Василий Михеев
Василий Михеев
Незаживающая рана
Незаживающая рана
Часть первая
Исповедь
Часть первая
Исповедь
|
|
Вл. Соловьев ‘Жизненная драма Платона’ |
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
XI
XII
XIII
XIV
Незаживающая рана, Михеев Василий Михайлович, Год: 1904
Время на прочтение: 95 минут(ы)
Александра Даниловна Пахомова, женщина-врач средних лет, вдова и мать единственной дочери, собиралась обедать, когда в прихожей раздался сильный и уверенный звонок какого-то совершенно неожиданного посетителя.
Александра Даниловна недовольно нахмурилась. Сегодня ей приходилось обедать одной: дочка ее, гимназистка-подросток, обедала у дяди, где и должна была остаться на весь вечер часов до одиннадцати: завтра предстоял праздник, занятий в гимназии не было, и брат Александры Даниловны, в особенности его жена, бездетные, почти старики, ‘выпросили’ у ней племянницу на этот вечер, что временами делали.
Обедать без дочери, умненькой, болтливой и очень любящей мать, для Александры Даниловны было лишением. В обеденное время, за столом, в уютной небольшой столовой, под теплым и веселым светом низко висящей с потолка лампы, мать и дочь, вдвоем, только и отдыхали в беззаботном разговоре. До обеда дочь была в гимназии, потом на ближайшем катке, где, по настоянию матери, длинной зимой каждый день поправляла вред, наносимый ее юному, неокрепшему организму гимназическим сиденьем.
Мать же, с раннего утра до 3 часов, попеременно дежурила в одной из женских больниц и в приемном покое для бедных родильниц, устроенном благотворительным обществом. Едва возвращалась она домой, к ней уже раздавался звонок за звонком: у нее у самой начинался прием приходящих больных. Это длилось до пяти часов. После семи часов дочь садилась за уроки и уже аккуратно в одиннадцать, по предписанию матери, была в постели.
По вечерам Александра Даниловна нередко выезжала на практику, в ученые и благотворительные заседания и к своим знакомым, которыми дорожила и по общим интересам, и в деловом отношении. Она уже имела хорошую репутацию и практику и зарабатывала достаточно для весьма приличной жизни в Петербурге. Но она твердо решилась скопить возможно большее обеспечение для своей единственной дочери, чтобы та, взрослой девушкой и женщиной, не испытала того, чего натерпелась сама Александра Даниловна и студенткой, и женой бедняка, притом болезненного, пока не выбилась на дорогу.
Она прекрасно сознавала, что она и умна, и с характером, и с выдержкой, это доказала ей вся ее жизнь: почти без гроша, со смерти родителей, — отец ее едва перебивался на частной службе, — она прошла гимназию, фельдшерские курсы, уехала за границу, окончила там медицинский факультет, вернувшись на родину, блестяще выдержала экзамен на врача, и теперь, в десять лет пребывания в Петербурге, создала себе прочное положение, даже могла мечтать о возможном обеспечении дочери.
Мало того, выйдя замуж за товарища по факультету, — временно эмигрировавшего из России, — она и его содержала два года их совместной жизни, ибо, через три месяца после женитьбы, у него отнялись ноги и началось почти душевное расстройство, от которого он впал в физическое расслабление, кончившееся сложной нервно-мозговой болезнью, сведшей его скоро в могилу. Посещая лекции на чужбине, будучи сиделкой при муже и все-таки при этом сама выкармливая родившуюся дочь, Александра Даниловна узнала крайнюю нужду и самое тяжкое положение. Стипендия, очень скромная, высылаемая ей с родины ее богатой подругой по гимназии, едва давала возможность существовать, на счастье, в уходе за больным и ребенком ей помогала старушка — жена консьержа, иначе бедной студентке медицины нельзя было бы совсем отлучаться на лекции.
Все это было ею пережито. И она не только не падала тогда духом, но всегда, крайне живая умственно, успевала следить за политической и общественной жизнью столь бойкого европейского центра, где она изучала медицину.
