ТУРГЕНЕВЪ и ТОЛСТОЙ.
ОЧЕРКЪ IV.
‘Новь’ и типъ ‘нужнаго для Россіи’ человка.
I.
II.
Д. Овсянико-Куликовскій.
‘Сверный Встникъ’, No 2, 1895
‘Новь’ и тип ‘нужного для России’ человека, Овсянико-Куликовский Дмитрий Николаевич, Год: 1895
Время на прочтение: 19 минут(ы)
‘Новь’ принадлежитъ къ числу наимене оцненныхъ — въ свое время — произведеній Тургенева. Правда, вслдъ за появленіемъ ея (1877), рядомъ съ отрицательными отзывами высказывались и хвалебные, даже восторженные, но въ общемъ, можно сказать, сумма недоразумній и нареканій, вызванныхъ ‘Новью’, не уступала таковой-же, вызванной ‘Отцами и Дтьми’, только тонъ нападокъ на автора на этотъ разъ не былъ такой страстный какъ тогда.
Всякій читатель, не лишенный художественнаго чутья и достаточно вооруженный личнымъ опытомъ жизни (чрезвычайно важное условіе для пониманія произведеній искусства), не можетъ, читая ‘Новь’, не подчиниться обаянію этого чуднаго произведенія, блещущаго необыкновенной свжестью и яркостью красокъ, проникнутаго дивной поэзіею и въ цломъ представляющаго собою удивительную художественную композицію, мастерски сотканную изъ положительныхъ и отрицательныхъ (сатирическихъ) элементовъ (‘Новь на половину — сатира и очень злая).
О самомъ процесс творчества, создавшаго ‘Новь’, мы имемъ любопытное свидтельство Тургенева въ письм къ Полонскому (отъ 22 января 1877 г. ‘Письма’, No 247): ‘Ты находишь, что въ ‘Нови’ чувствуется напряженіе, излишняя головная работа и нкоторая робость… можетъ быть, замчу только одно, что ни одно изъ моихъ большихъ произведенй не писалось такъ скоро, легко (въ 3 мсяца) и съ меньшимъ количествомъ помарокъ. Вотъ посл этого и суди! (Идея у меня долго вертлась въ голов, я нсколько разъ принимался за исполненіе — но наконецъ написалъ всю штуку, какъ говорится, съ плеча). И выходить, что ничего нельзя знать напередъ’. Первыя впечатлнія бываютъ иногда обманчивы и примръ Полонскаго показываетъ, какъ могутъ ошибаться въ этомъ отношеніи даже люди, сами одаренпые поэтическимъ талантомъ, которымъ, казалось-бы, и книги въ руки. При первомъ чтеніи легко возникаютъ иллюзіи, въ зависимости отъ личнаго настроенія читателя. Вроятно г. Полонскій, читая впервые ‘Новь’, находился въ такомъ состояніи духа, которое вызывало ощущеніе нкоторой напряженности при умственной работ. Усвоеніе-же художественнаго произведенія есть несомннно умственная работа: оно, въ извстныхъ границахъ, является повтореніемъ творчества автора. И вотъ, если ‘повторить’ это творчество, такъ сказать, на ‘свжую голову’, не будучи озабоченъ или занятъ постороннею мыслію, то, я увренъ, ‘Новь’ произведетъ прежде всего впечатлніе, вполн согласное съ тмъ, что говоритъ Тургеневъ въ приведенномъ отрывк именно впечатлніе легкости творчества, увреннаго въ самомъ себ, отсутствія разсудочной работы, ведущей къ перемаркамъ и передлкамъ. ‘Новь’ является художественному чувству читателя въ вид вдохновенной импровизаціи, и въ ней незамтно и слда той ‘старательности’ или ‘копотливости’, которую отмтилъ Достоевскій въ ‘Отцахъ и Дтяхъ’ {См. ‘Письма Тургенева’, 78, стр. 101.}. Въ ‘Нови’, такъ чувствуется, художникъ далъ волю своему дарованію, дошедшему здсь (употребляя выраженіе Тургенева въ письм къ Салтыкову, ‘Письма’, стр. 508) до ‘рзвости’, и его скоре можно упрекнуть въ томъ, что онъ не подвергъ въ должной мр свой вдохновенный трудъ контролю холодной разсудочности, которая, напр., воздержала-бы его отъ такого проявленія художнической ‘рзвости’, какъ омочка и имочка — явный анахронизмъ и, по признанію самого Тургенева, ‘капризъ’ художника (‘Письма’, No 247, стр. 310). И въ нкоторыхъ другихъ фигурахъ, напримръ, въ Паклин, въ особенности-же въ отрицательныхъ типахъ (въ Колломйцев, Сипягин) сказалась та-же игривость творчества, на этотъ разъ впрочемъ, упрека не заслуживающая.
Но обратимся къ главному герою романа Соломину {Что главный и рой именно — Соломинъ (а не Неждановъ), это, полагаю, ясно само собою, и только для полноты укажу на свидтельство о томъ самого Тургенева въ письм къ Полонскому отъ 30 октября 1876 г. (‘Письма’, No 216).}.
