Н. И. Соколов
Н. И. Соколов
Наумов
Наумов
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/naumov.jpg)
Н. И. Наумов.
С фотографии 1880-х годов.
Николай Иванович Наумов, Соколов Н. И., Год: 1956
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Николай Иванович Наумов, принадлежавший к старшему поколению писателей-народников, своим творчеством ранее других ответил настоятельным потребностям революционной пропаганды народников 70-х годов, ранее других, еще в 60-е годы, обратился к изображению крестьянской жизни пореформенного периода. Призыв революционно-демократической критики к правдивому изображению народной жизни нашел в Наумове живейший отклик. И хотя этот отклик был в значительной степени затем ослаблен влиянием народнической идеологии, глубокий и искренний демократизм писателя, жизненная правда его произведений обеспечили творчеству Наумова почетное место в демократической литературе периода 70-х и начала 80-х годов. Духовный облик писателя можно воссоздать из того, что он сказал о себе в 1881 году: ‘…я счастлив уже тем, что судьба дала мне возможность с детства наблюдать жизнь нашего простолюдина, оценить гибкий, мощный ум его… постоянно слышать его речь, дышащую неподдельным юмором и сарказмом, не раз видеть поразительные примеры мужества и энергии, скажу без преувеличения, — беспримерные. Такой народ стоит того, чтобы посвятить ему свои силы, и я до конца дней своих останусь верен задаче служить, по мере данных мне природою способностей, моей родине и народу’.1
Жизнь Николая Ивановича Наумова теснейшим образом связана с Сибирью, где он родился в 1838 году, вырос, много работал в зрелые годы, где он и окончил свой весьма трудный, полный лишений жизненный путь. Отец его представлял собой весьма редкий в то время среди сибирского чиновничества тип честного, бескорыстного человека: именно потому он и закончил жизнь, не желая использовать в корыстных целях свою службу, в весьма суровой бедности. Отзывчивой и для своего круга культурной женщиной была мать будущего писателя. Для характеристики облика родителей Наумова показательно, что они были близко знакомы и дружны с ссыльными декабристами. Сибирская жизнь с ее особенно резкими социальными контрастами и противоречиями, со столь характерными для нее проявлениями открытого произвола правящих властей и абсолютного бесправия ссыльного и местного трудящегося населения рано познакомили писателя с социальными бедствиями широких народных масс. ‘Судьбе угодно было, — вспоминал впоследствии Наумов, — чтобы с самого раннего детства я видел одни только печальные картины человеческих страданий’.2 Первоначальное образование он получил в семье, а затем в Томской гимназии. Для Наумова характерен ранний интерес к книге, к народному творчеству, к классической русской
{376}
литературе. В гимназическом кружке он вместе с товарищами читал Белинского, ‘Отечественные записки’, ‘Современник’. Начавшийся общественный подъем в 50-х годах, труды революционных демократов, демократическая направленность передовой русской литературы оказали большое влияние на формирование взглядов молодого Наумова, как и его друзей-единомышленников. Окончить гимназию Наумову не удалось: тяжелое положение семьи (отец к этому времени вышел уже в отставку) заставило его в 1855 году уйти из четвертого класса гимназии и поступить на военную службу юнкером. Сначала в Омске, а с 1858 года в Томске проходят скучные и тягостные годы военной службы. Однако именно эта служба дала материал для первых произведений писателя.
Писать Наумов начал рано, по свидетельству его товарища (впоследствии известного публициста и исследователя Сибири Н. М. Ядринцева), еще в гимназические годы. Не прекратилась тяга Наумова к литературе и после выхода из гимназии. В Томске вместе с Ядринцевым и другими друзьями по гимназии они организуют литературные чтения, на одном из которых был прочитан рассказ Наумова ‘Случай из солдатской жизни’. Этот рассказ был затем напечатан в ‘Военном сборнике’ (1859, т. VIII) за подписью: ‘Вольноопределяющийся Н. Корзунов’. Так началась литературная деятельность Наумова.