И когда, только что овдовев, с маленькой дочкой на руках, она вернулась на родину за дипломом и практикой, — она привезла не одно солидное знание своей специальности, но прочно выработанное терпение, устойчивость в житейской борьбе и душу, на всю жизнь достаточно закалившуюся в горе и труде. Но привезла она также и никогда не забываемое сознание, чего стоит этот закал души, и боязнь, что ее несколько слабой и излишне нервной девочке (вероятно, наследие отца) едва ли возможно будет выдержать такой закал. И мечта обеспечить дочь — овладела всем существом Александры Даниловны.
На счастье и заграничную стипендию богачки-подруги (возместить эту стипендию рано иди поздно было ее непоколебимое намерение) явилась возможность вернуть самым удобным образом: подруга вышла замуж, уже имела детей, и когда Александра Даниловна заговорила об уплате стипендии, подруга предложила ей быть постоянным бесплатным врачом ее детей в течение пяти лет, после чего подруги будут считать, что сквитались.
Трудясь, как вол, утром с больными, вечерами Пахомова расширяла свои знакомства, проникала в разные общества, выступала по возможности и на поприще благотворительности, рискнула не без успеха прочесть две-три публичные лекции, словом, всеми способами создавала имя медицинское и общественное, понимая, что имя — тот же капитал, имеющий ту же тенденцию: раз он создан, давать проценты и расти.
На все это уходили сполна почти все ее вечера и целые праздничные дни. И хотя горько ей было видеть свою дочь только за обедом, но зато она лелеяла себя мечтой, что позднее, когда дочь будет почти взрослой девушкой, у ней, при увеличившемся обеспечении, будет гораздо больше времени для общения, а тогда-то это общение будет еще нужнее дочери и еще приятнее стареющей матери: они обе тогда будут больше понимать друг друга, да и почва для сближения у них будет шире.
Правда, и теперь, в ее неутомимо трудовой жизни единственный теплый и светлый луч была ее живая, хорошенькая, чуть-чуть бледненькая дочурка. И два часа обеда и питья кофе после него, от пяти до семи, были для Александры Даниловны часами домашнего счастья.
В эти часы она не только утешалась своей дочерью, но и воспитывала ее. Чутко прислушиваясь к беспечной болтовне девочки о гимназии, об учителях, о подругах, о дяде, о тете, о том, что девочка видела в гимназии, у знакомых, на улице, — Пахомова осторожно и настойчиво вставляла свои замечания, указания, ласковые укоры и, следя за тем, как они воспринимаются, изредка втайне огорчалась, но гораздо чаще, также втайне, сдержанно радовалась.
И неохотно и очень нечасто отпускала Пахомова свою дочь обедать к знакомым, даже к безумно любящим племянницу бездетным дяде и тетке. Но иногда, очень изредка, выпадали дни, в которые Александра Даниловна слишком утомлялась в больнице, приемном покое и на практике. Тогда она была даже не прочь порадоваться тому, что дочери ее нет дома, и она может, и не следя зорко за собой, что она всегда невольно делала при дочери, молча, наскоро поевши, в полном одиночестве растянуться на турецком диване своего кабинета и, подсунув вышитую подушку (работа ее дочери) под голову, обложиться заграничными журналами, которые обильно выписывала, а уйдя в них, может забыть все, чем неумолимо окована ее жизнь.
В глубине души Александры Даниловны жила всем интересующаяся, многосторонне развитая еще своей заграничной жизнью, современница всего того, что совершалось в широком мире Божьем в многознаменательном конце XIX века.
И когда она смертельно уставала от этой обыденной жизни, ею вдруг овладевала непреоборимая жажда окунуться в ту, иную, широкую жизнь, жизнь роста науки, искусства, общественных и политических отношений. И она на целый вечер, отпустив дочь в гости, решив сама никуда не выезжать, до поздней ночи зарывалась в книги и журналы.
