А. И. Богдановичъ
Никитенко какъ представитель обывательской философіи приспособляемости.
Никитенко какъ представитель обывательской философіи приспособляемости.
Никитенко как представитель обывательской философии приспособляемости, Богданович Ангел Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Въ август исполнилось двадцать лтъ со дня смерти Александра Васильевича Никитенки, имя котораго если и извстно современному читателю, то лишь какъ автора единственной въ своемъ род книги — ‘Дневника’, озаглавленнаго авторомъ такъ: ‘Моя повсть о самомъ себ и о томъ, чему свидтель въ жизни былъ’. При жизни, однако, онъ пользовался почтенной и вполн заслуженной извстностью, какъ хорошій профессоръ, добросовстной критикъ, академикъ и администраторъ. Но вс эти, такъ сказать, оффиціальныя стороны его дятельности пошли на смарку, натерлись и забылись посл появленія въ 80-хъ годахъ {Въ ‘Русск. Старин’, а затмъ отдльнымъ изданіемъ. Дале везд цитируется это трехтомное изданіе.} его ‘Дневника’, въ которомъ Никитенко выступаетъ въ роли несравненнаго лтописца своего времени. Въ немъ изумленному обществу явился новый человкъ. Сбросивъ вицъ-мундиръ и отложивъ въ сторону всякое мірское попеченіе, Никитенко перерождается и такъ основательно, какъ только можетъ русскій обыватель, который при исполненіи обязанностей — одно, а затмъ, ‘вымывъ руки’, становится прямою противоположностью именно этимъ обязанностямъ.
Разсматриваемый и оцниваемый съ этой точки зрнія, Никитенко представляетъ характернйшій образецъ обывательской приспособляемости. Бюрократъ до мозга костей, цензоръ, выслужившій въ цензур полный пенсіонъ, и консерваторъ чистой крови, онъ въ тиши кабинета написалъ удивительную книгу, ужаснйшій доносъ потомству на бюрократію, цензуру и консерватизмъ. Родился онъ въ царствованіе Александра I, пережилъ всю николаевскую эпоху, шестидесятые годы и умеръ въ конц 70-хъ. Кажется, довольно смнъ и направленій, и настроеній. Кажется, могъ человкъ хоть разъ высказаться, открыто стать ‘ошуйю’ или ‘одесную’, могъ, что называется, прорваться. Съ нимъ этого не случилось, онъ ко всему примнялся легко и свободно, съ поразительной гибкостью и даже не безъ своеобразнаго изящества. По крайней мр, читая его ‘Дневникъ’, эту глубокомысленную и остроумную характеристику его времени и современниковъ — и какихъ современниковъ! — читатель ни разу не испытываетъ чувства жгучей боли или стыда за автора, скоре, напротивъ — восхищается неуловимой дипломатіей и ловкостью, съ которою Никитенко, проскользнувъ между Сциллой и Харибдой, достигаетъ чина тайнаго совтника, званія академика и многихъ другихъ благъ и успокаивается на лаврахъ, правда дешевыхъ, но все же лаврахъ. ‘Я не принадлежу никакой партіи’, замчаетъ Никитенко по поводу академическихъ раздоровъ, гд боролись ‘нмцы’ и ‘русскіе’. ‘Я прежде всего принадлежу моему убжденію, и только’, гордо заявляетъ онъ въ другомъ мст. И вс партіи ухаживали за нимъ и считали его въ своихъ рядахъ. Быть вн партій значитъ служить самому себ — и только, и въ этомъ искусств Никитенко не знаетъ соперниковъ.
Удивительна выдержка, съ которою онъ ведетъ свою лтопись, систематически, ежедневно, съ глазу на глазъ съ самимъ собой изливая накопившіяся въ немъ горечь и желчь неудовольствія и раздраженія противъ тхъ, предъ кмъ приходилось ему сгибаться, кому служить, чьи молча выносить обиды, глупости и капризы. Его ‘Дневникъ’, это — кладезь приспособляемости и мудрой житейской опытности. Онъ въ равной мр ладитъ съ Клейнмихелемъ, Уваровымъ и Ростовцевымъ, и отъ каждаго пріемлетъ малую толику. Онъ не скрываетъ, что это ему доставалось не дешево. Онъ вчно заваленъ кучею длъ, служить въ десяти разныхъ учрежденіяхъ, пишетъ десятки докладныхъ записокъ, сознавая ясно все ничтожество этихъ занятій, все ихъ безплодіе и ненужность. Эта работа уподобляетъ его ‘каторжнику’, какъ онъ съ горечью жалуется неоднократно. Въ то же время его влечетъ совсмъ въ иную сторону. ‘У всякаго общественнаго дятеля, — пишетъ онъ, — свои элементы силы, посредствомъ которыхъ онъ достигаетъ желаемыхъ результатовъ. Элементами моей силы я считаю: мысль и слово, а не эрудицію. Мое естественное влеченіе обратить каедру въ трибуну’ (Т. I, 418). А между тмъ, этотъ ‘трибунъ’ — цензоръ. Трудно придумать боле роковое ‘стеченіе обстоятельствъ’.
