НИЩІЕ ДУХОМЪ.
НИЩІЕ ДУХОМЪ.
(ОЧЕРКЪ).
——
——
——
——
Нищие духом, Мундт Софья Николаевна, Год: 1878
Время на прочтение: 59 минут(ы)
Солнышко еще низко, съ полей холодкомъ потягиваетъ и трава въ лугу не обсохла, а у чамаровскихъ въ пустоши давно косятъ. До свту пришли мужики, а иные, такъ и вовсе домой не ходили: зашабашивъ вчера, развели костры, да и легли около нихъ, потому что до деревни далеко, верстъ 7 будетъ. Вздремнуть маленько, пока птица и вся тварь отдыхаетъ, а тамъ по рос и косить приняться: по рос скорй работа идетъ, коса меньше тупится.
Пустошь, Шумихой зовется, верстъ на пять раскинулась, и лсу въ ней видимо не видимо, и все толстый да ровный, а по рк, десятинъ на двадцать идетъ лугъ. И ужь косятъ мужики, и нахвалиться травою не могутъ: ‘вотъ, кабы наша была’, думаютъ, ‘только одной ею и кормились бы!’
Зимою чамаровскіе мужики изъ самой этой пустоши лсомъ пользуются.— Хорошаго имъ рубить не велятъ, но мелкаго да сухаго такъ много, что его лтъ на десять хватитъ, вотъ и взяли его мужички въ годы, чтобы отъ мелкоты и дряни всякой очистить, а плату за то съ нихъ самую малую положили, ну, а за лугъ-то они всмъ обществомъ рублей 60 въ годъ платятъ.
Лто нынче сухое вышло — дождей совсмъ не было — и трава въ лугахъ вся повыгорла, одну только Шумиху Господь и нынче не обидлъ, потому что лугъ поемный, сухаго лта не боится.
На двор — Петровки, пять дней всего, какъ косить стали, а рожь ужь сильно пожелтла: того гляди — созрвать начнетъ, не дастъ и съ сномъ управиться. Спшатъ мужички, всей деревней сегодня косить пришли, а многіе бабъ съ собой прихватили, хоть и не бабье дло — косить. Крестьянину едору Агапову досталась по жеребью одна изъ лучшихъ полосъ, и баба его почти ужь на половину ее выкосила. Молодецъ — баба эта Васюха! изо всей деревни первая работница: здоровая, сильная, любаго мужика за поясъ заткнетъ, какъ за какое дло примется. едоръ вотъ еще и наполосу не вышелъ, а она ужь сколько травы накосила! Остановится чуточку, вздохнетъ разъ, другой, да водицы изъ рчки напьется, а тамъ и опять за косу. А день нынче жаркій вышелъ. Съ лица Васюхи потъ такъ и льетъ, и рубаха у ней вся къ тлу прилипла, будто она ее изъ воды вытащила. Да это — что: подуетъ втерокъ, обсушитъ росу съ луговой травы, обдуетъ и ее, молодуху. Не стара еще Василиса, даромъ, что ужь годъ 12 и замужемъ и шестерыхъ ребятъ принесла. Лицо у ней чистое, красивое, отъ загару малость смугловатое, но зимой, что твой кипень, блое! Волосы у Василисы русые и коса большущая, въ двкахъ она изъ-за одной косы этой красавицей слыла, а теперь, конечно, ея не видать вовсе: мужней жен, простоволосой ходить ей не слдъ. А а все же и теперь она многихъ двокъ красивй! Ростомъ не такъ, чтобъ ужь очень большая, а складная, ловкая, и походка у ней скромная — будто еще двичья, глаза тоже хорошо смотрятъ. Не велики они, и какой цвтъ ихъ — не разберешь: да глядятъ то ужь очень привтно, ровно всякаго человка обласкать хотятъ.
Смекнулъ, видно, едоръ, какая изъ нея жена выйдетъ, даромъ что ‘розиней’ зовется. Въ разныхъ селахъ бывалъ, всякихъ двокъ видалъ, а кром ея никого не высваталъ. Живутъ они себ ладно, мирно, она изъ воли его не выходитъ, онъ ея никогда не обижаетъ и даже пьяный ни разу не побилъ. Кабы не плохіе года, да не озорникъ-тятька, что кобылу пропилъ, такъ съ такой женою и онъ былъ-бы, какъ есть, мужикъ настоящій.
Василиса остановилась косить, обвела взглядомъ свою полосу и рукавомъ рубахи отерла съ лица потъ.
Тутъ изъ-за кустовъ, саженяхъ въ тридцати отъ нея, вышелъ крестьянинъ. Онъ скорыми шагами спшилъ къ полос, а коса его, черезъ плечо перекинутая, такъ и играла на солнц.
Это самъ онъ и есть едоръ, Васюхинъ мужъ.
— Ну, что? спросила она, когда онъ подошелъ ближе.
— Да не ослобонилъ, нехристь!
И едоръ сердито сталъ косу точить:— Обчезтво, говоритъ, желаетъ, чтобы ты десятскимъ былъ, да и мн сподручнй. Не пущу, говоритъ, въ Питеръ, мало тамъ вашего брата шляется!
— Вишь ты, дло-то какое! ахъ-ти-хти!! Да ты бы ему хорошенько поклонился.
— Кланялся, да что! махнулъ едоръ рукою:— вотъ кабы четвертную поставить, такъ, можетъ, онъ тово..
— Такъ поставимъ, что-ли?
— Поставимъ!— а откель денегъ взять?— у батьки, што ли просить? У него только себ на водку денегъ хватаетъ, а до семьи ему какое дло, что она въ раззоръ идетъ!
Ничего Василиса не сказала на это, и оба они съ мужемъ стали молча косить.
— Уйду завтра на помочь въ погостъ! ршилъ едоръ съ сердцовъ:— Здсь пущай она справитъ. Попъ даве два ведра привезъ съ Рожкова, а попадья куда горазда пива варить!
— Послднюю коровушку о святкахъ со двора сведутъ! болзно думала Василиса, не оставляя косить:— а мясодъ не великъ будетъ, чмъ прокормимъ ребятъ?
— Не пойти-ли ужь мн въ кормилки? продолжала она разсуждать сама съ собой.— Вонъ бабы сказываютъ, что рублевъ съ полсотни домой принесть можно, окром одежи разной! Можетъ, счастье бы мн такое вышло, обула, одла бы своихъ дтушекъ. О Рождеств недоимку внесли бы, и хлбца бы купили!
Вотъ какія думы бродили въ ум Василисиномъ и сердце ей тревожили. Нрава она была не кручиннаго, долю свою корить не любила, да вотъ о дтушкахъ, да о дом своемъ очень ужь сильно радла.
И Василиса, и едоръ такъ важно косой работали, что къ полудню почти всю свою полосу выкосили, даже про ду забыли. Другіе косцы отдыхать садились, хлбъ ли, а они, какъ пришли, такъ до самаго обда все косили.
Только-было вздумали они зашабашить и перекусить, чтобъ, отдохнувъ подъ кустикомъ опять за работу приняться — вдругъ слышитъ Василиса: Сенюшку несутъ къ ней. Реветъ касатикъ, такъ и надрывается, и голосокъ у него осипъ совсмъ, давно видно плачетъ, а Груньк съ нимъ не управиться.
Встала Василиса, побжала на встрчу къ дтушкамъ, въ толкъ взять не можетъ, какъ попали они въ пустошь?
— Мамка, а мамка! кричитъ Груня, завидвъ мать:— на Сеньку: оретъ — не унять.
А рученьки у самой такъ и трясутся, того гляди уронитъ братишку.
Не взяла ихъ мать съ собою въ пустошь, хоть Груня съ ней и увязывалась идти. ‘Куда теб, экую даль тащиться! устанешь, оставайся дома, баушка вотъ ужо молочка вамъ дастъ’. Но баушка сама куда-то ушла. Сенька сталъ ревть и соски брать не захотлъ, а Груня пстовала его, пстовала, а тамъ и сама плакать вздумала, совсмъ ужь умучилъ ее братишка. Сидятъ они оба на завалинк и ревутъ, а тутъ крестный Грунинъ, дядя Антонъ, на телег въ пустошь сряжается: ‘Чего ревешь? говоритъ — хошь къ матк свезу?’
— Свези!
— Нука, давай паренька сюда! сказалъ дядя Антонъ и, взявъ Сенюшку на руки, сунулъ ему въ ротъ корку ржанаго хлба. Занялся Сенюшка хлбомъ и ревть оставилъ. Груня тмъ временемъ на телегу вскарабкалась и возжами дергаетъ, пытаетъ погнать лошадку крестнаго, но гндинькая стоитъ смирно и только хвостомъ отъ мухъ да слпней отмахивается, дожидается, когда самъ хозяинъ ей бжать велитъ.