Такая жажда овладела ею и сегодня. Такой вечер она и теперь думала провести. И уже заранее ласкала себя своим одиночеством. И вдруг этот неожиданный, самоуверенный звонок.
Это не был звонок, нервный и беспокойный, внезапной пациентки. Это не звонок ее дочери, который она отлично знает. Это почти веселый звонок гостя, хорошего знакомого, уверенного, что его охотно примут. Но кто же это мог быть? Все близкие к ней люди отлично знали, что от пяти до семи часов дня она никого не принимает. И нахмурившись, она крикнула горничной в прихожую:
— Катя! Скажи, что меня дома нет… Что я принимаю от трех до пяти.
Крикнув свое приказание горничной, Пахомова притихла в столовой, неподвижно держа ложку над тарелкой, чтоб не услыхали ее присутствия дома: только узенький коридор отделял столовую от прихожей, и хотя теперь обе двери — и из столовой в коридор и из коридора в прихожую — были заперты, но и сквозь них было слышно почти все, что происходит в этих комнатах.
Александра Даниловна беспокойно прислушивалась к тому, как девушка отворила входную дверь, и сдержанно-вежливо (Пахомова отлично вышколила Катю, как обращаться с посетителями женщины-врача) сказала то, что ей крикнула хозяйка. И вот, в ответ на слова горничной, раздался звучный и довольно низкий мужской голос:
— Да полноте, Катя, Александра Даниловна обедает. Отлично знаю. И вам не стыдно? Ужели не узнали меня? Кажется, месяца нет, был у вас…
— Да барыня велела, — раздался в ответ посетителю смущенный голосок девушки.
Но Александра Даниловна уже поняла, кто этот неожиданный гость.
— Катя! — снова еще громче крикнула она. — Глупая! К Ивану Николаевичу мое приказание, конечно, не относится. Иван Николаевич! Дома. Обедаю. Входите.
— Ах, Катя, Катя! Не стыдно? Меня хотела выпроводить, — раздался снова весело упрекавший голос гостя.
Вслед затем послышался смущенный смех горничной, стук снимаемых калош, и дверь в столовую отворилась нароспашь. Иван Николаевич вошел в эту комнату решительным шагом человека, уверенного, что его примут с радостью.
И он не ошибся. Едва Пахомова увидала перед собой его несколько тяжелую, но сильную и подвижную фигуру, его лицо с задумчивыми глазами, с большой русой бородой, обрамленное длинными, волнистыми волосами, она поднялась из-за стола, отложив ложку, и по-мужски протянула ему свою руку, всегда педантически вымытую одеколоном.
— Опять в Петербурге? — воскликнула она тоном ласкового удивления и упрека.
— Увы! Опять! — не без комического сожаления сказал гость, крепко сжимая ее пальцы. — Но утешьтесь: здесь останусь всего на несколько дней. Может быть, даже завтра и уеду.
Он опустился на стул к обеденному столу. Хозяйка сделала то же.
— Нечего мне утешаться, — сказала она, качая головой и внимательно всматриваясь в бледное лицо Ивана Николаевича. — Сами знаете, приятно ли мне не видеть вас здесь, в Петербурге. Но дружба дружбой, а служба службой, или, в нашем с вами случае, медицина медициной. Как ваш доктор, притом доктор-женщина единственного своего пациента-мужчины, следовательно, особенно заинтересованная своим успехом в данном случае, я гоню вас из Петербурга, а как ваш друг…
— Ну, слушайте, друг, — перебил ее Иван Николаевич, — не волнуйтесь. Ведь я и приехал сюда единственно к вам, как пациент…
— Вам хуже? — взволновалась Пахомова. — В самом деле, милый, куда делся ваш румянец, ваше оживление, какими вы меня порадовали месяц назад, заглянув сюда из вашего захолустья?
