I. Вагнеръ какъ явленіе
II. Нитче contra Вагнеръ
Переводъ съ нмецкаго Н. ПОЛИЛОВА.
Съ ВВЕДЕНІЕМЪ ПЕРЕВОДЧИКА.
Заглавіе, данное мною этой книг, не должно вводить въ заблужденіе: это далеко не все, что написано Нитче о Вагнер, а лишь сравнительно небольшая часть. Тмъ не мене не одно только желаніе дать общее заглавіе книг, содержащей въ себ дв отдльныхъ статьи, заставило меня остановиться на немъ. Если въ Германіи и даже среди близкихъ друзей философа его ‘Fall Wagner’ былъ понятъ, какъ внезапный разрывъ съ великимъ композиторомъ, а поклонниками Вагнера, даже какъ измна ихъ кумиру, то тмъ боле такой ложный взглядъ можетъ возникнуть у русскаго читателя, мало знакомаго съ Нитче вообще, а еще мене съ исторіей его дружбы и разрыва съ Вагнеромъ въ частности. Между тмъ эта исторія является весьма существенной частью біографіи философа, и безъ детальнаго знанія ея очень многое въ его сочиненіяхъ, даже неимющихъ прямого отношенія къ Вагнеру, остается непонятнымъ. Это соображеніе прежде всего и заставило меня предпослать моему переводу собственное пространное введеніе, изложивъ въ немъ все наиболе существенное, касающееся отношеній геніальнаго мыслителя къ геніальному композитору. Оно является, въ моихъ глазахъ, необходимымъ, оно же вмст съ тмъ даетъ мн нкоторое право на заглавіе: Нитче о Вагнер.
Мн могутъ возразить, что я однако не включилъ въ книгу наиболе обширнаго труда Нитче о Вагнер, который вдь тоже можно подвести подъ мое обобщающее заглавіе. Я говорю о четвертомъ ‘Несвоевременномъ размышленіи’: ‘Рихардъ Вагнеръ въ Байрейт’. Но это возраженіе было бы неосновательнымъ. Прежде всего ‘Richard Wagner in Bayreuth’ только эпизодъ въ духовномъ развитіи философа, хотя и весьма важный, такъ какъ заканчиваетъ первую стадію его, — тогда какъ ‘der Fall Wagner’ — послднее слово, резюме. Въ первомъ сочиненіи съ нами говоритъ не настоящій Нитче, а находящійся еще подъ мощнымъ вліяніемъ вагнеровскихъ чаръ, хотя и стремящійся всми силами освободиться отъ нихъ. Настоящій, подлинный Нитче начинается лишь непосредственно посл этого ‘прощальнаго письма’, лишь тогда онъ наконецъ нашелъ свой собственный путь и смло, но съ неисцлимой раной въ сердц вступилъ на него. Разрывъ дружбы съ Вагнеромъ былъ этой раной, она не закрывалась до того рокового дня, когда злой недугъ овладлъ его духомъ и заставилъ его умолкнуть навсегда. Кром того, вс диирамбы, которые онъ плъ Вагнеру до момента ихъ тайнаго разрыва, т. е. до первыхъ представленій вагнеровскихъ оперъ въ только что оконченномъ байрейтскомъ театр, далеко еще не доказываютъ, что онъ былъ когда-нибудь слпымъ поклонникомъ Вагнера, такъ сказать, заправскимъ вагнеріанцемъ. Имъ онъ не былъ никогда. Дло обстояло нсколько иначе. Молодой геній искалъ зрлаго генія, искалъ себ въ немъ наставника и друга и, казалось ему, нашелъ то, чего искалъ, въ Рихард Вагнер. Эта дружба, хотя и не ослпила, но все же очаровала его, она преисполнила его благородное сердце глубокой благодарностью, она побудила его отдаться искренно и страстно служенію длу Вагнера. Въ результат Нитче идеализировалъ Вагнера или, какъ онъ самъ выражается, ‘одарилъ его собою’. Но время шло, его геній развивался, передъ нимъ предстали собственныя проблемы, внутренній голосъ звучалъ властно. Съ великимъ ужасомъ увидлъ онъ, что между нимъ и Вагнеромъ разверзается пропасть, что въ сущности онъ и Вагнеръ — антиподы. Подъ гнетомъ этой мысли онъ длаетъ надъ собой послднее усиліе и пишетъ свое ‘прощальное письмо’. При такихъ условіяхъ — надо сказать это прямо — оно не могло быть вполн искреннимъ. Вотъ почему помстить ‘Рихарда Вагнера въ Байрейт’ 1876 г. въ одинъ сборникъ съ ‘туринскимъ письмомъ’ 1888 г. ‘Вагнеръ какъ явленіе’ и съ ‘Нитче contra Вагнеръ’ кажется мн совершенно недопустимымъ. ‘Рихардъ Вагнеръ въ Байрейт’ относится совсмъ къ другому циклу произведеній философа. Его можно соединить, какъ и вс четыре ‘Несвоевременныхъ размышленія’, въ одну книгу только съ ‘Происхожденіемъ трагедіи’, что и иметъ мсто въ нкоторыхъ нмецкихъ изданіяхъ.
Не подлежитъ сомннію, что твореніе и его творецъ находятся въ тснйшей внутренней связи между собою: это можно сказать съ одинаковымъ правомъ, какъ о художникахъ, такъ и о философахъ. Поэтому, чтобы вполн понять ихъ произведенія, понять, почему извстные вопросы трактуются ими такъ, а не иначе, необходимо знать, кто такіе они сами, каковъ ихъ духовный обликъ. Выражаясь языкомъ Нитче, у каждаго изъ нихъ есть свои ‘идіосинкразіи’, которыми обусловливается очень многое въ ихъ творчеств, которыми объясняется, какъ предпочтеніе, оказываемое ими извстнымъ проблемамъ, такъ и самое отношеніе ихъ къ этимъ проблемамъ. Если мы сравнимъ, напр., трактовку музыки, какъ искусства, у Канта, Гегеля, Шопенгауэра и Нитче, то увидимъ, что глубина и утонченность ея пониманія, а вмст съ тмъ и интересъ къ ней все возрастаетъ, доходя у послдняго прямо до культа музыки. Если мы заглянемъ затмъ въ жизнеописанія этихъ мыслителей, то увидимъ, что музыкальность натуры въ данномъ случа возрастаетъ въ томъ же порядк. Этотъ прирожденный даръ былъ у Нитче дйствительно огромнымъ, вотъ почему проблема музыки не перестаетъ занимать его всю жизнь, вотъ почему она лежитъ въ основ его эстетическаго міросозерцанія (см. ‘Происхожденіе трагедіи’).
Музыкальность Нитче обнаружилась довольно рано, еще на десятомъ году его жизни. Объ этомъ свидтельствуетъ въ своихъ воспоминаніяхъ одинъ изъ друзей его дтства. ‘Въ это время (весною 1854 года)’, говоритъ онъ, ‘мои друзья и я обратились къ боле серьезнымъ занятіямъ. Первое побужденіе къ этому исходило отъ моего друга Фридриха Нитче. Ему довелось именно услышать въ церкви одно музыкальное исполненіе, и оно такъ поразило его, что онъ ршилъ посвятить себя музык и усердно заняться ею. Вскор, благодаря прилежанію и большому таланту, онъ сдлалъ огромные успхи въ игр на роял’ {Elisabeth Frster-Nietzsche: Das Leben Friedrich Nietzsche’s. Bd. L S. 71.}. Еще обстоятельне разсказываетъ объ этомъ случа самъ Нитче. ‘Я пошелъ въ день Вознесенія въ городскую церковь и услышалъ тамъ величественный хоръ: аллилуйа! Онъ какъ бы побуждалъ меня присоединить къ нему свой голосъ, мн казалось, что это была торжественная пснь ангеловъ, подъ звуки которой Іисусъ Христосъ возносится на небо. Я немедленно ршилъ сочинить нчто подобное. Тотчасъ же посл церкви я приступилъ къ длу и по-дтски радовался каждому новому аккорду, рождавшемуся изъ-подъ моихъ рукъ. Не переставая заниматься этимъ нсколько лтъ, я однако пріобрлъ очень много, такъ какъ благодаря изученію сочетанія тоновъ научился лучше играть съ листа’ {Тамъ же, стр. 71.}.
На его музыкальное развитіе въ эту пору оказывалъ большое вліяніе отецъ одного изъ его товарищей Густава К., большой знатокъ музыки и авторъ нсколькихъ премированныхъ сонатъ и квартетовъ. У него былъ къ тому же прекрасный рояль, такъ привлекавшій мальчика Нитче, что онъ часто по-долгу стоялъ передъ его домомъ, упиваясь чудными мелодіями Бетховена. Его другъ Густавъ К. также обладалъ недюжинными музыкальными способностями, съ нимъ онъ длился своими музыкальными впечатлніями и разыгрывалъ ему свои собственныя сочиненія, на которыя изводилъ безъ устали огромное количество нотной бумаги. Результатъ этихъ занятій въ связи съ усерднымъ изученіемъ музыки не замедлилъ сказаться. Нитче, по его собственному признанію, ‘проникся непримиримой ненавистью ко всей новйшей музык и ко всему, что было не классическимъ’ {Тамъ же, стр. 72.}. Моцартъ и Гайднъ, Шубертъ и Мендельсонъ, Бетховенъ и Бахъ стали въ его глазахъ столпами для нмецкой музыки. Что касается собственныхъ его музыкальныхъ сочиненій, то они не обнаруживали въ немъ крупнаго композиторскаго таланта, гораздо лучше удавалось ему исполненіе свободныхъ фантазій,— даръ, унаслдованный имъ отъ отца. По свидтельству его сестры-біографа, эти фантазіи производили всегда сильное впечатлніе на окружающихъ, даже на такія тонкія художественныя натуры, какъ Козима Вагнеръ. Зато пониманіе музыки было развито въ немъ уже въ четырнадцатилтнемъ возраст до изумительной степени, о чемъ достаточно ясно говорятъ ниже слдующія строки, написанныя имъ въ 1858 году.
‘Богъ далъ намъ музыку прежде всего для того, чтобы она вела насъ къ небу.
‘Музыка соединяетъ въ себ вс свойства, она можетъ возвышать насъ, можетъ забавлять, можетъ веселить, даже можетъ своими нжными, грустными звуками размягчить самое черствое сердце. Но главное назначеніе ея состоитъ въ томъ, чтобы направлять наши мысли къ высшему, возвышать насъ, даже потрясать. Это является главнымъ образомъ цлью церковной музыки, между тмъ достойно сожалнія, что этотъ родъ музыки все боле уклоняется отъ своего главнаго назначенія. Сюда относятся также хоралы, но въ настоящее время есть такіе хоралы, которые своей монотонной мелодіей далеко уступаютъ въ сил старымъ. Кром того, музыка просвтляетъ душу и прогоняетъ мрачныя мысли. Кто не ощущаетъ тихаго, свтлаго мира, слыша простыя мелодіи Гайдна? Музыка часто говоритъ намъ звуками убдительне, чмъ поэзія словами, и проникаетъ въ самые тайные изгибы нашей души. Но все, что даруетъ намъ Богъ, можетъ служить намъ на благо лишь въ томъ случа, если мы пользуемся имъ правильно и мудро. Такъ, пніе возвышаетъ насъ и приближаетъ къ доброму и истинному. Если же музыкой пользуются только для грубаго развлеченія или для того, чтобы выставлять себя напоказъ передъ людьми, то она является грховной и вредной. Тмъ не мене это встрчается очень часто, и даже почти вся новйшая музыка носитъ на себ слды этого. Другое печальное явленіе то, что многіе новые композиторы стараются писать темно. Вдь именно такіе искусственные періоды, быть можетъ, восхищающіе знатока, оставляютъ безучастнымъ здоровое человческое ухо. Стремленіемъ къ крайнему оригинальничанью въ особенности отличается такъ называемая музыка будущаго разныхъ Листовъ и Берліозовъ.— Музыка является также пріятнымъ занятіемъ и защищаетъ всякаго, интересующагося ею, отъ скуки. Всхъ людей, презирающихъ ее, слдуетъ считать бездушными, животноподобными созданіями. Да будетъ всегда этотъ чудный даръ Божій спутникомъ на моемъ жизненномъ пути, и я могу считать себя счастливымъ, что возлюбилъ его. Будемъ пть вчную хвалу Господу, ниспосылающему намъ это дивное наслажденіе!’ {Тамъ же, стр. 74—75.}.
Къ тому же періоду жизни Нитче относятся его первыя поэтическія упражненія, начавшіяся даже нсколько ране первыхъ музыкальныхъ. Разумется, эти упражненія девятилтняго поэта были очень слабы, но дло вовсе не въ ихъ литературныхъ достоинствахъ. Важно то, что они не были простой блажью, а являлись истинной духовной потребностью, доказательствомъ чему служитъ то, что занятій этихъ Нитче не прекращалъ До конца своей жизни и достигъ въ этой области высокой степени совершенства, почему его справедливо называютъ мыслителемъ-поэтомъ. Важно такъ же и то, что вс поэтическіе опыты его дтскихъ лтъ были либо лирическими, либо драматическими, т. е., согласно его эстетическимъ воззрніямъ (см. ‘Происхожденіе трагедіи’), истекали изъ того же источника, изъ того же художественнаго инстинкта, какъ и музыка.
Покинувъ въ 1858 году Наумбургъ и переселившись въ Пфорту, куда его приняли, какъ выдающагося по своимъ способностямъ мальчика, Нитче продолжалъ и въ этой школ усердно заниматься поэзіей и музыкой, несмотря на весьма ограниченное количество свободнаго времени. Два года спустя онъ даже основываетъ вмст съ двоими изъ своихъ прежнихъ друзей литературный союзъ ‘Германію’, состоявшій впрочемъ все время своего существованія (до 1863 г.) только изъ этихъ трехъ членовъ, обязавшихся представлять ежемсячно какую-нибудь литературную или музыкальную работу, которая затмъ просматривалась очереднымъ хроникеромъ изъ той же троицы, а его отчеты прочитывались на четвертныхъ общихъ собраніяхъ. Въ эту пору Нитче впервые знакомится съ музыкой Вагнера, причемъ, какъ онъ, такъ и его другъ Густавъ К., длаются [ея страстными поклонниками. Самъ Нитче пишетъ объ этомъ въ своихъ воспоминаніяхъ: ‘Съ того момента, какъ появился Klavierauszug Тристана, я былъ вагнеріанцемъ’. Сестра же его полагаетъ, что онъ сдлался имъ даже нсколько ране, и что Тристанъ только довелъ это поклоненіе до апогея. ‘Мн помнится’, пишетъ она, ‘что во время осеннихъ каникулъ 1862 года мой братъ и его другъ Густавъ съ утра до вечера разыгрывали Klavierauszug. Такъ какъ отецъ Густава былъ ршительнымъ сторонникомъ классической музыки, то эти вагнеровскія оргіи справлялись у насъ. Когда Фрицъ спрашивалъ меня: ‘разв это не превосходно’, я съ грустью должна была сознаваться, что эта музыка мн не совсмъ понятна. Впрочемъ я сомнваюсь, чтобы исполненіе обоихъ юношей могло тогда кому-нибудь понравиться, оба еще не слышали оперы и потому не умли врно выдлять мелодію изъ чрезмрной массы звуковъ. Оба производили невообразимый шумъ, пніе ихъ сильныхъ голосовъ порою напоминало вой. Разсказываютъ, что одна глухая женщина, жившая противъ насъ, подъ впечатлніемъ ужасныхъ звуковъ, достигшихъ даже до ея слуха, пугливо выглянула въ окно, думая, что гд-нибудь горитъ’.— ‘Позже мой братъ умлъ поистин восхитительно воспроизводить Тристана на роял. Тристанъ оставался для насъ обоихъ всегда музыкой par excellence’ {Тамъ же, стр. 135—136.}.
Этотъ фактъ ‘вагнеріанства’ Нитче не слдуетъ однако понимать въ томъ смысл, что со времени знакомства съ вагнеровской музыкой онъ отдается ей исключительно. Изъ его собственныхъ писемъ и замтокъ не видно даже, чтобы онъ оказывалъ этой музык ршительное предпочтеніе. Бетховенъ, Шуманъ, Гайднъ не перестаютъ быть его любимыми композиторами. Много времени тратится имъ по прежнему на самостоятельное сочинительство, и ничто не указываетъ, чтобы въ этомъ отношеніи онъ сдлался подражателемъ Вагнера. Страсть къ музык вообще усиливается въ немъ за послдніе годы пребыванія въ Пфорт до такой степени, что школа начинаетъ тяготить его, и посвятить себя всецло своему любимому длу становится его мечтой. По всей вроятности, отъ осуществленія ея его удержали не только вншнія обстоятельства, какъ полагаетъ онъ самъ, но также и пробудившіяся въ немъ новыя духовныя стремленія, именно увлеченіе философскими проблемами. Послднее обстоятельство, равно какъ и его собственныя работы въ этомъ направленіи за послдніе годы существованія литературнаго союза ‘Германія’ указываютъ еще на одну важную черту въ духовномъ облик Нитче, именно на его критическій даръ. Довольно яркое проявленіе этого дара мы видимъ уже въ приведенномъ выше сужденіи четырнадцатилтняго мальчика о музык, а углубляясь въ исторію его дтства, найдемъ и необходимыя психологическія предусловія его: чрезвычайную самостоятельность характера, проявившуюся уже очень рано, и изумительную правдивость, указывающую на прирожденную любовь къ истин, являющуюся, по мннію сестры философа, фамильной чертой Нитче. По крайней мр она вспоминаетъ, что слышала разъ, какъ одна изъ ея тетокъ сказала съ холодной гордостью: ‘Мы, Нитче, презираемъ ложь’ {Тамъ же, стр. 73.}. Насколько развился впослдствіи этотъ критическій даръ, указывать не приходится: вс книги Нитче достаточно краснорчиво говорятъ объ этомъ.
Итакъ, мы видимъ, что двойственность всхъ произведеній Нитче, сочетаніе въ нихъ элемента художественнаго съ элементомъ критическимъ объясняется соединеніемъ въ его натур двухъ высшихъ инстинктовъ, — явленіе, вообще говоря, довольно рдкое. Что оба они, инстинктъ художественный и инстинктъ критическій, были чрезвычайно мощны, объ этомъ свидтельствуетъ раннее ихъ проявленіе. Но который изъ нихъ былъ сильне, это ршить довольно трудно. Быть можетъ, мы не ошибемся, если скажемъ, что оба они были равносильны (явленіе еще боле рдкое), и періодическое преобладаніе одного надъ другимъ постоянно чередовалось. Этимъ объясняется то обстоятельство, что Нитче пережилъ не одну духовную весну, что онъ извдалъ не мало увлеченій и разочарованій, сказывающихся въ его произведеніяхъ зачастую непримиримыми противорчіями.
Уже художественныя дарованія указываютъ на необычайную чуткость и впечатлительность этой натуры, прибавимъ сюда кристальную чистоту и благородство души, изумительную честность по отношенію къ себ и другимъ, неустрашимость въ изслдованіи, кипучую энергію въ работ — и въ общихъ чертахъ духовный портретъ Нитче будетъ готовъ. Остается сказать лишь нсколько словъ о томъ значеніи, которое онъ придавалъ дружб. Съ самаго ранняго дтства онъ обнаруживалъ большую разборчивость въ этомъ отношеніи и могъ казаться даже мало общительнымъ. Въ дйствительности это было далеко не такъ, у него всегда была потребность имть друзей, но именно друзей, а не просто пріятелей. Дружба была въ его глазахъ высшимъ чувствомъ, связывающимъ людей, даже боле высокимъ, чмъ любовь. Можно сказать, что она доходила у него до степени страсти, и что разочарованія въ друзьяхъ причиняли ему такія же, если не боле глубокія, страданія, какія причиняетъ людямъ обманувшая ихъ надежды женская любовь. Разочарованія же эти были неизбжны, ибо онъ искалъ такой дружбы, которая обусловливалась бы полной гармоніей душъ.
Хотя, по собственному признанію Нитче, уже въ послдніе годы пребыванія въ Пфорт онъ отказался отъ мысли посвятить себя искусству, благодаря ‘правильному самопознанію’, и заполнилъ этотъ проблъ ревностнымъ изученіемъ филологіи, тмъ не мене и въ годы своего студенчества онъ не прекращаетъ занятій музыкой. Такъ въ Бонн онъ поступаетъ даже въ городской Gesangverein, постоянно поддерживаетъ близкія отношенія съ такими же, какъ самъ, любителями музыки и даже продолжаетъ заниматься композиціями, однако по прежнему не дерзаетъ выступать съ ними передъ большой публикой, а остается въ тсномъ кругу близкихъ друзей и родныхъ. Его переселеніе изъ Бонна въ Лейпцигъ также объясняется не столько желаніемъ расширить свои свднія по филологіи, сколько желаніемъ усовершенствоваться въ музык. Что касается его ‘вагнеріанства’, то, какъ въ Бонн, такъ и въ Лейпциг оно все еще остается въ прежней фаз. Къ этому прибавляется еще новое увлеченіе, увлеченіе Шопенгауэромъ, философія котораго такъ гармонировала съ его тогдашнимъ пессимистическимъ настроеніемъ, вызваннымъ въ немалой степени пустотой жизни боннскаго студенчества. Онъ самъ говоритъ въ письм къ одному изъ друзей: ‘Три вещи являются моимъ отдохновеніемъ, но рдкимъ отдохновеніемъ, мой Шопенгауэръ, шумановская музыка, наконецъ прогулки въ одиночеств’. Оставаясь по прежнему ревностнымъ почитателемъ Вагнера, онъ тмъ не мене уже начинаетъ относиться къ нему критически, что видно изъ одного его письма изъ Кёзена отъ и октября 1866 года, гд между прочимъ встрчаются слдующія строки: ‘Музыкой я занимался мало, такъ какъ въ Ксзен въ моемъ распоряженіи нтъ рояля. Но я взялъ съ собою Klavierauszug Валкиріи Рихарда Вагнера, вызывающей во мн весьма смшанныя чувства, такъ что я не рискую высказать какого-либо сужденія. Великія красоты и virtutes уничтожаются въ ней столь же великими безобразіями и недостатками, но + а + (— а) даютъ въ результат о’ {Тамъ же, стр. 250.}.
Постивъ вторично Лейпцигъ въ конц октября 1868 года уже по окончаніи университета, Нитче познакомился тамъ съ сестрой Вагнера, женой профессора Брокгауза, а вслдъ за тмъ и съ самимъ Рихардомъ Вагнеромъ, находившимся въ ту пору въ Лейпциг инкогнито. Нсколькими днями ране ему довелось слышать въ одномъ концерт исполненіе вступленія къ Тристану и Изольд и увертюры къ Мейстерзингерамъ, и вотъ что пишетъ онъ по этому поводу своему другу Эрвину Роде: ‘Я не въ состояніи относиться къ этой музык съ холодной критикой, вс фибры, вс нервы содрагаются у меня, и я давно не испытывалъ такого продолжительнаго восхищенія, какъ отъ этой послдней увертюры {Тамъ же, стр. 287.}’. Понятно, что, когда черезъ нсколько дней посл этого концерта онъ получилъ коротенькую записку отъ одного пріятеля, гласившую: ‘если хочешь познакомиться съ Рихардомъ Вагнеромъ, то приходи въ четыре безъ четверти въ Caf thtre’, у него, по собственному его признанію, ‘закружилась голова’. Разумется, онъ побжалъ въ назначенный часъ на свиданіе и тутъ узналъ отъ пріятеля довольно интересную подробность. Вагнеръ сыгралъ какъ-то въ присутствіи подруги своей сестры, г-жи Ричль, одно мсто изъ Мейстерзингеровъ, оказалось, что это мсто ей хорошо знакомо благодаря исполненію Нитче. Это вызвало радостное удивленіе великаго композитора, и онъ выразилъ желаніе познакомиться съ молодымъ филологомъ. Въ первыхъ числахъ ноября Нитче былъ приглашенъ на вечеръ къ Брокгаузамъ, гд собрался только тсный семейный кружокъ, здсь его и представили Вагнеру. Оба не только произвели другъ на друга прекрасное впечатлніе, но и сразу почувствовали взаимное сердечное влеченіе. Тутъ было много говорено о музык и о философіи Шопенгауэра, горячимъ поклонникомъ котораго былъ также Вагнеръ. Въ заключеніе Вагнеръ дружески простился съ молодымъ ученымъ и убдительно просилъ посщать его, чтобы вмст заниматься музыкой и философіей.
Личное знакомство съ великимъ композиторомъ несомннно сильно подогрло ‘вагнеріанство’ Нитче, но это вагнеріанство продолжало оставаться вполн самобытнымъ и не имло ничего общаго съ восторгами другихъ поклонниковъ музыки будущаго. Объ этомъ ясно горитъ слдующее мсто одного изъ его писемъ отъ 22 февраля 1869 года: ‘…Также и сегодняшній день долженъ быть посвященъ чествованію одного маэстро. Я приглашенъ именно на приватный ужинъ въ Htel de Pologne, чтобы познакомиться тамъ съ Франкомъ Листомъ.
Недавно я высказалъ кое-что изъ моихъ взглядовъ на музыку будущаго, и теперь меня со всхъ сторонъ атакуютъ ея приверженцы. Имъ хочется, чтобы я выступилъ въ печати на ихъ защиту, я же съ своей стороны не имю ни малйшаго желанія закудахтать сейчасъ же публично подобно куриц, да къ тому же мои братья in Wagnero большей частью очень глупы и отвратительно пишутъ. Дло въ томъ, что въ сущности они отнюдь не родственны этому генію и неспособны заглянуть въ глубину, а могутъ только скользить по поверхности. Вотъ причина того позорнаго явленія, что эта школа воображаетъ, будто прогрессъ музыки заключается именно въ тхъ вещахъ, которыя можно уподобить пузырямъ, выпускаемымъ тамъ и сямъ въ высшей степени своеобразной натурой Вагнера. Для книги ‘Опера и драма’ не созрлъ ни одинъ изъ этихъ малыхъ {Тамъ же, стр. 300,}’.
Вскор посл перваго знакомства съ Вагнеромъ Нитче былъ приглашенъ на каедру филологіи въ Базель. Онъ покинулъ Наумбургъ, гд жили его родные (мать и сестра), и отправился въ путь 13 апрля 1869 года. На одной изъ станцій въ его вагонъ вошли нсколько молодыхъ людей, хавшихъ въ Карлсруэ съ спеціальной цлью послушать ‘Мейстерзингеровъ’. Такого искушенія онъ побороть не могъ: онъ также вышелъ на этой станціи и пожертвовалъ днемъ, чтобы насладиться вечеромъ своей любимой оперой. Прибывъ въ Базель въ половин апрля и устроившись кое-какъ на новомъ мст, онъ уже 15 мая предпринимаетъ поздку на Фирвалыптедтское озеро, якобы съ цлью отдохнуть нсколько дней на лон природы. Въ сущности же его просто тянуло къ Вагнеру, жившему въ то время на своей вилл Трибшенъ близъ Люцерна. Въ Люцерн имъ однако овладваетъ сомнніе, можетъ ли онъ отважиться сдлать визитъ Вагнеру, основываясь на его приглашеніи минувшей осенью, и онъ нсколько нершительно совершаетъ свое первое паломничество въ Трибшенъ. Тутъ онъ долго стоитъ передъ домомъ, прислушиваясь къ все повторяющемуся скорбному аккорду. Наконецъ изъ сада показывается лакей и объявляетъ, ему, что до 2 часовъ господинъ Вагнеръ работаетъ, и безпокоить его нельзя. Тогда Нитче ршается передать по крайней мр свою визитную карточку. Вагнеръ высылаетъ немедленно своего камердинера съ вопросомъ: тотъ ли это г-нъ Нитче, съ которымъ онъ познакомился у своей сестры въ Лейпциг. Получивъ утвердительный отвтъ, онъ приглашаетъ молодого профессора къ обду, но такъ какъ въ этотъ день Нитче оказывается уже абонированнымъ, то приглашеніе переносится на ближайшій понедльникъ. Въ Духовъ день Нитче съ ранняго утра снова детъ въ Люцернъ и отправляется оттуда въ Трибшенъ, гд проводитъ съ Рихардомъ Вагнеромъ и его женой Козимой ‘первый изъ тхъ дивныхъ дней, которые стали впослдствіи счастьемъ его души и утшеньемъ въ его одиночеств’. Въ этотъ день Вагнеръ подарилъ ему свой портретъ, проводилъ его до ‘Рёсли’ и, сердечно простившись съ нимъ, убдительно просилъ повторить свой визитъ. Какое впечатлніе произвелъ день, проведенный съ Вагнеромъ, на самого Нитче, видно изъ слдующихъ строкъ его письма къ Эрвину Роде: ‘Вагнеръ дйствительно представляетъ собою все, что мы надялись въ немъ увидть: это расточительно богатый и великій умъ, энергичный характеръ и очаровательно любезный человкъ, обладающій сильнйшимъ стремленіемъ къ знанію и т. д. Я долженъ кончить: иначе я пропою цлый гимнъ’.
Нсколько дней спустя Нитче получилъ приглашеніе отъ Козины Вагнеръ постить ихъ въ день рожденія ея мужа. Но, будучи въ этотъ день занятъ лекціями, онъ долженъ былъ отказаться отъ такого великаго удовольствія и ограничиться письменнымъ поздравленіемъ Вагнера, на которое получилъ отъ него слдующій отвтъ: ‘Глубокоуважаемый другъ! Примите — хоть и нсколько поздно — великую и сердечную благодарность за Ваше прекрасное и полное значенія письмо! Если я хотлъ тогда, чтобы Вы меня постили, то повторяю Вамъ нынче мою убдительную просьбу навстить насъ какъ-нибудь запросто, о чемъ я лично говорилъ Вамъ при нашемъ прощаніи передъ ‘Рёсли’. Прізжайте же — лишь предупредивъ заране нсколькими строками — напримръ, въ субботу посл обда, оставайтесь воскресенье, а въ понедльникъ рано утромъ возвращайтесь обратно: вдь это можетъ сдлать каждый ремесленникъ, а тмъ боле профессоръ. Вы остановитесь у меня и проспите об ночи въ нашемъ дом. Дайте же посмотрть на Васъ. До сихъ поръ нмецкіе земляки доставляли мн не много пріятныхъ минутъ. Спасите мою не совсмъ твердую вру въ то, что я — вмст съ Гёте и нкоторыми другими — называю нмецкой свободой’ {Тамъ же, т. II, стр. 15.}.— Нечего и говорить, что Нитче не преминулъ воспользоваться этимъ дружескимъ приглашеніемъ. Онъ пишетъ вслдъ за тмъ: ‘Въ Трибшен живется великолпно, мы проводимъ тамъ время вмст въ живйшей бесд, въ симпатичнйшемъ семейномъ кругу и вдали отъ обычной житейской пошлости’. Въ понедльникъ онъ вернулся очень рано въ виду своихъ лекцій въ Базель и узналъ позже, что въ эту ночь у Вагнера родился сынъ, въ чемъ оба они увидали счастливое предзнаменованіе для ихъ дружбы. Съ этихъ поръ между 25-ти лтнимъ Нитче и 56-ти лтнимъ Вагнеромъ установилась живая связь, поддерживаемая частыми свиданіями и перепиской, и, когда горькое чувство одиночества овладвало молодымъ профессоромъ, онъ утшался перспективой скораго посщенія ставшей ему столь близкой семьи. Въ начал сентября онъ уже пишетъ Роде: ‘Впрочемъ у меня есть тоже своя Италія, какъ и у тебя, только я могу спасаться въ ней всегда лишь на субботы и воскресенья. Она называется Трибшенъ и сдлалась уже мн вполн родною. За послднее время я былъ тамъ, въ короткій промежутокъ, четыре раза, да кром того почти каждую недлю по тому же пути летитъ письмо. Дорогой другъ, то, что я тамъ узнаю и вижу, слышу и понимаю, не поддается описанію. Подумай только, что Шопенгауэръ и Гете, Эсхилъ и Пиндаръ еще живутъ’. И дале: ‘…я разскажу теб еще кое-что о моемъ Юпитер, Рихард Вагнер, у котораго я время отъ времени отдыхаю и освжаюсь больше, чмъ могутъ себ представить вс мои коллеги… Какъ разъ теперь онъ получилъ первое отличіе, именно званіе почетнаго члена Берлинской Академіи Искусствъ. Страшная, богатая, потрясающая жизнь, совершенно особенная и неслыханная среди посредственныхъ смертныхъ! Потому-то онъ и стоитъ особнякомъ, опираясь на собственныя силы, постоянно устремляя свой взоръ поверхъ всего эфемернаго и являясь несвоевременнымъ въ прекраснйшемъ смысл слова. Недавно онъ далъ мн свою рукопись ‘о государств и религіи’, предназначенную въ качеств мемуара для молодого баварскаго короля, она настолько выше своего времени, полна такого благородства и шопенгауэровской серьезности, что я желалъ бы быть королемъ, чтобы, получать подобныя наставленія’ {Тамъ же, т. II, стр. 16.}.
