Ник. Смирнов-Сокольский
‘Я помню чудное мгновенье…’
14-го августа’.
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
Ник. Смирнов-Сокольский. ‘Я помню чудное мгновенье…’, Пушкин Александр Сергеевич, Год: 1983
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Ник. Смирнов-Сокольский. Рассказы о книгах. Издание пятое
М., ‘Книга’, 1983
Старейшая детская писательница М. В. Алтаева-Ямщикова (псевдоним Ал. Алтаев) выпустила в 1955 году интересную книгу воспоминаний1. В главе ‘Однажды субботним вечером…’ она рассказывает о далеких днях своего детства и об одной из ‘суббот’ у ее отца, артиста и режиссера В. Д. Рокотова, потомка знаменитого русского портретиста XVIII века Федора Рокотова. Семья Рокотовых по имению издавна соседствовала с семьей Пушкиных.
‘Субботы отца писательницы были обычными артистическими вечеринками. Собирались близкие люди, артисты, писатели, художники. Между прочим, семью В. Д. Рокотова считал своей семьей крестный отец писательницы художник А. А. Агин, творец непревзойденных иллюстраций к гоголевским ‘Мертвым душам».
Гости и хозяева пели, читали, рисовали, шутили… Автор вспоминает момент, когда тенор Ф. П. Комиссаржевский, отец драматической актрисы Веры Федоровны Комиссаржевской, встал к роялю и запел романс Глинки на слова Пушкина:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье.
Как гений чистой красоты.
Несмотря на желание певца (ниже будет ясно, почему) придать несколько иронический характер своему исполнению, бессмертные слова и музыка захватили присутствующих.
Среди них, здесь же, где-то в уголке, сидела чуточку чудаковатая, немного смешная старенькая женщина, и по морщинистым щекам ее текли слезы… Она не замечала иронически подчеркнутого обращения к ней певца, не замечала вообще ничего. Слушала, восторженно улыбалась и плакала…
Это была Анна Петровна Керн, которой в 1825 году влюбленный в нее Пушкин посвятил свои гениальные строки:
Я помню чудное мгновенье…
Об увлечении Пушкина Анной Петровной Керн написано много, и нет нужды подробно повторять общеизвестные факты. А. П. Керн родилась в 1800 году и умерла почти 80-летней старушкой. Жизнь ее сложилась невесело. Отданная родителями еще молодой девушкой замуж за старика-генерала Е. Ф. Керн, участника войны 1812 года, грубого и неумного солдафона, Анна Петровна возненавидела своего мужа. С Пушкиным она впервые встретилась у своих родичей Олениных в Петербурге в 1819 году. Молодой Пушкин влюбился в юную красавицу, но та на него не обратила никакого внимания. Вторая встреча произошла через шесть лет, в конце июня 1825 года, в Тригорском.
Об этом А. П. Керн в своих воспоминаниях рассказывает:
‘Мы сидели за обедом и смеялись… вдруг вошел Пушкин с большой, толстой палкой в руках… Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила. Он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость была видна в его движениях. Я тоже не нашлась ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться: он был очень неровен в обращении, — то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, — и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту’2.
Прошло три или четыре недели. Влюбленный поэт явно не нашел верного тона, и, несмотря на ответную заинтересованность Анны Петровны, решающего объяснения между ними не было.
Между тем тетушка Анны Петровны — П. А. Осипова, с тревогой следившая за развитием романа, поспешила увезти ‘от греха’ племянницу в Ригу. О расставании с Пушкиным Анна Петровна вспоминала: ‘Он (Пушкин) пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр 2-й главы ‘Онегина’, в неразрезанных листах, между которыми я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами:
Я помню чудное мгновенье…
Когда я собралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать, насилу выпросила я их опять, что у него промелькнуло тогда в голове, — не знаю. Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, который их поместил в своих ‘Северных цветах’. Мих. Ив. Глинка сделал на них прекрасную музыку и оставил их у себя’3.
Увлечение Пушкина нашло свое отражение в переписке поэта с Анной Петровной. Переписка началась письмом поэта в Ригу от 25 июля того же 1825 года. Оно начинается словами: ‘Я имел слабость просить позволения писать к вам, а вы — легкомыслие или кокетство — дать мне это позволение’4.