Его выручаетъ дневникъ, на страницахъ котораго его огорченная душа ищетъ утшенія и примиренія съ идеалами. Ибо и послдніе ему далеко не чужды. Онъ никогда не забываетъ ихъ, они неустанно грызутъ его сердце и волнуютъ его умъ. Только ихъ онъ держитъ про себя, не давая имъ проявиться въ дйствіи. Какъ русскій обыватель, онъ вчно пребываетъ въ надежд славы и добра, что и способствуетъ ему выносить всяческія казни безтрепетно и безропотно. Никитенко вовсе не лицемръ, не Тартюфъ или іезуитъ. Въ немъ много благожелательности, природнаго добродушія и тонкаго юмора, позволяющаго человку и въ самомъ ужас подмчать смшное и тмъ смягчающаго его. Съ первой и до послдней страницы его ‘Дневникъ’ ни разу не вызываетъ негодованія, брезгливости или отвращенія, хотя авторъ никогда не рисуется и ничего, повидимому, не скрываетъ. Предъ вами все время благодушный россіянинъ, милый человкъ и не безъ достоинствъ. Въ немъ есть и благородство, и прямая честь. Вы ни разу не заподозрите его во взяточничеств, напр., хотя его окружали взяточники, взятка носилась въ воздух, а въ ‘Дневник’ то и дло попадаются записи: ‘слышно, такой то (имярекъ) своровалъ столько-то’.
Рзкіе, сильные типы, въ ту или иную сторону, требуютъ особой культуры, которая вырабатывается борьбой. Гд тишь да гладь, тамъ не выживаютъ яркіе характеры, требующіе простора для проявленія своей энергіи. Гд личность связана и вся дятельность сведена, какъ у Никитенки, къ ‘Дневнику’, тамъ и характеры получаютъ особую закругленность, какъ рчные голыши, постоянно омываемые водой, которая исподволь, но неудержимо шлифуетъ вс ихъ неровности, сглаживаетъ шероховатости и полируетъ всхъ подъ одно.
То же случилось и съ Никитенко, который въ самомъ начал выступаетъ предъ нами, какъ личность очень оригинальная, незаурядная, безспорно выдающаяся, хотя и безъ яркой окраски. Сынъ крпостного, безъ всякой поддержки и вншняго руководства онъ выбивается изъ низинъ тогдашняго общества къ свту, поступаетъ въ университетъ и сразу попадаетъ въ кругъ лучшихъ людей своего времени. Что онъ — бывшій крпостной, не препятствуетъ ему въ этомъ кругу, даже придаетъ ему извстный ореолъ въ глазахъ общества, которое служило тогда центромъ прогрессивнаго движенія. Это было наканун роковыхъ декабрьскихъ дней, во время которыхъ Никитенко уцллъ ‘какимъ-то чудомъ’, какъ говоритъ одинъ изъ его оффиціальныхъ біографовъ. Но его спасло знакомство съ Я. И. Ростовцевымъ, которому пришлось сыграть довольно опредленную роль въ этомъ дл, за что онъ и былъ награжденъ флигель-адъютантствомъ и быстро пошелъ вверхъ по лстниц наградъ и отличій. Повидимому, тяжелыя событія этого времени произвели сильное, подавляющее впечатлніе на молодого Никитенко. Въ ‘Дневник’ 26 г. есть уже намеки на будущаго благополучнаго россіянина. Никитенко еще растерянъ, не знаетъ, какъ быть и какъ держаться. Осторожно, но цпко хватается онъ за разныя благопріятныя обстоятельства и полегоньку, потихоньку, но увренной поступью идетъ къ благополучному устроенію своихъ длишекъ. Любопытно и назидательно видть, какъ уже въ студент развивается его будущая способность сходиться со всякими людьми и изъ каждаго извлекать посильную пользу. Въ ‘Дневник’ этого періода нтъ, конечно, ничего, что слишкомъ строгій моралистъ поставилъ бы на счетъ Никитенки въ дурную сторону. Какъ до конца, такъ и въ начал предъ нами умный, тонко понимающій человкъ, кующій свою судьбу, не брезгая никакимъ матеріаломъ, но слишкомъ умный, чтобы подмшивать сюда завдомую гадость ради минутныхъ выгодъ. Вотъ, напр., какъ онъ объясняетъ мотивы дйствій Ростовцева, котораго онъ не въ силахъ ни осудить, ни оправдать. Надо помнить, что это пишется въ глубочайшей тайн, наедин съ самимъ собой, слдовательно, ни хитрить, ни умалчивать нтъ нужды. ‘Поступокъ Ростовцева, во всякомъ случа, заключаетъ въ себ много твердой воли и присутствія духа, чему я самъ былъ свидтелемъ, но онъ, мн кажется, слишкомъ хотлъ показаться благороднымъ, а это въ соединеніи съ тмъ сомнительнымъ положеніемъ, въ коемъ онъ находился, можетъ показаться многимъ только хитрой стратегемой, посредствомъ которой онъ хотлъ въ одно время и выпутаться изъ бды, и явиться человкомъ доблестнымъ. Весьма естественно, что и государь такъ думаетъ. Это мнніе могло быть сильно подкрплено еще тмъ, что Ростовцевъ объявилъ заговорщикамъ о разговор своемъ съ государемъ наканун бунта и даже далъ имъ копію съ письма своего къ нему, что объявили сами заговорщики при допросахъ. Сей поступокъ могъ быть сдланъ и съ хорошимъ намреніемъ, то-есть, чтобы остановить заговорщиковъ, показавъ имъ, что правительству уже извстны ихъ замыслы, и оно, слдовательно, готово принять мры. Но, съ другой стороны, это могло быть и простои несостоятельностью, которая являлась какъ бы неизбжнымъ послдствіемъ первыхъ его связей съ княземъ Оболенскимъ и Рылевымъ, то-есть, онъ хотлъ показать, что онъ дйствуетъ не какъ предатель. Но для сего уже было достаточно того, что онъ не назвалъ заговорщиковъ предъ государемъ, а предоставилъ имъ самимъ объявиться или скрыться. Но въ такихъ обстоятельствахъ, въ какихъ находился Ростовцевъ, трудно не сдлать ошибки’ (т. I, стр. 207—208).