Съ этого времени ‘вагнеріанство’ Нитче вступаетъ въ новый фазисъ. Онъ становится апостоломъ Вагнера, ревностнымъ пропагандистомъ его идей и не ограничивается въ этомъ отношеніи тснымъ кругомъ своихъ друзей. Дло дошло даже до того, что онъ чуть было не убдилъ Великую Княгиню Александру Іосифовну (бывшую ученицу его отца), находившуюся въ ту пору проздомъ въ Базел, осчастливить своимъ посщеніемъ Трибшенъ, несмотря на то, что Вагнеръ, хотя и пользовался уже тогда покровительствомъ баварскаго короля Людвига II, но еще не былъ принятъ при княжескихъ дворахъ. Каждое новое обращеніе кого-либо изъ его друзей въ вагнеріанство радовало его безконечно. Вотъ, что пишетъ онъ, напримръ, въ март 1870 года своему другу Герсдорфу: ‘Что мы наконецъ вполн сходимся въ мнніяхъ насчетъ Рихарда Вагнера, это служитъ для меня чрезвычайно цннымъ доказательствомъ нашей близости… Какъ радовался я, что ты такъ ревностно штудируешь ‘Оперу и драму’! Я тотчасъ же написалъ объ этомъ моимъ трибшенскимъ друзьямъ. Вообще для нихъ мои друзья не являются чужими: и если ты посл перваго представленія Мейстерзингеровъ напишешь обстоятельное письмо Вагнеру, то это вызоветъ большую радость, а вмст съ тмъ узнаютъ точне, что представляетъ собою авторъ письма. Само собою разумется, что, если ты навстишь меня когда-нибудь, то мы подемъ въ Трибшенъ. Близкое непосредственное знакомство съ такимъ геніемъ безконечно обогащаетъ жизнь. Для меня все самое лучшее и самое прекрасное связано съ именами Шопенгауэра и Вагнера, и я гордъ и счастливъ, что схожусь въ этомъ съ самыми близкими моими друзьями’ {Тамъ же, т. II, стр. 17—18.}.
Непонятый и порвавшій связь съ міромъ, Вагнеръ жилъ со своей семьей въ Трибшен очень уединенно. Даже въ Люцерн врядъ ли кто имлъ понятіе о его значеніи, за исключеніемъ единичныхъ личностей, да разв еще у содержателей отелей было смутное представленіе, что этотъ господинъ Вагнеръ представляетъ собою что-то замчательное: разъ одинъ король остановился въ Люцерн съ очевидной цлью постить его, и кром того нсколько разъ въ Трибшенъ отправлялись знатнаго вида господа, о которыхъ потомъ думали, что это были принцы или высокопоставленныя особы. Вагнеръ порою горько жаловался на свое одиночество и называлъ своего молодого друга Нитче единственнымъ своимъ утшеніемъ. Друзья философа, профессоръ Роде и баронъ фонъ Герсдорфъ, встрчали у него также сердечный пріемъ. Самъ Вагнеръ говорилъ позже сестр Нитче: ‘Вашъ братъ трибшенецъ, и его друзья — мои друзья’. И еще: ‘Вашъ братъ и его друзья совершенно новый, удивительный видъ людей, который я до сихъ поръ считалъ совершенно невозможнымъ’.
Мало-по-малу при такой уединенной жизни вдали отъ свта между Вагнерами и Нитче возникла глубокая и тсная дружба. Они длили между собою вс большія и маленькія печали и радости, вмст страдали отъ преждевременнаго исполненія въ Мюнхен ‘Золота Рейна’ и ‘Валкиріи’, равно какъ отъ всхъ нескромныхъ разоблаченій и злостныхъ нападокъ на композитора, но вмст и радовались успшному ходу его большихъ работъ: ‘Гибели боговъ’ и ‘Автобіографіи’. Вагнеры принимали живйшее участіе въ работахъ Нитче и съ большимъ усердіемъ перечитывали и обсуждали ихъ. Но дло не ограничивалось только духовными интересами, сообщали другъ другу даже мелочи повседневной жизни, разсказывали о проказахъ дтворы, доставлявшихъ взрослымъ большое удовольствіе, и т. п. Козима Вагнеръ не стснялась даже постоянно давать молодому ученому самыя разнообразныя порученія, совершенно забывая, что иметъ дло съ профессоромъ и докторомъ филологіи, и помня только о его 25-ти годахъ. Хотя въ виду признанной непрактичности Нитче эти порученія сводились обыкновенно къ тому, что онъ долженъ былъ передавать въ соотвтствующіе магазины записки съ подробнымъ описаніемъ требуемаго, однако самъ Нитче не ограничивался этой ролью. Онъ не только осматривалъ весьма тщательно художественныя вещи, книги и другіе предметы, въ которыхъ зналъ толкъ, но также и дтскія игрушки. Такъ, напр., онъ однажды нашелъ, что король кукольнаго театра мало напоминаетъ настоящаго, а чортъ не такъ черенъ, какъ бы слдовало, одежда рождественскаго ангела показалась ему въ Базел не совсмъ соотвтствующей принятому на неб обычаю, а потому онъ выписалъ ее изъ Парижа. Эти мелочи довольно характерны, какъ для личности Нитче, такъ и для отношеній, установившихся въ короткое время между нимъ и Вагнерами: видно, что онъ сдлался не только другомъ, но и членомъ этой семьи.
Не мало помогалъ онъ также самому Рихарду Вагнеру, печатавшему тогда свою автобіографію въ очень ограниченномъ количеств экземпляровъ, онъ не только велъ переговоры съ типографіей, но первое время даже держалъ корректуру, отъ которой впрочемъ Вагнеръ впослдствіи освободилъ его, находя совершенно справедливо, что у него и безъ того достаточно работы. Изъ собственныхъ работъ Нитче за это время появились: ‘Гомеръ и классическая филологія’, ‘Греческая музыкальная драма’ и ‘Сократъ и трагедія’. Послдняя была напечатана въ 1871 году, но рукопись ея была послана Вагнерамъ еще въ феврал 1870 г. и произвела большую сенсацію. Въ ней Нитче въ первый разъ развивалъ подробне и точне, чмъ въ разговорахъ, свои мысли объ уничтоженіи древней діонисовской трагедіи раціоналистическимъ духомъ Сократа и Еврипида. Вагнеръ сообщилъ ему по этому поводу, что посл чтенія рукописи ему пришлось потратить немало времени, чтобы успокоить свою подругу, на которую смлость и прямота мысли подйствовали сначала ошеломляюще. Только посл вторичнаго чтенія впечатлніе ея измнилось и, по ея собственному выраженію, ‘было на этотъ разъ огромнымъ и прекраснымъ’. Самъ Вагнеръ отнесся ‘къ работ своего молодого друга очень сочувственно, посовтовавъ ему даже заняться боле обстоятельной разработкой затронутыхъ имъ вопросовъ. Совтъ этотъ былъ однако совершенно излишнимъ. Молодого философа уже давно ‘волновала масса эстетическихъ проблемъ и отвтовъ’, и публичныя рчи (каковыми были три названныя работы) служили ему лишь предлогомъ для разработки маленькихъ частей системы, которую онъ имлъ въ виду изложить въ большомъ сочиненіи о грекахъ и даже чувствовалъ заране, какого рода будетъ вынашиваемое имъ твореніе, ибо неоднократно говорилъ въ ту пору: ‘Наука, искусство и философія до такой степени срастаются во мн теперь, что я непремнно когда-нибудь рожу центавра’.
Война 1870—1871 года на время прервала трибшенскую идиллію Нитче. Несмотря на то, что базельская профессура не только освобождала его отъ военной службы (онъ отбывалъ воинскую повинность по окончаніи университета и числился затмъ въ прусскомъ ландвер), но и была даже связана съ обязательствомъ не принимать участія въ военныхъ дйствіяхъ, ибо съ принятіемъ ея онъ долженъ былъ экспатріироваться, тмъ не мене чувство долга не позволяло ему воспользоваться своимъ правомъ, и онъ обратился къ швейцарскому правительству съ просьбой разршить ему, если не вступить въ ряды войскъ, то по крайней мр хоть внести посильную лепту въ общее дло своей родины въ качеств санитара.
Правительствомъ было разршено только послднее, и въ начал августа 1870 года Нитче отправился на театръ военныхъ дйствій. Однако послужить отечеству пришлось ему недолго. Постоянный видъ чужихъ страданій, который едва могла выносить его чувствительная натура, и безсонныя ночи въ конецъ измучили его, къ тому же онъ опасно заболлъ. Въ результат онъ уже черезъ два мсяца вернулся еле живой на родину въ Наумбургъ, а затмъ, не успвъ даже хорошенько оправиться, въ конц октября уже снова вступилъ въ свою должность.
Глубоко погруженный еще съ начала 1870 года въ свои новыя проблемы, Нитче не разставался съ ними и среди ужасовъ войны, конечно, онъ не могъ заниматься въ это время письменнымъ изложеніемъ волновавшихъ его мыслей, но внутренняя работа не прекращалась въ немъ ни на минуту даже въ періодъ его тяжелой болзни. Особенно сильнымъ стимуломъ къ работ служило страстное желаніе сдлать что-нибудь существенное для Вагнера, для достиженія этой цли ему казалось необходимымъ освтить вагнеровскій вопросъ съ высшей точки зрнія и связать вагнеровское искусство съ высшей и прекраснйшей формой всяческаго искусства, т. е. искусства эллинскаго. Насколько трудна была для него эта задача, насколько не гормонировало съ искусствомъ Вагнера его общее воззрніе на эллинизмъ, это видно изъ относящихся къ тому времени сочиненій Нитче, изданныхъ лишь посл его смерти. ‘Какъ возникаетъ такая книга’, пишетъ онъ самъ въ начал 1872 года Эрвину Роде, ‘сколько труда и муки стоитъ отстранять отъ себя тснящіяся со всхъ сторонъ другія представленія, о мужеств концепціи и честности разработки никто не иметъ даже понятія: мене же всего о той огромной, задач, которую я взялъ на себя по отношенію къ Вагнеру, и которая поистин была для меня причиной многихъ и тяжкихъ тайныхъ огорченій’ {Тамъ же, т. II, стр. 54.}.
Какъ бы то ни было, ожидаемый ‘центавръ’ родился. Этимъ ‘центавромъ’ было ‘Рожденіе трагедіи изъ духа музыки’. Цль была достигнута. Съ появленіемъ этой книги установился боле глубокій взглядъ на вагнеровское искусство, какъ на возрожденное діонисовско-эллинское искусство, имя Вагнера стали связывать съ новыми надеждами, съ новыми ожиданіями, увлекавшими въ начал семидесятыхъ годовъ восхищенное нмецкое юношество. Боле же всхъ былъ восхищенъ самъ Вагнеръ, не имвшій до той поры накакого представленія объ аполлоновской и діонисовской проблем, какъ художественномъ принцип.
‘Происхожденіе трагедіи’ было встрчено на первыхъ порахъ гробовымъ молчаніемъ. Странной и чуждой показалась въ философскихъ кругахъ эта книга, которую не могли подвести ни подъ какую рубрику. Но этотъ холодный пріемъ не смущалъ автора. Онъ былъ вполн вознагражденъ письмами изъ Трибшена. Тотчасъ же по полученіи книги Вагнеръ пишетъ ему: ‘Дорогой другъ! Боле прекраснаго, чмъ Ваша книга, я еще не читалъ ничего! Все великолпно! Пишу Вамъ наскоро, такъ какъ чтеніе привело меня въ сильное возбужденіе, и я долженъ подождать, пока ко мн вернется разумъ, чтобы прочесть, ее какъ слдуетъ.— Я сказалъ Козим, что посл нея сейчасъ же идете Вы: затмъ большой промежутокъ до Ленбаха, который написалъ поразительно похожій мой портретъ!.. До свиданія! Зазжайте скоре на минутку, проведемъ время по-діонисовски!’ — И нсколько позже: ‘…Вы издали трудъ, не имющій себ подобнаго. Всякое вліяніе, которому Вы когда-либо подвергались, сведено характеромъ эт’Эй работы почти на нтъ: что выдляетъ Вашу книгу изъ всхъ другихъ, такъ это полная увренность, съ которой выражается въ ней глубокое своеобразіе… Мы два раза прочитали Вашу книгу — утромъ каждый отдльно, вечеромъ вмст — и жалемъ, что у насъ нтъ еще общанныхъ двухъ экземпляровъ. За одинъ экземпляръ мы постоянно споримъ. Я все еще пользуюсь ею, чтобы приводить себя въ промежутокъ времени между завтракомъ и работой въ надлежащее настроеніе, ибо съ тхъ поръ, какъ я ее читаю, я опять работаю надъ послднимъ актомъ’ {Тамъ же, т. II, стр. 68.}. Еще боле восторженное письмо получилъ Нитче отъ Козины Вагнеръ.
‘Происхожденіе трагедіи’ было, такъ сказать, утренней зарей всемірной славы Вагнера. Его солнце уже начало всходить надъ Байрейтомъ. Въ январ 1872 года онъ детъ туда, чтобы подготовить все для осуществленія своихъ плановъ, и встрчаетъ полное сочувствіе. Трибшенской идилліи, длившейся три года, приходилъ конецъ. ‘Да, Байрейтъ!’ говорила уже 18 января Козима Вагнеръ своему молодому другу, ‘теперь мы должны стать ‘трагическими людьми’. Богъ знаетъ, осуществится ли эта новйшая идея, но это почти безразлично, мы можемъ лишь стремиться къ этому, если насъ ждетъ удача, то мы переживемъ тамъ то, къ чему вы насъ зовете… Въ апрл мы, вроятно, уже отправимся въ Вну, и тогда прости! прелестный Трибшенъ, гд родилось также Рожденіе трагедіи и столь многое, что, быть можетъ, уже никогда не повторится’ {Тамъ же, т. II, стр. 75—76.}.
Прощаніе съ Трибшеномъ наполнило сердце Нитче глубокой тоской. Пріхавъ туда въ послдній разъ въ конц апрля, онъ засталъ Козиму Вагнеръ уже за укладкой. Молча слъ онъ за рояль и началъ фантазировать, изливая въ звукахъ чувства, переполнявшія его душу. Вся скорбь, вс надежды и тревоги, которыхъ не выразить словами, воспоминанія о прекрасныхъ дняхъ, проведенныхъ подъ этимъ кровомъ, и чувство утраты чего-то невозвратимаго звучало въ этихъ мелодіяхъ то ликованіемъ, то жалобой. Даже двадцать лтъ спустя, когда ихъ отношенія такъ рзко измнились, Козима Вагнеръ не могла равнодушно вспомнить объ этой чарующей фантазіи, объ этой псни прощанія Нитче съ Трибшеномъ, своимъ ‘островомъ блаженныхъ’. Та же скорбь звучитъ и въ его письм къ Герсдорфу: ‘Прошлую субботу было грустное и трогательное прощаніе съ Трибшеномъ. Итакъ, Трибшена больше нтъ: мы бродили тамъ, точно среди развалинъ, печаль лежала на всемъ, она была разлита и въ воздух и въ облакахъ, собака не хотла сть, прислуга, если врить ея словамъ, не переставала рыдать. Мы укладывали рукописи, письма и книги — ахъ, это было такъ безутшно! Эти три года, которые я провелъ близъ Трибшена, въ теченіе которыхъ я былъ тамъ 23 раза — какого значенія полны они для меня! Чмъ былъ бы я, если бы ихъ у меня не было! Я счастливъ тмъ, что увковчилъ для себя этотъ трибшенскій міръ въ моей книг’ {Тамъ же, т. II, стр. 76.}…
Весна 1872 года была временемъ полнаго расцвта дружбы Нитче съ Вагнеромъ. Можно даже опредлить точне ея кульминаціонный пунктъ, — имъ является торжество закладки байрейтскаго театра, состоявшееся 22 мая. По крайней мр самъ Нитче пишетъ годъ спустя посл этого событія: ‘Я думаю, что это были самые счастливые дни моей жизни. Въ воздух носилось что-то такое, чего я никогда въ другое время не чувствовалъ, что-то совершенно невыразимое, но чреватое надеждами’. Какое глубокое впечатлніе произвелъ тогда на него Вагнеръ, видно изъ слдующаго отрывка изъ ‘Несвоевременныхъ размышленій’. ‘Когда въ тотъ майскій день 1872 года на байрейтскомъ холм былъ заложенъ первый камень, подъ проливнымъ дождемъ и мрачнымъ небомъ, Вагнеръ похалъ съ нсколькими изъ насъ обратно въ городъ, онъ молчалъ и при этомъ долго смотрлъ вглубь самого себя взоромъ, котораго не выразить словомъ. Въ этотъ день начинался шестидесятый годъ его жизни: все прежнее было подготовкой къ этому моменту. Извстно, что люди въ минуту крайней опасности или вообще, когда они принимаютъ какое-нибудь важное ршеніе въ жизни, концентрируютъ въ безконечно ускоренномъ процесс внутренняго созерцанія все пережитое и съ удивительной ясностью вспоминаютъ, какъ самое близкое, такъ и самое далекое. Кто знаетъ, что видлъ Александръ Великій въ то мгновеніе, когда заставилъ Азію и Европу пить изъ одной общей чаши? Но то, что внутренно созерцалъ въ этотъ день Вагнеръ — какъ онъ развился, чмъ онъ сталъ, чмъ онъ будетъ — это мы, его близкіе, можемъ до нкоторой степени угадать: и только этотъ взоръ Вагнера дастъ намъ возможность понять его великое дло,— чтобы это пониманіе послужило ручательствомъ въ его плодотворности’ {Unzeitgemsse Betrachtungen. Richard Wagner in Bayreuth.}.
Еще въ январ 1872 года Нитче писалъ Эрвину Роде: ‘Я заключилъ союзъ съ Вагнеромъ, ты не можешь себ представить, какъ мы теперь близки, и какъ тсно соприкасаются наши планы’ {Elis. Frster Nietzsche. Das Leben Friedrich Nietzsche’s.}. И дйствительно все, что задумывалъ тогда Нитче, было связано съ мыслью о Вагнер, при всемъ, что онъ длалъ, онъ спрашивалъ себя: ‘будетъ ли это также хорошо и для Вагнера?’ Ибо великій композиторъ былъ очень обидчивъ и часто мучилъ себя и другихъ недовріемъ. Мы уже видли на примр ‘Происхожденія трагедіи’, что многія мысли, волновавшія въ то время философа, остались невысказанными имъ въ этой книг только изъ боязни, что он будутъ не по сердцу Вагнеру, девятый томъ полнаго собранія сочиненій Нитче служитъ этому достаточнымъ доказательствомъ. Но этого мало. Нитче часто жертвовалъ и личными удовольствіями, чтобы не причинить даже самой маленькой непріятности своему другу. Такъ, напримръ, на Пасх 1872 г. онъ отказался отъ поздки на югъ съ сыномъ Феликса Мендельсона, который звалъ его съ собою въ Италію,— отказался только потому, что Вагнеръ не былъ въ дружескихъ отношеніяхъ съ Мендельсономъ отцомъ и при своей подозрительности могъ косо посмотрть на эту поздку. Не останавливали его и боле серьезныя жертвы. Какъ разъ въ это же время у него явилось намреніе оставить профессуру подъ тмъ предлогомъ, что онъ-де лучше будетъ поучать людей постарше, чмъ студенты, и ‘хочетъ вжливенько ткнуть носомъ нмецкихъ ученыхъ въ то, чего они не видятъ своими близорукими глазами’. Нечего и говорить, что это былъ именно только предлогъ, тайнымъ же мотивомъ, побуждавшимъ его къ такому шагу, являлось желаніе сдлать что-нибудь для Вагнера, доказать на дл свою любовь, исполнить свою священную обязанность. Изъ одного письма къ Роде видно, что онъ намревался въ слдующую зиму совершить турнэ по Германіи и прочесть въ вагнеровскихъ ферейнахъ цлый рядъ лекцій о вагнеровскомъ ‘Кольц Нибелунга’. Однако этотъ планъ не былъ приведенъ въ исполненіе, какъ оказавшійся непрактичнымъ, да и самъ Вагнеръ былъ противъ того, чтобы его молодой другъ бросилъ профессуру.
Довольно яркимъ выраженіемъ тогдашнихъ чувствъ его къ Вагнеру являются слдующія строки его письма къ тому же Роде въ апрл 1872 года. ‘Сердечную и великую радость доставилъ ты мн тмъ, что послалъ письмо Вагнеру. Для самаго лучшаго и благороднаго, къ чему мы стремимся, у насъ вдь нтъ другого покровителя, почему ему по справедливости надлежитъ приносить въ жертву все, что растетъ на нашемъ собственномъ пол. Если мн чего-нибудь поэтому недостаетъ, то именно твоего присутствія: мы должны бы всегда вмст поучаться у него и идти впередъ въ познаніи его твореній. Кольцо Нибелунга все боле и боле вырисовывается передъ моимъ изумленнымъ взоромъ — какъ нчто неимоврно-гигантское, совершенное и безподобное. Но тяжело знакомиться съ такими твореніями: вотъ почему тотъ, кто полагаетъ, что онъ многое въ нихъ прочувствовалъ и понялъ, долженъ также и говорить о нихъ — отсюда мой зимній планъ’ {Тамъ же, т. II, стр. 205.}.— Мы видимъ, что это уже не только дружба, а поклоненіе, но мы видимъ также, что оно сопряжено съ жертвами, а значитъ, съ тайной внутренней борьбой и страданіями. Приведенныя строки о новомъ цикл вагнеровскихъ оперъ-драмъ совсмъ не гармонируютъ съ ране цитированнымъ сужденіемъ Нитче о Валкиріи, а также съ категорическимъ утвержденіемъ его сестры-біографа, что въ сущности онъ цнилъ дйствительно высоко только Тристана и Мейстерзингеровъ, тогда какъ къ другимъ произведеніямъ Вагнера относился довольно’ холодно и даже до личнаго знакомства съ нимъ часто находилъ ихъ немузыкальными и банальными. Это даетъ намъ право заключить, что его очаровывала въ ту пору не столько музыка, сколько сама геніальная личность Вагнера, которую онъ вдобавокъ идеализировалъ со всмъ энтузіазмомъ, свойственнымъ молодости. Немалую роль въ этомъ играла, по всей вроятности, и трагическая судьба Вагнера, судьба одинокаго, непризнаннаго генія, съ другой стороны нельзя не упомянуть о томъ обстоятельств, что Нитче очень рано потерялъ отца и съ дтства чувствовалъ всю тяжесть этой утраты, лишившей его друга-попечителя, который былъ ему такъ нуженъ. Въ этомъ отношеніи весьма характерно свидтельство Е. Фёрстеръ-Нитче, что ‘Шопенгауэръ былъ для него не книгой, а другомъ’, и что, будь философъ живъ въ то время, когда Нитче познакомился съ его произведеніями, онъ непремнно отправился бы къ нему, ‘чтобы привтствовать его, какъ друга и отца’. Но какъ тогда при всемъ своемъ преклоненіи передъ великимъ мыслителемъ онъ не принималъ его воззрній безъ критики, о чемъ свидтельствуетъ написанный, вроятно, въ 1867 году отрывокъ ‘Критика шопенгауэровской философіи’, такъ и теперь его чувство къ Вагнеру не было слпымъ, а было только страстнымъ поклоненіемъ. По крайней мр относящіяся къ этому періоду (1870—1872) интимныя замтки, которыя Нитче длалъ въ тиши своего кабинета или во время уединенныхъ прогулокъ, свидтельствуютъ о томъ, что онъ далеко не во всемъ сходился съ Вагнеромъ, но еще питалъ надежду обратить его въ свою вру. А что онъ въ свою очередь оказывалъ значительное вліяніе на Вагнера, доказываетъ лучше всего III актъ Зигфрида, написанный, по собственному признанію Вагнера, подъ впечатлніемъ его знакомства съ Нитче {Тамъ же, т. II, стр. 853—854.}.
Естественно, что при такомъ отношеніи къ себ и Вагнеръ чувствовалъ сердечное влеченіе къ своему молодому другу, котораго онъ къ тому же такъ высоко цнилъ. Однако къ этому влеченію постоянно примшивалась нкоторая тревога за будущее, точно онъ заране предвидлъ, что ихъ жизненные пути скрестились только случайно и вскор опять разойдутся навсегда. Несмотря на всю любовь и уваженіе, которое оказывалъ ему Нитче, Вагнеръ никогда не могъ отдлаться отъ мысли, что ‘этотъ Нитче идетъ своей собственной дорогой’. Возможно, что подозрительность его заходила даже дальше, и что въ душу его не разъ закрадывалось сомнніе: ужъ не отгадываетъ ли его другъ, при всей своей любви къ нему, въ немъ больше того, чмъ было бы ему желательно? Такія мысли были для Вагнера невыносимы, ибо, по словамъ Е. Фёрстеръ-Нитче, ‘онъ, подобно Іегов, не терплъ другихъ боговъ рядомъ съ собою’ {Тамъ же, т. II, стр. 213 и 228.}.
За годъ, протекшій со времени закладки байрейтскаго театра, Нитче видлся съ Вагнерами только разъ въ Страсбург, возвращаясь изъ своей поздки въ Италію. На Пасх 1873 года онъ снова детъ въ Байрейтъ, куда увлекаетъ съ собою Эрвина Роде, и застаетъ своихъ друзей въ угнетенномъ настроеніи. Финансовая сторона байрейтскаго предпріятія обстоитъ изъ рукъ вонъ плохо, все предпріятіе грозитъ рушиться. Это повергаетъ его въ глубокую скорбь, сознаніе, что онъ занимался своими греками въ то время, когда на его друзей сыпались неудачи, даже вызываетъ въ немъ угрызенія совсти, онъ откладываетъ въ сторону свою работу: ‘Философія грековъ въ трагическій вкъ’, и готовится къ выступленію на защиту великаго дла.
Первый вопросъ, которымъ онъ задался при этомъ, былъ: гд причина такого равнодушія къ великой байрейтской иде?— ‘Въ нашихъ превратныхъ взглядахъ на образованіе’, отвтилъ онъ себ съ глубокимъ возмущеніемъ. Тутъ кстати ему попался подъ руку образчикъ такого псевдообразованія, ‘Старая и новая вра’ Давида Штрауса, гд этотъ вообще недюжинный ученый съ невроятнымъ самодовольствомъ разсуждаетъ на тему: какіе мы сдлали однако огромные успхи. Случай показался ему вполн подходящимъ, чтобы излить свой гнвъ и скорбь, отрезвить браваго нмца отъ его опьяненнаго самоудивленія и показать ему безъ всякихъ прикрасъ его собственный портретъ, портретъ образованнаго филистера, размнявшагося на мелочи и потерявшаго способность видть все истинно великое. Подъ ‘великимъ’ тутъ, конечно, подразумвался Вагнеръ и Байрейтъ. Такъ возникло первое ‘Несвоевременное размышленіе’: ‘Давидъ Штраусъ’. По крайней мр объ этомъ свидтельствуетъ одна собственная замтка Нитче, относящаяся къ 1875 году, и его письмо къ Роде въ ма 1873 года, т. е. вскор посл возвращенія отъ Вагнеровъ {Тамъ же, т. II, стр. 126 и 127.}.
Получивъ первыя извстія о новой работ своего друга, Вагнеръ горлъ нетерпніемъ въ ожиданіи ея выхода въ свтъ и, когда книжка наконецъ появилась въ август 1873 года, написалъ ему пространное письмо, въ которомъ мы однако уже не находимъ того восхищенія, какое вызвало въ немъ нкогда ‘Происхожденіе трагедіи’. Правда, отъ этого, какъ и отъ прежнихъ писемъ Вагнера, все еще ветъ искренней любовью и участіемъ, но о самой книг говорится очень мало и довольно двусмысленно, а въ заключительныхъ строкахъ чувствуется старая тревога за будущее. ‘Что касается Васъ’, гласятъ эти строки, ‘то повторяю Вамъ слова, сказанныя мною недавно среди своихъ, именно, что я предвижу время, когда мн придется защищать Вашу книгу отъ Васъ самихъ.— Я снова читалъ ее и клянусь Вамъ Богомъ, что считаю Васъ единственнымъ человкомъ, знающимъ, чего я хочу’ {Тамъ же, т. II, стр. 131.}.
Помимо этого Нитче принималъ и непосредственное участіе въ споспшествованіи байрейтскому предпріятію. Такъ, когда въ начал 1873 г. Нмецкій музыкальный ферейнъ назначилъ премію за лучшее популярное сочиненіе о вагнеровскомъ ‘Кольц’, онъ приложилъ съ своей стороны немало труда къ организаціи этого дла. Лтомъ того же года онъ пытался основать вагнеровскій ферейнъ также и въ Швейцаріи, но предпріятіе это не имло успха, несмотря на вс его старанія, такъ какъ въ то время въ Швейцаріи еще очень мало интересовались Вагнеромъ. Все это лто онъ провелъ въ постоянной тревог за Байрейтъ и, когда предсдатель вагнеровскихъ ферейновъ предложилъ ему, по желанію самого Вагнера, написать воззваніе къ нмецкому народу въ пользу байрейтскаго предпріятія, онъ безропотно выполнилъ и эту задачу, чмъ впрочемъ не оказалъ длу никакой помощи, такъ какъ его воззваніе было отклонено делегатами ферейновъ, какъ написанное въ слишкомъ серьезномъ и пессимистическомъ тон. Не согласившись на переработку его, Нитче тмъ не мене самъ посовтовалъ поручить составленіе новаго воззванія профессору Штерну. Однако и послднее потерпло полное фіаско: четыре тысячи подписныхъ листовъ, разосланныхъ по книжнымъ и музыкальнымъ магазинамъ Германіи, остались чистыми, только въ Гиссен студенты подписались на нсколько талеровъ.