Анна Петровна не замедлила с ответом, который вызвал новое письмо Пушкина. Всего поэт написал шесть или семь писем. Судьба одного из них Б. Л. Модзалевским, посвятившим отношениям Пушкина с Керн отдельную работу, не совсем ясно определена. Помимо этих шести или семи писем было еще одно, ‘коллективное’ письмо, в котором находилась восхитительная приписка Пушкина в адрес Керн, подписанная ‘Яблочный пирог’. На этом, собственно, вся переписка поэта с пленившей его Керн закончилась, если не считать позднейших трех или четырех полуделовых записок, не имеющих существенного значения. Переписка оборвалась 8 декабря 1825 года, и главнейшей причиной надо считать последовавшее вскоре восстание декабристов, причинившее немалые волнения поэту.
После Пушкин неоднократно встречался с Керн, между ними возникли и более близкие отношения, но подлинная весна любви уже окончилась. Немногим позже их пути разошлись совершенно.
Анна Петровна Керн долго хранила письма поэта. В 1859 году она решилась опубликовать их вместе со своими воспоминаниями в журнале ‘Библиотека для чтения’5.
А. П. Керн была в дружественных отношениях с поэтами А. А. Дельвигом, Д. В. Веневитиновым, с братом Пушкина Львом и многими другими знакомыми и друзьями Александра Сергеевича. Из ‘Воспоминаний’, ясно, что еще до встречи в Тригорском Пушкин и Керн уже хорошо знали друг друга по переписке Керн с А. Н. Вульф, которой пользовались Керн и Пушкин для выражения своих взаимных симпатий, а также по переписке Пушкина с А. Г. Родзянкой, — и здесь на первом плане опять-таки стояла Керн.
Этим, конечно, и объясняется то, что уже первые личные письма к Анне Петровне, написанные поэтом после свидания в Тригорском, полны очаровательной фривольности, остроумных шуток и блестящих сравнений.
Если мы обязаны Анне Петровне Керн как женщине, вдохновившей Пушкина на одно из самых замечательных своих лирических стихотворений ‘Я помню чудное мгновенье’, то ей же мы обязаны и сохранением писем к ней великого поэта, являющихся едва ли не самыми блестящими образцами его эпистолярного наследия.
Б. Л. Модзалевский в своей работе ‘Анна Петровна Керн’ приводит такой отзыв о посвященном ей стихотворении Пушкина:
»Я помню чудное мгновенье’ — одно из гениальнейших стихотворений Пушкина, изумительно прекрасное по музыкальности стиха, по изяществу формы, по глубине содержания, возвышенности и искренности чувства… ‘Я помню чудное мгновенье’ может выдержать любое сравнение. Это такой дивный гимн в честь возрождающего и облагораживающего влияния одухотворенной красоты, которым могла бы гордиться любая литература.
Своим ‘Посланием к А. П. Керн’ Пушкин обессмертил ее так же, как Петрарка обессмертил Лауру, а Данте — Беатриче’6.
О письмах Пушкина к А. П. Керн Б. Л. Модзалевский цитирует высказывание В. Я. Стоюнина: ‘Прочитав его письма, каждый скажет, что их пишет не только влюбленный до безумия человек, но и человек необыкновенный. Тут раскрывается вся душа его, как и у всякого в порыве страсти. Все вообще его приятельские письма отличаются необыкновенным остроумием, неожиданными оборотами речи, шутливым тоном, даже и тогда, когда кажется совсем бы не до шуток, но в письмах к любимой женщине все это еще усиливается, а между тем здесь слышатся и бешеная любовь, и нежность, и опасения, и подозрения, и ревность, — и ничего нет натянутого, фальшивого, придуманного’7.
Не будем анализировать, почему любовь Пушкина к Керн оказалась всего лишь ‘чудным мгновеньем’, о чем он пророчески провозгласил в посвященных ей стихах. Была ли повинна в этом сама Анна Петровна, виноват ли поэт или какие-то внешние обстоятельства — всему этому, повторяю, отведено немало строк в специальных исследованиях.
