Никеша очнулся, Сведенцов Иван Иванович, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 34 минут(ы)

НИКЕША ОЧНУЛСЯ

(Разсказъ).

‘Къ добру и злу постыдно равнодушны,
Въ начал поприща мы вянемъ безъ борьбы’.
‘Дума’ Лермонтова.

Никеша Акацатовъ, уже обижавшійся, если кто-нибудь называлъ его по старой привычк Никешою, а не Никифоромъ Петровичемъ, стоялъ посреди комнаты въ новенькомъ студенческомъ сюртук и сіялъ, какъ прапорщикъ, только что надвшій эполеты.

Портной, старикъ съ сдыми пейсами, обдернулъ полы сюртука на новичк-студент, отступилъ на нсколько шаговъ и, прищурившись, съ гордостью смотрлъ на свое произведеніе, ожидая мннія экспертовъ.

Ихъ было двое. Низенькій старикъ, совтникъ губернскаго правленія, лысый, съ большимъ брюшкомъ, круглолицый, съ добродушно-улыбавшимися калмыцкими глазами, и его жена, тоже не худенькая старушка, созерцавшая юношу съ гордою материнской улыбкой.

— Ну, что, папа, сзади не морщится?

— Нтъ, хорошо. Все какъ слдуетъ.

— Какъ вылитый,— сказала мать и подумала: ‘за такого красавца самая богатая невста пойдетъ’.

Портному заплатили и онъ ушелъ.

— Вдь, вотъ хоть и жидъ, а хорошо сшилъ,— замтила старушка.

— О, эти пархатые на вс руки!— сказалъ совтникъ и икнулъ.

— Знаешь, матушка, Марья Семеновна,— продолжалъ онъ, хороша была каша за обдомъ, но только, должно быть, я ее перехватилъ. Такая изжога, точно посл дюжины блиновъ.

— Пустяки! Поикаешь и пройдетъ, отъ икоты вреда не бываетъ. А я Настасью потороплю насчетъ самовара.

Она взглянула на сына, вертвшагося передъ зеркаломъ, и, сказавъ: ‘ахъ, ты мой кокетникъ’, пошла въ кухню.

— Ну, Никеша, вотъ ты и студентъ,— произнесъ отецъ.

— Чувствую,— отвтилъ Никеша, улыбаясь.

— Будетъ теб оглядывать себя. Иди-ка сюда.

— А что?

— Говорятъ, иди сюда.

Сынъ подошелъ къ отцу и вопросительно взглянулъ на него добрыми голубыми глазами.

— Ну, поздравляю. Поцлуй меня.

Они поцловались. Старикъ сдлалъ серьезное лицо, онъ собирался сказать сыну напутственное слово и опять икнулъ.

— Чортъ бы ее побралъ!— разсердился онъ на кашу, такъ безцеремонно напомнизшую о себ въ торжественную минуту исполненія отцовскаго долга.— Дай-ка, голубчикъ, воды, чай-то когда еще будетъ.

Никеша налилъ стаканъ воды изъ стоявшаго на стол графина и подалъ отцу. Старикъ выпилъ и произнесъ торжественнымъ тономъ:

— Ну, вотъ ты и студентъ. Такъ сказать, вступаешь на попроще науки. Отнын у тебя новая мать — alma mater.

— Папа, если вы хотите произнести спичъ, то для этого нужна бутылка шипучки.

Старику досадно стало, что сынъ перебилъ его, но спичъ, во всякомъ случа, едва ли бы удался, потому что мысли совтника посл сна и тяжелаго обда не отличались ясностью.

— Я теб одно скажу: безъ всякой шипучки,— продолжалъ онъ уже не столь торжественно,— смотри, будь умникомъ, чтобы ничего такого… однимъ словомъ, ты понимаешь, чтобы ни-ни-ни, чтобы, однимъ словомъ, ничего… Понимаешь?

— Папа, зачмъ вы мн это говорите? Кажется, я и вида не подавалъ, чтобы что-нибудь такое. Взгляды мои вы знаете. Зачмъ же это наставленіе?

— Ну, чего же ты захарахорился? Надлъ студенческій сюртукъ и такой строгій сталъ, точно губернаторомъ сдлался.

Никеша засмялся.

— Нтъ, я ничего… А только что, право, этого не надо.

— Не надо? Ну, и ладно. Пожалуй, что и въ самомъ дл не надо, ты у меня умница.

Марья Семеновна, вернувшаяся изъ кухни, присла на диванъ и, покачивая головой, слушала разговоръ отца съ сыномъ.

— Все вы не то говорите,— сказала она.— Никеша, послушай материнскаго совта: начни ты новое ученіе по христіанскому обычаю, сходи къ Варвар-мучениц, а не то въ соборъ, и попроси батюшку отслужить молебенъ, чтобы ученье пошло теб на пользу и родителямъ въ утшеніе.

— Оставь,— возразилъ старикъ,— что за молебенъ! Захочетъ помолиться, и такъ помолится.

— Вотъ онъ какой! Полюбуйтесь такимъ отцомъ!— воскликнула старушка, разводя руками и оглядывая комнату, какъ бы отыскивая, кто бы могъ полюбоваться ея мужемъ.

— Чмъ же не отецъ?— добродушно отвтилъ старикъ.— Сынъ у меня молодчина, кровь съ молокомъ… выкормленъ на славу.

— Ты, что ли, его откармливалъ?— горячо возразила Марья Семеновна,— ты, что ли, булки и пироги готовилъ? Я, Петръ Петровичъ, его откормила, а не ты.

— Ну, положимъ, что насчетъ тлеснаго здравія ты его воспитала, врно это, а ужь насчетъ духовной пищи — я. Идей у него нтъ, смотритъ на все здраво, разсуждаетъ правильно,— все это — я!… Долгъ отца исполнилъ, слава Теб, Господи!… А, наконецъ-то, чай будетъ… Такъ пить хочется, что страсть.

Кухарка поставила на столъ фыркавшій самоваръ. Марья Семеновна начала возл него хозяйничать.

Никеша взялъ студенческую фуражку, полюбовался ею и пошелъ къ двери.

— А чаю?— спросила Марья Семеновна.

— Не хочется, мама.

— До чаю ли ему,— сказалъ отецъ,— надо же ему скоре показать себя.

Никепі, дйствительно, хотлось пройти по главной улиц въ студенческой форм, встртить какого-нибудь гимназическаго надзирателя и не поклониться ему, встртить знакомыхъ барышень и показать имъ себя студентомъ.

II.

Въ ясное, бодрящее утро шелъ Никеша въ университетъ на первую лекцію и думалъ о томъ, какъ примутъ его новые товарищи.

Въ послдній годъ отецъ часто говорилъ ему, что университетъ самъ по себ есть зло, самое опасное мсто на жизненномъ пути, но что миновать его невозможно, потому что иначе не далеко уйдешь по служб. Со словъ отца, Никеша думалъ, что студенты — народъ безпокойный, не заботятся о своихъ интересахъ, увлекаются разными фантазіями и портятъ свою карьеру изъ-за глупостей.

Никеша не хотлъ быть такимъ студентомъ. Онъ мечталъ о каедр прокурора и о предсдательскомъ кресл въ суд. Иногда думалось ему, что и защитникомъ быть пріятно и выгодно, ‘но,— возразилъ онъ самъ себ,— это не коронная служба, нтъ мундира и пенсіи’.

Онъ ршительно не хотлъ участвовать ни въ какихъ ‘глупостяхъ’, но его безпокоилъ вопросъ: ‘А что, если товарищи подумаютъ, что я трусъ? А, вдь, я вовсе не изъ трусости не хочу портить своей будущности’.

И отъ этой мысли на его блыхъ, пухлыхъ щекахъ вспыхивалъ румянецъ.

Никеша выросъ въ семь, не представлявшей благопріятныхъ условій для умственнаго развитія. Горизонтъ его отца ограничивался шкафами съ ‘длами’, а цль жизни составляло мсто вице-губернатора, которое ему все какъ-то не давалось. Мать жила въ атмосфер каизмъ, кондаковъ и икосовъ, очень боялась воровъ и чорта. Ея мечты были: для сына — женитьба на богатой двушк, а для себя — уютная келейка на томъ свт, рай представлялся ей огромнымъ садомъ, гд подъ тнью необыкновенныхъ деревьевъ устроены келейки для праведниковъ.

Старикъ при каждомъ удобномъ случа повторялъ, что все зло на земл отъ идей и идеаловъ, потому что у кого ихъ нтъ, тотъ живетъ хорошо, покойно, а какъ только они появились, человкъ начинаетъ тосковать и дурить. Марья Семеновна, вполн соглашаясь съ такимъ взглядомъ мужа, поясняла только, что идеи и идеалы отъ дьявола.

Знакомые Акацатовыхъ были того же типа, какъ и они сами. Мужчины толковали о служб и играли въ винтъ, а глядя на нихъ и Никеша выучился винтить, дамы занимались своею спеціальностью: перемывали косточки знакомыхъ, иногда философствовали по вопросамъ объ испорченности прислуги и дороговизн говядины я мечтали о выигрыш двухсотъ тысячъ на вчно заложенный въ банк билетъ.

Старикъ любилъ иногда почитать какой-нибудь ‘романчикъ’, какъ онъ выражался, просматривалъ хронику въ мстной газет и вслухъ прочитывалъ жен смшныя исторійки изъ ‘Смси’. Марья Семеновна любила послушать эти исторійки, а сама читала только житія святыхъ.

Иногда и въ этотъ тсный, какъ курятникъ, мірокъ доносились, извстія о томъ, что есть на бломъ свт иная жизнь, иные интересы, но отношеніе къ этой иной жизни было разъ навсегда опредлено: все, что противорчитъ личной выгод, есть глупость, о которой и разсуждать не стоитъ, можно только по-христіанству пожалть глупцовъ, не понимающихъ своей выгоды.

Старики любили вкусно и плотно пость и хорошенько выспаться. Въ ихъ квартир былъ сытный запахъ жаренаго гуся, баранины, сдобныхъ булокъ и жирныхъ пироговъ. Никеша, какъ справедливо хвасталась Марья Семеновна, былъ прекрасно откормленъ: блый, круглолицый, даже нсколько жирный. А его мысль съ дтства была пріучена заботиться только о своей собственной особ, причемъ высшихъ потребностей у этой особы не предполагалось. Никеша почти ничего не читалъ, но газету просматривалъ, чтобы имть о чемъ говорить съ барышнями.

Точно толстый слой пыли на придорожныхъ деревьяхъ, лежали на его мысли и чувствахъ традиціи чиновнической необразованной семьи, еще не было въ его жизни освжающаго дождя съ блескомъ молній и раскатами весенняго грома, того дождя, которыйг смылъ бы весь слой этой пыли.