Выше уже было сказано, что при всей сердечности своихъ отношеній къ Нитче Вагнеръ часто мучилъ себя подозрніями на его счетъ. Весьма вроятно, что это обстоятельство въ связи въ его вообще тяжелымъ характеромъ порождало порою, по крайней мр за послднее время трибшенскаго періода, недоразумнія между друзьями. На этотъ счетъ имются нкоторыя косвенныя указанія въ письмахъ Козины Вагнеръ посл упомянутаго въ начал этой главы свиданія въ Страсбург. Въ нихъ она неоднократно вспоминаетъ, какъ хорошо провели они вмст эти дни, и выражаетъ надежду, что впредь между ними невозможны никакія недоразумнія. Значитъ, раньше они были. Одно изъ такихъ недоразумній случилось, вопреки ея увренности, и въ начал 1873 года. Проводя рождественскія каникулы у родныхъ въ Наумбург, Нитче получилъ приглашеніе отъ Вагнера завернуть на обратномъ пути въ Базель къ нему въ Байрейтъ. Но каникулы были и безъ того слишкомъ коротки, если бы Нитче исполнилъ его просьбу, ему почти не пришлось бы отдохнуть отъ своей тяжелой профессорской работы, что было крайне необходимо для его здоровья. Поэтому онъ отклонилъ приглашеніе и наивно удивлялся потомъ, что не получаетъ изъ Байрейта нсколько недль никакихъ извстій. Лишь долго спустя посл Рождества узналъ онъ отъ Герсдорфа, что Вагнера очень обидлъ его отказъ. Убдившись однако изъ письма самого Нитче, совершенно не подозрвавшаго объ этомъ, что объ обид тутъ не можетъ быть и рчи, Вагнеръ смнилъ гнвъ на милость, и уже въ феврал Нитче пишетъ Гесдорфу: ‘Я получилъ отъ Вагнера и его жены чудныя письма, выяснилось то, чего я вовсе не зналъ, что Вагнеръ былъ очень обиженъ моимъ неприбытіемъ къ новому году — ты зналъ объ этомъ, дорогой другъ, но скрылъ отъ меня. Но вс тучи разсялись, и очень хорошо, что я ничего не зналъ, ибо въ иныхъ случаяхъ можно сдлать не лучше, а еще гораздо хуже. Впрочемъ Богъ знаетъ, какъ часто даю я поводъ Вагнеру къ неудовольствіямъ: я каждый разъ удивляюсь этому и совершенно не могу раскусить, въ чемъ тутъ собственно дло. Тмъ боле счастливъ я, что теперь опять заключенъ міръ.— Скажи же мн, какъ смотришь ты на эти повторяющіяся недоразумнія. Я совершенно не могу себ представить, какъ можно быть боле преданнымъ и врнымъ Вагнеру въ главномъ, чмъ я: если бы я могъ себ это представить, то сдлалъ бы еще боле въ этомъ отношеніи. Но въ маленькихъ побочныхъ вещахъ и въ извстномъ необходимомъ мн, почти ‘санитарномъ’ воздержаніи отъ боле частаго совмстнаго жительства я долженъ сохранить свободу, дйствительно лишь для того, чтобы выдержать эту врность въ высшемъ смысл. Объ этомъ, разумется, нельзя говорить ни слова, но вдь это чувствуется — и очень грустно, если это влечетъ за собою огорченія, недовріе и молчаніе. Въ этотъ разъ я ни минуты не думалъ, что дамъ поводъ къ такому сильному неудовольствію, и я положительно боюсь, что такіе случаи сдлаютъ меня еще боле мнительнымъ, а я мнителенъ уже и безъ того’ {Тамъ же, т. II, стр. 214.}. Герсдорфъ утшилъ Нитче, какъ могъ, и онъ вскор успокоился совершенно, тмъ боле, что въ перспектив была поздка на Пасху въ Байрейтъ, результатомъ которой, какъ уже сказано, былъ его ‘Давидъ Штраусъ’. Однако обидчивость и несправедливое недовріе Вагнера могли наводить его на дйствительно нелестныя для послдняго мысли. По крайней мр самъ онъ пишетъ нсколько позже: ‘Есть нчто, возбуждающее въ высшей степени недовріе къ Вагнеру: это собственное недовріе Вагнера. Оно настолько возмутительно, что я дважды сомнвался, музыкантъ ли онъ’ {Тамъ же, стр. 215.}.
Рядъ статей подъ общимъ заглавіемъ ‘Несвоевременныя размышленія’ былъ задуманъ Нитче ране, чмъ появился его ‘Давидъ Штраусъ’, и потому естественно, что вскор за этой первой изъ нихъ, именно въ феврал 1874 г., вышла вторая: ‘Польза и вредъ исторіи’. Это было первое сочиненіе философа, неимвшее прямого отношенія къ Вагнеру или его искусству, — и что же! въ Байрейт его встртили холодно. Самъ Вагнеръ отдлался довольно двусмысленнымъ письмомъ въ отвтъ на полученіе новой книги своего друга, письмо Козины Вагнеръ, правда, нсколько тепле и участливе, однако и въ немъ, при чтеніи между строкъ, чувствуется какое-то недоумніе, какое-то разочарованіе, точно она хочетъ сказать: къ чему Вы написали все это, милый другъ, для кого Вы написали все это? Но Нитче не думалъ еще въ ту пору, что письма даже такихъ друзей надо читать между прочимъ и между строкъ, онъ былъ въ прав надяться, что они отнесутся сочувственно также и къ его работамъ въ иной области, чмъ вагнеровское искусство, тмъ боле, что онъ и безъ того уже слишкомъ много сдлалъ тогда для Вагнера. Хуже же всего то, что объ истинномъ отношеніи Вагнеровъ къ своей новой работ онъ узналъ стороною значительно позже полученія писемъ отъ нихъ. Если мы примемъ во вниманіе, какое высокое значеніе въ его глазахъ имла дружба, и какъ ненавидлъ онъ вообще всякую ложь, то поймемъ, что долженъ былъ онъ почувствовать, когда увидлъ ясно, что въ Байрейт на него смотрятъ, только какъ на апологета Вагнера.
Мысль, что для сохраненія этой дружбы онъ долженъ приковать себя къ длу Вагнера, какъ къ галер, дйствительно могла показаться ему страшной. Надо сказать, что 1874 г. долженъ быть разсматриваемъ вообще, какъ начало серьезнаго кризиса въ духовномъ развитіи Нитче. Онъ уже достигъ того возраста, когда даже въ заурядномъ человк пробуждается стремленіе освободиться отъ всякихъ постороннихъ вліяній и пойти своимъ собственнымъ путемъ, къ своей собственной, хотя, быть можетъ, и еще смутно сознаваемой цли. Это чувство достигнутой полноты силъ, это непреодолимое желаніе испытать ихъ въ борьб проявленіемъ въ полной мр собственной индивидуальности, того своеобразнаго нчто, которое является внутренней сущностью всякаго человка, должно быть особенно сильнымъ у крупныхъ, геніальныхъ натуръ. И, быть можетъ, въ этомъ единственная причина того, что судьба ихъ всегда носитъ на себ печать глубокаго трагизма: выражаясь языкомъ Дарвина, они меньше всего обладаютъ ‘способностью приспособленія’. Исключенія тутъ, вообще говоря, встрчаются рдко, и во всякомъ случа къ такимъ исключеніямъ нельзя отнести Нитче, у котораго, напротивъ, эта неспособность къ приспособленію доходила до крайности, причиняя ему зачастую глубокія нравственныя страданія.
Уязвленный въ своихъ лучшихъ чувствахъ, глубоко обиженный несправедливой холодностью именно тхъ людей, отъ которыхъ онъ былъ въ прав ожидать не только поддержки и сочувствія, но даже и благодарности, Нитче глубже уходитъ въ самого себя, и тяжелое чувство человка, дошедшаго до рокового распутья, овладваетъ имъ. Пріхавшая по обыкновенію въ конц апрля 1874 г. къ нему на лто въ Базель сестра застаетъ его въ угнетенномъ настроеніи. ‘Онъ говорилъ тогда’, пишетъ она въ своей книг, ‘обо всемъ, особенно же о себ самомъ, очень мрачно’ {Тамъ же, т. II, стр. 149.}. Между тмъ внутренній голосъ, звавшій его къ своей цли, звучалъ въ немъ все сильне, и онъ прислушивался къ нему все внимательне. Первый шагъ въ этомъ направленіи былъ уже сдланъ, начатое имъ еще въ январ третье ‘Несвоевременное размышленіе’: ‘Шопенгауэръ какъ воспитатель’, уже близилось къ концу. Это ‘прощальное письмо’ Нитче одному изъ кумировъ его юности было въ главныхъ чертахъ закончено въ іюн того же года и, по собственному его признанію, дало ему чувство невыразимаго облегченія.
Небольшая поздка по Рейну, предпринятая имъ въ то же время вдвоемъ съ сестрою, также способствовала улучшенію его настроенія. Тмъ временемъ и Вагнеръ, вроятно почувствовавшій свою неправоту и пожелавшій загладить ее, сталъ усиленно приглашать его къ себ въ Байрейтъ. Но желая посвятить каникулы окончательной обработк своего третьяго ‘Несвоевременнаго размышленія’, Нитче отклонилъ это приглашеніе, что вызвало снова неудовольствіе Вагнера. Сообщая объ этомъ своему другу, Герсдорфъ, вроятно, проявилъ слишкомъ большую настойчивость, убждая его пріхать, по крайней мр Нитче отвчаетъ ему нсколько раздраженно: ‘Какъ взбрела теб на умъ, дорогой другъ, странная мысль принудить меня угрозой къ посщенію Байрейта? Выходитъ какъ будто, что я добровольно пріхать не желаю — а между тмъ я видлся съ байрейтцами въ прошломъ году два раза и въ позапрошломъ тоже два раза — живя въ Базел и при моихъ жалкихъ каникулахъ!— Мы вдь оба знаемъ, что Вагнеръ отъ природы очень склоненъ къ подозрительности — но я не думаю, чтобы было полезно еще раздувать эту подозрительность. Наконецъ — подумай же и о томъ, что у меня есть обязанности по отношенію къ самому себ, выполнять которыя, при моемъ весьма неустойчивомъ здоровіи, очень трудно. Право, никому не слдовало бы принуждать меня къ чему-нибудь. Отнесись ко всему этому сердечно и по-человчески!’ {Тамъ же, т. II, стр. 230.}
Какъ бы то ни было, въ август того же 1874 года онъ похалъ-таки въ Байрейтъ, и тутъ произошелъ извстный инцидентъ съ ‘Triumphlied’ Брамса. Рчь объ этомъ инцидент будетъ нсколько ниже. Здсь же необходимо сдлать небольшое отступленіе и сказать нсколько словъ о здоровіи Нитче, на которое онъ жалуется въ только что приведенномъ письм. На этотъ счетъ существуетъ совершенно неправильный взглядъ, что будто чуть не все творчество его должно быть разсматриваемо, какъ чисто патологическое. Такое заблужденіе является результатомъ довольно обычнаго у поверхностныхъ людей смшиванія причины со слдствіемъ. Многіе полагаютъ, что лихорадочное творчество Нитче есть слдствіе его болзни, тогда какъ справедливо именно обратное, что болзнь его была слдствіемъ этого лихорадочнаго творчества, этого неукротимаго стремленія духа къ работ. Само же по себ такое стремленіе врядъ ли можно считать явленіемъ патологическимъ, ибо оно присуще всмъ геніальнымъ, т. е. высшимъ натурамъ, хотя и не въ равной степени. Въ данномъ случа оно было дйствительно чрезмрнымъ, и это сознавалъ самъ его носитель, сказавшій о себ довольно мтко, что онъ принадлежитъ къ числу такихъ машинъ, которыя могутъ разорваться.
Отъ природы Нитче обладалъ очень хорошимъ здоровьемъ, это достаточно доказываетъ исторія его дтства и юности. Рано, а именно еще въ школ, онъ началъ страдать только глазами, да и то весьма вроятно, что въ этомъ немалую роль играли не особенно свтлыя школьныя помщенія. Боле или мене продолжительныя головныя боли были у него за все шестилтнее пребываніе въ Пфорт, т. е. отъ 14-ти до 2о-ти-лтняго возраста только два раза. Такимъ же хорошимъ здоровьемъ пользовался онъ и въ студенческіе годы. Первая серьезная болзнь постигла его на 24-мъ году жизни, да и та была травматическаго происхожденія. Отбывая въ то время воинскую повинность въ конной артиллеріи въ Наумбург, онъ такъ сильно ударился разъ при неудачномъ прыжк на коня грудью о переднюю луку сдла, что разорвалъ себ грудные мускулы и повредилъ грудную кость. Насколько здоровой была его натура, видно уже изъ того, что она сама переработала начавшійся вслдъ за тмъ опасный воспалительный процессъ при весьма неудачномъ леченіи. Рзкій поворотъ къ худшему въ здоровіи Нитче начинается посл кампаніи 1870—1871 года, во время которой онъ заболлъ одновременно острымъ катарромъ кишокъ и дифтеритомъ. Слишкомъ сильныя средства, къ которымъ ему пришлось при этомъ прибгать, въ связи съ тяжелыми впечатлніями отъ всхъ ужасовъ войны, потрясли до основанія его сильный организмъ. Продолжительный отдыхъ могъ бы, вроятно, возстановить его силы, но онъ не хотлъ быть больнымъ, не хотлъ этого отдыха и этимъ погубилъ свое здоровье. Сильныя средства окончательно испортили ему желудокъ, а преждевременное возвращеніе къ работ повлекло за собою сильнйшія головныя боли, повторявшіяся черезъ каждыя 2—3 недли. Пытаясь избавиться отъ нихъ всевозможными средствами, онъ только ухудшалъ дло. Къ этому присоединялись еще безсонница и частыя страданія глазъ.
Однако не слдуетъ думать, что только физическія потрясенія подорвали и продолжали подтачивать его здоровье. Потрясенія нравственныя, какъ видно уже на примр его военно-санитарной дятельности, играли въ этомъ также значительную роль, а при той чудовищной впечатлительности, какою обладалъ онъ, уберечься отъ нихъ было невозможно. Онъ самъ говоритъ въ одномъ изъ писемъ, относящихся къ 1875 году: ‘Нашъ братъ никогда не страдаетъ только физически, напротивъ, все до такой степени переплетается съ духовными кризисами, что я совершенно не понимаю, какъ могли бы излечить меня когда-нибудь одн только аптеки и кухни’ {Тамъ же, т. II, стр. 47.}. Такое потрясеніе между прочимъ имло мсто въ начал 1875 года. Нитче жилъ тогда вмст съ двоими изъ своихъ друзей. Одинъ изъ нихъ былъ нкій д-ръ Р., съ которымъ онъ состоялъ въ близкихъ отношеніяхъ уже въ теченіе восьми лтъ. Вдругъ онъ узнаетъ совершенно неожиданно, что этотъ д-ръ Р. вознамрился сдлаться католическимъ священникомъ. Это открытіе повергло его въ неописуемый ужасъ: между нимъ и человкомъ, котораго онъ считалъ другомъ, вдругъ разверзлась бездонная пропасть. Онъ никакъ не могъ понять, чтобы философъ, долженствующій ставить выше всего свободу мысли, могъ ршиться на такое ужасное духовное рабство, а сознаніе, что это сдлалъ его другъ, причиняло ему нестерпимую душевную боль. Посл долгихъ споровъ д-ръ Р. однако измнилъ свое ршеніе и вернулся къ первоначальному намренію посвятить себя педагогической дятельности. Тмъ не мене прощаніе друзей было очень тяжкое, и на другой день посл отъзда Р. Нитче слегъ въ постель съ головной болью, продолжавшейся тридцать часовъ и сопровождавшейся частой рвотой желчью. Эти дни были началомъ долгой болзни, отъ которой ему удалось нсколько оправиться только лтомъ въ Баденъ-Баден.
Въ то же лто пріхала въ Баденъ и сестра философа, прогостившаяся боле мсяца, съ конца февраля до начала апрля, у Вагнеровъ въ Байрейт. На ея глазахъ Нитче снова ожилъ, но все еще не могъ спокойно вспомнить о событіи, причинившемъ ему столько нравственныхъ мученій, и говорилъ, когда объ этомъ заходила рчь: ‘ты не можешь себ представить, сколько я выстрадалъ за эту зиму, вся эта исторія нанесла мн глубокую рану. Что другъ и сожитель также совершенно не понимаетъ близкаго ему человка — вдь это ужасно’. Не безъ причины за это время между ними только и было разговоровъ, что о Вагнерахъ. Вотъ что пишетъ по этому поводу она сама: ‘Братъ никакъ не могъ прекратить своихъ разспросовъ, я же была неистощима въ разсказахъ о томъ, что длали и говорили Вагнеры, только позже мн стало ясно, что подъ его вопросами скрывалась глубокая тревога. Но тогда я могла передать ему только о самыхъ сердечныхъ выраженіяхъ горячей преданности.
‘Въ Баденъ-Баден я въ первый разъ замтила, что при всемъ уваженіи къ Вагнеру и его жен мой братъ высказывалъ совершенно несходныя съ ихъ взглядами воззрнія на различные эстетическіе вопросы. Разъ мы сидли въ парк, и въ то время, когда онъ живо развивалъ такого рода мысли, я замтила вдругъ, что по другую сторону куста сидлъ какой-то господинъ, который, облокотившись на спинку скамьи и повернувшись къ намъ лицомъ, внимательно слушалъ нашъ разговоръ. Это былъ Тургеневъ, фотографію котораго я видла какъ разъ въ это утро на выставк въ одной витрин. Когда онъ увидлъ, что его подслушиваніе нами замчено, онъ всталъ и съ вжливымъ поклономъ прошелъ мимо насъ. Насъ очень интересовало, достаточно ли Тургеневъ понималъ по-нмецки, чтобы быть въ состояніи слдить за такимъ разговоромъ. ‘Хорошо еще, что онъ не знаетъ, кто мы такіе’, сказалъ братъ, ‘а то бы въ конц концовъ нашъ разговоръ дошелъ до Вагнера — это вызвало бы безконечныя непріятности’. ‘Но’, возразила я горячо, ‘вдь не можетъ же Вагнеръ ожидать, чтобы его друзья раздляли вс его взгляды?’ ‘Тмъ не мене онъ требуетъ этого’, отвтилъ онъ медленно и задумчиво’, — и тутъ мн вспомнилась исторія, доказывавшая именно это.
‘Лтомъ 1874 г. мы съ братомъ слышали въ Базел ‘Triumphlied’ Брамса. Исполненіе было чудное и очень понравилось ему. Отправляясь въ август 1874 г. въ Байрейтъ, онъ взялъ туда Klavierauszug этой пьесы, подъ предлогомъ наивной увренности, что она доставитъ удовольствіе Вагнеру. Я говорю ‘подъ предлогомъ’, потому что, размышляя объ этомъ позже, пришла къ заключенію, что эта партитура въ красномъ переплет была чмъ-то врод пробнаго камня, и что поэтому великій гнвъ Вагнера не былъ, повидимому, совершенно безосновнымъ. Но тутъ я уступаю мсто самому Вагнеру, обладавшему драгоцнной способностью иронизировать надъ самимъ собою:
‘Вашъ братъ положилъ красную книгу на рояль, и каждый разъ, когда я сходилъ въ залъ, красное пятно бросалось мн въ глаза — оно формально раздражало меня, совершенно такъ же, какъ красный платокъ быка. Я, конечно, понялъ, что Нитче хотлъ мн тогда сказать: посмотри-ка, вотъ тоже человкъ, способный создать кое-что хорошее,— ну, и однажды вечеромъ меня прорвало, да вдь какъ прорвало!’ Вагнеръ отъ души смялся, вспоминая объ этомъ. ‘Что же сказалъ мой братъ?’ спросила я робко. ‘Онъ не сказалъ ни слова’, отвтилъ Вагнеръ, ‘онъ покраснлъ и удивленно посмотрлъ на меня съ скромнымъ достоинствомъ. Я далъ бы сейчасъ сто тысячъ марокъ, чтобы обладать такимъ умніемъ вести себя, какъ этотъ Нитче, всегда аристократичный, никогда не теряющій своего достоинства, это приноситъ большую пользу въ свт’.
‘Этотъ разсказъ Вагнера вспомнился мн въ ту минуту. ‘Фрицъ’, сказала я, ‘почему не сообщилъ ты мн объ исторіи съ Triumphlied Брамса? Вагнеръ разсказалъ мн обо всемъ самъ’. Фрицъ молча вперилъ куда-то взоръ и наконецъ отвтилъ тихо: ‘Лиза, тогда Вагнеръ не былъ великъ’ {Тамъ же, т. II, стр. 179—180.}.
Такова эта исторія, искаженная нкоторыми вагнеріанцами въ басню о томъ, что будто Нитче передалъ Вагнеру написанную имъ самимъ оперу, о которой Вагнеръ сказалъ съ сердцемъ, что она ничего не стоитъ, чмъ глубоко былъ обиженъ Нитче, порвавшій вслдствіе этого съ нимъ всякую связь.
Съ августа 1874 до іюля 1876 года Нитче не видлся съ Вагнеромъ, хотя неоднократно получалъ отъ него приглашенія. На каждое такое письмо онъ отвчалъ искренней благодарностью, общалъ непремнно пріхать и даже съ своей стороны предлагалъ всевозможные проекты, но, какъ совершенно врно чувствовалъ Вагнеръ, пользовался всякимъ предлогомъ, чтобы отсрочить свиданіе или совершенно уклониться отъ него. Лто 1875 года, какъ мы уже видли, было посвящено леченію,— предлогъ вполн основательный для того, чтобы отказаться отъ посщенія Байрейта, несмотря на то, что тамъ какъ разъ въ это время происходили репетиціи постановки ‘Кольца’ въ новомъ театр и вообще шли дятельныя приготовленія къ торжественному открытію его въ слдующемъ году. Но къ этому слдуетъ прибавить, что Нитче не только не страдалъ отъ невозможности быть въ это время въ Байрейт, а даже радовался ей. Онъ никогда не переносилъ такъ терпливо всего, что препятствовало его поздк, включая сюда и собственную болзнь, ибо смутно чувствовалъ, что этимъ отсрочивается нчто угрожающее въ будущемъ, нкое безповоротное ршеніе. Въ письмахъ къ Вагнерамъ и друзьямъ Роде и Герсдорфу, находившимся въ конц лта въ Байрейт, онъ старался всми силами скрыть свои истинныя чувства, не желая причинять имъ огорченія, тмъ не мене въ нихъ нетрудно прочесть между строкъ, что былого очарованія уже нтъ, что, такъ сказать, одна половина его души уже отвратилась отъ Вагнера. Но никто изъ близкихъ къ нему людей еще не хотлъ видть этого. Только Козима Вагнеръ, повидимому, чувствовала истину и въ одномъ письм къ Герсдорфу (еще до его прізда) отозвалась очень холодно и безъ особеннаго сожалнія объ отсутствіи Нитче. Получивъ отъ друга извстіе съ выдержками изъ этого письма, Нитче встревожился, ужъ не разгадали ли въ Байрейт, въ чемъ дло, и отвчаетъ ему: ‘Сердечно благодарю за извстія изъ Байрейта. Одно замчаніе! не ветъ ли отъ словъ Козимы Вагнеръ, которыя ты передаешь въ своемъ письм, нкоторымъ холодомъ? Впрочемъ я могу обманываться и, быть можетъ, являюсь въ настоящее время слишкомъ чувствительнымъ или даже неврнымъ термометромъ. Повода я не подавалъ. Между прочимъ она получила отъ меня письмо. Бдная женщина! у нея черезчуръ много хлопотъ. Кто бы могъ помочь ей!’ {Тамъ же, т. II, стр. 237.}.
Нечего и говорить, что пустой самъ по себ инцидентъ съ ‘Triumphlied’ Брамса и даже холодное отношеніе Вагнеровъ къ его второму ‘Несвоевременному размышленію’ отнюдь не являются единственными причинами начавшагося охлажденія между друзьями. Конечно, черта характера Вагнера, довольно рзко проявившаяся въ обоихъ этихъ фактахъ, далеко не изъ тхъ, которыя способствуютъ упроченію истинно-дружескихъ отношеній между людьми, и должна была дйствовать отталкивающе на человка съ такимъ самостоятельнымъ характеромъ, какъ Нитче, но, во-первыхъ, онъ зналъ о ней и раньше и тмъ не мене переносилъ ее, равно какъ зналъ также о другихъ слабостяхъ Вагнера, напримръ, о его чрезмрной подозрительности, къ которой тоже относился довольно снисходительно, во-вторыхъ, что касается холоднаго отношенія Вагнеровъ къ упомянутому его труду, то за него онъ несомннно былъ вознагражденъ, хотя бы и отчасти, восторженнымъ пріемомъ, который встртило его третье ‘Несвоевременное размышленіе’: ‘Шопенгауэръ какъ воспитатель’, неимвшее прямого отношенія къ Вагнеру такъ же, какъ и второе. Но дло въ томъ, что разочарованіе въ Вагнер, какъ человк, усиливалось разочарованіемъ въ немъ, какъ художник, а послднее необходимо должно было идти crescendo, по мр того какъ развивался геній самого Нитче. Онъ все боле и боле сознавалъ и чувствовалъ, что между ними нтъ никакой гармоніи душъ, а, напротивъ, все рзче проявляется полный диссонансъ, но долго боялся признаваться въ этомъ даже самому себ и лелялъ тайную надежду, что этотъ диссонансъ еще можетъ разршиться въ гармонію. Кром того, личныя слабости Вагнера сами по себ не могли бы имть въ его глазахъ особенно важнаго значенія, если бы он искупались истиннымъ величіемъ души. А какъ понималъ онъ это величіе, видно изъ одного его письма, относящагося къ 1878 году, гд, высказавшись о слабостяхъ Вагнера, онъ говоритъ слдующее: ‘Во всемъ этомъ Вагнеръ довольно часто признавался самъ въ интимныхъ бесдахъ съ глаза на глазъ, мн хотлось бы, чтобы онъ длалъ это публично, ибо въ чемъ же состоитъ величіе характера, если не въ томъ, чтобы быть въ состояніи ополчаться ради торжества истины также и на самого себя’ {Тамъ же, т. II, стр. 231.}.
Если двухлтній періодъ, въ теченіе котораго Нитче не видлся съ Вагнеромъ, съ одной стороны дйствительно способствовалъ отсрочк окончательнаго разрыва, то съ другой онъ не могъ не усилить въ немъ внутренняго чувства отчужденія. Находясь въ это время вн всякаго непосредственнаго воздйствія со стороны Вагнера, какъ художника, онъ началъ трезве смотрть на его искусство, тмъ боле, что вмст съ тмъ зрли и устанавливались вполн его собственные эстетическіе взгляды. Уже въ 1874 году мы находимъ въ его замткахъ основную мысль его ‘туринскаго письма’ 1888 г. ‘Der Fall Wagner’, что Вагнеръ замаскированный актеръ, подобно тому, какъ Гёте былъ замаскированнымъ живописцемъ, а Шиллеръ замаскированнымъ ораторомъ. Ране этого времени Нитче хотя и не сходился съ Вагнеромъ въ многихъ эстетическихъ взглядахъ, какъ это видно изъ дополнительныхъ статей къ ‘Происхожденію трагедіи’, но во всякомъ случа не находился въ полной оппозиціи къ его искусству, даже боле того, онъ часто видлъ въ немъ то, чего въ дйствительности не было, но что ему хотлось видть. Теперь съ его глазъ мало-по-малу начала спадать пелена, и художникъ Вагнеръ началъ все боле и боле вырисовываться передъ нимъ въ своемъ истинномъ свт. Однако увлеченіе все еще было слишкомъ сильно, личная привязанность слишкомъ глубока,— отсюда вс надежды, что ему еще удастся раскрыть Вагнеру его заблужденія. Въ этомъ отношеніи исторія съ ‘Triumphlied’ Брамса можетъ быть разсматриваема, какъ слабая попытка показать Вагнеру, что его музыка не исключаетъ другихъ формъ ея, которыя также заслуживаютъ вниманія. По крайней мр въ собственныхъ замткахъ Нитче этого періода, сопоставляющихъ Вагнера и Брамса, мы находимъ между прочимъ слдующія строки: ‘Тиранъ не признаетъ ничьей индивидуальности, кром собственной и своихъ близкихъ. Велика опасность для Вагнера, если онъ не признаетъ Брамса и т. д.: или евреевъ’ {Ges. Ausg. Bd. X, S. 399.}. Прибавленіе о евреяхъ объясняется тмъ, что Вагнеръ былъ (или сталъ?) ярымъ антисемитомъ, тогда какъ Нитче глубоко презиралъ антисемитизмъ.
Какъ бы то ни было, время съ 1874 по 1876 годъ является временемъ серьезнаго кризиса въ отношеніяхъ обоихъ друзей, хотя по наружному виду все оставалось какъ будто по старому. Справедливость требуетъ прибавить къ этому, что самъ Вагнеръ питалъ по прежнему вполн искреннее влеченіе къ своему молодому другу и дйствительно чувствовалъ потребность въ личномъ общеніи съ нимъ. Даже его подозрительность не выражалась въ такой рзкой форм, какъ раньше, точно онъ наконецъ призналъ за нимъ право на нкоторую строптивость, хотя все еще ворчалъ по старой привычк. Но если нельзя сказать того же о Нитче, если въ его письмахъ, относящихся къ этому періоду, уже можно слишкомъ многое прочесть между строкъ, то надо отдать справедливость и ему: онъ употреблялъ вс усилія, чтобы воскресить въ себ то, что умирало въ немъ. И старое счастье, которымъ такъ долго, еще съ дней его юности, наполняли его душу творенія Вагнера, снова всплывало въ ней, когда сердечныя письма его байрейтскихъ друзей приходили къ нему. Въ его памяти воскресали другіе блаженные дни, когда на неб ихъ дружбы еще не было ни одного облачка, и онъ съ трепетомъ спрашивалъ себя: чмъ была бы моя жизнь безъ Вагнера и его твореній! Чувство глубокой благодарности не позволяло ему молчать и излилось въ конц концовъ въ его второмъ ‘прощальномъ письм’: ‘Рихардъ Вагнеръ въ Байрейт’.
Надъ этимъ сочиненіемъ Нитче проработалъ съ августа по октябрь 1875 года, но, неудовлетворенный имъ, отложилъ его въ сторону и даже отказался было отъ мысли напечатать его. Въ начал 1876 года состояніе его здоровья было настолько плохо, что даже вся корреспонденція между Базелемъ и Байрейтомъ велась исключительно его друзьями. Но весна принесла ему выздоровленіе, и къ дню рожденія Вагнера онъ пишетъ ему первое посл долгаго перерыва собственноручное письмо, на которое получаетъ отъ него самый сердечный отвтъ, звучащій искренней скорбью о двухлтней разлук съ другомъ. Въ душ Нитче снова воскресаютъ старые счастливые дни ихъ близости, хранить молчаніе, когда приближаются дни высшаго торжества Вагнера, становится для него невозможнымъ, онъ собираетъ вс свои силы, заканчиваетъ свое ‘прощальное письмо’ и печатаетъ его лтомъ 1876 года.
Все время печатанія его однако не перестаетъ мучить мысль, не сквозитъ ли въ этой книг между строкъ нчто негармонирующее съ ея общимъ хвалебнымъ тономъ, не проскальзываетъ ли въ ней гд-нибудь его истинный взглядъ на весь вагнеровскій вопросъ, столь рзко измнившійся въ невыгодную для Вагнера сторону. Опасенія эти оказались излишними. Книга была встрчена друзьями восторженно. Козима Вагнеръ читала ее чуть не всю ночь и на слдующее же утро послала ему благодарственную телеграмму, а самъ Вагнеръ написалъ 12 іюля 1876 года: ‘Другъ! Ваша книга колоссальна!— Откуда у Васъ только такое знаніе меня?— Прізжайте же скоре и пріучитесь на репетиціяхъ къ впечатлніямъ!’ {Тамъ же, т. II, стр. 242.} — Это было послднее письмо Вагнера къ Нитче.