Общественный подъем конца 50-х годов захватил и передовую сибирскую молодежь, к которой принадлежал Наумов. Ряд его приятелей уезжает в Петербург, в университет, туда устремляется и Наумов. В 1860 году он выходит в отставку и, приехав в Петербург, поступает вольнослушателем в университет.
В Петербурге Наумов сразу же окунулся в активную общественную жизнь, куда ввели его друзья-сибиряки, в частности Г. Н. Потанин, Ядринцев, И. Худяков, писатель И. В. Федоров-Омулевский и другие. Наумов входит в земляческий кружок сибиряков, сближается с литературными кругами, участвует в 1861 году в студенческих волнениях, за что подвергается аресту, а затем и исключению из университета. В журнале ‘Светоч’, с редакцией которого сблизился Наумов, появляются его новые рассказы. Это были ‘Мирные сцены военного быта’, где Наумов продолжил изложение своих впечатлений периода военной службы.
В 1862 году Наумов был арестован по подозрению в участии в революционной организации ‘Земля и воля’, но так как принадлежность к этой организации осталась недоказанной, он был через два с половиной месяца освобожден. Полицейские преследования, участие в студенческих волнениях, близость с революционером-шестидесятником И. Худяковым, сотрудничество в передовых органах (‘Искра’, ‘Современник’) — всё это показывает, насколько тесно Наумов стоял к революционно-демократическому движению 60-х годов. Эта близость не могла не наложить своего отпечатка и на его творчество.
В том же 1862 году на страницах ‘Искры’ появляется рассказ Наумова ‘Горе обличителю’, а в 1863 году — ‘Из писем моего приятеля’ и ‘Доброе дело’. Это были обличительные очерки, написанные на материале томской жизни. По свидетельству Ядринцева, эти обличения нравов сибирского чиновничества ‘производили сенсацию’. Однако особенное значение приобрели произведения Наумова на крестьянскую тему. Это были рассказы ‘У перевоза’ и ‘Последнее прости’, написанные в 1863 году и напечатанные первый на страницах ‘Современника’ (No 11), второй — в газете ‘Очерки’ (No 75).
Обращение Наумова к крестьянской теме было продиктовано всем ходом общественной жизни 60-х годов, когда крестьянский вопрос был главным
{377}
и самым жгучим вопросом современности. Революционные демократы уже в период проведения крестьянской реформы вскрыли ее крепостнический и грабительский характер. Крестьянские волнения показали картину широкого недовольства народных масс дарованной ‘волей’. Несомненной заслугой Наумова явилось то, что он в рассказе ‘У перевоза’ сумел с большой силой показать это недовольство крестьянских масс. В безыскусственном рассказе женщины-крестьянки о своем муже, попавшем в острог за то, что отправился ходатаем от крестьян, не поверивших в истинность царского манифеста о ‘воле’, звучит органическая убежденность даже самых забитых масс в несправедливости, учиненной царскими правителями над народом. ‘Прочитал он эту волю, — рассказывает крестьянка о попе, поведавшем царскую ‘милость’, — слушали, слушали наши-то, только видят, что словно не по-ихнему выходит. — Да так ли ты, батюшка, прочитал? — спрашивают его’.1 Весь
{378}
рассказ обнаруживал в писателе знатока крестьянской жизни, его быта, языка. Наумов не прикрашивает крестьянской темноты, забитости, непонимания всей сложности социальных отношений, которые опутывали крестьянина. Другой рассказ ‘Последнее прости’ показывал тяжесть рекрутской повинности и давал яркую картину забитости, нищеты и полнейшей беспомощности бедняка-крестьянина в его тяжелом положении.
Таким образом, уже в 60-х годах наметилась центральная тема творчества Наумова — изображение жизни пореформенного крестьянства. Однако личная судьба Наумова вскоре сложилась так, что в творческом пути писателя наступил вынужденный и довольно длительный перерыв.