— В том смысле, в каком вы мне, прошлой весной, прописали, как лечение, мое захолустье — гораздо лучше, не беспокойтесь, — ответил гость, весь как-то нервно пожимаясь, — я уж, впрочем, об этом вам докладывал месяц назад… Вообще, в течение этого месяца в моей жизни, разумеется, и в моем физическом организме ничего не произошло. Но… произошло… худшее… а может быть, впрочем, и лучшее…
— Что вы путаете, милый? Да успокойтесь вы… Вы слишком взволнованны… Право, вы меня пугаете…Похудел как! Побледнел! Волнуется… право, я вас таким никогда не видала, — говорила беспокойно Александра Даниловна, все зорче вглядываясь в своего пациента-друга.
— Все, все расскажу, — отозвался он ненормально-оживленно, — только продолжайте обедать, — меня не кормите. Не совру, что обедал, но сознаюсь, что аппетита никакого. У тетушки за столом у меня хватило бы терпения добросовестно отправлять в рот кусок за куском, но это только потому, что охи и вздохи тетушки и кузин мне были бы еще тяжелее, чем это насильственное самокормление. Вы меня освободите от этого. Серьезно: никакого аппетита.
— Вы меня все больше пугаете, — перебила его Пахомова.
— Постойте, постойте, — остановил ее Иван Николаевич. — Итак, вы сами кушайте, а меня не кормите. Это решено. Это во-первых. Во-вторых, где Канареечка? Не дома?
— У дяди, на целый день ‘выпросили’ ее у меня, — улыбнулась Александра Даниловна.
‘Канареечка’ — было название, данное уже давно ее другом ее дочери за пепельно желтоватые волосы и вечное щебетание тоненьким, но звонким голоском.
— Ах, как это хорошо! — воскликнул Иван Николаевич. — Как я ни люблю ее, но мне необходим с вами полный tte—tte на весь вечер. Впрочем, вам, быть может, надо куда-нибудь ехать… Ведь вы каждый вечер в расходе, — обеспокоился он, смотря на хозяйку.
— Сегодня никуда, — настойчиво и решительно ответила она, — хотела дома журналами позабавиться. Но для вас, разумеется, все побоку. Кормить вас не стану. А вот поем, отведу вас в кабинет, лягу на диван, а вы — полную исповедь. В чем дело? Потом легкий осмотр. А если понадобится — серьезный, дам вам записку и завтра же…
— К какой-нибудь знаменитости мужеска пола, вашему коллеге? — усмехнулся гость. — Болезнь моя… Совершенно новая, заметьте. Не та, от которой вы меня погнали прошлой весной к тетушке в захолустье… Да вы кушайте. Я, пожалуй, начну свою исповедь… Когда дойдем до самой сути — вы кончите обедать — перейдем в кабинет, ложитесь себе на диван, а я буду маршировать — мне так будет удобнее исповедываться…
Пахомова, как бы дав знак, что готова слушать, молча ела суп, не сводя внимательно-участливого взгляда с гостя.
Сидя против нее и грузно навалившись грудью и локтями на стол, над которым он низко опустил свою голову, Иван Николаевич начал говорить искусственно спокойным тоном, создавая и уничтожая шарик за шариком из хлеба бледными пальцами своих крупных рук.
— Прежде всего должен предупредить вас — исповедуюсь вовсе не с медицинской целью… Ибо опасаюсь: казус мой, как вы, врачи, выражаетесь incurabilis. Боюсь я, что нажил, так сказать, незаживающую и незаживляемую рану, да, пожалуй, еще сам буду ее разбереживать при всяком самом слабом призраке заживления… Ибо заживление раны, излечение для меня хуже, чем самая болезнь, — говорил Иван Николаевич.
— Удивляетесь? Излечение хуже, чем болезнь, и все же прихожу к вам, врачу!.. Но, разумеется, я пошутил. Не к врачу, а к другу пришел ваш покорнейший слуга, к единственному другу-женщине, да еще такой, как вы, умнице, опытной… Пришел потому, что не к кому больше идти. А идти надо… выложить из души то, что не то переполняет, не то давит грудь — необходимо… Ибо незаживающая моя рана — серьезная рана, боюсь, очень глубокая рана. И хоть дорожу я этой раной, но и болит она, ох как болит! Если бы вы знали, как болит!