III.

Отворивъ массивную дверь университетскаго подъзда, Никеша почувствовалъ, что его сердце забилось скоре. Отдаленный гулъ голосовъ доносился сверху.

Швейцаръ поздравилъ его ‘съ поступленіемъ’, спросилъ адресъ и записалъ въ книгу.

— Вы будете номеръ 329,— сказалъ онъ.

— Что это значитъ?— спросилъ Никеша.

— Значитъ, у вашей вшалки такой номеръ. Всякій студентъ подъ своимъ номеромъ,— такой порядокъ.

По широкой лстниц Никеша поднялся въ корридоръ.

‘Вхожу въ храмъ науки’,— подумалъ онъ и какой-то пріятный и жуткій трепетъ пробжалъ по его тлу.

По корридору ходили студенты, не обратившіе на него никакого вниманія, прошмыгнулъ педель, прошелъ какой-то почтенный высокій старикъ.

‘Должно быть, профессоръ’,— подумалъ Никеша.

Озираясь, какъ новичокъ, онъ замтилъ, что вс студенты направлялись въ одну сторону, и, идя за другими, очутился въ курилк.

Передъ нимъ открылась оживленная картина. Въ большой комнат, ярко освщенной солнцемъ, двигались по разнымъ направленіямъ группы студентовъ: черноволосые, черноглазые грузины съ горбатыми носами, мечтательные, свтлорусые хохлы, круглолицые кацапы, типичные евреи, греки, молдаване, цвтущія молодыя лица, съ которыхъ еще не вполн исчезло милое дтское выраженіе, выхоленные маменькины сынки, а рядомъ съ ними рзко выдляющіеся питомцы нужды съ желтоватыми и блдными лицами, обличающими малокровіе.

Вся эта молодежь интимно разговаривала, спорила, восклицала, напвала оперные мотивы, жестикулировала, хохотала молодымъ заразительнымъ смхомъ. Облачка табачнаго дыма поднимались надъ каждою группой и сливались въ сплошной туманъ, въ которомъ прорзывались полосы солнечнаго свта отъ каждаго окна.

Никеша обратилъ вниманіе на блондина съ красивыми длинными волосами, который что-то говорилъ, энергически размахивая руками. Ему почему-то подумалось, что этотъ студентъ сейчасъ произнесетъ рчь о какихъ-нибудь ‘глупостяхъ’, а онъ будетъ возражать, и вс его осмютъ, застыдятъ, и со всхъ сторонъ загремитъ: ‘трусъ, трусъ!’ Нтъ, онъ лучше промолчитъ.

Но студентъ, размахивавшій руками, и не думалъ произносить рчь, онъ восхищался примадонной итальянской оперы. Недалеко отъ Никеши спорили по поводу какого-то пари на дюжину пива, донеслись до него фразы о восьми пикахъ безъ трехъ, о стипендіи, о какомъ-то уголовномъ процесс, и все это сливалось въ нестройный гулъ, напоминавшій жужжаніе тысячи пчелъ и шмелей надъ цвтущимъ лугомъ или какофонію въ оркестр передъ увертюрой.

— Акацатовъ!— окликнулъ его какой-студентъ.

— Здравствуй, Коржикъ!— сказалъ Никеша, обрадовавшись встрч съ товарищемъ по гимназіи.

— Ну, какъ ты себя чувствуешь?

— Ничего.

— Пойдемъ, я тебя познакомлю.

Они подошли къ кучк студентовъ, посреди которой стоялъ высокій, красивый брюнетъ съ пенснэ и множествомъ брелоковъ на часовой цпочк. Онъ разсказывалъ какой-то случай или анекдотъ, въ которомъ фигурировалъ ‘жидъ’, и посл каждой фразы хохоталъ первый.

— Акацатовъ… Шебалинъ,— отрекомендовалъ Коржикъ.

— Очень пріятно!— произнесъ немного на распвъ Шебалинъ. Потомъ онъ окончилъ свой анекдотъ, посмялся, высморкался въ душистый батистовый платокъ и обратился къ Акацатову:

— Знаете что? Приходите сегодня ко мн. У меня соберутся товарищи. Надо столковаться кое о чемъ.

— О чемъ же это?

— Придете и узнаете, здсь неудобно объяснять.

— Хорошо, я непремнно приду,— ршительно отвтилъ Никеша, но, въ то же время, его охватило тревожное чувство.

Онъ подумалъ, что его зовутъ столковаться на счетъ какой-нибудь ‘глупости’, и, вроятно, очень опасной, потому что о ней нельзя говорить въ курилк.

Но эти тревожныя мысли смнились другими — началось быстрое движеніе въ аудиторіи. Никеша бросилъ недокуренную папиросу и поспшилъ за товарищами.

У дверей аудиторіи онъ опять подумалъ, что входитъ въ ‘храмъ науки’. Это опредленіе всегда приходило ему въ голову, когда мысль касалась университета. Оно создало въ его воображеніи фантастическую картину аудиторіи. Ему представлялись величественныя колонны и куполъ и въ немъ узенькія окна съ разноцвтными стеклами, и таинственный свтъ, и тишина, въ которой отчетлива раздаются могучія слова науки.

Очутившись въ аудиторіи, Никеша съ живостью оглядлся и увидлъ, что она совершенно не соотвтствуетъ его представленію. Нтъ въ ней ни колоннъ, ни купола, ни фантастическаго свта. Довольно большая, почти квадратная комната и въ ней ряды скамеекъ со столами и каедра, такія же, какъ въ гимназіи.

Вотъ и ‘жрецъ науки’ взошелъ на каедру и разочаровалъ Никешу своею вншностью. По его представленіямъ, профессоръ долженъ имть интеллигентное лицо, съ широкимъ лбомъ и очень умными глазами. А передъ нимъ былъ худощавый блондинъ съ сильно измятымъ лицомъ, напоминавшимъ ему одного чиновника, сослуживца его отца.

Профессоръ окинулъ аудиторію равнодушнымъ взглядомъ, а Никеш казалось, что профессору должно быть пріятно увидть вы аудиторіи новыхъ студентовъ, и это удовольствіе должно бы выразиться и въ дружескомъ взгляд, и въ душевномъ, привтливомъ слов.

Затаивъ дыханіе, Никеша ожидалъ начала лекціи.

‘Вдь это не урокъ въ гимназіи’,— думалъ онъ и ждалъ какой-то особенной рчи, посл которой студенты и профессоръ составятъ одну семью, созданную любовью къ наук.

— Милостивые государи!— началъ профессоръ холоднымъ, дловымъ тономъ и затмъ, безъ всякаго вступленія, безъ тхъ объявительныхъ словъ, которыхъ ждалъ Никеша, перешелъ къ своей спеціальности. Читалъ онъ довольно невнятно, такъ что нкоторыхъ словъ Никеша, при самомъ напряженномъ вниманіи, не могъ разслышать. Онъ былъ разочарованъ и къ концу лекціи поглядывалъ на товарищей съ недоумніемъ и, какъ показалось ему, встртилъ нсколько такихъ же взглядовъ.

Когда раздался звонокъ, Никеша не досадовалъ на то, что лекція кончилась, и ему показалось, что онъ все еще въ гимназіи: студенты проводили профессора съ тмъ же равнодушіемъ, съ какимъ гимназисты провожаютъ учителей. Сошлись чуждые другъ другу люди и холодно исполняли свою службу: одинъ, скучая, прочиталъ лекцію, другіе выслушали ее и, не познакомившись, не сблизившись, разошлись.

Никеша подошелъ къ Коржику и сказалъ:

— Однако, лекція-то… не того я ожидалъ.

— Чего же теб надо? Лекція, какъ лекція.

Никеша промолчалъ и вспомнилъ о приглашеніи Шебалина.

— Ты будешь у Шебалина?— спросилъ онъ.

— Буду. А что?

— Ничего… Такъ я спросилъ… Что онъ затваетъ?

Коржикъ расхохотался.

— Съ чего тебя разобрало?

Коржикъ продолжалъ хохотать и такъ поглядлъ на Никешу, что онъ покраснлъ.

— Ты боишься къ нему идти?… Ха-ха-ха!

— И не думалъ. Чего же мн бояться?

— Въ томъ-то и штука, что ты что-то вообразилъ и испугался.

— И не думалъ… А ты не знаешь, что тамъ такое?

— Не знаю. Шебалинъ милый человкъ, любитъ кутнуть. Вроятно, какое-нибудь увеселительное предпріятіе.

— А я думаю, что совсмъ не то… И, все-таки, пойду, потому что ты напрасно вообразилъ, что я могу струсить.

Никеша ушелъ посл трехъ лекцій неудовлетворенный въ своихъ ожиданіяхъ.

— Ну, что? Какъ?— спросилъ его отецъ за обдомъ.

— Ничего особеннаго… начались лекціи… вечеромъ звалъ Шебалинъ.

— Это хорошо. Знакомство полезное. Отецъ его богачъ и со связями.

— А какая у него дочка!… Вотъ, если бы теб Богъ далъ!— сказала Марья Семеновна.

— Ужь вы, мамаша, и сватать меня готовы.

И Никеша покраснлъ при этихъ словахъ.

— Д-да… Эта невста хошь кому,— подтвердилъ старикъ, съ аппетитомъ прихлебывая жирный борщъ съ помидорами.

IV.

Часовъ въ восемь вечера Никеша позвонилъ у подъзда дома Шебалина. Дверь отперъ лакей во фрак и, снявъ шинель съ гостя, впустилъ его въ пріемную и спросилъ:

— Какъ прикажете доложить?

‘Однако, какой тутъ парадъ!’ — подумалъ Никеша и назвалъ свою фамилію.

Черезъ минуту явился молодой Шебалинъ въ сромъ коротенькомъ сюртучк.

— А, это вы Акацатовъ! Очень, очень радъ, что пришли. Пойдемте въ мой кабинетъ.

Въ большой, богато обставленной комнат, куда они вошли, сидло нсколько студентовъ. Хозяинъ познакомилъ ихъ съ новымъ гостемъ.

Никеша закурилъ папиросу и сталъ осматривать комнату. Ему понравился огромный письменный столъ, эластичный широкій диванъ и изящная лампа съ голубоватымъ матовымъ шаромъ. Прислушиваясь къ разговорамъ, онъ хотлъ по нимъ догадаться, что такое затялъ Шебалинъ, но никакого предположенія на этотъ счетъ невозможно было сдлать, потому что спорили о томъ, натуральный ли румянецъ у какой-то Раисы Михайловны.

