Дмитрий Мамин-Сибиряк
Дмитрий Мамин-Сибиряк
Нимфа
Нимфа
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Нимфа, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1908
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Щегольской волжский пароход ‘Вулкан’ дал уже второй свисток. По деревянным сходням торопливо бежала запоздавшая публика. Толкотня и давка, как на пожаре. Особенно волновались женщины, кроме узлов и котомок тащившие ребят всевозможных возрастов. Кто-то ругался, кто-то тяжело вздыхал, кто-то вполголоса ‘творил молитву’.
— И куда торопятся?!.. — вслух удивлялся высокий седой старик в синей суконной поддевке и таком же картузе. — Слава Богу, всем места хватит, да еще и от нас останется…
Он легко нес свой багаж, состоявший из большого мешка, парусинного чемоданчика, овчинного тулупа и каких-то дорожных узлов. Разыскав свободную скамейку в третьем классе, старик, не торопясь, разместил свой багаж и, сняв картуз, истово помолился на одну из церквей, красовавшихся по нагорному берегу Волги.
— Здравствуйте… — степенно поздоровался он, раскланиваясь с соседями, но не получил ответа.
Какой-то исхудалый молодой человек интеллигентной наружности с удивлением посмотрел на него и как-то болезненно съежился, втягивая голову в плечи, точно ему было холодно, несмотря на тропическую июльскую жару. Их места были рядом.
— Ох, горе душам нашим… — со вздохом проговорил старик-купец, устроившись на своей лавочке.
— Какое же такое особенное у вас горе? — не без раздражения спросил молодой человек, раскуривая папиросу.
— А такое… гм… У всякого человека свое горе. Мало ли… Вот мы с вами, напримерно, захватили вовремя места, устроились… да… А вдруг паровик лопнет?
— С чего ему лопаться-то?
— На грех мастера нет… Не то что паровик, а и другой живой человек может лопнуть. Вдруг терпенья не станет в человеке… Вон в газетах-то кажный день что пишут: тот отравился, тот удавился, тот застрелился, тот утопился… Даже женск пол и тот руки на себя накладывает. Рассердилась — и хлоп нашатырного спирту или другой какой отравы.
— Это случайность…
— Случайность? Нет, уж извините, господин хороший… Отчего же: напримерно, спрошу я вас, в прежние времена этого не было?
— Очень просто: в старину пароходов и паровых машин не было — вот и взрывов парового котла не могло быть. А что касается самоубийств, то… вообще… может быть, топились, вешались и отравлялись больше, чем теперь, только об этом в газетах не печатали.
— Ну, уж это извините, господин хороший… Конечно, случаи бывали, но только делалось это в лишении ума, а не за здорово живешь.
— А вы слыхали про ‘сухую беду’ у вотяков? Нет? Уж тут совсем просто делается… Живем мы с вами, например, соседями в деревне. Вы и богаче и сильнее меня, и обижаете меня на каждом шагу. Ну, я и хочу вам отомстить разом за все неприятности… Приду ночью да, на ваших воротах и повешусь!
— Для чего же это именно на моих воротах, позвольте узнать?
— А для того, что явится полиция, становой, следователь, — ну, вы и отвечайте, как знаете.
— Так, так… Что же, умственно придумано. И даже весьма… Ах, горе душам нашим!
Этот интересный разговор был прерван изнемогающей трелью невидимого колокола. Пароход несколько раз тяжело вздохнул и начал тихо отделяться от пристани, взбивая крутую волну.
— Господи, благослови… — шептал купец, откидывая широкие кресты. — Пронеси, Николай-угодник…
Когда пароход делал красивый поворот, Нижний с его нагорным берегом и ярмарочной стороной открылся во всей своей красоте.
— Эх, батюшка Нижний, всю-то Волгу-матушку ты кормишь и поишь, — думал вслух купец. — Мне сказывал один немец-механик, что красивее его и во всем свете не сыскать.
Молодой человек ядовито хихикнул, но купец сделал вид, что не обращает на него внимания.