— Вижу по вашему лицу, голубчик, — тихо сказала Пахомова и протянула ему через стол руку.
Они обменялись долгим и крепким пожатием. Он хотел продолжать свою ‘исповедь’, но она его остановила.
— Подождите минутку, — сказала она, придавив звонок, резиновая груша которого висела с потолка над обеденным столом.
Немедленно вошла Катя, как всегда, одетая с педантической чистотой, в темном платье и белом фартуке.
— Катя, — обратилась к ней Александра Даниловна, — возьмите суп и подайте сразу на стол жаркое и сладкое. А в кабинете приготовьте кофейник, лампочку и два стакана. И не мешайте нам. Когда мы уйдем в кабинет, можете убирать здесь со стола.
Горничная, почтительно выслушав, молча унесла миску с супом.
Катя вскоре вернулась. Поставив оба блюда на стол, девушка, с немножко смешной серьезностью, поджимая губы, вымолвила:
— Кофе-с я сию минуту приготовлю в кабинете, — и неслышно вышла.
Уйдя, она плотно притворила за собой дверь.
Едва они остались вдвоем, Пахомова сказала:
— Ну, друг мой, слушаю. Очевидно, ваша рана не телесная. Это меня радует. Что ни говорите, физические заболевания — самое худшее в жизни человека. Это знаем мы — врачи, перед которыми проходит столько страданий и несчастий от этих заболеваний. Но, с другой стороны — для меня ясно, что ваша душевная рана глубока, ибо в месяц она произвела такой нежелательный эффект на ваш физический организм, если только это она произвела, а не…
— Она, она! — перебил горячо гость. — Но вы сегодня должны приготовиться изумляться или твердо помнить изречение мудрого римлянина: nil admirari. Она же, эта рана самая, вызвала во мне, месяц назад, и тот эффект, который так порадовал вас в мой последний приезд к вам, тот румянец, то оживление в глазах.
— Помню, помню, дорогой! Но как скоро вы все это потеряли! А относительно эффектов одной и той же болезни, совершенно различных — чего же мне удивляться: и в физических болезнях разве не бывает того же? Лихорадка, например, как иногда оживляет лицо больного, — говорила Александра Даниловна.
— Ну, у меня не лихорадка, даже не горячка, на беду… на беду и к счастию! — отозвался Иван Николаевич. — Но вы уже кончаете ваш обед. Как вы быстро. Видно, что вы отличная работница… Знаете народную примету: кто быстро ест, тот хороший работник?..
— Понятно, у него, значит, и зубы отличные, и энергия всех мускулов и ощущений — и вкусовых — в полном порядке, — сказала Пахомова, оканчивая желе. — Вот я и готова. А вам, вижу, не терпится. Хочется в кабинет?
— Да! Сидя за столом, мне трудно рассказывать. Слишком я волнуюсь. Да и здесь слишком светло. У вас в кабинете такой славный матовый фонарь. Свет его действует как-то успокоительно.
— Идемте, идемте! И фонарь этот зажжен, и кофе, вероятно, на столе. Кофе-то ведь выпьете? — участливо спросила Пахомова, поднимаясь из-за стола и проходя коридором в кабинет.
— Кофе, — да… — немного рассеянно отозвался гость, следуя за нею.
Когда они вошли в кабинет, который только слегка — большим зеркалом — напоминал комнату дамы, усовершенствованный кофейный прибор был уже на углу большого письменного стола. Хозяйка зажгла лампочку под кофейником и начала внимательно варить кофе, что она делала всегда сама. Гость молча ходил вдоль просторной комнаты, по темному ковру, заглушавшему его шаги. Мягкий матово-зеленый фонарь освещал с потолка тихим полумраком большие книжные шкафы и турецкий диван.