Литературный труд не давал Наумову достаточных средств к существованию, и ему в 1864 году пришлось уехать в Сибирь и поступить на службу сначала в качестве участкового заседателя земского суда в Тобольске, а затем в Омске в контрольную палату. Но поступление на службу было связано и не только с материальными обстоятельствами. Как активный деятель, демократ-шестидесятник, Наумов одно время полагал, что принесет этим путем и практическую пользу народу, службу которому он поставил главной задачей своей жизни (впоследствии в рассказе ‘Зажора’, 1881, он сам признавался в этих своих стремлениях). Но в рамках существовавшего самодержавного буржуазно-помещичьего строя невозможно было говорить о каком-либо серьезном улучшении участи народных масс. Наумов в том же рассказе ‘Зажора’ писал о деятелях-идеалистах, к которым принадлежал и сам: ‘Большинство этих людей, столкнувшись с неодолимыми препятствиями, потерпели полное разочарование, и многие из них, обвиненные в политической неблагонадежности единственно потому, что не брали взяток и мешали брать их другим, покинули навсегда служебное поприще’ (II, 275). В ‘политической неблагонадежности’ был обвинен и Наумов.
Этому обвинению способствовало и то, что с середины 60-х годов в Сибири развернулась деятельность ‘Общества независимости Сибири’. Главными деятелями этого общества были давние приятели Наумова — Потанин и Ядринцев. Однако Наумов, сочувствуя общим демократическим целям своих друзей (улучшение жизни широких народных масс, уничтожение чиновничьего произвола, организация крестьянского хозяйства на общинных началах и др.), в то же время был чужд их сепаратистским замыслам, согласно которым Сибирь отрывалась от общерусской жизни. Воспитанный на передовой русской литературе, на идеях русской революционной демократии, Наумов не мог одобрять областнической программы Ядринцева и Потанина.
В 1865 году деятельность ‘Общества независимости Сибири’ была раскрыта царским правительством, и так как полиции были известны дружеские личные связи Наумова с его руководителями, то он был привлечен к следствию по делу ‘Общества’. Следствие тянулось долго, и лишь в 1868 году Наумов за недоказанностью вины был освобожден от суда. Всё это оторвало на несколько лет Наумова от литературных занятий. Но годы службы чиновником в Сибири дали писателю обильный материал для будущих произведений. В 1869 году Наумов увольняется со службы и снова едет в Петербург, чтобы отдаться, наконец, целиком литературной деятельности.
В начале 70-х годов Наумов пишет ряд произведений из крестьянской жизни, которые создали писателю широкую известность. В журнале ‘Дело’ появляются рассказы ‘Деревенский торгаш’ (1871), ‘Юровая’ (1872), ‘Крестьянские выборы’ (1873), в ‘Отечественных записках’ — ‘Мирской учет’ (1873), ‘Еж’ (1873). Появление этих произведений в годы расцвета
{379}
‘действенного народничества’,1 начавшегося массового движения интеллигенции ‘в народ’ имело несомненное общественное значение. Рассказы Наумова ответили насущным потребностям народнической молодежи, пошедшей со словом революционной пропаганды в самую гущу крестьянских масс. В 1874 году, в год наиболее сильного ‘движения в народ’, кружок ‘чайковцев’ издает отдельным сборником крестьянские рассказы Наумова под заглавием ‘Сила солому ломит’. Сборник имел подзаголовок ‘Рассказы из быта сибирских крестьян’, но, несмотря на то, что Наумов писал в основном на материале сибирской деревни, его произведения не имели узко областного характера, они были в значительной мере обобщенной картиной положения русской деревни вообще. Сборник ‘Сила солому ломит’ был поставлен на службу пропаганде и соответственно издан: он легко разбивался на отдельные брошюры. Именно об этом периоде творчества Наумова Плеханов свидетельствовал: ‘В семидесятых годах Н. И. Наумов пользовался огромной популярностью в самых передовых слоях нашей народнической (тогда самой передовой) ‘интеллигенции’. Его произведениями зачитывались. Особенный успех имел сборник: ‘Сила солому ломит».2
Что же находил примечательного читатель в произведениях Наумова?