‘Если бы счастливая судьба покровительствовала дружб моего брата съ Вагнеромъ’, пишетъ въ своей книг Е. Фёрстеръ-Нитче, ‘то она воспрепятствовала бы ему похать въ Байрейтъ. Онъ все еще соединялъ со словомъ Байрейтъ вру и надежду, что Вагнеръ и его искусство предстанутъ тамъ передъ нимъ въ новомъ побдномъ ореол. Картина торжества, въ которомъ, какъ актеры, такъ и зрители представлялись ему въ равной степени замчательными и достойными удивленія, то огромное впечатлніе, которое должны были произвести оба эти фактора, объединенные въ своихъ высшихъ ощущеніяхъ,— все это волновало его въ глубин души и наполняло великими, хотя и неясными надеждами. Поэтому онъ похалъ уже въ половин іюля съ чувствомъ живйшей радости на репетиціи, хотя еще не вполн оправился и отдохнулъ посл трудной работы надъ своимъ четвертымъ ‘Несвоевременнымъ размышленіемъ’ {Тамъ же, т. II, стр. 243.}.
Но уже первыя извстія, полученныя ею изъ Байрейта, встревожили ее. ‘Я уже почти раскаялся!’ писалъ Нитче. ‘Ибо до сихъ поръ было очень плачевно… Въ понедльникъ я былъ на репетиціи, мн совсмъ не понравилось, и я долженъ былъ уйти’ {Тамъ же, т. II, стр. 244.}. Тонъ слдующаго письма, правда, нсколько бодре, но, какъ оказалось впослдствіи, это была искусственная бодрость, вызвать которую въ себ ему стоило страшнаго напряженія всхъ душевныхъ силъ. Въ конц его онъ такъ же торопитъ сестру пріхать скоре, какъ и въ конц перваго, точно это могло послужить для него якоремъ спасенія. Чувствуя, что дло плохо, сестра торопится, какъ только возможно, но въ самый день отъзда получаетъ третье письмо: ‘Мн страстно хочется ухать отсюда, слишкомъ безразсудно оставаться дольше. Меня охватываетъ ужасъ передъ каждымъ изъ этихъ художественныхъ вечеровъ, и все же я не узжаю… Мн опротивло все это. Также и во время перваго представленія я не хочу быть здсь, гд-нибудь, только не здсь, гд для меня не существуетъ ничего, кром мученій’ {Тамъ же, т. II, стр. 245.}.
Пріхавъ въ Байрейтъ наканун первой генеральной репетиціи, сестра Нитче уже не застала его тамъ и на слдующій день получила отъ него новое письмо изъ Клингенбрунна: ‘Дорогая сестра, вроятно ты уже въ Байрейт и нашла тамъ добрыхъ людей, которые позаботятся о теб посл моего исчезновенія. Я знаю вполн опредленно, что не могу вынести пребыванія тамъ, да собственно мы должны были знать это раньше! Подумай только, какъ осторожно долженъ былъ я вести себя до сихъ поръ, послдніе годы. Я чувствую себя посл кратковременной жизни тамъ такимъ усталымъ и истощеннымъ, я совершенно не могу оправиться. Мсто здсь прекрасное, густые лса и горный воздухъ, какъ на Юр. Думаю остаться здсь, быть можетъ, дней десять, но не вернусь снова въ Байрейтъ… Итакъ, мы, вроятно, не увидимся въ этомъ году! Какъ однако складываются обстоятельства! Мн необходимо напрячь вс силы, чтобы вынести безконечное разочарованіе этого лта. Не увижу я также и друзей, для меня теперь все — ядъ и пагуба’ {Тамъ же, т. II, стр. 245—246.}.
Въ Клингенбрунн Нитче дйствительно провелъ около десяти дней, совершая прогулки по лсамъ и усердно занимаясь писаніемъ. Тутъ возникло многое изъ вошедшаго впослдствіи въ его книгу ‘Человческое, слишкомъ человческое’, гд впервые ясно выразилось то, что подготовлялось въ немъ долгіе годы, именно полный переворотъ въ его прежнихъ воззрніяхъ. Однако посл десятидневнаго бгства его снова потянуло въ Байрейтъ, и онъ появился тамъ за день до начала первыхъ представленій. Вроятно, онъ еще не могъ или не хотлъ убдиться въ томъ, что въ Байрейт для него все кончено. Его пригнала обратно тоска по той ‘діонисовской’ музык, которая раньше слышалась ему въ твореніяхъ Вагнера. Ему такъ хотлось вновь отдаться старымъ чарамъ, но, увы! это оказалось уже невозможнымъ.
Во избжаніе всякихъ сомнній слдуетъ замтить, что никакихъ вншнихъ поводовъ къ неудовольствіямъ между нимъ и Вагнеромъ не было. Напротивъ того, Вагнеръ относился къ нему особенно внимательно и превозносилъ его при всякомъ удобномъ случа. Но Нитче избгалъ всхъ этихъ почестей, громкія похвалы Вагнера были ему непріятны. Оба они несомннно чувствовали, что между ними оставалось много невысказаннаго, но не пытались заговорить объ этомъ. Только разъ за все время какъ будто выдалась счастливая минута, когда нсколько искреннихъ словъ Вагнера могли снова привязать къ нему бывшаго друга. ‘Я помню’, говоритъ Е. Фёрстеръ-Нитче, ‘какъ однажды утромъ мы отправились къ Вагнерамъ и встртились въ саду съ маэстро, собиравшимся куда-то идти. Не могу уже вспомнить точно, что именно сказалъ Вагнеръ, но глаза моего брата вдругъ засвтились, и полный напряженнаго ожиданія взоръ его не отрывался отъ губъ Вагнера, — быть можетъ, онъ ждалъ, что Вагнеръ скажетъ: ‘о, другъ, все торжество не боле, какъ фарсъ, нтъ ничего похожаго на то, къ чему мы оба стремились, о чемъ мы оба мечтали, также и моя музыка должна бы быть кое-чмъ совершенно инымъ, я хочу снова вернуться къ простот и мелодіи!’. Была ли несбыточной надежда моего брата, что Вагнеръ могъ сказать нчто подобное? Какъ бы то ни было, если въ первыхъ словахъ его былъ намекъ на это, то въ послдующихъ тотчасъ же обнаружилось, что это было заблужденіе. Свтъ радости погасъ въ глазахъ брата. Нтъ! Вагнеръ уже не былъ настолько молодъ, чтобы отнестись критически къ самому себ’ {Тамъ же, т. II, стр. 255.}.
Два года разлуки не прошли даромъ: разочарованіе въ Вагнер, какъ художник было полное и глубокое. У Нитче уже не оставалось никакого сомннія въ томъ, что въ этомъ искусств ничто не было такимъ, какимъ представлялось ему раньше, что вс его прежнія ощущенія были просто самообманами. Нтъ, это была не музыка будущаго, не новая заря ея, а закатъ! Вотъ къ какому результату привелъ его Байрейтъ. Это открытіе настолько потрясло его, что онъ надолго погрузился въ то самое ‘пиагорейское молчаніе’, которое рекомендуетъ читателю въ своемъ четвертомъ ‘Несвоевременномъ размышленіи’ по отношенію къ вагнеровскому искусству. ‘Только объ оркестр говорилъ онъ иногда’, пишетъ его сестра, ‘и всегда съ величайшимъ удивленіемъ, часто онъ прибавлялъ при этомъ: чего-нибудь подобнаго ты больше никогда не услышишь’ {Тамъ же, т. II, стр. 260.}.
Особенно тяжелы были для него съ этихъ поръ разговоры о его послднемъ ‘Несвоевременномъ размышленіи’: ‘Рихардъ Вагнеръ въ Байрейт’. Когда сестра спросила его разъ о причин этого, онъ сказалъ: ‘Ахъ, людямъ слдовало бы оставить старыя исторіи’, а на ея возраженіе, что вдь со времени появленія книги прошло только пять недль, онъ отвтилъ: ‘Мн он кажутся пятью годами’ {Тамъ же, т. II, стр. 262.}.
Лишь въ конц 1878 года Нитче нашелъ въ себ силы разобраться въ своихъ байрейтскихъ впечатлніяхъ. Онъ написалъ тогда много замтокъ для книжки о Шопенгауэр и Вагнер, въ которой хотлъ выяснить свое отношеніе къ обоимъ этимъ наставникамъ и руководителямъ его юности. Вс эти замтки помщены въ XI том полнаго собранія его сочиненій.
Осенью 1876 года Нитче предпринялъ продолжительное путешествіе по Италіи и провелъ ноябрь въ Сорренто, гд въ ту же пору жила вся семья Вагнеровъ. Между обими виллами все время царилъ миръ и согласіе, об стороны длали видъ, что все обстоитъ по старому, тогда какъ въ дйствительности об чувствовали, что въ сущности имъ уже больше не о чемъ говорить. Нитче работалъ тогда надъ своей новой книгой (‘Человческое, слишкомъ человческое’), но не длалъ даже и попытокъ длиться съ Вагнеромъ по прежнему своими мыслями: полное взаимное отчужденіе сознавалось слишкомъ ясно. Тмъ не мене въ слдующемъ году ему пришло въ голову издать свое новое сочиненіе анонимно, чтобы его друзья, особенно же Вагнеръ, могли высказаться о немъ безъ всякаго стсненія. ‘Я хочу дождаться’, говорилъ онъ тогда, ‘чтобы Вагнеръ призналъ сочиненіе, направленное противъ него’ {Тамъ же, т. II, стр. 290.}. Намреніе это, судя по наброску одного письма къ Вагнеру, впослдствіи однако измнилось: авторъ книги долженъ былъ оставаться неизвстнымъ для всхъ его друзей, кром Вагнера, которому онъ сообщаетъ подробно о причинахъ, побуждающихъ его выступить на этотъ разъ анонимно. Отсюда видно, что его все еще интересовало больше всего, какъ приметъ его новую книгу Вагнеръ. Проявитъ ли онъ при этомъ величіе души? Сдлаетъ ли онъ, хотя бы и съ болью въ сердц, попытку отнестись къ нему справедливо? Признаетъ ли онъ за нимъ право на личную свободу, не лишая его своей дружбы? Вотъ вопросы, волновавшіе его въ то время. Затя съ анонимомъ впрочемъ потерпла крушеніе вслдствіе упрямства издателя. Тогда Нитче замнилъ проектированное письмо стихотворнымъ посвященіемъ въ дружески-шутливой форм, при которомъ и отправилъ книгу въ Байрейтъ. Единственнымъ отвтомъ ему было гробовое молчаніе.
Впрочемъ отвтъ онъ собственно получилъ. Совершенно случайно въ то же самое время Вагнеръ послалъ изящный томикъ текста Парсифаля ‘дорогому другу Фридриху Нитче’, какъ значилось въ посвященіи. ‘Это скрещеніе двухъ книгъ’, пишетъ Нитче значительно позже, ‘произвело на меня такое впечатлніе, точно я услышалъ какой-то зловщій звукъ. Не напоминалъ ли онъ звукъ скрещиванія двухъ шпагъ?— Во всякомъ случа мы оба почувствовали это: ибо мы оба молчали.— Въ это время появились первыя ‘Bayreuther Bltter’: я понялъ, для чего настала самая пора: — Невроятно! Вагнеръ сдлался благочестивымъ’… {Тамъ же, т. II, стр. 297.} Но если въ этихъ строкахъ, написанныхъ въ 1888 году, не слышно тоски о потер друга, то далеко не такъ было въ 1878 году. Въ его тогдашнихъ письмахъ слишкомъ ясно звучитъ эта нота. Его не радовали сочувственные отзывы немногихъ другихъ друзей и не огорчалъ холодный пріемъ, который встртила книга въ публик. Въ Байрейт молчали,— вотъ что больше всего удручало его, и чувство полнаго одиночества овладвало имъ.
Дло еще ухудшилось тмъ, что до Нитче стали доходить стороною весьма нелестные отзывы о немъ Вагнеровъ, напр., будто бы Вагнеръ какъ-то сказалъ: ‘Ахъ, знаете, Нитче читаютъ теперь лишь постольку, поскольку его сочиненія имютъ отношеніе къ нашему длу’. Передатчикомъ подобныхъ встей былъ Хемницъ, тогдашній издатель байрейтской газеты, а одновременно и сочиненій Нитче, При этомъ были нкоторыя основанія предполагать, что онъ длалъ это не по собственному почину, а передавалъ лишь то, что ему разсказывали спеціально для этой цли.
Такія всти глубоко огорчали Нитче, они убивали его послднюю надежду, а между тмъ, какъ свидтельствуетъ его сестра, онъ, быть можетъ, сильне всего любилъ Вагнера именно въ эти годы, когда для него все боле и боле выяснялась неизбжность полнаго разрыва. Да и самъ онъ пишетъ въ 1879 году: ‘То прощаніе, когда наконецъ люди разстаются, потому что чувство и разсудокъ находятся уже въ полномъ разлад, доводитъ нашу близость къ человку до апогея, и мы напрягаемъ вс силы, чтобы разрушить стну, которую природа воздвигла между нимъ и нами’ {Тамъ же, т. II, стр. 308.}. Поэтому онъ отнюдь не желалъ, чтобы его друзья порвали связь съ Вагнеромъ и пишетъ по этому поводу 11-го іюня 1878 года барону Зейдлицу: ‘Мн доставляетъ большое удовольствіе, что одинъ изъ моихъ друзей оказываетъ расположеніе къ Вагнеру: ибо я лично все мене и мене въ состояніи доставлять ему радость (разъ что онъ таковъ — старый человкъ, котораго уже не измнишь). Его и мои стремленія діаметрально противоположны. Это причиняетъ мн немало страданій — но, служа истин, нужно быть готовымъ на всякую жертву. Впрочемъ, если бы онъ зналъ все то, что я таю въ сердц противъ его искусства и его цлей, то считалъ бы меня за одного изъ своихъ злйшихъ враговъ — къ числу которыхъ я, какъ извстно, не принадлежу’ {Тамъ же, т. II, стр. 308.}.
Въ это именно время Нитче занимался упомянутымъ выше небольшимъ сочиненіемъ о Шопенгауэр и Вагнер. Общее направленіе его достаточно характеризуютъ два слдующихъ афоризма.
‘Вагнеру никогда не забудутъ того, что онъ во второй половин девятнадцатаго столтія на свой манеръ (хотя, конечно, не такъ, какъ подобаетъ хорошимъ и разумнымъ людямъ) напомнилъ объ искусств, какъ о важномъ и великомъ дл’.
‘О Вагнер, какъ и о Шопенгауэр, можно безъ стсненія говорить даже при ихъ жизни — ихъ величіе, что бы ни пришлось положить на другую чашку всовъ, всегда перетянетъ. Тмъ боле слдуетъ предостерегать отъ ихъ опаснаго дйствія’ {Тамъ же, т. II, стр. 309.}.
Какъ мы видимъ, въ основу этой небольшой книжки Нитче хотлъ положить справедливое и мягкое отношеніе къ кумирамъ своей юности. Но въ это самое время, именно въ август 1878 года, въ ‘Bayreuther Bltter’ появилась статья Вагнера подъ заглавіемъ ‘Публика и популярность’, содержавшая въ себ цлый рядъ злостныхъ нападокъ на Нитче, хотя имя послдняго и не было названо прямо. Статья эта длала невозможнымъ для Нитче выдержать въ своей книг первоначальный мягкій ея тонъ, а отвчать въ суровомъ тон онъ не хотлъ да и не могъ, такъ какъ былъ не раздраженъ, а глубоко опечаленъ выходкой Вагнера. Разумется, посл этого его собственное отношеніе къ Вагнеру нсколько измнилось, какъ видно изъ слдующихъ строкъ его письма къЗейдлицу: ‘—О Вагнер я сужу совершенно свободно. Все это событіе должно было произойти именно такъ, оно благодтельно, и я широко использую мою эмансипацію отъ него для духовнаго развитія.— Нкто сказалъ мн, что ‘байрейтскій карикатуристъ неблагодарный дуракъ’ — я отвтилъ: ‘людей съ такимъ высокимъ призваніемъ надо мрить по отношенію къ гражданской добродтели благодарности мркой ихъ призванія’.— Впрочемъ я, быть можетъ, не являюсь боле ‘благодарнымъ’, чмъ Вагнеръ, а что касается глупости…
Но я, можетъ быть, сказалъ уже слишкомъ много, въ Васъ возмущается ‘вагнеріанецъ’ и ищетъ камней… Нтъ, дорогой другъ, Вы не бросите ими въ меня, я знаю это..—Но сдлайте мн также честь никогда не защищать меня. Моя позиція длаетъ меня слишкомъ гордымъ, прошу извиненія!— Полагаю, что и моимъ друзьямъ слдовало бы гордиться вмст со мною’ {Тамъ же, т. II, стр. 312.}.
Слабая попытка сестры философа весною 1879 года примирить его съ Вагнерами не увнчалась успхомъ. Написавъ съ этой цлью письмо Козим Вагнеръ, она получила отъ нея весьма сердечный отвтъ относительно всего, что касалось ея лично, но сужденіе ея о послдней книг Нитче (‘Человческое слишкомъ человческое’) было настолько,уничтожающимъ, что о примиреніи нечего было и думать. ‘Ты говоришь о ‘недоразумніи’ и ‘навтахъ’, ‘дорогая моя’, пишетъ Козима, ‘но ничего подобнаго не было, а было съ нашей стороны молчаніе, которое, конечно, не прекратится. Книга твоего брата опечалила меня, я знаю, онъ былъ боленъ, когда писалъ вс эти въ интеллектуальномъ отношеніи столь незначительные, а въ моральномъ столь достойные сожалнія афоризмы, когда онъ, человкъ глубокаго ума, трактовалъ поверхностно все серьезное и говорилъ о вещахъ ему неизвстныхъ, хоть бы Небо дало ему тогда настолько здоровья, чтобы по крайней мр не издавать этого печальнаго свидтельства своей болзни! Я прочла изъ всего этого лишь немного, потому что это немногое сказало мн, что твой братъ долженъ благодарить меня, если я не познакомилась основательно со всей книгой. Авторъ ‘Шопенгауэра какъ воспитателя’ смется надъ христіанствомъ! И именно въ такомъ же дух, какъ это длаютъ вс! Позволь же намъ молчать объ этомъ, автора этой книги я не знаю, твоего же брата, давшаго намъ такъ много прекраснаго, я знаю и люблю, и это сохранится во мн’ {Тамъ же, т. II, стр. 312—313.}.
Такъ закончился романъ дружбы двухъ геніевъ. Самъ Нитче не пытался возобновить прежнихъ отношеній и нисколько не претендовалъ на Вагнера за то, что и онъ не длалъ этого съ своей стороны. Въ глубин души онъ былъ даже благодаренъ ему за это и не разъ говаривалъ впослдствіи въ шутку: ‘шесть лтъ (1869—1876 г.) употребилъ я на то, чтобы въ конецъ разрушить свое здоровье страстнымъ вагнеріанствомъ, шесть лтъ понадобилось мн потомъ, чтобы освободиться отъ него и снова сдлаться здоровымъ’ {Тамъ же, т. II, стр. 390.}.
Разрывъ дружбы съ Вагнеромъ при всей его предвиднной неизбжности произвелъ глубокое потрясеніе во всемъ существ Нитче. Онъ буквально изнемогъ отъ всего пережитого за двухлтній періодъ 1876—1878 г. и тломъ и душою, изнемогъ до такой степени, что долженъ былъ бросить профессуру, и нкоторое время смотрлъ на жизнь, какъ человкъ, которому уже нечего ожидать въ будущемъ. Съ этихъ поръ начинаются долгіе годы его странствій, упорной борьбы съ болзнью и все возрастающаго духовнаго одиночества. Онъ не чуждается людей, онъ по прежнему ищетъ ихъ, но находитъ только жалкихъ пигмеевъ. Да и кто могъ не показаться ему пигмеемъ посл Вагнера! Кто могъ когда-нибудь замнить его! Эта дружба оставалась для него всегда лучшей страницей его жизни, и онъ, по собственному признанію, ни за что не согласился бы вычеркнуть ее изъ своего прошлаго. Пусть онъ разочаровался въ Вагнер, какъ художник, разочаровался въ немъ даже, какъ въ человк,— одного онъ никогда не могъ забыть, что Вагнеръ былъ все-таки великъ, и что этотъ великій человкъ былъ его духовнымъ воспитателемъ. Чувство глубокой благодарности къ Вагнеру не покидало его никогда, мысль его постоянно возвращалась къ развнчанному кумиру и воздвигла не одинъ поэтическій мавзолей на гробницахъ былого. Измнивъ только мстоименіе въ словахъ нашего великаго поэта, про него можно сказать:
И новымъ преданный страстямъ
Онъ разлюбить его не могъ:
Такъ храмъ оставленный — все храмъ,
Кумиръ поверженный — все богъ!
Возвращаясь въ 1882 году изъ Италіи въ Германію, Нитче еще разъ постилъ свой ‘оставленный храмъ’. Онъ вышелъ въ Люцерн и отправился оттуда въ Трибшенъ. Тамъ онъ сидлъ на берегу Фирвальштедтскаго озера, отдавшись нахлынувшимъ на него воспоминаніямъ о лучшей пор своей жизни, и въ конц концовъ разразился рыданіями. Разсказывая потомъ объ этомъ сестр, онъ прибавилъ: ‘Я чувствовалъ слишкомъ ясно, что у меня никогда больше не будетъ такихъ чудныхъ дней, и спрашивалъ себя, какую жертву потребуетъ еще отъ меня мой суровый жребій, до какого сорта дружбы опущусь я еще, посл того какъ отказался, долженъ былъ отказаться отъ Вагнера и Козиньи {Тамъ же, т. II, стр. 412.— Надо сказать, что какъ разъ около этого времени слишкомъ доврчивый Нитче раскусилъ наконецъ своихъ тогдашнихъ мнимыхъ друзей, д-ра Рэ и нкую Саломэ.}.
А въ одной изъ его замтокъ, относящихся къ тому же времени, читаемъ: ‘Искалъ ли уже хоть одинъ человкъ истины такъ, какъ это длалъ до сихъ поръ я — именно противоборствуя и противорча всему, что было благодтельно для моихъ интимныхъ чувствъ?’
Въ искренности этого признанія мы не имемъ никакого основанія сомнваться. Вс произведенія Нитче, оставляя въ сторон вопросъ объ ихъ философскомъ значеніи и литературныхъ достоинствахъ, носятъ на себ ясную печать такой ‘интеллектуальной честности’. Поэтому, какъ бы мы ни относились къ его сужденіямъ вообще и о вагнеровскомъ вопрос въ частности, мы должны имть въ виду, что эти сужденія выражали всегда его подлинныя мысли въ каждую данную эпоху его духовнаго развитія, и что личный элементъ въ дурномъ смысл слова въ нихъ совершенно отсутствуетъ. Вагнеровскій вопросъ, какъ и вс остальные вопросы, имлъ у Нитче свои фазы, послднюю изъ нихъ и характеризуетъ его туринское письмо 1888 года: ‘Вагнеръ какъ явленіе’. Оно резюмируетъ окончательные взгляды философа на вагнеровское искусство, установившіеся у него за періодъ времени 1878—1888 года. Высказать ихъ онъ считалъ себя обязаннымъ, потому что смотрлъ на себя, какъ на главнаго виновника всеобщаго крайняго и, въ его глазахъ, весьма вреднаго увлеченія Вагнеромъ, а такъ какъ это сочиненіе вызвало даже среди близко знавшихъ его лицъ ложное мнніе, что будто его такъ называемое ‘отпаденіе’ отъ Вагнера совершилось внезапно и именно въ 1888 году, то онъ поспшилъ издать вслдъ за нимъ небольшой сборникъ ‘Нитче contra Вагнеръ’, помстивъ въ него главнымъ образомъ вс мста изъ своихъ сочиненій указаннаго періода, касающіяся Вагнера.
Такимъ образомъ, какими бы ‘суровыми’, по собственному выраженію Нитче, ни казались намъ его сужденія о Вагнер, это были его истинныя сужденія. Можно даже сказать боле,— въ прилагаемыхъ статьяхъ они выражены въ смягченной форм, о чемъ свидтельствуетъ самъ Нитче въ одной замтк, написанной имъ въ ноябр 1888 года, вскор посл того, какъ вышелъ его ‘Fall Wagner’. ‘Чтобы отнестись справедливо къ этому сочиненію’, говоритъ онъ въ ней, ‘надо страдать отъ судьбы музыки, какъ отъ открытой раны: Отъ чего страдаю я, страдая отъ судьбы музыки?— Отъ того, что музыка лишена ея міропрославляющаго, подтверждающаго характера,— отъ того, что она сдлалась музыкой декаданса и уже перестала быть свирлью Діониса… Но если кто-нибудь подобно мн чувствуетъ въ дл музыки собственное дло, исторію собственныхъ страданій, то онъ найдетъ это сочиненіе все еще слишкомъ снисходительнымъ, слишкомъ мягкимъ. Быть веселымъ въ такихъ случаяхъ и добродушно высмивать попутно самого себя — ridendo dicere sewerum,— гд verum dicere оправдало бы всякую суровость — это сама гуманность. Кто собственно сомнвается въ томъ, что я, какъ старый артиллеристъ, могу выкатить противъ Вагнера мое тяжелое орудіе?— Все ршительное въ этомъ дл я оставилъ при себ,— я любилъ Вагнера’ — {Тамъ же, т. II, стр. 867.}.
Остается сказать еще нсколько словъ о томъ увлеченіи, съ которымъ Нитче говоритъ въ начал своего ‘туринскаго письма’ о Карменъ Бизе. Какъ могъ онъ увлечься Бизе посл Вагнера?— вотъ вопросъ, на который отвтить трудно. Несомннно однако, что это увлеченіе было вполн искреннимъ, объ этомъ свидтельствуютъ его собственныя письма, относящіяся къ зим 188!— 1882 года, когда ему довелось въ первый разъ услышать Карменъ. Быть можетъ, ему почудилась въ этой музык ‘свирль Діониса’?.. Не знаю. Каждый разъ, когда я останавливался надъ этимъ вопросомъ, мн вспоминались его слова: ‘Есть свободные дерзкіе умы, которые хотятъ скрыть и отрицать, что въ сущности у нихъ въ груди разбитое, неисцлимое сердце — случай Гамлета: и тогда даже само дурачество можетъ служить маской злосчастному слишкомъ увренному знанію’ {Нитче contra Вагнеръ, стр. 95.}.
Заканчивая настоящее введеніе, представляющее собою лишь общій и блдный очеркъ ‘трагедіи одной души’, привожу несомннно говорящій именно о ней афоризмъ самого Нитче, озаглавленный имъ ‘Звздная дружба’:
‘Мы были друзьями и стали чужими. Но такъ и надо, и мы не хотимъ скрывать этого отъ себя, какъ чего-то позорнаго. Мы — два корабля, у каждаго изъ которыхъ своя цль и свой путь, мы, конечно, можемъ встртиться и отпраздновать нашу встрчу, какъ сдлали это нкогда,— а тогда отважные корабли стояли такъ спокойно въ одной гавани и подъ однимъ солнцемъ, что могло казаться, будто они уже у цли, и будто у нихъ была одна цль. Но всемогущая сила нашей задачи разогнала насъ снова въ разныя стороны, въ разныя моря и поясы, и, быть можетъ, мы больше никогда не свидимся,— а быть можетъ и свидимся, но уже не узнаемъ другъ друга: разныя моря и солнца измнили насъ! Что мы должны были стать чужими другъ другу, этого требовалъ законъ, царящій надъ нами: именно потому должны мы также и больше уважать другъ друга! Именно потому мысль о нашей былой дружб должна стать еще боле священной! Должно быть, есть огромная невидимая кривая и звздная орбита, въ которой включены наши столь различные пути и цли, какъ маленькіе участки,— возвысимся до этой мысли! Но наша жизнь слишкомъ коротка, и наше зрніе слишкомъ слабо для того, чтобы мы могли быть боле чмъ друзьями въ смысл этой высшей возможности.— Такъ будемъ же врить въ нашу звздную дружбу, даже если мы должны были стать земными врагами’ {Frhliche Wissenschaft, Aph. 279.}.
Я длаю себ маленькое облегченіе. Это не только чистая злоба, если въ этомъ сочиненіи я хвалю Бизе за счетъ Вагнера. Подъ прикрытіемъ многихъ шутокъ я говорю о дл, которымъ шутить нельзя. Повернуться спиной къ Вагнеру было для меня чмъ то роковымъ, снова полюбить что-нибудь посл этого — побдой. Никто, быть можетъ, не сросся въ боле опасной степени съ вагнеріанствомъ, никто упорне не защищался отъ него, никто не радовался больше, что освободился отъ него. Длинная исторія!— Угодно, чтобы я формулировалъ ее однимъ словомъ?— Если бы я былъ моралистомъ, кто знаетъ, какъ назвалъ бы я ее! Быть можетъ, самопреодолніемъ.— Но философъ не любитъ моралистовъ… онъ не любитъ также красивыхъ словъ…
Чего требуетъ философъ отъ себя прежде всего и въ конц концовъ? Побдить въ себ свое время, стать ‘безпременнымъ’. Съ чмъ, стало быть, приходится ему вести самую упорную борьбу? Съ тмъ, въ чемъ именно онъ является сыномъ своего времени. Хорошо! Я такъ же, какъ и Вагнеръ, сынъ этого времени, хочу сказать dé,cadent: только я понялъ это, только я защищался отъ этого. Философъ во мн защищался отъ этого.
Во что я глубже всего погрузился, такъ это дйствительно въ проблему декаданса,— у меня были основанія на это. ‘Добро и зло’ — только варіантъ этой проблемы. Если присмотришься къ признакамъ упадка, то поймешь также и мораль,— поймешь, что скрывается за ея священнйшими именами и оцнками: оскудвшая жизнь, воля къ концу, великая усталость. Мораль отрицаетъ жизнь… Для такой задачи мн была необходима самодисциплина:—: возстать противъ всего больного во мн, включая сюда Вагнера, включая сюда Шопенгауэра, включая сюда всю современную ‘человчность’.— Глубокое отчужденіе, охлажденіе, отрезвленіе отъ всего временнаго, сообразнаго съ духомъ времени: и какъ высшее желаніе, око Заратустры, око, озирающее изъ страшной дали весь фактъ ‘человкъ’,— видящее его подъ собою… Для такой цли — какая жертва была бы не соотвтственной? какое ‘самопреодолніе’, какое ‘самоотреченіе’!
Высшее, что я извдалъ въ жизни, было выздоровленіе. Вагнеръ принадлежитъ лишь къ числу моихъ болзней.
Не то, чтобы я хотлъ быть неблагодарнымъ по отношенію къ этой болзни. Если этимъ сочиненіемъ я поддерживаю положеніе, что Вагнеръ вреденъ, то я хочу ничуть не мене поддержать и другое, — кому онъ, несмотря на это, необходима, — философу. Въ другихъ случаяхъ, пожалуй, и можно обойтись безъ Вагнера: но философъ не воленъ не нуждаться въ немъ. Онъ долженъ быть худой совстью своего времени,— для этого онъ долженъ наилучшимъ образомъ знать его. Но гд же найдетъ онъ для лабиринта современной души боле посвященнаго проводника, боле краснорчиваго знатока душъ, чмъ Вагнеръ? Въ лиц Вагнера современность говоритъ своимъ интимнйшимъ языкомъ: она не скрываетъ ни своего добра, ни своего зла, она потеряла всякій стыдъ передъ собою. И обратно: мы почти подведемъ итога, цнности современнаго, если ясно поймемъ добро и зло у Вагнера.— Я вполн понимаю, если нынче музыкантъ говоритъ: ‘я ненавижу Вагнера, но не выношу боле никакой другой музыки’. Но я понялъ бы также и философа, который объявилъ бы: ‘Вагнеръ резюмируетъ современность. Ничего не подлаешь, надо сначала быть вагнеріанцемъ…’
Туринское письмо въ ма 1888.