— Ну-с, готово. Вот вам ваш стакан. Отхлебывайте и повествуйте… А мне уж позвольте прилечь, — сказала хозяйка и, со стаканом кофе в руках, опустилась вглубь дивана.
— Вы мне позволите рассказывать так, как мне придет в голову? Может быть, я коснусь многого такого, что вам уже известно из моего прошлого. Я и вообще, в разное время, в минуты покаянной тоски, la Иван Грозный, не раз преподносил вам ламентации о моих грехах и бедствиях, как единственному моему истинному и давнему другу, да и вдове моего лучшего товарища. А минувшей зимой, испугавшись в моей нервной сумятице скверного исхода и бросившись к вам, как к единственному врачу, которому мог и имел охоту рассказать все, я многое выложил вам и достаточно подробно. Поэтому, весьма вероятно, буду повторяться… Но теперь в душе моей новая, совсем иная сумятица и, — уж простите, буду говорить, как выльется.
Сделав это вступление, Иван Николаевич, совсем забыв о кофе, стакан которого стыл на письменном столе, зашагал еще быстрее по мягкому ковру. Пахомова внимательно слушала, отхлебывая небольшие глотки из своего стакана.
— Я слушаю все, что вы ни скажете, с одинаковым интересом. Мне любопытно и то, как вы теперь расскажете уже известное мне… Это важно для диагноза вашего теперешнего состояния, который мне предстоит сделать и как вашему другу, и как вашему… врачу, может быть… Потому что, хотя вы и говорите мне, как другу, по вашему уверению, но начали вашу исповедь, все-таки, почти как пациент, нуждающийся во враче, — мягко улыбнулась Александра Даниловна, сказав эти слова с ласковым спокойствием.
— Всегда убийственно логична! — усмехнулся и ее гость.
— Всегда! — пожала она плечами. — Как и тогда, когда, помните, в Париже, отравляла, по-вашему, этой логичностью жизнь и вам, и моему бедняге-мужу.
— Ах, это время! — всплеснул руками Иван Николаевич. — Как тогда всем нам и горько, и хорошо жилось… Осип тогда уже лишился ног, но все еще хорохорился под своим затасканным пледом. Канареечка уже попискивала, с усовершенствованной соской козьего молока, которую ей совали, когда вам было некогда кормить ее. Я тогда делал среди доверчивых соотечественников первые свои долги, пользуясь кредитом еще недавно состоятельного человека… Словом, начинал ту скачку через препятствия, беспечно устраивая их себе самому, какую я веду, не без успеха, уже более десяти лет, зарабатывая совершенно достаточно, но тем не менее увеличивая свою задолженность… Да, я тогда, когда отыскал вас в вашей поднебесной мансарде на Rue Mechain, только что пережил все свои банкротства — и матримониальное, и финансовое и, главное, — банкротство веры в счастье личной жизни… И, со смелостью человека, которому нечего беречь и нечего спасать, пошел навстречу всем случайностям жизни, ухватившись за соломинку, или за бревно (сам не знал: за то или другое) — за свое искусство, да и то больше как за средство возможного заработка, отлично сознавая, что потащу свое искусство на рынок, но творить буду не для рынка, ибо душа уж у меня такая, не рыночная!
— Да, душа у вас не рыночная, за это вас так любил и мой покойный Осип, да и я вас полюбила, — вставила Пахомова в беспорядочную речь своего пациента-гостя это замечание тихо и сдержанно, с какой-то затаенной глубиной в голосе. И она полузакрыла глаза, точно в тайной грусти воспоминаний того времени, о котором они говорили.