Вдругъ Шебалинъ подошелъ къ Никеш и съ таинственною улыбочкой спросилъ:

— Не хотите ли, я вамъ дамъ интересную запрещенную книжку?

— Какъ же… пожалуйста… я съ удовольствіемъ,— пробормоталъ Никеша и сильно сконфузился.

‘Однако, тутъ, видно, не шуткой пахнетъ’,— подумалъ онъ.

Но, въ то же время, ему интересно было посмотрть, какія это запрещенныя книжки, онъ никогда ихъ не видалъ и только слышалъ, что есть какая-то сказка о четырехъ братьяхъ. И онъ подумалъ, что ему предлагаютъ именно эту сказку.

— Книжка весьма интересная,— повторилъ Шебалинъ съ тою же улыбочкой.— Господа, не правда ли, та книжка, что я вамъ показывалъ, очень занимательная?

Въ отвтъ раздался дружный хохотъ.

— Забористая… отдай все, да и то мало,— сказалъ Коржикъ.

Никеша не понялъ смха по поводу запрещенной книжки, а хозяинъ притворилъ дверь въ сосднюю комнату и сказалъ:

— Осторожность не мшаетъ.

Потомъ онъ отперъ одинъ изъ ящиковъ письменнаго стола, вынулъ оттуда изящный альбомъ и подалъ Никеш.

Никеша съ недоумніемъ отложилъ застежку и раскрылъ альбомъ, а Шебалинъ, дожидавшійся этого момента, захохоталъ.

— Что?!… Не ожидали?!

Никеша страшно сконфузился. Онъ былъ стыдливый юноша, а альбомъ состоялъ изъ нецензурныхъ фотографій.

Никеш хотлось бросить альбомъ, но изъ боязни, что его засмютъ, онъ перелистывалъ альбомъ, показывая видъ, что интересуется картинками, и краснлъ еще больше, досадуя на себя за то, что притворяется.

— Эге… да вы красная двушка!— сказалъ Шебалинъ.

— Вовсе нтъ.

И, чтобы доказать это, Никеша нарочно сдлалъ какое-то циническое замчаніе, отъ котораго ему стало противно.

— А признайтесь, вдь, не ожидали? Вы подумали, что я въ самомъ дл дамъ вамъ запрещенную книжку?

— Да, я это подумалъ.

— Ха-ха-ха!… Нтъ, я такимъ вздоромъ не занимаюсь. Теперь время трезвеннаго дла, а не глупыхъ фантазій.

Онъ съ особеннымъ подчеркиваніемъ произнесъ эту фразу, заимствованную у отца, и, покрутивъ усики, воскликнулъ:

— Господа, я вамъ хочу предложить основать кружокъ благородныхъ студентовъ!

Шебалинъ замолчалъ, наблюдая эффектъ своихъ словъ.

Гости смотрли на него, ожидая поясненій. Никеша обрадовался случаю прекратить разсматриваніе противнаго ему альбома.

— Вотъ въ чемъ дло,— продолжалъ Шебалинъ,— вс вы, конечно, замтили, какая разношерстная компанія въ нашемъ университет… и, во-первыхъ, самый антипатичный элементъ — жиды. Для Россіи было бы истинное благодяніе, если бы всхъ жидовъ выселили за границу.

— Ну, положимъ, что ты зарапортовался,— замтивъ Качуринъ, красивый студентъ, прозванный симфоніей за его меломанство.— Я тоже терпть не могу жидовъ, но выселеніе… это врод изгнанія мавровъ изъ Испаніи.

— Оставимъ это,— перебилъ его Шебалинъ, досадуя, что заимствованная имъ у кого-то фраза была причиной, что его остановили.— Дло не въ томъ… Изгнаніе жидовъ, конечно, невозможно… даже изъ университета ихъ нельзя выкурить… Но мы должны все сдлать, чтобы не дать жиду хода. Противъ ихъ кагала мы выступимъ тоже коллективною силой… Но, кром жида, университетъ наводненъ разночинцами, мщанами, сыновьями чортъ знаетъ кого!… На насъ, господа (онъ возвысилъ голосъ), какъ на представителяхъ молодого дворянскаго поколнія, лежитъ священная обязанность (онъ опять заимствовалъ эту фразу у отца) поднять престижъ дворянскаго сословія. Въ то время, когда все длается для возрожденія благороднаго сословія нашего, мы, студенты-дворяне, не должны стоять въ сторон отъ этого движенія, мы должны содйствовать осуществленію этой общественной задачи. Я предлагаю вамъ, господа, быть учредителями кружка для поддержанія и распространенія дворянскихъ традицій.

— Что же, это можно!— сказалъ маленькій студентъ, съ бгающими глазками, нчто врод адъютанта Шебалина.

— Ну, а ты что скажешь?— обратился хозяинъ къ Бликову, отчаянному блондину, который развалился на диван въ лнивой поз.

— Я?— повторилъ Бликовъ,— а по-моему не все ли равно, будетъ кружокъ или нтъ?

— Я такъ и зналъ. Нтъ, ты сообрази: кружокъ насъ объединитъ, мы будемъ представлять коллективную единицу, противъ которой…

— Ты опять цлую рчь скажешь, — остановилъ его Бликовъ,— а зачмъ она? Я сказалъ, что по-моему все равно, значитъ, если по-твоему нуженъ кружокъ, то я противъ этого ничего не имю.

— Хорошо. Значитъ, два голоса за кружокъ. Дальше. Качуринъ, за тобой очередь.

— Ты не сказалъ самаго главнаго. Что будетъ длать этотъ кружокъ?

— Но я полагалъ, что это само собою разумется. Во-первыхъ, мы будемъ воевать съ жидами и разночинцами, во-вторыхъ, будемъ пропагандировать идеи дворянскаго сословія.

— Темна вода во облацхъ,— замтилъ Качуринъ.

— Не перебивай, дай кончить,— разсердился Шебалинъ,— и, наконецъ, въ-третьихъ, или, если хотите, во-первыхъ, мы будемъ веселиться, пить, кутить, любить…

— Вотъ это понятно! Записывай меня въ твой кружокъ!

— И я согласенъ! И я! Вс согласны!…

— А вы?— обратился Шебалинъ къ Никеш.

— И я согласенъ.

— Вотъ и отлично! И такъ, господа, кружокъ составился единогласно. Каждый изъ насъ, конечно, будетъ привлекать новыхъ членовъ и мы выростемъ въ общество, которое будетъ задавать тонъ въ университет.

— Мама сказала, чтобы вы шли чай пить,— раздался за дверью дтскій голосъ.

— Господа члены-учредители,— сказалъ Шебалинъ,— идемъ пить чай китайскій, будетъ и ромъ ямайскій,— прибавилъ онъ и засмялся.

Молодые люди перешли въ столовую.

На большомъ овальномъ стол блестлъ самоваръ. Разливала чай сестра Шебалина, Юлія, двадцатилтняя двушка, полная и розовая. Отъ лица ея вяло превосходнымъ здоровьемъ и вся она была олицетвореніемъ кокетливаго задора: онъ свтился въ ея глазахъ, звучалъ въ ея смх, сказывался во всхъ ея движеніяхъ и манерахъ.

На другомъ конц стола сидла ея мать, важная бонтонная дама съ серьезнымъ неумнымъ лицомъ. Возл нея была двнадцатилтняя Зиночка, сестра Юліи, старавшаяся разыгрывать роль взрослой.

Шебалинъ представилъ Никешу матери и старшей сестр и вдругъ почувствовалъ, что его кто-то толкнулъ въ бокъ. Онъ увидлъ сердитое, обиженное лицо Зины, понялъ ее и, разсмявшись, сказалъ Никеш:

— А это тоже моя сестра.

Двочка важно подала руку Никеш, тряхнула кудрявою головой и улыбнулась, копируя улыбку, съ которой Юлія встрчала гостей.

— Разсаживайтесь, господа,— весело заговорила Юлія.— Леонидъ Николаевичъ, ваше мсто здсь.

Она указала Качурину стулъ возл себя.

— Почему же ему такая привилегія?— спросилъ Коржикъ.

— А потому, что я такъ хочу, и потому, что онъ заслуживаетъ привилегіи.

— Чмъ, позвольте узнать?

— Во-первыхъ, тмъ, что онъ не любопытенъ, какъ вы… во-вторыхъ… но этого нарочно, на зло вамъ, я не скажу. Сидите и жарьтесь на медленномъ огн любопытства!

Она засмялась. Также какъ и братъ, она всегда первая смялась своимъ остротамъ и шуткамъ.

— О жестокая Юлія Андреевна!— воскликнулъ Коржикъ,— жариться и еще подъ такими взглядами, которые могутъ воспламенить даже воду…

— Фи!… Какой неудачный комплиментъ! Нтъ ли получше?

Но она и этимъ была довольна.

— Михаилъ Ивановичъ, вамъ какого чаю?— обратилась она къ Бликову.

— Не все ли равно?— отвтилъ онъ, лниво улыбнувшись.

— Въ такомъ случа, вотъ вамъ.

Она подала ему стаканъ воды, въ который только капнула изъ чайника.

— Ultra-кронштадтскій,— замтилъ Качуринъ.

Юлія звонко засмялась.

Бликовъ помшалъ водицу ложкой и прихлебнулъ.

— Ты думаешь, онъ не выпьетъ?— сказалъ Шебалинъ,— ей-Богу, выпьетъ.

— Почему же нтъ? Не все ли равно?— отозвался Бликовъ.

— Онъ выпьетъ, чтобы доказать, что онъ твердъ въ принципахъ,— сказалъ Качуринъ.

— Изъ упрямства выпьетъ,— замтилъ Коржикъ,— онъ упрямъ, какъ десять хохловъ.

Бликовъ только добродушно усмхнулся,— ему лнь было возражать.

— Что же ты не защищаешься?— спросилъ Шебалинъ.

— Не все ли равно?

— Онъ послдователенъ, какъ… Господа, что самое послдовательное?

— Разумется, влюбленный,— онъ всюду слдуетъ за своимъ предметомъ,— сказалъ Качуринъ.

— Такъ онъ влюбленъ? Въ кого же?— спросила Юлія.

— Разумется, въ васъ,— сказалъ Коржикъ,— но онъ скрываетъ это подъ личиною равнодушія ко всему на свт.

— Михаилъ Ивановичъ, правда? Вы влюблены въ меня?

— Съ какой стати?— отвтилъ Бликовъ, пожавъ плечами.

— Ахъ, Боже мой!… А я-то надялась!… Ха-ха-ха!…жестокій мужчина!… Но я великодушна. На-те вамъ новый чай, а то, пожалуй, скажете, что я нелюбезная хозяйка.

