Д. Н. Мамин-Сибиряк
Ночевка
I
II
Ночевка, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1891
Время на прочтение: 9 минут(ы)
— А где мы в Челябе остановимся? — спрашивал я своего кучера Авдроныча, когда сквозь мягкую мглу летней ночи глянули на нас первые огоньки городского предместья.
— Да сколько угодно местов, — уверенно ответил Андроныч. — Прежде-то я на постоялом у Спирьки останавливался, а то еще старуха Криворотиха принимает приезжающих. Я эту самую Челябу, может, разов с десять проехал.
— Поезжай, где лучше. А то нет ли гостиницы или номеров?
— Ну, насчет проезжающих номеров шабаш: и в заведеньи этого нет. У знакомых больше останавливаются… В лучшем виде к Спирьке на постоялый подкатим.
Я находился в отличном расположении духа. Последняя станция от Токтубаевской станицы к городу Челябинску (Оренбургской губернии) представляла собой что-то необыкновенное, точно мы целых тридцать верст ехали по широкой аллее какого-то гигантского парка. Колеса мягко катились по утрамбованному песчаному грунту, кругом две зеленых стены из столетних берез, чудный летний вечер — одним словом, что-то уже совсем фантастическое, я я не знаю в Зауралье ни одной такой станции. Лошади бежали с необычайной быстротой и тоже находились, видимо, в прекрасном расположении духа, что с ними случалось не часто. Одним словом, станция промелькнула, как сон, а впереди сладко грезился удобный ночлег.
— Эй, шевели бородой! — покрикивал Андроныч на свою пару, прибавившую в виду станции прыти. — Помешивай!
Вообще мы въехали в Челябинск с большим шиком, как, вероятно, ездит только местное начальство. Маленький степной городок уже спал, несмотря на то, что было ровно десять часов. Мы промчались по одной улице, повернули в какой-то переулок и вдруг остановились на какой-то площади.
— Вот те и раз! — вслух удивился Андроныч, почесывая затылок. — То ли переезжать реку Мияс, то ли нет…
— Поезжай к Спирьке…
— Да вот то-то и есть, что забыл я, где он живет: на этой стороне, али за Миясом…
— Ну, так к Криворотихе ступай!
— К Криворотихе-то ближе, да только…
Новое чесанье затылка и неопределенный звук удивления. Одним словом, мой Андроныч оказался вороной и больше ничего. Недалеко от нас проходили какие-то молодые люди, видимо, гулявшие, и я спросил их, как проехать к постоялым дворам.
— За Мияс ступайте,— ответил в темноте молодой голос.
— Конечно, за Мияс, — сердито заворчал Андроныч. — Рази без него не знаем.
Спросить дорогу для Андроныча было смертной обидой, и он сейчас же впадал в самое мрачное настроение. По этому поводу у нас было уже несколько столкновений.
— Поезжай за Мияс, — повторил я, чтобы поддразнить Андроныча. — Туда же, хвастается: ‘Я проезжал Челябу’…
Андроныч угнетенно молчал и так тронул вожжами, что лошади поплелись нога за ногу, точно пьяные. Мы проехали мимо каких-то лавок, потом по большому мосту через Мияс. Эта великолепная степная река катилась здесь широким разливом, оживляя небольшой степной городок. Челябинск славится, как хлебный центр. Степной хлеб отсюда идет на горные заводы. За мостом опять начиналась какая-то площадь и ряды деревянных лавчонок. По всем признакам, это был хлебный рынок.
— Ну, куда теперь? — спрашивал я.
— А вот тут и есть, у самого базара… — неохотно ответил Андроныч, находившийся под впечатлением обиды. — Переулок будет сейчас направо: тут и Спирька.
Не доезжая переулка, я заметил на воротах вывеску: ‘Постоялый двор’, и велел остановиться. Делал я это на зло Андронычу, чтобы не ехать к его Спирьке. Вылезши из экипажа, я подошел к запертым воротам и принялся стучать в них. Где-то брехнула собака и смолкла. На улицу рядом с воротами выходил какой-то флигелек, но, очевидно, он пустовал. Главное жилье стояло где-то в глубине двора. Я стучал битых минут десять и не добился ничего, точно постоялый двор был заколдован или весь вымер. Андроныч торжествовал, наблюдая мои бесплодныя усилия.
— Ежели бы, например, через ворота… — посоветовал он ядовито.
—— Ступай сам через ворота, дурак, — обругался я, усиливая стук.
Еще безплодных пять минут, и я плюнул.
— Спят, как зарезанные, — ворчал Андроныч.
— Ступай к Спирьке…
— Вот тут, сейчас за углом… Такой низменный дом пятистенный.
