее самое просятъ не оставить Всеволода, а четверть часа раньше намекалось на ея ревность…. Или красавецъ уланъ влюбленъ не въ Pachette, а…?
Иванъ Васильевичъ, будто не замчая впечатлнія произведеннаго его хитростями на прелестную даму, продолжалъ распредленіе участвующихъ.
— А знаете, началъ онъ, когда списокъ былъ составленъ,— хотя я и самъ хлопоталъ объ этомъ, а кажется неловко если Прасковья Павловна и Сосновцевъ подутъ въ однхъ саняхъ. Понимаете, могутъ замтить что онъ ухаживаетъ и сплетутъ Богъ знаетъ что. Это, чего добраго, можетъ помшать составить ей партію. А я знаю молодыхъ, то-есть не то чтобы вовсе молодыхъ, но и не совсмъ старыхъ людей, которымъ она нравится.
Вра Павловна была окончательно сбита съ панталыку.
— Послушайте, съ притворнымъ волненіемъ продолжалъ Драгомиловъ,— у меня къ вамъ великая просьба. Милая Вра Павловна, не откажите, позвольте сестр хать со мною.
— Съ вами?!.. Объясните мн наконецъ.
— И если я скажу всю правду, вы позволите?
— Слово.
Но правда, несмотря на вс старанія Иванъ Васильевича, какъ-то не выходила, Вра Павловва упорно отказывалась врить что въ этомъ-то и есть правда.
— Все не врите? черезъ нсколько минутъ объявилъ Иванъ Васильевичъ,— въ такомъ случа это знакъ что ваша ревность дошла до того что вы готовы скомпрометировать сестру….
Опять ревность! Мысли прелестной дамы завертлись какъ лоскутки бумаги на втру.
‘Теперь ясно, кружилось у нея въ голов, что онъ (она думала про Всеволода), онъ очень красивъ, и въ меня…. А онъ, онъ самъ (она думала про старшаго Драгомилова), онъ что-то говорилъ про молодыхъ, то-есть не очень молодыхъ, а онъ самъ такой…. Да теперь ясно: въ сестру онъ самъ….’
Иванъ Васильевичъ продолжалъ доводы, но Вра Павловна не въ силахъ была слдить за ними, мысли у нея окончательно пошли турманами, и она согласилась.
— Какъ мн благодарить васъ, трижды милая Вра Павловна, сказалъ хитрецъ цлуя ея руку.— Но это должно остаться между вами, и надо устроить такъ чтобы Сосновцевъ ничего не подозрвалъ и чтобы все случилось будто нечаянно.
— Но какъ сдлать?
— О, на такія вещи у васъ должно быть богатое воображеніе.
И Иванъ Васильевичъ простился съ прелестною дамой. Онъ шелъ домой въ самомъ праздничномъ настроеніи.
‘Я былъ нынче въ удар, думалъ онъ.— Очень хорошо что я уврилъ эту дуру будто Всеволодъ влюбленъ въ нее и весьма также не дурно что сообщилъ о страсти Сосновцева. Но всего лучше что путалъ, столько путалъ что не знаю какъ самъ не запутался. Словомъ, удочекъ закинуто гибель и на которую-нибудь да изловимъ рыбку.’

XII.

Пикникъ состоялся черезъ три дня. Участники, подъзжая къ Клопинымъ, по звону бубенчиковъ четырнадцати троекъ могли предчувствовать веселье. Какъ большинство собралось и было оживлено пуншемъ и шампанскимъ, Иванъ Васильевичъ сообщилъ планъ вечера и списокъ. Вс были довольны и распорядителю улыбнулись не одни женскіе глаза, не одинъ мущина пожалъ украдкой ему руку. Въ ожиданіи запоздавшихъ были вторично поданы пуншъ и шампанское.
— Ну, господа, объявилъ Иванъ Васильевичъ, — вотъ, позвольте вамъ представить моего alter ego. Онъ взялъ за руку низенькаго поручика.— Онъ детъ на первой тройк и все время катанья будетъ моимъ намстникомъ…. А я на дачу, посмотрть все ли въ порядк.
И онъ готовился раскланяться.
— Вотъ, точно вспомнивъ со вздохомъ прибавилъ онъ,— горькая участь распорядителя. Всмъ будетъ весело, а я осужденъ на временное одиночество. Mesdames, не сжалится ли кто-нибудь изъ васъ?
— Если угодно я поду съ вами, вызвалась Прасковья Павловна.
Такой маневръ былъ придуманъ самимъ Иванъ Васильевичемъ, но до послдней минуты онъ не зналъ успла ли Вра Павловна уговорить сестру.
— И вы не боитесь что вамъ будетъ скучно со старикомъ?
— Напротивъ, я уврена что мн будетъ весело.
— Въ такомъ случа демте.
Всеволодъ просіялъ, а Анатолій Аполлоновичъ нахмурился. Онъ пристально поглядлъ на Иванъ Васильевича, точно хотлъ врзаться глазами въ его душу и разгадать случайность ли это, или предумышленная шутка.
— Мы на тройк подемъ? спросила Прасковья Павловна, сходя съ лстницы.
— Нтъ, намъ было бы слишкомъ просторно. Для себя я всегда беру пару, но что за лошади!
— И мы прямо на дачу?
— Какъ вамъ угодно. Мы успемъ во всякомъ случа: имъ никогда не догнать насъ.
Похали. Иванъ Васильевичъ завязалъ разговоръ съ вопроса любитъ ли Прасковья Павловна быструю зду, потомъ съхалъ на прогулки верхомъ, и затмъ на разницу между петербургскою и провинціальною жизнію. Онъ пересыпалъ свои рчи шутками и вообще старался чтобы двушка разговорилась. Тогда, казалось ему, будетъ удобне, подъ видомъ болтовни, выспросить ее о чемъ слдуетъ.
— Итакъ, вамъ нравится здсь лучше? опросилъ онъ, приступая къ слдствію.
— О, въ тысячу разъ!
— И вы никогда, ничуть не жалете о провинціи?
— Никогда и ничуть.
— Знакъ что тамъ вы не были ни въ кого влюблены.
— Ни тамъ, ни здсь.
— Но вдь нравятся же вамъ нкоторые боле другихъ?
— Разумется.
— А именно?
Двушка не отвчала. Иванъ Васильевичъ продолжалъ допросъ.
— Напримръ, мсье Сосновцовъ вамъ нравится?
— Да, онъ такой умница, такъ славно говоритъ, и отъ вето слышишь то чего отъ другихъ не услышишь.
— А мой племянникъ вамъ не нравится?
Двушка украдкой взглянула на собесдника.
— Отчего же? онъ такой добрый….
— Но не умный? подхватилъ Иванъ Васильевичъ.
Двушка разсмялась.
— Чему вы разсмялись?
— Что вы такъ откровенно говорите про племянника….
— А по вашему не слдуетъ про родственниковъ говорить откровенно?
— Нтъ, отчего же!
— И узнай вы что-нибудь нехорошее про вашу сестру или мать, — я, разумется, длаю нелпое предположеніе,— вы стали бы всмъ разказывать?
— Быть-можетъ я не стала бы разказывать, но не стала бы и скрывать. Словомъ, это зависло бы отъ обстоятельствъ: какъ пришлось бы, какъ бы лучше мн показалось.
‘Хороша будетъ жена’, подумалъ Иванъ Васильевичъ, и вслухъ:— Итакъ вы находите что Всеволодъ не уменъ?
— Я этого не сказала, но, говоря правду, онъ не поражаетъ меня своимъ умомъ.
— А Анатолій Алоллонычъ поражаетъ?
Двушка не отвчала.
— А вы — началъ было Иванъ Васильевичъ и умышленно остановился.
— Что вы хотли сказать?
— Я мало знаю васъ, Прасковья Павловна, и боюсь не сочтете ли вы мои слова нескромными, а я не желалъ бы чтобы вы на меня разсердились.
— Я сердиться не буду, говорите.
— И не боитесь что я покажусь вамъ нескромнымъ?
— Я надюсь, вы не скажете ничего такого чего нельзя сказать.
‘Ловко вывернулась: не глупа,’ заключилъ Иванъ Васильевичъ, судившій о женскомъ ум именно по способности вывертываться.
— Я хотлъ сказать, началъ онъ, — что знаю двухъ молодыхъ людей которые весьма и весьма неравнодушны къ вамъ.
— Кто же это? съ особымъ смхомъ спросила Прасковья Павловна.
— Т о комъ мы сейчасъ говорили. И еще есть третій.
— И этотъ третій?
— Вашъ покорный слуга. Право, не будь я такимъ закоснлымъ холостякомъ, я влюбился бы въ васъ.
И Иванъ Васильевичъ пустился въ любезности. Двушка нсколько разъ смялась тмъ же особымъ смхомъ.
‘Вритъ въ свои достоинства: самолюбьишко есть, и значительное’, записалъ въ памяти Иванъ Васильевичъ.
— А вы знаете madame Сосновцеву? черезъ нкоторое время спросилъ онъ.
— Нтъ. Она не бываетъ у сестры.
— Отчего?
— Сестра говоритъ что не стоитъ связываться: она аристократка.
— А разв это грхъ?
— Не грхъ, но признакъ глупости. И при томъ, вы знаете, вс эти большія барыни….
— Что такое?
— Какъ бы вамъ сказать? Словомъ, он съ дтства привыкли къ лни и роскоши и оттого нравы въ ихъ кругу очень испорчены.
Найдя что покуда изслдовано достаточно, Иванъ Васильевичъ приказалъ кучеру погонять. Лошади полетли. Снжная пыль и ископыть обдавали сдоковъ, разговаривать стало не удобно. Прасковья Павловна полузакрыла глаза и наслаждалась быстрою здой. Иванъ Васильевичъ слегка посвистывалъ.
Прислушиваясь къ скрипу полозьевъ и посвистыванью Ивана Васильевича, ощущая что лицо начинаетъ разгораться на морозц, едва замчая полузажмуренными глазами окружающіе предметы, двушка замечталась. Ей вспомнилось что трое интересуются ею, можетъ-быть кто-нибудь и влюбленъ. Конечно, она знала что не дурна собой, даже прехорошенькая, знала что люди влюбляются и что стало и въ нее также могутъ влюбиться, во никогда еще это не казалось ей такъ близкимъ, такъ возможнымъ. Она припомнила кой-какія рчи и теперь ей казалось что въ этихъ, оставленныхъ ею безъ вниманія, рчахъ прорывалось полупризнаніе. Чьи же это рчи? спрашивала она самое себя, и не могла ршить, и даже боялась припомнить: ей думалось что тогда мигомъ исчезнетъ окружающее ее очарованіе. Рчи снова приходили въ голову, становились какъ будто нжне, точно щекотали ее всю, и она невольно улыбалась сама не зная кому.
— Вотъ мы и пріхали, сказалъ Иванъ Васильевичъ.
Двушка очнулась. Большой домъ весело сіялъ огнями. Она быстро выскочила изъ саней, и взбжала на крыльцо, торопясь узнать такъ ли весело внутри какъ кажется снаружи. О, внутри еще веселе! Сказать мимоходомъ, князь подл котораго Вра Павловна садилась ‘на счастье’ уступилъ для пикника свою дачу. Прасковья Павловна спшно переходила изъ комнаты въ комнату, и все ей нравилось, хотя она ничего порядкомъ не замчала. Проходя мимо зеркалъ, она заглядывала въ нихъ, кому-то улыбалась, и ей становилось все веселе и веселе. ‘А что, хороша ли я сегодня?’ спросила она себя, точно сегодня и не глядлась въ зеркало. И Прасковья Павловна почувствовала что сегодня она особенно, особенно хороша и стала уврять себя въ противномъ. Этотъ споръ съ самой собою весьма забавлялъ ее, и она спросила гд уборная, чтобы наедин хорошенько разглядть себя. Подходя къ трюмо, двушка ршила быть какъ можно привязчиве и придирчиве, и чмъ сильне придиралась тмъ неотразиме убждалась что ‘она сегодня такая милка, просто чудо!’ И ей захотлось узнать отчего это, подумавъ, она ршила: особую де прелесть то придаетъ ей что волосы напереди слегка растрепались отъ снжной пыли. Она поправила волосы, то-есть причесала ихъ такъ какъ будто они нечаянно растрепались. Поглядвъ въ зеркало, она убдилась что стала еще лучше, потомъ ей пришло въ голову что вс, ршительно вс найдутъ ее сегодня хорошенькою, и особенно трое. Она постояла еще предъ зеркаломъ, и спросила себя: ‘какъ-то опредлитъ сегодня мою красоту Анатолій Алоллонычъ?’ Но довольно любоваться собою, пусть другіе любуются, и двушка вышла въ залу.
Иванъ Васильевичъ стоялъ какъ разъ противъ двери откуда она вошла, и разговаривалъ съ благообразнымъ Татариномъ во фрак. Увидя ее, онъ быстро пошелъ ей на стрчу, и, не дойдя нсколько шаговъ, остановился, зажмурился и закрылъ лицо руками.
— Что съ вами?
— Ослпленъ, ослпленъ совсмъ! закричалъ онъ.— Это просто не позволительно быть такою хорошенькою.
И предложивъ руку, онъ повелъ показывать ей дачу, твердя любезности и особенно восхищаясь кудряшками на лбу. Любезность и восхищеніе красотою не мшали однако Ивану Васильевичу зорко наблюдать все ли въ порядк и длать боле или мене внушительныя замчанія слдовавшему за ними Татарину на счетъ усмотрнныхъ безпорядковъ.
— А вотъ и буфетъ, объявилъ Драгомиловъ.— Самая важная комната. Хотите чаю, вина, фруктовъ?
Прасковья Павловна пожелала плодовъ, и Иванъ Васильевичъ, извинясь что оставляетъ ее, отправился кой-чмъ распорядиться.
Онъ проходилъ всего четверть часа, но Прасковь Павловн показалось гораздо доле. Она соскучилась. Возбужденность что еще недавно она испытывала, не находя пищи, оставляла ее, и странныя мысли ползли ей въ голову. Ей думалось что всегда такъ бываетъ, и за восхищеніемъ ослпительною красотой принимаются длать выговоръ прислуг. И ей стало такъ скучно, несносно! И даже все на свт показалось такъ пусто, такъ пошло что право не стоитъ жить.
‘Что за мысли приходятъ мн въ голову, подумала она, и вообще я замчаю что ужасно много думаю сегодня, какъ никогда.’
— Ай, ай, ай! началъ Иванъ Васильевичъ, войдя въ комнату:— Мы ужь и соскучиться успли! Но вина не моя, я предупреждалъ что ду по хозяйственнымъ причинамъ. Вы сами избрали часть Мары.
Двушка сморщила лобъ.
— Мары? спросила она.— Ахъ, Мара и Марія! Это что-то, кажется, изъ Закона Божія… Да?
— А вы не помните?
— Кто жъ помнитъ эти глупости?
Раздался звонъ бубенцовъ, и они оба поспшили въ залу на встрчу пріхавшимъ.
— Онъ ничего особеннаго не говорилъ теб? спросила Вра Павловна сестру.
Двушка отвчала вопросительнымъ взглядомъ.
— Напримръ, не уврялъ что ты прехорошенькая?
Двушка скорчила гримаску какъ бы желая сказать: ‘но что жъ тутъ особеннаго?’
— Ничего, ничего, ласково потрепавъ сестру по щек сказала Вра Павловна, — и будь только умницей.
Скоро начались танцы. Намстнику Иванъ Васильевича никакъ не терплось, въ качеств распорядителя танцами онъ становился замтенъ, невзрачность и низкій ростъ восполнялись усердіемъ и громкимъ голосокъ. И онъ запрыгалъ, затопалъ, закричалъ и засіялъ отъ удовольствія что теперь вс его видятъ, вс замчаютъ. Прасковья Павловна посмотрла вокругъ, изъ трехъ, на лицо оказывался только нумеръ второй, то-есть Всеволодъ, а для двушки было все равно какого порядка держаться, съ перваго или съ третьяго нумера.
Иванъ Васильевичъ расхаживалъ какъ режисеръ, наблюдая все ли идетъ какъ слдуетъ, все было въ порядк: танцовали, играли въ карты, веселились. Какъ режисеръ же, увренный что давно разыгранная піеса пройдетъ благополучно, уходитъ въ свою комнату до конца акта покурить, вздремнуть и попить чайку, такъ и Иванъ Васильевичъ отправился въ буфетъ и потребовалъ себ чаю. Но не усплъ онъ долитъ стакана, какъ вспомнилъ что не видлъ одного изъ главныхъ актеровъ, г. Сосновцева, и обезпокоился не на шутку. Онъ хотлъ уже бжать и произвести слдствіе, какъ въ дверяхъ буфета появился Анатолій Аполлоновичъ.
Сосновцевъ былъ весьма не въ дух: съ ихъ тройкой случилось какое-то несчастіе, онъ высказалъ это самымъ недовольнымъ тономъ распорядителю. Драгомиловъ сталъ успокоивать разгнваннаго участника, увряя что сердиться не стоитъ и что все уладится.
— Не думаю, отвчалъ Сосновцовъ,— по милости какой-нибудь постромки я безъ дамы на весь вечеръ, по крайней мр до ужина.
— То-есть безъ дамы съ кмъ хочется танцовать?
— Это все равно. Словомъ, Прасковья Павловна приглашена на вс кадрили.
— Не безпокойтесь. Мой намстникъ пригласилъ ее по крайней мр на дв, и я уговорю его уступить…
— Не думаю чтобы вамъ удалось, она ршительно сегодня царица бала, и онъ…
— О, онъ готовъ танцовать хоть со стуломъ, только кричать бы и распоряжаться! Притомъ онъ любитъ казаться за панибрата со всми кто повыше его и стоитъ вамъ назвать его два раза голубчикомъ…
— Если только это! воскликнулъ начинавшій смягчаться Анатолій Аполлоновичъ.— Но… во все-таки, прибавилъ онъ,— я сердитъ на васъ, Иванъ Васильевичъ.
— За похищеніе весталки? Но разв я виноватъ? Не могъ же я ей сказать: ‘Нтъ, Прасковья Павловна, я васъ не возьму, извольте-ка хать съ Анатоліемъ Аполлоновичемъ’.
Сосновцевъ втянулъ слегка верхнюю губу, точно соображая.
— Видите ли… началъ онъ, и замялся.
— Говорите прямо: я, вы знаете, не изъ обидчивыхъ.
— Извольте, я по нкоторымъ признакамъ могу заключать что вы дйствовали въ пользу…. третьяго лица. Именно, я замтилъ что одинъ молодой человкъ повеселлъ когда оказалось что молодая особа детъ не со мною.
О, Анатолій Аполлоновичъ былъ мастеръ выражаться съ парламентскою осторожностью.
— Вы видли какъ кто-то закуривалъ папироску когда сверкнула молнія, иносказательно отвчалъ Драгомиловъ.— Вы замтили все точно и врно, но вы ошибаетесь: ни молодой человкъ не зажегъ папироски о молнію, ни молнія не произошла отъ его спички.
Анатолій Аполлоновичъ улыбнулся, ибо сравненіе показалось ему остроумнымъ.
— Притомъ, молодой человкъ скоро узжаетъ изъ Петербурга, продолжалъ Иванъ Васильевичъ, и замтивъ что Сосновцевъ не совсмъ вритъ: — вдобавокъ онъ интересуется старшею сестрицей.
— А младшая?
— А младшая служитъ…. громоотводомъ.
— И я могу танцовать въ нею не боясь ни грома, ни молніи.
Иванъ Васильевичъ, вспомнивъ сатирическое прозвище кавалеристовъ, въ свою очередь оцнилъ остроту Анатолія Аполлоновича.
— Дале, сказалъ онъ,— вы хлопотали преимущественно объ обратномъ пути, и чтобы доказать что я расположенъ къ имъ наилучшимъ образомъ, я уступаю вамъ свою пару.
— И даму?
— Это ужь ваше дло.
— Возвращаться вдвоемъ, о, это заманчиво, страхъ какъ заманчиво! Стоитъ похлопотать.
— Идемте же хлопотать.
И взявшись подъ ручку они направились въ залу. Идучи, Иванъ Васильевичъ подумалъ что лгалъ сегодня много, отважно и съ увренностью, но не упрекнулъ себя, вроятно полагая что сія ложь во спасенье.
Всеволодъ танцовалъ съ Прасковьей Павловной и былъ очень веселъ. Она нсколько разъ твердила про себя что онъ болтаетъ вздоръ и пустяки, но не могла не смяться: его веселость заражала ее. Онъ заставлялъ ее смяться не только словами, но улыбками и взглядами, ‘телеграфными знаками’, какъ онъ прозвалъ ихъ.
По окончаніи кадрили намстникъ былъ представленъ Анатолію Аполлоновичу. Сосновцевъ цлыхъ три раза назвалъ его голубчикомъ и даже потрепалъ по плечу, и поручикъ уступилъ даму, разумется, если она будетъ согласна. Добиться ея согласія Анатолій Аполлоновичъ взялъ на себя.
— Итакъ, до ужина вы со мной не танцуете? спросилъ онъ, подходя къ двушк.
— Не опаздывайте въ другой разъ, съ кокетливою грустью отвтила она.
— А что вы скажете если я буду танцовать съ вами слдующую и послднюю предъ ужиномъ кадриль?
Двушка съ удивленіемъ и радостною надеждой посмотрла на него.
— Vouloir c’est pouvoir, чего хочешь, добьешься.
И онъ объяснилъ ей въ чемъ дло.
— Теперь только остается получить ваше согласіе, съ почтительнымъ поклономъ заключилъ Анатолій Аполлоновичъ.
Ея согласіе! Разв можно въ немъ сомнваться! Она была въ восторг слушая восхищенія стараго холостяка, была въ восторг отъ ‘вздора’ Всеволода, и была готова придти еще въ большій восторгъ отъ умнаго словца о ея красот перваго изъ трехъ.
— О, я очень рада, отвчала она, — этотъ военный съ такимъ голосомъ! Я боялась за свои уши, онъ кричитъ….
— Какъ онагръ въ пустын, подхватилъ Сосновцевъ.
Прасковья Павловна разсмялась: она никогда не слыхала такого слова. Онагръ! Это должно-быть очень смшно. Въ это время заиграли вальсъ, Анатолій Аполлоновичъ, замтивъ подходившаго Всеволода и не допустивъ его на два шага, закружился съ своею дамой. Веселость Всеволода пошатнулась.
Во время слдующей кадрили она пошатнулась еще сильне. Всеволодъ танцовалъ визави съ Прасковьей Павловной. Онъ заговаривалъ, прибгалъ къ ‘телеграфнымъ знакамъ’, и безуспшно. Двушка не замчала ихъ и казалась вообще озабоченною. Не мудрено: она ждала умнаго словца, а Анатолій Аполлоновичъ не находилъ или приберегалъ его.
Послднюю предъ ужиномъ кадриль, Всеволоду пришлось опять танцовать визави съ цыганенкомъ: такъ было условлено съ поручикомъ. Она была веселе и еще мене замчала улана. Словцо все еще не было сказано, за то Анатолій Аполлоновичъ весьма зло острилъ надо всми.
— Нтъ, сказалъ онъ, — такъ скучно. Я предлагаю пари discrtion. Вы должны эпиграммировать всхъ мущинъ, а я дамъ, но тотчасъ какъ будетъ названо имя. Кто задумывается, проигрываетъ.
Двушка нашла что это и остроумно, и ново. Игра началась, и шла удачно. Прасковья Павловна не задумывалась и мущинамъ доставалось сильно, язычекъ у нея разострился, она заботилась только какъ бы выиграть пари, и задумала изловить Анатолія Аполлоновича на сестр.
— Что вы скажете о дам, третья пара отъ насъ справа? спросила она.
— Дама въ плать couleur Bordeaux?
— Да.
— Я не люблю жирныхъ русскихъ кулебякъ, особенно не изъ совсмъ блой муки. Въ моемъ вкус….
— Что? спросила двушка и насторожилась въ ожиданіи словца.
— Маленькіе поджаристые сухарики.
Не успла Прасковья Павловна хорошенько ршить, нтъ ли въ этомъ сравненіи насмшки, какъ кавалеръ въ свою очередь захотлъ изловить ее.
— Вотъ вашъ визави, какъ кажется, большой охотникъ до такихъ кулебякъ, оказалъ онъ.— Кстати, что вы скажете о немъ?
Намекъ на расположеніе Всеволода къ сестр смутилъ двушку и она не нашлась отвтомъ.
— Что же вы? Отвчайте! Разъ — два — три! довольно медленно просчиталъ онъ.— Кончено, вы проиграли, а все оттого что
Улане, улане, малеваны дзти,
Не една дзвчина за вами полеци.
— О, у меня нтъ такихъ крыльевъ.
— Напрасно. Онъ мн нравится,
Онъ просто глупъ, и слава Богу.
Пушкинскій стихъ заставилъ Прасковью Павловну высказать что она не желала бы попасть Анатолію Аполлоновичу на язычокъ. Слдомъ она взглянула на Всеволода, и замтила что тотъ вспыхнулъ. Какъ ни былъ глупъ уланъ по мннію Сосновцева, онъ догадался что рчь шла о немъ.
— Что онъ толковалъ вамъ про меня? спросилъ Всеволодъ подходя посл кадрили къ двушк.
— О, ничего, право ничего.
— Отчего же вы засмялись и взглянули на меня?
— Это случайность.
— Впрочемъ, это все равно. Сейчасъ пойдутъ ужинать….
— Я проиграла пари, предупреждая просьбу, отвчала двушка, — и обязана ужинать и танцовать вс танцы какіе будутъ посл ужина….
— Понимаю съ кмъ. Счастливаго аппетита.
И Всеволодъ отошелъ. За ужиномъ, самъ хорошенько не зная какъ, онъ очутился кавалеромъ Вры Павловны. Прелестная дама замтивъ что уланъ, хотя много танцовалъ съ Pachette, или визави, находится въ грусти, ршила что Иванъ Васильевичъ вовсе не шутилъ какъ говорилъ о чувствахъ племянника. И она вспомнила просьбу ‘не оставить’ молодаго человка. Всеволодъ былъ очень доволенъ что за ужиномъ нашлось развлеченіе, но тмъ не мене, отъ времени до времени невольно взглядывалъ на другой конецъ стола, гд помстились Прасковья Павловна и Анатолій Аполлоновичъ. Двушка внимательно слушала своего кавалера. Онъ разршился наконецъ умнымъ словцомъ и сравнивая ее съ красавицей какой-то картины виднной имъ въ Италіи, ученымъ образомъ разбиралъ ея прелести. Прасковья Павловна даже разгорлась отъ удовольствія, что доставило Сосновцеву случай распространиться насчетъ особенностей колорита ея лица.
Случилось что Всеволодъ, разговорившись съ Врой Павловной, достаточно долго не глядлъ въ ту сторону. Вдругъ его поразилъ рзкій и какъ бы неестественный смхъ, онъ обернулся, взглянулъ на Прасковью Павловну и понялъ отчего она такъ весела. Какъ нарочно Анатолій Аполлоновичъ въ эту самую минуту подливалъ шампанскаго въ бокалъ двушки. Всеволодъ мгновенно и машинально схватился за бутылку, и еслибы прелестная дама дотронувшись пальчиками до его руки, не попросила налить и ей, кто знаетъ не полетла ли бы бутылка въ красивую голову г. Сосновцева. Всеволодъ поспшно отвернулся и до конца ужина невольно вздрагивалъ каждый разъ какъ сквозь говоръ и шумъ различалъ хохотъ Прасковьи Павловны. Онъ не зналъ что длать посл ужина, идти ли танцовать или нтъ, какъ разговоръ двухъ проходившихъ мимо молодыхъ людей обратилъ его вниманіе.
— А Клопиной сестрица, со смхомъ говорилъ одинъ, — подпила значительно.
— Да, глубокомысленно отвчалъ другой, — двица многообщающая и собой прелесть.
Всеволодъ постоялъ, точно обдумывая что они сказали потомъ рзко повернулся и прошелъ въ комнату гд играли въ карты. Онъ примкнулъ къ составлявшемуся ландскнехту. Въ начал игра тянулась довольно медленно, чему вроятно причиной была нкоторая усталость посл долгаго ужина, а равно то обстоятельство что никто не билъ больше четырехъ картъ. Клопинъ первый убилъ шесть и оживилъ игру. Слдующая очередь метать предстояла Всеволоду. Онъ билъ седьмую, восьмую, игра началась съ рубля и на девятой карт, не считая мазу, стояло 256 рублей, а одиннадцатая (ее пришлось держать Клопину) уже была въ 1.024 рубляхъ. Всеволодъ билъ и одиннадцатую.
— Господа, позвольте мн держать еще разъ, обратился Клопинъ къ играющимъ.
Не было ли охотниковъ держать, или желали дать Клопину отыграться, только вс молча согласились.
— А вы согласны? спросилъ Всеволода Александръ Аанасьевичъ.— Сколько тамъ, дв тысячи сорокъ восемь?
Тотъ кивнулъ головою, и не поглядвъ выбросилъ карты.
— Атанде-съ! громовымъ голосомъ закричалъ поручикъ, только-что вбжавшій, пользуясь антрактомъ между танцами.
Вс оглянулись ожидая большой ставки.
— Пять рубликовъ мазу позвольте-съ.
Вс закусили губу чтобъ не расхохотаться. Всеволодъ позволилъ и взглянувъ на карты увидлъ что его карта дама, и странныя мысли шевельнулись въ его голов.
‘Дама, дама,’ думалъ онъ меча карты. ‘Я выигралъ уже на три дамы, и если эта…. Да, если эта возьметъ, та продастъ.’
— Дама ваша, сказалъ со вздохомъ поручикъ.
Клопинвъ затянулся особенно покойно и долго. Всеволодъ хотлъ снять выигрышъ:
— Хотите на квитъ? спросилъ онъ Клопина.
— А вотъ выкиньте карточку, я посмотрю.
Выпала опять дама.
— Пожалуй. Сколько тамъ, четыре, кажется? съ особою небрежностью спросилъ Александръ Аанасьевичъ.
— Да, четыре съ чмъ-то.
Клопинъ отсчиталъ деньги. Всеволодъ хотлъ было метать.
— Атанде-съ, опять заоралъ поручикъ.— Господа, держу всти рублей за даму, не угодно ли противъ?
Въ голос поручика было столько просьбы что князь сталъ держать противъ.
— Пліе, сказалъ Всеволодъ.
— Примрное несчастіе, сказалъ Клопинъ (у него всего пятьдесятъ рублей въ карман осталось) и злобно поглядвъ на поручика, точно тотъ былъ причиной его проигрыша, проворчалъ сквозь зубы.— И эти чего тутъ еще суются!
Поручикъ и виду не показалъ что слышалъ слова огорченнаго игрока, онъ только улыбнулся самымъ довольнымъ образомъ и тщательно сложивъ четыре Екатерининскія, бережно уложилъ ихъ въ карманъ и погладилъ сверху по сюртуку, какъ бы желая сказать: ‘Теперь имъ всмъ хорошо, а тепло, и уютно, не то что у князя’. И за симъ побжалъ распоряжаться танцами.
Игра продолжалась, и Всеволодъ сидлъ самъ не зная зачмъ, нисколько не интересуясь ея ходомъ, оставаясь при прежнемъ выигрыш. Онъ началъ уставать и какъ сквозь сонъ припомнилъ будто задумалъ что-то давеча на даму. Наконецъ онъ всталъ и вышелъ въ залу. Хотя большая половина участниковъ уже разъхалась, неутомимый поручикъ кричалъ все также громко, и прыгалъ съ такимъ же усердіемъ. Всеволодъ разсянно поглядлъ на танцущихъ и былъ радъ что не замтилъ ни Прасковьи Павловны, ни Сосновцева.
— Что жъ, демъ? спросилъ его дядя.
— Да, пожалуста.
Они сли въ сани съ какою-то старушкой и двумя некрасивыми двицами, неизвстно кмъ приглашенными на пикникъ (и даже извстно что никмъ). Всеволодъ закрылъ глаза и казалось дремалъ. Иванъ Васильевичъ улыбаясь соображалъ что пикникъ удался весьма и даже боле чмъ онъ ожидалъ, въ томъ именно отношеніи въ какомъ ему хотлось. Но ране чмъ объяснять въ чемъ именно заключалась эта удача, позвольте заняться героиней настоящей повсти.