Любо было дтушкамъ въ телег трястись. Своей то лошадушки не было, такъ давно ужь Груня въ телег не сиживала, а Сеньк и совсмъ впервое пришлось на лошади хать. Улыбается сердечный, ужь такъ любо ему, что и горе свое совсмъ позабылъ, а посл и дремать сталъ на рукахъ у крестнаго.
— Дтушки мои, родные! какъ васъ Господъ принесъ? ужли одни забрели? ахала Василиса, встрчая дтей.
— Съ крестнымъ! на лошади привезъ! сказала Груня, отдавая Сеньку матери: — Сенька ревлъ больно, такъ онъ насъ и взялъ.
— Экой баловникъ, крестный!
— Ну, а чтожь я теперь съ вами длать стану? ужель до вечеру не соскучаете?
— Не! не соскучаю!
— А вотъ ужо и ее на работу поставимъ, сказалъ едоръ, подойдя къ нян и ребятамъ:— пришла косить, такъ коси! И онъ сунулъ косу въ руки Груни:— нутка, я погляжу?
— Грузна больно, не своротишь! сказала Груня, стараясь замахнуться косою, какъ это длалъ тятька:— вишь, въ трав застряла!
— То-то застряла, такъ зачмъ сюда шла?
— А ты ей сладь, Агапычъ, грабельки маленькіе, пущай, какъ станемъ сно сушить и она сгребаетъ, хочешь, что ли, Груня?
— Хочу!
Сенюшка пересталъ и плакать, какъ только мать его на руки взяла. Зналъ ее, сердечный, даромъ, что еще крохотный былъ. Сла Василиса подъ кустикъ, стала его кормить, а Груня около нея на травку легла и болтаетъ ножками въ воздух, прислонившись головкой къ маткинымъ колнямъ. Рубашонка на двочк коротенькая и сарафанишко весь въ заплатахъ.
— Какъ ты уйдешь отъ нихъ! думаетъ Василиса и любовно оглядываетъ дтушекъ, расправляя рукой всклоченные волосенки Груни:— совсмъ обносились! Лтось льну и званья не было вотъ безъ одежи и остались! Баушка не однетъ! Опять же и Ваньк безъ кафтана нельзя — смерзнетъ! Батюшка веллъ нон въ школу его посылать!— Нтъ, ужь, пущай лучше едоръ идетъ, чмъ я!
Покормила Василиса Сенюшку и постельку ему устроила, взяла охабку свжей скошеной травки, да на нее и положила, а чтобъ, солнышко не пекло парнишку, сладила надъ нимъ изъ своего кафтана шалашикъ.
Достала Васюха хлба, накрошила въ горшечекъ, посолила, да, разведя рчной водицей, и стала съ мужемъ и Груней обдать. Похлебали они, отдохнули, а тамъ опять за косы взялись, а Груня въ лугъ убжала, цвточковъ рвать и свтлячковъ собирать. Ужь очень рада она была, что ей съ братишкой то не возиться! Зимою, какъ дома мать, такъ Груня не скучаетъ Сенюшку няньчить.
А теперь онъ ужь очень надолъ, да и такой грузный сталъ — умаешься съ нимъ за день то.
Не соскучилась Груня въ лугу, домой такъ до вечеру и не захотла. Набрала свтлячковъ, наплела вночковъ, напрыгалась вокругъ матери, да и съ Сенюшкой наигралась. Выспался Сенюшка, опять покушалъ и ревть на весь день оставилъ: сидитъ себ на мягкой муравушк, камушки перебираетъ, землянику кушаетъ и все самъ съ собой разговариваетъ, да смется.
Глядитъ — поглядываетъ Василиса на дтушекъ:
‘Вотъ, думаетъ: — около матки-то и любо имъ! весь день — веселшеньки!’ и сама не разберетъ, котораго изъ нихъ ей больше жалко: и Сенюшка, и Грунюшка, и Ванька, что въ подпаскахъ живетъ, крестьянскій скотъ въ лугу пасетъ за рубль въ лто — вс ея дтки родные, вс ровно милы ей.
Стало садиться солнышко, собрался домой и едоръ съ семейкой. Въ другіе дни они и дольше работаютъ, но нынче пораньше зашабашили, все ужъ скосили, такъ завтра и сушить можно. едоръ косы несетъ, Василиса — парнишку, а за ними Груня съ свтлячками своими да съ земляникой, что въ лсу набрала, тоже домой спшитъ передъ Ванькой скорй похвастать.
Какой двк не сладко жить въ дому родительскомъ? Хоть какая она ни есть изъ себя непригожая и безталанная, а родному отцу съ матерью все же люба. Берегутъ они ее, жалютъ, поминаючи, что не дологъ вкъ двичій и что въ людяхъ она всякаго горя отвдаетъ. Но изъ всхъ двокъ деревни Ярчихи самой счастливой да холеной дочкой была Василиса Абрамова. Оно, конечно, въ крестьянств пареньку всегда больше рады, чмъ двк, но у Абрама парней было ужь полно — шестерыхъ подъ рядъ наносила ему жена — вотъ и радъ онъ былъ какъ на послдокъ Господь его дочкой потшилъ. Гостилъ онъ, берегъ Васютку свою, а какъ стала она невстой, да такая красивая и статная изъ себя вышла, такъ они на нее просто и не надышатся. Лтомъ бывало, самъ раньше птуховъ встанетъ, жену разбудитъ, парней на работу подыметъ, а Васютку трогать не велитъ: ‘ея дло двичье’, скажетъ, ‘бабой небось всякаго горя нахлебается.’ Станутъ ему про жениховъ говорить: ‘Я, скажетъ, не скоро выдамъ Васютку — пущай дольше въ двкахъ сидитъ, не бось, не объстъ меня!’ А какъ посватался за нее сосдскій парень — Васюх тогда 17-й годокъ пошелъ — и стали вс жениха выхвалять, такъ Абрамъ даже осерчалъ: ‘не одна моя двка въ деревн! крикнулъ сватамъ: — ищите другихъ, а свою не отдамъ! потому рано нашему брату надъ ней куражиться!’
Обрадовалась Василиса, услыхавъ отцовы слова, не хотлось ей замужъ, думаетъ: ‘лучше дома, нечмъ въ чужихъ людяхъ’, и звончй прежняго стала псни двичьи пть, веселй хоро воды водить съ подружками.
Но не прошло съ того сватанья и полгода, какъ батюшка ее за чамаровскаго едора просваталъ. И мудреное то дло вышло: ровно приворожилъ его едоръ, зельемъ какимъ опоилъ. Изъ себя мужиченко совсмъ неказистый, раскосый, и капиталомъ никакимъ не владлъ — такъ нтъ, полюбился Абраму. ‘Рахманный {Т. е. смирный.} онъ, разсуждалъ старикъ:— опять же и пьетъ самую малость, да и одинъ сынъ у родителевъ, не будетъ надъ Васюткой начальства, окром стариковъ, а умрутъ они — сама хозяйкой будетъ!’
Тяжеленько было Васют привыкать къ порядкамъ новымъ, къ чужой семь, чудно какъ-то бабой зваться. Молода еще была, глупа, и вку двичьяго не изжила всего, на 18-мъ году кичку надла. Ну, да не слезлива была Васюта, погорвала, потужила, а тамъ и опять стала псни пть: ‘Не все въ двкахъ жить, думаетъ:— видно такой ужъ законъ отъ Господа положенъ. Стану свекру и свекрови угождать да мужа слушаться — не изобидятъ меня и здсь’.
А семья ихъ была не малая: кром мужа, свекоръ да свекровь, да свекровины дв дочки, двки ужъ на возраст. Свекровь — то вдовою шла за едорова отца и доводніась едору мачихой, и черезъ это самое много горя пришлось отъ нея принять Васют. Родная мать, хоть и стъ сноху — за то внучатъ бережетъ, а чужіе ребята кому милы? Свекровушка-же Василисина, Маланья, была женщина нравная, задорливая, и угодить на нее трудно было. Она и Бога не боялась, а только одного своего хозяина: онъ былъ крутенекъ и часто бивалъ ее, если вздумаетъ ему перечить, но въ другія дла ея не вступался и надъ едькой полную волю давалъ. А едоръ былъ парень смирный, супротивъ мачихи слова сказать не смлъ.