— Были въ симфоническомъ концерт?— спросилъ ее Качуринъ.

— Ну, музыкантъ завелъ свою шарманку!— замтилъ Шебалинъ.

— Разумется, была. И разв возможно было не похать?… Бетховенъ!… Одно это имя…

— Ну, а какое впечатлніе пятой симфоніи?

— Ахъ, Боже мой! Тутъ и вопроса не можетъ быть. Я же вамъ! говорю: одно имя Бетховена, это все… восторгъ, упоеніе… все,: что хотите. Я сидла и точно плавала въ мор мелодіи и меня обдавали брызги музыкальныхъ волнъ.

— Сидя, плавали? Это оригинально и неудобно,— замтилъ Коржикъ.

— Что вы придираетесь?… Вамъ досадно, что вы не понимаете серьезной музыки. Ахъ, Леонидъ Николаевичъ,— обратилась она къ Качурину,— я не знаю, можетъ ли что-нибудь быть выше Бетховена! Это такое наслажденіе, такое блаженство!

— А ты говорила, что скучала въ концерт, — вдругъ выпарила ея сестра.

Юлія расхохоталась.

— Какая ты, Зина, глупенькая,— сказала она,— слышала звонъ и не разобрала, гд онъ… Я говорила, что все остальное посл Бетховена было скучно, а ты все перепутала, точно ты приготовишка.

Этой обиды третьеклассница спустить не могла.

— Я приготовишка?— повторила она, вспыхнувъ и чуть не плача,— я все отлично понимаю… Ты говорила, что Бетховенъ скука… Да… Ты говорила, что теб больше всего нравится ‘La Donna’.

— Зина, замолчи! Какъ теб не стыдно?— остановила ее мать.

— А зачмъ она бранится приготовишкой?

Вс засмялись.

Юлія, бросивъ злобный взглядъ на сестру, съ искусственнымъ негодованіемъ заговорила о томъ, что публика не цнитъ серьезной музыки. Она сыпала точно горохомъ именами музыкальныхъ знаменитостей, смшала Глюка съ Оффенбахомъ, а музыку Риголетто, которая такъ нравилась ей, безжалостно назвала балаганной. Ей такъ хотлось убдить всхъ, а въ особенности Качурина, что сестра ея выдумала исторію о ‘La Donna’.

А двочка тихонько посмивалась и вдругъ не выдержала и фыркнула.

— Опять?… Это еще что такое?— строго сказала мать.

— Я, мамочка, чаемъ поперхнулась.

— Это она отъ стыда, что сказала неправду,— замтила Юлія.

— Вовсе нтъ! Ты вруша, а не я!— отпарировала двочка.

— Зина, ты не умешь держать себя въ обществ. Иди въ свою комнату,— приказала мать.

У двочки слезы выступили на глазахъ отъ обиды, что ее, третьеклассницу, наказываютъ, какъ маленькую. Она встала безъ возраженій, но у двери не выдержала и крикнула:

— А, все-таки, Юлія вруша!

— Дерзкая двочка,— замтилъ братъ,— и что это у ней за выраженія?… Это она въ гимназіи отъ мщанокъ научилась.

— Не стоитъ сердиться, она маленькая,— сказала Юлія, кусая губы отъ злости.

— А что, мы будемъ сегодня винтить?— спросилъ Бликовъ.

— Всенепремнно!— отвтилъ Шебалинъ.

— Ахъ, какая хорошая игра винтъ! Какая умная!— воскликнула Юлія.

— Вы играете?— спросилъ ее Качуринъ.

— Я учусь… Хочу, чтобы вы приняли меня въ свою компанію. Примете?

— Съ величайшимъ удовольствіемъ,— сказалъ Качуринъ.

— Только съ нимъ vis—vis не садись,— посовтовалъ братъ.

— Почему?

— Очень строгій, сердится за дурные ходы.

— Въ такомъ случа, я съ нимъ-то и буду играть.

— Теб нравится, чтобы на тебя сердились?

— Вовсе нтъ. Ему не будетъ повода сердиться. Я такъ выучусь, что не буду длать неврныхъ ходовъ.

— Ого! Какая ты храбрая!

— Храбрость города беретъ.

— А вы какой городъ собираетесь взять?— спросилъ Коржикъ.

— Тотъ, въ которомъ нтъ такихъ любопытныхъ, какъ вы, и такихъ лнивыхъ, какъ Михаилъ Иванычъ, и такихъ молчаливыхъ, какъ monsieur Акацатовъ.

Никеша вспыхнулъ.

— Что и требовалось доказать,— сказалъ Коржикъ.

— То-есть что?— спросила Юлія.

— Что вы желаете покорить городъ, населенный музыкантами.

— Откуда же это слдуетъ?

— Изъ ршенія уравненія со многими неизвстными по способу исключенія.

— Ну, господа, пускай Юлія беретъ города, а мы будемъ брать взятки,— сказалъ Шебалинъ и засмялся.— Пойдемте, господа!

Студенты перешли въ кабинетъ хозяина, гд уже были приготовлены два ломберныхъ стола.

Какъ только гости ушли, Юлія патетически воскликнула:

— Мама! Вдь, это просто скандалъ! Она срамитъ меня передъ гостями!

— Позови ее сюда,— сказала мать.

Двочка вошла и вызывающимъ взглядомъ посмотрла на сестру.

— Если ты разъ скажешь что-нибудь подобное, я тебя строго накажу!— внушительно произнесла мать.

Двочка молчала, взглядывая на нее изподлобья.

— Какъ теб не стыдно говорить про сестру такія вещи?

— А зачмъ она про меня говоритъ? Она тоже срамитъ меня передъ гостями, а вы ей не замчаете, а только мн.

— Ты еще смешь матери указанія длать? Помни, что я сказала. Накажу, и очень строго.

Какъ только мать вышла изъ комнаты, Зиночка подошла къ сестр и задорно заговорила:

— Ты думаешь, я побоюсь? Пускай меня наказываютъ, а я тебя еще получше осрамлю передъ Леонидомъ Николаевичемъ.

— Что такое? Что мн Леонидъ Николаевичъ?

— Не вертись. Я все знаю. Ты въ него влюблена. И я ему все про тебя разскажу, какая ты цаца.

— Слушай, Зина,— сказала Юлія, перемнивъ тонъ,— не будемъ ссориться, это нехорошо. Хочешь, заключимъ условіе, чтобы ты при гостяхъ ни слова обо мн не говорила.

— Хорошо… А ты никогда не называй меня приготовишкой и, кром того, купи мн фунтъ шеколадныхъ конфектъ.

— Согласна.

Сестры подали другъ другу руки въ знакъ примиренія.

VI.

Въ первомъ же робер Качуринъ заспорилъ съ Шебалинымъ.

— Ты не имлъ права ходить съ пики.

— Вотъ теб разъ! Полное право имлъ, даже обязанъ былъ ходить съ пики.

— Почему?

— А потому, что по-моему это лучшій ходъ.

— По-твоему! Да, вдь, въ игр есть свои правила, своя теорія, обязательная для всякаго. Какъ по-вашему, господа?

— Я не пошелъ бы съ пики,— сказалъ Коржикъ.

— Да не все ли равно?— сказалъ Бликовъ.— Правильно ли, неправильно ли, стоитъ ли изъ-за этого горячиться и задерживать игру?… Теб сдавать, Качуринъ.

Тотъ еще немного поворчалъ, но, разобравъ свои карты, успокоился,— къ нему пришла хорошая игра.

Никеша игралъ за другимъ столомъ и когда къ нему приходила червонная дама, вспоминалъ Юлію и какъ она посмялась надъ нимъ за то, что онъ молчалъ за чаемъ.

Около двнадцати часовъ въ кабинетъ вошелъ лакей и доложилъ, что ‘подано кушать’.

— Господа, пойдемте ужинать,— сказалъ Шебалинъ.

Вс опять перешли въ столовую. Тамъ былъ и Шебалинъ-отецъ, красивый старикъ, съ гордо поднятою годовой и важнымъ взглядомъ, какой бываетъ у предводителей дворянства изъ военныхъ. Онъ радушно поздоровался со всми и пригласилъ садиться. Рядомъ съ нимъ была его жена, которой, повидимому, очень хотлось спать, и Юленька въ новомъ наряд. Голубая шикарная кофточка съ кружевами эффектно подчеркивала свтлые, немного золотистые волосы Юленьки, на ше была золотая цпочка отъ часовъ, въ серьгахъ вспыхивали огоньки брилліантовъ.

‘Какая красавица!’ — подумалъ Никеша.

Какъ только вс услись, Юлія овладла болтовней.

— Господа, сегодня вы должны больше пить,— объявила она.— Петя, наливай сосдямъ съ лвой стороны — гршникамъ, а я буду наливать праведникамъ.

Она схватила бутылку лафита и съ словами: ‘я знаю, вы пьете красное’, налила полный стаканъ Качурину.

— Monsieur Акацатовъ, вашъ стаканъ… Можетъ быть, посл вина вы сдлаетесь краснорчивымъ.

Никеша не нашелся, что ей отвтить.

— А позвольте узнать, Юлія Андревна, почему сегодня мы должны больше пить?— спросилъ Коржикъ.

— Ахъ, какой вы несносный! Все вамъ объясняй… Неужели не можете догадаться?

— Потому что вы этого хотите… такъ, что ли?

— А хоть бы и такъ.

— Ну, это еще не резонъ.

— Фи! какой нелюбезный! Monsieur Акацатовъ, а вы какъ думаете?

— Я полагаю,— заговорилъ онъ и сразу покраснлъ,— что вы не можете хотть чего-нибудь дурного, слдовательно, ваше ‘я хочу’ достаточная причина, чтобы вс согласились съ вами.

— Однако,— воскликнулъ Коржикъ,— вотъ вамъ и тихоня!… Молчалъ-молчалъ, а какой комплиментъ отпустилъ.

— Merci, monsieur Акацатовъ. Вотъ, господа, настоящій рыцарь. И за это онъ будетъ награжденъ. Я ему объясню, почему сегодня надо пить больше. Я буду предлагать тосты самые необыкновенные, а потомъ и вс вы, господа… Слушайте, я начинаю.

Она подняла руку съ стаканомъ.

— Господа!… Или нтъ, не такъ… Милостивые государи и милостивая государыня, мамаша! Я могла бы произнести рчь гораздо лучше тхъ, которыя вы будете произносить, когда окончите курсъ, но, во-первыхъ, я не хочу утомлять вашего вниманія, вовторыхъ, я еще сама не знаю, за чье здоровье я предложу тостъ. Онъ долженъ быть необыкновенный. Мн нужна минута вдохновенія. Она наступаетъ. Я пью за здоровье… за здоровье…

— Лассаля,— шепнулъ, наклонившись къ ней, Качуринъ.