Отношенія Тургенева къ Соломину во многомъ напоминаютъ его отношенія къ Базарову. Какъ и этотъ послдній, Соломинъ — любимецъ автора и въ то-же время представляетъ собою полный контрастъ самому художнику. Можно сказать даже, что въ Соломин этотъ контрастъ еще сильне выраженъ, чмъ въ Базаров. Мы видли, что въ Базарова вложено его творцомъ нчто субъективное, отъ себя (‘самоломанность’ мысли о вчности, о смерти) и только какъ натура, характеръ, складъ ума — Базаровъ являетъ полную противоположность Тургеневу. Въ Соломин нтъ уже и тни этихъ субъективныхъ примсей {Кстати упомянуть, Базарову Тургеневъ приписываетъ нкоторыя свои мннія и точки зрнія на вещи, напримръ отзывъ о ‘Переписка съ друзьями’ Гоголя (я прескверно себя чувствую точно начитался писемъ Гоголя къ калужской губернаторш), скептическій взглядъ на народъ и нкоторые др. Въ ‘Нови’ Тургеневъ говоритъ иногда устами Паклина, даже Маріанны (о стихахъ Добролюбова), но не Соломина.}. Контрастъ Тургенева и Соломина — одинъ изъ тхъ, которые приводятъ къ гармоніи. Соломинъ — одна изъ ‘слабостей’ нашего художника, которому все нравится въ Соломин, даже его ничмъ не выдляющаяся, простонародная или мщанская наружность. Въ описаніи этой наружности (гл. XVI) чувствуется скрытая мысль автора: ‘посмотрите, какой обыкновенный, какой невзрачный, повидимому, человкъ, а вдь онъ-то и есть ‘настоящій’, и вы увидите, какой онъ умница и молодецъ’.
Соломинъ прежде всего, дйствительно,— большой умница. Его умъ — простой, несложный, практическій, дловой — совсмъ другого сорта, чмъ напр. умъ Нежданова, но въ своемъ род онъ гораздо выше и сильне, чмъ умъ Нежданова — въ своемъ. Умственное превосходство Соломина обрисовано во многихъ мстахъ романа, но въ особенности наглядно проявилось оно въ сцен у Маркелова, представляющей образчикъ ‘ночныхъ, неутомимыхъ русскихъ разговоровъ’. ‘…И тутъ Соломинъ не оправдалъ ожиданій Нежданова. Онъ говорилъ замчательно мало… такъ мало, что почти, можно сказать, постоянно молчалъ, но слушалъ пристально, и если произносилъ какое-либо сужденіе или замчаніе, то оно было и дльно, и вско, и очень коротко. Оказалось, что Соломинъ не врилъ въ близость революціи въ Россіи, но, не желая навязывать свое мнніе другимъ, не мшалъ имъ попытаться, и посматривалъ на нихъ — не издали, а съ боку. Онъ хорошо зналъ петербургскихъ революціонеровъ — и до нкоторой степени сочувствовалъ имъ — ибо былъ самъ изъ народа. Но онъ понималъ невольное отсутствіе этою самаго народа, безъ котораго ‘ничего не подлаешь‘, и котораго долго готовить надо — да и не такъ и не тому, какъ т. Вотъ онъ и держался въ сторон, не какъ хитрецъ и виляка, а какъ малый со смысломъ, который не хочетъ даромъ губить ни себя, ни другихъ’. (Гл. XVI).
Этими немногими словами сказано очень много и прежде всего обрисованъ большой, ясный, трезвый умъ Соломина. Пожалуй, мн возразятъ., что неужели нужно было обладать выдающимся и особливо-трезвымъ умомъ, чтобы видть всю иллюзорность нетерпливыхъ надеждъ Нежданова и его единомышленниковъ, чтобы понимать всю опрометчивость попытокъ Маркелова и другихъ? На это отвчу не обинуясь: да, для этого необходимъ былъ умъ не заурядный. Само собой разумется, говоря такъ, я имю въ виду не посторонняго наблюдателя, не равнодушнаго зрителя: такой не нуждается въ большомъ ум, чтобы видть вещи въ ихъ настоящемъ свт, и, по самому положенію своему, изъять изъ подъ всесильнаго внушенія иллюзіи и самообмана. Другое дло — такой человкъ, какъ Соломинъ, столь близко къ. сердцу принимающій интересы народа,— Соломинъ, который въ той-же сцен у Маркелова вдругъ ‘разсердился не на шутку и такъ ударилъ своимъ могучимъ кулакомъ по столу, что все на немъ подпрыгнуло… Ему разсказали о какой-то несправедливости на суд, о притсненіи рабочей артели…’ Кто помнитъ 70-ые годы, тотъ хорошо знаетъ, что въ извстномъ движеніи того времени (‘хожденіе въ народъ’ и проч.) принимали участіе не только зеленые и легковрные юноши или тупицы, въ род Остродумова, но и люди зрлые, умные, даровитые, раздлявшіе однако общую иллюзію о высокихъ умственныхъ качествахъ русскаго народа, длающихъ будто-бы возможною и плодотворною извстную дятельность для него и среди него. Идеализація народа, довріе къ нему въ его современномъ состояніи — это была общая черта и глупыхъ и умныхъ, и юныхъ и зрлыхъ, и даровитыхъ и бездарныхъ. Во всемъ можно было сомнваться, все подвергать критик,— одна лишь святыня народной идеи была неприкосновенна. Отъ этой иллюзіи не избавляло даже фактическое знакомство съ народнымъ бытомъ, даже самое происхожденіе изъ народа. Это было нчто въ род умопомраченія, въ силу котораго видли не то, что есть, а то, что хотли видть. Тутъ было и смшеніе идеи съ фактомъ, идеала съ дйствительностью, и перенесеніе на весь народъ нкоторыхъ чертъ, замченныхъ въ отдльныхъ лицахъ, вышедшихъ изъ народа, и смшеніе эпохъ (вра въ возможность повторенія Пугачевщины, ссылки на великую французскую революцію), и но существу ложная оптимистическая мысль объ отсутствіи у насъ органической связи между государствомъ и народомъ,— и многое, многое другое — отъ исторіи, отъ политической экономіи, отъ психологіи, поддерживавшее или обосновывавшее излюбленную мысль о томъ, что народъ почти ‘готовъ’ для созданія новаго строя, или, если не ‘готовъ’, то его можно ‘подготовить’, для чего потребуется какой-нибудь десятокъ-другой лтъ. Иные еще сокращали этотъ срокъ. И — повторяю — между ними были люди — куда