— Ах, хорошо… — в умилении повторял старик. — Вот, сорок лет плаваю по Волге-матушке, а наглядеться не могу… Расчудесное это дело: пароход. Не то, что машина, где люди бегают в отсутствии ума. А здесь вот позовешь услужающего, он соберет пару чайку…
— А буфет вы забыли?
— Буфет? Ну, это опять особенная церемония… Дело тоже невредное, особенно по осени, когда прохватит сыростью да холодом. Во благовремении, вино не вредит, и в Писании так сказано: ‘невинно вино, а укоризненно пианство’. Так-то-с, господин молодой человек…
А пароход все сильнее врезывался железной грудью в водяную гладь и, распахивая волну, усиливал ход. Берега точно плыли навстречу ему. Десятки всевозможных судов подолгу оставались в поле зрения. По правому берегу лепились в живописном беспорядке пригородные постройки, домики, избушки, — издали вся эта незамысловатая стройка казалась и красивой и как-то особенно уютной. Кое-где мелькали яблоневые садики, огороды и полоски вспаханной земли. Старик-купец обошел всю палубу третьего класса, любуясь в окно с разных сторон на развертывавшуюся красу великой русской реки. Публики было много, и все какая-то беднота. Мужики с унылыми лицами, изнуренные, прежде времени состарившиеся бабы, грязные ребятишки, глядевшие кругом голодными глазами, разная инородь из Казанской губернии, — все это сбилось в один живой муравейник. Некоторые поместились прямо на полу, подостлав под себя верхнее платье.
По пути старик завернул в буфет и спросил рюмку водки. Буфетчик, мрачный и неприветливый господин, как-то нехотя налил рюмку и отвернулся.
— Ярославские будете? — спросил старик, прожевывая закуску.
— Случалось… — нехотя ответил буфетчик.
— А какого уезду?
— Забыл… Давно родился…
— Должно полагать, ночью, — заметил обиженный неразговорчивостью ярославца старик. — Ярославцы-то все по ночам рожаются, ну, и не помнят. Что же, у всякого свой фасон…
Обругав про себя неразговорчивого ярославца, старик отправился бродить по пароходу. Между прочим, он зашел и на половину второго класса, где набралась чистая публика. Там было совсем весело. Все столики были заняты. Пили чай, закусывали, а за одним столом двое купцов с особенным аппетитом ели стерляжью уху.
— В Москве такая полпорция стерляжьей-то ухи три рублика стоит, — объяснял один. — Ей-Богу… А здесь полтина серебра.
— Мало ли что в Москве, — отозвался другой. — В Москве-то толсто звонят, да тонко едят…
Старик походил, напрасно отыскивая знакомых, и вернулся к себе в третий класс. Подозвав услужающего, бегавшего с салфеткой под мышкой, купец заказал себе порцию стерляжьей ухи. Услужающий человек бросился исполнять заказ с такой энергией, точно хотел выскочил из собственной кожи, только бы угодить настоящему пассажиру. Третьеклассная публика бедная, и редко кто побалуется чайком, а все русские услужающие — самые продувные психологи
Когда услужающий подвинул купцу столик, накрыл его салфеткой и поставил прибор, все соседи голодными глазами следили за этими аппетитными приготовлениями. Появление ухи вызвало несколько голодных вздохов, а худенький интеллигентный молодой человек даже отвернулся. Последнее движение не ускользнуло от внимания старика, и он даже вздохнул.
‘Эх, бедность, бедность…’ — думал он, с особенным удовольствием прихлебывая стерляжью уху.
— Ох, горе душам нашим… — вздохнул старик, делая передышку.
Кончив свою порцию, старик почувствовал себя точно виноватым. Это было навязчивое, обидное чувство, когда человек начинает оправдываться перед самим собой. Старик только хотел покреститься, отыскивая восток, как глаза его встретились с улыбавшимися глазами молодой женщины, наблюдавшей его из-за плеча, очевидно, своего мужа — сухопарого молодого человека.
— Позвольте узнать, сударыня, чему вы изволите смеяться? — обратился старик к ней.
