А. И. Розанов
Николай Гаврилович Чернышевский
Ум. 17-го октября 1889 г.
А. И. РОЗАНОВ
НИКОЛАЙ ГАВРИЛОВИЧ ЧЕРНЫШЕВСКИЙ
Николай Гаврилович Чернышевский, Розанов Александр Иванович, Год: 1881
Время на прочтение: 5 минут(ы)
H. T. Чернышевский в воспоминаниях современников
М., ‘Художественная литература’, 1982.
Серия литературных мемуаров.
Внезапная кончина в г. Саратове известного писателя, публициста, экономиста и переводчика Н. Г. Чернышевского — вызвала в печати некрологи и воспоминания о нем. В архиве ‘Русской Старины’ находится рассказ из первой юности этого писателя, принадлежащий его товарищу по воспитанию в саратовской семинарии, ныне благочинному в Мариинской колонии, саратовской епархии,— о. Александру Ивановичу Розанову.
Приводим этот рассказ, как материал, не лишенный интереса для биографии покойного Ы. Г. Чернышевского. Ред.
Николай Гаврилович Чернышевский — сын саратовского протоиерея, градского благочинного и члена консистории Гавриила Ивановича Чернышевского, человека весьма умного, доброго и всеми любимого. Мало встречается в жизни людей, которые пользовались бы таким всеобщим уважением, как отец Николая Гавриловича. Мать Николая Гавриловича была родною теткою известного уважаемого писателя и ученого А. Н. Пыпина, поэтому Чернышевский и А. Н. Пыпин двоюродные братья.
Николай Гаврилович родился в 1828 году и был единственным сыном у своих родителей1. До 14-летнего возраста его готовили учителя гимназии и семинарии, в 1842 году, 14 лет, он поступил в семинарию, в том же году и в этот же класс поступил и я. Таким образом Николай Гаврилович сделался моим товарищем по семинарии.
В это время он был несколько более среднего росту, с необыкновенно нежным, женственным лицом, волоса светло-желтые, но волнистые, мягкие и красивые, голос его был тихий, речь приятная, вообще это был юноша, как самая скромная, симпатичная и невольно располагающая к себе девушка. К его несчастию, он был крайне близорук: книгу или тетрадь он держал всегда у самых глаз, а писал всегда наклонившись к самому столу.
Научные сведения его были необыкновенно велики: он знал языки латинский, греческий, еврейский, французский, немецкий, польский и английский2. Начитанность была необыкновенная. Между нашими преподавателями был некто Гавриил Степанович Воскресенский, здравствующий, кажется, и теперь еще (1880 г.). Это был человек жестокий до зверства, но как преподаватель — лучший в семинарии3. Как знатоку своего дела, ему кличку дали: Зодка. Иначе его, конечно, за глаза никто не звал, как Зодка. Заговорит, бывало, о чем-нибудь Гавриил Степанович и спросит: не читал ли кто-нибудь об этом?— все или молчат, или ответят, что не читали. ‘Ну, а вы, Чернышевский, читали?’ — спросит он. В то время как Воскресенский говорил и спрашивал, Чернышевский, по обыкновению, писал что-нибудь. Во время класса, при наставниках, он всегда делал выписки из лексиконов, это было его обыкновенное и непременное занятие. Пишет Чернышевский, учитель спросит его и не повторяет вопроса, тот встает и начинает: ‘Германский писатель NN говорит об этом… французский… английский’… Слушаешь, бывало, и не можешь понять: откуда человек набрал столько сведений! И так всегда: коль скоро о чем-нибудь не знает никто, то и берутся за Чернышевского, а тот знает уже непременно. Многосторонностию знаний и обширностию сведений по Священному писанию, всеобщей гражданской истории, логике, психологии, литературе, истории, философии и пр. он поражал всех нас. Наставники наши считали удовольствием поговорить с ним, как с человеком, вполне уже развитым.
Воскресенский преподавал, между прочим, Священное писание и латинский язык. В классе латинского языка он доходил, положительно, до бешенства: тут он кричал, метался, ругался и бил чем ни попало и где ни попало. Библии и лексиконы он избивал о головы учеников в лохмотья4. Изобьет лексикон, схватит в кулак листа три и начнет бить в рыло: ‘На, жри, жри, пес, жри, пес!’ Поэтому пред латинским классом мы все дрожали. В этом состоянии единственным и неутомимым помощником, по крайней мере для половины класса учеников, был Николай Гаврилович. Классы разделялись на дообеденные и послеобеденные. Латинский язык был после обеда. Николай Гаврилович приходил в класс раньше нарочито, чем было то нужно, и с товарищами занимался переводом. Подойдет группа человек в 5—10, он переведет трудные места и объяснит, только что отойдет эта — подходит другая, там третья и т. д., а там: то из одного угла кричат: ‘Чернышевский! Почему здесь стоит supinum?’ {Грамматический термин в латинском языке.} или что-нибудь в этом роде, то из другого: ‘Какое значение дать здесь слову?’… И не было случая, чтобы Чернышевский выразил, хоть бы полусловом, свое неудовольствие, что ему надоели, хотя надоесть было кому: в классе было более 100 человек, и половина класса, наверное, обращалась к его помощи.