Она не замтила его насмшливой улыбки и крикнула:

— За здоровье Лассаля!

Старикъ пожалъ плечами и заговорилъ хриповатымъ баритономъ:

— Во-первыхъ, милая моя, ты, какъ видно, не знаешь, что Лассаль давно умеръ…

Юлія ни на сенунду не растерялась.

— Папочка, ты меня не понялъ!… Кто же не знаетъ, что Лассаль умеръ? Дуэль во время страшной грозы… и въ моментъ выстрла оглушительный ударъ грома. Лассаль умеръ, но, вдь, его сочиненія существуютъ… Я и предложила тостъ въ этомъ смысл.

По губамъ старика скользнула усмшка, но ему не захотлось уличать дочь въ томъ, что она смшала дуэли Лермонтова и Лассаля.

— Положимъ, что я тебя не понялъ,— сказалъ онъ,— но неужели же двушка изъ родовитой дворянской семьи можетъ желать успха сочиненіямъ Лассаля? Да я надюсь, что ты ихъ и не читала. Въ моей библіотек ихъ нтъ.

— Папочка, я потихоньку читала, мн доставали.

— Да? И теб понравились его сочиненія?… Прекрасно! Какое же именно?

Юлія, никогда не читавшая Лассаля, бросила умоляющій взглядъ на Качурина, она надялась, что онъ ей подскажетъ, но онъ молчалъ и чуть-чуть усмхался.

— Видишь ли, папочка,— заговорила Юлія,— какое именно сочиненіе… это довольно трудно опредлить…

Братъ замтилъ ея смущеніе и выручилъ.

— А я понимаю тостъ Юліи,— сказалъ онъ,— дло очень просто. Статьямъ Лассаля она, конечно, не можетъ сочувствовать, но его романтическая любовь… вотъ въ чемъ дло. Врно ли я понялъ?

— Какъ пріятно имть такого догадливаго брата!— воскликнула Юлія, просіявъ отъ радости, что она выведена изъ затруднительнаго положенія.

— Ну, все равно, я твоего тоста не принимаю,— сказалъ отецъ,— вотъ разв они тебя поддержатъ.

— Нтъ, пусть будетъ другой тостъ,— возразила Юлія.— Я хочу, папочка, чтобы и ты пилъ… Первый комъ блиномъ… ха-ха-ха!… то-есть первый блинъ комомъ. Но за то второй тостъ будетъ такой, что вс закричатъ ура… Господа, за здоровье… папы!

— За Льва тринадцатаго?— воскликнулъ Бликовъ.

Юлія даже ногами затопала отъ смха и уронила стулъ.

— За папу… за моего папу!— говорила она, захлебываясь отъ смха.

— А… это дло другое… Урраа!…

Вс стали чокаться съ старикомъ. Юлія поцловала его.

— Ну, отличились вы, Михаилъ Иванычъ!— сказала она.

— Нисколько. Вы общали необыкновенный тостъ, я такъ и понялъ.

А Никеша глядлъ на Юлію и думалъ:

‘Какая она начитанная, а, вдь, я ни одной строчки Лассаля не читалъ’.

— Теперь, господа, за вами очередь,— сказала Юлія.— Выдумывайте что-нибудь врод Льва тринадцатаго.

Но студенты, должно быть, стснялись старика и отнкивались.

Коржикъ замтилъ, что превзойти въ изобртательности Юлію Андреевну невозможно, поэтому онъ предпочиталъ воздержаться отъ провозглашенія тостовъ.

Качуринъ тоже сказалъ:

— Нтъ, ужь куда намъ соваться!

Только Шебалинъ-сынъ всталъ и съ важностью произнесъ:

— Господа, за процвтаніе дворянской идеи!

Старикъ съ удовольствіемъ и съ серьезнымъ видомъ чокался со кми и, какъ будто на большомъ дворянскомъ обд, торжественно цвтилъ:

— Я пью, господа, съ особеннымъ удовольствіемъ за молодежь разумную, трезвенную, дловую, за молодежь, которая понимаетъ и чтитъ великія традиціи славнаго прошлаго.

— Урраа!— закричала ‘трезвенная’ молодежь, на которую вино уже подйствовало.

Разговоръ сдлался бойкимъ и шумнымъ, вс говорили, не высушивая другъ друга. Каждому хотлось острить и любезничать съ Юліей. Она тоже выпила цлый стаканъ вина, глаза ея блестли и смхъ звенлъ непрерывно.

Вдругъ точно кто толкнулъ Никешу. Онъ схватилъ стаканъ и закричалъ:

— Тише!… Тостъ!

Это было такъ неожиданно, что вс замолчали.

— За здоровье прекраснйшей изъ двушекъ, за Юлію Андреевну!— произнесъ Никеша съ отчаянною храбростью.

Закричали ура, чокались, шумли и хохотали, потомъ пили за хозяйку, за гостей и разошлись очень поздно.

Холодокъ ясной осенней ночи пріятно подйствовалъ на юношей, выпившихъ довольно много.

— Чудная двушка!— воскликнулъ Никеша.

— Штучка аппетитная!— замтилъ Коржикъ.

— Свинья! Циникъ!— разсердился Никеша.

— Эге, братъ! Сразу влюбился. Не поздравляю.

— И не думалъ… Но какое ты имешь право говорить такія вещи про двушку?

— Не думалъ, а влопался, какъ куръ во щи. Ругаться даже сталъ. Божество!… Правды никто не смй сказать.

— Не хочу я съ тобой говорить! Послушайте, Качуринъ, не правда ли, какая она умница? А жизнь въ ней такъ и кипитъ, и сверкаетъ! Разв не прекрасная у ней душа?… Скажите, пожалуйста, ваше мнніе.

— А вы не будете ругаться?

— Ну, говорите же.

— Пустая она барышня, ракета со звздами.

Никеша вздохнулъ и замолчалъ, но, пройдя нсколько шаговъ, онъ снова загорячился.

— Нтъ, господа, вы какіе-то странные… Нтъ у васъ ни слуха, ни зрнія. Вы видли ея глаза и не разсмотрли того, что они выражаютъ.

— Я отлично разсмотрлъ,— сказалъ Коржикъ.

— Что же такое?

— Только, чуръ, не ругаться. Желаніе выдти замужъ.

— Какъ же не ругать тебя посл этого?… Ты весь пропитанъ свинскими мыслями.

— Постой! Вдь, это не мои мысли, а ея… и, во-вторыхъ, никакого свинства въ этомъ желаніи нтъ. Naturalia non sunt turpia.

— Врешь!… Въ ея глазахъ — кипучая мысль, чистая, кристальная душа.

— Понесъ ахинею… Впрочемъ, это извинительно… Ты здорово выпилъ. А я теб скажу, за кого она замужъ хочетъ.

— За кого?— спросилъ Никеша, и въ сердц у него что-то заныло.

— За сего музыканта.

— Неправда!

— Она дйствительно на меня мтитъ, но промахнется,— сказалъ Качуринъ.

— Она вамъ не нравится?— изумился Никеша.

— Не нравится.

Никеш этотъ отвтъ доставилъ удовольствіе, но ему захотлось убдиться, правду ли сказалъ Качуринъ.

— Да почему же?— спросилъ онъ,— это такая замчательная двушка.

— А потому, что вся она на пружинахъ. Все у ней дланное: и восторги, и порицанія. Она способна съ жаромъ говорить о томъ, что ее вовсе не интересуетъ. Она вчно вретъ, поддлывается къ мннію того, съ кмъ говоритъ.

— Сестренка-то ловко ее поддла.

— Злая, должно быть, двочка,— замтилъ Никеша.

— Не въ томъ дло, но, вдь, она правду сказала.

— Конечно, нтъ.

— ‘La donna’… Вотъ ея музыка. Я ее буду звать ‘La donna’. Но, вдь, какъ дерзко вретъ! Не моргнетъ, не покраснетъ. Съ Лассалемъ-то какая потшная штука. Вдь, это я ее поддлъ. Я ей шепнулъ, она и брякнула, какъ попугай.

— Она вамъ вритъ, а вы такъ поступили, вдь, это не хорошо,— горячо протестовалъ Никеша.

— Полноте… Такихъ надо выводить на свжую воду. Я хотлъ изобличить ее въ безпардонномъ врань. Она меня злитъ. И, вдь, совсмъ попалась, а повернула такъ, что отецъ ея будто бы не понялъ. Досадно, что братъ ее пожаллъ, а то бы она брякнула, что Лассаль написалъ Дворянское гнздо или Обломова. Невжество ея и въ литератур, и во всемъ, кром нарядовъ, колоссальное, но дерзости у ней еще больше. Она воображаетъ, что всхъ можетъ дурачить своимъ враньемъ.

— Не врю и не хочу этого слушать!

Никеша больше ни слова не сказалъ до своей квартиры и сухо простился съ товарищами.

Ложась спать, онъ чувствовалъ, что голова его кружится отъ вина и что онъ влюбился. Сладкое чувство перемежалось какою-то горечью.

‘Какъ хорошо, что Качуринъ ее не любитъ!— думалось ему.— Ее, вдь, она его любитъ… А, можетъ быть, она увидитъ, что онъ ея не стоитъ… А глаза ея?… А голосъ?… Какъ музыка… Однако, голова кружится…’

Онъ выпилъ воды и уткнулся головой въ подушку.

VII.

Никеша зачастилъ къ Шебалинымъ. То ему оказывалась настоятельная необходимость въ какой-нибудь книг изъ библіотеки Шебалина, то надо было справиться насчетъ университетскихъ записокъ. И онъ шелъ въ надежд хоть на минуту увидать Юлію. А по средамъ (у Шебалиныхъ были среды) онъ блаженствовалъ за чаемъ. Юлія подавала ему стаканъ, называла его Никифоромъ Петровичемъ, а не monsieur Акацатовъ, какъ въ первый вечеръ, обращалась къ нему съ насмшливыми вопросами, но онъ наслаждался музыкой ея словъ, не замчая ихъ ядовитости. Ему хотлось, чтобы чай продолжался весь вечеръ, и такъ непріятно ему было, когда Бликовъ или Шебалинъ говорили:

— А что же, господа?Не будемъ терять драгоцннаго времени.

Съ затаеннымъ вздохомъ Никеша шелъ съ товарищами винтить.

Онъ отказался бы, но его удерживала боязнь обнаружить этимъ свое чувство.

Это была, однако, совершенно безполезная предосторожность. Юлія съ перваго же знакомства съ Никешей была уврена, что онъ въ нее влюбленъ, и вымещивала на немъ свою досаду на то, что: Качуринъ къ ней равнодушенъ. Она постоянно смялась надъ Нимешей.