XIII.

Прасковь Павловн было всего восемнадцать лтъ и не надо быть великимъ ариметикомъ чтобы не прибгая к помощи пальцевъ, разчитать что она родилась не задолго до того времени когда, по удачному выраженію романист наше житейское море взбаломутилось. Мало того, черезъ четыре года по ея рожденіи умеръ державшій въ рукахъ семью отецъ, и семья расхлябалась. Отецъ ея былъ почтмейстеромъ въ довольно значительномъ и торговомъ город и былъ какъ слдуетъ ублаготворяемъ купечествомъ, безъ чего, правду сказать, ему пришлось бы плохо: посл его смерти осталось шесть дочерей, да при жизни умерло дв двочки и три мальчика. Желая на случай внезапной кончины хотя чмъ-нибудь обезпечить семью, онъ, столковавшись съ двумя сосдними почтмейстерами, устроилъ такъ что чемоданъ съ денежной корреспонденціей на пятьдесятъ тысячъ утратился на тракт между тремя почтовыми конторами. Слдствіе обнаружило что чемоданъ утраченъ по небрежности всхъ трехъ почтмейстеровъ и приказано было производить извстный вычетъ изъ жалованья виновниковъ, пока не будетъ пополнена потеря. Такіе насильственные займы изъ государственнаго казначейства во время оно нердко длались почтмейстерами. Раздливъ деньги по братски, отецъ Прасковьи Павловны на свою часть обзавелся домикомъ и клочкомъ земли. Не много, а все жь у семьи уголъ будетъ.
По кончин отца семья осталась довольно разновозрастна. Старшая сестра, Вра, была уже взрослою двицей, за ней слдовали три погодка, Паш шелъ, какъ сказано, пятый годъ и была еще двугодовая двочка. Старшія сестры держались вмст и гнали отъ себя Пашу, мамаша, обративъ вме вниманіе ‘на младенчика безобиднаго’, какъ называла она своего послдыша, если и занималась Пашей, то только когда приходилось ставить ее въ уголъ. Двочка старалась быть дома только во время ды, а остальное время ‘бгала Богъ-знаетъ гд и связывалась Богъ-знаетъ съ кмъ’, какъ кричала мамаша когда Паша запаздывала къ обду или чаю. Будь она допущена въ кружокъ старшихъ сестеръ, Паша наслушалась бы вдосталь жалобъ и проклятій на недостатокъ средствъ и на отца который умлъ родить ихъ, а не сумлъ обезпечить, а равно завистливой брани и сплетней. Вторая изъ сестеръ, Надя, видя что ея молитвы къ Богу не доходливы, изъ личнаго неудовольствія на Создателя, начала отвергать Его существованіе.
Какъ Паш пошелъ восьмой годъ, старшія сестры взялись понедльно учить ее, и вс четыре въ голосъ говорили что такой безтолковой двчонки свтъ не производилъ. Какъ сестры слишкомъ надодали, Паша огрызалась и говорила что он сами не умютъ учить и ничего не знаютъ. Сестры, особенно Вра, не пренебрегали и нравственнымъ воспитаніемъ. Когда ради показанія обновъ или просто со скуки он собирались въ церковь, Паш строгимъ голосомъ приказывалось одться и въ церкви молиться усердно. Однажды Вра Павловна, замтивъ что двочка набгавшись, за долгій лтній день, легла въ постель не молясь Богу, сдернула ее за руку съ кровати и поставила предъ образомъ на колни.
— Это что еще! съ негодованіемъ кричала она.— Над подражать вздумала, такъ еще слишкомъ мала для этого. Я тебя отучу отъ вольнодумства! Каждый день ты у меня будешь стоять полчаса на колняхъ предъ образомъ.
И Вра Павловна аккуратно, какъ двочк ложиться, каждый день являлась для надзора за благочестіемъ. Читая французскій романъ, гд описывалась блестящая свтская жизнь и великолпные экипажи, и мечтая о балахъ, дорогихъ нарядахъ и рысакахъ, Вра Павловна по временамъ взглядывала на сестру.
— Э, это что еще, покрикивала она, — ты кажется сла. Гляди, еще полчаса простоишь у меня на колняхъ.
Двочка уже около двухъ мсяцевъ ежедневно усердствовала какъ прізжій графъ пригласилъ Вру Павловну хать въ Петербургъ въ качеств…. гувернантки. (Вроятно ои услыхалъ о ея педагогическихъ подвигахъ.)
Паш минуло десять лтъ какъ въ ея судьб произошла перемна. Вторая сестра, вольнодумная Надя, вышла замужъ за доктора. Докторъ черезъ полгода перешелъ на службу въ другой, боле значительный, городъ и взялъ съ собой и Пашу.
Докторъ былъ человкъ незлобивый, мягкій, говори тихо и мелодичнымъ голосомъ, безъ той вкрадчивости что не рдко у васъ сопровождаетъ мелодичность и тихой онъ вовсе не желалъ чтобы ближнимъ было жестко слать мягко постланной имъ постели. Черты его лица были красивы, нжвы и женственны, въ лучшемъ значеніи слова, онъ былъ некрпкаго сложенія, носилъ въ себ зачатки изнурительной болзни и зналъ объ этомъ. Онъ былъ великимъ поклонникомъ Гейне и тонко понималъ тонкій юморъ германскаго поэта. Въ доктор, какъ и въ его любимц, была какая-то поэтическая разслабленность, онъ также полуврилъ въ языческихъ боговъ, и не рдко мечтательнымъ тономъ пвуче разказывалъ какъ посл смерти будетъ рости цвткомъ или летать ласточкой. Не думайте чтобъ онъ врилъ въ переселеніе душъ, онъ не признавалъ ни души, ни духа, но ему пріятне было думать что изъ его праха выростутъ фіалки и красивая двушка будетъ мечтать съ ихъ душистымъ пучкомъ въ рукахъ о своемъ возлюбленномъ, чмъ представлять какъ онъ превратится въ лопухъ и пойдетъ странствовать по всмъ четыремъ коровьимъ желудкамъ. Матеріализмъ доктора переходилъ въ религію плоти, о чемъ мечталъ Гейне въ своемъ Шнабельвопскомъ. Этотъ-то человкъ взялся развить Пашу.
Есть народопросвтители что въ своихъ книжечкахъ весьма пространно и съ необычайною отчетливостію о томъ толкуютъ что земля не на трехъ китахъ стоитъ, а какъ дойдетъ дло до объясненія устройства земли, становятся кратки и безтолковы, есть и такіе что начавъ толковать о правильномъ лсоводств, сведутъ рчь на несуществованіе лшихъ, и весьма краснорчиво распространятся о гибельности означеннаго предразсудка. Метода доктора была въ томъ же род, только самъ докторъ былъ умне сказанныхъ просвтителей. Не имя ни времени, ни охоты учить двочку, онъ, снимая съ ея ума бльмы предразсудковъ, предоставлялъ наук на образовавшейся такимъ образомъ tabula rasa писать свои законы и завты, правда, усердно занявшись разчисткой, онъ не замчалъ что чиститъ голое мсто.
Ради науки Паша съ десяти лтъ посщала классы учебнаго заведенія, гд преподавалось по меньшей мр дв дюжины наукъ и искусствъ. Во время оно, какъ извстно, отъ невстъ требовалось званіе французскаго языка, фортепіанной игры и вязанія сюрпризовъ. Нынче, не то женихъ, ни одинъ родитель не примирится съ учебнымъ заведеніемъ коли въ немъ не обучаютъ всму. И посему-то Прасковья Павловна училась всему. Въ заведеніи и мысли не было обучать двицъ естественной исторіи, напримръ, по руководствамъ дорогихъ петербургскихъ пансіоновъ, гд, какъ не безызвстно, цвты раздляются на пахучіе и безъ запаха, а камни на ювелирные и простые. Нтъ, преподаватели заведенія не иначе какъ съ благороднымъ негодованіемъ говорили о подобныхъ шарлатанствахъ и учили по самоновйшимъ методамъ и руководствамъ. И Богъ его знаетъ какъ то случается, только на каждомъ шагу встрчаешь воспитанницъ этихъ заведеній, даже изъ окончившихъ съ отличіемъ курсъ, даже въ получившихъ право въ свою очередь по самоновйшимъ методамъ и руководствамъ обучать юношество, встрчаешь и дивишься…. ршетчатому устройству ихъ годовъ. Чистая наука вся процдилась, и осталась только какая-то ученая фанаберія. Мало того, несмотря на упражненія съ тринадцати лтъ въ сочиненіяхъ на литературныя темы, воспитанницы не только не обладаютъ любознательностію или изящнымъ вкусомъ, но не пріобртаютъ даже простой любви къ чтенію, есть книга, прочтемъ, худа или хороша, все разв прочтемъ со скуки, нтъ книги и безъ нея обойдемся. Прасковья Павловна не составляла исключенія изъ общаго правила, и затмъ знала все безъ исключенія.
Докторъ, развивъ въ двочк находчивость и бойкость въ отвтахъ и неумніе при случа помолчать, не сумлъ или не усплъ передать ей ни своей болзненной мечтательности, ни любви къ Гейне. Надо и то сказать, что какъ Паш пошелъ пятнадцатый годъ, докторъ съ каждымъ днемъ становился все мене и мене похожъ на себя. Задатки разрушительной болзни развивались, больной умственно обрюзгъ, сталъ раздражителенъ и отчасти циниченъ. Паша въ подросткахъ не рдко слышала какъ съ горькою улыбкой и стараясь говорить прежнимъ мелодическимъ тономъ, докторъ доказывалъ вольнодумной Над что онъ живой трупъ.
— Я думаю, Надя, часто твердилъ онъ, — теб приходитъ въ голову, отчего я не умру совсмъ. Самъ чувствую что не живу, а скриплю какъ немазаное колесо, и какъ докторъ могъ бы поспособствовать своему превращенію въ лопухъ (увы! о фіалкахъ уже не мечталось ему), но почему-то кажется что скрипть лучше чмъ гнить. Но ты пожалуста не обращай на меня вниманія, ты молода, живи и наслаждайся. Долгъ — пустое слово, придуманное тми кто всю жизнь питался кореньями на лампадномъ масл.
Надя была врна долгу пока не явилось наслажденіе въ вид инженера, строившаго желзную дорогу и удивлявшаго городъ своими рысаками и кутежами.
— Ты уменъ, не рдко стала она съ тхъ поръ утшать мужа, — и я никогда не брошу тебя совсмъ. Мн будетъ скучно безъ твоей философіи.
Заботливый о жен докторъ, какъ болзнь заставляла его по днямъ не выходить изъ комнаты или когда легкомысленная Надя не чувствовала особаго расположенія къ философскимъ бесдамъ, разспрашивалъ заходившую посидть къ нему Пашу весела ли жена и давно ли былъ инженеръ, приговаривая но полученіи удовлетворительныхъ отвтовъ:
— Пусть наслаждается, пока молода.
Вольнодумная Надя, можетъ-быть, сдержала бы общаніе и не оставила бы своего долга, не окончи инженеръ постройки и не смани ее на новую желзную дорогу. Докторъ въ одно прекрасное утро проснулся вчнымъ соломеннымъ вдовцомъ, съ двушкой на рукахъ. Онъ распродалъ все что могъ, и отправился умирать туда гд небо сине, воздухъ прозрачне, и солнце горяче. По дорог онъ забросилъ Пашу къ третьей сестр. Прасковь Павловн новое мстожительство весьма не понравилось, и городъ былъ маленькій и у сестры было не весело. Изъ знакомыхъ только у одной Лизаветы Дмитріевны кое-кто собирался. Третья сестра не рдко толковала о счастіи Вры и самыми баснословными красками описывала ея богатство, двушка взманилась этими разказами, написала старшей сестр письмо, гд объяснила свою скуку и незавидное житье, и получила отъ madame Клоповой приглашеніе перехать въ Петербургъ и денегъ на дорогу. Во время полугодоваго житья двушки у третьей сестры, Всеволодъ и познакомился съ нею.
Словомъ, Прасковья Павловна была хороша, молода, бойка и находчива, для нея не существовало ничего завтнаго и запретнаго, или по крайней мр ни ея умъ, ни ея сердце не предполагали ничего такого, и не считали даже нужнымъ предполагать, она была самолюбива и настойчива въ ноподвеніи желаній, но ея желанія досел были самаго невиннаго свойства.