Ridendo dicere s ever um….
Я слышалъ вчера — поврите ли — въ двадцатый разъ шедевръ Бизе. Я снова вытерплъ до конца съ кроткимъ благоговніемъ, я снова не убжалъ. Эта побда надъ моимъ нетерпніемъ поражаетъ меня. Какъ совершенствуетъ такое твореніе! Становишься самъ при этомъ ‘шедевромъ’.— И дйствительно каждый разъ, когда я слушалъ Карменъ, я казался себ боле философомъ, лучшимъ философомъ, чмъ кажусь себ въ другое время: ставшимъ такимъ долготерпливымъ, такимъ счастливымъ, такимъ индусомъ, такимъ осдлымъ… Пять часовъ сиднія: первый этапъ къ святости!— Смю ли я сказать, что оркестровка Бизе почти единственная, которую я еще выношу? Та другая оркестровка, которая теперь въ чести, вагнеровская,— зврская, искусственная и ‘невинная’ въ одно и то же время и говорящая этимъ сразу тремъ чувствамъ современной души,— какъ вредна для меня она! Я называю ее сирокко. Непріятный потъ прошибаетъ меня. Моей хорошей погод настаетъ конецъ.
Эта музыка кажется мн совершенной. Она приближается легко, гибко, съ учтивостью. Она любезна, она не вгоняетъ въ потъ. ‘Хорошее легко, все божественное ходитъ нжными стопами’: первое положеніе моей эстетики. Эта музыка зла, утонченна, фаталистична: она остается при этомъ популярной,— она обладаетъ утонченностью расы, а не отдльной личности. Она богата. Она точна. Она строитъ, организуетъ, заканчиваетъ: этимъ она представляетъ, собою контрастъ полипу въ музык, ‘безконечной мелодіи’. Слышали ли когда-нибудь боле скорбный трагическій тонъ на сцен? А какъ онъ достигается! Безъ гримасъ! Безъ фабрикаціи фальшивыхъ монетъ! Безъ лжи высокаго стиля!— Наконецъ: эта музыка считаетъ слушателя интеллигентнымъ, даже музыкантомъ,— она и въ этомъ является контрастомъ Вагнеру, который, какъ бы то ни было, во всякомъ случа былъ невжливйшимъ геніемъ въ мір (Вагнеръ относится къ намъ какъ бы словно, онъ говоритъ намъ одно и то же до тхъ поръ, пока не прійдешь въ отчаяніе,— пока не повришь этому).
Повторяю: я становлюсь лучшимъ человкомъ, когда со мной говоритъ этотъ Бизе. Также и лучшимъ музыкантомъ, лучшимъ слушателемъ. Можно ли вообще слушать еще лучше?— Я зарываюсь моими ушами еще и подъ эту музыку, я слышу ея причину. Мн чудится, что я переживаю ея возникновеніе — я дрожу отъ опасностей, сопровождающихъ какой-нибудь смлый шагъ, я восхищаюсь счастливыми мстами, въ которыхъ Бизе неповиненъ.— И странно! въ сущности я не думаю объ этомъ или не знаю, какъ усиленно думаю объ этомъ. Ибо совсмъ иныя мысли проносятся въ это время въ моей голов… Замтили ли, что музыка длаетъ свободнымъ умъ? даетъ крылья мысли? что становишься тмъ боле философомъ, чмъ боле становишься музыкантомъ?— Срое небо абстракціи какъ бы бороздятъ молніи, свтъ достаточно силенъ для всего филиграннаго въ вещахъ, великія проблемы близки къ постиженію, міръ, озираемый какъ бы съ горы.— Я опредлилъ только что философскій паосъ.— И неожиданно ко мн на колни падаютъ отвты, маленькій градъ изъ льда и мудрости, изъ ршенныхъ проблемъ… Гд я?— Бизе длаетъ меня плодовитымъ. Все хорошее длаетъ меня плодовитымъ. У меня нтъ другой благодарности, у меня нтъ также другого доказательства для того, что хорошо.—
Также и это твореніе спасаетъ, не одинъ Вагнеръ является ‘спасителемъ’. Тутъ прощаешься съ сырымъ сверомъ, со всми испареніями вагнеровскаго идеала. Уже дйствіе освобождаетъ отъ этого. Оно получило отъ Мериме логику въ страсти, кратчайшую линію, суровую необходимость, у него есть прежде всего то, что принадлежитъ жаркому поясу, сухость воздуха, limpidezzа въ воздух. Тутъ во всхъ отношеніяхъ измненъ климатъ. Тутъ говоритъ другая чувственность, другая чувствительность, другая веселость. Эта музыка весела, но не французской или нмецкой веселостью. Ея веселость африканская, надъ нею тяготетъ рокъ, ея счастье коротко, внезапно, безпощадно. Я завидую Бизе въ томъ, что у него было мужество на эту чувствительность, которая не нашла еще до сихъ поръ своего языка въ культурной музык Европы,— на эту боле южную, боле смуглую, боле загорлую чувствительность… Какъ благодтельно дйствуютъ на насъ желтые закаты ея счастья! Мы выглядываемъ при этомъ наружу: видали ли мы гладь моря когда-либо боле спокойной?— И какъ успокоительно дйствуетъ на насъ мавританскій танецъ! Какъ насыщается наконецъ въ его сладострастной меланхоліи даже наша ненасытность!— Наконецъ любовь, переведенная обратно на языкъ природы любовь! Не любовь ‘высшей двы!’ Не санто-сентиментальность! А любовь, какъ фатумъ, какъ фатальность, циничная, невинная, жестокая — и именно въ этомъ природа! Любовь, по своимъ средствамъ являющаяся войною, по своей сущности смертельной ненавистью половъ!— Я не знаю другого случая, гд трагическая соль, составляющая сущность любви, выразилась бы такъ строго, отлилась бы въ такую страшную формулу, какъ въ послднемъ крик дона Хозе, которымъ оканчивается пьеса:
‘Да! я убилъ ее,
я — мою обожаемую Карменъ!’
— Такое пониманіе любви (единственное, достойное философа —) рдко: оно выдвигаетъ художественное произведеніе изъ тысячи другихъ. Ибо въ среднемъ художники поступаютъ, какъ вс, даже хуже — они неправильно понимаютъ любовь. Не понялъ ея также и Вагнеръ. Они считаютъ себя безкорыстными въ любви, потому что хотятъ выгодъ другого существа, часто наперекоръ собственнымъ выгодамъ. Но за это они хотятъ владть этимъ другимъ существомъ… Даже Богъ не является тутъ исключеніемъ. Онъ далекъ отъ того, чтобы думать: ‘что теб до того, что я люблю тебя?’ — онъ становится ужасенъ, если ему не платятъ взаимностью. L’amour — это изреченіе справедливо и для боговъ, и для людей — est de tous les sentiments le plus goste, et par consquent, lorsqu’il estbless, le moins gnreux. (Б. Констанъ).
Вы видите уже, какъ значительно исправляетъ меня эта музыка? Il faut mditerr anise г la musique., я имю основанія для этой формулы (По ту сторону добра и зла, 220). Возвращеніе къ природ, здоровье, веселость, юность, добродтель!— И все же я былъ однимъ изъ испорченнйшихъ вагнеріанцевъ… Я былъ въ состояніи относиться къ Вагнеру серьезно… Ахъ, этотъ старый чародй! чего только онъ не продлывалъ передъ нами! Первое, что предлагаетъ намъ его искусство, это увеличительное стекло: смотришь въ него и не вришь глазамъ своимъ,— все становится большимъ, даже Вагнеръ становится большимъ… Что за умная гремучая змя! Всю жизнь она трещала намъ о ‘покорности’, о ‘врности’, о ‘чистот’, восхваляя цломудріе, удалилась она изъ испорченнаго міра!— И мы поврили ей…
— Но вы меня не слушаете? Вы сами предпочитаете проблему Вагнера проблем Бизе? Да и я не умаляю ея цнности, она иметъ свое обаяніе. Проблема спасенія — даже достопочтенная проблема. Вагнеръ ни надъ чмъ такъ глубоко не задумывался, какъ надъ спасеніемъ: его опера есть опера спасенія. У него всегда кто-нибудь хочетъ быть спасеннымъ: то мужчина, то двица — это его проблема.— И какъ богато варьируетъ онъ свой лейтмотивъ! Какія удивительныя, какія глубокомысленныя отклоненія! Кто, если не Вагнеръ, училъ насъ, что невинность спасаетъ съ особенной любовью интересныхъ гршниковъ? (случай въ Тангейзер). Или, что даже вчный жидъ спасется, станетъ, осдлымъ, если женится? (случай въ Моряк-скитальц). Или что старыя падшія женщины предпочитаютъ быть спасаемыми цломудренными юношами? (случай Кундри). Или что молодыя истерички больше всего любятъ, чтобы ихъ спасалъ ихъ врачъ? (случай въ Лоэнгрин). Или что красивыя двушки больше всего любятъ, чтобы ихъ спасалъ рыцарь-вагнеріанецъ? (случай въ Мейстерзингерахъ). Или что также и замужнія женщины охотно пріемлютъ спасеніе отъ рыцаря? (случай Изольды). Или что -‘стараго Бога’, скомпрометировавшаго себя морально во всхъ отношеніяхъ, спасаетъ вольнодумецъ и имморалистъ? (случай въ ‘Кольц’). Подивитесь особенно этому послднему глубокомыслію! Понимаете вы его? Я — остерегаюсь, понять его… Что изъ названныхъ произведеній можно извлечь еще и другія ученія, это я охотне сталъ бы доказывать, чмъ оспаривать. Что. вагнеровскій балетъ можетъ довести до отчаянія — а также до добродтели! (еще разъ Тангейзеръ). Что можетъ имть очень дурныя послдствія, если не ляжешь во-время спать (еще разъ Лоэнгринъ). Что никогда не слдуетъ слишкомъ точно знать, съ кмъ собственно вступилъ въ бракъ (въ третій разъ Лоэнгринъ).— Тристанъ и Изольда прославляютъ совершеннаго. супруга, у котораго въ извстномъ случа есть только одинъ вопросъ: ‘но почему вы не сказали мн этого раньше? Ничего нтъ проще этого!’ Отвтъ:
‘Этого я не могу теб сказать,
и о чемъ ты спрашиваешь,
этого ты никогда не можешь узнать’.
Лоэнгринъ содержитъ въ себ торжественное предостереженіе отъ изслдованія и спрашиванія. Вагнеръ защищаетъ этимъ христіанское понятіе ‘ты долженъ и обязанъ врить’. Знаніе есть преступленіе противъ высшаго, противъ священнйшаго… Морякъ скиталецъ проповдуетъ возвышенное ученіе, что женщина привязываетъ и самаго непостояннаго, на язык Вагнера, ‘спасаетъ’. Тутъ мы позволимъ себ вопросъ. Положимъ именно, что это правда, разв это является уже вмст съ тмъ и желательнымъ?— Что выйдетъ изъ ‘вчнаго жида’, котораго боготворитъ и привязываетъ къ себ женщина? Онъ только перестанетъ быть вчнымъ, онъ женится, онъ перестаетъ уже интересовать насъ. Переводя на языкъ дйствительности: опасность художниковъ, геніевъ — а вдь это несть ‘вчные жиды’ — кроется въ женщин: обожающія женщины являются ихъ гибелью.. Почти ни у кого нтъ достаточно характера, чтобы не быть погубленнымъ — ‘спасеннымъ’, когда онъ чувствуетъ, что къ нему относятся, какъ къ богу: — онъ тотчасъ же опускается до женщины. Мужчина трусъ передъ всмъ вчно-женственнымъ: это знаютъ бабенки.— Во многихъ случаяхъ женской любви и, быть можетъ, какъ разъ въ самыхъ выдающихся, любовь есть лишь боле тонкій паразитизмъ, вндреніе себя въ чужую душу, порою даже въ чужую плоть — ахъ! всегда съ какими большими расходами для ‘хозяина’. — —
Извстна судьба Гёте въ моралино-кислой стародвичьей Германіи. Онъ всегда казался нмцамъ неприличнымъ, онъ имлъ искреннихъ поклонницъ только среди евреекъ. Шиллеръ, ‘благородный’ Шиллеръ, прожужжавшій имъ уши высокими словами,— этотъ былъ имъ по сердцу. Что они ставили въ упрекъ Гёте? ‘Гору Венеры’, и то, что онъ написалъ венеціанскія эпиграммы. Уже Клопштокъ читалъ ему нравоученіе, было время, когда Гердеръ, говоря о Гёте, очень любилъ употреблять слово ‘Пріапъ’. Даже Вильгельмъ Мейстеръ считался лишь симптомомъ упадка, моральнымъ ‘обнищаніемъ’. ‘Звринецъ домашняго скота’, ‘ничтожество’ героя въ немъ раздражало, напримръ, Нибура: онъ разражается въ конц концовъ жалобой, которую могъ бы пропть Битерольфъ: ‘Ничто не производитъ боле тягостнаго впечатлнія, чмъ если великій духъ лишаетъ себя крыльевъ и ищетъ своей виртуозности въ чемъ-нибудь гораздо боле низменномъ, отрекаясь отъ высшаго’… Прежде же всего была возмущена высшая два: вс маленькіе дворы, всякаго рода ‘Вартбурги’ въ Германіи открещивались отъ Гёте, отъ ‘нечистаго духа’ въ Гёте.— Эту исторію Вагнеръ положилъ на музыку. Онъ спасаетъ Гёте, это понятно само собой, но такъ, что онъ вмст съ тмъ благоразумно принимаетъ сторону высшей двы.. Гёте спасается: молитва спасаетъ его, высшая два влечетъ его въ высь…
— Что подумалъ бы Гёте о Вагнер?— Гёте разъ задалъ себ вопросъ, какова опасность, висящая надъ всми романтиками: какова злополучная участь романтиковъ. Его отвтъ: ‘подавиться отъ отрыганія жвачки нравственныхъ и религіозныхъ абсурдовъ’. Короче: Парсифаль философъ прибавляетъ къ этому еще эпилогъ. Святость — быть можетъ, послднее изъ высшихъ цнностей, что еще видитъ толпа и женщина, горизонтъ идеала для всего, что. отъ природы близоруко. Среди же философовъ, какъ и всякій горизонтъ, простое непониманіе, какъ бы запираніе воротъ передъ тмъ, гд только начинается ихъ міръ, — ихъ опасность, ихъ идеалъ, ихъ желательность… Выражаясь скромне: la philosophie ne suffit pas au grand nombre. Il lui faut la saintet.—
— Я разскажу еще исторію ‘Кольца’. Она относится сюда. Это тоже исторія спасенія: только на этотъ разъ обртаетъ спасеніе самъ Вагнеръ.— Вагнеръ половину своей жизни врилъ въ революцію, какъ врилъ въ нее только какой-нибудь французъ. Онъ искалъ ея въ руническихъ миахъ, онъ полагалъ, что нашелъ въ лиц Зигфрида типичнаго революціонера.— ‘Откуда происходятъ вс бдствія въ мір?’ -спросилъ себя Вагнеръ. Отъ ‘старыхъ договоровъ’: отвтилъ онъ, подобно всмъ идеологамъ революціи. По-русски: отъ обычаевъ, законовъ, моралей, учрежденій, отъ всего того, на чемъ зиждется старый міръ, старое общество. ‘Какъ устранить бдствія изъ міра? Какъ упразднить старое общество?’ Лишь объявленіемъ войны ‘договорамъ’ (обычаю, морали). Это длаетъ Зигфридъ. Онъ начинаетъ это длать рано, очень рано: уже его возникновеніе есть объявленіе войны морали — онъ рождается отъ прелюбодянія, отъ кровосмшенія… Не сага, а Вагнеръ является изобртателемъ этой радикальной черты: въ этомъ пункт онъ поправилъ сагу… Зигфридъ продолжаетъ, какъ началъ: онъ слдуетъ лишь первому импульсу, онъ переворачиваетъ вверхъ дномъ все традиціонное, всякое уваженіе, всякій страхъ. Что не нравится ему, то онъ повергаетъ въ прахъ. Онъ непочтительно ополчается на старыхъ боговъ. Но главное предпріятіе его сводится къ тому, чтобы эмансипировать женщину, — ‘освободить Брунгильду’… Зигфридъ и Брунгильда, таинство свободной любви, начало золотого вка, сумерки боговъ старой морали — зло уничтожено… Корабль Вагнера долго бжалъ весело по этому пути. Нтъ сомннія* что Вагнеръ искалъ на немъ своей высшей цли.— Что же случилось? Несчастье. Корабль наскочилъ на рифъ, Вагнеръ застрялъ. Рифомъ была шопенгауэровская философія, Вагнеръ застрялъ на противоположномъ міровоззрніи. Что положилъ онъ на музыку? Оптимизмъ. Вагнеръ устыдился. Къ тому же еще оптимизмъ, которому Шопенгауэръ придалъ злостный эпитетъ,— нечестивый оптимизмъ. Онъ устыдился еще разъ. Онъ долго раздумывалъ, его положеніе казалось отчаяннымъ… Наконецъ ему забрезжилъ выходъ: рифъ, на которомъ онъ потерплъ крушеніе, какъ? если онъ объяснитъ его, какъ цль, какъ тайное намреніе, какъ подлинный смыслъ своего путешествія? Тутъ потерпть крушеніе — это тоже была цль. Вепе navigavi, cum naufragium feci… И онъ перевела. ‘Кольцо’ на языкъ Шопенгауэра. Все покосилось, все рушится, новый міръ такъ же дуренъ, какъ старый: — Ничто, индійская Цирцея, манитъ… Брунгильд, которая по прежнему замыслу должна была закончить пснью въ честь свободной любви, утшая міръ соціалистической утопіей, съ которой ‘все станетъ хорошимъ’, приходится теперь длать нчто другое. Она должна сначала изучить Шопенгауэра, она должна переложить въ стихи четвертую книгу ‘Міра какъ воли и представленія’. Вагнеръ былъ спасенъ… Серьезно, это было спасеніе. Благодяніе, которымъ Вагнеръ обязанъ Шопенгауэру, неизмримо. Только философъ декаданса далъ художнику декаданса самого себя…
Художнику декаданса — слово сказано. И съ этого момента я становлюсь серьезнымъ. Я далекъ отъ того, чтобы безмятежно созерцать, какъ этотъ декадентъ портитъ намъ здоровье — и къ тому же музыку! Человкъ ли вообще Вагнеръ? Не болзнь ли онъ скоре? Онъ длаетъ больнымъ все, къ чему прикасается, онъ сдлалъ больною музыку —
Типичный декадентъ, который чувствуетъ необходимость своего испорченнаго вкуса, который заявляетъ въ немъ притязаніе на высшій вкусъ, который уметъ заставить смотрть на свою испорченность, какъ на законъ, какъ на прогрессъ, какъ на завершеніе.
И отъ этого не защищаются. Его сила обольщенія достигаетъ чудовищной величины, вокругъ него курится иміамъ, ложное пониманіе его называетъ себя ‘евангеліемъ’,— онъ склонилъ на свою сторону отнюдь не только нищихъ духомъ!
Мн хочется открыть немного окна. Воздуха! Больше воздуха!…
Что въ Германіи обманываются насчетъ Вагнера, это меня не удивляетъ. Меня удивило бы противное. Нмцы состряпали себ Вагнера, которому они могутъ поклоняться: они еще никогда не были психологами, ихъ благодарность выражается въ томъ, что они ложно понимаютъ. Но что обманываются относительно Вагнера въ Париж! гд уже почти не представляютъ собою ничего иного, какъ психологовъ. И въ Петербург! гд еще отгадываютъ такія вещи, какихъ не отгадываютъ даже въ Париж. Какъ родственъ долженъ быть Вагнеръ общему европейскому декадансу, если послдній не чувствуетъ въ немъ декадента! Онъ принадлежитъ къ нему: онъ его протагонистъ, его величайшее имя… Чтутъ себя, когда превозносятъ до небесъ его.— Ибо уже то, что не защищаются отъ него, есть признакъ декаданса. Инстинктъ ослабленъ. Чего слдовало бы бояться, то привлекаетъ. Подносятъ къ устамъ то, что еще скоре низвергаетъ въ бездну.— Угодно примръ? Но стоитъ только понаблюдать за режимомъ, который самолично предписываютъ себ анемичные, или подагрики, или больные сахарной болзнью. Опредленіе вегетаріанца: существо, нуждающееся въ укрпляющей діэт. Ощущать вредное, какъ вредное, мочь запрещать себ нчто вредное — это еще признакъ молодости, жизненной силы. Истощеннаго привлекаетъ вредное: вегетаріанца — овощи. Сама болзнь можетъ быть возбудителемъ къ жизни: только надо быть достаточно здоровымъ для этого возбудителя!— Вагнеръ усиливаетъ истощеніе: въ силу этого привлекаетъ онъ слабыхъ и истощенныхъ. О, это счастье гремучей зми стараго маэстро, который всегда видлъ, что къ нему идутъ именно ‘дточки’!—
Я устанавливаю прежде всего такую точку зрнія: искусство Вагнера больное. Проблемы, выносимыя имъ на сцену — сплошь проблемы истеричныхъ — конвульсивное въ его аффектахъ, его чрезмрно раздраженная чувствительность, его вкусъ, требующій все боле острыхъ приправъ, его непостоянство, переряжаемое имъ въ принципы, не въ малой степени выборъ его героевъ и героинь, если посмотрть на нихъ, какъ на физіологическіе типы (— галлерея больныхъ!—): все это вмст представляетъ картину болзни, не оставляющую никакого сомннія. Wagner est une nvrose. Ничто, быть можетъ, не извстно нын такъ хорошо, ничто во всякомъ случа не изучено такъ хорошо, какъ протеевскій характеръ вырожденія, переряжающійся здсь въ искусство и въ художника. Наши врачи и физіологи имютъ въ Вагнер интереснйшій случай, по крайней мр очень полный. Именно потому, что ничто не является боле современнымъ, чмъ это общее недомоганіе, эта поздность и чрезмрная раздражимость нервной машины, Вагнеръ — современный художникъ par excellence, Каліостро современности. Къ его искусству самымъ соблазнительнымъ образомъ примшано то, что теперь всмъ нужне всего — три великихъ возбудителя истощенныхъ, зврское, искусственное и невинное (идіотское).
Вагнеръ — великая порча для музыки. Онъ угадалъ въ ней средство возбуждать больные нервы, — для этого онъ сдлалъ больною музыку. Онъ обладаетъ не малымъ даромъ изобртательности въ искусств подстрекать самыхъ истощенныхъ, возвращать къ жизни полумертвыхъ. Онъ мастеръ въ гипнотическихъ пріемахъ, онъ валитъ даже самыхъ сильныхъ, какъ быковъ. Успхъ Вагнера — его успхъ у нервовъ и, слдовательно, у женщинъ — сдлалъ всхъ честолюбивыхъ музыкантовъ учениками его тайнаго искусства. И не только честолюбивыхъ, также и умныхъ… Нынче наживаютъ деньги только больной музыкой, наши большіе театры живутъ Вагнеромъ.
— Я опять позволю себ развлеченіе. Я предполагаю, что успхъ Вагнера воплотился, принялъ образъ, что онъ, вырядившись человколюбивымъ ученымъ музыкантомъ, втерся въ среду молодыхъ художниковъ. Какъ вы полагаете, что сталъ бы онъ тамъ говорить?—
Друзья мои, сказалъ бы онъ, объяснимся въ пяти словахъ. Легче создавать плохую музыку, чмъ хорошую. Какъ? а если это кром того и выгодне? дйствительне, убдительне, упоительне, надежне? боле по-вагнеровски?.. Pulchrum est paucorum hominum. Довольно скверно! Мы понимаемъ латынь, мы понимаемъ быть можетъ, и нашу выгоду. Прекрасное иметъ свою пяту: мы знаемъ это. Для чего же, значитъ, красота? Почему не выбрать лучше великое, возвышенное, гигантское, то, что возбуждаетъ массы?— И еще разъ: легче быть гигантскимъ, чмъ прекраснымъ, мы знаемъ это…
Мы знаемъ массы, мы знаемъ театръ. Лучшіе изъ сидящихъ тамъ, нмецкіе юноши, рогатые Зигфриды и другіе вагнеріанцы, нуждаются въ возвышенномъ, глубокомъ, побждающемъ. Все это мы еще можемъ. И другіе, также сидящіе тамъ, образованные кретины, маленькіе пресыщенные, вчно женственныя, счастливо переваривающіе, словомъ, толпа,— также нуждаются въ возвышенномъ, глубокомъ, побждающемъ. У нихъ у всхъ одна логика. ‘Кто сшибаетъ насъ съ ногъ, тотъ силенъ, кто возвышаетъ насъ, тотъ божественъ, кто заставляетъ насъ что-то чуять, тотъ глубокъ’. Ршимтесь. Же, господа музыканты: будемъ сшибать ихъ съ ногъ, будемъ возвышать ихъ, будемъ заставлять ихъ что-то чуять. Все это мы еще можемъ.
Что касается послдняго, то здсь исходная точка нашего понятія ‘стиль’. Прежде всего никакой мысли! Ничто не компрометируетъ боле, чмъ мысль! А состояніе передъ мыслью, напоръ еще не рожденныхъ мыслей, общаніе будущихъ мыслей, міръ, каковъ онъ былъ до сотворенія его Богомъ,— recrudescence хаоса… Хаосъ заставляетъ чуять что-то…
Говоря языкомъ маэстро: безконечность, на безъ мелодіи.
Что касается, во-вторыхъ, сшибанія съ ногъ, то это уже относится частью къ области физіологіи. Прежде всего изучимъ инструменты. Нкоторые изъ нихъ дйствуютъ убдительно даже на внутренности (— они открываютъ проходъ въ печень, какъ говоритъ Гендель), другіе завораживаютъ спинной мозгъ. Окраска звука является здсь ршающимъ, что звучитъ, это почти безразлично. Рафинируемъ въ этомъ пункт! Для чего расточать себя на что-нибудь другое? Будемъ характеристичны, въ звук до глупости! Это припишутъ нашему генію, если мы будемъ давать звуками много отгадывать! Будемъ раздражать нервы, убьемъ ихъ, будемъ метать громы и молніи,— это сшибаетъ съ ногъ…
Прежде же всего сшибаетъ съ ногъ страсть.— Сговоримся относительно страсти. Нтъ ничего дешевле страсти! Можно обходиться безъ всхъ добродтелей контрапункта, не нужно ничему учиться,— на страсть насъ всегда хватитъ! Красота дается тяжело: будемъ остерегаться красоты!… И даже мелодія!! Будемъ поносить, друзья мои, будемъ поносить, если только мы серьезно относимся къ идеальному, будемъ поносить мелодію. Нтъ ничего опасне прекрасной мелодіи! Ничто не портитъ врне вкусъ! Мы пропали, друзья мои, если опять полюбятъ прекрасныя мелодіи!..
Принципъ: мелодія безнравственна. Доказательство: Палестрина. Примненіе: Парсифаль. Недостатокъ мелодіи даже освящаетъ…
А вотъ опредленіе страсти. Страсть — или гимнастика безобразнаго на канат энгармоники.— Отважимся, друзья мои, быть безобразными! Вагнеръ отважился на это! Будемъ смло мсить грязь отвратительнйшихъ гармоній! Не будемъ щадить нашихъ рукъ! Только это сдлаетъ насъ естественными…
Послдній совтъ! Быть можетъ, онъ резюмируетъ все.— Будемъ идеалистами!— Это, если не самое умное, то все же самое мудрое, что мы можемъ сдлать. Чтобы возвышать людей, надо быть самому возвышеннымъ. Будемъ парить надъ облаками, будемъ взывать къ безконечному, обставимъ себя великими символами! Sur sum! Bumbum!— нтъ лучшаго совта. ‘Приподнятая грудь’ пусть будетъ нашимъ аргументомъ, ‘прекрасное чувство’ нашимъ защитахъ комъ. Добродтель остается правой даже въ спор съ контрапунктомъ. ‘Кто длаетъ насъ лучшими, какъ можетъ тотъ самъ не быть хорошимъ?’ такъ разсуждало всегда человчество. Такъ будемъ же исправлять человчество!— это длаетъ хорошимъ (это длаетъ даже ‘классикомъ’.— Шиллеръ сталъ ‘классикомъ’). Погоня за низменнымъ возбужденіемъ чувствъ, за такъ называемой красотой энервировала итальянца: останемся нмцами! Даже отношеніе Моцарта къ музык — Вагнеръ сказалъ это въ утшеніе намъ!— было въ сущности фривольнымъ… Не будемъ никогда допускать, чтобы музыка ‘служила для отдохновенія’, чтобы она ‘увеселяла’, чтобы она ‘доставляла удовольствіе’. Не будемъ никогда доставлять удовольствіе!— мы пропали, если объ искусств начнутъ опять думать гедонистически… Это скверный восемнадцатый вкъ… Говоря въ сторону, ничто не можетъ быть полезне противъ этого, чмъ нкоторая доза — ханжества, sit venia verbo. Это придаетъ достоинство.— И выберемъ часъ, когда окажется подходящимъ смотрть мрачно, вздыхать публично, вздыхать по-христіански, выставлять напоказъ великое христіанское состраданіе. ‘Человкъ испорченъ: кто спасетъ его? что спасетъ его?— Не будемъ отвчать. Будемъ осторожны. Поборемъ наше честолюбіе, которому хотлось бы создавать религіи. Но никто не долженъ сомнваться, что мы его спасаемъ, что только наша музыка спасаетъ… (Трактатъ Вагнера ‘Религія и искусство’).
Довольно! Довольно! Боюсь, что подъ моими веселыми штрихами слишкомъ ясно опознали ужасную дйствительность — картину гибели искусства, гибели также и художниковъ. Послдняя, гибель характера, быть можетъ, получитъ предварительное выраженіе въ слдующей формул: музыкантъ становится теперь актеромъ, его искусство все боле развивается, какъ талантъ лгать. Я буду имть случай (въ одной изъ глазъ моего главнаго произведенія, носящей заглавіе ‘Къ физіологіи искусства’) показать ближе, что это общее превращеніе искусства въ нчто актерское также опредленно выражаетъ физіологическое вырожденіе (точне, извстную форму истеріи), какъ и всякая отдльная испорченность и увчность провозглашеннаго Вагнеромъ искусства: напримръ, безпокойность его оптики, вынуждающая каждое мгновеніе мнять мсто по отношенію къ нему. Ничего не понимаютъ въ Вагнер, если видятъ въ немъ лишь игру природы, произволъ и причуды, случайность. Онъ не былъ ‘неполнымъ’, ‘погибшимъ’, ‘контрадикторнымъ’ геніемъ, какъ говорили. Вагнеръ представлялъ собой нчто совершенное, типичнаго декадента, у котораго отсутствуетъ всякая ‘свободная воля’, является необходимой всякая черта. Если что-нибудь интересно въ Вагнер, такъ это логика, съ которой физіологическій недостатокъ, какъ практика и процедура, какъ новаторство въ принципахъ, какъ кризисъ вкуса, длаетъ заключеніе за заключеніемъ, шагъ за шагомъ.