Показав, что крестьянство было обмануто и ограблено при проведении реформы в 1861 году (‘У перевоза’), Наумов в своих последующих произведениях рисует тяжелое положение пореформенной русской деревни, где к пережиткам крепостничества добавился новый гнет — гнет деревенского ‘мироеда’, купца, скупщика, кулака. Изображение кулацкого гнета в деревне стало одной из центральных тем произведений Наумова. Уже в первом рассказе 70-х годов ‘Деревенский торгаш’ Наумов рисует весьма колоритную фигуру деревенского лавочника Прохора Игнатьевича Белкина, ловко пользующегося материальной нуждой крестьян и скупающего за бесценок продукты крестьянского труда. Не пренебрегает он и прямым надувательством. Крестьяне ограбленной им деревни недаром прозвали его ‘Петлей’. Деревня терпеливо сносит грабительскую практику этого живодера, лишь в порыве отчаянья отдельные из должников бросают ему в лицо открытое обличенье: ‘Грабь, говорю, хватай на гроб, авось с грабежу-то горой раздует!.. Петля — так петля и есть: дави мир-то на свою душу, грабитель!..‘ (I, 68).
Еще более широкую картину зависимости крестьян, на этот раз от купца, Наумов рисует в следующем рассказе — ‘Юровая’. Здесь показывается власть скупщика — Петра Матвеевича Вежина, который пользуется своим монопольным положением для установления грабительских цен на рыбу. Кулак-скупщик действует в союзе с деревенскими властями в лице писаря и старшины. В самой крестьянской среде назревает возмущение кулацким ограблением, появляются протестанты вроде Ивана Николаевича Калинина, пытающегося сплотить крестьян для коллективного протеста против кулацкого засилья. Пусть этот протест кончился поражением, обусловленным разрозненностью и забитостью крестьян, пусть фигура самого крестьянского вожака изображена в идиллических тонах, но этот протест и образ мужицкого руководителя были отражением действительного недовольства крестьянских масс кулацкой кабалой.
Широкую картину полного господства кулака в пореформенной деревне Наумов показал и в рассказе ‘Крестьянские выборы’. Здесь писатель с большой силой рисует обостренную классовую борьбу, развернувшуюся в пореформенной деревне, кулацкий лагерь во всем многообразии его представителей
{380}
и союз этого лагеря с господствующей властью, в том числе и с представителем дворянства в лице мирового посредника Шлепфельда. Социальная природа господствующих порядков раскрыта писателем со всей отчетливостью. Засилью кулацкого и дворянского всевластья противостоит крестьянский мир и его идеальный представитель Егор Семенович Бычков, являющийся по сути вариацией образа Ивана Николаевича Калинина из рассказа ‘Юровая’. Социальная острота рассказа ‘Крестьянские выборы’, однако, сильно ослаблена тем, что разоренный и раздавленный произволом местных властей Бычков, изгнанный из своей деревни, всё же, оказывается, находит справедливость в другой волости, где он и был выбран старшиной. Добродетель таким образом восторжествовала.
Но Наумов редко поступался жизненной правдой в своем творчестве. Его рассказы были тем и сильны, потому и давали прекрасный материал для пропагандистской работы среди крестьян, что в них рисовалась суровая правда действительности в которой, как правило, торжествовали не справедливость и честь, а дикий произвол, надругательство над справедливостью. Эта безнаказанность зла, вызывавшая жгучую ненависть к существующим порядкам, изображена Наумовым в его рассказе ‘Мирской учет’. Честный и справедливый крестьянин Максим Арефьич Ознобин, смело обличивший явное неприкрытое воровство мирских денег кулаком Харламовым, окончил тем, что его в результате ложного политического доноса решили сослать ‘в дальнейшие места Сибири, если общество не возьмет его на поруки. Но он не дождался решения и той же зимой помер в остроге от тифа, постоянно свирепствующего в сибирских тюрьмах’ (I, 254).