— А так… Жаль мне вас…
— Меня?!.
— Да… Вот вы съели порцию стерляжьей ухи, и вдруг вам совестно.
— Совестно? Это как же так выходит? Ежели я за свой собственные деньги… да…
— А ежели у других собственных-то денег нет, да они еще должны смотреть, как вы чавкаете?..
— Мадам, позвольте…
Купец что-то хотел сказать, но только махнул рукой и отвернулся.
Путешествие хорошо уже тем, что время летит совершению незаметно, а специально для русского человека время — величайший враг. Убивать этого врага существует масса способов, до карт включительно. Путешествие на пароходе в этом случае занимает первое место, потому что и поесть можно, и чаи пить по три раза в день, и в буфет заглядывать время от времени. Купец так и делал, пока не спустились сумерки.
Молодой человек, сидевший рядом, ушел в машинное отделение, где от работавшей машины так и тянуло благодатным теплом. Его жена оставалась на месте, кутаясь в теплый платок.
— Сударыня, а вы куда изволите проезжать? — спрашивал старик.
— А так, куда глаза глядят…
— Так-с, дорога самая прямая… А сами откуда изволите быть?
— Где были, там ничего не осталось…
— Веррно-с… Адрес, можно сказать, без ошибки… Прямо можно сказать: посылай заказное письмо по такому-то адресу. По-нашему, по-мужицки, говорится так… Спрашивают двух бродяг: — ‘Где ты живешь?’ А он: ‘Где день, где ночь’. А другой-то говорит: ‘Я насупротив него живу, из окна в окно’. Да-с, случается…
— Ох, горе душам нашим… — передразнила его соседка и вызывающе засмеялась.
Купец сделал вид, что не расслышал, и спросил:
— А чем вы занимаетесь, сударыня, т.е. ваш супруг?
— Мы вместе одно жалованье получаем: четыре недели в месяц, а пятую — спать…
‘Этакая зубастая бабенка…’ — удивлялся про себя старик, а потом прибавил вслух: — А ваш супруг, извините, имеет свою службу?
— Отвяжитесь вы от меня… Супруг… Какой он мне супруг? Так, вроде официанта… ‘Ой, подай то… подай другое…’
— Это вы, сударыня, изволите совершению правильное рассуждение иметь…
— Скучно… А он же мне в глаза заглядывает…
Сделав паузу, она прибавила, точно думая вслух:
— Если бы он хоть раз пришел домой пьяный… да… ну, прибил бы меня… под глазами синяки с кулак… Ну, я бы визжала, плакала, жаловалась всем… Ведь он кругом виноват, а я у него же прощенья бы просила… Одним словом, была бы баба бабой!
— Это вы точно, сударыня…
— Я ждала бы его пьяного целые ночи напролет… А потом взяла бы, да и отравила…
Старик вскочила, и сурово заявил:
— Ну, уж это совершенно напрасно… Такого закону, чтобы мужей травить, бабам еще не дадено… Очень даже просто!
В ответ на эти горячие слова старой мудрости послышался тихий, раздражающий смех, как смеются избалованные дети, когда их щекочут. Старик поднялся и пошел опять к буфету, а за ним по пятам тянулся русалочий смех.
— Старичок, на что вы сердитесь? Вернитесь…
В буфет старик не пошел, а остановился под люком в машинном отделении и начал смотреть, как работает паровая машина. Она казалась старику громадным железным пауком, который с трудом втягивал и вытягивал на себя десятки тонких железных ног.
— Любуетесь машиной? — проговорил над его ухом полнившийся неизвестно откуда худенький молодой человек.
— Да… Невредно удумано. Каждую штучку ведь надо было изобрести, да приладить, да отшлифовать.
— А знаете, кто устроил эту машину?
— Разные люди, которые поумнее.
Молодой человек засмеялся и спокойно проговорил:
— Нет, все один человек и придумал и сделал…
— Ну, уж это вы извините, господин хороший… т.е. никак невозможно!