Я остановлюсь на этотъ разъ лишь на вопрос стиля.— Чмъ характеризуется всякій литературный декадансъ? Тмъ, что цлое уже не проникнуто боле жизнью. Слово становится сувереннымъ и выпрыгиваетъ изъ предложенія, предложеніе выдается впередъ и затемняетъ смыслъ страницы, страница получаетъ жизнь за счетъ цлаго, — цлое уже не является больше цлымъ. Но вотъ что является образомъ и подобіемъ для всякаго стиля декаданса: всякій разъ анархія атомовъ, дисгрсгація воли, ‘свобода индивидума’, выражаясь языкомъ морали,— а развивая это въ политическую теорію, ‘равныя права для всхъ’. Жизнь, равная жизненность, вибрація и избытокъ жизни втиснуты въ самыя маленькія явленія, остальное бдно жизнью. Всюду параличъ, тягость, оцпенніе или вражда и хаосъ: и то и другое все боле бросается въ глаза, по мр того какъ восходишь къ высшимъ формамъ организаціи. Цлое вообще уже не живетъ боле: оно является составнымъ, разсчитаннымъ, искусственнымъ, arte factum.—
У Вагнера началомъ служитъ галлюцинація: не звуковъ, а жестовъ. Къ нимъ-то и подыскиваетъ онъ звуко-семіотику. Если хотите подивиться ему, то посмотрите, какъ онъ работаетъ тутъ: какъ онъ тутъ расчленяетъ, какъ онъ добываетъ маленькія частности, какъ онъ ихъ оживляетъ, выращиваетъ, длаетъ видимыми. Но на этомъ исчерпывается его сила: остальное не стоитъ ничего. Какъ бденъ, какъ робокъ, какой профанаціей отдаетъ его способъ ‘развивать’, его попытка по крайней мр хоть воткнуть одно въ другое то, что не выросло одно изъ другого! Его манеры напоминаютъ при этомъ привлекательныхъ и въ иномъ для вагнеровскаго стиля frè,res de Goncourt: такая бдность возбуждаетъ нчто врод жалости. Что Вагнеръ переряжаетъ въ принципъ свою неспособность къ органическому творчеству, что онъ устанавливаетъ ‘драматическій стиль’ тамъ, гд мы устанавливаемъ лишь его неспособность къ стилю вообще, это соотвтствуетъ смлой привычк, сопровождавшей Вагнера всю жизнь: онъ пристегиваетъ принципъ тамъ, гд у него нехватаетъ способности (— очень отличаясь этимъ, кстати сказать, отъ стараго Канта, любившаго другую смлость: именно всюду, гд у него нехватало принципа, замщать его ‘способностью’ въ человк…). Повторяю: достоинъ удивленія и симпатіи Вагнеръ лишь въ изобртеніи мелочей, въ измышленіи деталей, — мы будемъ вполн правы, провозгласивъ его мастеромъ перваго ранга въ этомъ, нашимъ величайшимъ миньятюристомъ музыки, втискивающимъ въ самое маленькое пространство безконечный смыслъ и сладость. Его богатство красокъ, полутней, таинственностей угасающаго свта избаловываетъ до такой степени, что почти вс музыканты кажутся посл этого слишкомъ грубыми.— Если мн поврятъ, то высшее понятіе о Вагнер извлекается не изъ того, что нынче въ немъ нравится. Это изобртено для того, чтобы склонить на свою сторону массы, нашъ братъ отскакиваетъ отъ этого, какъ отъ слишкбмъ наглой фресковой живописи. Что такое для насъ раздражающая суровость увертюры къ Тангейзеру? Или циркъ Валкиріи? Все, что изъ вагнеровской музыки стало популярнымъ также и вн театра, обладаетъ сомнительнымъ вкусомъ и портитъ вкусъ. Маршъ Тангейзера, по-моему, возбуждаетъ подозрніе въ мщанств, увертюра къ Морякускитальцу — это шумъ изъ ничего, прологъ, къ Лоэнгрину далъ первый, лишь слишкомъ рискованный, слишкомъ удавшійся примръ того, какъ гипнотизируютъ также и музыкой (— я не терплю никакой музыки, честолюбіе которой не простирается дале дйствія на нервы). Но, оставляя въ сторон магнетизера и стнного живописца Вагнера, есть еще другой Вагнеръ, откладывающій маленькія драгоцнности: нашъ величайшій меланхоликъ музыки, полный взоровъ, нжностей и утшительныхъ словъ, которыхъ у него никто не предвосхитилъ, мастеръ въ тонахъ грустнаго и сонливаго счастья… Лексиконъ интимнйшихъ словъ Вагнера, все короткія вещицы отъ пяти до пятнадцати тактовъ, все музыка, которой никто не знаетъ… Вагнеръ обладаетъ добродтелью декадентовъ, состраданіемъ.— — —
— ‘Очень хорошо! Но какъ можно потерять свой вкусъ отъ этого декадента, если случайно самъ не музыкантъ, если случайно самъ не декадентъ?’ — Наоборотъ. Какъ можетъ это не случиться! Попробуйте-ка!— Вы не знаете, кто такой Вагнеръ: это очень большой актеръ! Есть ли вообще боле глубокое, боле тяжелое дйствіе въ театр? Посмотрите-ка на этихъ юношей — оцпенлыхъ, блдныхъ, бездыханныхъ! Это вагнеріанцы: они ничего не понимаютъ въ музык, — и несмотря на это Вагнеръ покоряетъ ихъ… Искусство Вагнера давитъ ста атмосферами: нагибайтесь же, иначе нельзя… Актеръ Вагнеръ является тираномъ, его паосъ ниспровергаетъ всякій вкусъ, всякое сопротивленіе.— Кто обладаетъ этой убдительной силой жеста, кто видитъ до такой степени опредленно, до такой степени прежде всего жестъ! Это затаиваніе дыханія вагнеровскаго паоса, это нежеланіе крайняго чувства выпустить изъ своихъ рукъ, эта ужасающая длительность такихъ состояній, гд уже мгновеніе готово задушить!…
Былъ ли Вагнеръ вообще музыкантомъ? Во всякомъ случа онъ былъ больше кое-чмъ другимъ: именно несравненнымъ bistrio, величайшимъ мимомъ, изумительнйшимъ геніемъ театра, какой только былъ у нмцевъ, нашимъ сценировщикомъ par excellence. Его мсто въ какой-то другой области, а не въ исторіи музыки: съ ея великими истыми представителями его не слдуетъ смшивать. Вагнеръ и Бетховенъ — это богохульство — и въ конц концовъ даже несправедливость по отношенію къ Вагнеру… Также и какъ музыкантъ, онъ былъ лишь тмъ, чмъ былъ вообще: онъ сдлался музыкантомъ, онъ сдлался поэтомъ, потому что скрытый въ немъ тиранъ, его актерскій геній, принуждалъ его къ этому. Мы не угадаемъ ничего въ Вагнер, пока не угадаемъ его доминирующаго инстинкта.
Вагнеръ не былъ музыкантомъ по инстинкту. Онъ доказалъ это тмъ, что отбросилъ вс законы, говоря точне, всякій стиль въ музык, чтобы сдлать изъ нея то, что ему было нужно, театральную реторику, средство выраженія, усиленія жестовъ, внушенія, психологически-картиннаго. Тутъ мы можемъ считать Вагнера изобртателемъ и новаторомъ перваго ранга — онъ неизмримо увеличилъ словесныя средства музыки — это Викторъ Гюго музыки, какъ языка. Конечно предполагая, что прежде всего допускается, что музыка можетъ, смотря по обстоятельствамъ, быть не музыкой, а языкомъ, орудіемъ, ancilla dramaturgica. Музыка Вагнера, не защищаемая театральнымъ вкусомъ, вкусомъ очень толерантнымъ, просто плохая музыка, быть можетъ, вообще самая худшая изъ всхъ. Если музыкантъ уже не можетъ сосчитать до трехъ, то онъ становится ‘драматическимъ’, становится ‘ la Вагнеръ’…
Вагнеръ почти открылъ, сколько магическаго можно совершить даже разложенной и какъ бы сдланной элементарною музыкой. Его сознаніе этого доходитъ до чего-то жуткаго, какъ и его инстинктъ полной ненужности высшихъ законовъ, ненужности стиля. Довольно элементарнаго — звука, движенія, окраски, словомъ, чувственности музыки. Вагнеръ никогда не разсчитыветъ, какъ музыкантъ, исходя изъ какой-либо совсти музыканта: онъ хочетъ дйствія, онъ не хочетъ ничего, кром дйствія. И онъ знаетъ то, на что ему приходится дйствовать!— Въ этомъ онъ обладаетъ безцеремонностью, какою обладалъ Шиллеръ, какою обладаетъ каждый жрецъ театральнаго искусства, онъ обладаетъ также и его презрніемъ къ тому міру, который онъ повергаетъ къ своимъ ногамъ!.. Являешься актеромъ, если имешь въ качеств преимущества передъ остальными людьми одно познаніе: что должно дйствовать, какъ истинное, то не должно быть истиннымъ. Это положеніе формулировано Тальмой: оно заключаетъ въ себ всю психологію актера, оно заключаетъ въ себ — не будемъ сомнваться въ этомъ!— также и его мораль. Музыка Вагнера никогда не является истинной.
— Но ее считаютъ таковою: и это въ порядк вещей.
Пока человкъ еще ребенокъ и вагнеріанецъ въ придачу, онъ считаетъ Вагнера даже богачемъ, даже крайнимъ расточителемъ, даже владльцемъ обширныхъ помстій въ царств звука. Въ немъ удивляются тому, чему молодые французы удивляются въ Виктор Гюго, ‘царственной щедрости’. Позже и тому и другому удивляются по обратнымъ причинамъ: какъ мастеру и образцу экономіи, какъ умному хозяину. Никто не можетъ сравниться съ ними въ искусств сервировать княжескій столь на скромныя средства.— Вагнеріанецъ съ его врующимъ желудкомъ даже насыщается той пищей, которую выколдовываетъ ему его маэстро. Намъ же, инымъ людимъ, требующимъ въ книгахъ, какъ и въ музык, прежде всего субстанціи и едва удовлетворяющимся только ‘сервированными’ столами, приходится гораздо хуже. По-русски: Вагнеръ даетъ намъ не достаточно кусать. Его recitativo — мало мяса, уже больше костей и очень много подливки — окрещено мною ‘alla genovese’: чмъ я отнюдь не хотлъ польстить генуэзцамъ, но конечно хотлъ польстить боле древнему recitativo, recitativo secco. Что же касается вагнеровскаго ‘лейтмотива’, то онъ выходитъ изъ предловъ моего кулинарнаго пониманія. Если бы меня вынудили къ этому, я, быть можетъ, опредлилъ бы его, какъ идеальную зубочистку, какъ случай освободиться отъ остатковъ кушаній. Остаются ‘аріи’ Вагнера.— Но я не скажу больше ни слова.
Также и въ построеніи дйствія Вагнеръ прежде всего актеръ. Ему прежде всего приходитъ въ голову сцена, которая безусловно произведетъ впечатлніе, дйствительная actio {Примчаніе. Было истиннымъ несчастіемъ для эстетики, что слово ‘драма’ всегда переводили словомъ ‘дйствіе’. Не одинъ Вагнеръ заблуждается въ этомъ, заблуждаются еще вс, даже филологи, которымъ слдовало бы знать это лучше. Античная драма имла въ виду великія сцены паоса,— она исключала именно дйствіе (переносила его передъ начало или за сцену). Слово ‘драма’ дорическаго происхожденія: и по дорическому словоупотребленію оно означаетъ ‘событіе’, ‘исторію’, оба слова въ іератическомъ смысл. Древнйшая драма представляла мстную легенду, ‘священную исторію’, на которой покоилась основа культа (— стало быть, не дланіе, а совершеніе, вовсе не значитъ по-дорически ‘длать’).} съ горельефомъ жестовъ, сцена, сшибающая съ ногъ — ее онъ продумываетъ до глубины, только изъ нея уже извлекаетъ онъ характеры. Остальное вытекаетъ отсюда сообразно технической экономіи, неимющей основаній быть утонченной. Вдь передъ Вагнеромъ не публика Корнеля, которую ему надо щадить: просто девятнадцатый вкъ. Вагнеръ вроятно судилъ объ ‘одномъ, что нужно’ приблизительно такъ же, какъ судитъ нынче всякій другой актеръ: рядъ сильныхъ сценъ, одна другой сильне,— и вперемежку много умной глупости. Онъ прежде всего стремится гарантировать самому себ дйствіе своего произведенія, онъ начинаетъ третьимъ актомъ, онъ доказываетъ себ свое произведеніе его послднимъ воздйствіемъ. Имя руководителемъ такое пониманіе театра, не находишься въ опасности нечаянно создать драму. Драма требуетъ суровой логики: но какое было дло Вагнеру вообще до логики! Повторяю: вдь не публика Корнеля была передъ нимъ, которую ему надо бы щадить: просто нмцы! Извстно, къ какой технической проблем прилагаетъ драматургъ вс свои силы, часто потя кровавымъ потомъ: дать завязк, а также и развязк необходимость, такъ, чтобы он были возможны въ единственномъ вид, чтобы об он производили впечатлніе свободы (принципъ наименьшаго расходованія силы). Ну, при этомъ Вагнеръ меньше всего потетъ кровавымъ потомъ: извстно, что для завязки и развязки онъ расходуетъ наименьшее количество силы. Возьмите какую-нибудь ‘завязку’ Вагнера подъ микроскопъ — она разсмшитъ васъ, даю слово. Нтъ ничего забавне завязки Тристана, разв что завязка Мейстерзингеровъ. Вагнеръ не драматургъ, не надо позволять себя ничмъ дурачить. Онъ любилъ слово ‘драма’: вотъ и все — онъ всегда любилъ красивыя слова. Несмотря на это, слово ‘драма’ въ его сочиненіяхъ просто недоразумніе (— а также благоразуміе: Вагнеръ всегда относился свысока къ слову ‘опера’ — ), врод того, какъ слово ‘духъ’ въ Новомъ Завт является просто недоразумніемъ.— Онъ былъ уже не достаточно психологомъ для драмы, онъ инстинктивно уклонялся отъ психологической мотивировки — чмъ? тмъ, что всегда ставилъ на ея мсто идіосинкразію… Очень современно, не правда ли? очень по-парижски! очень dcadent!. Кстати сказать, завязки, которыя Вагнеръ фактически уметъ развязывать съ помощью драматическихъ изобртеній, совсмъ другого рода. Приведу примръ. Положимъ, что Вагнеру нуженъ женскій голосъ. Цлый актъ безъ женскаго голоса — это не годится! Но ‘героини’ въ эту минуту вс несвободны. Что же длаетъ Вагнеръ? Онъ освобождаетъ старйшую женщину міра, Эрду: ‘вставайте, старая бабушка! Вы должны пть!’ Эрда поетъ. Цль Вагнера достигнута. Онъ тотчасъ же снова спроваживаетъ старую даму. ‘Зачмъ собственно вы пришли? Уходите! Продолжайте, пожалуйста, спать!’ — In summa: сцена полная миологическаго трепета, при которой вагнеріанецъ что-то чуетъ…
— ‘Но содержаніе вагнеровскихъ текстовъ! ихъ миическое содержаніе, ихъ вчное содержаніе!’ — Вопросъ: какъ проврить это содержаніе, это вчное содержаніе?— Химикъ отвчаетъ: надо перевести Вагнера на языкъ реальнаго, современнаго, — будемъ еще боле жестоки! на языкъ мщанскаго! Что выйдетъ при этомъ изъ Вагнера?— Между нами, я пробовалъ это. Нтъ ничего боле занимательнаго, ничего нельзя больше рекомендовать для прогулокъ, какъ разсказывать себ Вагнера въ уменьшенныхъ пропорціяхъ: напримръ, представить себ Парсифаля кандидатомъ богословія съ гимназическимъ образованіемъ (— послднее, какъ необходимое для чистой глупости). Какія неожиданности переживаешь при этомъ! Поврите ли вы мн, что вагнеровскія героини вс безъ исключенія, если только ихъ сперва очистить отъ героической шелухи, какъ дв капли воды, похожи на мадамъ Бовари!— какъ и обратно, будетъ понятно, что Флоберу ничто не мшало перевести свою героиню въ скандинавскую или карагенскую обстановку и затмъ, миологизировавъ ее, предложить Вагнеру въ качеств либретто. Да, говоря вообще, Вагнеръ, повидимому, не интересовался никакими иными проблемами, кром тхъ, которыми интересуются нынче маленькіе парижскіе декаденты. Постоянно въ пяти шагахъ отъ госпиталя! Все совершенно современныя проблемы, все проблемы большихъ городовъ! не сомнвайтесь въ этомъ!.. Замтили ли вы (это относится къ данной ассоціаціи идей), что вагнеровскія героини не рожаютъ дтей?— Он не могутъ этого… Отчаяніе, съ которымъ Вагнеръ схватился за проблему дать возможность Зигфриду вообще быть рожденнымъ, выдаетъ, какъ современно чувствовалъ онъ въ этомъ пункт.— Зигфридъ ‘эмансипировалъ женщину’ — однако безъ надежды на потомство.— Наконецъ фактъ, остающійся для насъ непостижимымъ: Парсифаль отецъ Лоэнгрина! Какъ онъ это сдлалъ?— Не нужно ли тутъ вспомнить о томъ, что ‘цломудріе творитъ чудеса’?..
Wagnerus dixit princeps in castitate auctoritas.
Кстати еще нсколько словъ о сочиненіяхъ Вагнера: они между прочимъ являются школой благоразумія. Система процедуръ, примняемая Вагнеромъ, можетъ быть примнена къ сотн другихъ случаевъ, — имющій уши слышать да слышитъ. Быть можетъ, я получу право на общественную признательность, если точно формулирую три самыхъ цнныхъ процедуры.
Все, чего Вагнеръ не можетъ, негодно.
Вагнеръ могъ бы еще многое: но онъ не хочетъ этого, изъ ригоризма въ принцип.
Все, что Вагнеръ можетъ, никто не сдлаетъ посл него, никто не сдлалъ до него, никто не долженъ длать посл него… Вагнеръ божественъ…
Эти три положенія составляютъ квинтъ-эссенцію литературы Вагнера: остальное — ‘литература’.
— Не всякая музыка до сихъ поръ нуждалась въ литератур: мы хорошо сдлаемъ, если поищемъ здсь достаточнаго основанія. Разв музыка Вагнера слишкомъ трудно понимается? Или онъ боялся обратнаго, что ее слишкомъ легко поймутъ,— что ее поймутъ безъ достаточнаго труда?— фактически онъ всю свою жизнь повторялъ одно положеніе: что его музыка означаетъ не только музыку! А больше! А безконечно больше!.. ‘Не только музыку’ — такъ не скажетъ никакой музыкантъ. Повторяю, Вагнеръ не могъ творить изъ цлаго, у него не было никакого выбора, онъ долженъ былъ создавать поштучно, ‘мотивы’, жесты, формулы, дубликаты и сотни одинаковаго, онъ оставался риторомъ въ качеств музыканта,— онъ долженъ былъ поэтому принципіально выдвигать на первый планъ ‘это означаетъ’. ‘Музыка всегда лишь средство’: это было его теоріей, это было прежде всего вообще единственно возможной для него практикой. Но такъ не думаетъ никакой музыкантъ.— Вагнеру была нужна литература, чтобы убдить всхъ считать его музыку серьезной, считать ее глубокой, ‘потому что она означаетъ безконечное’, онъ былъ всю жизнь комментаторомъ ‘идеи’.— Что означаетъ Эльза? Но тутъ не можетъ быть сомннія: Эльза это ‘безсознательный духъ народа?’ (— ‘это познаніе необходимо сдлало меня совершеннымъ революціонеромъ’ —).
Припомнимъ, что Вагнеръ былъ молодымъ въ то время, когда Гегель и Шеллингъ увлекали умы, что онъ угадалъ, что ему стало очевидно, что только и считаетъ нмецъ серьезнымъ — ‘идею’, хочу сказать, нчто темное, невдомое, смутное, что. ясность является среди нмцевъ возраженіемъ, логика — опроверженіемъ. Шопенгауэръ сурово уличилъ эпоху Гегеля и Шеллинга въ безчестности,— сурово, но также и несправедливо: онъ самъ, старый пессимистическій фальшивый монетчикъ, поступалъ нисколько не ‘честне’ своихъ знаменитыхъ современниковъ. Оставимъ въ сторон мораль. Гегель это вкусъ… И не только нмецкій, а европейскій вкусъ!— Вкусъ, который понялъ Вагнеръ!— до котораго онъ чувствовалъ себя доросшимъ! который онъ увковчилъ!— Онъ только сдлалъ примненіе къ музык — онъ изобрлъ себ стиль, означающій ‘безконечное’,— онъ сталъ наслдникомъ Гегеля… Музыка, какъ ‘идея’…
И какъ поняли Вагнера!— Та же самая порода людей, которая бредила Гегелемъ, бредитъ нынче Вагнеромъ, въ его школ даже пишутъ по-гегелевски!— Прежде всхъ понялъ его нмецкій юноша. Два слова ‘безконечный’ и ‘значеніе’ уже были достаточны: ему сдлалось при этомъ невыразимо хорошо. Не музыкой покорилъ себ Вагнеръ юношей, а ‘идеей’:— богатство загадокъ въ его искусств, его игра въ прятки подъ ста символами, его полихромія идеала — вотъ что влечетъ къ Вагнеру этихъ юношей, это геній Вагнера въ создаваніи облаковъ, его гоньба, блужданіе и рысканье по воздуху, его ‘всюду’ и ‘нигд’, точь-въ-точь то самое, чмъ прельщалъ и увлекалъ ихъ въ свое время Гегель!— Среди вагнеровской множественности, полноты и произвола они являются какъ бы оправданными сами передъ собой — ‘спасенными’ — Они слушаютъ съ дрожью, какъ великіе символы звучатъ въ его искусств изъ туманной дали тихимъ громомъ, они не сердятся, если порою въ немъ бываетъ сро, скверно и холодно. Вдь вс они безъ исключенія, подобно самому Вагнеру, сроднились съ дурной погодой, нмецкой погодой! Встанъ ихъ богъ: но Вотанъ богъ дурной погоды… Они правы, эти нмецкіе юноши, разъ они уже таковы: какъ могло бы недоставать имъ въ Вагнер того, чего недостаетъ намъ, инымъ людямъ, намъ, халкіонцамъ — la gaya scienya, легкихъ ногъ, остроумія, огня, граціи, великой логики, танца звздъ, надменной геніальности, зарницъ юга, гладкаго моря — совершенства…
— Я сказалъ, гд мсто Вагнера — не въ исторіи музыки. Что же онъ означаетъ, несмотря на это, въ ея исторіи? Начавшееся главенство актера въ музык: капитальное событіе, наводящее на размышленія, а также, быть можетъ, возбуждающее страхъ. Формулируя: ‘Вагнеръ и Листъ’.— Еще никогда честность музыкантовъ, ихъ ‘подлинность’ не подвергалась равному по опасности испытанію. Вдь очевидно: большой успхъ, успхъ у массъ уже не на сторон подлинныхъ, — надо быть актеромъ, чтобы имть его!— Викторъ Гюго и Рихардъ Вагнеръ — они означаютъ одно и то же: что въ упадочныхъ культурахъ, что всюду, гд ршеніе переходитъ въ руки массъ, подлинность становится лишней, убыточной, вызывающей пренебреженіе. Лишь актеръ возбуждаетъ еще великое одушевленіе.— Этимъ начинается для актера золотой вкъ, — для него и всего, что сродни его пород. Вагнеръ шествуетъ съ барабанами и флейтами во глав всхъ художниковъ декламаціи, изображенія, виртуозности, онъ убдилъ прежде всего капельмейстеровъ, машинистовъ и театральныхъ пвцовъ. Не забудемъ и музыкантовъ оркестра:— онъ ‘спасъ’ ихъ отъ скуки… Движеніе, созданное Вагнеромъ, переходитъ даже въ область познанія: цлыя соотвтствующія науки медленно всплываютъ изъ вковой схоластики. Чтобы привести примръ, я подчеркиваю особенно заслуги Римана въ ритмик, перваго, кто примнилъ также и къ музык главное понятіе знаковъ препинанія (къ сожалнію, выразивъ его безобразнымъ словомъ: онъ называетъ это ‘фразировкой’).— Все это, говорю съ благодарностью, лучшіе изъ почитателей Вагнера, самые достойные уваженія — они просто имютъ право почитать Вагнера. Общій инстинктъ связываетъ ихъ другъ съ другомъ, они видятъ въ немъ ихъ высшій типъ, они чувствуютъ себя силой, даже большой силой съ тхъ поръ, какъ онъ воспламенилъ ихъ собственнымъ жаромъ. Если гд-нибудь вліяніе Вагнера было дйствительно благодтельнымъ, то именно тутъ. Еще никогда въ этой сфер столько не думали, столько не хотли, столько не работали. Вагнеръ вложилъ во всхъ этихъ художниковъ новую совсть: чего они требуютъ отъ себя, хотятъ отъ себя теперь, того они никогда не требовали до Вагнера — они были слишкомъ скромны для этого. Въ театр царитъ другой духъ съ тхъ поръ, какъ тамъ царитъ духъ Вагнера: требуютъ самаго труднаго, порицаютъ сурово, хвалятъ рдко, — хорошее, выдающееся считается правиломъ. Вкусъ уже больше не нуженъ, даже голосъ. Вагнера поютъ только разбитымъ голосомъ: это дйствуетъ ‘драматично’. Даже дарованіе исключено. Espressivo во что бы то ни стало, какъ этого требуетъ вагнеровскій идеалъ, идеалъ декаданса, плохо уживается съ дарованіемъ. Для него нужна просто добродтель — хочу сказать, дрессировка, автоматизъ, ‘самоотреченіе’. Ни вкуса, ни голоса, ни дарованія: сцен Вагнера нужно только одно — германцы… Опредленіе германцевъ: послушаніе и длинныя ноги… Полно глубокаго значенія то, что появленіе и возвышеніе Вагнера совпадаетъ по времени съ возникновеніемъ ‘имперіи’: оба факта означаютъ одно и то же — послушаніе и длинныя ноги.— Никогда лучше не повиновались, никогда лучше не повелвали. Вагнеровскіе капельмейстеры въ особенности достойны того вка, который потомство назоветъ нкогда съ боязливымъ почтеніемъ классическимъ вкомъ войны. Вагнеръ умлъ командовать, это-то и сдлало его великимъ учителемъ. Онъ командовалъ, какъ непреклонная воля къ себ, какъ дисциплинированіе себя всю жизнь: Вагнеръ, который, быть можетъ, являетъ собою величайшій примръ самонасилія въ исторіи искусствъ (—онъ превзошелъ даже близко родственнаго ему въ остальномъ Альфіери. Примчаніе туринца).
Это познаніе, что наши актеры боле достойны уваженія, чмъ какіе-либо прежніе, не соединяется съ пониманіемъ того, что они мене опасны… Но кто еще сомнвается въ томъ, чего я хочу, — каковы три требованія, которыя на этотъ разъ влагаетъ въ мои уста моя злоба, моя забота, моя любовь къ искусству?
Чтобы театръ не становился господиномъ надъ искусствами.
Чтобы актеръ не становился соблазнителемъ подлинныхъ.
Чтобы музыка не становилась искусствомъ лгать.
— Серьезность послднихъ словъ позволяетъ мн привести здсь еще нкоторыя положенія изъ одной ненапечатанной статьи, которыя по крайней мр не оставляютъ сомннія въ моемъ серьезномъ отношеніи къ этому длу. Названная статья озаглавлена: Чего Вагнеръ намъ стоитъ.
Приверженность къ Вагнеру обходится дорого. Смутное чувство этого существуетъ еще и нын. Даже и успхъ Вагнера, его побда не вырвала съ корнемъ этого чувства. Но нкогда оно было сильнымъ, было страшнымъ, было какъ бы мрачной ненавистью, — почти въ теченіе трехъ четвертей жизни Вагнера. То сопротивленіе, которое онъ встртилъ у насъ, нмцевъ, достойно всяческой похвалы и почета. Отъ него защищались, какъ отъ болзни,— не доводами — ими не поборешь болзни — а препонами, недовріемъ, угрюмостью, отвращеніемъ, мрачной серьезностью, точно въ лиц его всюду бродила великая опасность. Господа эстеты скомпрометировали себя, когда они, изъ трехъ школъ нмецкой философіи, объявили абсурдную войну принципамъ Вагнера разными ‘если’ и ‘ибо’ — какое было ему дло до принциповъ, даже собственныхъ!— У самихъ нмцевъ оказалось достаточно разума въ инстинкт, чтобы не позволять себ тутъ никакихъ ‘если’ и ‘ибо’. Инстинктъ ослабленъ, если онъ раціонализируется: ибо тмъ, что онъ раціонализируется, онъ ослабляется. Если есть признаки того, что, несмотря на общій характеръ европейскаго декаданса, въ нмецкомъ существ все еще живетъ нкоторая степень здоровья, инстинктивное чутье вреднаго и грозящаго опасностью, то я мене всего хотлъ бы, чтобы въ ихъ числ игнорировали это тупое сопротивленіе Вагнеру. Оно длаетъ намъ честь, оно позволяетъ даже надяться: такъ много здоровья Франція не могла бы уже выказать. Нмцы, замедлители par excellence въ исторіи, теперь самый отсталый культурный народъ Европы: это иметъ свою выгоду, — именно въ силу этого они относительно и самый молодой народъ.