умне и образованне не только Маркелова, но и Нежданова. Можно даже утверждать, что въ числ такихъ врующихъ были люди и соломинскаго ума, И тутъ нтъ ничего удивительнаго: увлеченія заразительны. Превосходство тургеневскаго Соломина въ томъ и состоитъ, что онъ не подчиняется общему ослпленію, не поддается очарованію иллюзіи, что, вря въ идеалъ, онъ отлично сознаетъ, какъ онъ далекъ, и ясно видитъ всю непригодность средствъ, употребляемыхъ) его единомышленниками для достиженія цли. Самъ онъ мечтаетъ о другихъ средствахъ и путяхъ, боле возможныхъ и разумныхъ. На вопросъ, самъ собою напрашивающійся, почему-же онъ все-таки примыкаетъ къ революціонной партіи и путается въ это дло, не вря въ него, онъ отвчаетъ со свойственною ему лаконической уклончивостью, что — ‘другихъ путей нтъ’. Такимъ отвтомъ онъ уклоняется отъ безконечнаго спора, который — онъ это знаетъ — все равно ни къ чему не приведетъ, и отъ необходимости ‘развивать свои взгляды’,— занятіе ему не по сердцу. Соломинъ — не спорщикъ, не теоретикъ, не составитель ‘программъ’. Но настоящая причина, почему онъ такъ или иначе примыкаетъ къ ‘партіи’, сводится къ психологической невозможности для такого человка, какъ онъ, стоять въ сторон, особнякомъ, бросить людей, съ которыми онъ сходится въ убжденіяхъ, въ идеалахъ, людей, которыхъ онъ любитъ и жалетъ, оставить кругъ, гд онъ можетъ ‘отвести душу’. Не забудемъ, что Соломинъ — человкъ душевный, сердечный, относящійся къ людямъ ‘по-человчеству’, что въ немъ нтъ и тни той прямолинейности и безапелляціонности фанатизма, для которой живая личность ближняго утрачиваетъ весь интересъ и превращается въ орудіе для достиженія высшихъ цлей. Въ своихъ отношеніяхъ къ людямъ онъ не руководится партіознымъ дленіемъ ихъ на пригодныхъ или не пригодныхъ для дла. Неждановъ и Маркеловъ въ его глазахъ — не пригодны и могутъ только повредить длу, но онъ ихъ любитъ и — остается съ ними. Эта черта въ Соломин отмчена Тургеневымъ съ совершенной ясностью. Она отчетливо выступаетъ напр. въ сцен совщанія Нежданова и Маріанны съ Соломинымъ передъ бгствомъ изъ дома Сипягиныхъ (гл. XXV) и во всемъ поведеніи Соломина во время укрывательства молодой четы на фабрик. Усматривать здсь эгоистическій мотивъ (зарождающееся чувство къ Маріанн) нельзя. Во-первыхъ, это чувство было еще неясно самому Соломину, во-вторыхъ, совершенно очевидно, что его отношенія къ Маріанн были-бы такія-же сердечныя, участливыя, доброжелательныя и безъ этого чувства.
Но надо сказать правду: это тяготніе Соломина къ людямъ, съ которыми онъ сходится въ идеалахъ и расходится въ средствахъ, путяхъ,— людямъ, длающимъ, по его убжденію, не то, что нужно, и не такъ, какъ нужно,— это тяготніе и его психологія лишь намчены и недостаточно разработаны Тургеневымъ. Здсь-то и скрывается слабый пунктъ ‘Нови’,— недостатокъ, находящійся въ прямой зависимости отъ другой ошибки, сдланной Тургеневымъ въ самомъ начал, таившейся въ самомъ замысл произведенія. Въ этотъ замыселъ, какъ по всему видно, входила заране предвзятая мысль — изобразить извстное движеніе какъ дло небольшой кучки незрлой молодежи съ прибавкою небольшого числа тупыхъ фанатиковъ въ род Остродумова да лично-озлобленныхъ неудачниковъ въ род Маркелова. Въ искусств, какъ и въ наук, предвзятыя мысли очень часто вредятъ успху замысла. Факты же были вотъ какіе.
Во-первыхъ, это было движеніе почти массовое. ‘Въ народъ’ шли сотни, къ движенію примыкали тысячи. Ариметика-же въ данномъ случа иметъ огромное значеніе для психологіи: тотъ-же Соломинъ былъ-бы психологически совершенно понятенъ и съ художественной стороны безупреченъ среди этихъ сотенъ и тысячъ. Самый трезвый и уравновшенный человкъ не можетъ не примкнуть, хоть ‘съ боку’, какъ это и длаетъ Соломинъ, къ масс, одушевленной идеями, которыя ему дороги. Другое дло — если это не масса, а ничтожная кучка: сила тяготнія слишкомъ слаба, и Соломинъ не остается свободенъ отъ упрека въ непослдовательности.— Во-вторыхъ, въ этой масс встрчались всевозможные типы,— тутъ были и Маркеловы, и Остродумовы, и даже Кисляковы, но тутъ же были умы и натуры — совсмъ другого рода, люди, которые могли-бы составить для Соломина боле подходящую компанію. На нихъ онъ не смотрлъ-бы сверху внизъ и, пожалуй, не уклонялся-бы отъ принципіальныхъ и иныхъ споровъ съ ними, хорошо понимая, что съ этими стоитъ поговорить и что отъ исхода такого разговора или спора, кто знаетъ, можетъ зависть иное серьезное дло. Эти люди брались за задачу неразршимую, за дло безнадежное, но тхъ глупостей, какія совершаютъ Неждановъ и Маркеловъ, они не длали.— Въ-третьихъ, несмотря на то, что вс стремились къ длу, хлопотали о дятельности, толковали о средствахъ, пряхъ, пропаганд, агитаціи и т. д., все-таки, силою вещей, движеніе на добрую половину было умственное, и, пожалуй, большая часть времени, силъ, ума, горячности пошла не на дло, а на выработку міросозерцанія. Сцена бесды у Маркелова (не говоря уже о сцен у Голушкина) не даетъ должнаго понятія объ этой затрат силъ, объ этой — чисто-умственной, теоретической — сторон движенія. Оно было запечатлно извстнымъ духомъ, и этотъ духъ Тургеневъ не уловилъ…
Какъ бы мы ни судили о людяхъ того времени, о ихъ идеяхъ, идеалахъ и длахъ, несомннно одно,— что Тургеневъ въ ‘Нови’ погршилъ противъ дйствительности, и эта погршность привела къ недостаточной мотивировк дйствій Соломина, къ нкоторой психологической невыясненности личности главнаго героя.