— А я его знаю… Его зовут: ‘голодный человек’…
Старик даже отодвинулся от своего собеседника, а потом покачал головой и проговорил:
— А что же… ведь вы, действительно, того… Ах, горе душам нашим!.. Совсем даже правильно… Он, голодный, всякой всячины удумал, а где же сытому. Веррно!.. Золотое словечко изволили выговорить…
Подхватив молодого человека под руку, купец повел его в сторону буфета.
— Водочку изволите принимать? — спрашивал старик, когда они остановились перед закусками.
— Как вам сказать… — замялся молодой человек, оглядываясь на дверь.
— Понимаем-с… Ведь все супружницы этого не одобряют, а ваша меня вперед вот как отчитала.
— Да?
— В лучшем виде…
Молодой человек весело засмеялся, быстро выпил и велел налить снова по рюмке.
— А не много ли будет? — спрашивал купец. — У нас так отец дьякон на поминках перед каждой рюмкой спрашивает.
Чтобы не оставаться в долгу, купец спросил две бутылки пива. Они стояли у буфета и благодушествовали. Молодой человек заметно раскраснелся и все пожимал плечами, а потом не вытерпел и спросил старика:
— А она говорила с вами?
— Обругала-с в лучшем виде…
— Это у нее нервы… Вы не сердитесь на нее. Если бы вы только знали, как мне ее жаль…
В голосе молодого человека послышались слезы, и он как-то бессильно махнул рукой, точно она была у него перешиблена.
— Да, конечно, жена и всякое прочее… — бормотал старик, чтобы сказать что-нибудь. — Вообще, случается…
— Нет, тут дело не вообще, а совершенно особенный случай… Да что мы здесь стоим — пойдемте на воздух.
Они прошли на самую корму и присели на свернутый канат. Незаметно спустился летний вечер. На небе ярко блестели звезды, отражаясь в воде. За пароходом далеко тянулся двойной след, замиравший на берегу пенившейся волной.
— А ведь хорошо… — вслух подумал купец. — Ведь это благодать кругом благодать… А нам все мало… Ни у кого ничего нет, а все друг дружке завидуем… Вот, примерно, пароход — почему он не мой, а какой-то компанейский?
— Ну, это уж много будет. Вот мне этого парохода и даром не надо…
— Позвольте, господин хороший… Ежели вам пароход не нравится, вы его продайте, а на деньги-то и купите то, что по сердцу. Ведь деньги как пар в машине — во все стороны давят и рвут.
Пауза. Откуда-то из далекой ночной мглы донесся пароходный свисток где-то высоко над головой просвистела стая диких уток, летевшая на ночную кормежку.
— Да, деньги — сила, — согласился молодой человек, попыхивая в темноте папиросой. — А все-таки… да… Нет, мне не нужно денег. Разве на деньги купишь счастье?
— Это вы правильно, потому как через золото это самое, может быть слез-то побольше льется, чем через заплатки…
— А самое скверное то, что богатый человек делается несправедливым…
— Глядя по человеку…
— Нет, уже извините, тут все одинаковы и равны, как в болезни да и в Писании сказано…
— Извините, что-то как будто не упомню…
— В церкви читают… Помните: ‘Легче верблюду пройти через игольные уши, чем богатому войти в царство небесное’.
— Да, да… — вспомнил старик, покачивая головой.
— И еще в Писании сказано: ‘Кая бо польза человеку, аще мир веси приобрящет, а душу свою отщетит’.
— Ах, Господи, да вы из духовных, хороший господин?
— Нет, так, просто… Люблю иногда божественное почитать.
— Читать-то, милый человек, одно, а понимать другое…
— А к делу, т.е. к своей жизни приложить — третье…
— Это вы изволите выражать даже очень умственно… Ох, горе душам нашим!..
— Нужно своим маленьким довольствоваться и никому не завидовать.
— Это вы насчет парохода-то?