Нельзя отказать въ тонкости этому сужденію, особенно, если вспомнимъ, что нашему мудрецу только 28 года. Ужъ если наедин съ самимъ собой онъ такъ остороженъ, можно представить, какъ тонко поведетъ онъ свою политику въ жизни, ‘въ такихъ трудныхъ обстоятельствахъ’, въ какихъ находился Никитенко, бдный студентъ, безъ средствъ, безъ особо выдающихся талантовъ и той нравственной силы, которая въ сознаніи своей мощи, въ сознаніи, хотя бы и смутномъ на первыхъ порахъ, ищетъ и находитъ для себя опору in rebus adversis (въ трудную минуту жизни). Никитенко ищетъ опоры во вн, сближаясь съ литераторами въ род Булгарина и Греча, въ канцеляріи попечителя, къ которому проникаетъ черезъ Языкова, и т. д. И не думайте, что это окупается какими-либо нравственными жертвами, компромиссами съ совстью. Ничего подобнаго. Онъ скользитъ между подводными камнями моря житейскаго съ инстинктомъ, который не оставитъ его никогда и впослдствіи, когда ему придется сочинять уставъ о цензур и засдать во всякихъ коммиссіяхъ.
Въ этомъ инстинкт мы видимъ опять черту, крайне характерную для Никитенки. Именно люди этого типа выступаютъ всегда самыми ярыми противниками компромиссовъ и защитниками убжденій. Нигд не приходится слышать столько рчей на эти темы и такихъ горячихъ споровъ, возбуждающихъ въ противникахъ ненависть, чуть не ‘до кроваваго мщенія’, по выраженію Достоевскаго (‘Бсы’), какъ въ нашемъ, русскомъ, обществ. И въ то же время нигд не встрчается столько покладистыхъ натуръ, какъ у насъ, натуръ въ род Никитенки. И было бы несправедливо ставить имъ это въ укоръ и осужденіе. Убжденія не вычитываются изъ книгъ и не получаются готовыми изъ рукъ учителя. Ихъ вырабатываетъ только жизнь, а разъ она требуетъ прежде всего приспособленности, чтобы только существовать могъ человкъ, то у послдняго, помимо его воли и желанія, и слагается особая философія безсознательной приспособляемости. Въ спорахъ, въ одну изъ тхъ минутъ, когда душа паритъ въ надзвздныхъ высотахъ, иной и возмнитъ себя героемъ, даже ‘трибуномъ’, но когда ‘стеченіе обстоятельствъ’ совлекаетъ его на землю, нашъ трибунъ поступаетъ la Никитенко.