Изображение острых социальных противоречий пореформенной деревни, показ, с одной стороны, бедственного положения широких крестьянских масс и растущей экономической и политической силы кулачества, с другой — обличение правящих властей — всё это и обусловливало большую популярность крестьянских произведений Наумова 70-х годов и их успех среди демократического читателя. Пропагандисты-народники в своих воспоминаниях свидетельствуют об успехе рассказов Наумова и среди крестьян. Так, О. В. Аптекман сообщает, что крестьяне, к которым он обращался, ‘любили слушать не только ‘науку’…, но и чтение некоторых наших беллетристов-народников. ‘Сила солому ломит’ Наумова особенно нравилась им. ‘Словно про нас писано, не сказка, а быль’, говорили они по поводу этих рассказов. Наумов обыкновенно служил поводом к самому живому обмену мыслей’.1
Но народников-пропагандистов привлекала не только жизненная правда произведений Наумова. Писатель в понимании изображаемой им действительности не расходился с народническими представлениями о деревне, в своем отношении к происходящим там процессам он и сам был типичным народником. Наумов хорошо, как и большинство народников, видел засилье кулака в пореформенной деревне, но так же, как и народники, не понимал, не видел, что кулачество — органическое порождение социальных процессов, происходивших в самой деревне. У Наумова кулак всегда противостоит остальному деревенскому миру, кулак, как и власти, его поддерживающие, — всегда нечто внешнее и потому искусственное по отношению к остальному крестьянству. Если такому писателю крестьянской демократии, как Г. И. Успенский, было понятно, что ‘кулачество — явление не наносное, а внутреннее’,2 то для
{381}
Наумова и других народников вся историческая закономерность появления кулака в деревне осталась нераскрытой. Народническая интеллигенция, как справедливо указывал Плеханов в статье о Наумове, ‘была убеждена, что между крестьянином-кулаком и крестьянином — жертвой кулацкой эксплуатации нет ровно ничего общего, кулак казался ей случайным плодом внешних неблагоприятных влияний на народную жизнь, а не необходимым результатом той фазы экономического развития, которую переживало крестьянство’.1 Именно так смотрел на кулака и Наумов. Такое представление о социальной природе кулачества соответствовало народнической идеализации деревенских отношений, вело к иллюзорным представлениям о легкой устранимости такого ‘искусственного’ явления, как кулачество, о возможности направить развитие деревни, а вместе с ней и всей России, минуя путь капитализма. К чести Наумова, однако, следует указать, что он в своем творчестве никогда не преуменьшал силы кулачества в деревне. Наоборот, вплоть до последних произведений он не переставал указывать на его всё возрастающую силу.
Изображая крестьянскую массу, Наумов не смог показать ее сложного состава, ее непрекращавшейся дифференциации, мелкобуржуазная сущность крестьянского хозяйства Наумову, как и большинству народников, не была понятна. Отсюда типы крестьян у Наумова не отличаются разнообразием. Для Наумова достаточно указать на бедность крестьян, их страдания от кулацкой эксплуатации и произвола властей, сложный мир крестьянского миросозерцания и психологии его не интересует. Представление об однородности крестьянской массы перед лицом кулачества тоже соответствовало народническим утверждениям о деревне.
Создавая образы крестьян-протестантов, Наумов впадал в явную идеализацию. Социальная природа их протеста, их органическая связь с крестьянским миром Наумовым показаны неубедительно. Они так же в значительной мере противопоставлены крестьянской массе, как и их антагонисты — кулаки. В противопоставлении крестьянских протестантов пассивности остальной крестьянской массы Наумов субъективно выражал народнические представления о роли личности и масс в общественном движении,
{382}
хотя объективно это свидетельствовало о глубоком расслоении деревни, об отсталости и пассивности большинства крестьян.
Таковы существеннейшие идейные недостатки крестьянских очерков Наумова 70-х годов, являвшиеся отражением его народнических представлений о деревне того периода. В художественном отношении произведения Наумова также воплотили в себе ряд черт народнической беллетристики. Достоинством этих произведений были четкость, простота, ясность очерчиваемых картин и образов, общедоступность не только в речи, но и в общем построении. Соответствие произведений реальной правде действительности являлось творческим принципом, и в этом читатель видел известное и несомненное достоинство: произведения приобретали значение непреложных свидетельств истинности описанного. Однако эта же прикрепленность к факту лишала многие из произведений беллетристов-народников обобщающей силы. Наумов иногда нарочито подчеркивает фактичность своих очерков и рассказов: ‘истинное происшествие’, ‘картина с натуры’, ‘из записок невольного туриста’, ‘из старой записной тетради’ и т. п.
Вместе с тем в этих произведениях, отразивших в какой-то мере ошибочность народнических представлений о деревне, неизбежно сказалось и недостаточное знание совершенно новых явлений русской действительности. Простота наумовских рассказов порой переходит в наивность и некоторый примитивизм, носит иногда плакатный характер. Еще Плеханов отмечал, что изображаемые Наумовым кулаки и мироеды охотно ‘разоблачают’ себя, откровенно заявляют о своей грабительской природе. Так, например, Прохор Игнатьевич из рассказа ‘Деревенский торгаш’, надув крестьянина на продаже шляпы, тут же открыто глумится над своим покупателем: ‘Вот и учись оболванивать-то!.. шляпа-то всего сорок копеек стоит, а ты семь гривен дал: э-эх, наземный дворянин!..‘ (I, 60). Поведение ловкого торговца, столь откровенничающего с обманутой жертвой, изображено явно с уклонением от жизненной правды в угоду непременного ‘разъяснения’ читателю всех надувательских приемов торгаша. Плеханов же справедливо отмечал и наивную безыскусственность построений рассказов, в которых преобладал диалог, ‘вопросы’ рассказчика и ‘ответы’ изображаемого лица. Преобладающая роль диалога в произведениях отмечена самим Наумовым тем, что ряд своих произведений он именует ‘сценами’: ‘предпраздничные сцены’, ‘ярмарочные сцены’, часто просто ‘сцены’, ‘сцены из жизни таежного люда’ и др.
Не раз прибегает Наумов и к характерному для народнической, особенно очерковой, литературы приему ведения рассказа от лица самих изображаемых героев. Речь персонажей произведений Наумова свидетельствует о большом знании писателем народной речи, характера народного мышления. Наумов умеет порой достигать в выражениях меткости афоризмов и пословиц (‘живой мертвому не товарищ’, ‘живут, хлеб жуют, да еще припасать велят’, ‘у мужика-то аршин супротив купеческого вдвое длинней’, ‘у старого козла и рог крепок’, ‘и гага на кулика поахает — пуху мало, да нос востер’, ‘брюхо-то заставит по чужой пикуле плясать’, ‘правду-то, што масло, в воде ты его не утопишь’ и т. д.). Особенной яркостью и резкостью отличается речь обличителей кулацкой неправды, произвола местных властей.
Но если речь крестьян в целом богата подлинно народными выражениями, оборотами, воспроизведением даже особенностей произношения, то речь отдельных крестьян мало дифференцирована, ибо не выражает индивидуальных особенностей того или другого героя. Если мы вспомним, как однородно воспринимается Наумовым крестьянская масса, то увидим, что художественная особенность речи рассказов Наумова связана с общим представлением
{383}
его о деревне. Характерно для Наумова и сочетание в его очерках и рассказах беллетристического показа с публицистическим рассуждением. Присутствие авторского ‘я’, его сочувствие и антипатия, его отношение к изображаемому всегда ясны читателю.
Таковы главнейшие черты крестьянских очерков Наумова 70-х годов, обеспечившие писателю заслуженную популярность и высокую оценку его деятельности современниками.
В эту пору Наумовым создаются такие значительные в идейном и художественном отношении произведения, как ‘Яшник’ (1879), ‘Паутина’ (1880), ‘Горная идиллия’ (1880), ‘Святое озеро’ (1881), ‘Нефедовский починок’ (1882), и другие. В эти же годы выходят два отдельных сборника рассказов Наумова — ‘В тихом омуте’ (1881) и ‘В забытом краю’ (1882). Всё это говорит о большой творческой активности писателя в период 1879—1883 годов (до отъезда в Сибирь в 1884 году). Сниженная оценка творчества Наумова указанного периода основана на весьма прямолинейном сближении творчества Наумова с социальной эволюцией народничества в целом. Действительно, в этот период Наумов близко соприкасается с деятельностью либерального народничества (участие в ‘Русском богатстве’ и ‘Устоях’), идейная эволюция народничества наложила известный отпечаток на характеристику социальных явлений, отображенных в произведениях Наумова этой поры. Но в то же время эти произведения содержат огромный фактический материал наблюдений писателя. Глубокий демократизм Наумова, сочувствие положению трудящегося человека обусловили значительную ценность зарисованных им картин и образов.
В крестьянских очерках конца 70-х и начала 80-х годов Наумов смог существенно дополнить картину своих прежних произведений. Так, в произведениях начала 70-х годов Наумов не задавался целью показать разобщенность деревни, отсутствие солидарности между общинниками. В рассказе ‘Яшник’, напечатанном в радикально-демократической газете ‘Русская правда’ (1879),1 писатель рисует яркую сцену всеобщего деревенского равнодушия к бедственному положению крестьянина-бедняка Бровкина (по прозвищу Яшник). Наумов до конца творческого пути не перестает обличать власть кулака в деревне, бесчестные способы его наживы, его бесчеловечное отношение к труженикам деревни. Писатель создает новые образы обличителей этих деревенских властителей. Характерной особенностью этих обличений является то, что они приобрели более моралистический оттенок, зло сейчас обличается более в моральном, чем социальном плане. Сами обличители сейчас изображаются чаще в виде искателей нравственной правды, некиих подвижников идеи, окрашенной в религиозные тона. Таков Осип Дегтярев в рассказе ‘Умалишенный’ (1879), таков и Анисим Матвеевич Корольков в рассказе ‘Зажора’ (1881). Но, несмотря на моралистический характер обличений, природа социального зла в этих обличениях выступает с достаточной очевидностью. Положительное значение образов самих обличителей несомненно. ‘Эти люди, — пишет Наумов, — воплощение гласности, задушенной в народе бюрократическим произволом’ (II, 266). Сами обличения, высказанные устами людей из народа, передаются писателем с большой смелостью, речь обличителей полна живой образности, острой игры слов. Когда убийца-кулак набрасывается на Осипа Дегтярева со словами: ‘Что ты мелешь-то, — пустая голова твоя?..‘, тот находчиво отвечает: ‘Да вот грехи-то ваши и перемалываю, Моисей Сильверстыч,
{384}
хочу из них крупки надрать, штоб господа чиновники кашку сварили да расхлебывали!..‘ (I, 296). О волостном голове он с иронией говорит: ‘Ведь только, брат, на гнилой воде пузыри-то всплывают, а на проточной-то ты их не увидишь’ (I, 289). В рассказе ‘Зажора’ Наумов сумел убедительно показать консерватизм рядового крестьянина, его терпение, примиренность с существующим положением. Крестьянин Максим Арефьевич, осуждая поведение Анисима Королькова, говорит: ‘Мужичье дело, батюшка, одно знать: паши, сей, блюди хозяйство, соблюдай — чего с тебя начальство требует и не вникайся, ни боже мой!..‘ (II, 259). Симпатии Наумова целиком на стороне тех, которые ‘вникаются’.
Вместе с тем преобладание этического подхода при осуждении действительности, вера в слово вместо дела (ибо действительные пути избавления от зла не были ясны Наумову) обусловили то, что в среде кулаков писатель находит таких, которые выступают с осуждением своего поведения и с отказом от своей эксплуататорской деятельности. Так появляется тип кающегося кулака (‘Кающийся’, 1880). Однако Наумов и в это время не перестал обличать приемы кулацкой наживы, обмана (‘Куда ни кинь — всё клин’, ‘Святое озеро’, ‘Горная идиллия’ и др.).
Несомненной заслугой Наумова является то, что он наряду с изображением крестьянской жизни одним из первых обратился к показу жизни и быта рабочих масс на материале главным образом сибирских золотых приисков. Еще в 1873 году Наумов печатает на страницах ‘Отечественных записок’ рассказ ‘Еж’, в котором с документальной точностью воспроизвел картину бесчеловечных условий труда и систему ограбления рабочих золотопромышленниками. Рассказ по своему построению характерен, как и многие другие его очерки и рассказы, сочетанием публицистики с художественными сценами, как бы наглядно представляющими то, что в первой части рассказа говорилось языком цифр и логических заключений. ‘Нигде так не развита система закабаления рабочего, — говорится в рассказе, — как на приисках, где за весь свой летний тяжкий труд работник выносит в очистку лишь несколько рублей, а нередко и копеек’ (I, 257). Но писатель рисует не только тяжелую долю рабочих и ограбление их хозяевами и приказчиками приисков, Наумов подметил и проявление социального протеста эксплуатируемых и обманываемых рабочих. Представленный в рассказе образ рабочего Данила Филипповича Карпова, прозванного ‘Ежом’ за свое непокорство и непокладистость перед хозяевами, является одним из ранних в литературе образов рабочего-вожака, инициатора протеста еще разъединенных и нерешительных в своих действиях рабочих. Хотя организованный Ежом протест против надувательства рабочих при расчете и закончился обманом и расправой над протестантами, сочувствие масс, как и читателя, остается явно на стороне посаженного в острог Данила Филипповича. Рассказ этот также отличается фактической достоверностью. В хронике рабочего движения в России периода 1861—1884 годов зарегистрированы многократные выступления рабочих на сибирских золотых приисках.1 Об этом же рассказывается и в известном историческом труде И. В. Семевского ‘Рабочие на сибирских золотых приисках’.
В рассказе ‘Паутина’ Наумов рисует картину уродливого и дикого разгула рабочих, только что выбравшихся с приисков и спускающих заработанные деньги в первой же деревне на пути их следования с работы. Было бы
{385}
неверно в сценах разгула видеть какую-то идеализацию быта рабочих, их материального достатка или проявление какой-то ‘широты натуры’ русского человека вообще, как иногда толковала рассказ критика. Весь этот безобразный и бесшабашный разгул является лишь оборотной стороной тяжелой, беспросветной жизни, которую вели эти труженики в течение приискового сезона. Упомянутый выше историк о подобных явлениях рабочей ‘гульбы’ писал: ‘… рабочие после невольного воздержания на приисках, имея в руках деньги, заработанные тяжелым трудом, подвергаются пьянству, разгулу, картежной игре и обману со стороны недобросовестных людей, проматывают иногда в один-два дня, заработок целого лета, а часто и последнюю одежду и затем принуждены бывают принимать вновь невыгодные предложения о новом найме со стороны золотопромышленников…‘.1 Бытописатель народной жизни в своих произведениях запечатлел то, что позднее с документальной достоверностью записал историк. Изображаемые Наумовым рабочие, конечно, еще поражают крайне низким уровнем своего сознания, но уже и в их среде зарождаются представления о бессмысленности своего бытия, о необходимости как-то изменить его. Рабочий Василий Долгополов в раздумии вопрошает: ‘Теперича взять меня к примеру: што я? Бобыль, ни кола, ни двора, ну, какая моя жисть? Год каторги, да день просвета, ты робишь, робишь, жисть кладешь, и все ты нищий, а другой за твое здоровье, сложа руки, в прохладе живет. Нешто так должон жить человек, а?’ (II, 116). Фигуры торговцев, обирающих рабочих, кабатчиков, содержателей притонов, в крепкую паутину которых попадают приисковые рабочие, также ярко представлены в рассказе.
Важной темой произведений Наумова на всем протяжении его творчества является обличение произвола царских чиновников, их продажности, их спаянности с эксплуататорами рабочих и крестьянских масс. Наумов, занимаясь по долгу службы крестьянскими и приисковыми делами, достаточно насмотрелся на бюрократические порядки Сибири и ярко показал их во многих произведениях. Специально этой теме посвящены такие рассказы, как ‘Гонимые’ (1882) и более поздние ‘Астафыч’, ‘Эскизы без теней’, ‘Святотатец’ и др.
Особенно ярко этот произвол чиновничества показан на картинах быта инородцев Сибири. В рассказе ‘Горная идиллия’ Наумов рисует ограбление теленгутов и