— Душа не рыночная, — подхватил он, — а между тем кинул сам себя на рынок! И ведь мог бы обойтись без этого: ведь было весьма порядочное наследственное. Что делать?! Может быть, к лучшему. Может быть, спуская наследственное, пустил его только в ход, как оборотный капитал своего творчества… своего искусства… Потому что изведал же я жизнь, благодаря этому: сколько новых, и не всегда мрачных, красок приобрел я на свою палитру! Но, конечно, пуская в безоглядчивый оборот свое наследственное, вовсе не имел этого в виду, а прямо чувствуя, что мое матримониальное банкротство очевидно, — до того был им сражен, что ничего уже не берег, не жалел… И супруга моя не жалела, по бесхарактерности и легкомыслию… Бедная женщина! Зачем я на ней женился? Впрочем, зачем и она шла за меня, не любя, а позарившись на ‘хорошего, интересного, душевного’, как она тогда говорила, — состоятельного, прибавлю я — человека!
А я?.. Влюбился? Ах, влюбился ли я? В сущности, не женился ли я, par dpit — пытаясь, так сказать, ремонтировать себя после еще одного более раннего банкротства, предшествовавшего тем двум, матримониальному и финансовому? Но допустим, я влюбился в мою жену… Да и кокетничала же она! И не с одним мною. Но, нет! Несмотря на все ее кокетство, на всю ее эту пикантно-ненормальную оживленность, не влюбился бы я. Не влюбился бы я… не надорвись мое сердце предшествующей любовью.
Шесть лет любви почти к девочке, которая сама не знала, чего хотела, но которая была так хороша, так естественно-прирожденно кокетлива… Полька, католичка!.. Боюсь, сильно измучили мы тогда друг друга. И брака она боялась, и брака с русским не хотела, — и моей серьезности трусила, не по ней девочке, и все же шесть лет, шесть лет не могли мы оторваться друг от друга. Уезжала она и за границу, и вдруг оттуда звала, звала меня… Потому что ей было тоскливо, скучно… И как ребенка утешал я ее и лично, и в бесконечных письмах, и снова, успокаиваясь, она робела перед браком… а я уходил больной, безумный, сам боясь быть слишком настойчивым… пока, наконец, не заболел, и вправду, жесточайшим расстройством нервов.
И прекратил я поездки в другой город, где она жила, а вместо того принялся усиленно глотать мышьяк с эвкалиптом. Как же! Дело до визита Кожевникова дошло… Тогда-то впервые испытал я, почти никогда не хворающий, ту болезнь, почти горячку, которая, боюсь, чуть-чуть не вернулась ко мне прошлой зимой.
Но отпоился мышьяком, встретил свою будущую жену, восхитился ее глазами, кокетливыми жестами ее рук, подумал: женюсь и навек застрахую себя от всяких ‘страданий молодого Вертера’… А тут, через месяц знакомства, делаю предложение, и мне не отказывают, мне шепчут: ‘Вы такой хороший, хороший человек’, так нежно склоняют юную голову на мою грудь… Ведь художник же я! С воображением человек, да еще выздоравливающий, восстановленный мышьяком, — значит, с особенно проснувшимся аппетитом счастья, ласк, домашнего своего уюта.
Да и ума, ума я искал, после той хорошенькой девочки, почти с детскими запросами. А тут был ум, поверхностный, дилетантский, также легко вспыхивающий, как и подавляемый усталостью, общей слабостью организма… Но разве мог я тогда все это понять?.. Разыгрался аппетит семейного счастья, и баста!.. И почудилось, что влюблен, что она умница-разумница.
Ну, и женился… И не прошло месяца, понял две вещи: не любим, да и, в сущности, не люблю… Кокетство — я не виню своей жены, — может быть, непроизвольное для жениха, для законного мужа естественно потухло…
И при этом полное отсутствие каких-нибудь устоев… Проповедь свободы на устах и практика распущенности в жизни… Не какой-нибудь зловредной распущенности, для этого бедняга была слишком рассудочно холодна… но распущенности во всех мелочах обыденной жизни, в мелочах, из которых — подобно тому, как из микроскопических капель сырости, образуется непроницаемый, затмевающий солнце и пронизывающий дрожью туман — выросла вокруг меня какая-то тяжкая психопатическая домашняя атмосфера… Эта атмосфера засасывала меня самого, я чувствовал, что сам опускаюсь, делаюсь психопатически беспорядочным.
