Чорт знает! Пишем о революции, о людях революции, о жизни, революцией с самого дна вздыбленной, перемешанной, — а выходит трагедия, страхи выходят, нытье…
Разве не было в революции здорового, сверкающего, металлом звонким гремящего смеха? Разве не было?..
Было.
Вот Макариха, у которой хиус выдубил морщинистую кожу на лице и на руках и годы провели хитрый узор морщин, — вот Макариха, которая дальше своей Никольщины бывала только в ста верстах на торгу волостном, — она в эту самую революцию смех слыхала — веселый, неудержный, прилипчивый. Такой смех, что на старости лет сморщила она лицо свое, все морщинки радостью осветила, все бороздочки в радости искупала — и от хохота закашлялась, заохала, заныла.
2.
Так вот, значит:
Шел Никша еланью с Верхней Заимки домой в Никольщину. Шел навеселе. Пошатываясь, скрипучим голосом (не голос — телега немазанная!) песню проголосную, жалостливую напевая. Шел — и нес в себе мысли веселые, легкие. Акентий Васильевич, которому Никша на Верхней Заимке руду метал — кровь дурную, лишнюю выпускал, отменно самогон наловчился гнать, и от того самогона тепло звенело в голове, выплясывали сами по себе ноги, и нечаянная радость по сердцу растекалась.
Мысли у Никши веселые были, горделивые: вот, изгаляются напроходь мужики над Никшей, бездомовщиной попрекают, ленью и тем, что баба-покойница с писарем валандалась, и тем, что дети не шли, не родились от него, и корявым лицом несуразным. Всем попрекают, а коснись заделье какое — тут сразу тебе: Никон Палыч, помоги, уважь! А Никон Палыч не только руду умеет метать, он и тараканов выводить мастер, он хомут снимать ловкач — болезнь это такая — хомут, неладная болезнь, приговорная, у него заговор есть от змеиного укуса, заговор от лихого глазу, от лихоманки, потыкоты, от чирьев. Нужный человек Никон Палыч. В крестьянском обиходе как без него обойдешься? Ну, конечно, как только нужда пройдет — сразу и забудется Никон Палыч, и вылезет обидное, насмешливое: Никша.
Легкие мысли нес в себе Никша. Под ноги не глядел, косолапо загребал пыль с тропинки, путался в траве, натыкался на пни.
А на елани пахло мятой, веял теплый ветер, над еланью птицы чертили со свистом небо. Горел июль, томительный, душный.
Никша вспомнил, что давно не курил, полез за гашник за кисетом, пошарил там: нет трубки, нет кисета. Выругался Никша, обыскал себя, охлопал. Разозлился он на себя: экий заполошный, курево потерял. Поглядел под ногами, на тропинку взглянул. Эх, надо ворочаться обратно, по дороге искать.
Повернул Никша обратно, пошел, в землю глядит. А голова у Никши от угощенья отяжелела — вот и приключилось тут:
Брел он по тропинке без всяких оказий, пока одна тропинка вилась. Но на беду возле молоденьких березок тропинка разбежалась в две стороны, и Никша остановился. Не нужно было вовсе останавливаться — ведь по дороге этой хожено-езжано Никоном Палычем не меньше, как годков сорок, мог бы нюхом каким верный путь свой учуять. А вот — остановился он — и напало на него сомнение — вправо или влево подаваться?
Сначала Никша рассмеялся над самим собой и над этой оказией. Потом поводил по воздуху седенькой бороденкой, понюхал, пофыркал и еще раз рассердился. А рассердившись, совсем все позабыл, какая дорога верная — правая ли, левая. И по пьяному упрямству своему взял да и пошел правой дорогой. Без всякого соображения, а так, со злости.
3.
Шел Никша, сопел, сердился. И песен уже не пел. Курить хотелось, похмелье разбирало, дорога сердила.
Сопрел Никша. Тропинка повернула в осинник — светлый такой, веселый, из осинника выползла в калтусинку с темнозеленой осокой. За калтусинкой тальник пошел. А там дальше сосновый бор темнеет.