Весь ‘Дневникъ’ его за 27, 28, 29, 30, 31 и 32 года переполненъ любопытными фактами изъ дятельности тогдашней цензуры. Напр., въ октябр 1827 г. онъ заноситъ въ ‘Дневникъ’: ‘Сочиненіе мое о политической экономіи (диссертація) во многихъ мстахъ урзано цензурою. Между прочимъ, въ одномъ мст у меня сказано: ‘Адамъ Смитъ, полагая свободу промышленности краеугольнымъ камнемъ обогащенія народовъ’ и прочее… Слово ‘краеугольный’ вычеркнуто потому, какъ глубокомысленно замчаетъ цензоръ, что краеугольный камень есть Христосъ, слдовательно, сего эпитета нельзя ни къ чему другому прилагать’ (стр. 239, т. I). Или еще, 4 апрля 1833 г.: ‘Было время, что нельзя было говорить объ удобреніи земли, не сославшись на тексты изъ св. писанія. Тогда Магницкіе и Руничи требовали, чтобы философія преподавалась по программ, сочиненной въ министерств народнаго просвщенія, чтобы, преподавая логику, старались бы въ то же время уврить слушателей, что законы разума не существуютъ, а преподавая исторію, говорили бы, что Греція и Римъ вовсе не были республиками, а такъ чмъ-то похожимъ на государство съ неограниченною властью, въ род турецкой или монгольской. Могла ли наука приносить плоды, будучи такъ извращаема? А теперь? О, теперь совсмъ другое дло! Теперь требуютъ, чтобы литература процвтала, но никто бы ничего не писалъ ни въ проз, ни въ стихахъ, требуютъ, чтобы учили какъ можно лучше, но чтобы учащіе не размышляли, потому что учащіе — что такое? Офицеры, которые сурово управляются съ истиной и заставляютъ ее вертться во вс стороны передъ своими слушателями. Требуютъ отъ юношества, чтобы оно училось много и, при томъ не механически, но чтобы оно не читало книгъ и никакъ не смло думать, что для государства полезне, если его граждане будутъ имть свтлую голову, вмсто свтлыхъ пуговицъ’ (стр. 319, т. 1). А 16 числа того же мсяца Никитенко длается цензоромъ, замчая по этому поводу въ дневник: ‘Я длаю опасный шагъ. Сегодня министръ очень долго говорилъ со мною о дух, въ какомъ я долженъ дйствовать. Онъ произвелъ на меня впечатлніе человка государственнаго и просвщеннаго (рчь идетъ объ Уваров). ‘Дйствуйте, — между прочимъ, сказалъ онъ мн, — по систем, которую вы должны постигнуть не изъ одного цензурнаго устава, но изъ самыхъ обстоятельствъ и хода вещей. Но при томъ дйствуйте такъ, чтобы публика не имла повода заключить, будто правительство угнетаетъ просвщеніе’ (стр. 313—314, т. I). И Никитенко ‘дйствуетъ’ безъ колебаній, безъ ‘думы роковой’, словно ему только вицъ-мундиръ перемнить пришлось. Впрочемъ, и мнять не надо было, потому что въ то время цензурное вдомство было подчинено министерству народнаго просвщенія, въ которомъ Никитенко служилъ профессоромъ словесности петербургскаго университета.
Съ этого времени и до 1862 года Никитенко безсмнно цензируетъ днемъ, а ночью, въ тиши кабинета, изливаетъ душу. ‘Цензоръ считается естественнымъ врагомъ писателя, — меланхолически заноситъ онъ 8-го января 1834 г. и со вздохомъ заканчиваетъ, — въ сущности это и не ошибка’ (стр. 816). Это не мшаетъ ему съ горечью жаловаться на Пушкина, поэму котораго ‘Анджело’ онъ окарналъ по приказанію министра, имвшаго зубъ противъ поэта. Пушкинъ ‘взбсился’, а Никитенко пренаивно оправдывается: ‘Напрасно Александръ Сергевичъ на меня сердится. Я долженъ исполнять свою обязанность, а въ настоящемъ случа ему причинилъ непріятность (какъ нжно!) не я, а самъ министръ’. И долго не можетъ Никитенко проститъ Пушкину его гнва. Въ отзывахъ о великомъ поэт постоянно слышится нотка горечи несправедливо обиженнаго человка. ‘Съ Пушкинымъ слишкомъ тяжело имть дло’, замчаетъ онъ вскользь.
Почти 30 лтъ несетъ Никитенко свой цензорскій крестъ, твердо и неуклонно исполняя обязанности, и только въ ‘Дневник’ отмчаетъ тернія, въ вид удивительныхъ казусовъ по цензур, то и дло заносимыхъ имъ въ лтопись. Такъ, напр. ему дважды пришлось посидть на гауптвахт за цензурные огрхи. Въ первый разъ по слдующему курьезному случаю. Въ ‘Библіотек для чтенія’, которую онъ цензировалъ, были напечатаны стихи Виктора Гюго:
КРАСАВИЦ.
Когда-бъ я былъ царемъ всему земному міру,
Волшебница! тогда-бъ повергъ я предъ тобой
Все, все, что власть даетъ народному кумиру.
Державу, скипетръ, тронъ, корону и порфиру,
За взглядъ, за взглядъ единый твой!
И еслибъ богомъ былъ — селеньями святыми
Клянусь — я отдалъ бы прохладу райскихъ струй,
И сонмы ангеловъ съ ихъ пснями живыми,
Гармонію міровъ и власть мою надъ ними
За твой единый поцлуй!
‘Боле двухъ недль прошло, какъ эти стихи были напечатаны, меня не тревожили. Но вотъ, дня за два до моего ареста, Сенковскій нарочно пріхалъ увдомить меня, что эти стихи привели въ волненіе монаховъ, и что митрополитъ собирается принести на меня жалобу. Я приготовился вынести бурю’. Дйствительно: приказано цензора, пропустившаго стихи, посадить на 8 дней на гауптвахту.