Приверженность къ Вагнеру обходится дорого. Нмцы совсмъ недавно утратили нчто врод страха передъ нимъ, — желаніе освободиться отъ него являлось у нихъ при всякомъ случа {Примчаніе.— Былъ ли Вагнеръ вообще нмцемъ? Есть нкоторыя основанія для такого вопроса. Трудно найти въ немъ какую-нибудь нмецкую черту. Какъ великій учащійся, какимъ онъ былъ, онъ научился подражать многому нмецкому — вотъ и все. Его натура даже противорчитъ тому, что до сихъ поръ считалось нмецкимъ: не говоря уже о нмецкой музык!— Его отецъ былъ актеръ по фамиліи Geyer (коршунъ). Geyer это уже почти Adler (орелъ)… То, что до сихъ поръ циркулируетъ въ обществ въ вид ‘жизни Вагнера’, есть faple convenue. если не нчто худшее. Признаюсь въ своемъ недовріи ко всему, что засвидтельствовано только самимъ Вагнеромъ. У него нехватало гордости для какой-либо правды о себ, никто не былъ мене гордъ, онъ совершенно такъ же, какъ и Викторъ Гюго, остался вренъ себ и въ біографіи, — онъ остался актеромъ.}.— Помнятъ ли еще то курьезное обстоятельство, при которомъ совсмъ подъ конецъ, совсмъ неожиданно снова проявилось старое чувство къ Вагнеру? При погребеніи Вагнера первое нмецкое Вагнеровское общество въ Мюнхен возложило на гробъ его внокъ, надпись котораго тотчасъ же стала знаменитой. ‘Спасеніе спасителю!’ — гласила она. Каждый удивлялся высокому вдохновенію, продиктовавшему эту надпись, каждый удивлялся вкусу, на который приверженцы Вагнера имютъ привилегію, однако многіе (это было довольно странно!) сдлали въ ней одну и ту же маленькую поправку: ‘Спасеніе отъ спасителя!’ — Вздохнули свободне.—
Приверженность къ Вагнеру обходится дорого. Измримъ ее по ея дйствію на культуру. Кого собственно выдвинуло на первый планъ вызванное имъ движеніе? Что все боле и боле развивало оно?— Прежде всего претензіи профановъ, идіотовъ въ искусств. Они организуютъ теперь ферейны, они хотятъ насаждать свой ‘вкусъ’, они хотли бы даже разыгрывать судей in rebus musicis et musicantibus. Во-вторыхъ: все большее равнодушіе ко всякой строгой, аристократичной, совстливой выучк въ служеніи искусству, на ея мсто поставлена вра въ геній, по-русски: наглый дилеттантизмъ (— формула для этого имется въ Мейстерзингерахъ). Въ третьихъ и это самое худшее: театрократію — сумасбродную вру въ преимущество театра, въ право театра на господство надъ искусствами, надъ искусствомъ… Но надо сто разъ говорить прямо въ лицо вагнеріанцамъ, что такое театръ: всегда лишь подъ искусства, всегда лишь нчто второе, нчто огрубленное, нчто надлежащимъ образомъ выгнутое, вылганное для массъ! Тутъ и Вагнеръ не измнилъ ничего: Байрейтъ — большая опера, — а вовсе не хорошая опера… Театръ есть форма демолатріи въ цляхъ вкуса, театръ есть возстаніе массъ, плебисцитъ противъ хорошаго вкуса… Это именно и доказываетъ случай Вагнера: онъ покорилъ толпу, онъ испортилъ вкусъ, онъ испортилъ даже нашъ вкусъ къ опер!—
Приверженность къ Вагнеру обходится дорого. Что она длаетъ съ умомъ? освобождаетъ ли Вагнеръ умъ?— Ему свойственна всякая двойственность, всякая двусмысленность, вообще все, что убждаетъ невждъ, не доводя ихъ до сознанія, для чего ихъ убдили? Это длаетъ Вагнера соблазнителемъ высокаго стиля. Нтъ ничего усталаго, отжившаго, жизнеопаснаго и поносящаго міръ въ духовной области, что не было бы взято его искусствомъ тайно подъ защиту, — это самый черный обскурантизмъ, скрываемый имъ подъ свтлыми покровами идеала. Онъ льститъ каждому нигилистическому (— буддистскому) инстинкту и переряжаетъ его въ музыку, онъ льститъ каждой христіанственности, каждой религіозной форм декаданса. Откройте свои уши: все, что выросло на почв оскудвшей жизни, вся фабрикація фальшивыхъ монетъ трансценденціи и потусторонняго, иметъ въ искусств Вагнера своего высшаго защитника — не формулами: Вагнеръ слишкомъ уменъ для формулъ — а убжденіемъ чувственности, которая въ свою очередь снова длаетъ умъ дряблымъ и усталымъ. Музыка, какъ Цирцея… Его послднее произведеніе является въ этомъ его величайшимъ шедевромъ. Парсифаль вчно сохранитъ свое значеніе въ искусств обольщенія, какъ геніальный пріемъ обольщенія… Я удивляюсь этому творенію, я хотлъ бы быть его авторомъ, за отсутствіемъ этого факта я понимаю его… Вагнеръ никогда не былъ боле вдохновеннымъ, чмъ въ конц. Утонченность въ соединеніи красоты и болзни заходитъ здсь такъ далеко, что какъ бы бросаетъ тнь на прежнее искусство Вагнера: — оно кажется слишкомъ свтлымъ, слишкомъ здоровымъ. Понимаете ли вы это? Здоровье, свтлость, дйствующія какъ тнь? почти какъ возраженіе?.. Настолько мы уже чистые глупцы… Никогда еще не было боле великаго мастера въ удушливыхъ іератическихъ благовоніяхъ,— никогда еще не жилъ равный знатокъ всего маленькаго безконечнаго, всего дрожащаго и чрезмрнаго, всхъ фемининизмовъ изъ идіотикона счастья!— Отвдайте только, друзья мои, волшебнаго зелья этого искусства! Вы нигд не найдете боле пріятнаго способа энервировать вашъ духъ, забывать о вашемъ мужеств подъ розовымъ кустомъ… Ахъ, этотъ старый чародй! Этотъ Клингзоръ {Примчаніе. Клингзоръ — имя верховнаго судьи, встрчающееся въ Sngerkrieg auf der Wartburg (Состязаніе пвцовъ въ Вартбург — сказаніе, относящееся къ XIII или XIV вку). Перев.} изъ Клингзоровъ! Какъ воюетъ онъ этимъ съ нами! съ нами, свободными умами! Какъ угодливо говоритъ онъ каждой трусости современной души чарующими звуками двичьяго голоса!— Никогда не существовало такой смертельной ненависти къ познанію!— Надо быть циникомъ, чтобы не быть здсь обольщеннымъ, нужно имть способность кусать, чтобы не боготворить здсь. Хорошо, старый обольститель! Циникъ предостерегаетъ тебя — cave сапет…
Приверженность къ Вагнеру обходится дорого. Я наблюдаю юношей, долго подвергавшихся его инфекціи. Ближайшимъ, сравнительно невиннымъ дйствіемъ является порча вкуса. Вагнеръ дйствуетъ, какъ продолжающееся употребленіе алкоголя. Онъ притупляетъ, онъ засоряетъ желудокъ. Специфическое дйствіе: вырожденіе ритмическаго чувства. Вагнеріанецъ называетъ въ конц концовъ ритмическимъ то, къ чему я примняю греческую поговорку ‘мутитьболото’. Уже гораздо опасне порча понятій. Юноша становится ложнымъ плодомъ — ‘идеалистомъ’. Онъ перегналъ науку, въ этомъ онъ стоитъ на высот маэстро. Взамнъ этого онъ разыгрываетъ философа, онъ пишетъ байрейтскія газеты, онъ разршаетъ вс проблемы во имя отца, сына и святого маэстро. Худшимъ, конечно, остается порча нервовъ. Пройдитесь ночью по большому городу, вы услышите всюду, какъ съ торжественной яростью насилуютъ инструменты,— къ этому примшивается порою дикій вой. Что тамъ происходитъ? Юноши молятся Вагнеру… Байрейтъ смахиваетъ на водолечебницу.— Типичная телеграмма изъ Байрейта: bereits bereut (уже покаялись).— Вагнеръ вреденъ для юношей, онъ является роковымъ для женщины. Что такое, съ точки зрнія врача, вагнеріанка?— Мн кажется, что врачъ долженъ бы поставить молодымъ женщинамъ со всею серьезностью слдующую альтернативу совсти: одно или другое.— Но он уже выбрали. Нельзя служить двумъ господамъ, если одинъ изъ нихъ Вагнеръ. Вагнеръ спасъ женщину, женщина построила ему за это Байрейтъ. Вся — жертва, вся — покорность: нтъ ничего, чего бы ему не отдали. Женщина бднетъ на благо маэстро, она становится трогательной, она стоитъ передъ нимъ нагая. Вагнеріанка — самая прелестная двусмысленность изъ существующихъ нын: она воплощаетъ дло Вагнера,— она является знаменіемъ побды его дла…. Ахъ, этотъ старый разбойникъ! Онъ крадетъ у насъ юношей, онъ крадетъ даже нашихъ женъ и тащитъ ихъ въ свою пещеру… Ахъ, этотъ старый Минотавръ! Чего онъ уже намъ стоилъ! Ежегодно приводятъ ему въ его лабиринтъ вереницы прелестнйшихъ двъ и юношей, чтобы онъ проглотилъ ихъ, — ежегодно взываетъ вся Европа: ‘собирайтесь на Критъ! собирайтесь на Критъ!..’
— Мое письмо, повидимому, не защищено отъ одного недоразумнія. На извстныхъ лицахъ показывается выраженіе благодарности, я слышу даже скромное ликованіе. Предпочелъ бы тутъ, какъ и во многомъ, быть понятымъ.— Но съ тхъ поръ, какъ въ виноградникахъ нмецкаго духа завелось новое животное, имперскій червь, знаменитая rhinoxera, не понимаютъ боле ни одного моего слова. Даже Крестовая газета свидтельствуетъ мн объ этомъ, не говоря уже о Центральной литературной газет.— Я далъ нмцамъ глубочайшія книги, какими только они вообще обладаютъ — достаточное основаніе, чтобы нмцы не поняли изъ нихъ ни слова… Если я въ этомъ сочиненіи воюю съ Вагнеромъ — и мимоходомъ съ однимъ нмецкимъ ‘вкусомъ’ — если у меня есть суровыя слова для байрейтскаго кретинизма, то я мене всего хотлъ бы доставлять этимъ торжество какимъ-либо другимъ музыкантамъ. Другіе музыканты въ сравненіи съ Вагнеромъ въ счетъ не идутъ. Дло вообще обстоитъ скверно. Гибель является всеобщей. Болзнь коренится глубоко. Если Вагнеръ остается именемъ для гибели музыки, какъ Бернини для гибели скульптуры, то все же онъ не является ея причиной. Онъ только ускорилъ ея tempo — конечно, такъ, что стоишь съ ужасомъ передъ этимъ почти внезапнымъ низверженіемъ, паденіемъ въ бездну. У него была наивность декаданса: это было его превосходствомъ. Онъ врилъ въ него, онъ не останавливался ни передъ какой логикой декаданса. Другіе медлятъ — это отличаетъ ихъ. Больше ничего!.. Общее у Вагнера съ ‘другими’ — я перечислю его: упадокъ организующей силы, злоупотребленіе традиціонными средствами безъ оправдывающей способности, способности къ цли: фабрикація фальшивыхъ монетъ въ подражаніи великимъ формамъ, для которыхъ нын никто не является достаточно сильнымъ, гордымъ, самоувреннымъ, здоровымъ, чрезмрная жизненность въ самомъ маленькомъ, аффектъ во что бы то ни стало, утонченность, какъ выраженіе оскудвшей жизни: все боле нервовъ вмсто мяса.— Я знаю лишь одного музыканта, который въ состояніи еще нын вырзать увертюру изъ цльнаго дерева: и никто его не знаетъ… Что нынче знаменито, то, по сравненію съ Вагнеромъ, создаетъ не ‘лучшую’ музыку, а лишь боле нершительную, боле безразличную: — боле безразличную, потому что половина уничтожается тмъ, что существуетъ цлое. А Вагнеръ былъ цлымъ, а Вагнеръ былъ цлой испорченностью, а Вагнеръ былъ мужествомъ, волей, убжденіемъ въ испорченности — что такое еще Іоаннъ Брамсъ!.. Его удача была нмецкимъ недоразумніемъ: его приняли за антагониста Вагнера,— нуждались въ антагонист!— Такіе не создаютъ необходимой музыки, такіе создаютъ прежде всего слишкомъ много музыки!— Если человкъ не богатъ, то онъ долженъ быть достаточно гордымъ для бдности!.. Симпатія, безспорно внушаемая тамъ и сямъ Брамсомъ, совершенно независимо отъ этого партійнаго интереса, партійнаго недоразумнія, была долго для меня загадкой: пока наконецъ почти случайно я не дознался, что онъ дйствуетъ на опредленный типъ людей. У него меланхолія неспособности, онъ творитъ не отъ избытка, онъ жаждетъ избытка. Если вычесть то, въ чемъ онъ подражаетъ, что онъ заимствуетъ отъ великихъ старыхъ или экзотически-современныхъ формъ стиля — онъ мастеръ въ копированіи — то останется, какъ его собственное, тоска… Это угадываютъ тоскующіе и неудовлетворенные всхъ видовъ. Онъ является слишкомъ мало личностью, слишкомъ мало центромъ… Это понимаютъ ‘безличные’, периферическіе,— они любятъ его за это. Въ особенности онъ является музыкантомъ извстнаго вида неудовлетворенныхъ женщинъ. Пятьдесятъ шаговъ дальше: и находишь вагнеріанку — совершенно такъ же, какъ на пятьдесятъ шаговъ дале Брамса находишь Вагнера — вагнеріанку, лучше отчеканенный, боле интересный, прежде всего боле пріятный типъ. Брамсъ трогателенъ, пока онъ тайно мечтаетъ или скорбитъ о себ — въ этомъ онъ ‘современенъ’ — онъ становится холоденъ, онъ уже не привлекаетъ нашего вниманія, какъ только длается наслдникомъ классиковъ… Брамса любятъ называть наслдникомъ Бетховена: я не знаю боле осторожнаго эвфемизма.— Все, что заявляетъ нын въ музык притязаніе на ‘высокій стиль’, въ силу этого фальшиво либо по отношенію къ намъ, либо по отношенію къ себ. Эта альтернатива наводитъ на размышленія: именно она заключаетъ въ себ казуистику относительно цнности двухъ случаевъ. ‘Фальшиво по отношенію къ намъ’: противъ этого протестуетъ инстинктъ большинства — оно не хочетъ быть обманутымъ, я лично, конечно, все-таки предпочелъ бы этотъ типъ другому (‘фальшиво по отношенію къ себ’). Это мой вкусъ.— Говоря понятне, говоря для ‘нищихъ духомъ’: Брамсъ — или Вагнеръ… Брамсъ не актеръ. Можно подвести добрую часть другихъ музыкантовъ подъ понятіе Брамсъ. Не скажу ни слова объ умныхъ обезьянахъ Вагнера, напримръ, о Гольдмарк: съ ‘Царицей Савской’ человку мсто въ звринц — можно позволять себя показывать.— Нынче могутъ создавать хорошо, создавать мастерски только маленькое. Только тутъ возможна честность.— Но ничто не можетъ излечить музыку въ главномъ, отъ главнаго, отъ фатальности быть выраженіемъ физіологическаго противорчія,— быть современной. Самое лучшее обученіе, самая совстливая выучка, принципіальная интимность, даже изоляція въ обществ старыхъ мастеровъ — все это остается палліативнымъ, говоря точне, иллюзорнымъ, потому что уже не имешь въ себ предусловій для этого: все равно, будетъ ли это сильная раса какого-нибудь Генделя или бьющая черезъ край животность какого-нибудь Россини.— Не каждый иметъ право на каждаго учителя: это относится къ цлымъ вкамъ.— Сама по себ не исключается возможность, что гд-нибудь въ Европ еще есть остатки боле сильныхъ поколній, типично боле несовременныхъ людей: оттуда можно бы еще надяться на запоздалую красоту и совершенство также и для музыки. Въ лучшемъ случа то, что мы еще можемъ увидть, будутъ исключенія. Отъ правила же, что испорченность главенствуетъ, что испорченность фатальна, не спасетъ музыку никакой богъ.—
— Удалимся въ конц концовъ, чтобы передохнуть, на минуту изъ того тснаго міра, въ которомъ заставляетъ пребывать духъ всякій вопросъ о цнности личностей. У философа есть потребность вымыть руки, посл того какъ онъ такъ долго занимался ‘случаемъ Вагнера’.— Даю мое понятіе современнаго.— Каждое время иметъ въ своей мр силы также и мру того, какія добродтели ему дозволены, какія запрещены. Либо оно иметъ добродтели восходящей жизни: тогда оно противится въ силу самаго глубокаго основанія добродтелямъ нисходящей жизни. Либо оно само есть нисходящая жизнь, — тогда оно нуждается и въ добродтеляхъ упадка, тогда оно ненавидитъ все, что оправдывается только полнотою, только чрезмрнымъ богатствомъ силъ. Эстетика неразрывно связана съ этими біологическими предусловіями: есть эстетика декаданса, есть и классическая эстетика,— ‘красота сама по себ’ это химера, какъ и весь идеализмъ.— Въ боле тсной сфер такъ называемыхъ моральныхъ цнностей нельзя найти большаго контраста, нежели мораль господъ и мораль христіанскихъ понятій о цнностяхъ: послдняя выросла на гнилой насквозь почв (— евангелія приводятъ намъ точь-въ-точь т самые физіологическіе типы, которые описываютъ романы Достоевскаго), мораль господъ (‘римская’, ‘языческая’, ‘классическая’, ‘ренессансъ’), наоборотъ, является символическимъ языкомъ удачности, восходящей жизни, воли къ власти, какъ принципа жизни. Мораль господъ утверждаетъ такъ же инстинктивно, какъ христіанская отрицаетъ (‘Богъ’, ‘тотъ міръ’, ‘самоотреченіе’ — все отрицанія). Первая отдаетъ вещамъ отъ своей полноты — она прославляетъ, она украшаетъ, она осмысливаетъ міръ — послдняя длаетъ цнность вещей бдне, блдне обезображиваетъ ихъ, она отрицаетъ міръ. ‘Міръ’ это христіанское бранное слово.— Эти формы контраста въ оптик цнностей об необходимы: это способы смотрть, которымъ не поможешь никакими основаніями и опроверженіями. Не опровергнешь христіанства, не опровергнешь болзни глазъ. Что съ пессимизмомъ боролись, какъ съ нкоей философіей, это было вершиной ученаго идіотизма. Понятія ‘истинный’ и ‘ложный’, какъ мн кажется, не имютъ въ оптик никакого смысла.— Противъ чего только и слдуетъ защищаться, такъ это противъ фальши, противъ инстинктивнаго двуязычія, не желающаго чувствовать эти контрасты, какъ контрасты: какова, напримръ, была воля Вагнера, который былъ не малымъ мастеромъ въ такой фальши. Поглядывать исподтишка на мораль господъ, на аристократическую мораль ( — исландская сага является почти важнйшимъ ея документомъ —) и при этомъ проповдывать противоположное ученіе, ученіе о ‘евангеліи низменныхъ’, о потребности въ спасеніи!.. Я удивляюсь, кстати сказать, скромности христіанъ, ходящихъ въ Байрейтъ. Я самъ не вынесъ бы извстныхъ словъ изъ устъ какого-нибудь Вагнера. Есть понятія, которымъ не мсто въ Байрейт… Какъ? христіанство, состряпанное для вагнеріанокъ, быть можетъ вагнеріанками — ибо Вагнеръ былъ въ дни старости вполн feminini generis —? Повторяю, ныншніе христіане кажутся мн слишкомъ скромными… Если Вагнеръ былъ христіаниномъ, ну, тогда Листъ, быть можетъ, былъ отцомъ церкви!— Потребности въ спасеніи, сущности всхъ христіанскихъ потребностей, нечего длать съ такими шутами: она — самая честная форма выраженія декаданса, самое убжденное, самое мучительное подтвержденіе его въ возвышенныхъ символахъ и пріемахъ. Христіанинъ хочетъ освободиться отъ себя. Le moi est toujours hassable. Аристократическая мораль, мораль господъ, наоборотъ, коренится въ торжествующемъ Да себ, — она есть самоподтвержденіе, самопрославленіе жизни, она также нуждается въ возвышенныхъ символахъ и пріемахъ, но лишь ‘потому что ея сердце слишкомъ полно’. Все прекрасное, все великое. искусство относится сюда: сущность обоихъ — благодарность. Съ другой стороны отъ нея нельзя отдлить инстинктивнаго отвращенія къ декадентамъ, насмшки, даже ужаса, вызываемаго его символикой: это является почти ея доказательствомъ. Знатный римлянинъ смотрлъ на христіанство, какъ на foeda superstitio: напомню о томъ, какъ относился къ кресту послдній нмецъ съ аристократическимъ вкусомъ, Гете. Тщетно искать боле драгоцнныхъ, боле необходимыхъ контрастовъ {Примчаніе. О противоположности ‘аристократической морали’ и ‘христіанской морали’ говорила впервые моя ‘Генеалогія морали’: быть можетъ, нтъ боле ршительнаго поворота въ исторіи религіознаго и моральнаго познанія. Эта книга, мой пробный камень для того, что родственно мн, иметъ счастіе быть доступной лишь самымъ высокимъ и строгимъ умамъ: у остальныхъ нехватаетъ для этого ушей. Надо обладать страстью въ такихъ вещахъ, гд ею никто нын не обладаетъ…}…
— Но такая фальшь, какъ фальшь байрейтцевъ, не является нынче исключеніемъ. Вс мы знаемъ неэстетическое понятіе христіанскаго юнкерства. Эта невинность среди контрастовъ, эта ‘добрая совсть’ во лжи скоре современна par excellence, этимъ почти опредляется современность. Современный человкъ представляетъ собою въ біологическомъ отношеніи противорчіе цнностей, онъ сидитъ между двумя стульями, онъ говоритъ сразу да и нтъ. Что-жъ удивительнаго, если именно въ наше время сама фальшь становится плотью и даже геніемъ? что Вагнеръ ‘жилъ среди насъ’? Не безъ основанія назвалъ я Вагнера Каліостро современности… Но вс мы невдомо для себя, противъ воли носимъ въ себ цнности, слова, формулы, морали противоположнаго происхожденія,— мы, если насъ разсматривать съ физіологической точки зрнія, фальшивы… Діагностика современной души — съ чего начала бы она? Съ ршительнаго вонженія ланцета въ эту инстинктивную противорчивость, съ высвобожденія ея противоположныхъ цнностей, съ вивисекціи, произведенной надъ ея поучительнйшимъ случаемъ.— Случай Вагнера для философа счастливый случай, это сочиненіе, пусть слышатъ это, внушено благодарностью…
Вс ниже слдующія главы выбраны изъ моихъ прежнихъ сочиненій не безъ осторожности — нкоторыя изъ нихъ относятся даже къ 1877 году — он, быть можетъ, кое-гд пояснены, прежде всего сокращены. Будучи прочтены одна за другою, он не оставятъ сомннія ни относительно Рихарда Вагнера, ни относительно меня: мы антиподы. При этомъ поймутъ еще и другое: напримръ, что это essai для психолога, а не для нмцевъ… У меня есть читатели везд, въ Вн, въ Петербург, въ Копенгаген и Стокгольм, въ Париж, въ Нью-Іорк — у меня нтъ ихъ въ низменной стран (Flachland) Европы, въ Германіи… И я могъ бы также сказать на ухо кое-что господамъ итальянцамъ, которыхъ я люблю такъ же сильно, какъ я. .. Quoique tandem Crispi... Triple alliance: съ ‘имперіей’ интеллигентный народъ всегда длаетъ лишь msalliance…
Туринъ, Рождество 1888 г.
Полагаю, что художники часто не знаютъ, что они лучше всего могутъ: они слишкомъ тщеславны для этого. Ихъ стремленія направлены кое къ чему боле гордому, чмъ, повидимому, являются эти маленькія растенія, которыя умютъ расти въ дйствительномъ совершенств на своей почв ново, причудливо и прекрасно. Послднее хорошее ихъ собственнаго сада и виноградника оцнивается ими какъ попало, и ихъ любовь и ихъ пониманіе не равнаго ранга. Вотъ музыкантъ, который больше, чмъ какой-нибудь другой, обладаетъ мастерскимъ умніемъ извлекать звуки изъ области страдающихъ, угнетенныхъ, измученныхъ душъ и одарять рчью даже нмое страданіе. Никто не сравнится съ нимъ въ краскахъ поздней осени, въ неописуемо трогательномъ счастіи послдняго, самаго послдняго, самаго краткаго наслажденія, ему вдомы звуки для тхъ таинственно жуткихъ полночей души, когда, повидимому, порывается связь между причиной и дйствіемъ, и каждое мгновеніе можетъ возникнуть нчто ‘изъ ничего’. Онъ удачне всхъ черпаетъ съ самаго дна человческаго счастья и какъ бы изъ выпитаго кубка его, гд самыя горькія и противныя капли напослдокъ и на зло слились съ самыми сладкими. Онъ знаетъ, какъ устало влачится душа, которая уже не можетъ боле прыгать и летать, не можетъ даже ходить, у него мрачный взоръ затаенной скорби, пониманія безъ утшенія, разлуки безъ признанія, да, какъ Орфей всякаго тайнаго страданія, онъ выше кого-либо, и впервые имъ вообще внесено въ искусство нчто такое, что до тхъ, поръ казалось невыразимымъ и даже недостойнымъ искусства — циническія возмущенія, напримръ, на которыя способенъ только самый страждущій, равнымъ образомъ кое-что совсмъ маленькое и микроскопическое души, какъ бы чешуйки ея земноводной природы — , да, онъ мастеръ въ совсмъ маленькомъ. Но онъ не хочетъ быть имъ! Его натура любитъ, напротивъ, большія стны и смлую стнную живопись!.. Онъ не видитъ того, что его духъ обладаетъ инымъ вкусомъ и склонностью — противоположная оптика — и любитъ больше всего сидть въ углахъ развалившихся домовъ: тамъ, скрытый, скрытый отъ самого себя, пишетъ онъ свои подлинные шедевры, которые вс очень коротки, часто лишь въ одинъ тактъ, — тамъ лишь становится онъ вполн хорошимъ, великимъ и совершеннымъ, быть можетъ, только тамъ.— Вагнеръ человкъ, который глубоко страдалъ — его преимущество передъ остальными музыкантами.— Я удивляюсь Вагнеру во всемъ, въ чемъ онъ кладетъ на музыку себя.—
Этимъ я не говорю, что считаю эту музыку здоровой, — мене всего тамъ, гд она говоритъ о Вагнер. Мои возраженія противъ музыки Вагнера — возраженія физіологическія: зачмъ еще переряжать ихъ въ эстетическія формулы? Вдь эстетика не что иное, какъ прикладная физіологія.— Мой ‘фактъ’, мой ‘petit fait vrai’ заключается въ томъ, что я уже не дышу боле легко, когда на меня дйствуетъ эта музыка, что сейчасъ же на нее злится и возмущается моя нога: у нея есть потребность къ такту, танцу, маршу — подъ Вагнеровскій Kaisermarsch не можетъ даже маршировать молодой германскій императоръ — она требуетъ отъ музыки прежде всего восторговъ, заключающихся въ хорошемъ ход, шаганіи, танц. Однако не протестуетъ ли также и мой желудокъ? мое сердце? мое кровообращеніе? не сокрушаются ли мои внутренности? Не становлюсь ли я при этомъ неожиданно охрипшимъ?.. Чтобы слушать Вагнера, мн нужны pastilles Grandel... Итакъ я спрашиваю себя: чего собственно хочетъ все мое тло отъ музыки вообще? Ибо нтъ никакой души… Полагаю, что своего облегченія: какъ бы того, чтобы вс животныя функціи были ускорены легкими, смлыми, рзвыми, самоувренными ритмами, какъ бы того, чтобы мдная, свинцовая жизнь утратила свою тяжесть, благодаря золотымъ, нжнымъ, маслоподобнымъ мелодіямъ. Моя тоска хочетъ отдохнуть въ тайникахъ и пропастяхъ совершенства: для этого нужна мн музыка. Но Вагнеръ длаетъ больнымъ.— Что мн театръ? Что мн судороги его ‘нравственныхъ’ экстазовъ, въ которыхъ толпа — а кто не ‘толпа’!— находитъ свое удовлетвореніе! Что мн весь мимическій фокусъ-покусъ актера!— Вы видите, что я по существу созданъ антитеатраломъ, въ глубин моей души гнздится глубокое презрніе къ театру, этому искусству массъ par excellence, презрніе, присущее нын всякому артисту. Успхъ на театр — этимъ теряютъ мое уваженіе безвозвратно, неуспхъ — тогда я настораживаю уши и начинаю уважать… Но Вагнеръ, наоборотъ, на ряду съ Вагнеромъ, создавшимъ самую одинокую музыку, какая только есть, былъ по существу своему кром того жрецомъ театра и актеромъ, быть можетъ, самымъ вдохновеннымъ мимоманомъ изъ всхъ когда-либо существовавшихъ, также и какъ музыкантъ… И кстати сказать, если теоріей Вагнера было, что ‘драма есть цль, а музыка всегда лишь средство’ — то практикой его было, напротивъ, съ начала до конца, что ‘поза есть цль, драма же, а также музыка есть всегда лишь средство’. Музыка, какъ средство для уясненія, усиленія, одухотворенія драматическихъ жестовъ и актерскаго плненія чувствъ, и вагнеровская драма лишь поводъ для многихъ интересныхъ позъ!— Онъ обладалъ, на ряду со всми другими инстинктами, командующими инстинктами великаго актера во всемъ безъ исключенія: и, какъ сказано, также въ качеств музыканта.— Однажды я не безъ труда уяснилъ это одному вагнеріанцу pur sang,— ясность и вагнеріанецъ! я не скажу боле ни слова. Были основанія еще прибавить къ этому, ‘будьте же немножко честне по отношенію къ самому себ! вдь мы не въ Байрейт. Въ Байрейт честны только въ массахъ, въ одиночку же лгутъ, облыгаютъ себя. Оставляютъ себя самого дома, когда отправляются въ Байрейтъ, отказываются отъ права на собственный языкъ и выборъ, на свой вкусъ, даже на свою храбрость въ томъ вид, въ какомъ проявляютъ ее въ собственныхъ четырехъ стнахъ по отношенію къ Богу и міру. Въ театръ никто не приноситъ утонченнйшихъ чувствъ своего искусства, мене же всего художникъ, работающій для театра, — недостаетъ одиночества, все совершенное не выноситъ свидтелей… Въ театр становишься толпой, стадомъ. Женщиной, фарисеемъ, голосующимъ скотомъ, покровителемъ, идіотомъ — вагнеріанцемъ: тамъ даже и личная совсть подчиняется нивеллирующимъ чарамъ великаго множества, тамъ царствуетъ сосдъ, тамъ становишься сосдомъ…’
Цль, преслдуемую новйшей музыкой въ томъ, что теперь носитъ очень громкое, но неясное названіе ‘безконечной мелодіи’, можно уяснить себ тмъ, что пойти въ море, постепенно терять увренный шагъ по его дну и наконецъ отдаться на милость и немилость стихіи: приходится плавать. Въ прежней музык надо было въ изящномъ или торжественномъ, или пламенномъ движеніи взадъ и впередъ, быстре и медленне, нчто другое, именно танцовать. Нужная для этого мра, соблюденіе опредленныхъ равныхъ промежутковъ времени и напряженій силы требовало отъ души слушателя постоянной обдуманности,— на контраст этой боле прохладной струи воздуха, вющей отъ обдуманности, и разгоряченнаго дыханія упоенія зиждились чары всякой хорошей музыки.— Рихарду Вагнеру захотлось другого рода движенія,— онъ ниспровергъ физіологическія предусловія доселшней музыки. Плавать, парить — уже не ходить, не танцевать… Быть можетъ, этимъ сказано самое ршающее. ‘Безконечная мелодія’ хочетъ именно нарушить всякую равномрность времени и силъ, она даже издвается надъ ней порою, — ея богатство изобртательности заключается какъ разъ въ томъ, что звучитъ для боле стараго уха, какъ ритмическая парадоксальность и сквернословіе. Изъ подражанія, изъ господства такого вкуса можетъ возникнуть для музыки самая большая опасность, какую только можно себ представить,— полное вырожденіе ритмическаго чувства, хаосъ на мсто ритма… Опасность достигаетъ своего апогея, если такая музыка все тсне примыкаетъ къ совершенно натуралистическому, не подчиняющемуся никакому закону пластики актерству и мимик, которыя хотятъ дйствія и ничего больше… Espressivo во что бы то ни стало и музыка на служб, въ рабств у позы — это конецъ…
Какъ? разв это въ самомъ дл первая добродтель декламаціи, какъ, повидимому, полагаютъ нын декламаторы музыки,— достигать при всякихъ обстоятельствахъ такого горельефа, который уже не можетъ быть превзойденъ? Не является ли это, напримръ, въ приложеніи къ Моцарту, подлиннымъ грхомъ противъ духа Моцарта, веселаго, мечтательнаго, нжнаго, влюбленнаго духа Моцарта, который къ счастью не былъ нмцемъ, и серьезность котораго — милостивая, золотая серьезность, а не серьезность прямодушнаго нмца… Не говоря уже о серьезности ‘каменнаго гостя’… Но вы полагаете, что всякая музыка должна быть музыкой ‘каменнаго гостя’, — что всякая музыка должна вырываться изъ камня и потрясать слушателя до самыхъ его кишокъ?.. Только такъ пусть дйствуетъ музыка!— На кого же тутъ дйствуютъ? На нчто такое, на что знатный художникъ никогда не долженъ дйствовать,— на массу! на незрлыхъ! на пресыщенныхъ! на болзненныхъ! на идіотовъ! на вагнеріанцевъ!..