Сопрел Никша, а как увидал тальник, скривился, плюнул и выругался — в бога, в родительницу, в печенку, — мастер был Никша сквернословить.
Но, выругавшись, не остановился он, не повернул обратно, а упорно, упрямо, зло попер дальше. Промахал тальник, взобрался на взлобочек, вошел в сосновую пахучую теплынь. Прошел шагов с десяток, вдруг:
— Стой…
4.
Остановился Никша. Как не остановишься, если на тебя три винтовки сердито уставятся?
— Кто такой?
Скривился Никша: ах, чудаки какие, веселый разговор какой ведут.
— Тутошний я… Из Никольщины. Никон Палыч. Пермяков.
— Чего шляешься? — Ружья опустили, придвинулись к Никше, обступили его.
— По домашности я своей… Ну и при том, как у Акентия Васильича самогон замечательный… Заплутался я, одним словом…
Хихикает Никша, весело ему, что люди встретились. А те разглядели его, винтовки за плечи вскинули, потоптались, переговорились меж собой тихо. И говорит один из них Никше:
— Ну, ты, пьяница, не вздумай болтать…
— Да я… да божжа мой… — захлебнулся Никша. — Да рази я не понимаю… Я, братки мои, сразу смекнул: красные вы… Партизаны… Ну, партизаньте, а мое дело молчок… А, между прочим, нет ли у вас, ребята, табачку?.. Трубку я, язви ее, оборонил где-то…
Трое послушали Никшу, переглянулись. Один достал из кармана кисет, оборвал кусок мятой бумаги, сыпнул немножко махорки и сунул Никше.
— На, кури, идиёт… — ласково сказал он и захохотал. Товарищи его подхватили смех. Засмеялся и Никша.
— Ах, чудаки вы, ругатели! — восхищался он и кургузыми, шаршавыми пальцами неумело крутил папиросу. Махорка у него сыпалась, бумага разлезалась, он яростно зализывал, заклеивал ее языком. Кой-как управился.
— Ну, — говорит, — теперь пожалуйте мне, ребята, огонька, а затем шагайте вы себе по партизанскому вашему делу с богом…
Дали ему огня. И когда он закурил, его повернули за плечи, толкнули в спину и с хохотом сказали:
— А ты, пьяница, катись теперь по пьяному своему делу и знай помалкивай…
— Ладно, ладно, — смеялся Никша.
Пошел Никша обратно. Шел и оглядывался. Сначала видел тех трех с ружьями и ухмылялся им.
Потом, когда отгородили их тальники, он ухмылялся сам с собою. Так, ухмыляясь и беспутно дымя крученкой, брел Никша и удивлялся своей сообразительности.
— Вот, — втолковывал Никша встречным березкам, высокой траве и даже пенькам тупоголовым, — вот Никон Палыч какой мозговитый! Сразу смекнул: партизаны. Ни единого слова не сказал, а как отрезал: красные… Хе-хе…
Закашлялся Никша от смеха, выплюнул крошечный окурок, губы вытер шершавой ладонью. И почувствовал он усталость в ногах, а в голове круженье.
Солнце покатилось с полудня. Жгло оно жестоко. От земли шел ядреный густой дух. Короткие тени лежали истомно и тяжко.
Никша подумал, поскреб в лохмах своих, выбрал тенистое местечко и прилег. И, прилегши, задремал Никша, смореный самогоном, жарким днем и долгою дорогой.
5.
В бок что-то ударило. Никша сонно отмахнулся и невнятно забормотал. Но удар повторился сильнее. В бок садануло крепче. Никша разодрал сонные глаза и увидел: наклоняется над ним рыжий человек с винтовкой в руках, прикладом уперся в Никшин бок и матерно ругается:
— Подымайся, лешай! Слышь, протри гляделки-то!
Поднялся Никша на ноги, сморщился обиженно:
— О, будь вы прокляты. Это чо-жа такое — опять партизаны?..