Но по началу все-таки Васют жилось не плохо. Хоть и холеная дочка, а работница была настоящая, крестьянское дло разумла, всякую работу справить могла и лни за ней не водилось: старшіе только еще вздумаютъ — глядятъ, ужъ дло и слажено. Въ т поры и хозяйство у нихъ шло ладно: хлба вволю было, и скотинка, и лошадей пара — все какъ слдуетъ. Но потомъ, что ни годъ, все тяжелй жить становилось: рожь плохо родиться стала, на зиму не хватало своего хлба, а тамъ изъ двухъ коровъ одну волкъ зарзалъ, купить другую было не на что, и хлбъ въ тотъ годъ еще хуже вышелъ — потому что назему было мало, почти безъ удобренья и сяли. А доходы Агаповой семьи все убавлялись, и скоро ему пришлось и извозъ бросить, потому что прошла машина тмъ трактомъ, верстахъ въ 40 отъ Чамарова, никто на лошадяхъ и не сталъ здить. Сталъ Агапъ запивать и пропилъ послднія денежки, что у него отъ прежняго достатка скоплены были, а тамъ — то кафтанъ, то сапоги, то женину шубу въ кабак заложитъ, либо потихонько картофель, муку или солодъ утащитъ, да туда же снесетъ. Промолчитъ жена — онъ напьется и спать ляжетъ, а станетъ его ругать — онъ отколотитъ ее и такой въ изб содомъ подыметъ, что не скоро и опомнятся. Отъ работы крестьянской совсмъ отбился. Ужь и прежде онъ былъ неохочъ къ ней — все больше извозомъ промышлялъ, а теперь — только и знаетъ, что по кабакамъ шляется.
Разъ, какъ есть около вешняго Николы, вздумалъ Агапъ въ городъ съхать, солодку продать — слухъ былъ, что купцы требуютъ.
— едька, говоритъ, тащи ко телегу сюда, дегтемъ ее смазать, я въ городъ собрался.
Молчитъ едоръ, а всть эта ему крпко не по-сердцу, ровно бду онъ чуетъ.
— Что стоишь? оглохъ, что-ли?
— Завтра пахать надо! Ты бы повременилъ, батюшко…
— Проси коня у сосда, они ужь управились, еще позавчера все вспахали, дадутъ коня, а я съду! Сказалъ отецъ, не сталъ и толковать больше.
Весна въ тотъ годъ была поздняя, снгъ только еще стаялъ, рчки да ручьи были въ полномъ разлив, въ городъ почти и прозду не было. Однако, съхалъ Агапъ хорошо и съ другимъ мужичкомъ изъ той же слободы, въ городъ пріхавши, сговорился вмст домой возвращаться, потому мстами переправа черезъ рки была плоховата, такъ вмст-то лучше. Стали сряжаться домой, и ужь вечерять стало. Агапъ былъ маленько выпивши. Отъхали они съ товарищемъ верстъ 20, вдругъ видитъ Сидоръ (это слободской-то), что Агапъ въ сторону свернулъ и лошадь погналъ.
— Куды те чортъ несетъ! кричитъ ему — тама прозду нту — утонешь!
— Не утону! Не впервой!— откликнулся старикъ, и слдъ простылъ.
— Должно, въ кабакъ махнулъ! ршилъ Сидоръ, вспомнивъ, что верстахъ въ двухъ оттуда, въ небольшомъ поселк солдатикъ одинъ вино держитъ.
— Сюда, что-ли оборотится, али пустошью вздумаетъ?— разсуждалъ онъ и лошадь остановилъ…
— А ну его, пропадай онъ совсмъ! осерчалъ, наконецъ, Сидоръ, пождалъ, пождалъ да, махнувъ рукой, и похалъ.— И утонетъ, не бда! неча по немъ ревть — не кормилецъ онъ семь.
А Агапъ тмъ временемъ въ кабак сидитъ да шкаликъ за шкаликомъ выпиваетъ, совсмъ умъ потерялъ и про товарища забылъ. Слъ онъ въ телегу хмлшенекъ и съ мста вскачь лошадь погналъ, да не къ большой дорог, откуда свернулъ, а къ пустоши. А путь такой, что только пьяному и прохать, трезвый и сунуться бы не посмлъ. Скачетъ Агапъ по ямамъ да рытвинамъ, будто угорлый, лошадь кнутомъ такъ и дуетъ и во все горло псню оретъ. Забылъ онъ, что ли, что тутъ бродъ будетъ, гд весною и зды нтъ, и что надо въ сторону своротить, къ парому — или вправду говорится, что пьяному море по колно, только подъхалъ онъ къ крутому спуску и еще пуще лошадь погналъ. Вотъ въхалъ онъ въ воду, мигнуть не усплъ, какъ телега перевернулась вверхъ колесами, и самъ онъ съ лошадью въ воду ушелъ.
Тутъ хмль то изъ него будто кто вышибъ — вовсе трезвъ сталъ. Видитъ, плохо дло, выплыть изъ подъ телеги старается, а возжи-то вокругъ него упутались, да и держатъ его въ вод. Ужъ думалъ Агапъ, что тутъ его и смерть будетъ, да нтъ — выплылъ!— Выплылъ и видитъ:— изъ воды только колесо одно торчитъ, а лошади-то нтъ — вся въ воду ушла… Бился съ ней бился Агапъ, подъ водою распрегъ, думаетъ: вотъ зашевелится, вотъ всплыветъ — нтъ: пропала лошадь! Затужилъ Агапъ крпко, пьянство свое впервой укорилъ. Ужь и безъ этой бды не легко имъ было на свт жить, а теперь и того хуже будетъ: какой ужь мужикъ и какое хозяйство безъ лошади? Умри у него жена или кто другой изъ семьи, онъ-бы и въ половину того горя не принялъ какъ теперь изъ-за лошади: пахать надо, навозъ возить…
Стоитъ онъ на берегу, весь мокрый и перезябшій, и все въ воду глядитъ. Пождалъ, пождалъ, да и побрелъ къ парому просить людей, чтобы помогли телегу, вытащить.
До дому ему верстъ съ десятокъ было, и Агапъ пришелъ въ глухую ночь. Вся семья ужь спала, когда онъ молча влзъ на печь. Тутъ Василиса проснулась, но сейчасъ опять задремала, только подумала: ‘охъ, крпко я спала, не слыхала, какъ батюшка и подъхалъ и лошадь убиралъ!’
Не спалось Агапу, все лошадь жаллъ, да и передъ сыномъ зазорно было: какъ онъ скажетъ ему про свою глупость, что коня утопилъ? Хошь и крутъ былъ старикъ, и въ семь голова, да совсть-то куда денешь? Всталъ онъ утромъ сердитый да хмурый, а едоръ говоритъ ему:
— Гд же, батюшка, лошадь?
— Лошади нтъ — утопла! а за телегой съхать, у кума Антона коня спроси! сердито промолвилъ Агапъ, а самъ на сына и не глядитъ.
Какъ услыхалъ едоръ отцовы слова, такъ будто громомъ его ударило: побллъ весь и затрясся, и слово выговорить не можетъ. Потомъ, какъ чуточку отлегло у него, сталъ отца укорять, смиренство свое даже оставилъ, ничего, что отецъ звремъ смотритъ.
— Пьянъ ты былъ, тятька, раззоритель нашъ! Погубилъ наши головушки! Изъ-за тебя мы теперь пропадать должны! Ужь лучше бъ и на свтъ-то не родилъ, ничмъ такъ-то мучить! И слзы у него такъ и закапали.
Смолчалъ Агапъ, ни слова сыну не молвилъ, только еще сердитй брови сдвинулъ, но какъ вздумала и Маланья его стыдить (видитъ, что онъ молчитъ, смиренъ сдлался), не стерплъ старикъ — такую бурю поднялъ, что всмъ страшно стало.
Тяжеленекъ вышелъ годъ этотъ для чамаровскихъ мужичковъ, изо всхъ годовъ какъ есть — самый тяжелый. Рожь вся пропала, капусту червь полъ, даже грибовъ, и тхъ Господь не далъ. Вотъ яровые — т хороши вышли, да однимъ овсянымъ хлбомъ кормиться съ семьею весь годъ — не сладко вдь. А тутъ еще казенныхъ недоимокъ понакопилось, и былъ приказъ въ контору, чтобы ихъ безвременно взыскать.
Кручинились едоръ съ Васюхой. Имъ еще тяжелй прочихъ мужичковъ было, потому что и за прежніе годы они еще не все уплатили, а гд денегъ возьмешь? Опять же и кобылы нтъ, все у людей просить надо, да за милость людскую заслуживать. Кабы самъ-то большакъ былъ мужикъ разсудливый, онъ бы у купцовъ въ извозъ нанялся, да проку въ батьк нисколько нтъ. Лтось всю зиму въ Питер жилъ, въ легковыхъ, отъ хозяина здилъ, а домой хоть бы какой рублишко привезъ — все спустилъ, да и теперь только и знаетъ, что пьетъ. Въ дом, почитай, только и есть работникъ, что едоръ да Васюха.
— Слухай-ко, едоръ, говорила мужу Василиса: — просись у батюшки въ Питеръ, а то пропадать намъ совсмъ и съ дтушками. Вотъ тапереча и лошадки нтъ у насъ, надо новую завести.
— Знамо надо! Да онъ пуститъ, батько-то опомнясь ужь сказывалъ: ступай, говоритъ, едька, по осени въ Питеръ, высылай оброкъ, а мн старику по людямъ ходить не въ силу.
— Да и проку въ томъ нтъ!
— Только вотъ старшина-то пуститъ-ли?
— А почему не пустить?
— А потому самому, что нашъ большакъ съ пустыми руками пришелъ, оброку нисколько не внесъ. Ну, и думаетъ, что и я такъ-то стану, да опять же, меня, слышь, въ десятники ставить хотятъ.
— Кто сказывалъ?
— Да кумъ. На той недл онъ старшину въ городъ возилъ, такъ и былъ про насъ разговоръ. Кумъ-то и говоритъ мн:— ты, говоритъ, едька, скорй у старшины въ Питеръ просись, не то въ десятскіе тебя поставятъ.
Помолчала Василиса.
— Такъ какъ-же, Агапычъ?
— Схожу! Сегодня нтъ его — къ посреднику ухавши, а завра, какъ встану, въ контору сбгаю.
Призадумалась Василиса когда на утро едоръ къ ней изъ конторы пришелъ, да про старшины ршенье сказалъ, что нтъ его согласья ему пашпортъ выдать. Пришла домой съ пустоши, дтушекъ спать уложила, а сама все свою думку думаетъ: какъ бы дло уладить, хозяина въ Питеръ срядить.
— Ну, что Богъ дастъ по осени! говоритъ въ мысляхъ.— лто пущай тутъ управляется, а посл Вздвиженья, я сама старшин поклонюсь и водки поставлю… пустилъ бы только!
Были у Василисы деньги кровныя, трудовыя, что давно она по копейкамъ сбирала — Богу на рублевую свчку. Еще лтось, какъ Грунюшка ея въ огневиц лежала, пять недль не пила, не ла и на свтъ Божій глядть перестала, общалася она. Хоть въ крестьянств тягота великая и недостатки всякіе’ а все болитъ по дткамъ сердце родительское. Было бы у Василисы и больше денегъ, да ужь очень скупы у ней большаки. Двнадцатый годъ она замужемъ, двнадцатый годъ на нихъ работаетъ, а они хоть бы разъ одинъ ее потшили! Котовъ и сапоговъ зимою — и то не даютъ. Мужъ сетъ ленъ, овецъ держитъ — вотъ въ этомъ только она дольщица. Съ осенняго заговнья и до Егорья, Васюха весь день прядетъ, шьетъ, ткетъ и вяжетъ. Обуетъ, однетъ семью, а лишекъ, коли случится, продастъ, ужь это — ея, старшіе не вступаются. Да рдко онъ бываетъ, лишекъ то, потому что семья не малая: кому кафтанъ, кому рубаха, кому валенные требуются.
Лтось льну не было, и дтушки Васюхины, какъ есть, вс обносились, но шерстью Господь не обидлъ: на всхъ хватило, да еще и продала Василиса мотковъ съ пятокъ и деньги спрятала, чтобы въ праздникъ въ церковь снести.
Грхъ трогать эти денежки. Божьи они, да другихъ то откуда припасти?!
Кабы батюшка съ матушкой живы были, поклонилась бы имъ Василиса, и ее жалючи, они бы не одну четвертную поставили за едора. Да нту ихъ: давно померли! а въ дому родительскомъ братья ужь поженились, всякъ свою семью иметъ, не дадутъ Васюх ни гроша.
Прикидывала Василиса, прикидывала, да и поршила: ждать — что Богъ дастъ до осени.
Лто въ крестьянств — время страдное, рабочее, одно дло другое погоняетъ, некогда мужичку о своей дол раздумывать. Спитъ мужичекъ однимъ глазкомъ, стъ — чтобъ не забыть, гд у него ротъ поставленъ, да и какая у него да — хлбъ да лукъ, да разв еще молоко, коли отъ ребятъ что останется, а нтъ, такъ и водицей хлбъ разведетъ, да посоливъ и покрошивъ луку, хлебаетъ.
Щи лтомъ рдко въ какой семь варятъ: не до нихъ. И старъ, и младъ — вс въ работ, ранняя зорька всхъ изъ избы гонитъ, а поздняя еще въ домъ не вгоняетъ: жнутъ бабы и до солнышка, жнутъ когда вс, какъ есть, огоньки въ неб потухли. Еще рожь не сжата, а овесъ готовъ, а тамъ и ленъ ждать не согласенъ. Вотъ и справляйся какъ знаешь.
Но не тужитъ Василиса о томъ, что дла много. Бывало, раньше всхъ въ дом подымется и за работу принимается. ‘Васюха жадная’, говорятъ про нея сосдки. ‘У Васюхи глаза поповскіе!’ смются мужики, глядя, какъ она трудится-надрывается.
— Поди, гршно это (думается ей), что и праздники Господни не соблюдаю, въ Ильинскую пятницу въ поле ушла, да ужь Господь милосердый проститъ меня гршную!
едоръ, тотъ — совсмъ иное дло: въ будни работаетъ, а въ праздникъ — ни-ни! Съ утра ужь пьянехонекъ и весь день гуляетъ, потому такъ оно слдуетъ: буднямъ одна честь, празднику — другая полагается.
Къ Спасову дню бабы убрались съ рожью и за овесъ принялись да за жито, а мужики стали озимь сять. Времячко стояло сухое, безвтрянное, для сва самое способное. Посялись они, заборонились, а на другой день Господь и дождичка далъ, такая благодать вышла, что лучшаго и желать не приходится. Къ Успеньеву дню, къ чамаровскому храмовому празднику, мужикамъ и бабамъ стало малость льготне. Можно было праздникъ справить какъ слдуетъ: въ печк попариться, и въ церковь сходить, и въ гостяхъ побывать, и дома гостей пивцомъ попотчивать. Впереди работы еще много, съ однимъ льномъ еще что будетъ, а тамъ молотить начнутъ, картофель да капусту убирать, и не видать трудамъ конца-краю.
Не весела что-то Василиса. Что къ празднику полагается, все справила. Пока матушка у печи копошилася, пироги ставила и сусло сливала, Васюха скотинку убрала, избу вымела, рябятишекъ умыла и причесала, и сама, какъ слдъ, обрядилася въ пестрый шерстяной сарафанъ, что ей еще родная мать помираючи отказала, да въ краснаго кумача рубаху. Головушку сверхъ покойника платочкомъ французскимъ покрыла, а на шею янтари повязала. Все это отъ матушки родной досталося, потому что не свекру со свекровью сноху обряжать, что съ собою принесла въ домъ, то у ней и есть.
Стали вс въ церковь сряжаться. Вотъ ужъ звонятъ, до погосту-то всего версты дв будетъ, такъ слыхать, и батюшка отецъ Аанасій нон живо утреню отслужитъ, потому что посл службы у него помочь: снопы возить станутъ и горохъ молотить.
Идетъ и Васюха съ дтками: Сенюшку на рукахъ несетъ — причащать вздумала, Грунька около нея трепыхается, а Ванька съ ддушкой впередъ ушли: хочетъ ддка ему на ярманк картузъ купить. Изо всей семьи, почитай, его одного и бережетъ старикъ: больно ужъ любитъ старшаго внука.
Пришла Васюха въ церковь, передъ каждой иконой помолилась, съ полсотни земныхъ поклоновъ положила, а сердце у нея все кручинно, все словно его червь сосетъ, и какой это червь — она вдаетъ, потому что пришла къ Господу, да съ пустыми рученьками, а въ ларц у нея Божьихъ денегъ цльный рубль съ гривной лежатъ.
Отстояла обденку, причастила Сенюшку и стала домой сряжаться.
Идетъ съ ребятками, а сама все про деньги вспоминаетъ, и не даютъ ей эти деньги покою. А Грунька съ Севюшкой веселешеньки. Груня псню затянула, такъ голоскомъ и водитъ, а то опять съ Сенюшкой играть вздумала: за матерью схоронится, а онъ весь изогнется ее искавши, а какъ она изъ-за маткина сарафана выглянетъ, да рученками за него ухватится, Сенюшка такъ и закатится смхомъ, такъ весь и затрясется. Глядитъ на нихъ Василиса: Вотъ они дтушки-то! думаетъ, знамо, глупы еще, кручины не вдаютъ.
Вошла въ деревню, а въ волостномъ посредникъ пріхалъ, мужичковъ собралъ и о чемъ то толкуетъ съ ними.
Не бывала Васюха на сходкахъ-то, не бабье это дло вовсе, да и нраву она была стыдливаго, къ мужикамъ не лзла, свое мсто помнила. А тутъ словно кто ее пихнулъ въ контору: ‘дай, думаетъ, послухаю про что рчь ведутъ, да и погляжу, гд Ванька, поди онъ съ ддушкой уже пришедчи!’
Вошла Васюха, да позади мужичковъ и стала, а посредникъ-то кричитъ на нихъ, такъ старается — надрывается, даже потъ его прошибъ, по лицу катится, и жилы на лысой голов повздулися.
— Свои, что ли, деньги мн за васъ въ казну вносить? Чтобъ были они у меня! Сейчасъ же! Хоть у самаго чорта ихъ доставайте. Знать ничего не хочу! Толковать съ вами не стану! тьфу!
— Батюшка, Натолій Петровичъ, помилосердствуй, отецъ родной! кланяются мужики и такія рожи строятъ, ровно и боятся, а сами и въ усъ не дуютъ, потому знаютъ: кричать гораздъ, а баринъ — первый сортъ.
— Повремени, кормилецъ, заставь вчно Бога молить! вопили они и въ ножки ему кланялись: — самъ посуди, какой нон годъ! вс безъ хлба остались! Ослобони, батюшка!
— Я васъ ‘ослобони!’ хлба нтъ, а водку дуете!
— На все твоя воля, батюшка! только мы, вотъ-те Христосъ, все сполна внесемъ, далъ бы только Господь съ работами управиться, да въ люди уйти.,
— Знаю я васъ: въ люди уйти! по питерскимъ кабакамъ — шляться, вотъ вамъ чего захотлось! Никого, старшина, не пускай — слышишь?
Какъ услыхала Василиса это словечко, такъ сердце въ ней и упало. Всякій стыдъ позабывши, сунулась она впередъ мужиковъ, да посреднику въ ноги и упала:
— Батюшко, кормилецъ, отецъ милосердый! моего мужа пусти! взмолилась она, сама себя не помня и не разсмысливъ, что говоритъ, ровно не она, а другой кто, эти слова изъ нея вырвалъ.
— Это еще что за дура у васъ? Откуда взялась? спросилъ посредникъ.
— Косого едьки жена, знамо, дура! отвчалъ старшина: — пустого проситъ, изо всхъ мужиковъ ея хозяина-то меньше прочихъ отпустить возможно.
— А почему?
— А потому, что его чередъ десятскимъ быть. Изъ ихней семьи и то сколько годовъ подъ рядъ старикъ Агапъ по людямъ ходилъ, да только семью разорилъ, а денегъ въ казну не внесъ. На нихъ еще третьегоднишная недоимка состоитъ.
— Слышишь, дура, какъ тамъ тебя величать? обратился къ Василис посредникъ, а самъ глядитъ на нее милостиво.
— Не слдъ твоему хозяину по людямъ шататься, а надо ему съ милой женой оставаться! Вишь что вздумала! въ люди его спровадить! Надолъ онъ теб, что ли?— хе! хе! хе!
— Не надолъ батюшка, а только мн съ дтками хоть съ голоду помирать, коли его не отпустишь!
И хоть не слезлива была Василиса, а тутъ заплакала, можетъ, съ горя, а то и съ испугу или отъ совсти.
— Ну ужъ бабь! сейчасъ ревть! и откуда только они слезы берутъ! осерчалъ посредникъ и на Василису прикрикнулъ:— сейчасъ перестань! Ну, что я могу? Вдь не самому же мн за него въ десятскіе идти? Али тебя за мсто него поставить — благо ты, вишь, шустрая, къ мужикамъ ползла, на сходку пожаловала?
Въ толп мужиковъ стали смяться:
— Встимо такъ, батюшко, Натолій Петровичъ, баба она шустрая!
— Мужикамъ не уступитъ!
— Гд противъ ея мужику! заговорили вс въ одинъ голосъ: ужъ рады очень, что баринъ-то гнвъ свой забылъ, шутки шутить вздумалъ, усмхнулась и Василиса:
— Оно, конечно, говорить, не бабье дло — въ десятникахъ быть, а только мудрости въ томъ нтъ никакой!
— Да ты не шути, баба! а ну-ка я и въ прямъ тебя десятскимъ поставлю?
Глядитъ Василиса на барина, въ глазахъ ни слзъ, ни робости нтъ:
— Твоя воля, батюшка! я справлюся.
Видно по нраву пришлись посреднику эти слова Васютины.
— Ну, баба, говоритъ, будь по твоему, и тебя, и себя потшу — въ десятники тебя пожалую! посмотрю, какъ баба станетъ мужиками командовать! Слышь, старшина, вотъ теб десятскій, а мужу ея дай паспортъ!
Какъ ушла Васюта изъ конторы, какъ она домой добрела, она и сама не помнила, ровно все это съ ней во сн случилося, а не на яву, и ровно не она, а другой кто, за нее въ контор вс ея слова говорилъ.
— Вотъ дло то и безъ грха обошлось! думаетъ Василиса, домой идучи, не попустилъ Господь, чтобъ святыя мои денежки пошли на проклятое винище. Снесу старшин яичекъ десятокъ, у свекрови выпрошу — а Господу поставлю рублевую свчку.
Еще проворнй стала теперь Васюта работать. Со льномъ управилась, картофель съ поля убрала и мужу хлбъ молотить помогать стала.
Съ рожью не привелъ Господь и повозиться, ужъ очень мало ея уродилось, сяли четверти дв съ осьминой, а собрали всего двнадцать мръ — и сменъ то не вернули. Ну, да что длать! Иной годъ и хуже того бываетъ. Разъ дядя Антонъ весь урожай свой въ карманахъ принесъ: — ‘нате, молъ, не байте, что хлба нту!’
Но вотъ привелъ Господь и до Покрова дожить, осенній праздничекъ справить, а осень, извстно, для крестьянина — самое любезное время. Первое, и самъ онъ сытъ, и скотинка его, второе — ему въ это времячко и побаловаться можно, маленечко погулять, отъ работы себя освободить! Вотъ зато самое осенніе праздники въ селахъ и деревняхъ справляются не по одному дню, а по три, да по недл: сегодня здсь гуляютъ, завтра въ сосднихъ деревняхъ, а тамъ — гд-нибудь еще дальше въ приход, пока весь не обойдутъ. Пьютъ пиво, псни поютъ, на гармоняхъ играютъ, хороводы водятъ — съ ранняго утра и до поздней ночи. Дома сидятъ только бабы одн, да малые ребята.
Погулялъ и едоръ на родной сторонк, а посл Покрова и въ Питеръ собрался.
Былъ у него тамъ сродственникъ богатый, что лтъ пятнадцать въ дворникахъ жилъ и много капиталу себ нйжилъ. Ему едоръ, какъ только ршенье посредника вышло, чтобы его въ Питеръ пустить, письмо посылалъ: ‘помоги, молъ, отецъ родной, припаси мстечко!’ А тотъ и отписалъ едору: ‘прізжай, безпремнно тебя пристрою: либо къ себ въ помощники возьму, либо на фабрику представлю’. Такъ едоръ-то прямо къ нему и собрался.
Съ недлю эдакъ посл Покрова, всталъ онъ ранехонько, отцу-матери въ ножки поклонился, дтушекъ благословилъ, съ женою простился и, взявъ хлба краюху, да яицъ печеныхъ штукъ шесть, вышелъ изъ Чамарова, только еще свтать начало. До машины отъ ихъ деревни верстъ 40 считалось, да и т не мрянныя, можетъ, кабы смрить ихъ, такъ и вс бы 50 открылись, а едоръ-то шелъ пшій.
Проводила Васюта мужа, а посл того, скоро ее въ контору потребовали и велли десятскимъ быть. Не любо было старшин, что посредникъ его ршенью поперечилъ, едора отпустилъ, а ему съ бабой наказалъ возиться. Ужъ больно важенъ былъ старшина, любилъ все по своему длать, а потому не мало обидъ и насмшекъ приняла отъ него, да отъ писаря Василиса, когда пришла въ правленіе. Ну, да ее вдь трудно было разобидть, не таковская баба! И хоть посредникъ и назвалъ ее плаксой, но плаксой она не была, разв надъ дтушками когда всплакнетъ, коли бабушка уже очень ихъ изобидитъ, да и то всплакнетъ самую малость, о себ же самой, какъ бабой стала, ни одной слезинки не выронила. Когда ласковымъ словомъ, когда шуткой отвтитъ, если вздумаетъ кто ее заругать, а нтъ, такъ и просто смолчитъ, прочь отойдетъ: ‘лай, молъ, собака — втеръ все унесетъ’.
Совсмъ повеселла теперь Василиса, хоть и трудновато-то ей стало безъ мужа, да зато съ сердца кручина спила, ровно кто ее вылечилъ. ‘До Рождества Христова сыты будемъ’, мыслитъ въ себ, а тамъ хозяинъ денегъ пришлетъ, хлбца прикупимъ и подать внесемъ, вотъ и ладно! Дровецъ вотъ только нту: не усплъ едоръ припасти’.
Не способно было чамаровскимъ мужикамъ лсъ изъ Шумихи возить: и далеко, да и дорога, кром зимы, совсмъ плохая: все болото, да гати. Сосди-то едоровы повывезли себ дровъ еще до распутицы, а тамъ опять зимою повезутъ, а едоръ сейчасъ посл Покрова въ Питеръ ушелъ, такъ и не усплъ дровъ-то заготовить. Уходя, онъ отцу наказывалъ: ‘създи, молъ, батюшко, въ лсъ, не хватитъ намъ дровъ до пути!’ — Ладно, заворчалъ Агапъ, не ты мерзнуть будешь, и безъ тебя знаемъ, когда намъ за дровами съхать! Да такъ до глухой осени съ печи и не слзъ.
Пришлось Агапу косточки свои поразмять, на холоду топоромъ поработать. Вернулся ужъ въ сумерки и лошадь не сталъ откладывать, а только дрова свалилъ въ кучу, да сейчасъ и на печь ползъ: ‘иззябъ, говоритъ, косточки ноютъ, весь не могу! завтра въ лсъ пущай детъ Васюта, тамъ у меня много вершиннику набрано, только привезти!’
Трудненько пришлось Васют. Либо батюшка не ладно сказалъ, что наготовилъ лсу, либо недобрый человкъ его за ночь вывезъ, а только весь день она топоромъ работала, даромъ что дло это не бабье вовсе. За то помогъ ей Господь важный возъ накласть: ‘теперь ужъ до зимы нехватки не будетъ!’ радуется Василиса.
Поздненько она изъ лсу выбралась и какъ есть вся мокршенька, ровно въ печк парилась. Идетъ это рядомъ съ сосдской лошадкой, а дождичкомъ ихъ такъ и мочитъ, словно изъ мелкаго сита сетъ. Умучилась гндинькая, а Васюта и того больше. Грязь — непроздная, лошади — выше ступицы, колеи большущія, того и гляди возъ опрокинется, и тогда какъ ей одной поднять его? Васюта то одинъ бокъ, то другой своими плечами подпираетъ, на себ весь грузъ телеги держитъ, а тутъ еще лошадь то и дло вязнетъ! Покрикиваетъ на нее Василиса, кнутомъ безъ устали пугаетъ, не даетъ ей останавливаться. Нтъ — ничего не подлаешь — завязла-таки! Впряглася Василиса, по колно въ воду влзла, за одно съ лошадью старается — сдвинули возъ. Протащили его вмст саженей съ 20, а тамъ опять — тпру!— все съизнова начинай!
Уже въ избахъ везд лучины горли и дтки Васютины спать улеглись, когда она, наконецъ къ дому подъхала. Свалила возъ, отпрягла лошадку, на дворъ ее поставила, да и хочетъ въ избу войти, а на встрчу ей свекровь.
— Скорй въ контору ступай, говоритъ.
— Аль требуютъ?
— Знамо требуютъ, коль говорю: ступай.
Не вошла Василиса въ избу, а изъ сней — въ контору, а оттуда опять на холодъ и дождь: на завтра, сходъ собирать.
Когда всхъ обошла, вся семья была уже уснувши, и огня. въ изб не было. Не захотла Василиса и ужинать, только водицы испила — ужъ очень горло въ ней нутро, а по спин знобило, словно мурашки ползали. Перекрестилась она, прочитала: ‘Отче’ и ‘Богородицу’ и на полати ползла. Глядь, а на ея мст лежитъ кто-то.— ‘Матушка, посторонься, дай къ дткамъ пролзть’, тихонько толкнула она спящую.
— Куда жь ты лзешь? заворчала на нее изъ другого угла свекровь: — ужли не видишь, что гостья у насъ, попадья.
Вздохнула Василиса о тепломъ мстечк, да и слзла внизъ. Кафтанишко ея весь мокрхонекъ, въ изголовье положить нечего, съ самой съ нея вода по сихъ поръ течетъ. Постояла она, подумала, платокъ съ головы сняла, да обернула имъ полно, и перекрестясь, легла на полу около печки.
Заснула она, а косточки и во сн болятъ у ней, суставчики вс ломомъ ломятъ, и все ей чудится будто она по пустоши плутаетъ, никакъ оттудова не можетъ выбраться, и лошадка ея не слушается.— Господи, Іисусе! шепчетъ Васюта:— вдь я кажись ужь дома была? Какъ же опять здсь очутилася? Ну, ну, гндинькая, ну, желанная!
Тутъ заплакалъ Сенюшка и разбудилъ ее, встала Василиса покачать зыбку. На двор темнхонько, птухи и т еще спятъ. Но Васюта, укачавъ парнишку, ужь заснуть не могла. До утра промаялась она, сердешная, и рада была радешенька, когда свтать начало.— Семъ встану! думаетъ, не полегчаетъ ли?
Сходила къ коровушк, подоила ее, сусдской лошадк снца задала, куръ изъ хлва на улицу пустила, на колодезъ за водою сходила и вникомъ стала избу мести.,
— Угомону на тя нту, закричала на нее свекровь:— матушк спокою дать не хочешь, экую рань поднялась!
Но попадья ужь проснулась и, звая, крестила ротъ.
Гостила попадья у исправника, два дня пробыла у него въ усадьб, учила супругу его пироги печь, а какъ домой похала, у нея подъ самымъ Чамаровымъ колесо разломалось. А такъ какъ на двор была ночь, то и пристала она въ Агаповой изб, знакомъ онъ ей былъ издавна, когда еще почту возилъ.
Слзла попадья съ полатей, потянулась, опять звнула, да и говоритъ:
— Благодарствуйте, хозяюшки, за ночлежецъ!
А свекровь ей:
— Прости, матушка! попотчивать-то тебя нечмъ! чаю, сахару у насъ нту, самоваръ и тотъ продали. Кабы не постъ, яишепку, аль молочка бы теб поставила, да постъ вишь, нельзя.
— У меня своего кушанья припасно! говоритъ попадья и, умывшись изъ горшечка, что въ сняхъ былъ прившенъ, да положивъ передъ иконами три поклона, ползла въ свой узелокъ, гд у нея всего въ волю было: и булки блыя, и рыбка копченая, и маковники, а пуще всего водочка.
Стала матушка кушать и пить во славу Божію, и горюшка мало ей, что ребятки Василисины, да и сама бабушка Маланья, такъ и влпились въ нее глазами: каждый кусочекъ, что она въ ротъ кладетъ, обглядываютъ.
Позавтракала попадья, отпила изъ бутылочки, все опять въ узелокъ сложила и стала на образа молиться, да съ хозяевыми прощаться.
— На той недл я опять къ вамъ, говоритъ, заду, хочу въ монастырь създить, давно общанье дала.
— Милости просимъ, матушка, добро пожаловать!
— А ты мн, смотри, Маланьюшка, новинки припаси, да и ниточекъ моточекъ али два, а я за тебя угоднику помолюсь, свчку поставлю, да и Богъ вамъ велитъ насъ духовныхъ уважать!
— Ладно, жадная, проваливай! думала въ себ Маланья: — на тотъ свтъ отъ меня новину получишь! но напрямки отказать попадь побоялась, потому въ Филиповки говть хотла, а батюшка-попъ на духу крутъ.
— Матушка, молвила она ей покорно:— ты знаешь мое горе горькое! Не властна я надъ своимъ добромъ! Мои рученьки пряжу прядутъ и новинку ткутъ, а мой старикъ сейчасъ все въ кабакъ потащитъ, меня не спросится.
— А ты утай отъ него! совтуетъ попадья.
— И-и-и! Желанненькая! гд утаить! ровно жидъ какой, всему счетъ ведетъ. Вотъ изъ новой пряжи, что въ великій постъ будемъ прясть, я, можетъ, и припрячу малость, потому хочетъ ноньче въ Кирилкино на ярмарку създить, думаетъ, сынъ изъ Питера денегъ вышлетъ, такъ лошадку бы купить. Не закутилъ бы только опять, да не спустилъ бы денегъ-то! вздохнула и перекрестилась Маланья.— А ты матушка, накажи своему попу-то про т деньги не сказывать, что я взяла. И Маланья боязно глянула во вс стороны: не услыхалъ бы хозяинъ ея рчей:— изобьетъ онъ меня! на смерть изобьетъ, коли узнаетъ!
— Это за теленочка-то? спросила матушка.
— За теленочка, родненька, за теленочка! извстное дло, одна бы имъ дорога была въ кабакъ. А семья безъ соли сидитъ, да и разувшись хожу. А теперечка вотъ я себ сапоги припасла!
— Ладно, говоритъ попадья: — я попу сказывала, чтобъ молчалъ, а ты, Маланьюшка, тмъ временемъ справишься: пряжу тамъ аль картошку отъ него у тай, да продай, да намъ и припаси денегъ. Да помни: попу лишнюю гривну, а мн дв за труды. Вотъ таперича своихъ второкласниковъ въ училище опять свезли — мало ли расходу? на два дома живемъ! такъ, что-ли.
— Встимо, матушка! пошли вамъ Господь здоровья, что меня пожалли! А я, что велла, принесу, далъ бы только Богъ маленько посправиться.
— Готова лошадка ваша, матушка, сказалъ Агапъ, войдя въ избу, и попадья, распрощавшись, ухала.
Проводивъ гостью, Маланья собрала завтракъ, но Васюта опять отъ ды отказалася. Отломила хлбца кусочекъ — нтъ, не принимаетъ душа! ‘Знать и вправду неможется мн, мыслитъ, въ себ Василиса:— вотъ ужо въ печь лягу, вся болзнь къ завтрему выйдетъ!’ Но печь ‘ужо’ будетъ, а теперь работа стоитъ. Идетъ Васюта на улицу, колетъ дрова, да около избы ихъ складываетъ, до самой крыши наложила дровъ, только окошечки одни промежъ ихъ выглядываютъ’. ‘Вотъ и потеплй будетъ, думаетъ Василиса: — втру то продувать и не больно способно’.
Съ дровами управилась, а тамъ и на рчку вздумала — рубахи да оджу посмыть, благо досугъ вышелъ, а на завтра батюшка свекоръ сказывалъ, что велитъ ей съ собой крышу крыть, такъ ей на рчку-то не попасть.
На рчк было холодно. Еще съ утра дождь пересталъ, и втеръ подулъ такой свжій, что къ вечеру стало и подмораживать. Но Василиса въ избу не спшила, а свое дло сдлала. Пришла домой, а ребятишки у ней ревутъ. Бабушка на Ваньку осерчала, что все у ней житниковъ проситъ, а на Груньку, что Сенюшку унять не уметъ, а на Сенюшку, что ревомъ реветъ. Вмсто житниковъ, всмъ троимъ колотушекъ надавала, а Василису, какъ та въ избу вошла, ругать принялась:
— Гд шляешься? лучше бъ робятъ своихъ унимала! вишь, житья отъ нихъ нту!
Очень горько стало Василис за дтушекъ:
— Ты моихъ ребятъ не кори, матушка! не стерпла она: — не чужіе они, отцовскія дти и въ родительскомъ дому живутъ!
— Ахъ ты поскудная! осерчала свекровь и на Васюту замахнулась ухватомъ. Кабы та не ловка была, да не отскочила въ сторону, такъ ей бы знатно попало.— Вотъ я ужо свекру скажу! Пущай поучитъ, каково матери грубить! Думаешь: мужъ въ Питер, такъ и власти надъ тобой нту? Захочу — всхъ васъ, и съ погаными твоими ребятишками на улицу выгоню. Вишь, что вздумала! И она все ближе подступала къ снох, прибить ее все пытала, но тутъ дверь отворилась, и въ избу вошелъ Агапъ.
Какъ глянула на него Маланья, такъ вся и обмерла съ испуга, да и Васют съ дтками страшно стало: ужъ на что глупъ былъ Сенюшка, а и тотъ присмирлъ и къ матк прижался: хмленъ и сердитъ былъ ддко.
— Мои деньги подай! крикнулъ онъ на жену:— ты какъ смла ихъ отъ попа взять? Да — вай! да — вай! да — вай! И онъ такъ сильно сталъ жену трясти, что Василиса подумала: Господи, Іисусе Христе! долго-ль до грха?
— Батюшко, оставь! пытала она остановить свекра.
— Цыцъ, дрянь!— прочь съ дороги! крикнулъ онъ и на нее и еще сильне сталъ жену колотить.
— Убьетъ, убьетъ меня! кричитъ Маланья, а сама еле духъ переводитъ, потому страшно силенъ Агапъ — того гляди ее, въ самомъ дл, на мст положитъ.— Извергъ ты эдакой! самъ станешь каяться, какъ въ каторгу тебя погонятъ!
— Ну вотъ, съ душою осталась! крикнулъ Агапъ напослдокъ, потшивши вволю сердце свое:— теперь, подавай деньги!
— Помилосердствуй, батюшко Агапъ Прохорычъ, покорно взмолилась жена, и въ ноги мужу упала:— и рада бы отдать, да нтъ ихъ!
— Куда дла?
— Да соли купила и вотъ… сапоги…
— И вс деньги?
— Три гривны осталось!
— Давай!
Не пикнула Маланья, сейчасъ въ ларецъ ползла и оттуда платокъ достала, шерстянной пестрый, а въ узелк у нея завязаны были деньги.
— Платокъ подай! кричитъ мужъ.
Подала и платокъ Маланья.
Взялъ Агапъ деньги, взялъ платокъ, да сапоги у жены отнялъ, да еще въ ларецъ заглянулъ, и, увидавъ тамъ шелковый повойникъ, и его съ собой прихватилъ, и, не говоря больше слова, ушелъ въ кабакъ.
Долго ревла и ругалась Маланья, а тамъ встала да и ушла къ сосдк Матвевн, солдатской вдов. Думаетъ: все повеселй будетъ, какъ люди про мое горе узнаютъ.
Легче вздохнула Василиса, какъ осталась одна съ дтушками. Сама крестьянка простая, а куды не любитъ, какъ кто хлопотать станетъ, да ссориться. Вотъ у батюшки съ матушкой совсмъ не такъ велося. Жили въ совт да въ любви, дтушекъ своихъ ростили, берегли и напрасно не обижали.
— Подъ сюда, Ваня, подь, желанненькой! кликнула Василиса своего парнишку. А Ваня сидлъ въ углу и строгалъ палочку: — ты испужался, поди, ддушки?
— Не, я не боюсь! бойко отвтилъ Винюшка.
— А я и собакъ не боюсь! подхватила Груня, вылзая изъ-за печки, гд схоронилася.
— Дтушки мои родныя, желанненькія! ласкала Василиса обоихъ ребятъ, гладя рукою ихъ курчавыя головушки и вытирая передникомъ загрязнившееся личико Груни:— никогда не ругайтесь такъ-то! не хорошо это, не ладно! И вина Ваня не пей, слышь, Ванька?
— Не стану!
— Какъ ддко выпьетъ, такъ и почнетъ ругаться! сказала Груня.
— А бабушка все ругается!
— Знамо — старики они, а вамъ не годится!
На двор смеркаться стало — а большаковъ все нтъ. Свкоръ поди въ кабак пьянъ лежитъ, а свекровушка у солдатки чайкомъ балуется.
‘Семъ помою ребятишекъ вздумала Василиса:— и сама въ печи разогрюсь, вчерашняя стужа изъ меня все не вышла’.
Печь была горячая, въ ней еще хлбы сидли, да и воды цлый котелъ припасенъ былъ, потому — свекровь горшки парить сбиралася, да такъ все и оставила.
Въ иныхъ мстахъ мужики особливыя бани строятъ. Не казисты он, даже крышей не крыты, а такъ только, срубъ одинъ, гд нибудь на задворкахъ, подальше отъ жилья, чтобъ бды съ огнемъ не приключилось,— Посередь сруба — печка, полъ земляной, какъ на гимнахъ, потолокъ сдланъ низкій и земля на него навалена, трубы нтъ. Въ такихъ баняхъ каждую субботу вся крестьянская семья моется, и часто оттуда еще чернй выходитъ, потому что дымъ тамъ такъ и стоитъ столбомъ. Питерцу, отвыкшему отъ этихъ порядковъ, и не вздохнуть въ такой бан: и глаза у него бьетъ, и глотка вся дымомъ наполняется, и въ груди тошнехонько. Ну, а привычному мужичку и здсь любо. Но въ Чамаров и такихъ бань не водилось: зачмъ баня, коли печка есть? На что лучше? Не то, что крестьяне, но и попы съ женами да дтками въ такихъ печкахъ, парятся. А заболетъ кто, такъ это — первйшее лекарство. И къ лекарю не ходи — только въ печку слазь.
Долго парила Василиса своихъ дтушекъ, стали они у ней бленькіе, ровно и не крестьянскія дти, а какъ есть барченки настоящіе. Ихъ попарила и сама съ ними согрлася, вотъ и поунялась у ней ломота.
— Слава-те Господи, думаетъ:— не пришла свекровь, дала съ дломъ управиться, а то опять бы заругалась.
Стали дтки у Василисы сть просить. Она имъ хлбца отрзала и посолила, а похлебки дать безъ свекрови не посмла, да отъ матки родной и сухой хлбецъ сладокъ покажется, какъ подастъ она его съ любовью да лаской.