Другой случай еще боле комиченъ. Въ повсти ‘Гувернантки’ обратили на себя вниманіе Клейнмихеля два мста: ‘Я васъ спрашиваю, чмъ дурна фигура вотъ хоть бы этого фельдъегеря, съ блестящими, совсмъ новыми эксельбантами? Считая себя военнымъ и, что еще лучше, кавалеристомъ, господинъ фельдъегерь иметъ полное право думать, что онъ интересенъ, когда побрякиваетъ шпорами и крутитъ усы, намазанные фиксатуаромъ, котораго розовый запахъ пріятно обдаетъ и его самого, и танцующую съ нимъ даму… Затмъ, прапорщикъ строительнаго отряда путей сообщенія, съ огромными эполетами, высокимъ воротникомъ и еще высшимъ галстукомъ’. По жалоб Клейнмихеля, увидвшаго въ этихъ строкахъ оскорбленіе для фельдъегерьскаго корпуса и вдомства путей сообщенія, Никитенко попалъ на одну ночь на гауптвахту.
Какъ ни комичны эти ‘случаи’ для читателя, но не такъ было для литературы. ‘Былъ у меня Погодинъ, профессоръ московскаго университета. Онъ прізжалъ сюда, между прочимъ, съ жалобою къ министру на московскую цензуру, которая ничего не позволяетъ печатать. Посл моего ареста, она превратилась въ настоящую литературную инквизицію. Погодинъ говоритъ, что въ Москв удивляются здшней свобод печати. Можно себ представить, каково же тамъ!’ (стр. 356—57, т. 1).
Прекрасно понимая все значеніе своей роли, какъ цензора, Никитенко тмъ не мене ни разу не задается вопросомъ, да зачмъ же служить въ цензур ему, профессору, личному секретарю министра и человку вполн обезличенному? ‘Утопаю въ длахъ’, ‘заваленъ длами’, ‘ни минуты собраться съ мыслями’ — постоянно записываетъ Никитенко въ дневник, но цензуры не бросаетъ. Наконецъ, его, что называется, взорвало. Какой-то Машковъ избралъ себ псевдонимъ ‘Кукуреку’, за что министръ сдлалъ Никитенк выговоръ. Никитенко огорчился. ‘Былъ сегодня у князя Волконскаго (начальника цензурнаго комитета), горячо объяснялся съ нимъ и просилъ уволить меня отъ цензуры. Что остается длать въ этомъ званіи честному человку? Цензора теперь хуже квартальныхъ надзирателей. Князь во всемъ согласенъ со мной, но крайне огорченъ моимъ намреніемъ подать въ отставку’, и отставка не подана. ‘На прощаніе мы горячо обнялись’ (стр. 444—5, т. I).
Все-таки Никитенко испытываетъ по временамъ нкій зудъ въ душ. Онъ оправдывается и хватается за особую теорію, придуманную нарочито на случай дйствій ‘примнительно къ подлости’, по выраженію Щедрина. ‘Составленные мною постановленія о публичныхъ лекціяхъ напечатаны уже въ журнал ‘Министерства Народнаго Просвщенія’ и въ другихъ журналахъ. Многіе недовольны, не столько сутью постановленій, сколько появленіемъ ихъ на свтъ, и даже не оставляютъ безъ укора и меня. Но притомъ забываютъ или не хотятъ помнить, что идея закона не моя, а я, призванный осуществить ее, какъ всегда въ такихъ случаяхъ, руководствовался однимъ, а именно: сдлать законъ наимене обременительнымъ, полагая, что если онъ попадетъ въ другія руки, то будетъ хуже для всхъ. Пусть упрекаютъ меня въ самонадянности, но, во всякомъ случа, я дйствовалъ одушевленный благими намреніями и правиломъ: не отказываться ни отъ какого дла, если это общаетъ хотя отрицательную, если не положительную, пользу просвщенію’ (стр. 420, т. I).,
Тотъ же мотивъ звучитъ у него постоянно, когда ему приходится принимать участіе въ длахъ, плохо примиряющихся съ его ‘направленіемъ’, если только это слово примнимо къ людямъ этого типа. Такъ, когда въ 1857 г. былъ образованъ знаменитый ‘негласный комитетъ’ надъ печатью и надъ самой цензурой, Никитенко сначала страшно возмущается. Но вотъ его самого приглашаютъ въ члены комитета, и Никитенко моментально воодушевляется ‘примирительными соображеніями’. ‘Жребій брошенъ, — восклицаетъ торжественно новый Юлій Цезарь отъ цензуры.— Я на новомъ поприщ общественной дятельности. Трудности тутъ будутъ — и трудности значительные. Но нехорошо, нечестно было бы, избгая ихъ, отказываться дйствовать. Много будетъ толковъ. Возможно, что многіе станутъ меня упрекать за то, что я ршился съ моимъ чистымъ именемъ засдать въ трибунал, который признается гасительнымъ, но въ томъ-то и дло, господа, что я хочу парализовать его гасительныя вожделнія’. Впрочемъ, когда ‘гасительныя’ свойства комитета оказались неугасимыми, Никитенко ушелъ. Тми же соображеніями руководствуется Никитенко, принимая на себя порученіи выработать новый цензурный уставъ, стать во глав оффиціальной газеты Валуева, словомъ, принимая всякія порученія, отъ которыхъ его нсколько мутитъ. Въ конц концовъ, получается общее неудовольствіе. Изъ примирительныхъ намреній Никитенки ничего не выходитъ въ комитет, его цензурный уставъ такъ передлывается ‘умлой рукой бюрократа, посдвшаго въ канцелярскихъ бояхъ’, что самъ Никитенко въ уныломъ недоумніи вопрошаетъ: ‘Мой уставъ… Да разв отъ него что осталось?’ Увы, какъ оказывается дальше — осталось, именно вс мры ‘строгости и пресченія’, которыя въ первой редакціи умрялись и уравновшивались ‘правами и вольностями’. Никитенко, такимъ образомъ, только сыгралъ въ руку ‘посдлому бюрократу’, уяснивъ ему первое и внушивъ понятное отвращеніе къ послднему.