Рыжий тяжело положил руку на Никшино плечо и переспросил:
— Ты рази встречал партизан?
— Да как-жа, милый человек! — обрадовался Никша: — они меня табачком угостили, о том, другом разговор вели. Вопче — устретился я с имя…
Рыжий снял свою руку с Никшиного плеча.
— Пойдем! — сказал он.
— Куды? — полюбопытствовал Никша.
— Помалкивай… Увидишь.
Никша осел. Тяжело было передвигать ноги. Во рту было кисло, долила жажда.
— Ты где видел красных… наших? — спросил на-ходу рыжий.
— В сосняке… за калтусиной.
— Много их?
— Много-ль?.. Кто их знает? Я-то видел трех, кажись. А там, видать, ешшо…
Рыжий снова замолчал. А тем временем вошли в осинник. Куда-то свернули, продрались сквозь чащу и вышли на поляну. А на поляне людно, полеживают люди вооруженные, небольшой дымок курится.
Подвел рыжий Никшу к какому-то, видать, главному. И слышит Никша, холодея от страха:
— Вот, ваше благородье, сведения имеются.
Глядит Никша на главного, а у того погоны поблескивают, портупея через плечо, осанка офицерская. Батюшки! Какую же ты, Никша, промашку дал, белых за партизан принял, своих с чужими спутал.
Офицер наморщил лоб:
— Ну-ка ты, сукин сын, рассказывай, что знаешь. И без всякого запирательства…
Стал Никша вертеться, юлить. Хмель с него соскочил, как с облупленного. Смятенье вползло в него, тоска.
Но хитрость Никше не помогла: видно, похитрей его нашлись.
— Ничего я не знаю, господа военные, — взмолился он. А рыжий тут как тут:
— Врет он, ваше благородье. Он мне, как я разбудил его, все сразу выложил. Запирается он теперь, ваше благородье.
Прижали Никшу. Слаб человек — все рассказал он. Даже про то, как руду метал Акентию Васильичу, как самогонкой угостился, как с дороги сбился.
Когда выпотрошили всего Никшу, главный всполошился:
— Это, значит, выходит, что нас отрезать от подпоручика Власова собираются… Что же он-то думает?..
Собрал он своих подручных. Заговорили, засовещались.
Никшу отогнали в сторону и сказали ему:
— Ты, челдон, сиди тут, да не рыпайся…
6.
Сидел Никша и не рыпался.
А военные люди собрались на поляне. Налезло их откуда-то много. Пошло между ними волненье. Видно, готовятся к чему-то, стягиваются, выслушивают что-то от подручных главного, с оружием своим возятся.
Притих Никша. Сосет у него под ложечкой, да не похмелье, — не до похмелья тут! — ворочается у него на сердце тяжелое: ‘эх, подвел по пьяной лавочке партизан!’
Глядит Никша по сторонам — как бы улизнуть. Да не улизнешь — хоть и суетятся военные со своей какой-то заботой, а Никшу не забывают, к Никше глаз приставлен, а у глаза винтовочка между колен.
Потянулись военные с поляны. Опустела она. Остались Никша да караульщик его.
Караульщик пождал, пока все с поляны уйдут, а потом Никшу наставляет:
— Вот ты, обормот, теперь на мое попеченье оставлен. И заруби себе на картошке своей: ежели уползать вздумаешь, влеплю я тебе по мягкому месту всю, значит, обойму… И больше ничего!..
Хмыкнул Никша:
— Чудак ты, милый человек. Какой мне резон шкуру свою портить… У меня шкура не купленная… Хе!..
— То-то.
Караульщик добыл свой табак, устроил себе курево, задымил. Никша завистливо глядел на него и ждал. И когда караульщик докурил свою папироску, Никша протянул руку.
— Не бросай, земляк. Шибко курить охота.
Караульщик отдал ему окурок и засмеялся:
— Плохой, видать ты, хрестьянин! — незлобиво сказал он. — Никакой в тебе хозяйственности не видно… Неужто самосадкой не занимаешься? Ведь по вашим местам, слыхивал я, маньжурский хорошо родится…
Никша сконфузился:
— У меня, землячок, земли мало. И притом, так тебе объяснить, вдовый я. И еще, значит, ребят нет никого… Ну, хозяйство у меня, поэтому, совсем плевое…
Поерзал Никша на месте, подмял под собою траву, почесал поясницу. Вздохнул и спросил:
— А куда же ты, землячок, денешься со мной? Неушто все тут сидеть будем?..
Караульщик переложил винтовку с одной руки на другую и лениво, но важно ответил:
— Распоряженье мне такое, чтоб прибыть с тобою в деревню Никольщину… На соединенье с главными частями…
Никша весело ухмыльнулся:
— Ну, ета хорошо… Оччень хорошо!.. На родину, значит.
— А хорошо ли эта, али худо, — веско молвил караульщик, — про то мне, обормот, не ведаемо…
7.
С прохладцей, вразвалку, не торопясь, в прохладную пору пришли Никша с караульщиком в Никольщину. И до первых домов не дошли — вдруг: — Стой! Руки вверх! Подымай руки, бросай винтовку!
Караульщик воззрился, увидал десяток вооруженных ребят, бросил винтовку и вытянул руки к небу. Никша потянул было тоже руки вверх, да разглядел вооруженных, узнал соседских пьяновских ребят.
— Вот я вам, ребята, рестанта пленного привел! — захвастался он и толканул вперед своего караульщика. Ребята окружили их, подобрали винтовку и сразу вцепились в Никшина караульщика:
— Из какого отряда?
— Да я рази по своей воле? — завилял солдат.
— Ты не волынь! — прикрикнули на него. — Ты докладывай, о чем тебя спрашивают: какого отряду и сколько вас там этаких?
— Есаула Агафонова мы… — вздохнул солдат. — Рота нас да еще полроты у подпоручика Власова…
— Так… Ну, а ты, Никша, как в етом деле заплутался? То-есть, каким манером у тебя вышло, што под конвоем представился? А?
Никша вскинул гордо голову и наморщил лоб:
— Под конвоем я — это, конешно, правильно… Только вышло вот оно как: представил я вам полоненного супротивника…
Солдат укоризненно покачал головой и перебил Никшу:
— Эх, и ботало же… — обратился он к ребятам. — Звонарь у вас, товарищи партизаны, мужичёнко этот. Вы лучше допросите его, как он командиру нашему, есаулу Агафонову, про местонахожденье красных указал… Вот!
Ребята обступили теснее Никшу и напали на него:
— Правда это? Каким манером ты против обчества пошел? Ну?
Никша сорвал картуз с лохматой головы и бросил его о-земь.
— Ребята! — заныл он. — Затменье у меня получилось… Обошли меня гады эти… Я спьяну-то их не разглядел, да и брякнул…
— Что брякнул-то?
— Да вот, что, мол, краснье в Плишкинском бору находятся…
— В Плишкинском?..
— В ем самом.
— Чего ты мелешь?!
— Чего боташь-то?! Каки-таки красные в Плишкинском бору?..
— Да я видал… — растерянно оправдывался Никша. — Сустретились они мне, я спрашиваю: ‘Красные?’ — они мне: ‘Красные’…
— А больше ничего?..
— Больше ничего… Покурить дали. Потом, как я был уставши от угощенья, пошел я под кустик и соснул. И разбудили меня вот эти, его связчики, — ткнул он черным пальцем в солдата, караульщика своего. — Я со сна-то и объяви им про красных… Ах, сплошал я, ребята! Вот уж как сплошал, никакого ума приложить не могу…
— Ум ты давно пропил! — сказали ребята. Потом переглянулись недоуменно и засоображали:
— Кого же там, ребята, в Плишкин-то бор занесло?.. Бадайские — так им еще не время… Видно, с пьяну это ему помстилось… С самогону…
— Нет, ребята, ей-богу, я там парней каких-то оружейных видал!.. Не помстилось это мне!
Солдат поглядел на ребят и снова подал голос:
— Хушь он обормот, а это он правильно: диствительно партизан он в той местности обнаружил. Потому, как есаул по его донесению всюю роту туда двинул…
— Вот кака штука!? — встрепенулись ребята.
— Ладно! Айдате!..
И пошли и повели с собою Никшу, который уныло подобрал свою фуражку, и его конвоира.
8.
Есаул Агафонов — человек, почитай, с детства военный. Есаул Агафонов — человек решительный. Получив донесение, что партизаны проявились с той стороны, где им не полагалось быть, и сообразив, что против его отряда что-то замышляется неожиданное и коварное, он привел свою роту в боевую готовность и повел ее навстречу опасности.
Он строго-настрого приказал соблюдать тишину и осторожность, чтоб не вспугнуть неприятеля и застигнуть его врасплох.
— Они думают нас застукать невзначай, а мы на них насядем, как снег на голову! — злорадствовал он.
Отряд растянулся и пошел тихо и настороженно туда, где Никша встретил красных. В другую же сторону, туда, где должен был находиться Власов со своими людьми, есаул отправил заставу, наказав при встрече с Власовым передать ему приказание окружить неприятеля.
— Будем мы его бить и в лоб и в задницу!.. — решил Агафонов.
Когда передовые нащупали у Плишкиного бора неприятеля, Агафонов выставил пулемет и, выждав удобную минуту, начал обстрел. Неприятель ответил тем же.
Подпоручик Власов шарил в лесу. Агафонов получил сведения, что где-то поблизости собираются в отряд пьяновские, из полусожженного села Пьянова, крестьяне. Подпоручику надлежало разыскать этот отряд и, если он не особенно велик, разбить его. А в случае, если он окажется сильнее Власовского отряда, обложить его и гнать к есаулу вестовых за подмогой.
Подпоручик пошарил усердно по еланям, по боркам. Ничего подозрительного не встретилось. Только однажды застава наткнулась на пьяного, нелепого мужичёнка, который с пьяных глаз принял отряд за партизан, и от которого никаких сведений, ценных для подпоручика Власова, как доложил старший, добиться нельзя было.
Потом полурота Власова растянулась в лесу, недалеко от того места, где встретился мужичёнка пьяный, на отдых.
Солдаты составили в козлы ружья, собрались возле них в кучки, прилегли, закурили. Было тихо в лесу. Сосны млели в зное и пахли терпко и пряно. Разогретая палая хвоя мягко шуршала под ногами. Гудели протяжно комары. Они вились над людьми, жалили, беспокоили. Густые дымокуры отгоняли их плохо.
Солдаты лениво переговаривались, врали друг другу, хвастались, незлобливо переругивались. Власов в тени сосен клевал носом и досадливо отмахивался от комаров. Взводный услужливо разжигал ему дымокур, накидывая на красный огонь свежую траву и гнилушки. Грязно-молочный дым полз тяжело к верхушкам дерев. Ловя минуты вялого бодрствования подпоручика, взводный осторожно поучал:
— Нам бы, ваше благородье, рази в эту сторону подаваться?.. Здесь никаких партизанов. Здесь спокойно. Вот ежели за Пьянову через хребты, тамока, может быть, и достигли кого… Неправильное направление дадено командиром…
Власов таращил сонно глаза и, стараясь быть внушительным, отвечал:
— Ну, ну… Начальство, брат, дело знает… Не глупей тебя…
— Да я знаю, что не глупей, а только никакого резону нет нам здесь шарить. Только комаров кормим…
И тут быстро сунулся, уминая траву, топча кустарники, солдат сторожевой: нагнулся к начальству, красное, возбужденно-веселое лицо показал и:
— Вашблагородье! С долинки подбирается к нам кто-то!..
Вскочили, сорвали сон с себя, перешагнули через дымокур. Сразу движенье. Разобрали солдаты ружья из козел. Приказанье. Рассыпались, залегли, притаились. Ждут.
Хлеснуло по ветвям, шарахнуло, запело. Начался обстрел.
10.
Ребята, не заходя в улицу, остановились, посовещались меж собой и сказали Никше:
— Иди-ка ты, дядя, от нас!.. Да лучше всего схоронись где-нибудь. Неровен час, вернутся белые, нагрянут в Никольщину и спустят с тебя шкуру, да не одну.
Удивился Никша:
— Пошто же это хорониться?.. — Но ребята засмеяли его, стыдно ему стало, он и ушел от них.
А они забрали солдата пленного, повернули к поскотине и пошли какой-то своей дорогою.
Подумал Никша: когда еще белые вернутся, можно успеть дома побывать, у соседей потолкаться, — может, и самогонкой где угостят.
Побывал Никша у себя: неприглядно, пусто у него в избе. Кто-то с поветей жерди утащил, четыре жердины хорошие. Ругнулся Никша, разволновался. Обошел соседей, рассказал бабам про мытарства свои. Всюду застал беспокойство, тревогу, везде не до Никши. Горько ему стало — пошел он, как к последнему пристанищу, к Макарихе.
У Макарихи изба на самом краю деревни, так же, как у Никши. Макариха тоже, как и Никша, бобылкой жила. И, как и он же, лекарила, только по бабьей части. Поэтому, может быть, и дружба была промеж них стариковская. Дружба, над которой в деревне посмеивались изгально:
— Вот бы эту пару под венец!.. Наплодили бы они вшей!..
Застал Никша Макариху за суетней какой-то бабьей. Взглянула старуха на него, удивилась:
— Чего это ты, Никон Палыч, ни тверез, ни пьян? Откуда?
Сморщился Никша, разжалобился.
К другу своему, можно сказать, единственному пришел, да и тут смешки да хаханьки.
— Ты бы, Савельевна, с мое перетерпела, так тоже и протрезвилась-бы и опьянела! Да… Чем десны мыть, ты бы угостила. Я с зорьки ни пимши, ни емши. А тут еще мытарств сколько….
Добыла Макариха картошек, хлеба нарушила, насыпала соли горку на стол:
— Нету, Никон… Утресь у Парамоновских остатки допили. Ишь, кумуха какая доспела — боятся все начальства военного… Как Пьянову пожгли, ну и наши трусят.
— Жалко, — вздохнул Никша.
Круто соля хлеб с картошкой, Никша рассказал про свои лесные встречи. И как поведал он про то, что рассказал белым о партизанах, хлопнула Макариха себя по бедрам, закачала головой, застыдила:
— Ах ты, неиздашный какой!.. Что же ты это наделал?! Теперь окружат их, бедненьких, ироды, перестреляют!.. Дурак ты, совсем дурак!..
— Да это не я… — оправдывался Никша. — Это самогон во мне действовал…
— Самого-он! — передразнила Макариха. — Ну, а потом што?..
Рассказал Никша, что было потом.
— Вот теперь ребята наказали, — кончил он, — чтоб, значит, убираться мне, схорониться мне…
— Зачем же? — дивилась Макариха: — Будут тебя партизаны наказывать за подлость твою, или как?..
— Нет… Не от партизан убираться, от белых. Ты, говорят, Никон, уходи из Никольщины, а то белые шкуру с тебя спустят.
Макариха удивленно наморщила лоб:
— Не пойму я, — недоумевала она. — Пошто же тебя белые будут трогать?.. Ну, да ежели ребята наказали, так, стало быть, понимают они, что к чему…
— Да! — вздохнул Никша.
Поев, перекрестил он торопливо рот, грудь перекрестил, попрощался с Макарихой и, вздыхая, ушел из Никольщины.
11.
А над лесом, над кустарниками, над еланью гул и треск. Насаживает из пулеметов есаул, старается пачками из цепи своей Власов. Постреливают, щупают друг друга, обнаружиться один перед другим не решаются: хитрят.
Распугали комаров, посшибали ветви у сосен, окровавили пахучей клейкой кровью деревья. Наделали делов.
У Власова в отряде заблудящая пуля сшибла бойца, просверлив голову. У есаула кого-то ранило.
Палят, изводят заряды (эх, если бы да это добро в промышленное охотничье время в ход пустить!) — а по тропам неприметным, по кочкам, через калтусы, через релки, по кустарникам тянутся торопливо люди. Идут молчаливо, продираются сквозь чащу деловито. Тянутся они то гусем, то по-двое, по-трое. Тащат на себе пулемет. Обвешались гранатами, ловко приладили через плечо винтовки.
Идут и слышат перестрелку. Ухмыляются, веселеют, приободряются.
А вожатые, коноводы, а начальство партизанское на-ходу задачу себе задают и задачу эту, не останавливаясь, решают.
Зайдя Власову в тыл, обрушиваются на его отряд внезапно, обжигают неожиданностью, наседают свирепо и безудержно.
И есаул Агафонов, учуяв, что на его противника насели сзади (молодец Власов! — радостно думает догадливый командир), двигается вперед и бьет в лоб врага, бьет без разбору, со-слепу, сгоряча, по всем правилам искусства…
12.
Никша уныло убрел обратно на Верхнюю Заимку к Акентию Васильевичу. Там он похвастался своими похождениями, но не встретил сочувствия, и самогоном, как втайне надеялся, угощен не был.
— Уноси-ка, Никша, от нас ноги по-живу, по-здорову… Станут тебя искать, и нам влетит…
— Да кто меня искать-то будет? — горестно изумился Никша.
— Это нас не касаемо! — урезонил его хозяин: — Может, белые тебя поищут, а, между прочим, может, и эти, красные, которые…
Ушел Никша с Верхней Заимки, добрался до деревни Медведевой. Там у Никши сватовьев целая улица. Переночевал Никша в Медведевой — хозяева утром ему вежливенько:
— Лучше тебе, Никша, в Моты податься. Переживешь там лихое время, а потом, даст бог, воротишься.
Вздохнул Никша, выпросил табаку у свата, подтянул штаны и опять пошел.
Этак попутешествовал Никша немало. А тем временем по заимкам, по деревням разнеслось, как белые друг друга с дуру насандаливали, как этим ловко партизаны воспользовались, и как потом карательному отряду с большим уроном пришлось отступать к линии, в город. Дошло это все и до деревни, где Никша унылое прозябание совершал. Но ко всему этому прибавилось и то, что всю катавасию, мол, завел немудрящий мужичёнка: пьяным, мол, прикинулся да и закрутил мозги белым.
Послушал Никша, охнул, обрадовался:
— Ах, лешай!.. Да ведь это про меня, ребята!.. Я этот самый, который белых омманул!.. Ей-богу, я!
Не поверили, было, мужики, но стали прикидывать, вспомнили, о чем им Никша, как пришел, рассказывал, — выходит, что и впрямь Никшино это дело!…
Оглядели они Никшу, словно и не видывали его раньше, осмотрели лицо его со слезящимися глазами, с бородишкой немудрящей, руки малосильные, грязные, мужицкие, брюхо, осевшее книзу, осмотрели-оглядели его — такого давно знакомого, надоевшего, прилипчивого, пьяницу.
— Да как же это ты так?.. Да откуда ты разумом просветлялся?!.
А Никша вскинулся, приободрился, хорохорится:
— Я, думаете, совсем пропащий?! Я, думаете, — Никша? Не-ет!.. Подымай теперь в гору: Никон Палыч!.. Да!..
Хохотали мужики. Но как-то опасливо, с оглядкой.
13.
Самый-то ядреный, настоящий смех позже был.
Перекинулись партизаны из никшиной волости в другую, за ними убрались и каратели. Тише стало по деревням. Вышло так, что и Никше домой ворочаться, хоть и с оглядкой, но можно. А Никша к этому времени фасон другой стал держать: голову выше вздернул, хмыкает, когда говорит, задается. Гордость в себе мужик держит, мужикам заслугу свою в нос тычет:
— Вы, вот, возле баб торчите, а которые настоящие хрестьяне, те белых шпарят… Я по малосильству своему хошь оружьем орудовать не способен, зато голова у меня действует, пользу я приношу!..
Пробовали мужики отшучиваться от Никши, но Никша стал напористый, едучий, от него не отвяжешься.
Когда Никша вернулся в свою Никольщину, был у него вид победительный, слезящиеся глазки горели радостью, и пялил он вперед, вместо груди, свое брюхо. Обошел Никша односельчан своих, угостился, всюду порастабарывал, везде о себе повеличался. Пред Макарихой совсем распетушился он.
— Ты знаешь, я теперь какой человек? — наседал Никша на старуху.
— Знаю, знаю! — не сдавалась Макариха: — Первейший дурень в волости и пьяница несчастный! И к тому же лодырь!
Никша ругался, стращал Макариху. Но бабу, если она упрется, не скоро перешибешь.
Так текли дни.
Как-то вернулись в Никольщину тайком ребята, которые партизанили в уезде. Было у них дело какое-то дома. Обделали они, что им надо было, а перед уходом зашли в крайнюю избу к Макарихе.
Уселись на лавку, покурили, со старухой толкуют. И является в это время веселенький Никша. Увидал гостей, обрадовался:
— Ах, ребята, милые вы мои! Воители разлюбезные!..
Поздоровались с ним ребята, зубоскалят. Никакого уваженья Никше не делают. Обидно ему стало.
— Какое вы можете право иметь насмешку надо мной делать? — насел он на них.
Ребята удивились.
— А что? — говорят. — Какая ты персона, что посмеяться над тобой нельзя?..
— А такая вот! — напыжился Никша. — Я, можно сказать, цельный полк карательный погубил.
— Ты-ы?!..
— Я!!.
— Это ты про что-же врешь?
— Да вот про то самое…
Согнул Никша руки крендельком, в бока ими уперся, ноги расставил, расфасонился:
— Вот именно так…
И давай ребятам про подвиг свой выкладывать.
Сначала ребята слушали его, ничего. Потом друг друга подтолкнули локтями, покраснели, понатужились, Никшу перебили, заржали:
— Ах ты!.. Дак ты тот самый обормот-то?!.. Ты это с пьяных глаз белых за красных признал?.. Ну и герой!.. Xo-xo!..
Осекся Никит, закис. На ребят не глядит, на Макариху боится посматривать.
— Вы это откуда, черти, все знаете? — вздохнул он, когда ребята устали хохотать: — Какой вам лешай всю гиографию размазал? А?
— Да мы знаем!.. Нам ребята пьяновские в ту самую пору про все обсказали. Мы ведь только тебя пытали… Герой!..
Макариха прислушалась ко всему этому, вникла, поняла и радостно всплеснула руками:
— Господи!.. Стало быть, вот он как геройствовал-то, воитель наш!.. Ах ты, ботало, ботало!..
Поглядела она весело на Никшу, качнулась — и давай хохотать. Хохочет да приговаривает:
— Господи! Вот ботало!.. вот ботало!..
14.
Горек был Никше хохот этот бабий. Прокатился он из избы в избу по всей Никольшине.
Завял Никша. Опять на прежний фасон перешел. Не хорохорится, не задается.
Но шли дни. Проскочили месяцы. Протянулись годы. Прошла кумуха эта самая с чехами, с Колчаком. Вернулись уцелевшие в партизанской страде ребята. Повернулась жизнь на крепкий лад.
И было так:
Проезжало через Никольщину какое-то начальство новое. Собирали мужиков на сходку, про жизнеустройство новое толковали. Толкался среди других и Никша. Слушал он, слушал, обидно ему стало: вот разговаривают люди, разоряются, чем же он хуже других. Как только приезжие поговорили, протолкался Никша вперед, к столу, кричит:
