Александр Измайлов
Александр Измайлов
Ночь
Ночь
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
—————————————————-
Ночь, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1901
Время на прочтение: 9 минут(ы)
В окна деревянного священнического дома смотрит ранняя декабрьская ночь. Село, занесенное снегом, тонет в морозном сумраке. Молчаливое и угрюмое, оно производит впечатление чего-то жалкого, заброшенного и забытого… И расположенные по косогору полсотни мелких, точно вдавленных в землю изб, спускающихся вниз по наклону, усиливают возникающую мысль. Кажется, что вот-вот дунет ветер, и эти ветхие, словно картонные домики посыплются один за другим вниз по оледеневшему, неровному скату…
Село спит, но не спит отец Власий. Бледный, утомленный несколькими проведенными без сна ночами, он сидит у стола в своей спальной, неподалеку от постели больной жены. Вырывающийся из-под абажура свет свечи падает на его крупные, почти мужицкие руки и освещает склоненное над столом молодое, заросшее бородою лицо, отуманенное думой. Вот уже целый месяц его подкарауливает несчастие, у порога его дома стоит, жадно прислушиваясь смерть, и жизнь борется с недугом, то вспыхивая, то снова замирая, как этот огонек в лампадке, под нагоревшей светильней. О. Власий знает, что недуг победит, и страшная гостья, может быть, совсем уже скоро унесет с собой милое существо, с печальными кроткими глазами, которым до сих пор была красна его серенькая, будничная жизнь… Жена его умрет. С тех пор, как после случайно привязавшейся тяжелой болезни усилились ее сердечные припадки и участились перебои, и ему стало известно о том, что страшный конец недалек, — эта мысль не выходит из его головы. И вместе с Машей умрет и его счастье, увянет цвет сердца… Это счастье было так же призрачно, как те тени, что уныло колеблются на ширмах, закрывающих постель умирающей. Миг, — и их нет… Далек ли этот момент? Два врача, изучавшие ее болезнь, посоветовали ему быть ко всему готовым. Организм надорван, сердце устало и просит покоя… Очевидно, ждать уже недолго…
У ворот священнического двора вывешен домашний фонарь. С минуты на минуту о. Власий ждет приезда третьего доктора, — Мезенцева. Когда-то и он, и Мезенцев были друзьями и товарищами по школьной скамье, но Мезенцев предпочел рясе мундир студента медика и избрал более видную карьеру. Судьба улыбнулась сыну горькой дьячихи, и теперь он, несмотря на свою молодость, считается одним из лучших докторов губернии. Полгода назад, еще до роковой болезни, лет на десять состарившей жену о. Власия, Мезенцев обратил внимание на ее сердце. По его лицу товарищ угадал страшную правду, хотя, уезжая, врач уронил лишь несколько неопределенных фраз. Только стороною узнал Власий, что Мезенцев не ожидал увидеть в таком положении его Маши и в разговоре назвал своего друга беднягой.
— Береги, брат, жену, — уронил он, уезжая. — У попа одна жена, да и та последняя… А когда будет во мне надобность, — зови хоть в Пасху. Стрелой прилечу.
Будущее пугало… Момент наступил. Власий написал Мезенцеву отчаянное письмо и на другой день следом за ним — телеграмму…
Свет поставленного на забор фонаря передвинулся влево невидимою во мраке рукою. Послышался храп лошади и скрип санных полозьев по промерзлому снегу.
Власий понял, что это приехал доктор, и по движениям фонаря он угадывал движения взятого им на ночь для услуг церковного сторожа Евтиха. Батюшка встал и тихо, стараясь не ступать на колыхающиеся половицы, которые он знал все наперечет, — чтобы не разбудить спавшей и неровно дышавшей жены, вышел в кухню. Не ложившаяся спать работница стояла у открытой двери со свечой в руке. С улицы доносились мужские голоса…
— Иди, Евтихий, вперед и свети, — произнес о. Власий, глядя на фонарь и пытаясь различить в мерзлом сумраке фигуру Мезенцева. — За руку барина возьми и по лестнице осторожней.
Внизу заскрипели ступеньки. Поднимались двое. Как-то вдруг, безотчетно, о. Власий ощутил прилив странной радости и надежды. Еще на миг перед лицом спасителя спасение показалось ему возможным…
Из сумрака выступило закутанное точно в тряпки лицо Евтиха, с оледеневшими усами. О. Власий внимательно вгляделся в следовавшего за ним человека и почти в ужасе отступил назад. За сторожем шел не Мезенцев. За ним двигался и переступил порог кухни такой же, весь обвязанный, низкорослый мужик, с совершенно незнакомым о. Власию невыразительным, землистым лицом. И выражение его показалось батюшке жалким и бабьим.