Мы завернули за угол и остановились у пятистенного деревянного дома, точно вросшего в землю. Я остался в экипаже, представив Андронычу проситься на квартиру.
Он уверенно спустился с козел, захлестнул вожжи к сидению и, не торопясь, своей развалистой походкой направился к воротам. Последние, конечно, оказались запертыми. Андроныч презрительно толкнул их ногой, прислушался и, плюнув, пошел к окну. Началось осторожное постукиванье в стекло. И этот дом оказался выморочным, как мой постоялый двор.
— Стучи сильнее… — посоветовал я. — А то через ворота полезай. Спирька проснется и в шею тебе накладет…
Андроныч по очереди перебрал все окна и даже припадал ухом, стараясь уловить ответное движение, наконец где-то послышался старческий голос, спрашивавший, кто стучится.
— Пусти переночевать, Спиридон Егорыч…
— Какой Спиридон Егорыч? Никакого тут Спиридона нет…
— А постоялый кто держит? Прежде Спиридон держал…
— Был и Спиридон, да вышел: три года, как помер.
Маленькое окошечко отворилось, и показалась старушечья голова.
— А я думала, обоз пришел… — недовольным тоном проговорила она.
— Да ведь деньги-то одинаковые, что с нас, что с обоза, — заспорил Андроныч, задетый за живое.
— Много с вас денег возьмешь, с одной-то подводы, — ворчала старуха. — А беспокойства не оберешься… Савельюшка, вставай!..
— Старая крымза! — обругался Андроныч вполголоса.
В отворенное окно было слышно, как шлепали босые ноги, беззубый старушечий шопот и возгласы: ‘Савельюшка, да вставай же! Где у нас спички-то?.. Савельюшка?’ Неизвестный Савельюшка, очевидно, спал как зарезанный, и не подавал признаков жизни. Старухе надоело его будить, и она принялась сама разыскивать спички, охая и причитая.
— Да вот тебе спички, бабушка, — заговорил Андроныч, подавая спички в окно. — Да шевелись поскорее… Кони пристали и барин вон спит в повозке.
В избе затеплился огонек, и поднялись новые оханья и причитанья. Андроныч плюнул от нетерпения и пошел к воротам. Старуха долго возилась около засова и едва его вытащила. Старые ворота с покосившимися полотнищами распахнулись, как беззубый рот, и моя повозка въехала наконец во двор. На улице и по тракту стояла пыль столбом, а во дворе была такая грязь, точно мы заехали в болото. Даже лошади остановились, увязнув по колено в навозе.
— Куда это ты меня завез? — накинулся я на Андроныча. — И лошадей утопил, и экипаж не вытащить…
— Да они, подлецы, сроду не чистили двора-то! — ругался, в свою очередь, обозлившийся Андроныч. — Прямо, как помойная яма…
Он сдернул с крыши громадного навеса драницу и бросил ее мне, чтобы перейти от засевшего в навозе экипажа в избу. Воздух был невозможный. Я кое-как перебрался на крылечко и вошел в низкую избу, такую грязную, что страшно было сесть на лавку. Старуха сидела у стола и дремала. Оплывшая сальная овечка горела около нее в облепленном разной гадостью железном подсвечнике. Я с тоской оглядел всю избу, напрасно отыскивая уголок, где бы можно было прилечь.
— А я думала, обоз пришел… — ворчала старуха.
— Да ведь ты видела, бабушка, что не обоз, так о чем тут разговаривать. Нельзя ли самоварчик…
— Ну вот, ставь еще самовар вам… Ежели бы обоз… Беспокоят добрых людей… Обозные-то сколько одного сена возьмут, овса, а то один самовар…
— Не буду же я есть сено для твоего удовольствия!..
Пока мы так перекорялись со старухой, в дверях показался Андроныч, и я опять накинулся на него.
— Куда ты меня завез, Андроныч?.. Разве можно ночевать в этой помойной яме?
— И ступайте с богом, откудова приехали… — ворчала старуха. — Самовар еше вам ставь… Спирьку спрашивают, а Спирька три года как помер.
Между старухой и Андронычем завязался довольно оживленный диалог, закончившийся настоящей ссорой. Ничего не оставалось, как убираться из этой проклятой помойной ямы, в которой мы потеряли битый час.
— Ну, Андроныч, ты выезжай на улицу, а я пойду сам отыскивать квартиру, — решил я.
— Вот язва сибирская! — ругался Андроныч.
— Ах ты гужеед! — ругалась старуха.
Оставив Андроныча ругаться со старухой, я отправился разыскивать квартиру. О тротуарах, конечно, не было помину, и, чтобы не сломать шею, я отправился серединой улицы. Но и тут приходилось постоянно натыкаться на какие-то камни, точно их подкидывала мне под ноги какая-то невидимая рука. Раза два я делал отчаянные курбеты, как лошадь на скачках с препятствиями. Как на грех, ночь была темная, а фонарей не полагалось, как и тротуаров. Я брел по улице буквально ощупью, высоко поднимая ноги и ощупывая каждый раз место, на которое ставил ногу. Как ездят по такой проклятой дороге? В душе у меня закипело озлобление. Вот уже целый час потерял… Точно в ответ на мои мысли в десяти шагах от меня тонко зазвенела чугунная доска ночного сторожа. Это был спасительный, братский призыв погибающему…
— Эй, сторож, где ты? — обратился я к окружающей тьме.
— Я здесь… — ответил невидимый голос совсем близко.
— Вот что, голубчик, где бы найти квартиру, — взмолился я. — Мне только лошадей поставить, а спать я буду в экипаже…
— Да вот сейчас… У Перфенаго постоялый двор, вот за углом.
— Да нас старуха выгнала оттуда…
— Ах язва!.. Ну, так вот сюда пожалуйте…
Приглашавший меня голос показался мне необыкновенно симпатичным, а в уме мелькала торжествующая мысль: вот ужо я дураку Андронычу, как ищут квартиры!
— Сюда, сюда… — манил меня сторож. — Тут канавка, так вы осторожнее…
Я перебрался через канавку и чуть не стукнулся лбом в забор. Старичок-сторож сидел на приступке какой-то деревянной лавчонки. Я готов был обнять его, как Робинзон обнимал Пятницу.
— Бог с ней, со старухой, — успокаивал меня сторож, поднимаясь. — Известно, баба — разе с ней сговоришь… А постоялый двор Уксенова вот сейчас.
— Где?
Сторож подошел к забору и стукнул в него: ‘здесь’. ‘Отлично, а мой Андроныч еще раз дурак…’
— Да я сам разбужу Уксенова, — вызвался сторож и на мгновенье исчез в какой-то щели, отделявшей лавку от забора.
Я слышал, как он завяз где-то в досках и царапался ногтями, как кошка. Потом послышался угнетенный вздох, и из щели ответил знакомый голос:
— Ах, прах его побери!.. Раньше-то в заборе доска одна выпала, собаки лазили, ну, я и думал пролезть в дыру-то. Ах ты, грех, какой, подумаешь…
Старик с трудом вылез из щели и сейчас же дал совет:
— Вот что, барин… Сейчас, значит, вы обогнете лавку, потом все вправо, вправо и сейчас, например, новые ворота: это и есть самый Уксенов. Новые ворота… все направо…
— А собак нет около лавок?
— На цепях собаки-то, а ты все, напримерно, вправо забирай. Рукой подать.
Нечего делать, пришлось воспользоваться этим коварным советом, в чем я так быстро раскаялся. В провинции все лавки и торговые помещения оберегаются злющими псами, и поэтому я старался итти самой серединой прохода между лавками, забирая вправо. Это было довольно рискованное путешествие, потому что с обеих сторон визжали блоки, гремели железные цепи, и на меня с удушливым лаем бросались нарочито обозленные торговые псы. ‘А что, если порвется цепь или лопнет блок?.. Нет, лучше не думать…’ Еще раз направо и желтым пятном смутно обрисовались новые ворота. Ну, слава богу! Только я сделал несколько шагов к воротам, как мне навстречу грянул громадный пес, коварно стороживший меня. Что произошло дальше — я плохо отдаю отчет. Конечно, я бросился бежать, подгоняемый удушливым лаем гнавшегося по пятам цербера. Где я бежал и как спасся от зубов челябинского злейшего пса — не помню, но только я, в конце концов очутился опять на той же улице, по которой шел раньше. Я узнал ее по камням. Возвращаться к коварному сторожу, пославшему меня на растерзание, конечно, не стоило, и я уныло поплелся по улице вперед. От необычно-быстрого бега просто дух захватывало, и я ругал опять Андроныча вместе с проклятой старухой, проклятым сторожем и проклятыми торговыми псами.
Надежда не оставляет человека, как известно, до последнего момента, и я рассчитывал найти постоялый двор: Колумб открыл Америку, а не найти постоялого двора — стыдно.
— Эй, кто идет?…
Предо мной вырастают неожиданно три всадника, как в романе Майн-Рида. О, это был ночной обход и мое спасенье. Я объяснил свое общественное положение и причины, заставившие блуждать ночью по незнакомой улице. Строго спрашивавший голос объездного казака проговорил самым добродушным тоном:
— Да вот здесь можно ночевать: вот дом строится.
— Мне только лошадей поставить, а сам я усну в экипаже, — повторил я стереотипную фразу таким жалобным голосом, точно оправдывался.
— Да и искать было нечего: вон он постоялый… — внушительно и добродушно повторяет объездной. — Эй, сторож!..
Около ближайшего забора что-то завозилось, а потом спросонья сторож ударил в доску.
— Ах, баранья голова!.. — обругал казак.— Вот г. проезжающий ищет, где остановиться, так ты тово, проводи к Афоне.
Сторож бросил свою доску и обнаружил необыкновенную подвижность: забежал к воротам, постучал, потом заглянул в окно строившегося нового дома и тоже постучал, и кончил тем, что отодвинул какую-то доску в заборе и уполз собачьим лазом.
— Ну, теперь он вас устроит, — отечески проговорил казак, отъезжая.
— Спасибо… Увидите экипаж, так посылайте сюда.
Объезд удалился, а я остался у ворот в сладком ожидании, что здесь наконец завершатся мои челябинские злоключения. Слышно было, как сторож босыми ногами прошлепал через весь двор, поднялся по какому-то крылечку и необыкновенно ласково заговорил, постукивая в дверь:
— Афоня… отворись, голубчик! Афонюшка, милый, будет спать-то… Афоня!
Сторож модулировал свою нежность на все лады и просился таким умильным голосом, точно хотел проникнуть по меньшей мере в царство небесное.
— Афанасьюшка, голубчик!.. Афоня… Ах, Афоня!..
На эти умильные возгласы дверь наконец растворилась, и начались предварительные переговоры. ‘Да кто едет-то?.. Разве не стало других постоялых дворов?’. Впрочем, этот Афоня оказался очень сговорчивым мужчиной и сам вышел отворить мне ворота. Это был среднего роста плечистый мужик с окладистой русой бородой и удивительно добродушным русским лицом. Он осмотрел меня и проговорил:
— Давно бы вам ко мне приехать… Места на двести возов хватит. Самоварчик прикажете соорудить?
— Пожалуйста…
Отрядив сторожа навстречу Андронычу, я наконец вздохнул свободно, как пловец, попавший в тихую пристань. Часы показывали половину первого, так что поиски ночлега продолжались ‘битых’ два с половиной часа… Афоня оказался большим хлопотуном и принялся ставить самовар, пока я отдыхал, сидя на крылечке. Пока я рассказывал ему о своих поисках, он смеялся таким тихим, хорошим смехом и все приговаривал:
— Ну вот… Все с курицами спать ложатся у нас, такое уж заведенье. И на город не походит…
Когда Андроныч торжественно въехал во двор, самовар уже был готов и шипел с таким отчаянным усердием, точно его поставили в первый раз.
— Ну и старуха! — ворчал Андроныч, откладывая лошадей. — Настоящая купоросная кислота…
Пока строился дом, Афоня перебивался в небольшом флигельке, который и предложил в полное наше распоряжение, даже вместе с какой-то девицей, спавшей посреди пола в довольно откровенной позе. Афоня прикрыл ее каким-то халатом. Напиться чаю с дороти это удовольствие понятно только для людей, которым приходится делать тысячи верст на лошадях. Но и это невинное удовольствие для меня было отравлено мухами, которых оказалось целые полчища, как только внесли огонь. Они самым нахальным образом облепили стол, хлеб, сахар, кринку с молоком, лезли в рот, падали в горячий чай, и вообще получался какой-то мушиный шабаш. Пока несешь стакан с чаем, в него мухи валились буквально десятками… Никогда, ни раньше, ни после, я не видал ничего подобного и выразил невольное удивление незлобию Афони, который мог жить в таком улье.
— Вы бы их истребляли чем-нибудь… — посоветовал я.
— Пробовал изводить, да не помогает, — ответил Афоня. — Вот зима придет, так и мухам конец.
Оставаться спать во флигеле нечего было и думать. Я отправился в свой дорожный тарантас. После всех тревог этого испорченного вечера так приятно было отдохнуть… Небо на востоке уже светлело. Ночной холодок заставлял так сладко вздрагивать и еще крепче кутаться в дорожное одеяло. Где-то далеко пробило два часа, и на улицах зазвонили чугунные доски. Я заснул сейчас же настоящим челябинским мертвым сном. Но не больше, как через час, был разбужен Андронычем, который застучал дверью.
— Ты это что?
— Да в горнице лег спать… ну, только и Афоня: настоящее муравище развел у себя — и клопы, и блохи, и тараканы, и мухи. Точно в крапиве проснулся…
Андроныч неистово чесался, дергал готовой и обругал еще раз всю Челябу.
1891