Но обыватель никогда не унываетъ и не теряетъ надежды. Въ этомъ его сила и слабость. Безъ надежды онъ бы зачахъ и увялъ, тина жизни засосала бы его окончательно. Благодаря надеждамъ, онъ какъ ни какъ, все же барахтается, и хотя ничего, кром пузырей, не появляется на поверхности, тмъ не мене, онъ снова и снова, съ видомъ все того же Юлія Цезаря, стремящагося за Рубиконъ, восклицаетъ въ конц 1861 года: ‘Итакъ, жребій брошенъ. Я становлюсь редакторомъ этой (‘Сверной Почты’, оффиціальное изданіе Валуева) газеты и, наконецъ, попытаюсь осуществить мою завтную мысль о проведенія въ обществ примирительныхъ началъ’ (стр. 290, т. II). А въ іюн 1862 г., т. е. спустя полгода, Никитенко не безъ юмора философствуетъ: ‘Ну, право же, главный редакторъ оффиціальной газеты сильно смахиваетъ на каторжника. Онъ отвчаетъ за каждую букву, за каждую запятую, которыя поставлены или выпущены. Пока не вышелъ номеръ, онъ въ тревог, вышелъ номеръ — онъ еще въ большей тревог. Тамъ можетъ быть сдлана ошибка, здсь она уже сдлана и поправить ее нельзя. Публика недовольна тмъ, что номеръ не весь по ея вкусу, начальство тмъ, что вы литераторъ, а не чиновникъ. Словомъ, надо имть большой запасъ мужества и еще большій той философіи, которая учитъ многое презирать’ (стр. 338, т. II), — и 30 іюня слагаетъ съ себя обязанности редактора, ибо ‘министръ желаетъ дать такой оборотъ газет, что мн ршительно въ ней нечего длать’.
Такой неглубокой обывательской философіей проникнута вся оффиціальная и оффиціозная дятельности Никитенки. Ее же онъ разводитъ и въ своемъ дневник, какъ только рчь заходитъ объ обществ, государств, администраціи. Ему ни разу не приходитъ въ голову, что самостоятельность, которую онъ лелетъ въ душ, какъ чудный идеалъ, не есть нчто, лежащее въ душ человка, а всецло зависитъ отъ вншнихъ условій его жизни. Цлыя страницы онъ посвящаетъ глубокомысленнымъ разсужденіямъ о такомъ стро администраціи, при которомъ чиновникъ былъ-бы самостоятеленъ, не замчая, что этимъ въ корень подрывается основной принципъ бюрократіи — исполнительность. И когда другіе начинаютъ разсуждать именно самостоятельно, онъ злится, брюзжитъ и разноситъ и литературу, и молодежь, даже книги, ‘которыя пріучаютъ человка думать по готовымъ образцамъ’. Онъ упрекаетъ либераловъ шестидесятыхъ годовъ въ недальновидности, въ излишней требовательности, поспшности, въ отсутствіи ‘государственныхъ способностей’. Каковъ его ‘государственный умъ’, показываетъ его отношеніе къ переходу цензурнаго комитета изъ министерства народнаго просвщенія въ вдніе министерства внутреннихъ длъ. Онъ возмущается и пишетъ: ‘Дло въ томъ, что оторванная отъ министерства народнаго просвщенія цензура сдлается добычею всякаго искателя власти и вліянія… Тогда, что добраго, цензура, пожалуй, угодитъ и въ III-въ отдленіе’ (стр. 170, т. II). Онъ совершенно забываетъ, что самъ, въ теченіе 30 лтъ, испыталъ и на себ, и на примр другихъ видлъ, какъ та же цензура при министерств народнаго просвщенія была постоянно ‘добычею’ не только ‘всякаго искателя власти и вліянія’, а ршительно всхъ, начиная съ Уварова и до какой-то пвицы Ассандри, которая ‘настолько же худо пла, насколько была прекрасна’ (стр. 456, т. I), что ‘съ цензорами обращались тогда, какъ съ мальчишками или безбородыми прапорщиками, и сажали подъ арестъ за пустяки, не стоющіе вниманія’ (стр. 437, т. I).