— Я полагал, дохтур, — объяснил Евтих, сдерживая голос, чтобы не обеспокоить больную. — А он с требой. В этакий-то час, прости Господи!.. Ах, народ!..
Немой мужик вдруг заговорил жидким, трескучим голосом, в котором звучали слезы и жалоба. Это было что-то нескладное, безграмотное и бесконечно жалкое, как сам гость. Грубо остановленный Евтихом и узнавший, что в доме есть больной, мужичонка вдруг как-то сник и сразу понизил голос до шепота. Неожиданно отвлеченный от мыслей, надоедливо преследовавших его целый день, о. Власий слушал отрывистые и странные слова, смотрел на этого мужика, дрожавшего не то от волнения, не то от холода и с рабьим трепетом ловившего его руку, — и ничего не понимал. И вся эта сцена, — и этот бессвязный подбор слов, и работница, не догадывающаяся поставить на стол свечу, и полузамерзший Евтих, и жалкий гость, и прыгающие на стене тени, — все это было необычно, странно и кошмарно страшно…
— Семой день мается… Батя, отец Влас! Семой день… Христе Иисусе!.. Помрет, не спокаявшись… Видимое дело, отец Влас!.. Был у фершала, — не смиловался… Целый час просил… На коленях, батя, просил… ‘Нонче помру’, — говорит… ‘Свят Бог, помру’… Отец Митрий уехавши… Третий день в городу…
Только теперь страшная мысль осенила о. Власия. Да, конечно, так, и не может быть иначе! Он пришел за ним, этот аллегорический мужик, это олицетворение горя, оторвать его в роковые минуты от дома, от Маши, потому что где-то там, далеко, умирает кто-то ему дорогой и близкий… И ему надо ехать в этот мрак, в непогоду, потому что это его долг… Странное озлобление вдруг охватило его душу. Все на него, даже небо!.. Он невольно схватился за голову…
— А! Так ты зовешь меня ехать с тобой?..
Мужичонка весь как-то вскинулся и радостно подхватил его слова.
— Во-во-во, батя… Со мной, батя… У меня и сани… Четыре часа ехал… Палец, надо быть, поморозил, — не приметил…
Батюшка с трагической улыбкой покачал головой.
— Да, да!.. Брось жену, брось дом, себя забудь — и поезжай… Ему нужно… Кто умирает? Кто он тебе?..
— Отец, батя… родной отец!..
— Отец! — почти закричал о. Власий, забыв, что он может разбудить больную. — У него умирает отец, и ты брось жену… Все брось… Пускай без тебя умирает… Последний вздох пусть без тебя вылетит… Господи, Господи, за что?.. За что же?..
Не из слов о. Власия, но скорее инстинктом гость угадал смысл его слов. Он кинулся к его руке, чтобы поцеловать ее в третий раз. О. Власий не успел ее отнять и почувствовал на ней упавшую откуда-то горячую каплю…
— Господи! Батя!.. Век Бога молить… Человечкина душа гибнет. Рабом буду… Кажный день поминать…
И вдруг все тело мужичонки задрыгало, точно от хохота. Прыгали плечи, как у клоуна, дрожала голова, и закрывшие лицо совершенно черные руки судорожно ерзали по носу и бороде… И во всей фигуре его было что-то детски беспомощное.
О. Власий поднял глаза на гостя, и в нем самом точно все задрожало. Словно вдруг все его нервы натянулись и зазвенели, как струны… Что-то шаром подступило к горлу и сдавило грудь… Внутренний трепет охватил все его существо… Он припал к косяку двери на локоть и заплакал, всхлипывая и лепеча, как ребенок…
. . . Едет о. Власий, прижимая к рясе одетую через шею дароносицу, по большой дороге куда-то далеко вперед, в ту мрачную ночь, которая чернеет впереди и охватила его с боков и сзади. Хочется спать, хочется согреться, хочется забыться… Усталая лошадь храпит и через минуту фыркает, не то от устали, не то от испугу… В самом деле, почему так страшен и этот лес, и эти сугробы? А впереди ничего, — только узенькая спина мужичонки… Он шлепает вожжой по лошади и ежит плечи, и не понять, торопит он ее или осаживает. Спина его колеблется то вправо, то влево, и все торчит перед глазами, неотвязно, надоедливо…
Дремлет о. Власий…
Зачем он едет? Кто его побудил бросить дом и умирающую? Есть такой побудитель, который называется совестью… Смягчилось и не устояло сердце о. Власия… Его жена сегодня приобщена, с нею через час будет Мезенцев, рядом в соседней комнате ее сестра, — его свояченица, — есть кому благословить ее в страшное мгновение смерти… Да, может быть, и не повторится сегодня припадок, и он ее снова увидит!.. О, конечно увидит!.. А там, — холодная изба, и он один умирающий старик, и спертый воздух, и тоска смерти на душе, а соседний священник в городе на свадьбе своего племянника… В этой избе нужнее о. Власий…
. . . ‘Взыщете мене и не обрящете!..’ Откуда это?.. А!.. Это слова Христа ученикам… Первосвященническая молитва, а потом Гефсимания… Безмолвное царство лунной восточной ночи… Торжественная и величественная тишь… Они идут, в своих длинных хитонах, и в ушах их все еще звенит Его прощальное: ‘взыщете — и не обрящете!..’ И он так же взыщет свою Машу, и ее уже не будет. Станет пусто в его доме, и будут стоять только стклянки ее лекарств, а она сама никогда не засмеется, не скажет ему слова, не закинет страдальческих глаз на него, как сделала час назад, когда он в последний раз вошел к ней, перед отъездом на требу… Что-то теперь там, в его доме, и приехал ли Мезенцев?.. А здесь, как холодно и мрачно!.. Клонится вперед мужичонка, — верно, дремлет. Тоже, оказывается, зовут Власом… Жалкий человек, но о Христе брат… Словно знает его лошаденка, какое дело делает, и бежит без понуканий, но каким медленным кажется ее бег!..
Дремлет о. Власий, и из области горькой действительности сон переносит его в свою сферу, сотканную из мечты и тумана. Но не мирен его дух, и сны его томительны и мятежны. О. Власий в своей церкви, и по тому, как ярко горят свечи и радостно пение, он догадывается, что это канун праздника родившегося Христа… Старый дьячок Верекундов, усердствующий и взволнованный, зычно читает паремию… Когда потом он зайдет в алтарь, Власий увидит, как он красен и как крупные капли пота скатываются с его лба. На клиросе Маша… Боже, как хороша она в своем белоснежном уборе! Но зачем ей вздумалось сегодня надеть подвенечное платье?.. Церковь полна, и дверь отворяется каждую секунду. Почему же он, Власий, не служит? Зачем он уступил свое место другому? Кто этот пришелец, чуждый и незнакомый?.. А он, законный священник, почему должен продавать свечи в этот великий день, и когда же будет конец продаже?.. Уж его ли это церковь? Почему вдруг потускнели огни и стало так мрачно? В этой церкви сыро, как в подземелье, и откуда-то под рясу и ризу так и веет пронизывающим холодом. В иконе на аналое образовалась трещина, и сквозь нее проросла трава попутник…
И Власий мучительно силится угадать, где он и кто это служит, и покончить со свечами… Но народ все покупает и покупает, а он лишь считает деньги и не может перекреститься и вознести молитву. ‘Две по две’… ‘Одну в три’… ‘Три по пяти’… ‘В гривенник’… Пот выступает на лбу его, потому что служба движется с страшною быстротою, и вот уже сейчас евангелие… ‘Иисус Христово Рождество сице бе’, — читает чей-то чужой голос, и в сырой тьме купола гулко отдается эхо последнего звука… Щелкают деньги… валится в выручку медь, серебро, засаленные бумажки… ‘Три по две’… ‘Две по пяти’… ‘Празднику’… ‘На канун’… Вот уж и заамвонная молитва, и сейчас конец, а он еще не сотворил и креста. Немного осталось…
Кто же это, однако, словно дразнит его и дерзновенно говорит ему в ухо: ‘немного осталось?’…
Вздрогнул о. Власий и смахнул дрему. Все тот же лес, та же дорога, та же темень и тот же холод…
— Немного осталось, — слышится почтительный голос из-за сидящей перед Власием спины. — Вздремнул, батя… Таперича мы так считаем, от этого поворота полчаса езды…
— Вздремнул, друг! — говорит батюшка, радуясь, что виденное было сном, — но, Боже, как мучительно далеко!
— А я, батя, мотри, другой палец поморозил. Чудно! Это уж, значит, на другой руке…
Мужичок, видимо, ждет выражения сочувствия или хотя бы простого отклика. Как страстно хотелось бы излиться его наболевшей душе, поговорить об умирающем отце, рассказать, как он слег и хворал. Но Власий не чувствует его потребности и молчит, и спина возницы начинает снова клониться вперед… И опять дремлет седок и спускается нам ним прихотливая греза…
. . . Знакомые стены. О. Власий сразу узнает семинарию. Однообразный скрип, который он слышит, производит его товарищ Белявский, нажимая смычком на струны скрипки. Он учится, и у него ничего не выходит. Власий сидит вместе с Мезенцевым, а кругом их все знакомые лица. Похоже на то, что это последний день их занятий наукою, потому что все словно бы собирают свои пожитки, и только один Лебедев, помешанный на бритье своих усов, по обыкновению, точит об сапог перочинный нож. Лица всех радостны, почему же Власиев дух не мирен, и зачем мятежится его сердце? Что такое есть у него на душе, чего он не может припомнить? Да, это смущает его болезнь жены!.. Ах, Маша! У ней нездорово сердце… Мезенцев назвал его беднягой… Чего же он думает и не обратится к его помощи?