Однажды за чаемъ она сказала:

— Господа, не знаете ли вы, въ кого влюбленъ Никифоръ Петровичъ?

— Ни въ кого,— отвтилъ Никеша, не глядя на нее.

— И вамъ не стыдно говорить неправду?… Вы не влюблены?.. Ну, поглядите мн въ глаза и скажите, что нтъ.

Никеша взглянулъ на нее и мгновенно вспыхнулъ, какъ облако поднявшееся изъ лощины надъ гребнемъ горъ при встрч съ солнечными лучами. Онъ, однако, заставилъ себя сказать:

— Нтъ.

— Съ этой минуты я ни одному вашему слову не врю. И, чтобы наказать васъ за ложь, я желаю, чтобы ваша любовь была безнадежна.

— А я этому желанію не врю.

— Да? Почему это?

— Потому что оно жестокое, а вы очень добрая.

— Merci за комплиментъ! Но знаете что? Попробуйте сдлать опытъ: разлюбите свой предметъ и влюбитесь въ меня… Вотъ тогда и узнаете, какое у меня чувствительное сердце.

Она засмялась. Засмялся и Никеша, воображая, что это необходимо для сокрытія его тайны, хотя отъ ея смха ему стало очень больно.

И когда онъ шелъ въ тотъ вечеръ домой, ему вспомнился ея смхъ.

‘Зачмъ она такъ смялась?— думалъ онъ.— Конечно, она не хотла меня уязвить… но, все-таки, зачмъ этотъ смхъ? Не любитъ она меня, но зачмъ же бить лежачаго?’

И какая-то тнь прошла по свтлому образу.

Но на слдующій день опять явились иллюзіи и надежда на то, что Юлія, можетъ быть, полюбитъ его, и Никеша снова выдумывалъ предлогъ, чтобы утромъ зайти къ Шебалинымъ. Онъ, какъ мотылекъ, летлъ на огонь, обжигался, страдалъ и опять летлъ, огонь снова жегъ его, но, все-таки, это былъ огонь, которымъ освщалась его жизнь,— безъ него было бы темно и холодно.

Юлія безъ церемоніи утилизировала влюбленность Никеши. Она обратила его въ своего адъютанта, онъ долженъ былъ покупать для нея ноты, перемнять въ библіотек книги, которыхъ она почти не читала, носить ея записки къ знакомымъ. Никеша съ радостью взялъ на себя эту роль, она доставляла ему возможность чуть не каждый день видть Юлію. А эти частыя свиданія были причиной того, что слпота любви понемногу начала проходить.

Никеш пришлось наблюдать, что Юлія лжетъ безъ зазрнія совсти. И какъ ни старался онъ не врить своимъ ушамъ, но факты были слишкомъ яркіе и многочисленные, и его искренняя натура возмущалась. Были случаи, заставившіе его усомниться и насчетъ ея доброты. Онъ бранилъ себя за дурныя мысли о ‘прекраснйшей изъ двушекъ’, онъ жадно искалъ въ ней проявленій душевности и искренности, но какъ ни старался онъ обмануть себя, все-таки, не могъ не чувствовать, что отъ Юліи вяло холодомъ эгоизма и лицемрія.

Почти полгода Никешу не оставляла любовная лихорадка, но, наконецъ, появились признаки, предсказывавшіе выздоровленіе: онъ уже могъ критически думать о своемъ ‘божеств’, могъ спорить съ Юліей, тогда какъ прежде каждое ея слово было безспорно. И эти споры тоже способствовали выздоровленію Никеши, обнаруживая пустоту и неискренность Юліи.

Однажды, въ среду, болтовня за чаемъ коснулась героевъ. Юлія, съ апломбомъ вмшивающаяся во всякій разговоръ, вступилась и въ этотъ.

— Я не понимаю,— затараторила она,— почему это принято восхищаться героями? Это — рутина.

— Двушки всегда симпатизируютъ героямъ,— замтилъ Никеша.

— Это прежнія, сантиментальныя двушки,— возразила Юлія.— Помилуйте, человкъ хочетъ разбить стну лбомъ! Что тутъ восхитительнаго? Это только глупо!

— Мн кажется, что такой взглядъ на героевъ неприличенъ для молодости.

— Merci за наставленіе, приличный молодой человкъ! Но я, представьте себ, не стыжусь такого взгляда, потому что (она вспомнила выраженіе отца) это трезвенный взглядъ, потому что для прогресса нужны не герои, а труженики. Впрочемъ, и я люблю героевъ… въ романахъ. Кстати, Никифоръ Петровичъ, достаньте мн романъ… Ахъ, Боже мой, я забыла заглавіе… въ послдней книжк Русскаго Встника… Папа говорилъ, что это замчательная вещь.

Никеша общалъ достать, но ему какъ-то непріятно сдлалось отъ ея словъ. И когда онъ взглянулъ на Юлію, она показалась ему несимпатичною. А когда товарищи пошли домой, онъ вдругъ сказалъ:

— Знаешь что, Коржикъ, Юлія Андреевна какая-то странная, у ней старушечьи мысли.

— Пустая деревяшка, я теб всегда говорилъ.

Никеша не разсердился. Онъ только вздохнулъ и вдругъ почувствовалъ, что ему стало какъ-то легко, какъ будто спали съ него любовныя цпи, и отъ ощущенія свободы ему стало весело, какъ арестанту, только что выпущенному изъ тюрьмы.

VIII.

Съ этимъ же чувствомъ свободы Никеша проснулся на другой день.

‘Прошло, совсмъ прошло!’ — подумалъ онъ, усмхаясь.

Онъ вспомнилъ, что общалъ Юліи достать книжку Русскаго Встника, и пошелъ въ библіотеку. Ему хотлось въ ея присутствіи убдиться въ томъ, дйствительно ли все прошло.

Онъ отдалъ Юліи книгу, говорилъ съ ней и ясно чувствовалъ, что она уже не иметъ надъ нимъ власти. Съ веселою улыбкой Никеша вышелъ отъ Шебалиныхъ.

Но посл пріятнаго сознанія свободы скоро наступило то тягостное чувство, какое испытываетъ человкъ, не имющій ничего, что длаетъ его существованіе жизнью. У Никеши ничего не было, что могло бы замнить разсявшійся мучительно-сладкій самообманъ. Карты, вино и кутежи не имли для него того свойства красить жизнь, какъ болзнь, отъ которой онъ отдлался. Идеи кружка шебалинцевъ, какъ прозвали его въ университет, Никешу не интересовали. Юдофобомъ онъ не былъ и только по привитой съ дтства привычки называлъ еврея жидомъ. Дворянскія тенденціи кружка тоже его не интересовали. Онъ не привлекъ ни одного новаго члена въ кружокъ, который увеличивался любителями прожиганія жизни. Кружокъ разросся, какъ патологическій процессъ въ организм, лишенномъ нормальныхъ условій для развитія, не имя жизненной силы, онъ держался только отсутствіемъ сопротивленія въ окружающей сред, принципомъ которой сдлалось любимое выраженіе Бликова: ‘не все ли равно?’

Одинъ только Шебалинъ часто говорилъ о дворянской иде, но Никеш казалось, что въ его рчахъ на эту тему былъ тотъ же искусственный жаръ, съ какимъ его сестра могла говорить о чемъ угодно.

‘Надо заниматься, а то, пожалуй, и на второй курсъ не перейдешь’,— ршилъ Никеша.

Онъ принялся за книги по своей спеціальности и вспомнилъ, что въ науку влюбляются такъ же, какъ въ женщину, что можно жить наукой, забывая все остальное.

Но между разными ‘источниками’ и Никешей не установилось той живой связи, какая бываетъ между друзьями. Какою-то сухостью и скукой вяло на него отъ толстыхъ кодексовъ. Онъ искалъ незыблемыхъ основъ науки, благодтельныхъ для человчества принциповъ, безсмертныхъ истинъ, а вмсто всего этого у него явилось сомнніе, настоящую ли, заправскую ли науку онъ изучаетъ?

Онъ думалъ, что когда-нибудь люди сдлаются нравственными и тогда не будетъ ни гражданскихъ исковъ, ни уголовныхъ процессовъ и, значитъ, вся наука юристовъ уничтожится, такъ же, какъ и вс военныя науки.

И Никеша занимался съ полнымъ равнодушіемъ къ наук, только для того, чтобы сдлаться прокуроромъ. Но по мр того, какъ въ немъ развивалось сознаніе, онъ становился въ недружелюбное отношеніе къ своей наук. Варіаціи на тему: ‘fiat justicia, pereat mundus’ возмущали его. По прочтеніи одного изслдованія о преступленіяхъ и наказаніяхъ онъ ршилъ, что будетъ не товарищемъ прокурора, а присяжнымъ повреннымъ для защиты только праваго дла. У него мелькнулъ даже вопросъ, не лучше ли перейти на другой факультетъ?

Пробуждающаяся мысль заставила его поднимать споры съ товарищами, но они называли его вопросы парадоксами и отвчали общепринятыми формулами, стараясь защитить ихъ во что бы то, ни стало.

Когда споръ обострялся, Бликовъ, молчаливо наблюдавшій его, лниво поднимался съ мягкаго дивана, подходилъ къ товарищамъ и говорилъ:

— Господа, не все ли равно, кто изъ васъ правъ? Все равно, каждый останется при своемъ,— ну, значитъ, и нечего спорить, а тмъ паче сердиться. Пойдемте лучше въ нашъ парламентъ.

Такъ назывался излюбленный ими ресторанъ.

— И въ самомъ дл, идемъ, господа!

Шелъ съ ними и Никеша по привычк, но онъ чувствовалъ недовольство самимъ собой въ особенности на другой день посл попойки, однако, вечеромъ онъ опять игралъ въ карты или участвовалъ въ новомъ кутеж. Винтъ уже не удовлетворялъ его, ему нужны были боле сильныя ощущенія и завелась азартная игра. Онъ научился пить водку, которой прежде терпть не могъ.

IX.

Перешелъ Никеша на второй курсъ, а жизнь его тянулась попрежнему.

Вставая часовъ въ одиннадцать, онъ думалъ: ‘Чортъ знаетъ, накое безобразіе! Какъ поздно!’

Но, вслдъ затмъ, онъ спрашивалъ себя:

‘А зачмъ мн время? Чмъ меньше его, тмъ лучше’.

И дйствительно, задача его товарищей и его самого заключалась только въ томъ, чтобы ‘убивать время’.