За вычетомъ этого недостатка, сама по себ фигура Соломина все-таки остается однимъ изъ крупнйшихъ созданій Тургенева, и нигд, можетъ быть, даже въ Базаров, объективный геній нашего художника не сказался такъ полно, такъ ярко.
Говоря о Базаров, я указалъ между прочимъ на одну черту въ творчеств Тургенева: это именно исканіе настоящаго человка, дятеля, который былъ-бы ‘нуженъ Россіи’ и явился-бы воплощеніемъ дловитости, положительности, практическаго смысла — вмст съ высшей идейностью.
И Тургеневъ, посл долгихъ поисковъ, нашелъ такого человка — въ Соломин. Базаровъ — тотъ оказался не ‘настоящій’ — и вотъ онъ умираетъ преждевременно, какъ-бы упраздняется за ненадобностью, и умирая говоритъ Одинцовой: ‘отецъ вамъ будетъ говорить, что вотъ, молъ, какого человка Россія теряетъ… Это чепуха… Я нуженъ Россіи! Нтъ, видно не нуженъ. Да и кто нуженъ?…’
Черезъ 15 лтъ на этотъ вопросъ умирающаго Базарова Тургеневъ отвтилъ созданіемъ тина Соломина, о которомъ — устами Паклина — онъ отзывается такъ: ‘Такіе, какъ онъ,— они-то вотъ и суть настоящіе… и будущее имъ принадлежитъ. Это — не герои… Это — крпкіе, срые, одноцвтные, народные люди. Теперь только такихъ и нужно…’ (гл. XXXVIII). И не только устами Паклина, но и прямо отъ своего имени Тургеневъ говоритъ то-же самое въ письм къ г-ж Ф—ой (отъ 11 сент. 1874 г. ‘Письма’, No 192): ‘…Вы начали съ Базарова: и я съ него начну. Вы ищите его въ дйствительной жизни, и вы его не найдете: я вамъ сейчасъ скажу, почему. Времена перемнились, теперь Базаровы не нужны. Для предстоящей общественной дятельности не нужно ни особенныхъ талантовъ, ни даже особеннаго ума — ничего крупнаго, выдающагося, слишкомъ индивидуальнаго, нужно трудолюбіе, терпніе, нужно умть жертвовать собою безъ всякаго блеску и треску — нужно умть смириться и не гнушаться мелкой и темной и даже жизненной работы — я беру слово: ‘жизненный’ — въ смысл простоты, безхитростности, terre terre’а. Что можетъ быть напр. жизненне — учить мужика грамот, помогать ему, заводить больницы и т. д. На что тутъ таланты и даже ученость?…’ Какъ не вспомнить тутъ словъ Соломина Маріанн: — ‘Да позвольте, Маріанна… Какъ-же вы себ это представляете: начатъ?— Не баррикады же строить со знаменемъ наверху — да: ура! за республику!— Это-же и не женское дло. А вотъ, вы сегодня какую-нибудь Лукерью чему-нибудь доброму научите,— и трудно вамъ это будетъ, потому что не легко понимаетъ Лукерья, и васъ чуждается,— да еще воображаетъ, что ей совсмъ не нужно то, чему вы ее учить собираетесь, а недли черезъ дв или три вы съ другой Лукерьей помучитесь, а пока — ребеночка вы помоете или азбуку ему покажете,— и больному лкарство дадите… вотъ вамъ и начало’. Но Маріанна хочетъ большаго.— ‘Да вдь это сестры милосердія длаютъ… Я о другомъ мечтала’, говоритъ она. Она ищетъ широкой, захватывающей дятельности. Она жаждетъ ‘пожертвовать собой’. То, что говоритъ ей Соломинъ въ отвтъ на ея признанія въ этомъ род, такъ для него характерно, такъ важно для правильнаго пониманія ума и натуры героя романа, что я считаю нужнымъ выписать все мсто:
‘Соломинъ пристально посмотрлъ на Маріанну.
— Знаете что, Маріанна… Вы извините неприличность выраженій… но по моему: шелудивому мальчику волосы расчесать — жертва, и большая жертва, на которую не многіе способны.
— Да я отъ этого не отказываюсь, Василій едотычъ.
— Я знаю, что не отказываетесь! Да, вы на это способны. И вы будете — пока — длать это, а потомъ, пожалуй, и другое.
— Но для этого надо поучиться у Татьяны!
— И прекрасно… учитесь. Вы будете чумичкой горшки мыть, щипать куръ… А тамъ, кто знаетъ, можетъ быть, спасете отечество!
— Вы сметесь надо мною, Василій едотычъ.
Соломинъ медленно потрясъ головою.
— О, моя милая Маріанна, поврьте: не смюсь я надъ вами, и въ моихъ словахъ простая правда. Вы уже теперь, вс вы, русскія женщины, дльне и выше насъ, мужчинъ’, (гл. XXIX).