А между тмъ, нельзя придумать боле злей критики на бюрократію, чмъ критика Никитенки. Насколько вс его положительныя мысли слабы и наивны, настолько отрицательная критика его ‘Дневника’ остра, обильна фактами и уничтожающа. Достается всмъ въ равной мр — и либераламъ, и консерваторамъ, и начальству, и подчиненнымъ. Самый слогъ ‘Дневника’ рзко мняется. Изъ напыщеннаго и восклицательно-торжественнаго, образчики котораго мы приводили выше, онъ длается мткимъ, афористически-рзкимъ, смлымъ и острымъ. Въ немъ чувствуется нчто лапидарное, словно на камн высваетъ авторъ свои характеристики, скупясь на слова, избгая каждаго лишняго штриха. Иногда такъ и кажется, что это строфы изъ Ювенала или характеристики Тацита. Отъ нихъ ветъ холодомъ отчаянія изврившагося въ добро и правду человка, и жгучая скорбь оскорбленнаго до глубины души гражданина проникаетъ до сердца читателя. Тутъ Никитенко уменъ, блестящъ и ярокъ и дйствительно проявляетъ государственный умъ. ‘Отчего у насъ мало способныхъ государственныхъ людей? — задается вопросомъ Никитенко вскор посл севастопольскаго погрома, и отвчаетъ съ злой ироніей: — отъ того, что отъ каждаго изъ нихъ требовалось одно — не искусство въ исполненіи длъ, а повиновеніе и, такъ называемые, энергическія мры, чтобы вс прочіе повиновались… Теперь только открывается, — замчаетъ онъ въ другомъ мст, — какъ ужасны были для Россіи прошедшія 29 лтъ. Администрація въ хаос, нравственное чувство подавлено, умственное развитіе остановилось, злоупотребленія и воровство возрасли до чудовищныхъ размровъ. Все это плодъ презрнія къ истин и слпой вры въ одну матеріальную силу’… Тутъ же онъ даетъ мимоходомъ характеристики нкоторыхъ особенно видныхъ представителей этой силы. ‘Вс радуются сверженію Бибикова. Это былъ тоже одинъ изъ нашихъ великихъ государственныхъ мужей школы прошедшаго. Это умъ, по сил и образованію своему, способный управлять пожарною командою и, пожалуй, возвыситься до начальника управы благочинія. Никто, кром разв графа Клейнмихеля, не понималъ лучше него системы ршительныхъ мръ, сущность которой превосходно опредлена словами одной сказки: ‘а нашъ богатырь, что медвдь въ лсу — гнетъ дуги не паритъ, сломитъ — не тужитъ’ (стр. 19, т. II). По поводу паденія, или, какъ говоритъ Никитенко, ‘политической смерти’, этого Клейнмихеля, не мене яркая замтка: ‘Продолженіе всеобщей радости, по случаю паденія Клейнмихеля. Вс поздравляютъ другъ друга съ побдою, которая, за недостаткомъ настоящихъ побдъ, составляетъ истинное общественное торжество. Въ самомъ ли дл онъ такъ виноватъ? Онъ ограниченъ. Ума у него настолько, чтобы быть надзирателемъ тюремнаго замка, но онъ не золъ отъ природы. Зло заключалось не въ немъ, а въ его положеніи, положеніе же его устроила судьба, сдлавъ изъ него всевластнаго вельможу въ насмшку русскому обществу’ (стр. 21, т. II). Мтко опредляетъ Никитенко склонность русскаго обывателя къ нетерпимости. Одинъ литераторъ, по поводу уличныхъ листковъ, предшественниковъ нашей современной уличной прессы, выразилъ мнніе, что ихъ надо бы запретить. ‘Зачмъ? — отвчалъ я. — Конечно, это вздоръ, но онъ пріучаетъ грамотныхъ людей къ чтенію. Да и что это за система — все запрещать. Къ чему только протянетъ руку русскій человкъ самымъ невиннымъ образомъ, тотчасъ и бить его по рукамъ. Но наши великіе администраторы во всемъ видятъ опасность’ (стр. 97, т. II).