XIV.

Пикникъ оказался не только удачнымъ, по мннію Иванъ Васильевича, но выражаясь стариннымъ слогомъ, чреватъ событіями.
Займемся сперва впечатлніями дяди и племянника. Они проснулись въ самомъ разнообразномъ настроеніи духа, или врне, проснулся одинъ дядя, ибо племянникъ самое большое что задремывалъ на пять минутъ. Всеволоду всю ночь казалось будто онъ хочетъ что-то обдумать или уяснить себ, но что именно, онъ былъ не въ состояніи припомнить вслдствіе усталости. Забывался ли онъ, въ ушахъ начиналъ звучать вальсъ, а предъ глазами кружились карточныя дамы. Было порядочно за-полдень, какъ дядя постучался къ нему въ двери.
— Спишь еще? весело спросилъ онъ.
— Сейчасъ выйду къ чаю, отвчалъ уланъ.
Судя по мрачному выраженію лица, старшій Драгомиловъ ршилъ что младшій вчера многое замтилъ, но не дурно было убдиться что именно замчено.
— Ну, что вчерашній пикничокъ? началъ онъ.
— Ничего, вяло отвчалъ Всеволодъ.
— Жаль что ты посл ужина заслъ въ карты.
— А что?
— Канканчикъ весьма изрядный устроился.
Всеволодъ очевидно встревожился.
— Да, беззаботно про должалъ дядя,— Вра Павловна особенно отличилась. Прелесть, просто прелесть.
Всеволодъ обезпокоился еще сильне, а дядя сталъ еще беззаботне.
— Право я не ждалъ даже отъ нея! Куда твоя Шнейдеръ!
Уланъ не выдержалъ.
— А Прасковья Павловна? спросилъ онъ.
— Она сейчасъ посл ужина ухала, отвчалъ дядя, и замтивъ что Всеволодъ вздохнулъ свободне, поспшно поддалъ пару: — съ Анатоліемъ Аполлонычемъ.
— Съ этимъ!?
— Но что жъ тутъ такого? Пріхала съ однимъ, ухала съ другимъ. Я имъ свою пару уступилъ.
Всеволоду мучительно хотлось разспросить подробне, почему двушка ухала раньше, и почему именно съ Сосновцевымъ, но онъ скрпился и промолчалъ.
— Ахъ, кстати, продолжалъ Иванъ Васильевичъ,— я давно собираюсь попенять теб. Общалъ открыть секретъ, и до сихъ поръ….
Племянникъ во вс глаза посмотрлъ на дядю.
— Какъ, неужто эта пустая…?
— Ради Бога, не сегодня, не своимъ голосомъ прервалъ Всеволодъ.
— Ты мн далъ слово, и я только поэтому… Впрочемъ сегодня мн самому некогда, давно пора въ должность.
И, пожавъ руку племяннику, Иванъ Васильевичъ ушелъ.
Веетелодъ остался не въ маломъ смущеніи. ‘Отчего дядя не любитъ ея?’ спрашивалъ онъ себя, и слдомъ ему представлялось какъ Прасковья Павловна мчится въ саняхъ съ зеленоглазымъ. Уланъ проникался негодованіемъ противъ Сосновцева и вспоминалъ хохотъ за ужиномъ. ‘Все этотъ, этотъ’, думалъ онъ про Анатолія Аполлоновича и въ глазахъ мелькала Вра Павловна затмвающая Mlle Шнейдеръ. ‘Нтъ, это не то, совсмъ не то’, усиленно отмахивался онъ отъ непріятныхъ мыслей, и вспоминалъ какъ вчера задумалъ на даму. Все это, и попорядку, и въ разбивку, много разъ приходило ему въ голову, причемъ Прасковья Павловна всегда оставалась какъ-то въ сторон. Всеволодъ наконецъ уловилъ такое обстоятельство. ‘Отчего же я не думаю о ней, не спрашиваю себя насколько она виновата во вчерашнемъ?’ допросилъ онъ себя и отвтилъ: ‘Оттого… оттого что люблю ее.’ Онъ выговорилъ про себя эти слова не безъ усилія и боли, точно имъ чтобы войти въ сознаніе надо было прорваться сквозь его сердце. ‘Люблю, люблю’, съ какимъ-то недоумніемъ предъ новизной чувства повторилъ онъ. Теперь ему ясно стало что хотлъ объяснить себ какъ лежалъ въ постел, и стало ясно что длать. Онъ мигомъ собрался и полетлъ къ Таврическому Саду.

XV.

Александръ Аанасьевичъ въ это же утро изъявилъ желаніе переговорить о дл съ Врой Павловной. Его попросили обождать въ гостиной, отъ нечего длать онъ попрыгивая ходилъ по комнат и напвалъ:
a tourne, tourne, tourne,
a dame, danse, danse.
Вошла супруга, она глядла сурово и неприступно.
— Ты много вчера проигралъ? спросила она въ дверяхъ.
— Да, беззаботно отвчалъ супругъ,— улашка пообчистилъ таки меня. Правда, потомъ я малую толику отыгрался, но отнюдь не въ авантаж обртаюсь.
— И теб ничего?
— И-и, матушка, и не такіе пейзажики со мною бывали.
— Ты вроятно забылъ: во вторникъ у тебя большой платежъ.
— Да? глубокомысленно почесывая въ англійскомъ пробор освдомился супругъ.— Впрочемъ, ce ne sont que des пустяки: жидокъ перепишетъ векселкъ.
— Я потому и напоминаю теб что мн передавали за врное что твой жидокъ всюду кричитъ что если ты не заплатишь, онъ тебя…
— На Тарасову дачу? {Такъ зовется въ Петербург долговое отдленіе.} гм… дло подлецъ. И все изъ-за этой блокуренькой!…
— Мн нтъ дла до вашихъ счетовъ, строго перебила супруга.— Я только предупреждаю тебя: въ настоящую минуту я не могу помочь теб Я достала теб денегъ, и не виновата что ты проигралъ…
— А monsieur le prince? робко спросилъ Александръ Аеэнасьичъ.
— Ты кажется Богъ-знаетъ что воображаешь о моихъ отношеніяхъ къ князю! онъ просто мой добрый знакомый, и больше ничего.
— Я и не воображаю воображать, во только досадно. И представь себ, на счетъ этой блокуренькой я ни-ни, ни даже помышленіемъ, какъ учили насъ въ катехизис.
Почему супруги вздумали оправдываться другъ предъ другомъ, она въ отношеніяхъ, онъ въ помышленіяхъ, зная весьма твердо что лгутъ, не врятъ и никогда не поврятъ другъ-другу, было тайной для нихъ самихъ.
— Что жь ты думаешь длать? спросила Вра Павловна.— Надюсь, ты не допустишь до скандала….
— Разумется, разумется… длать нечего, прибгну къ ‘великомучениц и заступниц’.
Такимъ кудрявымъ прозвищемъ Александръ Аанасьевичъ окрестилъ извстную ростовщицу.
— Хорошо, отвчала жена, — только сегодня же позжай… Теперь,— прибавила она, помолчавъ,— другое дло.
— Слушаю.
— Вчера Pachette, не сказавъ мн ни слова, ухала съ пикника съ Сосновцевымъ.
— Э? ай да двица! а улана, чтожь, по боку?
— Ты кажется забылъ что она моя сестра, внушительно замтила прелестная дама.
— Нтъ. Я только…
— Сперва выслушай меня, еще внушительне прервала супруга.— Нтъ сомннія, изъ этого сдлаютъ сплетню, и ни ты, ни я не избавимся отъ намековъ. И если съ тобою кто-нибудь заговоритъ, отвчай…
И она объяснила что именно отвчать слдуетъ.
— А Сосновцеву, если увидишь, не смй и заикаться… Ты, пожалуй, чего добраго, по своей привычк, вздумаешь шутить съ нимъ на этотъ счетъ. Я сама переговорю съ нимъ.
Супругъ снова поискалъ вдохновенія въ англійскомъ пробор.
— Знаешь что, надумался онъ,— конечно, это не мое дло. Она твоя сестра, а не моя, но я не совтывалъ бы запугивать ни ея, ни Сосновцева…
— Это почему? вспыхнула Вра Павловна, и весьма искусно вспыхнула.
— Вопервыхъ, онъ человкъ вообще полезный, а вовторыхъ… вовторыхъ и такіе случаи бываютъ что мужья разводятся съ женами, и женятся не только на порядочныхъ двушкахъ, но съ позволенія сказать чортъ-знаетъ на комъ… Все зависитъ отъ того какъ приняться за дло.
Вра Павловна взглянула на мужа какъ бы желая сказать: ‘а ты вовсе не такъ глупъ какъ мн казалось’, и вслухъ спокойнымъ и разсудительнымъ тономъ:
— Я удивляюсь, какъ ты до сихъ поръ легкомысленъ… Пора бы, кажется!… Честь двушки дороже всего…
— Кажется въ моихъ словахъ нтъ никакой опасности для чести, съ усмшкой проговорилъ Клопинъ, и остановился на минуту, какъ бы поделикатне выразить свои дальнйшія мысли.— Впрочемъ,— продолжалъ онъ,— въ наще время воззрнія на этотъ предметъ сильно измнились, и если есть еще молодцы которые врятъ въ святость тройнаго обвода вокругъ аналоя, то они составляютъ ничтожное меньшинство. А строгостью, Вра Павловна, вы только испортите… Въ добавокъ, если мой голосъ можетъ имть нкоторый всъ въ ршеніи этого вопроса, то по-моему улану, если потребуется, можно дать безсрочный отпускъ, но въ чистую его увольнять не слдуетъ.— И точно соскучась долгой серіозностію тона, онъ съ шутовствомъ прибавилъ:— Je ne vous dis que a.
‘О, да ты проницателенъ и все предвидишь,’ подумала прелестная дама и затмъ хотла снова пожурить муженька за легкомысліе, какъ ей доложили о визит Всеволода. Вра Павловна поспшно проговорила,
— Позжай же, позжай скорй къ великомучениц.
Александръ Аанасьевичъ отправился.
Вра Павловна со втораго же слова объявила Всеволоду что у нихъ въ дом больная. Сестра вчера на пикник почувствовала себя дурно и должна была ухать.
— Я хотла, съ очаровательною улыбкой прибавила Вра Павловна, — просить васъ или вашего дядю, какъ людей боле близкихъ, проводить сестру, но слава Богу вовремя вспомнила что вы оба холостые…. Я могла позволить сестр хать съ Иванъ Васильичемъ туда, потому что она сама вызвалась и притомъ это длалось при всхъ, но назадъ…. Знаете, всегда найдутся люди готовые все перетолковать въ дурную сторону…. А Анатолій Аподлонычъ человкъ женатый, и сплетни въ этомъ отношеніи невозможны.
Какъ только прелестная дама заговорила о сестр, Всеволодъ почувствовалъ себя какъ на иголкахъ, но тщательно скрывалъ свое безпокойство. Все оказывалось такъ просто и ясно, и разказывалось еще просте и ясне, что Всеволодъ успокоился совершенно. Онъ только справился на счетъ болзни, и услыхалъ въ отвтъ что Прасковья Павловна завтра же вполн оправится.
‘Нтъ, ршила прелестная дама, — онъ не влюбленъ, онъ только друженъ съ нею. Онъ интересуется ею, какъ интересуются всми кто близокъ къ любимой вами особ.’
И Вра Павловна стала остроумно разспрашивать Всеволода долго ли еще онъ останется въ столицъ, какъ ему нравятся петербургскія дамы, и т. л. Уланъ слушалъ разсянно и отвчалъ невсегда впопадъ. Наконецъ, хозяйка начала уврять гостя что одна ея знакомая почти влюблена въ него, и прочее. И это не заняло Всеволода.
— И вы не хотите узнать имя этой дамы? Не спросите даже блондинка она или брюнетка?
— О, у меня теперь вовсе не то на ум.
— А что же?
Тонъ какимъ былъ предложенъ послдній вопросъ, заставилъ Всеволода взглянуть на собесдницу. Онъ поднялъ глаза и почему-то припомнилъ разказъ дяди о канкан, вспыхнулъ, страшно сконфузился и сталъ усиленно прощаться.
‘Какъ онъ робокъ! онъ покраснлъ и побоялся отвтить!’ подумала вслдъ Всеволоду прелестная дама и почувствовала что теперь, именно теперь она особенно способна оцнить первую любовь сестры.
Вра Павловна позвонила и узнала отъ горничной что барышня де еще почиваютъ, а я де не посмла будить ихъ.
— Я сама пойду къ ней, отвтила хозяйка.

XVI.

Прасковья Павловна проснулась уже съ полчаса. Ей не хотлось вставать. Она чувствовала истому во воемъ тл, и нчто странное въ голов. Тамъ будто шумло и еще прыгали какія-то колючія искорки, какъ пузырьки въ бокал шампанскаго. Двушка начала припоминать вчерашнее.
За ужиномъ было очень, очень весело. Анатолій Аполлоновичъ говорилъ такъ мило и такъ… такъ изящно (ей именно это слово пришло въ голову), и такъ изящно опредлилъ ея красоту. О, конечно, никто не уметъ говорить такъ умно и вмст съ тмъ такъ… изящно. И вообще самъ такой малый и такой… опять-таки изящный. Слово ‘изящный’, казалось Прасковь Павловн, лучше всхъ словъ на свт выражаетъ что ей хочется сказать.
‘Да, что жь дальше?’ спросила она самое себя. Дальше… дальше ей стало не по себ, душно, дурно и голова закружилась отъ вальса… Ей хотлось на воздухъ и онъ предложилъ ей прокатиться. Она была въ восторг отъ предложенія, и ее никто бы не могъ удержать… Что за ночь была!… Серебристая, морозная! И какъ они помчались!… Онъ что-то говорилъ, какія-то звучныя слова!…
Двушка не могла припомнить, и почувствовала что у нея кружится голова. Она закрыла глаза и шептала сама не зная что…
Серебристо-морозная ночь,
И мы мчалися съ милымъ вдвоемъ,
шепталось ей, и потомъ:
И мы мчалися съ милымъ вдвоемъ
Въ серебристо-морозную ночь…
И подъ этотъ шопотъ она забывалась. О, какъ удивилась бы Прасковья Павловна, скажи ей кто-нибудь черезъ день или два что именно она шептала въ полусн, и вдобавокъ стихами, своими стихами, и мало того (о, ужасъ!) въ фатовскомъ род!
Очунувшись, Прасковья Павловна открыла глаза и старалась ухватить разорванную нить воспоминаній. Да, они мчались… Онъ говорилъ, вдругъ сани пошатнулись, онъ съ испугомъ охватилъ ее за талію и не отпускалъ руки… Онъ все говорилъ и у нея горли ушки. Она ясно помнила что ушки горли все сильне и сильне, и онъ какъ будто становился все ближе и ближе, и еще ближе мелькнули его глаза, теплые и влажные, и она почувствовала поцлуй… И она… что же она?
Опять закружилась голова. Прасковья Павловна плотно прижала ее къ подушк, и сама крпко, крпко прижалась къ постели. Еще разъ хотла она припомнить что сдлала въ отвтъ на поцлуй, и вмсто того вспомнила какъ въ первый день прізда Всеволода, посл его повидимому незначительнаго слова, она почувствовала что для этого молодаго человка она не то что другія женщины. Ощущеніе въ ту минуту смутное, теперь стало ясно. И двушк стало стыдно сознаться что въ отвтъ на поцлуй перваго изъ трехъ, она… она какъ-будто сама поцловала его.
‘Я не знаю, дороже ли я другихъ для него, подумалось ей про Анатолія Аполлоновича,— но я знаю что съ тмъ, со вторымъ (то-есть со Всеволодомъ), никогда бы не могло случиться ничего подобнаго. И знаю еще что онъ (Сосновцевъ) лучше, умне… изящне всхъ… Но лучше бы, лучше бы еслибъ этого не случилось!’
И ей опять стало стыдно за отвтный поцлуй. Въ это мгновеніе вошла Вра Павловна.
— А мы все еще не проснулись? Или проснулись во нжимся на теплой постельк, и мечтаемъ, такъ сладко мечтаемъ!
Вра Павловна не проговорила, пролепетала эти слова, а притомъ самымъ нжнымъ голосомъ. Прасковья Павловна еще подъ впечатлніемъ внутренней стыдливости, взглянула на Вру и покраснла, почувствовавъ что краснетъ, она разсердилась на сестру, точно та подкравшись подслушала, или подсмотрла ея двичьи мечты.
— О чемъ же мы замечтались? О чемъ мы задумались? тмъ же лепетомъ продолжала прелестная дама.
Отвта не было, и въ голос Вры Павловны сквозь нжность просочилась легкая иронія.
— Или у васъ болитъ голова? Мы, кажется, вчера за ужиномъ немножко много…
— Что ты хочешь этимъ сказать? рзко прервала младшая.— Ты, кажется, вздумала читать наставленія?
Вра вскинула глазами на Pachette. О, и слда недавней мечтательности не было на этотъ сердитомъ личик! Предъ прелестною дамой была не мечтательная двушка, а двица гордая своимъ достоинствомъ и превосходствомъ, двица современная, и вдобавокъ… дерзкая двчонка.
— Я пришла вовсе не съ наставленіями, досадливо проговорила старшая,— но ты вынуждаешь меня сдлать теб замчаніе. Хохотать какъ ты вчера хохотала за ужиномъ — неприлично, и еще неприличне узжать съ пикника…
— Пожалуста! Я и безъ васъ знаю какъ вести себя! И если вамъ такъ не нравится мое поведеніе, то вамъ стоитъ только слово сказать, и я сегодня же оставлю вашъ домъ…
Вра Павловна никакъ не ждала такого отвта, онъ показался ей въ достаточной степени заносчивымъ и глупымъ, и быть-можетъ потому она не разсердилась, и продолжала довольно спокойнымъ тономъ:
— О, какая у насъ горячая головка! Я не стану теперь спорить съ тобой, ты сама черезъ полчаса поймешь что сказала глупость. Ну положимъ, я разсердилась бы на твою выходку, и такимъ точно дерзкимъ тономъ какимъ ты сейчасъ кричала на меня, сказала бы: ‘извольте оставить мой домъ, и сейчасъ же!’ Что жъ бы дальше? Куда бы ты пошла?… Ты сама видишь какъ это не умно. И полно же…
И Вра Павловна хотла взять сестру за руку, та отдернула свою.
— Это, наконецъ, просто безобразіе: каждую минуту попрекать что я живу у васъ изъ милости! почти прошипла Прасковья Павловна, и повернулась лицомъ къ стн.
— Нтъ, съ тобой сегодня нельзя разговаривать, тебя вроятно укусила во сн злая муха. Выслушай только одно…
И прелестная дама объяснила къ какой хитрости должна была прибгнуть чтобы такъ-сказать облагородить вчерашнее исчезновеніе съ пикника.
— Ты, кажется, все еще воображаешь что я маленькая и меня можно поставить на колни! Я повторяю вамъ, Вра Павловна, что если мое поведеніе…
— Это наконецъ несносно! разразилась въ свою очередь старшая.— Не бойся, я тебя неволить не стану. Хочешь, уходи хоть сегодня, но пока ты у меня въ дом, ты будешь длать по моему, и до завтрашняго вечера ты больна и не выйдешь изъ комнаты!
И хлопнувъ дверьми Вра Павловна вышла. ‘Дерзкая дрянь!’ такимъ именемъ назвала она про себя младшую сестру. Прасковья Павловна ударила кулакомъ по подушк, потомъ схватила край одяла, и стала тянуть его въ разныя стороны руками, и наконецъ…. зарыдала. Никогда, казалось ей, никто такъ не обижалъ ея и не учинялъ надъ нею такого насилія.