Соломинъ отлично видитъ, что эта чистота души, эта жажда подвига, самопожертвованія, этотъ энтузіазмъ Маріанны — огромная сила, которую нужно только надлежащимъ образомъ направить. Но онъ не только это видитъ и чувствуетъ,— онъ самъ подчиняется обаянію этой женственной силы. Если бы онъ не былъ способенъ ей подчиниться, то это уже не былъ бы тотъ Соломинъ, который такъ по сердцу Тургеневу.. Одна практичность и трезвость ума, одна холодная дловитость еще недостаточны, чтобы Соломинъ имлъ право на то сочувствіе, на ту любовь и интересъ, съ которыми относится къ нему авторъ. Дущевная чуткость и отзывчивость, способность умилиться передъ тмъ, что представляетъ собою Маріанна,— вотъ черта, длающая изъ уравновшеннаго и ‘прохладнаго’ (по выраженію имушки) Соломина — человка не только ‘настоящаго’, полезнаго, нужнаго, но и очень интереснаго, невольно привлекающаго къ себ вс симпатіи. И въ самомъ дл, простой, ‘срый’, ‘прохладный’ Соломинъ покоряетъ сердца,— въ немъ, какъ и въ Маріанн, есть нчто обаятельное. Пакдинъ, который все и всхъ понимаетъ, тотъ сразу его понялъ и, можно сказать, ‘влюбился’ въ него. Да и не только Паклинъ, а и другіе, каждый по своему, или любятъ или могли бы полюбить Соломина, и Неждановъ, и Маркеловъ, и чуть-ли не самъ Сипягинъ. Только такіе, совершенно загипнотизированные субъекты, какъ Остродумовъ и Машурина,— не могутъ понять Соломина и относятся къ нему равнодушно — холодно. Въ этой особенности Соломина сказывается существенное различіе между нимъ и Базаровымъ. Базаровъ — человкъ недобрый и большой эгоистъ. Соломинъ, напротивъ,— добрякъ и меньше всего эгоистъ. Для всякаго непредубжденнаго читателя, который не вычитываетъ больше того, что сказано авторомъ, совершенно ясно, что напр. заботы Соломина о Маріанн (см. въ конц гл. XXV и эпизодъ съ ключомъ въ гл. XXIX) вытекаютъ не изъ эгоистическихъ соображеній. а прямо изъ чувства жалости и безкорыстной любви къ этой чудной двушк. Глухое предчувствіе, что не Неждановъ, а онъ, Соломинъ, будетъ ея избранникомъ, можетъ быть и копошилось въ глубин его души, но, разумется, уже по самой своей затаенности, не могло служить движущимъ мотивомъ въ этихъ заботахъ. Не могъ же въ самомъ дл Соломинъ предугадать развязку. Искать въ его поведеніи чего-либо коварнаго — значитъ сочинять другого Соломина, вмсто того, который изображенъ Тургеневымъ. Неожиданностью развязки (самоубійство Нежданова) онъ былъ пораженъ почти въ той-же степени, какъ и Маріанна, и вмст съ нею онъ раздляетъ чувство нкоторой — невольной — виновности передъ покойникомъ (гл. XXXVII).
Другая черта Соломина, которою также онъ рзко отличается отъ Базарова, это — отсутствіе той авторитарности, которая свойственна послднему. Базаровъ слишкомъ импонируетъ и любитъ властвовать надъ людьми, и люди подчиняются его могучей вол. Это человкъ, который хочетъ и можетъ ‘ломать другихъ’,— потому что онъ одаренъ огромной силой води прежде всего надъ самимъ собою: онъ можетъ ‘взять себя за вихоръ и выдернуть, какъ рдьку изъ грядки’. Соломину же подчиняются, потому что любятъ его. На фабрик онъ — ‘отецъ родной’. Павелъ преданъ ему какъ рабъ, но рабъ, влюбленный въ своего господина. Власть и сила Соломина основаны прежде всего на симпатичныхъ сторонахъ его натуры, а не на сил воли. Недостатка въ этой послдней, конечно, нтъ и у него. Онъ также можетъ управлять собою и способенъ ‘выдернуть себя изъ грядки’, какъ это и случилось однажды въ Лондон, гд Соломинъ чуть было не увлекся одной ирландкой (гл. XXV).
Но эта сила смягчена въ Соломин уравновшенностью его натуры: вдь онъ — ‘прохладный’. Базаровъ — тотъ горячій и мятущійся. Базаровъ-титанъ, и ему нужно дло титаническое. Соломинъ — человкъ жизненнаго (культурнаго) труда и будетъ вполн удовлетворенъ, когда найдетъ негромкое, но хорошее дло по душ. И онъ спокоенъ — потому что знаетъ, что найдетъ его, и оно будетъ спориться въ его умлыхъ рукахъ, просвтленное свтомъ его мысли и согртое теплотою его сердечности. Базаровъ — далеко не спокоенъ: онъ чувствуетъ, что не найти ему того дла, которому онъ могъ-бы цликомъ отдаться, и что нтъ въ его душ тепла, способнаго согрть его собственную жизнь и жизнь окружающихъ его людей. Базаровъ — яркій метеоръ, который ‘свтитъ да не гретъ’. Не то Соломинъ…
Теперь постараемся уяснить себ т пути творческой мысли, идя которыми Тургеневъ нашелъ Соломина. Отправной пунктъ былъ, очевидно, тотъ самый, отъ котораго отправлялся Тургеневъ въ поискахъ за Базаровымъ. Это было стремленіе создать дополнительную для самого себя личность и вмст съ тлъ найти въ ней ‘настоящаго’,— нужнаго для Россіи человка. Но отправляясь отъ одной точки, оба пути — базаровскій и соломинскій — разошлись въ совершенно противоположныя стороны. Мы знаемъ уже, что первый — базаровекій — путь привелъ, во-первыхъ, къ созданію личности трагической и, во-вторыхъ, проведенный нсколько дальше Базарова, закончился апоозомъ смерти, ‘Призраками’ и ‘Довольно’,— выраженіемъ личныхъ воззрній и душевныхъ мукъ художника. Объективное въ начал и средин процесса творчество, въ конц свернуло на дорогу субъективности.— Совсмъ не то видимъ мы въ созданіи Соломина. Соломинъ — фигура, полученная чисто-объективнымъ путемъ, Тургеневъ ничего своего не вложилъ въ нее, и, отправляясь отъ Соломина дальше, мы никоимъ образомъ не прійдемъ къ такому обсерваціонному пункту, съ котораго мы могли-бы заглянуть въ субъективный міръ самого Тургенева. ‘Призраки’ и ‘Довольно’ хронологически и психологически слдуютъ за ‘Отцами и Дтьми’, за смертью Базарова. Ничего подобнаго этимъ въ своемъ род эпилогамъ, этому добавочному творчеству не находимъ мы посл ‘Нови’. Творческая энергія, затраченная на ‘Новь’, была исчерпана вся съ послднимъ восклицаніемъ Жаклина ‘безымянная Русь!’ — и то, что Тургеневъ создалъ посл ‘Нови’, принадлежитъ уже другимъ приливамъ творчества, неимющимъ психической связи съ тмъ, которое дало бытье послднему изъ ‘соціальныхъ’ романовъ Тургенева.