Изъ всхъ искусствъ, могущихъ вырастать на почв опредленной культуры, музыка появляется, какъ послднее изъ всхъ растеній, быть можетъ, потому что она самое глубокосидящее изъ нихъ и, слдовательно, выходитъ позже всхъ,— осенью, въ періодъ отцвта всякій разъ ей соотвтствующей культуры. Впервые въ искусств нидерландскихъ мастеровъ нашла свой отзвукъ душа христіанскаго средневковья,— ея тоническая архитектура является позже рожденной, но истой и единокровной сестрой готической архитектуры. Впервые въ музык Генделя зазвучало лучшее души Лютера и родственныхъ ему людей, іудейско-героическая черта, которая дала реформаціи черту величія — ветхій завтъ, сдлавшійся музыкой, а не новый. Впервые Моцартъ заплатилъ вку Людовика XIV и искусства Расина и Клода Лоррэна звонкой монетой, впервые въ музык Бетховена и Россини отзвучалъ восемнадцатый вкъ, вкъ мечтаній, разбитыхъ идеаловъ и мимолетнаго счастья. Каждая истинная, каждая оригинальная музыка есть лебединая пснь.— Быть можетъ, что и наша послдняя музыка, какъ она ни господствуетъ и какъ она ни властолюбива, просуществуетъ лишь очень короткое время: ибо она выросла изъ культуры, почва которой быстро опускается,— изъ сейчасъ же потонувшей культуры. Извстный католицизмъ чувства и удовольствіе, доставляемое какой-нибудь такъ называемой ‘національной’ отечественной стариной со всми ея безобразіями, являются ея предусловіями. Вагнеровское пользованіе старыми сагами и пснями, въ которыхъ ученый предразсудокъ училъ насъ видть нчто германское par excellence — нынче мы смемся надъ этимъ — новое одухотвореніе этихъ скандинавскихъ чудовищъ жаждой восторженной чувственности и умерщвленія чувственности — все, что беретъ и даетъ Вагнеръ по части матеріаловъ, образовъ, страстей и нервовъ, выражаетъ отчетливо также духъ его музыки, предполагая, что сама она, какъ и всякая музыка, не уметъ говорить о себ недвусмысленно: ибо музыка женщина… Не слдуетъ поддаваться заблужденію относительно этого положенія дла въ силу того, что мы живемъ въ реакціи, среди реакціи. Вкъ національныхъ войнъ, ультрамонтанскаго мученичества, весь этотъ характеръ антракта, свойственный теперешнему состоянію Европы, можетъ въ самомъ дл доставить внезапную славу такому искусству, какъ вагнеровское, не гарантируя ему этимъ будущаго. У самихъ нмцевъ нтъ будущаго…
Быть можетъ, припомнятъ, по крайней мр среди моихъ друзей, что вначал я смотрлъ на этотъ современный міръ съ нкоторыми заблужденіями и преувеличенными оцнками, во всякомъ случа, какъ надющійся. Я понималъ — кто знаетъ, на основаніи какого личнаго опыта?— философскій пессимизмъ девятнадцатаго вка, какъ симптомъ высшей силы мысли, побдоноснаго избытка жизни, который выразился въ философіи Юма, Канта и Гегеля,— я принималъ трагическое познаніе за прекраснйшую роскошь нашей культуры, за самый драгоцнный, самый аристократическій, самый опасный видъ ея расточительности, но все-таки, въ силу ея чрезмрнаго богатства, за ея дозволенную роскошь. Равнымъ образомъ я истолковалъ себ музыку Вагнера, какъ выраженіе діонисовской мощи души, я воображалъ, что слышу въ ней землетрясеніе, которымъ наконецъ разражается издревле запруженная первобытная сила жизни, равнодушная къ тому, что отъ этого можетъ поколебаться все, что называетъ себя нын культурой. Вы видите, чего я не опозналъ, вы видите равнымъ образомъ, чмъ одарилъ я Вагнера и Шопенгауэра — собою… Каждое искусство, каждая философія можетъ быть разсматриваема, какъ цлебное и вспомогательное средство возрастающей или нисходящей жизни: они предполагаютъ всегда страданіе и страдающихъ. Но есть два вида страдающихъ, во-первыхъ, страдающіе отъ избытка жизни, которые хотятъ діонисовскаго искусства, а также трагическаго пониманія жизни и воззрнія на жизнь,— и, во-вторыхъ, страдающіе отъ оскуднія жизни, которые требуютъ отъ искусства и философіи покоя, тишины, гладкаго моря или же опьяненія, судорогъ, оглушенія. Месть самой жизни — самый сладострастный видъ опьяненія для такихъ оскудвшихъ!.. Двойной потребности послднихъ отвчаетъ такъ же Вагнеръ, какъ и Шопенгауэръ — они отрицаютъ жизнь, они поносятъ ее, это длаетъ ихъ моими антиподами.— Самый богатый избыткомъ жизни, діонисовскій богъ и человкъ, можетъ позволить себ не только созерцаніе страшнаго и проблематическаго, но даже и страшное дяніе и всякую роскошь разрушенія, разложенія, отрицанія,— у него злое, безсмысленное и безобразное является какъ бы дозволеннымъ, какъ оно является дозволеннымъ въ природ — вслдствіе избытка воспроизводящихъ, возстановляющихъ силъ — въ природ, которая можетъ создать изъ всякой пустыни роскошную плодоносную страну. Наоборотъ, самому страждущему, самому бдному жизнью, понадобилась бы больше всего кротость, миролюбіе и доброта — то, что нынче называется гуманностью — какъ въ мысляхъ, такъ и въ поступкахъ, понадобился бы, если можно, богъ, который былъ бы исключительно богомъ для больныхъ, спасителемъ, равнымъ образомъ понадобилась бы логика, абстрактная понятность бытія даже для идіотовъ — типичные ‘вольнодумцы’, какъ и ‘идеалисты’ и ‘прекрасныя души’, вс декаденты — словомъ, понадобилась бы извстная теплая, отвращающая страхъ тснота и заключенность въ оптимистическихъ горизонтахъ, допускающая оглупніе… Такъ научился я мало-помалу понимать Эпикура, противоположность діонисовскаго грека, равнымъ образомъ христіанина, который въ самомъ дл есть лишь извстный видъ эпикурейца и своимъ ‘вра длаетъ блаженнымъ’ слдуетъ принципу гедонизма такъ далеко, какъ возможно — за предлы всякой интеллектуальной честности… Если я имю нкоторое преимущество передъ всми психологами, то оно заключается въ томъ, что мой взоръ боле изощренъ въ той труднйшей и опаснйшей сфер обратнаго заключенія, въ которой длается большинство ошибокъ — обратнаго заключенія отъ творенія къ творцу, отъ дянія къ его виновнику, отъ идеала къ тому, кому онъ нуженъ, отъ каждаго образа мыслей и оцнокъ къ командующей подъ ихъ прикрытіемъ потребности.— По отношенію къ артистамъ всхъ видовъ я руководствуюсь теперь слдующимъ главнымъ различеніемъ: является ли тутъ творческой ненависть къ жизни или избытокъ жизни? Въ Гете, напримръ, творческимъ сдлался избытокъ, въ Флобер ненависть: Флоберъ, новое изданіе Паскаля, но, какъ артистъ, съ инстинктивнымъ сужденіемъ въ основ: ‘Flaubert est toujours hassable, l’homme n’est rien, l’oeuvre est tout’… Онъ мучилъ себя, когда сочинялъ, совершенно такъ же, какъ Паскаль мучилъ себя, когда мыслилъ — оба чувствовали ‘неэгоистично’… ‘Безкорыстіе’ — принципъ декаданса, воля къ концу, какъ въ морали, такъ и въ искусств.—
Еще и нын Франція является средоточіемъ самой возвышенной и рафинированной духовной культуры Европы и высокой школой вкуса: но нужно умть находить эту ‘Францію вкуса’. Сверо-германская газета, напримръ, или тотъ, кому она служитъ глашатаемъ, видитъ во французахъ ‘варваровъ’,— я же съ своей стороны ищу черный континентъ, гд надо бы освободить ‘рабовъ’, по сосдству съ сверо-германцами… Кто принадлежитъ къ этой Франціи, тотъ скрывается хорошо: быть можетъ, есть небольшое число людей, въ которыхъ она воплотилась и живетъ, къ тому же, быть можетъ, людей, стоящихъ не на самыхъ сильныхъ ногахъ, частью фаталистовъ, омраченныхъ, больныхъ, частью изнженныхъ и пропитанныхъ искусственностью, такихъ людей, которыхъ быть искусственными заставляетъ честолюбіе,— но они владютъ всмъ высокимъ и нжнымъ, что еще осталось нын въ мір. Въ этой Франціи духа, являющейся также и Франціей пессимизма, Шопенгауэръ теперь боле у себя дома, чмъ былъ когда-либо въ Германіи, его главное твореніе переведено уже дважды, второй разъ такъ отмнно, что я теперь предпочитало читать Шопенгауэра по-французски (— онъ былъ случаемъ среди нмцевъ, какъ и я являюсь такимъ случаемъ — у нмцевъ нтъ пальцевъ для насъ, у нихъ вообше нтъ пальцевъ, у нихъ есть только лапы). Не говоря уже о Генрих Гейне — l’adorable Heine, говорятъ въ Париж — уже давно вошедшемъ въ плоть и кровь боле глубокихъ и задушевныхъ лириковъ Франціи. Какое употребленіе сумлъ бы сдлать изъ dlicatesses такой натуры нмецкій рогатый скотъ!— Наконецъ, что касается Рихарда Вагнера, то вдь ясно, хотя, быть можетъ, и не для тупицъ, что Парижъ — настоящая почва для Вагнера: чмъ боле французская музыка будетъ подлаживаться къ потребностямъ ‘me moderne’, тмъ боле будетъ она вагнеризироваться,— уже и теперь она длаетъ это въ достаточной степени.— На этотъ счетъ не слдуетъ поддаваться обману, въ который можетъ ввести насъ самъ Вагнеръ, — это было дйствительно низостью со стороны Вагнера, издваться надъ Парижемъ 1871 г. въ его агоніи… Въ Германіи, несмотря на это, Вагнеръ является только недоразумніемъ: кто былъ бы боле неспособенъ понять что-нибудь въ Вагнер, чмъ, напримръ, молодой нмецкій императоръ?— Тмъ не мене для всякаго знатока европейскаго культурнаго движенія остается достоврнымъ тотъ фактъ, что французскій романтизмъ и Рихардъ Вагнеръ тснйшимъ образомъ связаны другъ съ другомъ. Вс они подвластны литератур до ихъ глазъ и ушей включительно — эти первые художники Европы съ всемірно-литературнымъ образованіемъ — большей частью даже сами пишущіе, сочиняющіе, посредники и смсители чувствъ и искусствъ, вс они фанатики выраженія, люди, длающіе великія открытія въ области возвышеннаго, а также безобразнаго и отвратительнаго, длающіе еще боле великія открытія въ эффект, въ выставленіи напоказъ, въ искусств выставокъ, вс они таланты далеко за предлами ихъ генія — насквозь виртуозы, съ жуткими доступами ко всему, что обольщаетъ, привлекаетъ, принуждаетъ, сшибаетъ съ ногъ, прирожденные враги логики и прямой линіи, жадные къ чуждому, экзотическому, чудовищному, ко всмъ опіатамъ чувствъ и ума. Въ общемъ отважно смлая, роскошно-насильническая, высоко летающая и высоко вздымающая порода художниковъ, которая должна была сперва преподать своему вку — это вкъ массъ — понятіе ‘художникъ’. Но больная…
Вагнеръ какъ апостолъ цломудрія.
— Что тутъ нмецкаго?
Въ нмецкомъ дух разв эти завыванья?
Въ нмецкомъ дух эти самоистязанья?
Иль это рукъ гор вздыманье
И чувствъ кадильное благоуханье?
То замирать въ молитвенномъ экстаз,
То падать ницъ въ нмецкомъ дух разв?
А эти звоны, эти переливы
И къ небесамъ фальшивые порывы?
— Что тутъ нмецкаго?
Нтъ! вы у вратъ еще, я уврять готовъ…
Вдь въ этихъ звукахъ Римъ,— католицизмъ безъ словъ!
Между чувственностью и цломудріемъ нтъ необходимаго контраста, каждый хорошій бракъ, каждая подлинная сердечная любовная связь выше этого контраста. Но въ томъ случа, когда дйствительно существуетъ этотъ контрастъ, къ счастью ему далеко еще нтъ надобности быть трагическимъ. Это относится по крайней мр ко всмъ боле удачнымъ, боле веселымъ смертнымъ, которые далеки отъ того, чтобы причислять безъ дальнйшихъ разсужденій свое неустойчивое равновсіе между ангеломъ и petitebte. къ доводамъ противъ бытія,— самые тонкіе, самые свтлые люди, подобно Гафизу, подобно Гете, видли въ этомъ даже лишнюю приманку… Такія противорчія прямо соблазняютъ къ бытію… Съ другой стороны уже слишкомъ понятно, что, если когда-нибудь злополучныя животныя Цирцеи будутъ доведены до поклоненія цломудрію, то они увидятъ и будутъ поклоняться въ немъ своему контрасту — о, съ какимъ трагическимъ хрюканьемъ и усердіемъ! это можно себ представить — тому мучительному и совершенно излишнему контрасту, который Вагнеръ въ конц своей жизни безспорно захотлъ положить на музыку и вывести на сцену. Для чего однако? какъ, разумется, можно спросить.
При этомъ, конечно, нельзя обойти и другого вопроса: какое собственно было ему дло до этой мужской (ахъ такой не мужской) ‘деревенской простоты’, до этого бдняка и сына природы Парсифаля, который въ конц концовъ превращается имъ такими рискованными средствами въ католика,— какъ? разв этотъ Парсифаль былъ вообще задуманъ въ серьезномъ дух? Ибо то, что надъ нимъ смялись, мн мене всего хотлось бы отрицать, Готфриду Келлеру тоже… Можно бы именно желать, чтобы вагнеровскій Парсифаль былъ задуманъ въ веселомъ дух, такъ сказать, какъ заключительная пьеса и сатирическая драма, которой трагикъ Вагнеръ какъ разъ подобающимъ ему и достойнымъ его образомъ захотлъ проститься съ нами, а также съ собою, прежде же всего съ трагедіей, именно эксцессомъ высшей и веселйшей пародіи на саму трагедію, на всю ужасающую исконнюю земную серьезность и земную скорбь, на побжденную наконецъ глупйшую форму противоестественности аскетическаго идеала. Вдь Парсифаль опереточный сюжетъ par excellence… Не есть ли Парсифаль Вагнера его тайный смхъ превосходства надъ самимъ собою, торжество его послдней высшей свободы художника, потусторонности художника — Вагнеръ, умющій смяться надъ собою? . Можно бы, какъ сказано, этого желать: ибо чмъ былъ бы Парсифаль, задуманный въ серьезномъ дух? Дйствительно ли въ немъ нужно видть (какъ выразились относительно меня) ‘выродка обезумвшей ненависти къ познанію, уму и чувственности’? проклятіе чувствамъ и уму разомъ, въ одномъ порыв ненависти? отступничество и поворотъ къ христіанско-болзненнымъ и обскурантическимъ идеаламъ? И въ конц концовъ даже отрицаніе самого себя, зачеркиваніе самого себя со стороны художника, который до тхъ поръ всей мощью своей воли добивался обратнаго, высшаго одухотворенія и чувственности своего искусства? И не только своего искусства, также своей жизни? Пусть вспомнятъ, съ какимъ одушевленіемъ шелъ въ свое время Вагнеръ по стопамъ философа Фейербаха. Слово Фейербаха о ‘здоровой чувственности’ — вотъ что звучало для Вагнера, какъ и для многихъ нмцевъ — они называли себя молодыми нмцами — въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ, какъ слово спасенія. Разв онъ переучился на этотъ счетъ въ конц концовъ? Такъ какъ по меньшей мр кажется, что у него было подъ конецъ желаніе переучить на этотъ счетъ другихъ?.. Стала ли ненависть къ жизни господствовать у него, какъ у Флобера?.. Ибо Парсифаль произведеніе коварства, мстительности, тайнаго отравленія по отношенію къ предусловіямъ жизни, скверное произведеніе.— Проповдь цломудрія остается подстрекательствомъ къ противоестественности: я презираю всякаго, кто не видитъ въ Парсифал покушенія на нравственность.
Какъ я освободился отъ Вагнера.
Уже лтомъ 1876 года, во время первыхъ праздничныхъ представленій, я въ душ распрощался съ Вагнеромъ. Я не выношу ничего двусмысленнаго, съ тхъ поръ какъ Вагнеръ находился въ Германіи, онъ опускался шагъ за шагомъ до всего, что я презираю, — даже до антисемитизма… Въ самомъ дл тогда было самое время распрощаться: вскор я уже получилъ доказательство этого. Рихардъ Вагнеръ, повидимому, самый побдоносный, въ дйствительности же одряхлвшій отчаявшійся декадентъ, палъ вдругъ, безпомощный и разбитый, передъ христіанскимъ крестомъ… Неужели ни у кого изъ нмцевъ не нашлось тогда для этого ужасающаго зрлища глазъ, не нашлось сочувствія въ совсти? Былъ я единственнымъ, который отъ него — страдалъ?— Во всякомъ случа, неожиданное событіе, подобно молніи, освтило мн то мсто, которое я покинулъ, — и вызвало во мн ту дрожь, которую ощущаетъ всякій, безсознательно подвергавшійся и избжавшій чудовищной опасности. Когда я пошелъ дальше одинъ, я дрожалъ, вскор затмъ я былъ боленъ, боле чмъ боленъ, именно я изнемогъ,— изнемогъ отъ неудержимаго разочарованія во всемъ, что остается для вдохновенія намъ, современнымъ людямъ, въ растраченной всюду сил, работ, надежд, юности, любви, изнемогъ отъ отвращенія ко всему идеалистическому лганью и изнженности совсти, которая снова одержала здсь побду надъ однимъ изъ храбрйшихъ, изнемогъ, наконецъ, и не въ малой степени отъ скорби неумолимаго подозрнія — что я осужденъ теперь на боле глубокое недовріе, на боле глубокое презираніе, на боле глубокое одиночество, чмъ когда-либо прежде. Ибо у меня не было никого, кром Рихарда Вагнера… Я былъ всегда осужденъ на нмцевъ…
Одинокій съ этихъ поръ и крайне недоврчивый къ себ, я ополчился тогда, не безъ озлобленія, противъ себя и за все, что какъ разъ причиняло мн боль и было мн тягостно: такъ нашелъ я снова путь къ тому отважному пессимизму, который является противоположностью всей идеалистической лжи, а также, какъ мн кажется, путь къ себ,— къ моей задач… То скрытое и властное нчто, для котораго мы долго не находимъ названья, пока оно наконецъ не выкажетъ себя въ качеств нашей задачи, — этотъ сидящій въ насъ тиранъ страшно мститъ за каждую длаемую нами попытку уклониться или убжать отъ него, за каждую преждевременную невзыскательность, за каждое приравниваніе себя къ такимъ людямъ, въ сред которыхъ намъ не мсто, за каждую даже самую почтенную дятельность, если она отклоняетъ насъ отъ нашего главнаго дла, — даже за каждую добродтель, которой хотлось бы защитить насъ отъ суровости нашей собственной отвтственности. Болзнь является отвтомъ всякій] разъ, когда мы позволяемъ себ сомнваться въ нашемъ прав на нашу задачу, когда мы начинаемъ облегчать себя въ чемъ-нибудь. Странно и страшно вмст! За наши облегченія мы должны нести самую суровую кару! И если бы мы вслдъ за тмъ захотли вернуть себ здоровье, то у насъ нтъ выбора: мы должны обременить себя тяжеле, чмъ были обременены когда-либо прежде…
Психологъ начинаетъ говорить.
Чмъ боле психологъ, прирожденный, неизбжный психологъ и отгадчикъ душъ, начинаетъ заниматься боле выдающимися случаями и людьми, тмъ боле грозитъ ему опасность задохнуться отъ состраданія. Ему нужна твердость и веселость больше, чмъ кому-нибудь другому. Паденіе, гибель высшихъ людей есть именно правило: ужасно имть такое правило постоянно передъ глазами. Многообразное мученіе психолога, который открылъ эту гибель, который разъ открылъ и затмъ почти всегда снова открываетъ, на пространств всей исторіи, эту общую внутреннюю ‘неисцлимость’ высшаго человка, это вчное ‘слишкомъ поздно!’ во всхъ смыслахъ,— можетъ, пожалуй, въ одинъ прекрасный день сдлаться причиной того, что онъ самъ погибнетъ… Почти у каждаго психолога замчается предательское пристрастіе къ общенію съ заурядными и уравновшенными людьми: этимъ выдаетъ себя то, что онъ постоянно нуждается въ цленіи, что ему нужно нчто врод забвенія и бгства, прочь отъ того, чмъ отягощаютъ его совсть его проникновенія, разрзы, его ремесло. Боязнь собственной памяти слишкомъ свойственна ему. Онъ легко становится безгласнымъ передъ сужденіемъ другихъ, онъ слушаетъ съ безучастнымъ лицомъ, какъ поклоняются, удивляются, любятъ, прославляютъ тамъ, гд онъ видлъ — или онъ даже скрываетъ свое безгласіе, подчеркивая свое согласіе съ какимъ-нибудь мнніемъ перваго плана. Быть можетъ, парадоксальность его положенія доходитъ до такой ужасающей степени, что какъ разъ тамъ, гд онъ научился великому состраданію на ряду съ великимъ презрніемъ, ‘люди образованные’ съ своей стороны учатся великому почитанію… И кто знаетъ, не оказывалось ли во всхъ значительныхъ случаяхъ лишь именно это, — что поклонялись богу, а богъ былъ лишь бднымъ жертвеннымъ животнымъ… У спхъ былъ всегда величайшимъ лжецомъ, — а вдь и твореніе, дло есть успхъ… Великій государственный мужъ, завоеватель, человкъ, длающій открытія, переряженъ, замаскированъ своими твореніями до неузнаваемости, произведеніе, твореніе художника, философа изобртаетъ впервые того, кто его создалъ, долженъ былъ создать… ‘Великіе люди’ въ томъ вид, какъ ихъ чтутъ, являются посл этого ничтожными, плохими вымыслами, — въ мір историческихъ цнностей господствуетъ фабрикація фальшивыхъ монетъ…
— Эти великіе поэты, напримръ, эти Байроны, Мюссе, Поэ, Леопарди, Клейсты, Гоголи — я не отваживаюсь назвать боле великихъ именъ, но подразумваю ихъ — если взять ихъ такими, каковы они на самомъ дл, какими они должны быть: люди минуты, чувственные, абсурдные, пятиличные, легкомысленные и внезапные въ недовріи и довріи, съ душами, въ которыхъ обыкновенно надо скрывать какой-нибудь изъянъ, часто мстящіе своими произведеніями за внутреннюю загаженность, часто ищущіе своими взлетами забвенія отъ слишкомъ врнаго воспоминанія, идеалисты изъ окрестностей болота — какимъ мученіемъ являются эти великіе художники и вообще такъ называемые высшіе люди для того, кто наконецъ разгадалъ ихъ… Вс мы заступники посредственнаго… Понятно, почему именно въ женщин, которая ясновидяща въ мір страданій и, къ сожалнію, обладаетъ страстью помогать и спасать, далеко превосходящей ея силы, вызываютъ они такъ легко т вспышки безграничнаго состраданія, которыя масса, прежде всего масса почитателей въ изобиліи снабжаетъ нескромными и самодовольными толкованіями… Это состраданіе регулярно обманывается въ своихъ силахъ: женщин хочется врить, что любовь все можетъ, — это свойственное ей суевріе. Но увы, сердцевдъ угадываетъ, какъ бдна, безпомощна, притязательна, склонна къ ошибкамъ даже самая сильная, самая глубокая любовь — какъ она скоре губитъ, чмъ спасаетъ…
Духовное отвращеніе и высокомріе каждаго человка, который глубоко страдалъ, — какъ глубоко можетъ страдать человкъ, это почти опредляетъ его рангъ,— его ужасающая увренность, которой онъ насквозь пропитанъ и окрашенъ, увренность, что благодаря своему страданію онъ знаетъ больше, чмъ могутъ знать самые умные и мудрые, что ему вдомо много далекихъ страшныхъ міровъ, въ которыхъ онъ нкогда жилъ, о которыхъ ‘вы ничего не знаете’…. это духовное безмолвное высокомріе, эта гордость избранника познанія, ‘посвященнаго’, почти принесеннаго въ жертву нуждается во всхъ видахъ переодванія, чтобы оградить себя отъ прикосновенія назойливыхъ и сострадательныхъ рукъ и вообще отъ всего, что не равно ему по страданію. Глубокое страданіе длаетъ знатнымъ, оно обособляетъ.— Одной изъ самыхъ утонченныхъ формъ переодванія является эпикурейство и извстная, выставляемая съ этихъ поръ напоказъ храбрость вкуса, которая легко относится къ страданію и защищается отъ всего печальнаго и глубокаго. Есть ‘веселые люди’, пользующіеся веселостью, потому что она является причиной того, что въ нихъ ошибаются,— они хотятъ, чтобы въ нихъ ошибались. Есть ‘научные умы’, пользующіеся наукой, потому что она придаетъ веселый видъ, и потому что научность позволяетъ прійти къ заключенію, что человкъ поверхностенъ — они хотятъ соблазнить на такое ложное заключеніе… Есть свободные дерзкіе умы, которые хотятъ скрыть и отрицать, что въ сущности у нихъ въ груди разбитое, неисцлимое сердце — случай Гамлета: и тогда даже само дурачество можетъ служить маской злосчастному слишкомъ увренному знанію.—
Я часто спрашивалъ себя, не боле ли я обязанъ самымъ тяжелымъ годамъ моей жизни, чмъ какимъ-либо другимъ. Какъ учитъ меня моя внутренняя природа, все необходимое, если смотрть на него съ высоты и въ смысл великой экономіи, есть также и полезное само по себ,— нужно не только нести его, нужно его любить… Amor fati: это моя глубочайшая внутренняя природа.— И что касается моей долгой хворост, разв я не обязанъ ей несказанно больше, чмъ моему здоровью? Я обязанъ ей высшимъ здоровьемъ, такимъ, которое становится сильне отъ всего, что его не убиваетъ!— Я обязанъ ей также моей философіей… Только великое страданіе является послднимъ освободителемъ духа, какъ наставникъ въ великомъ подозрніи, которое изъ каждаго U длаетъ X, истое, настоящее X, т. e. предпослднюю букву передъ послдней… Только великое страданіе, то долгое, медленное страданіе, въ которомъ насъ какъ бы сжигаютъ на сырыхъ дровахъ, которое не торопится — принуждаетъ насъ, философовъ, спуститься въ нашу послднюю глубину и отбросить всякое довріе, все добросердечное, заволакивающее, кроткое, среднее, въ чемъ мы, быть можетъ, видли до этого нашу человчность. Я сомнваюсь, чтобы такое страданіе ‘улучшало’: но я знаю, что оно насъ углубляетъ… Все равно, научаемся ли мы противопоставлять ему нашу гордость, нашу насмшку, нашу силу воли, и поступаемъ подобно индйцу, который, какъ бы сильно его ни мучили, вознаграждаетъ себя по отношенію къ своему мучителю злобой своего языка, все равно, отступаемъ ли мы передъ страданіемъ въ это ничто, въ нмую, неподвижную, глухую покорность, самозабвеніе, самоугашеніе: изъ такихъ долгихъ опасныхъ упражненій въ господств надъ собою выходишь другимъ человкомъ, съ нсколькими лишними вопросительными знаками,— прежде всего съ волей спрашивать впредь больше, глубже, строже, сурове, зле, тише, чмъ когда-либо до сихъ поръ спрашивали на земл… Довріе къ жизни исчезло, сама жизнь сдлалась проблемой.— Пусть однако не подумаютъ, что человкъ необходимо становится отъ этого мрачнымъ, становится филиномъ! Даже любовь къ жизни еще возможна,— только любишь иначе… Это любовь къ женщин, которая возбуждаетъ въ насъ сомннія…
Самое удивительное одно: посл этого имешь другой вкусъ — второй вкусъ. Изъ такихъ пропастей, а также изъ пропасти великаго подозрнія возвращаешься новорожденнымъ, со снятой кожей, боле воспріимчивымъ къ щекотанію, боле злобнымъ, съ боле тонкимъ вкусомъ къ радости, съ боле нжнымъ языкомъ для всего хорошаго, съ боле веселыми чувствами, со второй, боле опасной невинностью въ радости, одновременно и боле ребячливымъ, и во сто разъ боле утонченнымъ, чмъ былъ когда-нибудь до этого.
О, какъ противно становится теперь человку наслажденіе, грубое, тупое, смуглое наслажденіе, какъ понимаютъ его остальные наслаждающіеся, наши ‘образованные’, наши богатые и правящіе! Съ какой злобой слушаемъ мы теперь великій ярмарочный трезвонъ, съ которымъ нын ‘образованный’ человкъ и житель большихъ городовъ заставляетъ приневоливать себя посредствомъ искусства, книги и музыки къ ‘духовнымъ наслажденіямъ’, съ помощью спиртныхъ напитковъ! Какъ оскорбляетъ теперь нашъ слухъ театральный крикъ страсти, какъ чуждо стало нашему вкусу все романтическое волненіе и сумятица чувствъ, которую любитъ образованная чернь, вмст съ ея стремленіями къ возвышенному, приподнятому, взвинченному! Нтъ, если намъ, выздороввшимъ, еще нужно искусство, то это другое искусство — насмшливое, легкое, летучее, божественно безмятежное, божественно искусное искусство, которое подобно чистому пламени возносится къ безоблачному небу! Прежде всего: искусство для художниковъ, только для художниковъ! Мы посл этого лучше понимаемъ, что для этого прежде всего нужно, веселость, всякая веселость, друзья мои!.. Мы знаемъ теперь кое-что слишкомъ хорошо, мы, знающіе: о, какъ мы теперь научаемся хорошо забывать, хорошо не знать, какъ художники!.. И что касается нашего будущаго: насъ врядъ ли найдутъ снова на стезяхъ тхъ египетскихъ юношей, которые раскрываютъ ночью храмы, обнимаютъ статуи и непремнно хотятъ обнажить, раскрыть, выставить на свтъ все, что вполн основательно держатъ скрытымъ. Нтъ, у насъ отбита охота къ этому дурному вкусу, къ этой вол къ истин, къ истин ‘во что бы то ни стало’, къ этому юношескому безумію въ любви къ истин: для этого мы слишкомъ опытны, слишкомъ серьезны, слишкомъ веселы, слишкомъ прожжены, слишкомъ глубоки… Мы уже не вримъ боле тому, что истина останется истиной, если съ нея снять покрывало, — мы достаточно жили, чтобы врить этому… Нынче мы считаемъ это дломъ приличія, не все видть обнаженнымъ, не при всемъ присутствовать, не все хотть понимать и ‘знать’. Tout comprendre — c’est tout mpriser… ‘Правда ли, что боженька находится везд? спросила маленькая двочка свою мать: но я нахожу это неприличнымъ’ — намекъ философамъ!.. Слдовало бы больше уважать стыдъ, съ которымъ природа спряталась подъ загадки и пестрыя неизвстности. Быть можетъ, истина женщина, у которой есть основанія не позволять смотрть своихъ основаній?.. Быть можетъ, ея имя, говоря по-гречески, Баубо?.. О, эти греки! они умли-таки жить! Для этого нужно храбро оставаться у поверхности, у складки, у кожи, поклоняться иллюзіи, врить въ формы, звуки, слова, въ весь Олимпъ иллюзіи! Эти греки были поверхностны — вслдствіе глубины… И не возвращаемся ли мы именно къ этому, мы, духовные головорзы, которые влзли на самую высокую и самую опасную вершину ныншней мысли и осмотрлись оттуда, посмотрли оттуда внизъ? Не являемся ли мы именно въ этомъ — греками? Поклонниками формъ, звуковъ, словъ? Именно потому — художниками?..