XVII.

Итакъ, почти всмъ главнымъ участникамъ пикника пришлось на другой день проглотить хотя по капл дегтю. Былъ однако счастливецъ кому пикникъ доставилъ одн сладости, медъ безъ примси дегтю. То былъ красивый и изящный господинъ Сосновцевъ.
Онъ былъ доволенъ и ‘восхитительнымъ случаемъ’, а маленькими препятствіями что предшествовали и придали ему нкоторую пикантность. Не малое также удовольствіе доставляло ему все это вспоминать, разбирать и такъ-сказать записывать въ памяти, подыскивая выраженія соотвтствующія, способныя вполн передать вс тонкіе оттнки его чувствованій. Можно чести приписать, Анатолій Аполлоновичъ обладалъ вообще необычайною способностью относиться ко всему благосклонно или неблагосклонно. Требовалось ему, напримръ, красивое выраженіе и скоро оно приходило въ голову, онъ благосклонно улыбался русскому языку, затрудняясь выраженіемъ, онъ изъявлялъ неблагосклонность къ тому же языку и длалъ ему выговоръ, выговоръ начальническій, во вжливый и изящный. Точно также относился онъ ко всему: къ обстоятельствамъ, людямъ, погод, климату, правительству и прогрессу. Надо отдать и ту справедливость Анатолію Аполлоновичу что онъ былъ постоянно готовъ изъявлять свою благосклонность, и чтобы заслужить ее, обстоятельствамъ, людямъ, правительству, климату, погод и прогрессу стоило только угождать Анатолію Аполлоновичу. А для этого съ ихъ стороны, по его мннію, требовалось очень немного, а именно только маленькій (un tout petit) запасъ доброй воли.
Восхитительный случай гд со стороны Прасковьи Павловны былъ обнаруженъ этотъ запасъ доброй воли, весьма возвысилъ двушку во мнніи чиновнаго сибарита. Съ своей стороны, онъ не могъ прибрать выраженій достаточно нжныхъ и красивыхъ чтобы живописать невыразимую (ineffable) прелесть отвтнаго поцлуя. Онъ прибгнулъ къ помощи французскаго языка и не малую работу задалъ себ переводя на русскій приходившія въ голову сравненія. Онъ называлъ этотъ первый поцлуй ‘первыми содраганіями полупроснувшейся страсти (volupt)’, дале ‘пробужденіемъ аромата распускающейся розы’, потомъ ‘моментомъ когда роза перестаетъ быть бутономъ и становится цвткомъ’ и наконецъ ‘истомой соловья предъ первою любовною псней’.
Довольный своею литературною работой, Анатолій Аполлоновичъ еще на нсколько ступеней возвысилъ свое благорасположеніе къ той кто была источникомъ его вдохновенія.
‘Да, она, именно она подходитъ къ моему идеалу’, воскликнулъ Анатолій Аполлоновичъ садясь въ карету чтобъ хать въ должность.
Узнать въ чемъ заключается этотъ идеалъ значитъ проникнутъ въ тайную тайныхъ Анатолія Аполлоновича. Проникнемъ же туда. Издавна красивый умникъ мечталъ что жизнь всякаго вполн порядочнаго и тонко-развитаго человка Должна быть раздлена между долгомъ и наслажденіемъ, между семьей и забавами Эрота. Отъ долга или жены онъ требовалъ богатства (онъ самъ былъ съ достаткомъ и съ ключомъ), полнаго знанія приличій, полнаго умнья принимать гостей и способности надлить счастливаго мужа семьей, отнюдь не большою: мальчикъ и двочка, и баста, бъ обязанность жен вмнялось хранить такъ-сказать священный огонь очага, укромный уголокъ гд усталый или опечаленный мужъ, покуривая гаванскую сигару, могъ бы подремать въ мягкихъ креслахъ подъ звуки музыки. Эта часть программы, какъ казалось Анатолію Аполлоновичу, бы была исполнена имъ удовлетворительно. У него былъ мальчикъ ‘бутузъ’ и рзвая дочка, и разсудительно-суховатая, прилично-красивая жена, съ большою точностью и неменьшею умренностію чувства разбиравшая Бетховеновскія сонаты. Но наслажденіе… наслажденіе до сихъ поръ, несмотря на тщательные поиски, не осуществлялось вполн. Прасковья Павловна оказалась такимъ образомъ ‘первою розовою полосой занимающейся зари наслажденія’.
‘Да’, думалъ Анатолій Аполлоновичъ сидя въ канцеляріи и поправляя дловую бумагу:— причина почему, какъ сейчасъ станетъ явно, въ его думахъ выраженія поэтически-игривыя чередовались съ казенно-бумажными.— ‘Да, изъ этихъ двушекъ могутъ выйти прелестныя гризеточки, это вообще богатая залежь, требующая тщательной и дятельной разработки. И теперь, теперь именно, время заняться этимъ, это насущный вопросъ. И если бы наша молодежь!.. Но тутъ, увы! натыкаешься на вчное ‘si jeunesse savait, si vieillesse pouvait’. Подумайте какая въ самомъ дл прелесть!.. Красота, рзвость движеній, страстность!.. Он не образованы, но могутъ мило лепетать, он легко схватываютъ и еще легче забываютъ вашу мысль! Къ нимъ легко привить все, у нихъ нтъ такъ-называемыхъ религіозныхъ предразсудковъ, и потому плоть такъ-сказать не знала, не знаетъ и никогда не узнаетъ ферулы духа. Это самое главное, самое существенное и самое обаятельное. Правда, у нихъ пропасть недостатковъ, и придется заняться… Но какая, великая задача предстоитъ мн, всмъ намъ! Создать типъ, и не мертвый, и не на бумаг, о чемъ я мечталъ во дай глупой юности, а типъ живой, типъ лучшей въ мір любовницы, и такъ-сказать пустить (lancer) въ міръ свое, совсмъ новое и живое созданіе!.. Нтъ, поэзія никогда не удовлетворитъ истинно-развитаго человка, онъ самъ поэтъ, самъ творецъ и, повторяю, не на бумаг, а въ жизни.’
Окончивъ поправку дловой бумаги, Анатолій Аполлоновичъ отправился погулять предъ обдомъ по Невскому а и затмъ домой обдать, поцловать жену, ущипнуть бутуза за щеку и поговорить съ рзвою дочкой по-французски. Изъ чего ясно что долгъ для него былъ выше наслажденій.

XVIII.

Рано утромъ въ понедльникъ, наканун роковаго для Александра Аанасьевича платежнаго дня, и именно въ тотъ часъ какъ онъ полетлъ за общанными деньгами, Вра Павловна была нсколько изумлена посщеніемъ той особы которую ея супругъ окрестилъ названіемъ ‘великомученицы и заступницы’. Ростовщица, чуть не со слезами на глазахъ, объявила что къ сожалнію никакъ не можетъ исполнить своего слова достать для Александра Аанасьевича требуемую сумму, что случилось великое несчастіе, а именно: старичокъ общавшій деньги (какъ извстно, у ростовщиковъ никогда своихъ денегъ не бываетъ и они только исполняютъ обязанность коммиссіонеровъ) вчера скоропостижно скончался. Еще боле была изумлена прекрасная дама, когда та же особа, подъ великимъ секретомъ и взявъ честное слово что Вра Павловна не скажетъ о томъ никому, ниже мужу и сестр, открыла ей великую тайну. Тайна заключалась въ томъ что супруга Анатолія Аполлоновича, истинная благодтельница всхъ бдныхъ (къ числу коихъ принадлежала и ростовщица), будто бы находится нын въ великомъ гор, и въ томъ де причина этого горя что самъ Сосновцевъ страстно влюбился въ сестрицу Вры Павловны, Прасковью Павловну, грозитъ разводомъ и хочетъ бросить не только дтей, но и службу. Но изумленіе Вры Павловны достигло бы апогея, узнай она что Анатолій Аполлоновичъ, дня три назадъ, былъ у ростовщицы, и заплатилъ ей изрядную сумму, какъ за внезапную смерть старичка общавшаго ея мужу деньги, такъ и за сообщеніе тайны.
Не успла Вра Павловна, проводивъ ‘великомученицу и заступницу’, сообразить всхъ этихъ встей, какъ Александръ Аанасьевичъ ворвался въ свою квартиру. Не думайте что его туда не пускали, нтъ, ему отперли дверь едва онъ усплъ позвонить, во Александръ Аанасьевичъ не вошелъ, а влетлъ какъ бомба и пробгая отъ передней до жениной комнаты весьма походилъ на солдата вскочившаго посл отчаяннаго боя однимъ изъ первыхъ въ непріятельскій городъ. Еще не опамятовшись, не сознавая хорошенько что случилось, бжитъ онъ самъ не зная куда, бьетъ и ломаетъ что подъ руку попадется, и какъ въ полусн чудится ему что самое-то хорошее, самое лучшее не здсь, не подъ руками, а тамъ гд-то, дальше, въ той сторон куда глаза гладятъ, куда несутъ его рзвыя ноги.
Александръ Аанасьевичъ уронилъ нсколько стульевъ и оборвалъ портьеру пока добжалъ до кабинета Вры Павловны.
— Вообрази, закричалъ онъ вбгая, — три раза зазжалъ къ этой чортовой заступниц: нтъ, нтъ и нтъ! Не только денегъ, самое нтъ дома.
— Она сейчасъ была здсь.
— А!… свободно вздохнулъ супругъ.— Вс принесла? Пять тысячъ?
— Она приходила извиниться что не можетъ достать денегъ.
— Ахъ она подлецъ!… Но что же однако это значитъ? пристально и злобно глядя на жену, продолжалъ супругъ.— Или вамъ съ monsieur le prince засадить меня требуется? Въ такомъ случа зачмъ было заставлять меня бгать и искатъ!…
— Дуракъ! гнвно прервала супруга.
Гнвъ былъ настоящій, ни мало не поддльный, и Александръ Аанасьевичъ невольно опшилъ.
— Я въ самомъ дл кажется…. невнятно началъ онъ, какъ вдругъ благая мысль оснила его.
— Ахъ я болванъ! сказалъ онъ.— И стоило къ этой старой плутовк обращаться. Уланъ-то на что? У него деньги наврно цлы. А онъ дастъ, онъ долженъ, онъ обязанъ дать!
— Это почему? удивилась супруга.
— Какъ почему? Очень ясно. Онъ влюбленъ въ мою bellesoeur, не захочетъ же онъ чтобъ его, такъ сказать, будущій родственникъ сидлъ въ долговомъ. Нтъ, онъ долженъ, онъ обязанъ позаботиться. Да-съ, Вра Павловна, нечего улыбаться, обязанъ. Это такъ-сказать семейный позоръ.
— Подумай только что ты говоришь! пожала плечами супруга.— Какой онъ теб родственникъ! Онъ не заикался даже о свадьб. И во всякомъ случа я не намрена ради тебя компрометтировать сестру.
— Сестру, сестру! Сестры, изволите видть, компрометтировать нельзя, а меня, мужа (ради выразительности Клопинъ потыкалъ себя указательнымъ пальцемъ въ грудь), компрометтировать можно!
— Довольно, строго перебила супруга.
— Такъ доставай, чортъ возьми, сама денегъ!
— Вопервыхъ, подобный тонъ я вамъ совтую приберечь для… для вашихъ блокуренькихъ, съ язвительною поспшностью отвчала прелестная дама, — а вовторыхъ, я уже, какъ вамъ извстно, однажды достала вамъ эти деньги….
— Достала, достала! Я и безъ васъ, чортъ возьми, знаю что вы достали. Да когда он мн нужны теперь, сегодня, сейчасъ! Что жь вы мн. топиться что ли прикажете?— И повернувшись къ образному углу, съ особымъ чувствомъ:— Вотъ, ей-Богу, клянусь всми святыми и даже перекреститься готовъ, что будь я Англичанинъ, сейчасъ бы, вотъ ню бы минуту привязалъ васъ, Вра Павловна, на веревочку, да мимо сіятельныхъ-то и генеральскихъ оконъ и повелъ бы на рынокъ продавать. Пусть бы ихъ полюбовались!… Да нтъ, чортъ бы ихъ взялъ, и законы-то у насъ какіе-то глупые!… И вовсе я не то говорю…. и у васъ чужихъ женъ покупаютъ и даже большія деньги, по сту тысячъ даютъ!
— Ты, кажется, началъ заговариваться. Гляди, не сойди съума, съ презрніемъ замтила Вра Павловна.
— И сойду, будьте покойны, сойду! Въ желтомъ дом все-таки приличне чмъ въ Тарасовомъ, хотя онъ также, кажется, въ желтую краску выкрашенъ.
— Ты однако еще способенъ встроить. Надюсь, черезъ минуту совсмъ успокоишься.
— Нтъ, не успокоюсь! не хочу, чортъ возьми, успокоиться! Да-съ, Вра Павловна, не хочу…. Ахъ, Господи, Господи!
И жалкій комедіантъ повалился на диванъ съ такою силой что ножки затрещали.
Вошелъ слуга и подалъ письмо отъ Анатолія Аполлоновича Сосновцева.
— Встань и прочти письмо, сказала Вра Павловна по уход слуги.— На конверт надписано ‘нужное’.
Александръ Аанасьевичъ слъ и взялъ письмо.
— Нужное, нужное! задекламировалъ онъ похлопывая письмомъ по колну.— Знаемъ мы эти нужныя письма! Вроятно ложа въ театръ для васъ съ Прасковьей Павловной. На глупости у насъ деньги найдутся, а на дло, чтобы купить книжку…. хватилъ онъ изъ какого-то фельетона,— то есть чтобы помочь человку, поправился онъ, и затмъ мрачно:— Только напрасно безпокоился, въ траур не здятъ въ театръ.
— Это что еще значитъ?
— А то что сама судьба надоумила меня купить въ прошломъ году револьверъ. Теперь я знаю что длать. Чокъ, трахъ, и аминь!
Вра Павловна отошла и сла спиной къ мужу. Александръ Аанасьевичъ еще подекламировалъ, но какъ самолюбивому актеру, ему нужна была внимательная публика. Видя что супруга не обращаетъ вниманія, онъ замолчалъ, и сталъ глубокомысленно разглядывать конвертъ. Жена все сидла отвернувшись, нечего длать, пришлось разорвать конвертъ. Едва Александръ Аанасьевичъ заглянулъ въ письмо, какъ съ нимъ произошло нчто странное. Онъ вскочилъ, сигнулъ на подобіе теленка, и заоралъ блухой.
— Что еще? не поворачивая головы сердито освдомилась прелестная дама.
Александръ Аанасьевичъ подбжалъ къ супруг и приставивъ письмо къ самому ея носу, закричалъ: — Вотъ кто влюбленъ, такъ влюбленъ! А вашъ уланъ — дрянь!…
— Что за манеры! замтила супруга, отстраняя письмо.
— Манеры, манеры! Нтъ, вотъ манера въ этомъ письм, такъ манера! Читай… или нтъ, ты не сумешь, я прочту самъ.
Онъ всталъ въ позу. Къ сожалнію слово, по крайней мр мое, не въ силахъ выразить всхъ оттнковъ голоса, всхъ восторженныхъ жестовъ, коими сопровождалось чтеніе слдующей записки:
‘Любезный другъ, Александръ Аанасьевичъ, — Вчера вечеромъ, и совершенно случайно, узналъ я что вы ищете денегъ, и какъ передавали мн, къ сожалнію безуспшно. А между тмъ, какъ говорятъ, неимніе ничтожной суммы можетъ поставить васъ въ положеніе не совсмъ пріятное. Не стыдно ли вамъ забывать о друзьяхъ вашихъ? Съ своей стороны, спшу извстить васъ что можете разчитывать на меня, если сумма для васъ необходимая не превышаетъ десяти тысячъ.’
— Нтъ, что за тонъ, что за деликатность! ‘Поставить въ положеніе не совсмъ пріятное!’ ‘Не превышаетъ десяти тысячъ!’ И ты увряешь что онъ не страстно влюбленъ! О, бгу, бгу обнять его, и его десять тысячъ!
— Но теб нужно всего пять, тревожно сказала супруга.
— А десять пригодятся тмъ паче. Тмъ паче-съ, Вра Павловна.
И щелкнувъ пальцами предъ носомъ супруги, супругъ бросился въ двери.
— Александръ!
— Тю-тю! проговорилъ отбившійся отъ рукъ Александръ, оборачиваясь въ дверяхъ и показывая супруг длинный носъ обими руками. Да и былъ таковъ.

XIX.