Съ ощущеніемъ недовольства собой, съ головною болью и недомоганіемъ, Никеша пилъ чай, потомъ шелъ въ университетъ, скучая, слушалъ лекцію, скучая, вспоминалъ подробности вчерашней попойки, скучая, читалъ ‘записки’ своего курса, а вечеромъ опять карты или попойка. Но и эти увеселенія надодали ему, онъ сталъ находить скучною свою компанію. Одн и т же темы для разговоровъ и анекдоты съ ‘жидомъ’, циничныя шуточки, къ которымъ Никеша никакъ не могъ привыкнуть.

Однажды компанія шебалинцевъ, въ томъ числ и Никеша, поздно ночью вышла изъ своего парламента. Голова Никеши крутилась и онъ предложилъ идти подъ руку. Шеренга студентовъ заняла весь тротуаръ и съ псней тореадора изъ Карменъ двигалась не особенно твердыми шагами. Улица была пуста, только городовой, дремавшій у подъзда, проснулся и соннымъ голосомъ замтилъ, что ‘пть не дозволяется’. Его послали къ чорту и шли дальше. Впереди показалась какая-то фигура.

— Господа, это жидъ… Прямо, равненіе направо!— скомандовалъ Шебалинъ.

Еврей, мастеровой, прижался къ стн дома, чтобы пропустить подкутившую компанію, но шеренга нарочно напирала на него и сбила съ ногъ.

— Стыдно!… А еще студенты!— сказалъ онъ, поднявшись и надвая слетвшую съ него шапку.

— Молчи, жидовская харя!— было отвтомъ.

Но отъ словъ еврея, какъ ни пьянъ былъ Никеша, ему стало стыдно.

— Это свинство,— пробормоталъ онъ и ему хотлось извиниться передъ евреемъ.

Но товарищи увлекали его дальше, а восклицаніе его поняли въ томъ смысл, что онъ назвалъ свиньей еврея. Никеша хотлъ разъяснить это недоразумніе, но сталъ говорить что-то непонятное… Языкъ слушался его плохо. Никеш казалось, что на встрчу бгутъ фонарные столбы и все прямо на него, какъ будто хотятъ столкнуть съ дороги, какъ они столкнули еврея, онъ сторонился, чтобы дать фонарямъ дорогу, и толкалъ товарищей то вправо, то влво, кто-то его выругалъ, потомъ мелькнули какіе-то огни, а дальше Никеша ничего не помнилъ.

Онъ проснулся отъ осторожныхъ шаговъ въ комнат и, открывъ глаза, увидлъ лицо матери, заглядывавшее на него изъ-за спинки кровати.

— Что вы, мама?— спросилъ онъ хриплымъ голосомъ.

‘Здоровъ ли ты? Я боялась, что такъ долго спишь’.

— А что? Десять есть?

— Половина перваго.

— Однако!

Мать ушла. Никеша сталъ одваться, припоминая вчерашній вечеръ.

‘Здорово выпилъ. Голова трещитъ’.

Онъ поднялъ занавску у окна и, увидя на улиц еврея-старьевщика, вспомнилъ вчерашнюю сцену и слова: ‘Стыдно, а еще студенты!’

‘Ахъ, какая я свинья!’ — подумалъ онъ и къ головной боли присоединилось угнетающее чувство стыда.

Онъ облилъ голову холодною водой, чтобы освжиться, выпилъ стаканъ чаю и пошелъ въ университетъ. На лекцію онъ опоздалъ и только поболтался въ курилк.

Когда онъ вернулся домой, тамъ уже обдали. Отецъ, отдлавшись отъ службы, наслаждался борщомъ.

— Вотъ это борщъ,— говорилъ онъ жен.— Налей-ка еще.

Марья Семеновна съ удовольствіемъ исполнила это, гордясь своимъ умньемъ угодить мужу.

— А ты чего не шь?— обратился онъ къ Никеш.

— Не хочется.

— Да ты что-то тово… испортился. Любовь не картошка… Такъ, что ли?

— Любовь не причемъ.

— Толкуй себ… Знаю, что Юленька теб голову вскружила.

— Было, да прошло.

— Отчего же ты кислятиной смотришь?

— Скучно.

— Студенту скучно?… Въ двадцать-то лтъ скучно? Срамъ!… Кажется, у тебя все есть, чтобы не скучать. Первымъ дломъ, шь ты вкусно и сытно. Вотъ, напримръ, этакіе кусочки не всякому студенту въ ротъ попадаютъ.

Онъ указалъ на принесенное горничной блюдо съ жаренымъ гусемъ, окруженнымъ крупными яблоками, и пожевалъ губами, предвкушая наслажденіе ды, а Марья Семеновна уже выбирала для него лучшій кусокъ.

— Ну, потомъ,— продолжалъ старикъ,— квартира у тебя теплая, спишь, слава теб Господи. Здоровъ. Товарищи хорошіе, въ удовольствіяхъ себ не отказываешь. Чего теб еще надо?

— А, все-таки, настоящей жизни нтъ.

— Пить ты сталъ не въ мру. Не хорошо это, Никеша. Голова, врно, трещитъ, оттого теб и скверно.

— Нтъ, не то… Вдь, я пью для того, чтобы не чувствовать себя пустою бочкой.

— Объяснилъ, нечего сказать, понятно… Блажишь ты, Никеша.

— Оттого у тебя тоска, что въ церковь не ходишь, — сказала Марья Семеновна.

— Онъ и въ прошломъ году не часто туда ходилъ, а не скучалъ,— замтилъ старикъ,— да и я не большой богомолецъ, а никогда скуки не зналъ.

— Нтъ, ужь ты лучше объ этомъ помолчи, — перебила его жена.— Кто храма Божьяго чуждается, тому тоски не миновать.

Старикъ обглодалъ гусиную косточку и сказалъ:

— Мой совтъ теб, Никеша, снова влюбиться.

— И влюбиться-то не въ кого.

— Ого!… А Наташа Маринкина? А сестры Крашинскія? Любую выбирай — пальчики оближешь.

— Скучныя он, пустыя.

— Коли ласково посмотрятъ, такъ не покажутся скучными. Нтъ, Никеша, раскисъ ты, расхлябался… Не хорошо. Налей-ка мн вина.

Старикъ запилъ гуся виномъ, вытеръ губы салфеткой и, отдуваясь, всталъ.

— А теперь заснуть — истинная благодать, и скучать не захочется.

Съ этими словами Акацатовъ, вытягивая животъ и тяжело дыша, пошелъ въ свою комнату.

— Никеша, голубчикъ, послушайся матери,— заговорила Марья Семеновна, — зайди къ вечерн и помолись: всю твою тоску какъ рукой сниметъ и снизойдетъ на тебя радость и покой душевный.

Никеша грустно усмхнулся. Его тоже тянуло ко сну, но онъ ршилъ разгуляться.

Ему надола ходьба по улицамъ и онъ повернулъ по дорог за городъ. Миновавъ острогъ и кладбище, онъ побрелъ куда глаза глядятъ. Въ его мысляхъ была путаница, въ которой онъ не могъ разобраться, его томило желаніе чего-то новаго, что захватило бы вс молодыя силы, дало бы настоящую жизнь.

Долго онъ шелъ, глядя въ землю, и остановился, когда поднялся на горку, посмотрть, далеко ли остался городъ.

Онъ былъ еще виднъ. Изъ него доносился медленный звонъ къ вечерн, напомнившій Никеш совтъ матери. А впереди — даль, подернутая туманомъ. Картина была печальная. Кругомъ щетинистыя поля, по межамъ — трупы полыни и звробоя. Вотъ василекъ, недавно сіявшій на золотомъ фон ржи синею звздочкой, а теперь безобразный прутъ съ уцлвшею на конц чашечкой. Ворона опустилась близъ дороги, побродила по мерзлой земл, постукала въ нее носомъ и, убдившись, что поживиться нечмъ, каркнула, какъ старуха-ворчунья, и полетла къ городу. Березовая рощица имла жалкій видъ. Блые стволы, простирая къ нему обнаженныя втви, являлись какъ бы олицетвореніемъ нмой жалобы на обиды отъ жестокой осени. Надъ рощей и щетинистыми полями былъ срый куполъ, гд глазъ напрасно искалъ свтлыхъ штриховъ, даже на запад не прорзывалось ни одной свтлой полоски: солнце заходило за такою густою осеннею тучей, что ни однимъ лучомъ не могло сказать людямъ: ‘а, вдь, я здсь, я не погасло’. Снжинки иногда мелькали въ воздух, но снгъ не шелъ.

‘Смертью пахнетъ’,— подумалъ Никеша и ему захотлось поскоре уйти съ огромнаго кладбища, какимъ представлялись поле и роща. И самъ онъ, и его товарищи показались ему живыми мертвецами. Жутко стало ему и такъ живо почувствовалась потребность обновиться, воскреснуть. Онъ оглядлъ мысленно горизонтъ своей жизни и такъ же, какъ на сромъ купол неба, не нашелъ просвта. Одни только срые тоны глухой осени, а въ сердц ноющая боль отъ тоски по весн.

‘Куда дваться сегодня?’ — подумалъ Никеша и пошелъ къ Шебалину винтить.

Изъ передней Никеша услышалъ оживленный говоръ, въ которомъ выдлялся чей-то незнакомый молодой голосъ.

Войдя въ столовую, Никеша увидлъ обычныхъ партнеровъ винта и какую-то двушку въ черномъ плать. Рядомъ съ расфранченною Юліей она казалась монашенкой.

Шебалинъ представилъ ей Никешу и сказалъ:

— Ну, братъ, насъ пробираютъ. Людмила Николаевна такая сердитая, что не дай Богъ.

— Отшучиваетесь, а, вдь, дло-то очень серьезное,— грустно замтила двушка.

— О чемъ былъ споръ?— спросилъ Никеша Шебалина.

— Видишь ли… Людмила Николавна поинтересовалась узнать, какъ мы проводимъ время. Я разсказалъ, а она напустилась на насъ, какъ самый сердитый прокуроръ. Мы обвиняемся въ безнравственномъ образ жизни, въ измн студенческимъ традиціямъ,— однимъ словомъ, повсить насъ мало.

— Знаете, господа, — воскликнула двушка, — чмъ больше васъ слушаю, тмъ больне длается… Врить не хочется… Студенты играютъ въ карты, не читаютъ, безобразничаютъ, юдофобы!… И не сознаютъ, какъ все это пбшло и гадко… И неужели товарищи не протестуютъ?!

— Какое же они имютъ право? Всякій можетъ жить по-своему,— сказалъ Шебалинъ.

— Какое право?!… Да это не только право, это обязанность товарищей… А ты ихъ не стыдишь, Юлія?