Горечь ли личнаго положенія, или близкое знакомство съ бюрократической средой своего времени, только послдней сугубо достается отъ Никитенки. Въ сущности, весь его огромный (три тома) ‘Дневникъ’ есть одна сплошная критика бюрократіи. То и дло натыкаешься на такіе, напр., отзывы: ‘Всякій чиновникъ есть рабъ своего начальства, и, право, нтъ рабства боле жестокаго, чмъ это рабство. Чиновникъ еще счастливъ, если онъ глупъ: онъ тогда, пожалуй, даже можетъ гордиться своимъ рабствомъ. Но если онъ уменъ, положеніе его ужасно. Кто въ состояніи эмансипировать этихъ рабовъ въ такомъ бюрократическомъ государств, какъ Россія, гд, кром того, произволъ начальника не находитъ нигд обузданія, и общественное мнніе, и печать ему ни почемъ (стр. 47, т. III)… Наши чиновники консервативны, потому что всякое новое движеніе угрожаетъ имъ паденіемъ, какъ неспособнымъ сочувствовать и содйствовать никакому общественному преуспянію. Закоснлые въ эгоизм, они знаютъ, что ихъ не одобряютъ благомыслящіе люди, и чтобы хоть сколько-нибудь оправдаться въ ихъ глазахъ, они длаютъ видъ, будто слдуютъ какой-нибудь доктрин, надваютъ личину какого-нибудь принципа, признаннаго въ исторіи человческихъ обществъ и въ цивилизаціи. Но кого они этимъ обманываютъ?’ (стр. 168, т. III). Не приводимъ другихъ отзывовъ, еще боле рзкихъ и характерныхъ, — пришлось бы перебрать добрую половину ‘Дневника’, а наши выдержки и безъ того заняли слишкомъ много мста.
Но таково достоинство этой замчательной лтописи, что, разъ начавъ ее, не хочется оторваться. Личность автора въ конц концовъ стушевывается за фактами и лицами, которыя безконечной вереницей проходятъ предъ нами, ничмъ не прикрашенные, во всемъ ореол правды. Незамтно, одна за другой таютъ и исчезаютъ легенды, связываемые съ добрымъ, старымъ временемъ, и холодный ужасъ закрадывается въ душу, когда читаешь эти вылившіяся изъ сердца строки Никитенки: ‘Я долженъ преподавать русскую литературу, — а гд она? Разв литература у насъ пользуется правомъ гражданства? Остается одно убжище — мертвая область теоріи. Я обманываю и обманываюсь, произнося слова: развитіе, направленіе мыслей, основныя идеи искусства. Все это что-нибудь, и даже много, значитъ тамъ, гд существуетъ общественное мнніе, интересы умственные и эстетическіе, а здсь просто швырянье словъ въ воздухъ… О, кровью сердца написалъ бы я исторію моей внутренней жизни! Проклятое время, гд существуетъ выдуманная, оффиціальная необходимость моральной дятельности, безъ дйствительной въ ней нужды, — гд общество возлагаетъ на васъ обязанности, которыя само презираетъ’ (стр. 424, т. I).
‘Повритъ ли потомство’? — сомнвается Никитенко, записывая одинъ изъ чудовищныхъ фактовъ, изъ которыхъ слагалась тогдашняя дйствительность (стр. 456, т. I).
Хотлось бы не врить, но нельзя не врить.
Пройти такую суровую школу и сохранить ‘душу живу’ тамъ, гд столькіе, какъ Погодинъ, Шевыревъ, Давидовъ и масса другихъ превратились въ ‘живыхъ мертвецовъ’, промнявшихъ науку на взаимное шпіонство и подсиживаніе, — уже подвигъ и заслуга предъ тмъ обществомъ, которому ‘моральная дятельность не нужна’. При всхъ задаткахъ недюжиннаго характера, изъ автора ‘Дневника’ не выработался ‘философъ’ и даже ‘умренный прогрессистъ’, какимъ онъ себя неоднократно называетъ. Но не выработался и сторонникъ ‘ршительныхъ мръ’, врагъ всего живого, который бы, какъ Уваровъ, стремился ‘прекратить самое существованіе русской литературы’, мшающей ему ‘спокойно спать’. И если мн удастся отодвинуть Россію на 50 лтъ отъ того, что готовятъ ей теоріи, то я исполню мой долгъ и умру спокойно’, говорилъ Уваровъ, этотъ ‘государственный и просвщенный мужъ’ (стр. 360, т. I), и все окружающее согласнымъ хоромъ подпвало ему. Никитенко не принималъ участія въ этомъ хор, и если въ моментъ расцвта русской жизни онъ не оказался на высот положенія, многаго не понялъ и закончилъ прогрессирующей умренностью, которая чувствуется все сильне и сильне къ концу ‘Дневника’, то отвтственность ложится на это тяжкое прошлое. ‘Конечно, — пишетъ онъ въ самомъ начал 30-хъ годовъ, — эта эпоха пройдетъ, какъ и все проходитъ на земл, но она можетъ затянуться на долго, на пятьдесятъ, на шестьдесятъ лтъ. Тмъ временемъ успешь умереть въ этой глухой, дикой, каменистой Аравіи, вдали отъ Земли Святой, отъ Сіона, гд можно жить и пть высокія псни. Увы!
Рабы, влачащіе оковы,
Высокихъ псенъ не поютъ’.
(Стр. 328, Т. I).
Эти слова для него оказались пророческими, и, ‘высокія псни’ возрожденія русской жизни уже не встртили отголоска въ его душ, изсушенной долгимъ странствіемъ въ глухой пустын эпохи, такъ поразительно и ярко имъ описанной.
Сентябрь 1897 г.