Темой настоящего рассказа служит судьба писем Пушкина к Керн, которые она опубликовала в своих воспоминаниях. Проследим за ними поподробнее.
Опубликовав находящиеся у нее шесть писем поэта и одно ‘коллективное’, с припиской к ней Пушкина (подпись ‘Яблочный пирог’), Анна Петровна в 1870 году, уже в возрасте семидесяти лет, продала их редактору журнала ‘Русская старина’ М. И. Семевскому.
В продаже не было коммерческой заинтересованности, Анна Петровна получила от М. И. Семевского всего по пяти рублей за каждое письмо. Надо думать, что, чувствуя в эти годы приближение неизбежного конца, Керн больше думала о лучшем устройстве дорогих ее сердцу реликвий, тем более, что просвещенный редактор-издатель ‘Русской старины’ пообещал (и выполнил свое обещание) еще раз опубликовать их8.
В преклонные годы Керн необычайно дорожила прошлым и не прочь была занять внимание собеседников рассказами о Пушкине. Письма его она носила постоянно в сумочке, часто их показывала, почему все эти, дошедшие до нас драгоценные документы, имеют несколько ‘усталый’ по сравнению с другими рукописями Пушкина вид.
Редактор ‘Русской старины’ бережно хранил эти письма в своей коллекции до самой своей смерти в 1892 году. Дальнейшая судьба писем Пушкина к Керн казалась неизвестной, кроме одного, самого первого письма от 25 июля 1825 года, начинающегося словами, уже процитированными выше. Это письмо от Семевского попало в коллекцию В. И. Яковлева и в 1917 году поступило в Пушкинский Дом.
Так, по крайней мере, утверждал Б. Л. Модзалевский, выпустивший в 1926 году первый том писем Пушкина. В этот том вошли все опубликованные Керн и Семевским шесть писем Пушкина.
В примечаниях ко всем письмам, кроме первого, находящегося в Пушкинском Доме, Б. Л. Модзалевский дал одинаковое указание:
‘Подлинник был у М. И. Семевского — нам остался недоступен’9.
Этим он, кстати исправлял свою же ошибку, допущенную им в брокгаузовском издании сочинений Пушкина, где указывал, что еще одно из писем находится якобы в Публичной библиотеке. Это было не точно.
Через два года, в 1928 году, под редакцией Б. Л. Модзалевского вышел второй том писем Пушкина. В этом томе Модзалевский дал дополнительные примечания к предыдущему первому тому, в которых указал на изменение в судьбе всех писем Пушкина к Керн, кроме одного. Новое примечание к ним гласило: ‘Подлинник ныне в ГГушкин-ском Доме’10.
Действительно, примерно с 1923 года письма Пушкина к Керн, проданные наследниками М. И. Семевского, появились на антикварном рынке. Осенью 1926 года с помощью старейшего ленинградского книгопродавца-антиквара Ф. Г. Шилова они нашли приют в Пушкинском Доме. Все, кроме одного письма от 14 августа, письма самого большого и, как мне кажется, самого интересного по содержанию.
Судьба этого письма оказалась особой. Его приобрел некий И. С., насколько я знаю, — деятель кооперации. В тридцатых годах он купил для пополнения библиотеки своего учреждения целый сарай книг. Это была буквально ‘книжная каша’, по внешнему виду годя разве лишь для растопки.
Сарай надо было срочно освободить, и, не знавший, как приступить к этому, И. С. обратился за помощью к моему другу Алексею Григорьевичу Миронову, ныне уже пенсионеру, а тогда считавшемуся ‘королем’ антикварно-книгопродавческого дела. После Павла Петровича Шибанова я не назову никого, кто бы так знал и любил редкие книги, как русские, так и иностранные. До сих пор Алексей Григорьевич служит живой энциклопедией книжного дела. К нему часто обращаются за разного рода справками сотрудники музеев и библиотек. Собирая книги в своей библиотеке, я весьма и весьма обязан бескорыстной, дружеской помощи А. Г. Миронова.
Работа, которую ему предложили, была ‘адова’. Книги надо было разобрать, кое-что пополнить (тогда еще была эта возможность), другими словами, превратить ‘кашу’ в библиотеку.