Весьма возможно, что дло обернулось-бы иначе, и вслдъ за ‘Новью’ Тургеневъ далъ-бы намъ что-нибудь — по иде и настроенію — въ род ‘Призраковъ’ и ‘Довольно’, если бы весь интересъ ‘Нови’ былъ сосредоточенъ на личности Нежданова. Это было-бы въ такомъ случа новое повствованіе еще объ одномъ ‘лишнемъ’ человк и новыя варіаціи на тему о тщет и сует вещей, о бренности всего человческаго, о торжеств смерти, о ничтожеств. Но Неждановъ — лицо не только не главное, не ‘герой’ романа, но все его назначеніе сводится къ тому, чтобы лучше оттнить Соломина. Соломинъ дорисованъ противопоставленіемъ Нежданову. Нервный, неровный, безъ выдержки, съ подкошенной жизненной энергіей, эстетикъ, поэтъ, жертва рефлексіи, Неждановъ есть самый, быть можетъ, лишній изо всхъ тургеневскихъ ‘лишнихъ’ людей,— и, поставленный рядомъ съ Соломинымъ, онъ отлично оттняетъ противоположныя черты послдняго. Благодаря этому сопоставленію, идея романа выступаетъ съ большой ясностью. Неждановъ есть какъ-бы коментарій къ Соломину, и все, что я на этихъ страницахъ говорю о главномъ геро ‘Нови’, о его ум, натур, значеніи, призваніи, иначе уже сказано Тургеневымъ — созданіемъ фигуры Нежданова. Въ этомъ смысл, Неждановъ сближается съ Аркадіемъ Кирсановымъ,— не самъ по себ (это люди — разные), а именно какъ образы, главное назначеніе которыхъ оттнять и дорисовывать личности главныхъ героевъ. Аркадій помогаетъ. Базарову, какъ Неждановъ — Соломину, ярче выступать въ воображеніи читателя.
Въ силу такого значенія Нежданова въ роман, этотъ образъ не могъ служить тмъ импульсомъ, который направлялъ-бы мысль художника въ сторону апперцепціи ‘лишнихъ’ людей, суеты суетъ, ‘ничтожества’ и смерти. Движеніе пошло совсмъ въ другую сторону — отъ Соломина и ведетъ оно къ жизни, теплу и свту жизни, къ борьб, труду, любви, идеалу. На этомъ пути лучезарной звздой свтитъ намъ чудный образъ Маріанны: не о самозакланіи Джагернауту говоритъ онъ намъ, онъ говоритъ о бодромъ, о славномъ, о любвеобильномъ дд жизни, лозунгомъ котораго являются слова того-же Соломина къ Маріанн: ‘нтъ, живите… живите! это главное’, и посмертный завтъ Нежданова: ‘живите счастливо, живите съ пользой для другихъ…’
Итакъ, вотъ путь: чтобы ‘найти’ Соломина, художникъ долженъ былъ направить свою мысль въ сторону апперцепціи тхъ сторонъ жизни и тхъ элементовъ духа, которые мене всего могутъ быть названы трагическими. Нужно было закрыть глаза на противорчія жизни, дйствительныя или кажущіяся, и прежде всего на т, которыя отмчены въ ‘Довольно’. Необходимымъ условіемъ созданія ‘Нови’ и въ особенности фигуры Соломина было то, чтобы ‘мысль о тщет всего человческаго, всякой дятельности, ставящей себ боле высокую цль, чмъ добываніе насущнаго хлба’ (‘Довольно’, XXIII) не ‘закрадывалась въ голову’ художника. Необходимо было также, чтобы арена творчества была свободна отъ того настроенія, подъ властью котораго Базаровъ говорилъ: ‘…Я и возненавидлъ этого послдняго мужика, Филиппа или Сидора, для котораго я долженъ изъ кожи лзть и который мн даже спасибо не скажетъ… да и на что мн его спасибо? Ну, будетъ онъ жить въ блой изб, а изъ меня лопухъ рости будетъ, ну, а дальше?’ Очень важно было также не чувствовать того ‘коренного противорчія’, о которомъ говорится въ XVI гл. ‘Довольно’: ‘каждый изъ насъ боле или мене смутно понимаетъ свое значеніе, чувствуетъ, что онъ сродни чему-то высшему, вчному и живетъ, долженъ жить въ мгновеніи и для мгновенія. Сиди въ грязи, любезный, и тянись къ небу!’ Наконецъ, призракъ смерти, ужасъ передъ ‘ничтожествомъ’, содроганіе передъ стихійнымъ въ природ и жизни — все это должно было стушеваться, исчезнутъ изъ ноля художническаго зрнія, вся эта субъективная пелена должна была отпасть. И не мудрствуя лукаво, веселымъ и бодрымъ, немножко умиленнымъ, благодушно-насмшливымъ взоромъ художникъ взглянулъ на Божій міръ — все-таки, несмотря на бездну зла, ему присущаго, ‘прекрасный, какъ и въ первый день творенія’. И жизнь человческая явилась ему озаренная яркимъ свтомъ, согртая теплотою молодыхъ надеждъ, молодыхъ стремленій, она открылась ему въ томъ вид, какъ чувствовали ее Неждановъ и Маріанна, когда, посл послдняго ршительнаго объясненія и взаимныхъ признаній, они шли ‘задумчивые, счастливые,— молодая трава ластилась подъ ихъ ногами, молодая листва шумла кругомъ, пятна свта и тъни побжали, проворно скользя по ихъ одежд — и оба они улыбались и тревожной ихъ игр, и веселымъ ударамъ втра, и свжему блистанью листьевъ, и собственной молодости и другъ другу’ (XXII).