Опять пауза. Чуткая тишина летней ночи усиливает впечатление шумной работы машины. Тяжелые вздохи паровика, подавленный гул движущихся членов железного скелета, какой-то железный скрежет вечно голодного чудовища, дышащего огнем…
— А она — славная… — заговорил молодой человек таким тоном точно старался убедить самого себя. — Знаете, сейчас мы возвращаемся из Малороссии к себе домой… в Лаишевский уезд… Целых два года промаячили в Малороссии. Кто-то ведь придумал: ‘благословенная Малороссия’. Х-ха… Ну, мы и поверили… да…
— Видно, там хорошо, где нас нет?
— Ведь мы спали и видели только одну эту Малороссию. Ну, а тут я получил маленькое наследство… Так, тысячи три-четыре. Много ли нам двоим нужно? Сейчас я бросил службу, пораспродал весь скарб — и в дорогу. Был у меня в Полтавской губернии знакомый учитель, который жил своим хуторком. Ну, мы к нему… Очень нам понравилось. Беленькая хатка, баштан, вишневый садочек, свои арбузы. Одним словом, помирать не надо… И нам он помог купить именьице, т.е. так, клочок земли в пять десятин. Была и своя хатка, и садик, и огородик… Мечта!.. Понимаете? Когда мы перешли на свою землю, я заплакал, как ребенок… Конец скитаньям… Сам, своими руками буду все делать и буду жить трудами только собственных рук… А жена мечтала о курочках, уточках гусях, поросятах… Хозяйство-то, как колесо, зараз всеми спицами вертится, и ни одну вынуть нельзя. Одним словом, радуемся до слез точно во второй раз родились… Жена сразу оживилась. Набегается по хозяйству день-деньской — ну, конечно, и аппетит отличный и сон мертвый.
— И картошку, и огурчик, и капустку садили? — спрашивал купец увлекаясь хозяйственными мечтами. — Помилуйте, первое это дело, чтобы настоящий крепкий овощ… да. А фрукт — это сущие пустяки. Одно баловство.
— С овощами-то мы и не могли устроиться…
— Как так?!.
— Еще картошка кое-как росла, а капуста и огурец не согласны… Наших сортов и не выгонишь, а ихние — не наш вкус.
— Капуста требует землю сырую и потную, и чтобы се морозцем взбадривало. У огурца опять своя церемония… Супротив нашего-то муромского огурчика по всему свету не сыскать… Даже сам колется от своего семя…
— У хохлов свое хозяйство…
— А рыбка полагается?
— Совсем мало… Озер нет, рек мало… Так, кое-где помещики разводят у себя в прудах карасей да карпов.
— Так, так… А без рыбки-то даже вот как скучно, особенно кто ежели посты соблюдает…
Купец широко вздохнул, разгладил бороду и спросил:
— Ну, так как же вы там с именьем-то своим управлялись господин хороший?
Молодой человек болезненно съежился и тихо ответил:
— А так… Бросили все и бежали…
— Ну-у?!. Т.е. позвольте, в каком это смысле: бежали?
— Даже без всякого смысла бежали… Не у чего было оставаться.
— А именье-то?
— Вот в нем-то и вышла вся наша беда… Пробовали развести фруктовый сад — все деревья вытащили и переломали. Развели огород… весь овощ раскрали… да… Гусей, уток, кур — все раскрали. Парочку овечек кормили и поросеночка — тоже.
— Скажжите… Кто же это озорничал?
— А вот это и неизвестно… Мы никому зла не делали.
— Так, так… Даже со стороны это обидно. Да-а… Ну-с, что же вы сделали под конец, господин хороший?
— Да что было делать: продали все за половину цены местному лавочнику, а сами бежали. И стыдно, и обидно, а ничего не поделаешь… Теперь ни к чему домой едем… Вот жена и волнуется вперед.
— Даже вполне понятно, хоть до кого доведись… Ах, горе душам нашим!.. И все так на белом свете делается… Один скачет, а пятеро плачут…
Ночь. Томная июльская ночь. Небо покрыто облаками. В прорывах туч иногда мелькают одинокие, точно заблудившиеся в недосягаемой вышине звездочки. По реке ползет колыхающейся массой туман. Публика уже спит, за исключением двух-трех неугомонных пассажиров, которые бродят, как ночные тени. Старик-купец устроил себе на лапочке походную постель и готовился заснуть. Но в самый интересный момент, когда мысли уже начали путаться в голове, его кто-то осторожно потрогал за руку. Он быстро сел и увидел стоявшую перед ним странную соседку. Она куталась в свой теплый платок, как привидение.
— Сударыня…
— Я вам помешала спать? — тихо спросила она.
— Нет, ничего-с… Так, вздремнул.
Она села рядом с ним и заговорила:
— Вы меня презираете?..
— Я-с? Помилуйте, не имею никакого полного права…
— А муж вам жаловался на меня?
— Нет-с, был посторонний разговор…
— Ах, не обманывайте меня… Он всем жалуется. Ходит по пароходу и жалуется.
— Это вы изволите совершенно напрасно воображать себе…
— Знаю, знаю, а только я не виновата… да… А вас как зовут?
— Егором, сударыня… Егор Иваныч Пышкин.
— Ну, фамилии глупая, а имя хорошее… Ведь в имени каждого человека сказана вперед вся его судьба. Егор — это и бодро, и серьезно… да. Вот я называлась Глафирой, да еще Кузьминичной… Разве из такого глупого имени может в быть что-нибудь хорошее? Вот прожила всю жизнь, а ни одной еще порядочной Глафиры не встречала… Так, шушера разная: старые девы, просвирни, разведенные жены…
— Изволите ошибаться, сударыня… У нас в городу есть одна Глафира Павловна, так женщина, можно сказать, первый сорт. И при собственном капитале и при собственном каменном доме, а муж — тише воды, ниже травы. Преотличная дама, одним словом…
— А все-таки Глафира…
Она тихонько засмеялась, а потом проговорила уже другим тоном:
— А знаете, что я сейчас думала? Ни зa что не угадать… да… Я боюсь воды… Ведь всего один шаг, бросилась в воду и поминай как звали. Может быть, кто-нибудь и пожалеет сумасшедшую Глафиру… Вот вы первый, ведь пожалеете?
— Всеконечно… И даже весьма, потому очень еще вы молоды, и все у вас впереди… А кроме всего прочего, самое-то главное в каждом человеке — душа. Вот душу-то и надо пожалеть…
— Послушайте, Егор Иваныч, вы совсем не то говорите… Вы мне годитесь в отцы и должны меня побранить… да… По-настоящему побранить, чтобы мне сделалось совестно-совестно… Зачем я, например, чужой век заедаю?
— Это вы насчет супруга?
— Да… Ведь нашлась бы другая женщина, с которой он был бы счастлив… У них были бы такие хорошие детки, а он так любит детей… У вас есть дети?
— Ах, барыня, барыня… Всякие ведь детки-то бывают, особенно по нынешним временам. Еще ходить не выучился, а уж родителев не уважает… Даже очень просто!.. У меня две дочери замужем да сын неженатый…
— Вот и отлично… И не жените, а то попадется еще жена такая же шалая, как я.
— Все от Бога, сударыня… Кому уж какое счастье.
— А отчего же у меня нет счастья? Муж хороший, смирный, а я все злюсь… Настоящая змея подколодная… Какие слова ему говорю… Другой муж такую-то жену десять бы раз убил… И ведь все я отлично понимаю: и про себя вот как раскаиваюсь, и даже плачу по ночам… Самой на себя обидно!.. Да… А удержаться никак не могу.
— Богу нужно молиться, сударыня…
— А если во мне настоящей молитвы нет?
— Тогда нужно плакать, сударыня… Слезы — тоже молитва.
— И плакать не могу… Если и плачу, то со злости.
— И опять грех… Угодники-то Богу молились со слезами, а не злились.
— На то они и угодники были, а мы… Ах, тоска тоскучая!.. Я вот разговариваю с вами, а сама ненавижу вас… да…
— За что же-с, позвольте узнать?
— За все… А главное за то, что вы так довольны собой. Да… Я вот места не нахожу себе, а вы собой любуетесь… Наверно, и жену еще свою колотите… Да? Знаю, знаю этаких-то благочестивых старичков… Чуть что, и сейчас жену в ухо, чтобы в голове дня три звенело, как на колокольне в Пасху…
— Ну, это вы напрасно, сударыня… Не случалось. Нынче и скотину, и ту не бьют.
— Потому что нет расчета… А почему же не отколотить собственную супругу? Закон-то ведь за вас… Это называется: муж жену учит. За скотину-то деньги плачены, а жена даром досталась…
— Видите ли, сударыня, ведь жены-то разные бывают…
— А почему бьют именно хороших жен? Своими глазами сотню раз видала… Живешь в деревне, так вашего мужского зверства досыта насмотришься…
Старик тяжело вздохнул и только махнул рукой. Молодой человек, притворявшийся спящим, неожиданно фыркнул от смеха, вскочил и убежал в буфет.
— Видели? — спрашивала она. — Ему же и смешно, идиоту…
Старик молча поднялся и тоже пошел к буфету. Из-за двери выставилась голова молодого человека, который продолжал улыбаться.
— Ну, и купорос медный, а не женщина, — говорил старик, входя в буфет. — Самые кусательные слова так из нее и сыплются, точно из мешка с горохом, когда его проткнут палкой…
Молодой человек продолжал улыбаться.
‘Да он с ума спятил или от роду блаженненький’, — невольно подумал купец.
Выпили по две рюмки. Старик как-то сразу размяк и что-то бормотал себе под нос. ‘Очень просто… да… всеконечно… гм’… В буфет заходила ‘публика’, торопливо ‘проглатывала рюмку’ и возвращалась на палубу по своим местам. Буфетчик дремал за своей стойкой, глядя на гостей непонимающими глазами.
— Тяжело вам, господин хороший, день-то деньской за стойкой торчать? — пробовал опять заговорить старик.
— Ничего, мы привыкши…
После легкой выпивки в буфете, Егор Иваныч взял молодого человека под руку и повел на верхнюю палубу, куда допускалась только публика первого и второго классов. Расставленные по бортам скамейки были сейчас пусты, и друзья заняли одну из них.
— Расчудесное дело… — думал старик вслух.
— Именно?
— А так… вообче… Значит: благодать.
Молодой человек хотел что-то сказать, но старик перебил его:
— Позвольте, господин хороший… да… Как-никак, а с женой надо помириться. Мало ли что бывает по семейному делу… Женщина — слаб сосуд, как в Писании сказано. Да…
— Ах, уж и надоели вы мне со своим Писанием…
— А вы не сердитесь… Не нами удумано, не нами и кончится. Да… Так первое дело: всякого человека надо жалеть. Счастливых людей нет, у всякого есть свое горе… да. Теперь возьмем такой случай, что человек не понимает… живет и не понимает.
— Случается…
— И все мы ничего не понимаем… А со стороны-то и жаль смотреть… Особенно на молодых людей… Даже вот как жаль… Эх, самое это любезное дело, ежели бы мирком да ладком.
— Я понимаю, куда вы клоните… Только я-то при чем тут?
— А надо уметь, господин хороший… Надо в другой раз и видеть да не видеть, и слышать да не слышать. Что делать, видно, уж такие времена настали…
Старик долго говорил этом роде, говорил, в сущности, ‘пустые слова’, но молодой человек слушал его с жадностью. На него, главным образом, гипнотизирующе действовал спокойный, мерный тон старческого увещания.
Темная летняя ночь обняла Волгу. Жуткая тишина настраивала воображение. Егор Иваныч несколько раз зевнул и заявил:
— Пора и на боковую… д-да.
Молодой человек, как тень, поплелся за ним. Старик угрюмо молчал и молча расположился на своем ложе. Он тяжело вздыхал, а потом захрапел. Сквозь сон он почувствовал, что кто-то осторожно присел к нему на лавочку. Егор Иваныч быстро сел. Это была опять Глафира.
— Сударыня…
— Извините меня… — умоляюще прошептала она. — Мне тошно… тяжело… Ах, как тяжело!..