— Алексей Григорьевич! — молил владелец. — Тут сам черт ногу сломает! Книги-то хорошие, когда-то принадлежали Клейнмихелю, но их грузили чуть ли не лопатами. Кто ж, кроме тебя, разберется — что есть, чего нету? А может быть, все — утиль?
Алексей Григорьевич посмотрел, поворошил книги, подумал и сказал:
— Утиль не утиль, но работы, действительно, много… По виду есть и замечательные книги — надо спасать.
Больше месяца, работая вечерами и в выходные дни на трескучем морозе, в нетопленном сарае, Алексей Григорьевич ‘колдовал над кашей’, отогреваясь неимоверным количеством чая.
Когда работа была окончена, владелец ахнул. На стеллажах стояла, вытянувшись в стройные комплекты, готовая к перевозке, весьма ценная библиотека по вопросам истории и права.
— Ну, Алексей Григорьевич, — говорил восхищенный кооператор, —если бы не ты, с меня бы голову сняли. Рассчитываться буду с тобой сам лично, и не бойся, не деньгами! Знаю, что деньгами такую работу не оплатить… А вот довелось мне сделать находку: купил я в Ленинграде какое-то письмо, говорят Пушкина. Мне оно ни к чему, а ты это дело любишь — владей! Специально и покупал для тебя…
Расстались А. Г. Миронов и кооператор весьма довольные друг другом.
Много лет после этого А. Г. Миронов считал себя счастливейшим из смертных, любуясь и изучая каждую букву письма поэта. И какого письма! По словам Б. Л. Модзалевского, ‘это полное движения письмо писано в ту пору, когда поэт был занят вопросом о бегстве за границу, озабочен денежными своими делами и изданием своих сочинений, — в пору, когда всем существом своим он рвался из заточения и видел всю тщетность своих надежд на скорое освобождение’11.
Письмо написано на четырех страницах листа бумаги так называемого ‘контокорентного’ размера (25×20 см), чернилами, по-французски. Несколько слов, вроде ‘милая’, ‘прелесть’, ‘ах, мерзкая’, ‘не скоро, а здорово’, ‘дайте ручку’, — по-русски. Письмо вложено в папку с печатной надписью ‘По редакции журнала ‘Русская старина’ — М. И. Семевский’. На папке рукой Семевского написано: ‘Письмо А. С. Пушкина к Анне Петровне Керн 14-го августа 1825 года. Напечатано в ‘Русской старине’ изд. 1879 г. (ноябрь) том XXVI, с. 506—509′.
Полное факсимиле письма печатается в этой моей книге впервые.
А вот его перевод:
‘Перечитываю Ваше письмо вдоль и поперек и говорю: милая! прелесть! божественная! а потом, ах, мерзкая! Простите, прекрасная и нежная, но это так! Нет никакого сомнения в том, что Вы божественны, но иногда в Вас решительно нет здравого смысла, еще раз простите и утешьтесь, ибо от этого Вы еще прелестнее. Например, что хотите Вы сказать, говоря о печатке, которая должна для Вас подходить и Вам нравиться (счастливая печатка!), и о разъяснении значения которой Вы спрашиваете меня? Если только тут нет какого-либо скрытого смысла, я решительно не догадываюсь, чего Вы желаете? Или Вы просите меня придумать девиз? Это было бы совершенно в духе Нетти. Пусть будет так, сохраняйте по-прежнему девиз: ‘не скоро, а здорово’, лишь бы это не было девизом для вашего путешествия в Тригорское, — и поговорим о другом. Вы говорите, что я не знаю Вашего характера. А какое мне до него дело?— Очень я о нем думаю! Разве у хорошеньких женщин должен быть характер? Самое главное — глаза, зубы, ручки и ножки (прибавил бы: и сердце, но ваша кузина очень уж затаскала это слово). Вы говорите, что Вас легко узнать, — Вы хотели сказать, полюбить. С этим я весьма согласен и даже сам служу тому доказательством: я вел себя с Вами, как 14-летний мальчик — это не достойно, но с тех пор, что я более не вижу Вас, понемногу возвращаю себе утраченное превосходство над Вами и пользуюсь этим, чтобы побранить Вас. Если мы когда-нибудь снова увидимся, обещайте мне… Нет, не хочу я Ваших обещаний, да кроме того, письма — нечто такое холодное: в просьбе, переданной по почте, нет ни силы, ни волнения, а в отказе — ни грации, ни сладострастия. И так, до свидания, и поговорим о другом. Что подагра Вашего супруга? Надеюсь, что у него был славный припадок на другой день после Вашего приезда. Поделом ему! Если бы Вы знали, какое отвращение, смешанное с почтением, чувствую я к этому человеку! Божественная, ради бога, постарайтесь, чтобы он играл в карты и чтобы у него была подагра! В этом моя единственная надежда! — Перечитывая еще раз Ваше письмо, я нахожу в нем ужасное если, которого сначала я не заметил: если моя кузина останется, то этой осенью я приеду и проч. Ради бога, пусть же она останется! Постарайтесь развлекать ее, — ведь ничего нет легче: прикажите какому-нибудь офицеру Вашего гарнизона влюбиться в нее и, когда придет время ей ехать, досадите ей, отбив у нее вздыхателя: это еще того легче. Только не показывайте ей этого, — а то она из упрямства способна сделать противоположное тому, что нужно. Что делаете Вы с Вашим кузеном? Отвечайте мне, но откровенно. Отошлите-ка его поскорее в его университет, не знаю почему, но я этих студентов люблю не больше, чем любит их г-н Керн. Достойнейший человек этот г. Керн, степенный, благоразумный и т. д., — один только в нем недостаток, — это, что он Ваш муж. Как можно быть Вашим мужем? Об этом я не могу составить себе представления, точно так же, как о рае.
Это все было написано вчера. Сегодня почтовый день, и, не знаю почему, я вбил себе в голову, что получу от Вас письмо. Этого не случилось, и я в самом собачьем настроении духа, хотя это уже совершенно несправедливо: я должен быть благодарным за прошлый раз, знаю, но что Вы хотите? Умоляю вас, божественная, выкажите сострадание к моей слабости, пишите мне, любите меня, — и тогда я постараюсь быть любезным. Прощайте, дайте ручку.
Таково содержание этого письма.
Много лет я завидовал А. Г. Миронову, имевшему удовольствие держать его в руках, читать и перечитывать. Я очень хотел иметь письмо в своем собрании, но заранее знал безуспешность своих попыток им завладеть. Искреннюю любовь своего друга ко всему пушкинскому я знал отлично, так же, как сам он знал Пушкина, его эпоху, его соратников, его друзей…
Пробовал я оказывать Алексею Григорьевичу кое-какие дружеские услуги, но за них он всегда щедро и очень обязательно рассчитывался услугами же по книжной линии, причем никак не меньшими.
Откровенно говоря, дело это казалось мне безнадежным. Но тут наступил один памятный день. Мне присвоили высокое звание народного артиста. Одним из первых пришел поздравить меня Алексей Григорьевич. Торжественно и в то же время немного печально сказал:
— Ну вот — дружим мы с тобой много лет… Что же, поздравляю. Держи! — и протянул мне заветное письмо Пушкина.
Помню, что я пытался что-то такое говорить, возражать, отказываться. Помню, сорвал со стены какую-то картину и отдавал ее ответным подарком… Но все это уже наше, личное, не для рассказа. На мой вопрос — как же он решился на такую жертву? — друг мой ответил:
— Да ведь у меня только одно это письмо и было. А у тебя уже собирается коллекция!… Так что — одно к одному… В руки отдаю хорошие… Напишешь о письме рассказ…
Вот это я и сделал. Хорошо или плохо — не мне судить.
Несколько слов о дальнейшей судьбе Анны Петровны Керн. Как я уже и говорил, умерла она в Москве, в глубокой старости. Второе ее замужество за А. В. Марковым-Виноградским можно даже назвать счастливым, хотя муж и был на двадцать лет ее моложе. Он обожал Анну Петровну и окружил ее вниманием и заботами. Жили они безбедно, хотя и скромно. Единственным недостатком Анны Петровны по-прежнему была ее слабость поговорить о прошлом, о любви к ней великого поэта… Но муж сам любил Пушкина и охотно прощал жене ее бесконечные воспоминания.
Я еще застал хорошо знавшего Анну Петровну Керн старейшего артиста московского Малого театра — Осипа Андреевича Правдина, ныне покойного. Осип Андреевич бывал у меня и не раз рассказывал об Анне Петровне.
— Я уже не застал в Анне Петровне, — говорил Осип Андреевич, — даже и тени былой красоты. Было немного страшно смотреть на эту древнюю старушку, которая когда-то явилась Пушкину как ‘гений чистой красоты’. Анна Петровна пережила свое время. Годы не украшают жизни…
Кстати, Осип Андреевич печатно потом развеял легенду, которая с легкой руки редактора ‘Русского Архива’ П. И. Бартенева гласила, что будто бы ‘гроб Керн повстречался с памятником Пушкину, который ввозили в Москву’. На самом деле это был похожий, но совсем иной случай. Вот как рассказывал о нем О. А. Правдин:
‘Года за два до смерти, Анна Петровна сильно захворала, так что за ней усилили уход и оберегали от всего, что могло бы ее встревожить. Это было, кажется, в мае. Был очень жаркий день, все окна были настежь. Я шел к Виноградским. Дойдя до их дома, я был поражен необычайно шумливой толпой. Шестнадцать крепких битюгов, запряженных по четыре в ряд, цугом, везли какую-то колесную платформу, на которой была помещена громадная, необычайной величины гранитная глыба, которая застряла и не двигалась. Эта глыба была пьедесталом памятника Пушкину. Наконец среди шума и гама удалось-таки сдвинуть колесницу, и она направилась к Страстному’.
‘Больная также встревожилась, — рассказывал дальше Осип Андреевич, — стала расспрашивать, и когда после настойчивых ее требований (ее боялись взволновать) ей сказали, в чем дело, она упокоилась, облегченно вздохнула и сказала с блаженной улыбкой: ‘А, наконец-то! Ну, слава богу, давно пора!»12
Анна Петровна умерла за год до торжественного открытия памятника поэту, которого она вдохновила на создание бессмертного стихотворения ‘Я помню чудное мгновенье…’
Сохраним к этому ‘гению чистой красоты’ благодарную память.
1 Алтаев Ал. Памятные встречи. М.: Сов. писатель, 1955, с. 16.
2 Выдержки из воспоминаний А. П. Керн цитируются здесь и дальше по книге: Модзалевский Б. Л. Анна Петровна Керн. По материалам Пушкинского Дома. Л., изд. М. и С. Сабашниковых, 1924. Эту цитату см. с. 53. В дальнейшем название этого источника упоминается сокращенно: Модзалевский, Керн.
3 Модзалевский, Керн, с. 56. Дельвиг с разрешения Пушкина напечатал стихотворение в ‘Северных цветах’ на 1827 год, с. 341.
4 Переводы писем Пушкина к Керн (они написаны по-французски) цитируются по книгам: Пушкин. Письма / Под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского. М., Л., Т. I. 1926, т. II. 1928, т. III. (изд-во ‘Academia’, под ред. Б. Л. Модзалевского). 1935. В дальнейшем источник указывается сокращенно: Пушкин, Письма. Цитируемое письмо—см. т. 1, с. 471, No 157.
5 ‘Библиотека для чтения’, 1859, т. 154, март, с. Ill —144.
6 Модзалевский, Керн, с. 84.
7 Модзалевский, Керн, с. 85.
8 См.: ‘Русская старина’, 1879, т. XXVI, октябрь, с. 291 и далее.
9 Пушкин, Письма, т. I. См. примеч. к No 157, 170, 173, 175, 181 и 192.
10 Пушкин, Письма, т. II — ‘Дополнения и поправки к тексту и примечаниям т. I’, с. 501, No указаны в предыдущем примечании.
11 Модзалевский, Керн, с. 66—67.
12 Цитирую рассказ по перепечатке, сделанной в книге: Модзалевский, Керн, с. 122. Почти слово в слово О. А. Правдин говорил это и на специально устроенном вечере в Артистическом кружке в Москве.