Поспешно обращается Власий к соседу, но — странно: это уже не Мезенцев сидит с ним рядом, а односелка старуха, которую он исповедовал на прошлой неделе. И рядом с нею ее мальчуган. Он стоит и робко улыбается заплаканными глазами, потому что ему дали леденец. А старуха вздыхает предсмертным вздохом и клонится книзу, и вот-вот упадет…
— О. Влас, а отец Влас!
— А? Что? Кто это?
— Приехали, о. Влас… Приехали, святой ты мой батя… Ва-анька, батя приехал.
. . . Снова едет о. Власий с требы. В сани впряжена другая соседская лошаденка, и перед его глазами торчит уже другая, широкая и коренастая спина. Перезябший Влас остался в избе с умирающим стариком. Звать попа нужно было самому, — отвезти может и другой…
В уме о. Власия проходят только что пережитые впечатления… Темная изба, со спертым воздухом, черный высохший старик, к которому нужно подниматься на полати, три копеечные свечи, прикрепленные к столу, искание кипятку по деревне, растерявшийся и бессмысленно суетящийся по избе мужичонка, девочка с заплаканными глазами, должно быть, его дочь… Вот где стоит на карауле смерть, дожидаясь, может быть, только утра!.. В его доме совсем не то. Почему у него нет предчувствия беды, и он теперь совершенно спокоен и уверен, что еще застанет жену живою?.. Или это состояние безразличия, подготовленное долгим, в течение целого месяца привыканием к мысли, что Маша скоро умрет?..
Под меховой рясой хранится тепло, захваченное из избы, и приятная истома разливается по всему телу батюшки. В избе он взглянул на свои часы. Второй час шел к концу. Раньше пяти он будет дома, потому что бодрая лошаденка бежит, как паровик… Под однообразный скрип полозьев Власию хочется спать…
Во сне он опять видит Мезенцева, своего старосту, совершенно поправившуюся и веселую жену, помещицу Ежевникову, к которой он поедет о Рождестве славить Христа, шурина своего дьячка, приехавшего из семинарии, свою свояченицу… Лица и сцены мелькают перед его мысленным взором, как фигуры в калейдоскопе, быстро несутся вперед и сменяются, как картины в панораме… На месте одного лица вырастает другое, причудливо сочетаются несообразности, и где-то далеко кто-то однообразно наигрывает на скрипке… ‘Это я после обеда на диване сплю и сон вижу’, думает Власий и, по-прежнему грезя, говорит себе, что вот теперь уже он проснулся и переживает действительность…
— А какой дом-от, батюшка? — задает вопрос возница, и Власий трепетно и радостно вздрагивает. — Неужели уже приехали?.. Его дом!.. Маша!..
Он внимательно всматривается в окрестность, и неведомое место вдруг принимает знакомые очертания. Боже мой, в самом деле это его село, но он уже проехал дворов пять от своего дома…
— Стой, стой… Верни назад… Экий ты бестолковый, брат… Ты бы все село проехал, меня не разбудивши… Ворочай, но, Бога ради, поскорее…
В его домике светится огонь. Вся деревня спит. Фонарь выставлен к воротам, — это ждут его. Мезенцев, конечно, уже приехал…
— Бога ради, подгони… Сюда, сюда, экий ты, братец, неповоротливый…
Фонарь горит, но сторожа нет. О. Власий, подобрав одною рукою перед тяжелой рясы, другою придерживая на груди дароносицу, почти бежит в свой двор…
— Душевно благодарим, батюшка, кричит ему его возница, и слышно, как отъезжая, он сыплет пожелания и что-то говорит лошади. Вот отворяется дверь кухни. На пороге появляется Евтих. Ветер треплет пламя его свечи… ‘Боже, неужели умерла?’
И не своим, странным голосом о. Власий спрашивает, поднимаясь на первую ступеньку:
— Что, Евтих?.. Неужели умерла?..
— Божья воля, батюшка…
Голова Евтиха склоняется. Левая, свободная рука подымается к глазу. Пылает и плывет свеча…
Крутом тьма и ночь… Эта ночь лезет в комнату лезет в душу о. Власия… Ночь впереди и ночь сзади…
Источник текста: Сборник ‘Черный Ворон’. Санкт-Петербург, 1901.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.