Классные комнаты у нас по зимам не топились, оконные рамы были одни, двери разбиты,— и холод в классе невыносимый. Единственным средством отогреться было повозиться, побороться, подраться в кулачки. Комнаты были огромные, народу пропасть, все возятся,— а Чернышевский засядет в угол, смотрит и улыбается. Вытащат и его — начнет и он бороться. Нередко случалось, что когда он уставал, то борцы возьмут его на руки и с почетом отнесут его опять на свое место. При наставниках же он всегда садился первым за передней партой.
Курсы в семинариях были двухгодичные. Н. Г. Чернышевский пробыл один курс в низшем отделении — два года, один год в среднем отделении, вышел из семинарии и поступил в университет. В семинарии был он всего три года.
Раза три или четыре он присылал из Петербурга письма всем бывшим своим товарищам. В одном большом пакете он присылал небольшие записочки каждому особо поименно и непременно скажет каждому какую-нибудь особенность, характеризующую его: одного спросит, много ли выпил водки за последние месяцы, другого — сколько раз Синайский побил, третьему, готовящемуся в университет, укажет на какие-нибудь книги. Несколько писем присылал и общих всему классу. Тут он писал о себе и о том, на что особенно должны обращать внимание готовящиеся в университет или Медико-хирургическую академию. Университетские каникулы начинались раньше, чем в семинариях, поэтому Н. Г. Чернышевский, приезжая на каникулы домой, заставал нас еще в Саратове. На другой же день он приходил в семинарию и дружески целовался со всеми, расспрашивал и рассказывал, как родной брат, и непременно всех, человек по 6—10, водил к себе в дом напоить чаем и побеседовать. Некоторых приглашал он раза по три и больше.
В то время когда Н. Г. Чернышевский был потом учителем в Саратовской гимназии, в Саратове проживал Н. И. Костомаров. Чернышевский был с ним в самых дружественных отношениях. А так как достоуважаемый всей Россией историк Н. И. Костомаров слыл в нашем Саратове, бог весть чего ради, за человека крайних политических убеждений, то дружба с ним много повредила H. Г. Чернышевскому в глазах гимназического начальства.
В то время как Н. Г. Чернышевский был учителем гимназии в Саратове, его матушка скончалась.
По отъезде в Петербург отец Николая Гаврилович остался один и вскоре переведен был от приходской свое церкви (Сергиевской) на место кафедрального протоиерея.
В одном доме однажды за многолюдным обедом ре’ тор семинарии спросил достопочтенного о. Гавриила н весь народ: ‘Правда ли, отец протоиерей, что Николай Гаврилович посажен в крепость и приговорен уже к казни?’ Гавриил Иванович едва мог проговорить ‘не знаю’, но тотчас же уехал домой и на другой день — помер, Гавриил Иванович был мужчина полный и умер от удара. Николай Гаврилович был в это время действительно арестован5.
Говоря о Н. Г. Чернышевском, мне нет дела ни до его личных политических убеждений, ни до ‘глубокого внутреннего убеждения’ сената (1864 г.) и ни до чьего бы то ни было убеждения.
Я говорю о Николае Гавриловиче, только как о товарище моей юности, и говорю, что это был умный, кроткий, добрый, любящий и всеми любимый товарищ.
Александр Иванович Розанов (1827—1895) в 1842—1845 гг. был одноклассником Чернышевского по семинарии. ‘…Для будущего биографа,— писал А. Н. Пыпин,— будут очень ценны эти теплые строки, в которых передаются впечатления старого школьного товарищества, в их тогдашней юношеской окраске’ (А. Н. Пыпин. Николай Гаврилович Чернышевский. 1828—1889. Заметка.— PC, 1889, No 12, с. 830).
Отрывки из воспоминаний Розанова печатались в ноябре 1889 г. в ‘Саратовском листке’ (No 234) и ‘Астраханском листке’ (No 245). Наиболее полный текст впервые представлен в PC, 1889, No 11, с. 499—502 с датой: 1881 г. Этот текст и перепечатывается в настоящем издании.
1 См. примеч. 1 на с. 477 наст. изд.
2 Польский и английский языки Чернышевский изучил в студенческие годы.
3 ‘…Умеет только ругаться, а толку от него ничего нет. По-латине переводят курам на смех, и того же ругает, кто так, как должно, переводит. Утешаюсь тем, что лучших взять негде’,— писал в, 1844 г. Чернышевский Раеву (ПСС, XIV, с. 7).
4 Далее в ‘Саратовском листке’: ‘Некто Молдавский от побоев по голове Библией несколько месяцев пролежал в больнице’. Н. Ф. Молдавский учился в одном классе с Чернышевским и Розановым (ГАСО).
5 А. Н. Пыпин сделал следующую поправку к этому месту: ‘Смерть отца не была следствием ареста Н. Г., отец его умер осенью 1861 года, а арест был в июле 1862 года, но могло быть, что в первом из этих годов доходили до Саратова какие-нибудь нелепые слухи’,