На такомъ пути творчества, при такомъ освщеніи впечатлній, изъ мастерской художника изгоняются тревожные вопросы бытія, метафизическія тайны жизни, пессимистическій взглядъ на вещи. И вмст съ ними исчезаетъ стихія трагическаго. Я разумю трагизмъ настоящій, психологическій, базаровскій. Такого въ ‘Нови’ нтъ. Соломинъ и Маріанна — лица не трагическія. Что-же касается Нежданова и Маркелова, то трагична ихъ судьба, а не они сами. Смерть Нежданова не потрясаетъ читателя, не вызываетъ въ немъ тхъ думъ о роковой власти смерти, о бренности всего человческаго и т. д., какія вызываются смертью Базарова. Конечно, въ душ Нежданова, исполненной разлада и терзаемой внутренними противорчіями, совершается извстная драма, но не скрываемая иронія, съ которою художникъ эту драму воспроизвелъ, является, какъ капля яда, смертельнымъ для нея началомъ: драма, пожалуй, остается, но трагическое въ ней убито.
Объ остальныхъ лицахъ и говорить нечего. Остродумовъ и Матурина принадлежатъ къ области комичнаго (не въ томъ смысл, конечно, какъ Сипягинъ, Колломйце въ и Голушкинъ — типы рзко-отрицательные, предметъ сатиры). Остродумовъ и Машурина являютъ собою типичный образчикъ сочетанія ограниченности ума съ несомннной честностью души, безкорыстіемъ побужденій, самоотверженіемъ, сочетанія, которое нердко наблюдается въ дйствительности, проявляется и на исторической арен, и въ искусств со временъ Сервантеса совершенно правильно квалифицировано, какъ ‘комическое’. Въ дйствительности участь такихъ людей бываетъ часто трагична. Они нердко страдаютъ и гибнутъ. Но если художникъ вздумаетъ изобразить ихъ, какъ героевъ трагическихъ, то выйдетъ мелодрама. По той-же причин не трагиченъ и Маркеловъ. Но разница между нимъ съ одной стороны и Остродумовымъ и Машуриной съ другой въ томъ, что послдніе, хотя и носятъ въ себ внутреннее противорчіе, но не сознаютъ его, и потому нтъ никакой ‘драмы’ въ ихъ душ, Маркеловъ-же несомннно мучится сознаніемъ, что онъ неудачникъ, что счастье ему недоступно, вообще это фигура мрачная, почти зловщая, натура озлобленная и по-своему сильная. Но въ немъ, еще въ большей степени чмъ у Нежданова, эта внутренняя драма развнчана и убита ироніей художника. Чтобы лицо вышло истинно-трагическимъ, художникъ, рисуя его, отнюдь не долженъ смотрть на него сверху внизъ.
Остается — Паклинъ. Вотъ лицо, которое больше всхъ другихъ, имдо-бы нрава на трагизмъ: онъ уменъ и крпокъ мыелью, но слабъ духомъ, онъ все отлично понимаетъ и ничего не можетъ, въ немъ много интереса къ жизни — и никакой жизнеспособности. Строго говоря, то, что происходитъ въ душ Силы Самсоныча Паклина,— по существу трагично, но вс мы такъ ужъ устроены, что никакъ не можемъ признать это ‘трагедіей’, и съ жестокостью, свойственной всему живущему и пользующемуся жизнью, относимъ маленькаго, хроменькаго, слабенькаго Паклина, вмст напр. съ старой двой,— къ области комическаго.
Итакъ, трагическій элементъ въ ‘Нови’ отсутствуетъ. Его-бы не было тамъ и въ томъ случа, если-бы Соломинъ и Маріанна были представлены гибнущими въ непосильной борьб съ обстоятельствами или напр. съ той темной силою, которая олицетворена въ образ Колломійцева. Въ такомъ случа, мы сказали-бы о нихъ то самое, что только-что было сказано о Нежданов и Маркелов: ихъ судьба печальна, трагична, но не они сами. Иное дло — Базаровъ: тотъ все-таки оставался-бы лицомъ трагическимъ — и безъ роковой преждевременной смерти, смерть, какъ говоритъ самъ Тургеневъ въ письм къ Случевскому, кладетъ только послднюю черту на его трагическую личность. (‘Письма’, No 81).