Вра Павловна готова была броситься въ догонку, но супруга какъ онъ бжалъ за деньгами не догналъ бы ни самый буйный изъ семи миическихъ братьевъ-втровъ.
Вра Павловна считала своего мужа дуракомъ, но какъ то не рдко при подобныхъ обстоятельствахъ случается съ дамами, и прелестными, и не обладающими особыми прелестями, она жила умомъ Александра Аанасьевича, и въ нужныхъ случаяхъ, помимо ея воли и сознанія, его мннія, замчанія и доказательства приходили ей въ голову и она чистосердечно принимала ихъ за собственныя измышленія. То же было и теперь, когда по уход супруга она стала размышлять о причинахъ услужливости Анатолія Аполлоновича.
‘Да, ршила супруга, вспомня сегодняшнюю бесду съ великомученицей, — Сосновцевъ хочетъ бросить жену и даже службу и жениться на Pachette. Теперь понятно: онъ помогъ Александру какъ будущему родственнику. Не могъ же онъ допустить до скандала, этотъ позоръ такъ-сказать позоръ семейный.’
И слдомъ прелестной дам пришли мысли свойства боле игриваго: Всеволодъ оказывался совершенно свободенъ.
— Ахъ, Всеволодъ, Всеволодъ, что за чудное имя! съ истомой прошептала она.
Александръ Аанасьевичъ явился веселымъ и привезъ дв бутылки какого-то новаго шампанскаго. Кром того, онъ привезъ въ подарокъ жен богатое на-платье и своячиниц дорогой браслетъ. Изъ сего Вра Павловна поняла что Александръ ‘перехватилъ’ вс десять.
— А вотъ теб еще подарокъ, сказалъ онъ жен,— жидовскій векселекъ на папильйотки. А теб, сестренка, обратился онъ къ своячиниц,— понравилась балаболка?
— Да, очень, отвчала она, — и даже до того что я забыла сказать теб спасибо.
— Спасибо-то не одному мн.
— Кому же еще?
— О томъ спроси свое сердечко.
Обдъ былъ веселый, съ шутками, тостами и смхомъ, и затянулся довольно долго. Прасковья Павловна придя въ свою комнату зажгла свчи и прилегла на кушетку. Взявъ со стола журналъ, она открыла его. Она смотрла въ книгу и Богъ знаетъ что читала, только не напечатаное.
Книга скоро вывалилась изъ рукъ двушки. Тупая дремота, та дремота когда въ голов все постепенно тупетъ, напала на нее. Какъ въ голов нсколько яснло, Прасковья Павловна полуоткрывала глаза, безучастно осматривалась и безучастно произносила: ‘вотъ я лежу, вотъ свчи, вотъ….’ Она не договаривала что еще вотъ, и опять задремывала.
‘Нтъ, этакъ я засну въ плать’, подумала она въ одно изъ такихъ полупробужденій, и подремавъ еще, встала, спшно раздлась и легла въ постель. Тяжелый свинцовый сонъ навалился на нее.
Прасковья Павловна не знала долго ли спала. Она проснулась въ какомъ-то страх, ей казалось точно ее кто-то назвалъ по имени или толкнулъ. И она подумала что будь то голосъ, онъ прозвучалъ внутри ее, разбудилъ ли ее толчокъ, не вншній то былъ толчокъ, а будто внутри ея что-то шевельнулось. И теперь, сейчасъ вотъ, разв не слышитъ она. какого-то отзвука, не кажется ли ей будто кто-то шевелится. Она привстала на постел, шире открыла глаза, прислушалась. Темь и тишь. И оттого именно что глазъ ничего не увидлъ и ухо не уловило ни шороха, двушк стало еще страшне. Сердце тревожится и трепещетъ, нчто необъяснимое происходитъ въ ней, какое-то желаніе, какое-то стремленіе…. Куда и зачмъ? Вокругъ тишь и темь.
Люди врующіе, проснувшись отъ внутренняго зова, шепчутъ про себя: ‘то душа встрепенулась и жаждетъ своей отдльной это всего что теперь окружаетъ жизни’.
‘Что со мною? шептала Прасковья Павловна.— Съ чего мн. страшно? Ничего нтъ. Нервы у меня разстроились…. Это новое шампанское ужасно крпкое.’
Несмотря на такое самоутшеніе, внутренняя тревога не унималась: тотъ же трепетъ предъ чмъ-то страшнымъ и грознымъ, и говоря словами великаго поэта, тоже ‘безкрылое желаніе’…. Куда и зачмъ?
‘Я не засну, чувствую что не засну, говорила Прасковья Павловна укладываясь поуютне.— Буду о чемъ-нибудь думать.’
Она старалась припомнить что-нибудь смшное, самое смшное, припомнила, и тутъ же почувствовала что несмотря на усмшку все еще какъ будто страшно. Она плотне закрыла глаза, изъ нихъ точно искорки посылались, заметались, засвтились, одновременно и безпорядочно со всхъ сторонъ замелькали пестрые образы: князь играетъ съ зятемъ въ карты, и сестра подл, Анатолій Аполлоновичъ шепчется о чемъ-то съ генераломъ, мнимымъ другомъ отца, и опять сестра и зять, они сидятъ за обдомъ и перебрасываются односложными вопросами и отвтами. Слышно: Десять? ‘Да.’ И онъ? ‘По уши.’
‘О чемъ они переговаривались за обдомъ? спрашиваетъ себя Прасковья Павловна.— Что значатъ эти десять тысячъ? И этотъ браслетъ?’
Она вскочила, сла на постел, и въ голов ясно прозвучало: ‘Они продаютъ тебя’. То была не ея мысль, казалось, чей-то посторонній голосъ выговорилъ эти три страшныя слова.
‘Продаютъ? кто? кому? какъ, неужели и онъ?’ Быстро, погоняя другъ друга, чередовались вопросы, и двушка въ изнеможеніи упала головой на подушки.
Что-то странное съ нею, она не сметъ пошевелиться. Ей чудится будто она откуда-то оборвалась но не падаетъ, а повисла въ воздух. Предъ нею болтаются порванные концы какой-то нити. ‘То порванная нить моей жизни’, думаетъ она глядя на концы. Сердце у нея холодетъ, ей кажется что она сію минуту упадетъ. Куда — она не знаетъ, она ни за что не взглянетъ внизъ. О, скорй ухватиться за какой-нибудь конецъ! вотъ одинъ. Что на немъ? Будто шевелятся и суетятся какія-то букашки. Ахъ, это старое. Сестра, генералъ, и еще кто-то…. двушка не хочетъ разглядть, быстро поварачивается въ другую сторону и хватается за второй конецъ нити. Откуда взялась сила и ловкость! быстро перебирая руками, она подымается все выше и выше, вотъ уже не далеко, вотъ уже человкъ виденъ.
Она вглядывается и узнаетъ Всеволода. Онъ блденъ, съ блуждающими глазами и кричитъ ей, ‘не смй, сюда нельзя!’ Она не слушается и силится добраться до верху. Тогда Всеволодъ выхватываетъ изъ-за пояса револьверъ и стрляетъ въ нее. Двушка не въ силахъ крикнуть и со страха закрываетъ глаза, плотно закрываетъ какъ только можно закрыть, и ей кажется будто такъ видне. Въ глазахъ тьма, но странная тьма, она видитъ какъ тьма расползается все шире и шире, становится все гуще и гуще. Ни образа во тьм: нтъ, не было и никогда, никогда не будетъ. Двушка вскрикнула, сла въ постели, тяжело дыша, съ дрожащимъ перепуганнымъ сердцемъ, и какъ раньше чей-то ровно посторонній голосъ явственно проговорилъ т самыя слова что мимолетно приходили ей въ голову на пикник:
— Къ чему же жить? Къ чему страдать безплодно?
И Прасковья Павловна почувствовала въ рукахъ что-то холодное. ‘Револьверъ!’ вздрогнула она вся, и бросила на подъ холодную вещь. Металлическій звукъ заставилъ ее очнуться, дрожащими руками пошарила она спичекъ на стол, зажгла свчку, свсилась съ кровати и разглядла на полу браслетъ.
‘Что это было: сонъ или галлюцинація?’ спросила она себя, задувая свчу, и поспшно ложась.
Тяжелый свинцовый сонъ навалился на нее.

XX.

Прасковья Павловна проснулась съ тяжелою головой и смутнымъ сердцемъ. Она вспомнила, нынче ночью было нчто странное съ нею, но что? О, она ни за что не хотла бы припомнить, и чувствовала что никогда, никогда не вспомнитъ добровольно этой страшной ночи, разв сама вспомнится какъ-нибудь нечаянно.
Цлое утро двушка не знала за что приняться, и какъ полусонная бродила по дому. Она зашла къ зятю, онъ перебиралъ и перекладывалъ вещи на стол, она слдила за его движеніями, но какъ онъ взялся за револьверъ вздрогнула, точно дотронувшись до чего-то холоднаго и боясь что-то припомнить, быстро вышла изъ комнаты. Прасковья Павловна прошла къ сестр, та одвалась. Она сла и смотрла на туалетъ прелестной дамы. Наконецъ, и сестра и зять ухали. Длать было ршительно нечего. Прасковья Павловна перебывала во всхъ комнатахъ, пересмотрла во вс окны, и вспомнила что вскор по прізд въ Петербургъ, полная благихъ мыслей, она начала учить грамот горничную Машу, но вотъ уже боле мсяца не занималась съ нею. Она отыскала Машу и стала звать учиться.
— Я все, барышня, поди, забыла, да и некогда мн нынче.
— Пожалуйста, пойдемте. Маша, пожалуста, я прошу васъ, умильно упрашивала Прасковья Павловна и добрая Маша взглянувъ на барышню что-то сообразила, и согласилась.
Ученье не спорилось, и ученица на половину забыла вытверженное, и учительница была разсяна.
— А вамъ, барышня, сказала Маша,— какъ ни скрывайте, а сейчасъ видно что крпко взгрустнулось….
— Почему вы это думаете?
— Такъ оно ужь видно какъ-то. Да вотъ вамъ: думали вы, думали что бы такое сдлать, да съ тоски взялись учить меня, а самимъ-то ученье на умъ нейдетъ.
— Ваша правда, Маша.
— А я, барышня, кажись догадалась отчего вамъ тоскуется…. Только сказать-то не знаю какъ….
— Говорите, Маша, я не осержусь.
— Такъ думается: баринъ-то вашъ съ женишкомъ поссорились…. Такъ оттого, барышня.
Прасковья Павловна точно не разслышала этихъ словъ.
— Маша, особенно ласково и нсколько задумчиво сказала она, — отчего вы всегда называете меня барышней? Ты знаешь, я этого не люблю.
— Какъ же мн васъ звать?
— Зовите меня Прасковьей Павловной, Пашей. Я сейчасъ вотъ нечаянно сказала вамъ ты, и вы можете также говорить. Я вдь такая же какъ вы.
Не желаніе просвтить Машу и порисоваться предъ нею руководило Прасковьей Павловной, она сама не знала почему завязала этотъ разговоръ, но ей было такъ тяжело и такъ желалось чтобы хоть одна живая душа раздлила дружески ея тяготу.
— Кто знаетъ, продолжала Прасковья Павловна, — можетъ-быть мн придется еще позавидовать тмъ кто служитъ въ горничныхъ.
— Прасковья Павловна, голубушка вы моя, что вы только говорите!
И Маша хотла поцловать ручку барышни. Прасковья Павловна не допустила и сама нжно поцловала ее.
— Маша, какъ-то особенно, точно говоря въ себя, начала Прасковья Павловна, — бываетъ съ тобою что нападетъ на васъ така-ая, така-ая тоска что вы готовы, какъ говорится, руки на себя наложить.
— Ахъ, Прасковья Павловна, что вы! И вспоминать-то объ этомъ не годится.
— Нтъ, тмъ же голосомъ, но настойчиве продолжала Прасковья Павловна.— Если съ вами было что-нибудь подобное, разкажите, пожалуста разкажите. И что вы думали, Maша, и что потомъ сдлали, все… Пожалуста, Маша, миленькая.
— Охъ, не годилось бы разказывать, да ужь больно крпко жаль мн васъ, барышня.— Маша помолчала, точно съ духомъ собираясь.— Напала какъ-то на меня тоска эта…. Просто, тошнехонько душеньк моей да и полно!… И съ чего, сама не знаю, а только моченьки моей нтъ. Сижу я у себя въ комнатк, и вотъ хоть бы заплакать мн, думаю, такъ нтъ: глаза сухіе, пресухіе, и даже какъ закрыть хочешь, больно становится. И впала я, какъ бы вамъ сказать, въ забытье что-ли, въ ничевене, какъ по-деревенски говорится. И ничего-то я не вижу и не помню, и не думаю, и ничегошенько-то мн не жаль на свт…
— И что же, Маша?
— И вотъ, переводя духъ, продолжала Маша, — гляжу я этакъ безчувственно противъ себя, гляжу, и вдругъ у меня предъ глазами точно ручка блая встала. И сейчасъ я эту ручку признала, у матушки у моей покойницы, даромъ невысокаго званія была, въ ключницахъ у господъ служила, когда еще господа были:— такъ у нея ручка была такая же нжная и блая. И идетъ эта ручка предо мною, идетъ и гляжу: будто свтится. И какъ сейчасъ вижу, представляется мн будто дома я въ господскомъ флигел, маленькая, въ комнат сижу. А въ комнат тихо-претихо, только сверчокъ кричитъ. И все прибрано, чисто таково, какъ предъ великимъ праздникомъ, и травами душистыми пахнетъ (матушка ихъ за образа клала) и ужь не ручка предо мною свтится, и лампада горитъ предъ образомъ. И вотъ тутъ какъ ликъ святой я увидала и очнулась.
— И дальше, Маша?
— Дальше, извстно, сейчасъ бросилась я лампаду засвчать. Такъ-то и тоска моя молитвой прошла, слезой вылилась…
— А-а! съ полунасмшливою, полугрустною улыбкой сказала Прасковья Павловна, и покачала головкой.
Об замолчали. И Прасковь Павловн, къ немалому ея удивленію, вдругъ вспомнился Всеволодъ. ‘Онъ также любилъ разспрашивать о такомъ’, черезъ нкоторое время догадалась она и подумала еще что его разспросы казались ей странными, и ей даже въ голову приходило: не выдумываетъ ли онъ нарочно разные случаи, не умя говорить о вещахъ боле серіозныхъ.
‘Со мной мало такого бывало, призналась она себ самой,— и сегодня только, и какъ странно! И какая милая эта Маша!’
И воспоминаніе и похвала Маш нсколько оживили двушку.
— Ахъ, что такое вы болтали, Маша, веселе начала она,— я хорошенько не разслышала. Съ какимъ еще женишкомъ поссорился Александръ Аанасьичъ?
— А съ офицеромъ-то молодымъ, со Всеволодомъ Лукичемъ.
— Отчего же онъ женишокъ? разсмялась Прасковья Павловна.
— А какже, мы вс такъ думали!
— Не знаю отчего вы такъ думали, только онъ не женишокъ…. И отчего вы полагаете что Александръ поссорился съ нимъ?
— Ну это, затарантила Маша,— это ужь точно. Я сама слышала какъ баринъ, какъ вечоръ предъ обдомъ вернулись, приказывали Павлу чтобы не принимать ихъ. ‘Не всякій, говорятъ, разъ, а такъ, говорятъ, черезъ разъ или два, чтобы незамтно было’. И они какъ нарочно вчера вечеромъ зазжали, и Павелъ отказалъ имъ.
— Странно, прошептала Прасковья Павловна.
Не прошло минуты какъ раздался звонокъ.
— Вотъ и они какъ нарочно пріхали, вскакивая заговорила Маша.— Извстно, сердце сердцу всть подаетъ. Побгу сказать чтобы приняли, а вы, барышня, пооправьтесь….
‘Какъ все это странно! подумала оставшись одна Прасковья Павловна,— и неужели это онъ?’

XXI.

То былъ дйствительно Всеволодъ. Бдняга, онъ измучился за эти дни. Съ тхъ поръ какъ онъ признался себ что любитъ, ему, несмотря на вс старанія, и двухъ минутъ не удалось провести наедин съ Прасковьей Павловной. Всеволодъ какъ вошелъ замтилъ что она встревожена.
— Что съ вами? спросилъ онъ, и въ этомъ вопрос прозвучало столько любовнаго сочувствія что двушка, думавшая отвтить холоднымъ ‘ничего’, ни слова не сказала и только потупила глаза.
Всеволодъ взялъ ее за руку.
— Нтъ, въ самомъ дл, Прасковья Павловна, что съ вами? На васъ, какъ говорится, лица нтъ…. Я никогда не видалъ васъ такою…. Не больны ли вы?
— Правда, съ насильственною улыбкой отвчала двушка,— вы никогда такой не видали меня…. Помните, какой болтушкой была я у Лизаветы Дмитревны?
Ей живо припомнилось то время. О, тогда у нея и думушки не было что придется тосковать. И какъ давно, казалось ей, было все это. И люди еще жалуются что время скоро летитъ!
— Не знаю, сказалъ молодой человкъ,— но глядя на васъ мн почему-то кажется что съ вами случилось что-нибудь особенное, непріятное, хотлъ я сказать. Я не знаю,— быстро продолжалъ онъ дивясь откуда только у него слова берутся,— не знаю смю ли я, имю ли хотя малйшее право, быть-можетъ, вамъ это даже покажется навязчивымъ…. Но если пользуюсь немного вашимъ расположеніемъ, и если вамъ это возможно, скажите что съ вами…. Не знаю почему, но мн думается, я почти увренъ что вамъ станетъ легче….
Двушка взглянула на него и покачала головой….
— Спасибо вамъ…. Видите, я говорю ‘спасибо’, а не ‘благодарю васъ за участіе’…. Спасибо вамъ, Всеволодъ Лукичъ, но право мн разказывать нечего. Со мною ничего не случилось ни пріятнаго, ни непріятнаго….
— Но что же съ вами?
— Какъ вамъ сказать? Просто мн сегодня кажется что жить вовсе не такъ легко и весело какъ думалось, жить трудно, несносно и можетъ-быть не стоитъ…. Для чего и для кого?…
Всеволодъ началъ утшать ее. Въ его словахъ не было ничего особеннаго, и другой могъ сказать ихъ, его утшенія, быть-можетъ, слегка отзывались общимъ мстомъ. О личныхъ чувствахъ къ ней, онъ не только не хотлъ, боялся заикнуться, малйшій намекъ на нихъ, когда любимая двушка грустна и тоскуетъ, былъ бы, по его мннію, непростительнымъ эгоизмомъ. Но его любовь, его чувство, помимо воли, звучали когда онъ говорилъ что Прасковья Павловна еще молода, что жить стоитъ, что тоска пройдетъ и что ея жизнь наврно дорога кому-нибудь, только она не знаетъ. Скрытое чувство красило рчь, и общія утшенія не казались двушк голословными. Еще недавно она не знала къ кому бы приласкаться и ластилась къ Маш, а вотъ человкъ точно отгадавшій ея чувства, какъ будто нарочно пришелъ чтобъ утшить ее. Она не вслушивалась въ его рчи, не взвшивала словъ, не старалась ловятъ тонкій смыслъ глубокомысленныхъ фразъ, вдь это были не умныя, а добрыя рчи. Звукъ его голоса, звукъ какъ бы насыщенный сочувствіемъ къ ней, ласкалъ ее и ей думалось какъ было бы хорошо будь у нея такой какъ Всеволодъ братъ, на чье слово можно положиться, на чью руку, не боясь измны, можно доврчиво опереться. О, тогда жилось бы несравненно, несравненно легче!
Пріздъ Вры Павловны прервалъ бесду молодыхъ людей. Прелестная дама была въ восторг что Всеволодъ дождался ея, и увлекла улана въ свою комнату. Прасковья Павловна хотла было идти за ними, но не пошла, повинуясь необъяснимому и мгновенному чувству. Точно въ сердц шепнулось: ‘берегись сестры!’ И двушка ушла къ себ думать о томъ какой добрый и славный этотъ Всеволодъ.
Вра Павловна болтала, вздыхала, выкидывала вс пріемы глазами и утомила улана до головной боли. Наконецъ отпустила его, взявъ слово быть сегодня въ клуб и съ очаровательною улыбкой прибавивъ что он подутъ вдвоемъ съ сестрой, безъ мужа, и что она разчитываетъ на любезность Всеволода Лукича.

XXII.