— За что же? Разв нельзя покутить молодымъ людямъ?… А жидовъ я тоже терпть не могу. И я съ папой согласна, что ныншніе студенты гораздо лучше прежнихъ… Дловые, благоразумные.

— Ахъ ты, бабушка въ 20 лтъ!… Но вы сами, господа, неужели не чувствуете пустоты такой жизни?… Неужели вамъ не тяжело жить?

— Ничего, живемъ помаленьку, — отвтилъ Шебалинъ, усмхаясь.

— Не врю… Невозможно, чтобы въ васъ погибло уже все молодое… Это просто кошмаръ, отъ котораго вы должны очнуться.

— А пока что, пойдемте, господа, винтить, — сказалъ Шебалинъ.

Коржикъ и Качуринъ встали. Никеша точно не слыхалъ приглашенія, сердце его ускоренно билось, въ немъ закипала какая-то радость.

— Акацатовъ, идемъ же!

— Что такое?— спросилъ онъ, точно проснувшись.

— Винтить.

Никеш хотлось остаться, но онъ машинально всталъ и пошелъ за товарищами.

Началась игра, но мысль Никеши въ ней не участвовала: его тянуло въ столовую и онъ злился на себя, зачмъ онъ тамъ не остался.

— Кто она такая?— спросилъ онъ Шебалина.

— Подруга сестры по гимназіи, курсистка, — прибавилъ онъ съ пренебреженіемъ.

— Славный, должно быть, человкъ.

— Новое свтило на твоемъ горизонт,— замтилъ Коржикъ.

— Пошлость ты сказалъ,— разсердился Никеша,— меня задло да живое то, что она говорила, да и тебя, я думаю, и всхъ.

— Нтъ, я не пострадалъ,— отвтилъ Коржикъ.

— Трещетка по либеральному камертону, — замтилъ Качуринъ.

— Ну, хоть ты и музыкантъ, а слухъ теб измнилъ, — возразилъ Никеша.

— Такъ и запишемъ. Теб сдавать.

Никеша взялъ карты, сталъ тасовать ихъ и подумалъ:

‘А, вдь, я молчалъ за чаемъ, какъ будто согласенъ съ Шебалинымъ. И позорно ушелъ оттуда… и играю въ карты… Что же это такое?’

Ему вдругъ стали такъ противны карты и свое поведеніе, что онъ положилъ колоду, всталъ и объявилъ:

— Я больше не могу играть.

— Это что означаетъ?

— Хочется съ ней поговорить. Человкъ-то необыкновенный. Право, господа, пойдемте туда.

— Очень нужно!

— Но это не по-товарищески… Ты компанію разстраиваешь.

Никеша ничего не отвтилъ.

Когда онъ вошелъ въ столовую, гостья прощалась съ Юліей.

— Когда же ты узжаешь?— спросила Юлія.

— Завтра.

‘Узжаетъ!’ — съ ужасомъ подумалъ Никеша.

Его охватили тотъ страхъ и тоска, которые испытываютъ люди, плавающіе на обломкахъ погибшаго парохода и увидвшіе, что мелькнувшій на горизонт парусъ удаляется.

Онъ побдилъ свою застнчивость и сказалъ:

— Позвольте мн съ вами пойти.

Она удивилась, взглянула на него и сказала:

— Пойдемте.

Никеша, охваченный радостнымъ волненіемъ, спускался съ лстницы за двушкой. Когда они вышли на улицу, онъ заговорилъ:

— Какъ я вамъ благодаренъ… Вдь, вы меня точно изъ ямы вытащили. Стыдно сказать… вдь, изъ этого кружка… Но все это ужь кончено… то-есть жизнь, какую я велъ.

— Но почему же вы такъ жили?— спросила она.

— Право, не знаю… Не думалъ я тогда… не замчалъ безобразія… а потомъ сталъ замчать, но втянулся, должно быть… Ну, да однимъ словомъ свинья… нечего оправдываться… А вы завтра узжаете… и я опять одинъ, безъ хорошихъ людей… Послушайте, у васъ, врно, есть здсь хорошіе знакомые… Познакомьте меня.

— Вотъ что мы сдлаемъ,— сказала она, остановившись у воротъ большого дома,— зайдите сейчасъ ко мн, я васъ познакомлю съ моимъ братомъ.

— Какъ это отлично!— сказалъ Никеша и пошелъ за двушкой черезъ дворъ.

Ихъ встррилъ студентъ.

— Мой братъ, Лугинъ,— сказала она, а вашу фамилію я забыла.

— Я его знаю,— сказалъ Лугинъ, подавая руку Никеш и съ недоумніемъ взглянувъ на сестру.

— Почему же мы до сихъ поръ не познакомились?— воскликнулъ Никеша.

— Съ обихъ сторонъ не было желанія.

— Но, вдь, вы знали, какой я студентъ. Что бы вамъ выругать меня хорошенько.

Лугинъ усмхнулся.

— Съ какой же стати навязываться съ наставленіями?

— Нтъ, Сергй, ты не правъ,— возразила сестра,— это ужасный эгоизмъ… На твоихъ глазахъ товарищи безобразничаютъ, а ты молчишь, я, молъ, хорошъ, а до другихъ мн дла нтъ. Вдь, это поддержка зла.

— Пожалуй, тутъ есть правда,— согласился Лугинъ,— но что же длать, если я не могу? Я чувствую, какая неловкость давать совты. Думается мн, вдь, не дти, сами могутъ понимать, что длаютъ.

— Ахъ, нтъ!— возразилъ Никеша,— я и многіе просто безсознательно попали въ этотъ кружокъ… не думали… такъ, одни за другими… И вотъ я только сегодня совсмъ одумался… Когда ваша сестра стала бранить насъ, меня точно обожгло отъ стыда… И я слъ было въ карты по привычк и не могъ играть, противно стало… Это раньше было бы, если бы вы познакомились со мной. Послушайте, вдь, наврное, есть хорошіе, настоящіе студенты.

— Какъ не быть!

— Такъ знаете ли что?…Ваша сестра правду сказала. Все это, то-есть этотъ кружокъ и такая жизнь студентовъ,— это кошмаръ. А мы не будемъ молчать, мы всхъ заставимъ одуматься… Ахъ, Людмила Николаевна, если бы вы знали, какъ это хорошо, что вы сегодня были у Шебалиныхъ!

Онъ схватилъ ея руку и крпко жалъ и трясъ отъ восторга, какъ будто она была его давнишній товарищъ. Она весело улыбалась.

Никеша сталъ разсказывать о своей жизни съ тмъ безпощаднымъ самоосужденіемъ, потребность въ которомъ является у искреннихъ людей въ минуты душевныхъ кризисовъ. Онъ изливалъ всю свою душу. Его слова звучали ненавистью къ своему прошлому, онъ приносилъ ту горячую, сердечную исповдь, посл которой нтъ возврата къ прошлымъ грхамъ.

Когда онъ поздно ночью шелъ домой, ему казалось, что онъ вырвался изъ тсной клтки и летитъ куда-то въ свтлую область. Онъ не узнавалъ самого себя и случившееся представлялось ему какимъ-то чудомъ.

Такъ въ весеннюю ночь, предъ разсвтомъ, стоятъ цвты, уже развившіеся, но еще окутанные лепестками чашечекъ, и инстинктивно тянутся къ востоку, гд еще только показались первые розовые штрихи зари. Но одного взгляда солнышка на куртину довольно для того, чтобы она запестрла свжими цвтами.

XI.

Дня черезъ два за обдомъ старикъ Акацатовъ строго посмотрлъ на Никешу и сказалъ:

— Не ожидалъ я отъ тебя такой штуки.

— Какой, папа?

— Ты себя скомпрометировалъ.

— Я?!

— Нечего притворяться! Не говорилъ ты рчи въ курилк?

— Говорилъ.

— Ну, вотъ то-то и есть.

— А вы знаете, о чемъ я говорилъ?

— Все равно… рчь говорилъ… выдвинулся.

— Нтъ, папа, вы должны сначала узнать, какую рчь… Я говорилъ, что студенты не должны безобразничать, играть въ карты… что товарищи должны стыдить тхъ, кто роняетъ достоинства студента.

— Теб-то какое дло?— перебилъ его отецъ,— скажи ты ради Христа… Шелъ ты хорошо. Я радовался, какой у меня сынъ, и вдругъ ты все испортилъ.

— Папа, неужели вы недовольны тмъ, что я пересталъ безобразничать?

— Нтъ, это хорошо… Но зачмъ ты рчь говорилъ?

— Я хочу, чтобы и другіе послдовали моему примру.

— Какое теб дло до другихъ?… Всякій самъ себя знаетъ.

— Съ этимъ я не согласенъ. Нельзя только о себ думать.

— Ну, вотъ!… Слышишь, мать, какія у него идеи?

— А кто виноватъ, какъ не отецъ?— отвтила Марья Семеновна.

— Я виноватъ?— изумился старикъ.

— Ты! Разв не ты говорилъ, что не бда, если молодой человкъ не каждый праздникъ въ церкви бываетъ? А отъ этого все и идетъ. Сначала человкъ залнится въ церковь ходить, а тамъ ужь и идеи всякія пойдутъ. Дьяволъ-то не зваетъ. Нтъ, онъ не зваетъ.

— Не въ дьявол дло. Тутъ, наврное, дурные люди замшались и сбили Никешу съ толку.

— А дурныхъ людей кто толкаетъ? Разв не дьяволъ? Нтъ, ужь ты ничего не знаешь и не говори. Самъ виноватъ. Испортилъ сына, а теперь жалуешься.

— Папа, да разв дурной тотъ человкъ, который укажетъ другому, что онъ дурно себя ведетъ?

— Коли онъ натолковалъ теб, что надо о другихъ заботиться,такъ, разумется, онъ дурной, злой человкъ.

— Почему? Ршительно не понимаю.

— А потому, что отъ этого все зло. Заботься о себ, а до другихъ теб дла нтъ.

— Въ такомъ случа, мы не можемъ понимать другъ друга.

Старикъ разсердился.

— Еще бы!… Гд ужь отцу понять такого умника! У него на это умишка не хватитъ!

Обдъ окончился въ молчаніи. Старикъ ушелъ спать.

Никеша смотрлъ въ окно на облака, общавшія снгъ, и задумался. Ему стало душно въ этой столовой, гд пахло жареною телятиной, и захотлось освободиться отъ тяжелаго впечатлніи разговора съ отцомъ.

Выйдя на улицу, онъ вспомнилъ случившееся съ нимъ въ эти дни и сердце его наполнилось радостью отъ сознанія, что онъ очнулся.

Ивановичъ.

‘Русская Мысль’, кн.X, 1892

НИКЕША ОЧНУЛСЯ

Читайте также: