НИКИТА.
НИКИТА.
II.
. Бажуловъ.
‘Міръ Божій’, No 7, 1894
Никита, Бажулов Ф., Год: 1894
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Былъ тихій, морозный вечеръ. Полный мсяцъ, поднявшись высоко на темно-синемъ неб, ярко освщалъ окрестность. Снгъ блестлъ и искрился, а лсъ подъ своимъ сдымъ саваномъ, будто заколдованный богатырь, былъ нмъ и неподвиженъ. Тихо. Изрдка послышится слабый трескъ замерзшей ели да рзкій крикъ внезапно пробудившейся птицы.
По самому краю лса пролегала извилистая, изрытая ухабами дорога. По дорог пробиралась деревенская, до нельзя заморенная кляча. Широкія дровни медленно колыхались въ ухабахъ, то слегка напирая на лошадку, то заставляя ее напрягать послднія силы.
На дровняхъ сидлъ мужикъ, на видъ еще не старый. Звали его Никитой. На немъ была мохнатая, изъ домашней овчины, шапка, старый, передланный изъ солдатской шинели, кафтанъ, изъ подъ котораго торчали полы тоже стараго полушубка.
Никита весело понукивалъ свою кляченку, обращаясь къ ней, будто къ товарищу.
‘Ну, Вася,— тихо говорилъ онъ,— двигайся! Совсмъ, братъ, ты у меня залнился, видно надолъ я теб, мнка хочешь’. ‘Поживи, послужи еще на старости лтъ,— мы съ тобой заживемъ еще во-какъ! овса, муки вдоволь будетъ — шь, не хочу’.
‘Трухни, Вася, хоть немножко, а то заморозишь, вдь, самъ видишь, что сапоги-то у меня дырьями починены. Не побжишь,— смняю, врно-слово, смняю’.
Но кляченка, видно, не боялась этихъ угрозъ, она и не думала прибавить шагу. Казалось даже, что вотъ, вотъ шагнетъ она еще разъ-другой, и остановится.
Стужа начинала донимать Никиту, руки и ноги не на шутку зябли. Онъ оставилъ кляченку на Божію волю, а самъ закутался въ кафтанъ и прилегъ на куль. Но это ему не помогло, морозъ пробивался подъ кафтанъ и знобилъ все съ большею и большею силой.
‘То-ли дло дома, на печк, тепло — только поворачивайся съ боку на бокъ’, подумалъ Никита. И мгновенно мыслью своею онъ перенесся къ себ домой, въ свою убогую, черную хату. Острая дрожь пробжала по всему его тлу, и еще холодне, еще невыносиме стало ему. Онъ немного приподнялся и громко крикнулъ: ‘Ну-у’, и опять прилегъ стараясь, ни о чемъ не думать, чтобы хоть заснуть поскоре. Но неотвязныя мысли какъ нарочно, одна за другою, лзли въ мужицкую голову. Ему представлялись картины недавно прошедшей, но уже забытой молодости. Вспомнилась жена, добрая, работящая и постоянно задумчивая. Вспомнилась ея болзнь, предсмертныя страданія и послднія слова, когда она, ухвативъ своими слабыми руками его шею, умоляюще просила его не пить, беречь и любить дтей. И глаза ея покрылись слезами, дв крупныя слезинки заблестли на рсницахъ и, скатившись, остановились на блдныхъ исхудалыхъ щекахъ умирающей… Она умерла, а слезинки все еще блестли, какъ-бы умоляя не забывать сказаннаго. Одна мысль смнялась другою, и каждая изъ нихъ на мгновеніе оставляла на сердц Никиты слды или радости, или страданія.
Вотъ ему кажется, что онъ дома. Какъ тепла и уютна его закоптлая хата. Онъ только-что пріхалъ. Около него дти, они садятся къ нему на колни, разспрашиваютъ его и передаютъ свои новости. Онъ ихъ слушаетъ, отвчаетъ, и вс они такъ счастливы. На печк лежитъ старуха-мать. Она, не спуская глазъ, любуется своимъ сыномъ-кормильцемъ. Какъ долго она ждала его, чего только не передумала, какъ переболло ея сердце,— но теперь онъ дома. И въ ея старческихъ глазахъ свтится тихая материнская радость. Но боле всхъ счастливъ и веселъ старшій сынишка, Петруша. Ни на кого не обращая вниманія, сидитъ онъ на полу посреди избы и молча окручиваетъ портянкой свои крошечныя ноги. Долго трудится онъ, наконецъ ему удается обуть блые, только что привезенные изъ города сапоги. Вотъ онъ всталъ и молча прошелся по изб. Глаза его горятъ отъ радости. Онъ то и дло нагибается, съ большимъ вниманіемъ осматриваетъ свои обновки, осторожно потрогивая ихъ.
— Тятька! а тятька! сколько ты заплатилъ за сапоги?— обращается къ нему Петруша.— Вдь ни у кого нтъ такихъ, вдь да?
— Ни у кого,— отвчаетъ отецъ… Доволенъ и счастливъ Петруша.
Ужъ поздно… а дтскій веселый лепетъ не умолкаетъ. Пора спать. На стол появляются горячія съ мясомъ щи и нсколько ломтей полублаго хлба. Старуха спускается съ печки и, крестясь, садится за ужинъ. Дти тоже садятся за столъ, давно они не видали такого ужина. Онъ самъ замчаетъ на всхъ лицахъ радость и самъ радуется…
— Эй! спишь, что ли?— раздалось надъ самымъ ухомъ Никиты. Никита очнулся. ‘Да и вправду не сплю ли я’, мелькнуло у него въ голов.
Поднявъ голову, видитъ онъ, что лошадь его стоитъ передъ ярко освщенной харчевней. Внутри харчевни двигается народъ и слышатся веселые голоса.
— Прямо домой поду,— полушопотомъ произнесъ онъ, и взялся было за возжи, чтобы повернуть лошадь къ дому. Но въ то же время свтъ и тепло харчевни манили къ себ.
— А вдь тепло должно быть въ харчевн,— подумалъ онъ, опустилъ возжи, проворно сошелъ съ дровень, и черезъ минуту скрылся за дверями. Тамъ было жарко и душно. Синія облака табачнаго дыма колыхались отъ одного конца до другого. Лампы тускло горли. За длинными, непокрытыми столами сидли мужики, кто выпивалъ, кто закусывалъ. Харчевница, толстая пожилая женщина, въ красномъ сарафан и въ цвтной кичк, переваливаясь съ боку на бокъ, спокойно расхаживала, зорко приглядывая за гостями. Самъ хозяинъ, здоровенный мужчина съ небольшою просдью въ бород, хлопоталъ о чемъ-то, то и дло входя и выходя изъ харчевни, казалось, что ему ни до кого нтъ ни малйшаго дла.
Когда вошелъ Никита, хозяйка сейчасъ же замтила его и почтительно, легонько улыбнувшись, поклонилась, произнося довольно протяжно:
— Здравствуй, Микита Митричъ! Вс ли здоровеньки? Откуда путь держишь?
Тотъ отвсилъ ей неуклюжій поклону и проговорилъ:
— Слава Богу, все вашими молитвами, Прасковья Силантьева!
— А дешь-то откуда?— переспросила хозяйка.
— Изъ города… Эка стужа, стужа-то удалась,— прибавилъ Никита.
— Да морозно.
— Мимо было прохалъ, думается, домой бы скоре попасть, да ужъ больно холодно стало,— ну, думаю, куда ни шло, пятачекъ не ахти какія деньги, зайду, думаю, обогрюсь. Налейка, Силантьевна!
— Оно конечно, съ пятачка капиталу не составишь,— внушительно проговорила хозяйка, наполняя стаканъ.
— Оно, что врно, то врно. Да домой-то, думается, поскоре попасть, свои-то, небось, глаза проглядли ждамши-то.
— А давно съ дому?
— Девятый день. Дтишки-то, небось, скучаютъ — хлба, ситника, обновокъ ждутъ.
— Ну да теперь не далеконько, будешь дома, обогрйся.
Никита, какъ видно, согласился съ хозяйкой и слъ на близко стоявшую скамейку.
— Съ чмъ въ город былъ?— начала снова хозяйка.
— Да возилъ сно, было немного лишняго.
— Въ цн, говорятъ? Сойвинскіе прозжали, сказывали.
— Какая тамъ цна, насилу съ рукъ собьешь.
— Неужели? А все-таки почемъ?
— Да что тутъ говорить,— по четвертаку только.
— Но такой цн и возить бы не стоило, пусть бы оно лежало, хлба не проситъ, а будетъ время — дадутъ цну.
— Сна-то хлба не проситъ, а дтишки просятъ: давай, говорятъ, тятька хлба. Вотъ и везешь.
— А своего разв нтъ?
— Гд тутъ свой — ужъ его давно нтъ, съ Миколы, почитай, по пудамъ съ лавки таскаемъ.
Стаканъ, налитый хозяйкою, давно былъ опорожненъ, и Никита ужъ давно держалъ на готов въ рукахъ шапку, чтобы выйти и ухать, но хозяйка не отставала отъ него со своими вопросами, которымъ, казалось, не будетъ конца. А выйти не дослушавъ, было неловко.
Длать нечего, Никита положилъ шапку, опять прислъ на ту же скамейку и попросилъ ‘повторить’.
Но и этимъ еще не кончилось. Въ угоду хозяйк, которая все еще не унималась, Никит пришлось выпить еще и еще. И стаканчики взяли свое. Никита домой ужъ не собирался. Онъ раздлся и готовъ былъ просидть хоть всю ночь. Домъ и дти были забыты. Изъ тихаго, малоразговорчиваго мужика онъ превратился въ крикуна, его голосъ разносился по всей харчевн. Съ нимъ ужъ сидло нсколько человкъ завсегдатаевъ. На стол стояли полуштофъ и закуска. Товарищи съ видимымъ вниманіемъ относились къ Никит, разспрашивали его о длахъ, сами разсказывали и дружно смялись, когда Никита пытался сказать что-нибудь смшное.
Хозяйки тутъ уже не было. Она больше не интересовалась Никитой и его длами, зная, что теперь онъ не уйдетъ, пока не вылетитъ изъ кармана послдняя копейка.
Поздній вечеръ. Постители харчевни понемногу, пошатываясь и спотыкаясь, выходили, а ночлежники укладывались спать, кто на нарахъ, кто на скамейкахъ. А Никита все еще сидлъ за тмъ же столомъ. Съ нимъ никого не было. Онъ больше не горячился. Голова его клонилась на грудь, волосы растрепались, а неподвижные оловянные глаза безсмысленно глядли въ одну точку. Время отъ времени онъ какъ-будто просыпался, брался за стоявшую передъ нимъ бутылку и опрокидывалъ надъ стаканомъ. Но замтя, что бутылка пуста, ставилъ ее опять на столъ и опять забывался.
Наконецъ, къ нему подошелъ хозяинъ и, дергая его за рукавъ, произнесъ: ‘Никита Мигричъ! пора теб домой хать, дома ждутъ!’
Никита поднялъ на него свои безсмысленные глаза.
Хозяинъ повторилъ то же самое. Но Никита не двигался.
Тогда подошелъ работникъ и вдвоемъ съ хозяиномъ поволокли Никиту къ дверямъ. На улиц Никиту свалили на дровни, а лошадь направили къ дому.
Полночь. Спитъ деревня, ни звука… Только въ избушк Никиты еще не спали. Сквозь замерзшія стекла маленькаго окна пробивалась на улицу слабая полоскя свта. Внутри избы полумракъ, все бдно и убого… Опираясь локтями на край стола, сидла двочка, старшая дочь Никиты. На видъ ей было лтъ двнадцать, звали ее Груней. На ней былъ синій крашенинный сарафанъ и старенькая ситцевая кофточка. Голову ея стягивалъ небольшой платокъ, изъ подъ котораго выступали пряди свтлорусыхъ волосъ. Груня была — вылитая мать, такой же высокій правильный лобъ, какъ и у покойной, небольшой носъ, большіе голубые глаза съ длинными рсницами и тоненькими изогнутыми бровями, небольшой правильный ротъ съ немного вздернутою верхнею губою. Но блдныя ввалившіяся щеки исказили красивыя черты малютки. Все лицо этой двочки выражало глубокую печаль. Усталые глаза ея смотрли вяло, въ нихъ не было ни искры дтской жизни и веселости. Глядя на нее, не врилось, что она ребенокъ — казалось, что это пожилой много испытавшій человкъ. Да, мало пожила Груня, но уже успла много пережить. Только двнадцать лтъ Грун, а она ужъ давно хозяйкой, вс работы семьи лежатъ на ней: она везд одна, все должна справить, никто ей не поможетъ. Есть у Груни бабушка, но она стара, за ней самой надо присматривать, а братья еще малы, съ нихъ нельзя и спрашивать. Осталась она одна посл матери, вс заботы свалились на нее, и съ тхъ поръ она не знаетъ отдыха.
Груня сидла долго и неподвижно. Что-то на улиц стукнуло. Она вздрогнула, повернулась къ окну и стала пристально всматриваться. Но на улиц ничего не было видно. Опять все тихо. Глубоко вздохнула Груня и отошла отъ окна.
— Ты бы легла, бабушка,— проговорила она, взглянувъ на печку, гд, согнувъ свою костлявую спину, сидла дряхлая старуха — мать Никиты. Ея морщинистое сухое лицо и неподвижные глаза ничего не выражали, казалось, что она спитъ съ открытыми глазами.
— Ложись, бабушка,— ласково повторила Груня,— я тоже сейчасъ лягу.
Старуха зашевелилась, набрала съ печки какихъ-то лохмотьевъ и, подложивъ ихъ подъ голову, скорчилась на краю печки.
А Груня подошла къ окну и стала всматриваться въ темную улицу. Но тамъ ничего не видно и не слышно.
— Нтъ, не прідетъ сегодня!— проговорила она и отошла отъ окошка.— Охъ, тятька, тятька! гд то ты пропадаешь?..
Груня ршилась ложиться.
Какъ желала бы она заснуть, чтобъ отвязаться отъ мучительнаго ожиданія, а сонъ, какъ нарочно, не приходитъ. То ей слышался дальній скрипъ полозьевъ, то разговоры, то чудилось, что словно кто-то подъхалъ и слабо дотронулся до воротъ, видно, лошадь мордой задла, думала Груня. Но опять тихо-тихо, только бабушка какъ-то страшно храпитъ, да по временамъ раздается глухой стонъ братьевъ. Груня прислушиваемся къ храпу, и ей становится жутко. Она прячетъ голову подъ кацавейку, но такъ еще хуже. Передъ ней вдругъ все краснетъ, ей кажется, что она стремглавъ падаетъ въ какую-то пропасть, а тамъ, въ пропасти, лежитъ ея мертвый отецъ съ окровавленною головою. Все, что было продумано ею въ эти долгіе дни, теперь рисовалось въ ужасныхъ, яркихъ картинахъ. Грун становится невыносимо страшно, а зловщее храпніе гудитъ и гудитъ надъ самымъ ея ухомъ.
— Бабушка! бабушка!— кричитъ она.
Бабушка просыпается, и Грун становится на минуту легче.
Долго мучилась Груня, наконецъ, заснула. Но и во сн она не спокойна: постоянно вскрикиваетъ, разговариваетъ, стонетъ, пробуждается.
Раннее утро… Старуха проснулась первою и сейчасъ же взглянула на улицу. У воротъ стояла лошадь. Радостно побрела старуха на встрчу сыну и растворила ворота. Лошадка еле-еле въхала во дворъ. Никита спалъ на пустыхъ дровняхъ. Его разбудили, кое-какъ проволокли въ избу и замертво уложили на кровать. Къ вечеру Никита проснулся. Голову его страшно ломило, вс внутренности горли, какъ въ огн. Руки и ноги у него были отморожены, покрылись пузырями, въ боку кололо, онъ былъ не въ силахъ подняться и лежалъ пластомъ на кровати, оборотясь лицомъ къ стнк. Онъ опомнился и теперь только понялъ, что сдлалъ. Чувство раскаянія охватило его. Онъ мысленно проклиналъ себя, харчевника и его жену, и ту минуту, когда свернулъ въ харчевню. Три года не пилъ и теперь соблазнился, забылъ просьбу и слезы жены, забылъ стыдъ и совсть. Онъ глядлъ въ стнку, потому что не могъ глядть на своихъ дтей. Горько ему было за самого себя, но за дтей и старуху мать еще горше. Мысль, что онъ обманулъ, обидлъ семью, которая такъ долго ждала и такъ надялась на него, рзала ему сердце.
Правда, вс знали, что онъ бденъ, но сосди его все-таки любили и уважали, считали его за честнаго и порядочнаго человка, помогали ему въ нужд, зная, что не легко ему съ такою малолтнею семьею и безъ всякаго помощника. Но теперь ему сосди не помогутъ, думалъ онъ, да и какъ просить ихъ, съ какими глазами явиться къ нимъ… Мысли путались… Ничего не остается, какъ навсить торбы дтямъ и пуститъ ‘Христа ради’. Какъ пустить дтей на такой срамъ? Нтъ! этого не будетъ… и онъ ршился на послднее средство: послать съ просьбой къ харчевнику.
‘Можетъ тотъ выручитъ, можетъ быть, совсть одолетъ его и пожалетъ дтей’, думалъ онъ.
И вотъ Груня отправляется въ харчевню просить ‘хоть сколько-нибудь хлба въ долгъ’.
Но въ харчевн ей наотрзъ отказали.
— Надо бы стыдъ знать: на пьянство есть деньги, а на хлбъ нту, — проворчала Силантьевна на просьбу Груни.
Такъ Груня и вернулась домой съ пустыми руками. Пришлось просить сосдей. Т помогли, кто чмъ могъ, но они сами были небогаты и долго кормить чужое семейство были не въ силахъ. Никит между тмъ становилось все хуже и хуже, и бднымъ дтямъ пришлось одть торбы.
Прошла зима, наступили теплые весенніе дни, мужики ладили сохи и бороны, приготовляясь къ полевымъ работамъ, а Никита все еще лежалъ въ постели. Наступала Троица, погода стояла на удивленье, по всей деревн кипла работа, вс старались во-время посадить, посять. Никит вдругъ стало легче. Все семейство обрадовалось, у всхъ мелькнула надежда на выздоровленіе. Даже самъ больной обрадовался. Но радость эта продолжалась недолго — Никит къ вечеру вдругъ стало хуже. Извстили сосдей. Со всхъ избъ посыпалъ народъ, вс направлялись къ изб больного. Никита лежалъ на кровати, крупныя капли пота выступали на его бломъ лбу, глаза блуждали, какъ-будто стараясь найти кого-то.
— Кого теб, Никитушка, надо?— спросила подошедшая старуха.
— Гд дти?— слабо произнесъ больной.
Привели дтей. Никита благословилъ ихъ, перекрестивъ каждаго своею слабою, еле двигающеюся рукою. Вс присутствующіе съ торжественнымъ вниманіемъ смотрли на прощаніе отца съ дтьми, и у всхъ на глазахъ были слезы. Потомъ одинъ за другимъ вс стали подходить къ больному, брали его за руку и, прося прощенія, цловали его. Никита не спускалъ глазъ съ подходившихъ, но потомъ онъ сталъ какъ будто уставать, глаза его замтно тяжелли, то и дло закрывались. Наконецъ и совсмъ сомкнулись, грудь слабо подымалась. Еще минута — и Никиты не стало.
Черезъ два дня надъ селомъ гудлъ старый церковный колоколъ. Большая толпа народа провожала къ кладбищу блый сосновый гробъ — хоронили Никиту…