Танцевальный вечеръ въ клуб гд Иванъ Васильевичъ былъ старшиной былъ весьма оживленъ. Публики собралось до тсноты много, и старшина во фрак и съ орденскою петличкой важно и гордо расхаживалъ по заламъ, довольный и вечеромъ, и самимъ собою. Но не долго пришлось ему самоуслаждаться. Къ нему, то и дло, подходили добрые знакомые и наперерывъ сообщали новости. Всхъ особенно занимало то обстоятельство что Сосновцевъ, не безъ причины слывшій за человка разчетлньаго и тугаго на деньги, въ послднее время сильно развернулся. Слдовалъ баснословный (основанный впрочемъ на хвастливыхъ вчерашнихъ разглагольствованіяхъ въ клуб самого Александръ Аанасьевича) разказъ о томъ какъ Сосновцевъ вручилъ Клопину двадцать пять тысячъ рублей, какъ разъ въ ту минуту когда послдняго тащили въ долговое. Мене догадливые прибавляли что растроганная такимъ благородствомъ Вра Павловна тутъ же при муж и при квартальномъ упала въ объятія Анатолія Аполлоновича. Боле догадливые видли вчера въ опер Прасковью Павловну и вдобавокъ въ великолпныхъ брилліантахъ. О Всеволод никто при этомъ не упоминалъ, никто не намекалъ даже на его отношенія къ Клопинымъ, но въ тон, улыбкахъ, наконецъ въ спшности съ какою вс желали подлиться именно съ нимъ этими встями, Иванъ Васильевичъ усмотрлъ признаки самые тревожные, и обезпокоился не на шутку. Онъ торопливо заходилъ по клубу, стараясь по возможности избгать новыхъ разговоровъ о мучавшемъ его предмет, и столкнулся съ Анатоліемъ Аполлоновичемъ.
— Мн надо серіозно переговорить съ вами, объявилъ чиновный сибаритъ.
— Въ такомъ случа пойдемте въ старшинскую: тамъ безопасне.
Надо сказать что Анатолій Аполлоновичъ пріхалъ въ клубъ съ наилучшими намреніями и въ наилучшемъ расположеніи духа. Онъ былъ доволенъ что предупредилъ фланговыя движенія, какъ остроумно называлъ возможное вмшательно супруговъ Клопиныхъ въ его отношенія къ Прасковь Павловн, и могъ теперь вполн отдаться капризнымъ движеніямъ влюбленнаго сердца.
Увы! разочарованіе ждало его, и вдобавокъ разочарованіе самое неожиданое. Прасковья Павловна была съ нимъ любезна и повидимому такая же какъ всегда, но тонко-развитое чувство чиновнаго сибарита говорило ему что за этою видимою любезностью притаилось охлажденіе или по меньшей мр натянутость. Двушка, сама не зная почему, также инстинктивно какъ нсколько часовъ назадъ отъ сестры, отстранялась теперь отъ Анатолія Аполлоновича. Она объявила что по нездоровью не можетъ танцовать съ нимъ общанные танцы и проситъ извиненія.
— Со мною, или вообще? съ тонкою ироніей освдомился г. Сосновцевъ.
— Вообще, и если я прошу именно васъ извинить меня, то потому что хочу лучше быть обязаной вамъ чмъ кому-нибудь другому.
Но Анатолію Аполлоновичу, въ этомъ отвт скрывался ‘сладостный намекъ’, и онъ готовъ былъ улыбнуться, но въ то же время отъ отвта вяло холодомъ, и онъ готовъ былъ нахмуриться.
— Словомъ, вы требуете отъ меня жертвы? спросилъ онъ.
— Да, если вамъ угодно простую любезность называть такимъ пышнымъ именемъ.
Легкая насмшливость проскользнувшая въ этомъ отвт, по Сосновцеву, были утшительне прежней холодности, и онъ уже надялся, заведя остроумно-веселую пикировку, побдить ея упорство (obstination), какъ Прасковья Павловна знакомъ подозвала стоявшаго не подалеку Всеволода.
Вки Анатолія Аполлоновича налились кровью.
— Въ такомъ случа, вжливо и сухо сказалъ онъ,— честь имю кланяться.
Въ это время заиграли ритурнель второй кадрили. Сосновцевъ не безъ біенія сердца подумалъ что она пойдетъ танцовать съ уланомъ. Ничуть не бывало. Они оба удалились изъ танцовальной залы.
‘Непонятное упорство!’ прошепталъ Анатолій Аполлоновичъ.
Посл долгихъ и безплодныхъ поисковъ, онъ остановился на слдующихъ остроумныхъ соображеніяхъ. ‘Нтъ сомннія, думалъ онъ, ее предупредили на мой счетъ, и я вполн понимаю ее: она въ прав обидться. Какъ,— задекламировалъ онъ,— Ждать, мечтать, надяться, предугадывать слово любви, разчитывать, разчитывать по біеніямъ сердца, скоро ли и когда именно будетъ оно произнесено, и вдругъ услыхать его не отъ любимаго человка, а изъ постороннихъ холодноразчетливыхъ устъ!… Она ждала моего объясненія, и…. О, Боже мой, Боже мой! куда дваться, куда бжать отъ людской пошлости? А кажется я сдлалъ все чтобы завязать ротъ и отвести глаза любезнымъ родственникамъ…. Нтъ, этотъ дуракъ не вытерплъ!.. И вдобавокъ эта жирная кулебяка до того обрадовалась что ея сестрица будетъ madame de Sosnovtzeff, ne.. А какъ ея фамилія? Любопытно что я не поинтересовался даже, замтилъ онъ какъ бы въ скобкахъ.— О, конечно эта бабища сочла долгомъ предупредить сестру объ ожидающемъ ее счастіи…. О, они не понимаютъ какъ всми этими дрязгами оскорбили юное, разцвтающее для любви сердце!… И я, я долженъ испить всю чашу горечи приготовленной людскою пошлостью!’
Весьма довольный изящнымъ монологомъ (что еслибы написать его и сказать со сцены, разумется съ французской!), а равно разъясненіемъ причинъ охлажденія и не мене тонкимъ пониманіемъ женской природы, при семъ случа обнаруженномъ, чиновный мечтатель успокоился было совершенно, какъ нежданная мысль смутила его.
‘Но уланъ, онъ-то причемъ тутъ?’ спросилъ онъ самого себя.
Какъ нарочно въ эту минуту подошелъ Иванъ Васильевичъ.
‘Онъ, подумалъ Сосновцевъ,— почему-то, и для меня въ сущности все равно почему именно, заинтересовавъ въ моемъ успх. Онъ оказывалъ мн услуги, и съ тмъ вмст я, хотя безсознательно, увезя ее съ пикника, оказалъ ему услугу. Мы на равной ног, и опасаться его мн нечего.’

XXIII.

Перенесемся теперь въ старшинскую.
— Располагайтесь, сказалъ Иванъ Васильевичъ, указывая Анатолію Аполлоновичу на диванъ, и располагайте мною.
Нечаянный каламбуръ былъ по достоинству оцненъ располагателемъ.
— Случай…. по крайней мр я до сихъ поръ остаюсь при томъ убжденіи что то былъ случай, тонко началъ Анатолій Аполлоновичъ, — случай поставилъ васъ, почтеннйшій Иванъ Васильевичъ, свидтелемъ моей зараждавшейся любви къ нкоторой молодой особ. Мало того, вы также совершенно случайно способствовали развитію этой любви. Вы видите, я говорю и называю вещи ихъ собственнымъ именемъ.
Иванъ Васильевичъ склонилъ голову и въ достодолжныхъ выраженіяхъ оцнилъ откровенность собесдника.
— Теперь, продолжалъ послдній, — позвольте спросить васъ: готовы ли и вы заплатить мн откровенностью за откровенность?
Иванъ Васильевичъ съ тмъ же склоненіемъ головы изъявилъ полную готовность быть вполн откровеннымъ.
— Весьма вамъ благодаренъ. Теперь я формулирую вопросъ: желательно ли вамъ чтобы близкій вамъ молодой человкъ…
— То-есть Всеволодъ? прервалъ Иванъ Васильевичъ.
— Вы назвали его, и я не скрываю что подразумвалъ именно вашего племянника. Итакъ, желательно ли вамъ чтобы Всеволодъ Лукичъ продолжалъ ухаживать, а мн кажется что онъ ухаживаетъ именно съ цлію жениться (Иванъ Васильевичъ сдлалъ движеніе точно сгоняя муху съ лица). Итакъ, желательно ли вамъ чтобъ онъ ухаживалъ за особой отношенія которой ко мн вамъ извстны, хотя и не вполн?
Иванъ Васильевичъ закусилъ усъ.
— Нтъ, отвчалъ онъ быстро и съ судоргой въ губахъ.
— И вы, конечно, желали бы предупредить указанный мною исходъ этихъ ухаживаній, исходъ по моему крайнему убжденію весьма печальный?
— Да, также отвтилъ Драгомиловъ.
Дорого далъ бы Иванъ Васильевичъ чтобы не произносить ни этого ‘да’, ни недавняго ‘нтъ’. Ему начинало казаться что онъ какъ будто торгуется или вступаетъ въ некрасивую сдлку на счетъ племянника.
— Я употребилъ выраженіе ‘печальный исходъ’, продолжалъ красновкій умникъ,— я разумлъ: печальный для вашего племянника, и считаю долгомъ объяснить смыслъ этого слова — Г. Сосновцевъ перевелъ духъ.— Мы съ вами, какъ говорится, старые воробьи и вдобавокъ воробьи петербургскіе, чтобъ ошибиться на счетъ достоинствъ молодой особы о которой у насъ рчь. Мы съ вами знаемъ эти дички черезчуръ способные ко всякой прививк. Двушки этого сорта ужасно любятъ доказательства, кто хочетъ побдить ихъ, обязанъ прибгнуть къ логик. Словомъ, требуется постоянно начинять ихъ головки, а…. а вашъ племянникъ, смю сказать, человкъ сердца
Иванъ Васильевичъ потупился.
— Я не отвергаю его ума, поспшно поправился Анатолій Аполлоновичъ,— но утверждаю что онъ по преимуществу человкъ сердца Вы понимаете въ какомъ ложномъ положеніи можетъ онъ очутиться! Положимъ что я, видя его ривязанвость къ молодой особ, согласился бы уступить, хотя, сказать правду, мн было бы теперь это очень трудно: я зашелъ слишкомъ далеко. Но положимъ, я уступилъ бы, что же дальше? Черезъ годъ, много черезъ два, явится человкъ кому она понравится — а она способна нравиться — и этотъ человкъ докажетъ ей…. Вы понимаете?
На этой фигур умолчанія ораторъ остановился. Иванъ Васильевичъ былъ тому весьма радъ, ему казалось что разговоръ достигъ предловъ, и дальше сталъ бы ршительно не переносимъ.
‘У нихъ тамъ, подумалъ онъ,— заварилась каша, и въ добавокъ въ прегрязномъ горшк. И Всеволодъ, Всеволодъ, бдняга! Онъ ничего не видитъ, ничего не хочетъ слушать, всему вритъ и его зовутъ за это…. человкомъ сердца.’
— Что же вы скажете мн, почтеннйшій Иванъ Васильевичъ?
Этотъ осторожно робкій вопросъ заставилъ очнуться Драгомилова. Онъ взглянулъ на Сосновцева, и смривъ его съ ногъ до головы, усмхнулся какъ будто хотлъ сказать: ‘Э, да что съ тобой церемониться!’
— Что я скажу? небрежно началъ онъ.— Да! одинъ пунктъ остался неразъясненнымъ. Вы сейчасъ объявили что зашли довольно далеко… Позвольте узнать до чего именно?
Такой безцеремоный вопросъ смутилъ Анатолія Аполлоновича.
— Вы знаете, отвчалъ онъ, — что есть вещи о чемъ порядочный человкъ не долженъ говорить, безъ страха прослыть хвастуномъ, или….
— Вы сами поставили условіемъ полную откровенность, замтилъ Драгомиловъ.
— Спрашивайте, со вздохомъ проговорилъ Сосновцевъ.
— До поцлуевъ, не дальше?
— О, нтъ, нтъ, не дальше, поспшно проговорилъ собесдникъ.
— Я такъ и думалъ. Но поцлуи, позвольте узнать, были съ вашей стороны только или обоюдные?
— Обоюдные, не проговорилъ, а какъ-то по-птичьи просвисталъ Анатолій Аполлоновичъ.
— Больше мн ничего не требуется, холодно объявилъ Иванъ Васильевичъ, и всталъ.
Анатолій Аполлоновичъ почувствовалъ что оставаться доле въ комнат значитъ уронить свое достоинство, и проговоровъ: ‘я вполн полагаюсь на вашу скромность’, направился было изъ старшинской.
— Виноватъ, остановился онъ, — не могу ли я просить у васъ бумаги и чернилъ?
Иванъ Васильевичъ указалъ ему то и другое, проговорилъ: ‘Не смю мшать вамъ’, и вышелъ.
Анатолій Аполлоновичъ скрестивъ руки постоялъ предъ письменнымъ столомъ.
‘Я сейчасъ исполнилъ, проговорилъ онъ про себя,— одну изъ тхъ непріятныхъ и пошлыхъ формальностей что приходится выполнить боле или мене всякому влюбленному, думаетъ ли онъ жениться или иначе достигнуть счастія. Какое жалкое положеніе! Стоитъ человку влюбиться и сейчасъ у него на дорог встанутъ тысячи мелочныхъ и дрянныхъ препятствій. О, я ни слова не сказалъ бы противъ препятствій возвышенныхъ и благородныхъ!… И неужели же, неужели же человчество никогда не дойдетъ чтобы лучшее и возвышеннйшее чувство, любовь, могло выражаться совершенно свободно, не стсненное глупыми формальностями. Нтъ, несмотря на весь современный прогрессъ, люди не далеко ушли отъ варварства.’
И проговоривъ сей изящный выговоръ человчеству, Анатолій Аполлоновичъ слъ за письменный столъ.

XXIV.

Иванъ Васильевичъ вернулся изъ клуба поздно, Всеволодъ уже спалъ. ‘И хорошо что спитъ’, подумалъ дядя.
Иванъ Васильевичъ чувствовалъ что не отрывай его ежеминутно отъ мыслей то тотъ, то другой, не будь у него сегодня вечеромъ такой пропасти хозяйственныхъ по клубу заботъ и хлопотъ, онъ чего добраго спятилъ бы съума. Все перепуталось и перемшалось въ его голов, и ложась спать онъ чувствовалъ что у него вмсто мыслей какая-то квашня.
‘Но завтра, завтра я все прикончу’, утшилъ онъ себя.
Онъ всталъ весь желтый и ршился раньше всхъ приняться за Вру Павловну, считая ее главой дома Клопиныхъ и полагая не безъ основанія что Александръ Аанасьевичъ вмсто отвта на вопросъ пропоетъ какую-нибудь французскую псенку.
— Я къ вамъ по длу, объявилъ Иванъ Васильевичъ.
Вра Павловна встрепенулась.
— Вы вроятно догадываетесь о комъ и о чемъ я хочу говорить, поспшно и тревожно продолжалъ холостой скептикъ.— Я пріхалъ на счетъ Всеволода….
Онъ остановился и пристально поглядлъ на нее. Она вспыхнула.
— Вы его собираетесь женить на сестр…
Все пошло кругомъ въ глазахъ прелестной дамы. Какъ, тотъ самый Иванъ Васильевичъ что недавно еще уврялъ ее въ любви Всеволода, теперь приписываетъ ей такіе низкіе замыслы?
— Нечего притворяться будто вы не понимаете меня, строго проговорилъ неумолимый дядя.— А правду сказать, я въ этомъ не вижу ничего дурнаго. Всякая на вашемъ мст стала бы хлопотать какъ бы поскоре и получше пристроить дочку, сестру или племянницу. Дло житейское. Но вотъ что-съ, Вра Павловна, дурно: вы въ то же время заводите интриги съ другими и…. какъ бы повжливе выразиться?… Да! способствуете вступленію вашей сестры въ гражданскій бракъ съ господиномъ Сосновцевымъ.
— Я не понимаю васъ…
— А, кажется, не трудно. Нынче всякій апраксинецъ понимаетъ что значитъ по-русски гражданскій бракъ.
— Это, наконецъ, чортъ знаетъ что! Вы съума сошли! вспыхнула прелестная дама.
— Пожалуйста безъ благороднаго негодованія: оно вамъ не къ лицу.
— Я повторяю что вы съ ума сошли! Если Анатолій Аполловычъ влюбленъ въ сестру, хочетъ развестись съ женой и жениться на ней… Что жь тутъ дурнаго?
— Прекрасно, прекрасно, быстро пробормоталъ Драгомиловъ.— Только разказывайте эти басни кому-нибудь другому.
— Ахъ, Боже мой!…
— Мн, впрочемъ, до этого нтъ дла. Я забочусь только о Всеволод….
Сквозь огорченія и обиды лучъ надежды при имени Всеволода снова упалъ въ сердц прелестной дамы.
— Говорите, говорите о немъ! поспшно залепетала она.
— Я уже сказалъ, желчно отвчалъ Иванъ Васильевичъ.— И только замчу, чтобы вести эту двойную игру съ успхомъ и залучить молодаго человка въ семью, слдовало, хотя бы благоприличія ради, хотя бы на время, удалить изъ дому разныхъ князей и генераловъ…
Надежда Вры Павловны не упала, а шлепнулась о земь. Лицо ея пошло пятнами. Она уже не помнила что говорить, у только прибирала выраженія поядовите, чтобъ очернить и безъ того, какъ ей въ этотъ мигъ казалось, черное поведеніе удана.
— Ужъ не мечтаетъ ли вашъ племянникъ о гражданскомъ брак?
— А еслибъ и такъ? въ силу какого-то мимолетнаго и смутнаго соображенія вставилъ Иванъ Васильевичъ.
— Такъ я вамъ на это отвчу, поддавая пару продолжала прелестная дама,— что для подобныхъ низкихъ замысловъ онъ не достаточно (о, до чего доходитъ дамская злоба!) красивъ, ни достаточно богатъ….
— Давно бы вамъ это сказать, пренебрежительно протянулъ Иванъ Васильевичъ, вставая.— И за симъ честь имю кланяться….
Онъ вышелъ оставивъ прелестную даму въ невыразимомъ положеніи. Она готова была ругаться, плеваться и рвать на себ волосы. Въ добавокъ, она ничего не понимала, и когда злобная вспышка поостыла, почувствовала песокъ въ голов. Иванъ Васильевичъ упрекалъ ее что она хочетъ женить Всеволода на сестр и въ то же время не находилъ въ этомъ ничего дурнаго. Потомъ онъ намекнулъ на возможность гражданскаго брака своего племянника, но…. съ кмъ? Сколько она ни ломала голову, на этотъ вопросъ не находилось отвта, а между тмъ, какъ ей думалось, она отлично хорошо помнила все что говорилъ старый холостякъ. Итакъ съ кмъ же?… Прелестная дама начала догадываться.

XXV.