Взяла Василиса гребень, расчесала волоски своимъ дтушкамъ. И всегда бы рада обряжать ихъ и холить, да недосугъ въ крестьянств съ ребятами возиться: накормить ихъ, и то не всегда поспваешь. А ужь какъ любы они ея сердцу родительскому! Вотъ въ зыбк Сенюшка — весь разгорлся сердешный, волоски курчавые, тльце нжное да пухленькое, на губахъ улыбка играетъ — видно самъ Ангелъ хранитель съ нимъ бесду ведетъ! А Грунька? а Ваня? Всхъ равно жалко ей, вс ея дтки родныя, Господомъ данныя! Вотъ, Богъ дастъ, она справится, Ваньк кафтанишко сошьетъ и въ школу его къ попу сведетъ. Онъ — паренекъ разумный, грамат обучится и льготу въ солдатчин получитъ. Теперь безъ граматы плохо. А возьметъ ли его попъ-то, задаромъ? Онъ, поди, жадный, плату положитъ, а ей гд ужъ взять?
— Схожу къ нему, поклонюся, за его сынишку свчу Господу поставлю, чтобы хорошо грамат разумлъ и отъ учителевъ похвалу получалъ — авось и такъ возметъ Ваньку-то? ршила Василиса.
Покормила Василиса Сенюшку, положила въ зыбку, да и сама на полати ползла къ своимъ большенькимъ. Заснули ужь они заснула возл нихъ и матка. Свекоръ такъ до утра и не приходилъ, а свекровь вернулась отъ сосдки хмльная, но Василиса не слыхала, какъ она въ избу вошла и улеглась на своемъ мст.
На утро встала Василиса вовсе здоровая, только еще грудь у нея болла, да кашель больно колотилъ, ну, а голов полегчало, да и на ду охота явиласъ. По крайности, работать можно — и то слава Господу! Свекоръ Васюхинъ всю ночь въ кабак пробылъ. Какъ повстрчался онъ тамъ съ попомъ еще въ обдъ и какъ сталъ у попа на шкаликъ просить, тотъ ему про деньги-то и скажи, хмленъ былъ извстно, памяти и разсудка лишился: ‘проси, говоритъ, у хозяйки своей, у ней денегъ много, за теленочка она все сполна получила’. Осерчалъ Агапъ въ т поры на попа, драться съ нимъ было ползъ, да другіе мужички не дозволили, тогда онъ домой прибгъ, да жену отколотилъ, вотъ на попа-то сердце у него улеглось — угощать его еще вздумалъ. Ну да за попомъ жена скоро пришла и домой его увела, а Агапъ такъ въ кабак до утра и провалялся. Домой пришолъ хмурый, да сердитый, но ругаться съ женою оставилъ, только сурово на нее взглядывалъ и ни слова не говорилъ, а какъ позавтракалъ, такъ сейчасъ веллъ Васют съ собой идти крышу крытъ.
Давно ужь, съ самыхъ Кузьмы-Демьяна, ходили чамаровскія ребята къ попу на погостъ обучаться грамат. Земской школы у нихъ еще не было, но попъ отъ себя принималъ учениковъ и получалъ съ родителей когда деньгами, когда хлбомъ, а то и работой. Въ прежнее время, крестьяне не стали бы на такое дло расходоваться и лучше пропили бы въ кабак свои денежки. Ну, а какъ вышелъ указъ о солдатской повинности и растолковали мужичкамъ про вс льготы граматныхъ, такъ и стали попу кланяться. А попу и любо: хошь по малости со всякаго положитъ — анъ, и многонько вышло, потому приходъ великъ, тысячи дв душъ слишкомъ наберется. Онъ и Василис веллъ своего паренька приводить. Да чтожь ей длать, когда у парнишки оджи нтъ? Билась, билась она, кафтанишко кое-какъ справила, а сапогъ припасти не могла. едоръ общался изъ Питера съ оказіей выслать, да не шлетъ что-то. И письма не присылаетъ. Богъ его знаетъ, живъ ли онъ, или померъ, при мст, или безъ дла шатается.
Около Николы, наконецъ, выпалъ снгъ, и Василиса каждый день узжала въ лсъ за дровами, когда — со свекромъ, когда — и одна. Требовалось на весь годъ дровъ припасти. Да, кром дровъ, и лопье еще требовалось. Ржи къ тотъ годъ мало уродилось, соломы совсмъ не было, скотинк и подослать нечего, кабы не лопье. Опять Шумиха изъ бды выручаетъ. И опять Васюта весь день, какъ есть, съ утра ранняго и до поздняго вечера изъ лса не выходитъ, и работы у ней не мене, чмъ лтомъ. Другимъ бабамъ теперь вольготно, потому въ лсу работать — мужицкое дло, а имъ съ ребятами на печи грться, да пряжу прясть, а по вечеру на посдку ходить. Василис же Господь видно другую долю назначилъ: два мужика у ней въ семь, а работа, вся на ней одной. Дтушекъ своихъ не видитъ вовсе, Сенюшку отъ груди отняла, потому что еще съ того разу, какъ она по осени въ лсу застудилася, молоко вовсе пропало у ней, самой — по сю пору не можется, черезъ силу она и работаетъ, придетъ домой до того утомившись, что рдко и ужинать вздумаетъ: только лобъ перекреститъ, да такъ, ровно снопъ, и свалится. Спасибо еще куму Антону, что лошадь даетъ, безъ лошади ей бы совсмъ пропасть.
Съ недльку этакъ до Рождества Христова пришелъ изъ Питера одинъ изъ мужичковъ чамарскихъ, что въ Питер въ извощикахъ жилъ. Шесть недль онъ въ больниц въ горячк вылежалъ, мста лишился, а выписался — все больнхонекъ. Вотъ и вздумалъ на родную сторонку съхать. Такъ съ нимъ вотъ едоръ, наконецъ, письмо прислалъ, да денегъ, да жен платокъ. Наказывалъ онъ ему платокъ-то потихоньку отдать, чтобъ свекровь не видала, да парень глупый попался: либо забылъ, либо не понялъ едора наказу. Вошелъ въ Агапову избу, на иконы помолился, съ хозяевами поздравствовался, да и говоритъ прямо такъ: ‘на те, молъ, вотъ письмо и деньги, вотъ и платокъ’.
Взяла Маланья платокъ въ руки. И-и-и! что заплатокъ! Ужь больно красивъ! У ней такого и съ роду не было! Весь шерстяной, кайма богатая, въ середк цвты пестрые! Да и большой, пребольшой! ‘Вотъ’, думаетъ, ‘не забылъ меня едоръ! Ничего, что не родная матка ему, а меня почитаетъ! Потому — большуха я, захочу — изобижу внучатъ, захочу — и поберечь могу ихъ’.
Распечаталъ Агапъ письмо, вынулъ оттуда 9 рублей, да какъ треснетъ кулакомъ по столу:
— Вотъ-те и питерецъ! говоритъ:— третій мсяцъ въ Питер живетъ, а домой грошъ выслалъ! Въ чемъ живетъ?
— На фабрик.
— Отчегожь экую малость выслалъ?
— Не могимъ знать, потому не наше эвто дло, видно, нту больше.
— Нту больше! а самъ поди въ Питер гуляетъ?— такъ гулять и я бы съумлъ! Да что онъ рехнулся, что ли? вскричалъ Агапъ съ новой злобой, вспомнивъ, что ему за сына въ контор отвтъ держать, какъ недоимки сбирать станутъ.— Вдь менй какъ съ восьмнадцатью рублями въ контору и не суйся, а онъ вишь 9 прислалъ!
— Въ постъ еще общается, сказалъ питерецъ.
— Въ постъ! до поста то его, мерзавца, еще и сюда вернуть можно, коли я старшин поклонюсь! Прочтешь, что ли, письмо-то?
— Давай!
‘Любезному моему отцу-батюшк Агапу Прохорычу со супругой вашей Маланьей Терентевной и законой моей супруг Василис Онтоновн посылаю вамъ свое почтеніе и слюбовію по низкому попоклону еще я объявляю о себе, что я живъ и здоровъ, чего и вамъ желаю денегъ за недоимку посылаю девять рублевъ, а свиней либо овецъ вы продайте потому больше мне никакъ не возможно прислать денегъ куму Онтону посылаю свое почтеніе и низкій поклонъ кум Мотвевне посылаю свое почтеніе и низкій поклонъ и прошу я у васъ родительскаго благословпія на веки не рушимо дтушкамъ своимъ ивану и ографене и семену посылаю по низкому по поклону а засимъ остаюсь живъ и здоровъ сынъ вашъ едоръ’.
— А чтожь про платокъ не помянулъ? поди, еще чего не прислалъ ли едоръ-отъ? спросила Маланья. Вздумалось ей, не утаилъ ли питерецъ какого гостинца? потому — въ письм вишь ничего не прописано.