Она наклонилась к нему и тихо прибавила:
— Меня так и тянет броситься в воду… Ради Бога, держите меня… Ах, как тяжело… Ведь вы говорили, что у вас есть дочь?.. Наверно, и ей бывает тяжело…
— Ах, сударыня…
— Вы рассердитесь на меня… побраните…
У старика что-то захолонуло на душе. Ему вдруг стало жаль вот эту несчастную, которая, как ночная птица, летела на окно, освещенное чужим светом. Надо было что-то сказать, успокоить, просто пожалеть вслух, а слов не было. Голова была, как пустой карман.
— Что же я вам скажу, дорогая моя? Ведь я простой человек, и во мне никаких образованных слов нет…
— Вот именно и не надо этих образованных слов… Очертели они мне… А что-нибудь простое, строгое… чтобы я плакала настоящими, а не злыми слезами…
Старик молчал. Он долго покачивал головой, стараясь что-то припомнить, а потом решительным тоном проговорил:
— Нету таких слов, сударыня… Это в прежние времена, действительно, бывали строгие, сурьезные слова, а нынче… Как бы это вам понятнее выразить? В деревне жили, так видали, как хлеб молотят… да-с… Хорошее-то, полновесное зерно поближе к хозяину падает, а пустое-то вместе с мякиной летит во все стороны…
— К чему вы это говорите? Я ничего не понимаю…
— А так, для вразумления… Очень уж дешевые слова пошли кругом, ну, их и разносит во все стороны, как мякину…
— И все-таки не понимаю, хоть убейте…
— Очень даже просто: и слова бывают пустые и люди пустые… Оно уж одно к одному. Извините, есть такая мужицкая поговорка: свинья не родит бобра… Ежели человек не будет себя взнуздывать, ну, и пропал…
Она тихо засмеялась.
— Вот вам смешно, сударыня, а я даже весьма сурьезно… Надо все сурьезно делать. Тогда и горя не будет… И все будут между собой, как братья…
— Скучно, терпенья не хватит…
— А в терпеньи-то и вся наша сила!.. Все от терпенья.
— Это со стороны-то легко говорить, а вот посадить бы вас в нашу бабью кожу… Ведь вы ни за какие деньги не согласились бы превратиться в бабу?
— Зачем же это-с, позвольте?
— А так, к слову… Впрочем, тут не о чем и разговаривать. Курица не птица, баба не человек.
Пауза. Глухо гудит машина, тяжело вздыхает паровик, точно его душит какая-то невидимая рука.
— Говорите же что-нибудь… — шептала женщина в сером платке. — Ведь слова так дешево стоят… А у меня никого-никого нет. Одним словом: ‘нимфа’, как меня называет муж. Мне так хочется чего-нибудь бояться… бояться и кого-то любить… Так, по-хорошему любить, чтобы и у самой на душе тепло делалось… Ведь есть же на белом свете хорошие люди? Когда была маленькой, я так любила ходить в церковь. Угодники смотрят с образов такими строгими-строгими глазами, а ты знаешь, что они все до одного были добрые и хорошие… Я и жития святых любила читать, страшно и хорошо, и хотелось плакать…
— Сударыня, вот что я вам скажу: пора спать…
Она вскочила, как ужаленная, посмотрела на него округлившимися глазами и покорно пошла к своей лавочке.
Егор Иваныч не сумел бы сказать, что с ним было: как будто задремал, а как будто и нет. Мимо него ходили люди, разыскивая свободные места, где-то переругивались невидимые голоса, пароход стоял у какой-то пристани, и т. д., и т. д. Потом пароход двинулся, загудел и вдруг остановился. Поднялась суматоха.
— Вон там бросилась!.. — хрипло кричал кто-то. — Прямо под колесо.
— Кто бросился?
— А женщина в серой шали…
— Давайте лодку!..
Очнувшись, Егор Иваныч сразу понял, какая женщина бросилась в воду, и набожно перекрестился.
— Ох, горе душам нашим… — благочестиво шептал он.