Иванъ Васильевичъ отъ Вры Павловны отправился въ должность. Онъ былъ желченъ, золъ и придирчивъ къ подчиненнымъ. Среди дловыхъ занятій, чему онъ предавался сегодня съ какимъ-то остервененіемъ, одна мысль безпокоила его: онъ боялся не отправился бы Всеволодъ нынче же утромъ или обдать къ Клопинымъ.
‘Мн необходимо предупредить и переговорить съ нимъ,’ ршилъ дядя и раньше обыкновеннаго вышелъ изъ канцеляріи.
Онъ перехватилъ Всеволода не подалеку отъ дому. На вопросъ племянникъ отвчалъ что никуда не собирался, а просто вышелъ прогуляться. Дядя ршилъ не выпускать молодаго человка изъ рукъ и потащилъ его на какую-то выставку. Подобнымъ образомъ они проваландались до обда. За обдомъ Иванъ Васильевичъ былъ особенно ласковъ съ племянникомъ, точно задабривалъ его. Какъ былъ поданъ послобденный чай, дядюшка, предварительно освдомившись ушла ли кухарка (онъ нарочно услалъ ее подальше), объявилъ племяннику что ему нужно переговорить съ нимъ о многомъ и важномъ. Всеволодъ изъявилъ готовность слушать
— Какъ-то на дняхъ, нсколько неувренно началъ Иванъ Васильевичъ,— я началъ было говорить, но ты такимъ страшнымъ голосомъ закричалъ ‘не сегодня’ что я невольно спасовалъ. Нынче, не будь у меня даже твоего слова, я все равно высказалъ бы все…. Я не могу молчать…
Онъ остановился, взволнованный. Всеволодъ также помолчалъ, точно обдумывая.
— Говорите, дядя, сказалъ онъ, черезъ нкоторое время.
— Скажи мн откровенно что ты думаешь о Прасковь Павловн?
— Я думаю, съ волненіемъ, но твердо отвчалъ молодой человкъ,— что она добрая и достойная двушка.
— И что ты влюбленъ въ нее, быстро добавилъ дядя.— Но видишь ли, я не очень-то довряю мннію влюбленныхъ… Дло въ томъ, присматривался ли ты къ ней, хорошо ли ты ее знаешь?
— Я повторяю что считаю ее доброй и прекрасной души двушкой.
— Всеволодъ, сказалъ дядя, взявъ его за руку,— ради Бога выслушай ты меня, и не сердись… Я всего разъ говорилъ съ нею внимательно, но и раза довольно чтобы видть насколько она…. Иванъ Васильевичъ чуть не сказалъ пуста, но вспомнилъ что именно это слово взорвало племянника на другой день пикника.— Словомъ, продолжалъ онъ,— въ ней нтъ никакого фундамента, никакихъ основъ.
— Что вы хотите сказать этимъ?
— Какъ бы теб объяснить…. Эхъ, не мастеръ я… Ну, да насколько сумю…. Вспомни, Всеволодъ, какъ ты былъ маленькимъ…. Я не зналъ твоей матери, но увренъ что она при всякомъ случа, разказывала ли что-нибудь теб, или ты что-нибудь сдлалъ, толковала: это-молъ хорошо, а это-молъ дурно. Или, напримръ, она показывала теб картинку изъ Священной Исторіи, положимъ, была изображена смерть какого-нибудь мученика, и она наврно говорила: ‘это-вотъ хорошіе, праведные люди, а это вотъ злые’. Правда вдь? Да? Ты помнишь?
Онъ взглянулъ на племянника и ему не нужно было словеснаго отвта.
— Теперь найдутся охотники посмяться надъ такимъ воспитаніемъ. Впрочемъ, надъ чмъ нынче не смются!… А я теб скажу, не длай этого твоя мать, ты не былъ-бы таковъ каковъ ты есть. Дло въ томъ что ты привыкъ постоянно спрашивать себя: хорошо ли это, или нтъ? И какъ бы ты ни измнялся, что бы съ тобою ни случалось, этотъ вопросъ всегда съ тобой…. А она…. въ ней именно этого нтъ, если только она признаетъ еще разницу между добромъ и зломъ!… Ты понялъ что я хотлъ сказать?
Всеволодъ молча склонилъ голову. Они помолчали.
— Теперь, дядя, началъ племянникъ, — выслушайте вы меня. Не знаю отчего, во мн всегда казалось что вы по чему-то не взлюбили Прасковьи Павловны. У васъ на ея счетъ какое-то предубжденіе. Быть-можетъ, нечаянное, необдуманное слово…. Ахъ, дядя! еслибы вчера вы видли, слышали ее, вы узнали бы что она вовсе не такъ легкомысленна, какъ вамъ кажется….
— Что жъ такое было вчера, что она говорила? недоврчиво и отчасти бурчливо вставилъ дядя.
— Она жаловалась…. Словомъ, она очевидно тяготится своею жизнью, всею обстановкой… И хоть я не люблю осуждать, но правду сказать, ея родственники люди довольно пустые…
— Только довольно пустые?!…
Иванъ Васильевичъ даже руками всплеснулъ на такое простосердечіе племянника
— Да, и она тяготится…. Словомъ, такая жизнь не по ней, она не создана…
— Для чего жъ она создана? прервалъ не выдержавшій дядя.— Чтобы разжалобливать такихъ простаковъ какъ ты, и въ то же время…
Всеволодъ вздрогнулъ, хотлъ что-то сказать, но у него схватило горло.
— А съ другими, съ людьми попрактичне тебя, докончилъ дядя,— въ то же время цловаться….
Всеволодъ вскочилъ со стула.
— А! это все этотъ мерзавецъ навралъ вамъ! съ бшенствомъ прокричалъ онъ.
При вид вспышки племянника, дядя началъ овладвать собою.
— Ай, ай, ай, Всеволодъ! покачалъ онъ головой, — а еще говоришь что не любишь осуждать другихъ…
— Но этотъ мерзавецъ….
— Ты называешь такимъ именемъ человка котораго почти не знаешь….
— Я сегодня же узнаю его! и онъ мн дорого поплатится…
— Вспомни наконецъ, строго заговорилъ дядя, — что если даже онъ совралъ, все-таки тебя никто не проситъ о заступничеств, и ты не имешь никакого права…
— Я нынче же получу это право…
— То-есть?
— Попрошу руки Прасковьи Павловны.
— А если теб откажутъ?
Нежданное возраженіе смутило Всеволода, онъ хотлъ что-то сказать и замялся.
— Вотъ видишь! не безъ торжества возразилъ Иванъ Васильевичъ.— И какая она жена! Какая мать изъ нея выйдетъ!
Всеволодъ ничего не отвчалъ и только взглянулъ на дядю. Лицо его вдругъ измнилось, оно глядло ршительно и увренно. Казалось, онъ вызывалъ кого-то на борьбу и заране былъ увренъ въ побд.
‘Онъ совсмъ обезумлъ’, подумалъ Иванъ Васильевичъ и ршился уступить не прежде какъ истощивъ вс возможныя доказательства.
— Да, началъ онъ, разгораясь все сильне и сильне съ теченіемъ рчи,— да, я повторяю: она теб не пара. Оглянись на себя, Всеволодъ! Вдь ты самъ себя не знаешь, я за послднее время приглядлся-таки къ теб. Вдь ты, чортъ возьми, серіозный человкъ, страшно серіозный, можетъ-быть черезчуръ серіозный. Ты ни на что не умешь глядть легко. Ты не то что я, что сотни людей, кого я знаю. Ну, влюбись нашъ братъ въ такую двушку, онъ пожалуй поволочился бы, поухаживалъ бы за нею, сдлалъ бы два, три подарка, добился поцлуя да и забастовалъ бы. ‘Нтъ, шалишь братъ, одумайся!’ вотъ что сказалъ бы всякій на твоемъ мст. А ты… ты не хочешь ни думать, ни знать, ты весь съ головой ушелъ въ эту любовь, ты…. ты влопался. Да, именно влопался. Любовь связала тебя по рукамъ и по ногамъ, отвела теб глаза!
Дядя изрдка взглядывалъ на племянника, но на лиц Всеволода была та же увренность, та же ршимость, выраженіе, правда, было покойне, но это спокойствіе пугало дядю пуще прежней возбужденности.
— Въ добавокъ ко всему, черезъ десять минутъ говорилъ дядя, — ты Русакъ, настоящій Русакъ, а вы вс народъ упрямый, настойчивый, неизмнчивый, вы постоянно себ на ум и до вашей святыни не дотронься!… Вы, вы…. какіе-то Англичане, право…. Я вотъ гд-то читалъ что какъ ты ни перекувырни англійскаго джентельмена, хоть вверхъ ногами, а онъ все останется самимъ собою и твердо встанетъ на ноги…. И вы вотъ такіе же Ваньки-встаньки!…. И теб, при такой-то закваск, при такомъ-то характер, жениться чорть-знаетъ на комъ, на двушк что не вритъ ни въ Бога, ни въ чорта, готова надо всмъ смяться, для которой нтъ ничего святого!….
— Дядя! прервалъ Всеволодъ.
— Что жъ? вскинулся на него Иванъ Васильевичъ.— Ужь не скажешь ли что я навралъ, что я все это выдумалъ изъ злобы на нея? Женись, женись, голубчикъ, она наплодитъ теб дтей, такихъ же какъ сама!
— Нтъ, съ трудомъ произнося отъ волненія слова отвчалъ Всеволодъ, — нтъ, я не скажу что вы выдумываете…. Обвиненіе слишкомъ велико…. Прощайте, дядя.
— Куда ты?
— Самъ не знаю, мн надо прогуляться, обдумать.
— Но ты не туда? спросилъ Иванъ Васильевичъ, чувствуя что блднетъ.
— Нтъ, нтъ, я самъ не знаю куда.
И Всеволодъ вышелъ. Иванъ Васильевичъ не думалъ удерживать его и съ какимъ-то отупніемъ посмотрлъ вслдъ. Все что онъ говорилъ сейчасъ точно тяжелая жидкость хлынуло ему въ черепъ, голова склонилась какъ свинцовая и онъ поддержалъ ее рукою.
‘Говорилъ, говорилъ! думалъ онъ о самомъ себ.— И кажется отъ сердца говорилъ, и будто тамъ, внутри, осталось что-то живое, а завтра же, даже нынче вечеромъ….’ И онъ съ чувствомъ сожалнія и отвращенія отвернулся отъ самого себя. ‘Но Всеволодъ, Всеволодъ! Неужели и онъ погубитъ себя?’

XXVI.

Всеволодъ шелъ самъ не зная куда Послднія слова дяди глубоко поразили его, и тмъ сильне чмъ увренне онъ былъ сначала. Онъ любилъ Прасковью Павловну, онъ врилъ въ нее, и ему казалось такъ легко разсять и наглую клевету мерзавца, и предубжденія дяди. А теперь!… Точно внезапно рухнувшая кровля упало на него обвиненіе противъ любимой двушки…. Въ первыя минуты онъ не могъ сообразиться, въ ошеломленной голов вставали и падали тысячи мыслей, и ни одна не была ясна, вс он словно во тьм копошились, путались, давили другъ друга. Горько и несносно было на сердц, и тмъ горче и несносне что какъ въ полубреду, онъ нтъ-нтъ да и вспоминалъ что ему эта двушка дороже всхъ на свт.
Онъ искалъ какъ бы сбросить съ себя духовное бремя, какъ бы выбраться на свтъ. Онъ вызывалъ изнутри себя силу, мысль, чувство, все равно какъ оно ни называлось бы, только было бы способно ринуться изъ глубины душевной, разорвать и разсять застлавшую ее тьму, покорить вс думы, убить вс сомннія. На зовъ не было отвта, отчаяніе, глухое отчаяніе стало овладвать имъ.
‘Господи, Господи! воскликнулъ онъ, — за что мн такое испытаніе? Помози мн, наставь мя!’
И съ этимъ крикомъ, вырвавшимся изъ святой-святыхъ души, онъ вздохнулъ свободне. Онъ сталъ способне разсуждать, опознаться мысленно. И прежде всего онъ усомнился въ справедливости словъ дяди, онъ слишкомъ любилъ его чтобы заподозрить во лжи, но онъ склонялся къ мысли что дядя невольно ошибается, или по меньшей мр преувеличиваетъ. А если не ошибается? являлся страшный вопросъ.
‘Какъ счастливы, думалъ онъ,— были мой отецъ, мой ддъ! Они не знали такихъ мученій, такихъ терзаній!… Что значатъ вс эта препятствія, несогласіе родителей, неравенство происхожденія и состоянія, наконецъ, дурная семья невсты?… О, какъ смло переступилъ бы я черезъ все это, а теперь черезо что мн приходится перешагнуть?… О, Господи, Господи! еслибы дядя ошибался!’
И Всеволодъ начиналъ шептать молитву, и сквозь этотъ шепотъ слышался ему иной голосъ: ‘Узнай она, говорилъ этотъ голосъ,— что ты въ эту минуту молишься, она разсмялась бы.’ И онъ чувствовалъ что волосы на его голов какъ бы шевелятся.
‘Но когда же молиться если не въ такія минуты?’ спрашивалъ онъ себя.
И ему ли было не молиться, ему привыкшему съ колыбели оснять себя крестнымъ знаменіемъ, ему не разъ изливавшему свои скорби въ молитв, ему полному надежды и любви! Пусть онъ не всегда былъ богомоленъ, но разв молитва не всегда жила съ нимъ, умирала въ его сердц?
‘Нтъ, нтъ, думалъ онъ,— такахъ людей нтъ, не можетъ быть. Жить безъ вры нельзя: пустота убьетъ.’
И онъ все шелъ самъ не зная куда.
‘Нтъ, сказалъ онъ, посл многихъ колебаній, надеждъ и отчаяній,— нтъ: коли любить, такъ врить. И я врю что это пройдетъ у нея, не теперь, не сейчасъ, не отъ моихъ словъ… Я даже не стану говорить объ этомъ, да и не сумю… Но жизнь, жизнь научитъ ее, когда она уйдетъ изъ этого омута, станетъ женой, матерью… И я… ршился.’
Мучительныя думы оставили его. Всеволодъ зналъ что длать. Онъ вспомнилъ что сегодня Прасковья Павловна въ театр и быстро взглянулъ на часы. Надо было спшить. Въ театр на его бду вс билеты были проданы. Онъ вспомнилъ о трактирчик гд всегда можно добыть билетъ у барышниковъ. Заплативъ въ три-дорога за билетъ, онъ вошелъ въ залу въ середин втораго акта. Не взглянувъ даже на сцену, онъ сталъ искать глазами ее. Ея не было. Или онъ ошибся театромъ?… Нтъ, онъ ясно помнитъ. Что же значитъ, какъ узнать?… Ахъ, очень просто, стоитъ справиться въ касс о нумеръ ложи… Онъ хотлъ встать, какъ увидлъ жъ бель-этаж Вру Павловну, но не бросился тотчасъ же къ ней: онъ ршилъ подождать антракта, ему какъ-то особенно было пріятно выдерживать себя. Но вотъ поднялся какой-то шумъ, вс встаютъ, вроятно антрактъ.
Прелестная дама не знала что подумать, увидвъ предъ собой Всеволода. Но она быстро припомнила свое давнишнее умозаключеніе по вопросу: съ кмъ, увровала въ его непреложность, и томно улыбнулась. Всеволодъ все выдерживалъ себя, точно испытывая тверда ли его ршимость, и потому не сразу спросилъ о Прасковь Павловн.
— У нея просто заболла голова, или врне она закапризилась, отвчала прелестная дама, какъ вопросъ наконецъ былъ предложенъ.
‘Слава Богу, все устроилось къ лучшему’, подумалъ Всеволодъ, и выйдя изъ ложи, быстро спустился въ сни и еще быстре очутился на улиц. Извощикъ изо-всхъ силъ погонялъ къ Таврическому.
Какъ свтло, какъ легко было на сердц Всеволода!

XXVII.

Вернемся нсколько назадъ. Прасковья Павловна ни утромъ, ни посл обда въ день посл ночи съ галлюцинаціями не вспоминала объ Анатоліи Аполлонович. Въ клуб она отстранилась отъ него, повинуясь инстинктивному чувству. Но когда чиновный сибаритъ проговорилъ сухимъ и вжливымъ тономъ ‘честь имю кланяться’ настроеніе двушки измнилось.
Она спросила себя отчего молъ я не стала танцовать и вообще обошлась съ нимъ холодно? Видимой причины такого поступка на лицо не оказалось. Причины невидимой она покуда не искала: ей было пріятно идти подъ руку съ тмъ на чью руку, согласно утреннимъ мечтамъ, можно было опереться не боясь измны. Но потому ли что опираніе разумлось утромъ въ переносномъ смысл, а вечеромъ осуществилось въ прямомъ, или по чему иному, Прасковь Павловн вскор стало не по себ.
‘И изъ-за чего я лишила себя удовольствія?’ спросила оаз себя и какъ нарочно въ это время заиграла вальсъ. ‘А онъ такъ восхитительно вальсируетъ!’
Прасковья Павловна оглядлась вокругъ: его не было. Она прошла въ танцовальную залу: его не было. Она начала переходить изъ залы въ залу, и нигд, нигд его не было. ‘Онъ ухалъ, онъ разсердился!’ Двушка боялась подумать что онъ навсегда разсорился съ нею, и нашла что въ клуб скучно и что Всеволодъ скученъ до невозможности. Подойдя къ сестр, она объявила: нездоровится молъ. Ршено было хать домой и об направились къ выходу. Въ одной изъ задъ Прасковья Павловна увидала Сосновцева, онъ стоялъ въ сторон и въ то же время на виду, онъ былъ печаленъ, какъ будто ничего не замчалъ, и въ то же время двушк подумалось что онъ слдитъ, весь вечеръ слдилъ за нею.
Въ сняхъ прелестная дама овладла уланомъ, заставивъ его услуживать себ, подл Прасковьи Павловны очутился Анатолій Аполлоновичъ.
— Вы прочтете это, шепнулъ онъ ей.
Маленькая, миленькая и мило сложенная записочка мигомъ спряталась въ лвой перчатк Прасковьи Павловны. И какъ уютно она легла тамъ, какъ нжно щекотала ладонь! Дорогой двушка сняла перчатку съ правой руки, и осторожнымъ пальчикомъ ощупывала тутъ ли записочка, не выпала ли. Записочка прижималась къ лвой ладони и щекотала ее еще нжне. Наскоро простившись съ сестрой, двушка заперлась на ключъ въ своей комнат и спшно развернула бумажку. Вотъ что стояло въ ней:
‘Между нами нынче пробжала черная кошка. Не знаю кто тому виною, но врьте что то ни я, ни моя почтительная любовь къ вамъ. Завтра ваши собираются въ театръ, и если у васъ заболитъ голова, я заду около восьми часовъ чтобъ оправдаться въ воображаемой вин. Надюсь, вы позволите мн это, и надюсь васъ позабавитъ какъ на вашихъ глазахъ черная кошка превратится въ миленькаго игриваго котеночка, совсмъ, совсмъ бленькаго и разв, разв съ черными лапочками.’
Искорки прыгали въ глазахъ Прасковьи Павловны какъ она читала письмо, ей очень хотлось смяться и чуть-чуть хотлось плакать, она наполовину не понимала. Она перечла письмо во второй и въ третій разъ, она оцнила игривое заключеніе, ей понравилась почтительная любовь. Она ничего не ршила, ни на что не ршилась, и заснула самымъ сладкимъ, самымъ легкимъ сномъ.
По утру она проснулась съ мыслью о свиданіи, на сердц было легко и полно. Новость и заманчивость свиданія пріятно раздражали ея мечты. Какъ это будетъ? что онъ скажетъ? что она отвтитъ? Отвты на тысячи подобныхъ вопросовъ были неясны, какъ бы подернуты дымкой, но тмъ миле и завлекательне.
И надо было Иванъ Васильевичу именно въ это утро растревожить Вру Павловну. Такое обстоятельство чуть было не разрушило мечтаній Прасковьи Павловны. Въ этотъ день сестрамъ случилось обдать вдвомъ, и Вра Павловна воспользовалась случаемъ чтобъ объявить Pachette что напрасно она воображаетъ будто вс въ нее влюбляются, и Анатолій Аполлоновичъ, и уланъ. Они де смотрятъ на тебя какъ на игрушку, никакъ не выше, смются и нарочно дурачатъ тебя. Разумется, это не было высказано прямо и грубо, а въ тонкихъ, хотя довольно прозрачныхъ намекахъ, на Pachette однако эти рчи не произвели замтнаго впечатлнія. До того ли ей было чтобы слушать внимательно ‘глупости и пошлости’ которыми угощала ее старшая сестра!
— Что жъ ты скажешь? спросила прелестная дама, окончивъ намеки.
— Я не ду сегодня въ театръ, не совсмъ впопадъ отвчала Прасковья Павловна.
— Какъ знаешь! съ улыбкой сказала Вра.— Ахъ, кстати о театр. Пожалуста не дожидай насъ къ чаю. Александръ задетъ за мной и мы отправимся на вечеръ къ Хворостинскимъ. И еще,— прибавила она съ усмшкой, точно какой-то бсенокъ толкнулъ ее въ бокъ,— тамъ наврно будетъ Сосновцевъ: кланяться ему отъ тебя?
Прасковья Павловна вспыхнула и вставъ изъ-за стола, ушла въ свою комнату, а Вра Павловна подумала: ‘Моя шпилька порядочно кольнула ее, и я очень рада, а то эта дерзкая двчонка Богъ знаетъ что о себ воображаетъ!’

XXVIII.