Ни въ Соломин, ни въ Маріанн нтъ ничего трагическаго потому, что это натуры ясныя, уравновшенныя, чистыя души, золотыя сердца,— что ни въ запросахъ ихъ ума, ни въ глубин ихъ души нтъ внутренняго разлада, нтъ ничего ‘самоломаннаго’. Цлъ жизни имъ ясна. Они знаютъ, чего хотятъ, что имъ нужно, и будутъ вполн счастливы, если имъ удастся устроить свою жизнь въ дух своихъ завтныхъ стремленій. Но они счастливы и въ самыхъ поискахъ, и если-бы имъ пришлось среди этихъ исканій погибнуть, они-бы умерли съ спокойной совстью, съ отраднымъ сознаніемъ, что хотли добра, стремились къ хорошему и — зла не длали. Внутренній миръ — вотъ то, довольно рдкое для людей неограниченныхъ, счастье, которымъ, но самой натур своей, обладаютъ и Соломинъ, и Маріанна, и котораго лишенъ Базаровъ.
И вотъ почему въ ‘прохладной’ и мужественной душ Соломина — нтъ трагедіи, какъ нтъ ея и въ страстной женственной душ Маріанны.
О Маріанн у насъ будетъ еще рчь (въ стать о женскихъ типахъ Тургенева), а пока — имя въ виду одного Соломина — мы скажемъ, что созерцаніе этого художественнаго образа должно было доставлять Тургеневу большое душевное удовлетвореніе, все равно какъ если-бы онъ въ самомъ дл встртилъ такого человка. Ибо это — тотъ самый человкъ, котораго Тургеневъ искалъ и для себя лично, и для Россіи. Не подлежитъ ни малйшему сомннію, что Тургеневъ въ самомъ дл былъ убжденъ въ необходимости для Россіи дятелей сохоминскаго типа, какъ это между прочимъ видно изъ вышеприведенной выдержки изъ письма къ г-ж Ф—ой. Соломина нашелъ, полюбилъ и оцнилъ Тургеневъ — гражданинъ. Но и лично, какъ человкъ, Тургеневъ нуждался въ Соломин, онъ находилъ въ немъ гармоническое восполненіе себ. Дворянинъ и баринъ, немножко баловень, немножко дилетантъ, Тургеневъ встрчалъ въ Соломин лучшій образецъ ‘народнаго’ человка, закаленнаго въ суровой школ трудовой жизни. Самъ умница, но умница — художникъ, теоретикъ, идеалистъ, Тургеневъ находилъ въ Соломин умницу-практика, реалиста, представителя прикладного — въ обширномъ смысл — труда. Самъ лишенный иниціативы и неспособный къ дйствію, натура по преимуществу созерцательная, художникъ видлъ въ Соломин отрадный примръ дятеля-нефантазера, который не только знаетъ, что можно и должно длать, но и уметъ длать это. Наконецъ, художникъ-мыслитель съ душою, столь доступною міровой скорби, съ умомъ, терзаемымъ противорчіями бытья, находилъ душевное успокоеніе въ общеніи съ натурою, которая, при своеобразной возвышенности и глубин, чужда этимъ вопросамъ и скорбямъ и беретъ жизнь, какъ она есть, немудрствуя лукаво и сама ничуть не становясь оттого пошлою. Пессимисту отрадно было отдохнуть отъ своихъ душевныхъ мукъ на созерцаніи,— на усвоеніи себ здороваго, свтлаго оптимизма, представляемаго Соломинымъ.
Не знаю, имлъ-ли Тургеневъ для изображенія Соломина въ своемъ распоряженіи ‘натуру’ (какъ для Базарова),— встрчалъ-ли онъ людей соломинскаго типа. Но несомннно одно: отдльныя, разрозненныя черты этого типа хорошо были извстны ему: онъ ихъ неоднократно могъ наблюдать въ великорусскомъ народ. Такъ-называемая ‘сметка’ и ‘себ на ум’, характерная черта великорусса, немного идеализированная, расширенная, облагороженная образованіемъ, легко претворяется въ умъ Соломина, Способность и любовь ко всему прикладному, техническому, практическій смыслъ, наконецъ своеобразный дловой идеализмъ — все это народныя великорусскія черты, и Соломинъ — врный ихъ представитель.
Первыя впечатлнія и наблюденія, которыя впослдствіи должны были дать матеріалъ или отправныя точки для созданія Соломина, были собраны Тургеневымъ еще въ раннюю пору его творчества, когда онъ присматривался къ народнымъ типамъ и старался уловить характерную складку великорусскаго народнаго угла. Нкоторыя изъ этихъ наблюденій и пригодились ему — когда онъ впервые обдумывалъ типъ Соломина. Такимъ образомъ, я склоненъ думать, что между ‘Записками охотника’, этой по преимуществу народной великорусской книгою, и созданіемъ фигуры Соломигна есть нкоторая связь, хотя, быть можетъ, самъ художникъ и не сознавалъ ея. Если бы у Тургенева было такое пристрастіе къ генеалогіямъ, какъ у Зола, и онъ, подобно послднему, устанавливалъ бы родственныя связи между своими героями съ цлью показать передачу наслдственныхъ чертъ, то онъ могъ бы смло вывести Соломина изъ рода однодворца Овсянникова, сдлавъ его напр. внукомъ его племянника — Мити.
‘Записки охотника’ принадлежатъ къ числу наиболе наивныхъ произведеній Тургенева: здсь онъ — меньше всего ‘мыслитель’ и, немудрствуя лукаво, любопытными, внимательными, добрыми глазами всматривается въ явленія, которыя проходятъ передъ нимъ,— но онъ не равнодушный зритель — много теплоты душевной, много сочувствія, любви затрачено на эти наблюденія. И — въ преобразованномъ конечно вид, mutatis mutandis — тотъ-же характеръ наивности творчества чувствуется въ ‘Нови’, и все т-же глаза, любопытные и добрые, съ сочувствіемъ, съ любовью всматриваются въ новыя явленія русской жизни.