Свиданіе близилось. Тотчасъ посл отъзда сестры, Прасковья Павловна стала одваться. Она вовсе не думала о туалет, ей просто хотлось быть въ томъ плать которое ему нравилось. Ахъ, Боже мой! Уже половина девятаго скоро, а она еще не готова, не подумала даже гд его приметъ. Комната сестры казалась ей самой удобной, и въ ней къ тому же такой пріятный полусвтъ отъ лампы. Была позвана Маша и ей приказано зажечь лампу.
— Разв вы кого-нибудь ждете, барышня?
— Ахъ, пожалуста, длайте что вамъ приказываютъ.
Оправившись и въ послдній разъ взглянувъ въ зеркало, она перешла въ комнату сестры.. Тамъ было дйствительно хорошо. Прасковья Павловна готова была размечтаться какъ вбжала Маша съ разстроенномъ лицомъ.
— Тамъ пріхали Анатолій Аполлонычъ, и Павелъ впустилъ ихъ, торопливо проговорила она.— Прикажете отказать? Я еще успю.
Прасковья Павловна вспыхнула.
— Нельзя отказывать теперь когда онъ вошелъ, раздраженнымъ голосомъ отвчала она.— И что вамъ за дло? Идите.
Маша молча вышла, сконфуженная. Явился Анатолій Аполлоновичъ. Онъ заговорилъ своимъ обычнымъ тономъ, любезно, вжливо и слегка снисходительно. Разговоръ былъ незначительный и не вязался. Прасковья Павловна чувствовала себя не ловко, не знала что длать, что говорить, и предложила гостю чаю. Онъ весьма прозаически отвтилъ что выпьетъ съ удовольствіемъ.
Когда Маша внесла чай, онъ заговорилъ что совсмъ забылъ что сегодня они собирались въ театръ, что захалъ совершенно случайно и очень радъ заставъ Прасковью Павловну дома.
‘Къ чему онъ это говоритъ?’ съ неудовольствіемъ подумала двушка.
Противный чай былъ наконецъ выпитъ, и порожній стаканъ унесенъ. Съ тмъ вмст окончились и порожнія рчи. Случилось, оба промолчали нкоторое время и обоихъ поразила тишь вокругъ: казалось кром ихъ живой души не было въ дом.
— Теперь, съ легкою дрожью въ голос началъ Анатолій Аполлоновичъ,— я могу объясниться съ вами. Ради Бога, что случилось? Отчего вы такъ странно, чтобы не сказать больше, обошлись со мною?
— Я просто была не въ дух, на меня напалъ капризъ…. Анатолій Аполлоновичъ съ раздумьемъ поглядлъ на нее.
— Видите ли, продолжалъ онъ съ разстановкой и нсколько таинственно,— я очень опасался…. не наговорили ли вамъ про меня?… Онъ остановился на минуту, и быстро добавилъ:— Ваша сестрица, вашъ зять, кто-нибудь?
Сегодняшнія рчи сестры вдругъ вступили въ голову Прасковьи Павловны, она ихъ хорошенько не помнила, но одно словечко, какъ репей къ платью, прицпилось къ памяти. Это словечко закололо и оно было: ‘они просто смются надъ тобою’. Двушка вспыхнула и раздражительно отвчала:
— Разв я обращаю вниманіе на ихъ слова?
Анатолій Аполлоновичъ опять взглянулъ на нее и быстро сообразилъ что-то.
— Въ такомъ случа, повеселвъ отвчалъ онъ,— не станемъ говорить объ этомъ….
— Да, это скучно, проговорила двушка еще съ неудовольствіемъ, и слдомъ также повеселла: — А кстати, мн очень понравилась бленькая кошечка.
— Ахъ, въ письм! И вы помните? Очень мило съ вашей стороны.
И съ этой кошечки завязалась милая болтовня. По случаю кошечки, Анатолій Аполлоновичъ, со свойственными ему умомъ и тонкостію, объяснилъ черезъ-чуръ извстное дленіе женщинъ на три породы: кошачью, собачью и коровью, съ присовокупленіемъ легкой и весьма остроумной характеристики каждой изъ нихъ, Прасковья Павловна заинтересовалась этимъ новымъ дленіемъ и пожелала узнать къ какой же пород принадлежитъ она сама. Анатолій Аполлоновичъ объявилъ что онъ можетъ любить только женщинъ-кошекъ, съ намекомъ что милйшая изъ извстныхъ ему кошечекъ въ настоящую минуту играетъ имъ.
— Но нтъ большаго удовольствія, нтъ боле истиннаго наслажденія, съ особою размягченностью прибавилъ онъ, — какъ цловать трепещущими устами оцарапавшую ваше сердце маленькую, нжную лапку, и проситъ, умолять ее чтобъ еще, еще царапала и больне, какъ можно больне.
И слдомъ онъ нашелъ предлогъ поцловать ‘лапку’ Прасковьи Павловны. И дале…. дале ни я хорошенько не знаю, ни Прасковья Павловна, ни Анатолій Аполлоновичъ не помнили, только они оба очутились другъ подл друга на низенькихъ кресельцахъ. Онъ держалъ ее за руки, цловалъ ихъ и голосъ его становился все нжне и нжне, она уже не отвчала такъ бойко, какъ прежде, она слушала и все ниже и ниже склоняла головку. Предъ глазами заволакивало и сердце начинало биться предчувствуя что-то…. Прасковья Павловна уже не понимала что говоритъ Анатолій Аполлововичъ. Она только чувствовала, всмъ существомъ, всми пятью органами сразу, что голосъ его сталъ еще мягче и прерывисте, что онъ становится еще ближе къ ней, что его правая рука легла на сливку ея кресельца…. И слдомъ какое сладкое забытье!
‘Онъ обнялъ, онъ цлуетъ меня!’ думалось двушк, и ей казалось что это сознаніе не въ ней, не въ ея голов, а вн ея, паритъ гд-то надъ нею и оттуда шепчетъ милыя слова.
Чьи-то торопливые шаги, чей-то торопливо-испуганный голосъ. Двушка не слышала ихъ, и очнулась только отъ послдствій: Анатолій Аполлоновичъ отскочилъ отъ нея какъ укушенный. Она встала, опомнилась и первое что увидала былъ Всеволодъ.
‘А, завертлось въ ея голов, — ему мало смяться надо мною, и говорить сестр что я могу быть для него только мимолетною забавой, онъ вздумалъ подсматривать и шпіонить!’
И всякое зло, какое она могла только придумать, казалось ей позволительнымъ относительно Всеволода. Да, она желала дать ему почувствовать какъ сильно и глубоко ненавидитъ его и какъ страстно любитъ другаго.
— Извините, прошепталъ въ смущеніи Всеволодъ.
— Извините и вы насъ начала она, хорошенько не зная что именно скажетъ.— Извините, намъ пора. Разв вы не помните, обратилась она къ Сосновцеву, — что сестра просила пріхать насъ раньше?
Отскочивъ какъ ужаленный, Анатолій Аполлоновичъ стоялъ совершеннымъ дуракомъ. Слова Прасковьи Павловны вывели его изъ замшательства. Онъ къ удивленію своему по надъ ихъ и даже понялъ что въ нихъ есть сладостный для него смыслъ. Ноги какъ-то сами собою двинулись, и онъ вышелъ, самъ не зная хорошенько куда идетъ и зачмъ.
Всеволодъ остался вдвоемъ съ Прасковьей Павловной.
— Прасковья Павловна, началъ онъ.
— Молчите пожалуста, съ силой прервала она его.— И вы вчера еще притворялись, навязывались съ своей дружбой, а въ то же время считали меня минутною забавой!… Я и хочу ни видть, ни слушать васъ!… Я не терплю васъ, слышите, не терплю!…
И Всеволодъ остался одинъ.

XXIX.

Анатолій Аполлоновичъ, какъ человкъ обстоятельный, распорядился при вход чтобы Павелъ (такъ звали человка Клопиныхъ) боле никого не принималъ, причемъ означенный Павелъ почувствовалъ что у него въ рукахъ шуршитъ бумажка. Разсмотрвъ, по свойственному всмъ людямъ любопытству, полученную бумажку и убдившись что она красненькая, Павелъ нашелъ что нисколько не преувеличивалъ своихъ чувствъ изъявляя Анатолію Алоллоновичу ‘чувствительнйшую’ благодарность. Желая въ то же время быть отъ грха подальше и любя общество, человкъ господъ Клопиныхъ, затворивъ подъздъ, отправился въ угловое увеселительное заведеніе.
Маша, съ своей стороны, до сердитому отвту барышни на вопросъ ‘не ждете ли вы молъ кого’, заключила что ожидается ни кто ивой какъ ‘женишокъ’. Понятно что пріздъ ‘лысаго’, какъ звала она Сосновцева, смутилъ ее, и почему она хотла отказать ему. Напоивъ господъ чаемъ, Маша пошла предупредить Павла чтобъ онъ, памятуя барскій приказъ, чего добраго, не отказалъ Всеволодъ Лукичу. Она не нашла ни Павла, ниже кухарки, отправившейся, пользуясь отсутствіемъ господъ, играть въ стуколку къ сосдскому повару. Радя о барышн и по неразвитію своему не понимая, даже не предполагая что можно влюбиться въ женатаго да еще лысаго, когда есть на лицо кудрявый и холостой, Маша ршилась подождать прізда женишка въ прихожей. Впустивъ Всеволода она бросилась впередъ обрадовать барышню. И хорошо что Анатолій Аполлоновичъ обладалъ топкимъ слухомъ и проворствомъ въ движеніяхъ! Впрочемъ, Маша до того сама обрадовалась чему-то что врядъ ли бы замтила…
Итакъ, Всеволодъ Лукичъ былъ ошеломленъ словами и поступкомъ Прасковьи Павловны. Онъ считаетъ ея минутною забавой! Она не хочетъ ни видть, ни слышать его! И это посл того какъ онъ ршился!
Выпустивъ Прасковью Павловну и Анатолія Аполлоновича, Маша, смущенная всмъ случившимся, вернулась къ ‘женишку’.
— И что это съ нашей барышней сталось! съ недоумніемъ сказала она.
Всеволодъ ничего не отвчалъ, но въ голос Маши блестнуло для него нчто въ род надежды.
— И никогда я ихъ такими не видала, продолжала Маша,— и главное для меня удивительно что он весь вечеръ, какъ только барыня съ бариномъ ухали, ждать васъ стали…
— Прасковья Павловна ждала меня? робко, боясь поврить Машинымъ словамъ, спросилъ Всеволодъ.
Она объяснила съ посильными толкованіями уже извстное намъ. Всеволодъ все еще боялся поврить.
— Но… но, съ замшательствомъ спросилъ онъ,— отчего же Прасковья Павловна такъ отравно обошлась со мною?
— Вотъ къ этому я никакъ ума не приложу, отвчала Маша.— Разв вотъ что, только вы пожалуста, Всеволодъ Лукичъ, меня не выдайте.
— Нтъ, нтъ. Говори, ради Бога.
— Не насказали ли имъ про васъ чего-нибудь баринъ или барыня?
— Отчего ты такъ думаешь?
Маша сообщила о приказ данномъ отъ барина Павлу. Всеволодъ вспомнилъ что Александръ Аанасьевичъ, бывало, часто зазжалъ за нимъ, но посл пикника точно куда-то провалился.
— А знаете, что я, Всеволодъ Лукичъ, придумала, продолжала Маша.— Напишите-ка вы барышн записочку, а я что вернутся передамъ. Авось дло, Богъ дастъ, и поправится.
Всеволодъ, какъ утопающій за соломенку, схватился за эту мысль.
— Хорошо. Дай мн бумаги и карандашъ.
Но когда бумага и карандашъ были привесены, Всеволодъ не звалъ какъ начать письмо и что въ немъ высказать. Чтобы ничто не развлекало его, онъ выслалъ Машу изъ комнаты, и долго, долго, почти безъ движенія, весь углубясь въ самого себя, не помня гд онъ, просидлъ предъ лоскуткомъ бумаги. Постепенно, вся недавняя сумятица точно вычеркнулась изъ его памяти, онъ вспомнилъ свое недавнее ршеніе, свои думы, свтлыя и ясныя, и быстро, не отнимая карандаша отъ бумаги, написалъ т слова что складывались у наго въ голов по дорог изъ театра.
Позвавъ Машу, онъ отдалъ ей записку и нсколько разъ повторилъ просьбу передать Прасковь Павловн сегодня же, какъ только она вернется. Маша общала не только передать записочку, но завтра утромъ принести отвтъ.

XXX.

Маш, какъ она разказывала потомъ, подъ впечатлніемъ послдующихъ событій, только она выпустила Всеволода Лукича и погасила лампу въ барыниной комнат, вдругъ страшно стало. ‘Какъ это я одна въ дом?’ будто бы подумала она и будто бы вспомнила что никуда прізжать Вра Павловна барышн не приказывала, и стала недоумвать какъ это она отпустила Прасковью Павловну вдвоемъ съ Анатоліемъ Аполлоновичемъ. Въ дйствительности, погасивъ лампу и снеся записочку въ барышнину комнату, Маша прошла въ Александръ Аанасьевичевъ кабинетъ и прикурнула въ ожиданіи господъ.
Въ начал втораго, звонокъ разбудилъ ее. Маша очень удивилась увидвъ барышню одну. Прасковья Павловна, казалось, сильно устала и слегка шаталась на ходу.
— А сестрица гд же? спросила Маша.
— Они сейчасъ прідутъ, отвчала барышня.
Отказавшись отъ услугъ Маши, Прасковья Павловна раздлась наскоро, какъ пришлось разбросавъ вещи, и легла въ постель, но свчи не погасила. Она была какъ въ туман и помнила только что сойдя съ крыльца объявила Анатолію Аполлоновичу что ей ужасно хочется прокатиться, во только дальше, какъ можно дальше, онъ спшно усадилъ ее въ карету, слъ самъ, обнялъ и поцловалъ ее. Они долго катались, потомъ онъ предложилъ захать погрться и поужинать. Еще въ глазахъ двушки вертлась какая-то фигура съ гнусною улыбкой. То лакей улыбался шепча что-то Анатолію Аполлоновичу и указывая головою на дверь. Боле ничего не помнилось, и не хотлось вспоминать.
— Барышня, вы еще не спите? шепотомъ спросила Маша, заглядывая въ дверь.
— Нтъ.
— Записочку видли?
— Какую?
— Посмотрите на столик подл висъ, на подсвчник.
И Маша скрылась за дверью. Прасковья Павловна очень хорошо слышала слова Маши и могла бы ихъ повторить, но не понимала о чемъ та говорила. ‘Какая записочка?’ силилась она объяснить себ и точно не догадывалась поискать на столик. Прошло сколько-то времени, Маша опять заглянула въ комнату.
— Что жь, барышня?
— Что такое?
— Насчетъ записочка. Сегодня отвтъ дадите, ила завтра утромъ?
— Хорошо, завтра утромъ, механически повторила Прасковья Павловна послднія слова Маша.
— И вамъ больше ничего не требуется?
— Нтъ.
— Такъ я въ прихожую пойду ждать господъ.
‘Что это на записочка? о чемъ она все толкуетъ?’ снова спросила себя Прасковья Павловна. Не безъ усилія уразумла она наконецъ что именно хотла сказать горничная. Приподнявшись въ постел, она пошарила на столик и нащупала лоскутокъ бумажки. Нкоторое время она подержала его, на мало не интересуясь что на немъ написано, не думая даже читать, точно бумажка нечаянно очутилась въ ея рукахъ.
‘Я что-то, кажется, хотла сдлать’, подумала она наконецъ, развернула записку и начала читать:
‘Прасковья Павловна, читала она.— У меня въ ушахъ еще звучитъ голосъ которымъ вы сказали послднія слова, но я ихъ забылъ и никогда не вспомню. Я пишу вамъ что хотлъ сказать, для чего спшилъ… Я люблю васъ, люблю давно, горячо и искренно, и врю только вамъ одной. Я прізжалъ сказать вамъ это, и еще: что для меня нтъ большаго счастія какъ назвать васъ своею женой. Всеволодъ Драгомиловъ.’
Прасковья Павловна задрожала всмъ тломъ. ‘Женою!’ почти съ крикомъ повторила она послднее слово письма, и почувствовала, всмъ сердцемъ почувствовала что онъ, она любитъ ее. Его простыя слова казались искренне и задушевне всхъ иныхъ, онъ не старался то выразить кудряво чего нельзя выразить никакими словами. ‘Женою!’ еще разъ повторила она, и сразу, какъ въ фокус, вспомнила все что было сегодня вечеромъ, безъ словъ, безъ мысли поняла что сдлала съ собой, и всемъ сердцемъ почувствовала что тотъ кого она предпочла, не любитъ ея! Какъ дальній отзвукъ или отблескъ того, что теперь занимало ее, она вспомнила что когда-то и гд-то читала какъ русскія двушки убивали себя по дорог во временную столицу Грознаго Царя.
‘Читала и не понимала, подумала она.— А теперь… и поздно, поздно!’
Безпокойство охватило ее, она не знала что длать съ собою, съ этимъ лежащимъ на постел тломъ, боялась думать, не знала куда дться отъ стыда. Она металась по постел, мучительно и тревожно.
‘О! простонала она, ломая руки.— И онъ любитъ меня!’
Что длать, что длать? Какъ избавиться отъ этихъ небывалыхъ, непритворныхъ мученій? Отравленная и озлобленная мысль искала выхода, искала виноватаго. Вс, казалось, были виноваты: сестра, зять, любовникъ, она сговорились, опутывали, ждали ея погибели. О, какъ была бы она счастлива, еслибъ увидла сейчасъ, сію секунду кого-нибудь изъ нихъ! Какъ бы она прокляла ихъ, высказала въ глаза безъ утайки всю ихъ низость, доказала бы имъ что все-таки во сто, въ тысячу разъ лучше и умне ихъ!
Злоба возбудила, злоба и истомила мысль. Опять тоскливое безпокойство, неисходное, неистощимое, и страшный вопросъ: ‘что же завтра?’ Въ силахъ ли она пережить это завтра, перенести улыбки, намеки, вывести взглядъ Всеволода, свои собственныя мысли? Завтра казалось такимъ же безъисходнымъ, какъ ныншнія терзанія. ‘Завтра’ — этотъ кошмаръ людей не знающихъ опоры ни въ себ, ни вн себя, встающій предъ ними чуть отвернулось счастье! И завтра, и вчно то же, думается имъ, и легкая бда становится непереносною, непереживаемою.
Прасковья Павловна умла отбиваться отъ ‘безобразій’, смяться надъ ними. Но никогда не знала она и малаго горя, а теперь пришло настоящее, лихое горе. Какъ лавина свалилось оно, и только твердые своды могли бы отчасти одержать его стремительную силу. Этихъ сводовъ не было, были какіе-то плохенькіе лса, хрупкія подмостки, они рухнули и стерлась въ порошокъ.
‘Завтра, завтра!’ какъ въ бреду шептала она.
О, еслибы можно было такъ заткнуть уши, чтобы замолкли т слова что сами собою шепчутся въ голов! О, для чего нельзя такъ плотно зажмурить очей чтобы не смли вставать въ нихъ никакіе образы!
Еще сильне заметалась она, прятала голову подъ подушку и сверху охватывала ее руками. Нтъ, ничто и помотаетъ, ничто не убиваетъ сознанія. А гд-то есть полная тишь и темь, есть гд-то. И она знаетъ, видла, и недавно еще видла ее. Гд же она, гд? Какъ ни страшна та тьма, она легче этой тревоги, этого страха завтрашняго дня.
Въ полусознаніи, понимая что она длаетъ, но не понимая зачмъ, бдная двушка спустила ноги съ постели, дрожащими руками взяла свчу, и пошла. Босыя ноги не чувствовали холоднаго пола. Она вышла въ залу, остановилась и оперлась о рояль. Ей казалось что она ни шагу не можетъ ступитъ дале, и казалось еще что надо идти, идти, все идти, и въ этомъ одномъ спасеніе. Она слабо повернула голову. Что-то блое мелькнуло предъ нею, она чуть не закричала, едва удержала свчу и слдомъ покачала головою, точно смясь надъ своимъ страхомъ.
То блое было ея отраженіе въ зеркал. Двушка подошла, освтила себя. О, какое блдное, поблекшее лицо! Какъ изнжилось, какъ похудло оно, какое нехорошее стадо! Подвинувшись ближе, она пристально поглядла въ зеркало и неодобрительно покачала головой.
‘Въ послдній разъ я вижу себя,’ подумала она, изъ томъ же полусознаніи пошла дале. Она не знала куда именно идетъ, но чувствовала что движется куда слдуетъ.
Войдя въ кабинетъ къ зятю, двушка, не чувстуя ни малйшей боязни, точно съ замершими чувствами, подошла къ столу и взялась за револьверъ. Холодное прикосновеніе на минуту пробудило ее отъ полузабытья. Она вспомнила вдругъ какъ недавно бросила отъ себя револьверъ, было то на-яву или во сн, она не спрашивала.
‘И еще тогда, припомнила она,— я плотно закрывала глаза и видла тьму.’ Она закрыла глаза, и какъ тогда почувствовала тьму. Тьма росла, ширилась, и въ ней ни образа, ни звука, и она падаетъ, падаетъ въ темную бездну….
Что-то задребезжало и застучало въ ушахъ.
‘Это не мои, это чужіе, живые звуки!’ Съ испугомъ очнулась двушка и ей почудилось что страшное ‘завтра’ начнется сейчасъ. Нтъ, тьма лучше, въ ней ничего нтъ, не было и не будетъ, туда не придетъ никакое завтра и никто не станетъ терзать и мучить ее! Противъ сердца, какъ разъ надъ тмъ мстомъ гд лучше всего слышно какъ оно бьется, какое-то холодное кольцо… и идутъ, идутъ!…
Услыхавшіе выстрлъ сестра и зять бросились въ кабинетъ, тамъ лежалъ бездыханный трупъ.

Д. АВЕРКІЕВЪ.

‘Русскій Встникъ’, No 9, 1875

Аверкиев Дмитрий Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Хмелевая ночь, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1871
  2. Лихо, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1879
  3. Лавры и тернии, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1888
  4. История трех неверных мужей, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1886
  5. Меланхолия и воображение, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1803
  6. Ита Гайне, Юшкевич Семен Соломонович, Год: 1902
  7. Неонила, или Распутная дщерь, Неизвестные Авторы, Год: 1794
  8. Сергей Петрович Хозаров и Мари Ступицына, Писемский Алексей Феофилактович, Год: 1851
Электронная библиотека