И я равнодушно махнул на все рукой, ушел в свою мастерскую, в свою палитру… Пытался выступать в публику, на выставки, ища хоть тут просвета, но всевозможные жюри меня тогда еще отвергали, да и я был тогда в своих работах настолько же смел, насколько небрежен в технике. И эта небрежность происходила от смелости, в которой, правду сказать, во мне никогда недостатка не было… Чувствовал я в себе что-то сильное, в смысле искусства, и думал, что достаточно быть сильным и смелым, и не важно быть умелым… За что и получал по носу.
Я ждал одного: когда расшибет мою лодку о какой-нибудь камень, и я получу право снова, один на один, без всяких обязательств к лодке, — ринуться вплавь в бурные волны… Это точно меня манило… Этого одного я ждал несколько лет… Сам я не хотел прыгать из лодки. Я не хотел покинуть мою бедную жену одну на произвол волн… Хотя и чувствовал, что мы без того на этом произволе… да все же в лодке, плыть в которой вдвоем дали взаимное обязательство… И так прошло несколько лет. Протянись это еще немного, и мне пришлось бы снова обращаться к Кожевникову, снова глотать мышьяк и эвкалипт.
Да выручил друг детства жены. Он так долго, терпеливо ждал ее любви, так рыцарски ухаживал, что и ей вдруг показалось: и она его любит… По крайней мере в его-то любви не ошиблась. До сих пор он безукоризнен по отношению к ней… а живут они вместе достаточно долго. Так что я с спокойной совестью выпрыгнул из дырявой лодки, в щели которой проскользнули и утонули в бездну и мои денежные средства, и моя вера в семейное счастье. И поплыл я тогда по бурным волнам карьеры художника, долгов, бесшабашной жизни бобыля… Тогда-то и разыскал я в Париже Осипа и познакомился с вами, помните?
Помните меня тогда? Помните, как я отыскал вас в Париже? Я уже давно слышал, что Осип был вынужден удалиться ins Ausland и избрал своей резиденцией этот новейший Вавилон. А, искренне говоря, я в ту пору и не хотел никого видеть из старых знакомых, кроме Осипа. Он, во-первых, совсем не знал меня в несчастную полосу моей женатой жизни: он в это время конспирировал на юге, а потом спасся в Париже. А во-вторых, он был единственный человек, единственный друг детства и юности, перед которым мне было бы легко повиниться во всяком грехе… Увы! Мне повезло и не повезло… Бедняга вскоре умер, но зато я узнал вас.
Знай я тогда, что так скоро лишусь его, я не был бы так небрежен в моей дружбе… даже к нему! А небрежен я в ту пору стал ко всему… К себе, к людям, к деньгам… Только не к живописи! С тех пор только я стал так много работать над этюдами, над техникой. Никто, кроме меня самого, не знает тех успехов, которые как раз в ту пору я сделал в своем искусстве. Больших картин я уже не затевал… Как вся моя жизнь пошла какими-то отрывками, так и живопись моя стала отрывочной… Полуэтюды, полукартины. Но зато краска уже совсем иною ложилась под моей кистью!.. Рисунок стал тверже и незаметно для меня самого поэзия надорванного сердца стала мелькать в тонах, в абрисах… В сущности же, поэзия шла не из одного моего надорванного сердца… Я окунулся в водоворот жизни.
Я запер в кладовой те незаконченные, огромные полотна, с широко захватывающими сюжетами, которые начал в долгом уединении прежней моей мастерской и которые посейчас ждут конца их разработки. Когда я их писал, я погружался в книги, я по целым дням сидел перед картинами в галереях… я почти не выходил на улицу… Теперь я почти бросил читать, конечно, сравнительно с тем, как я читал прежде, а я лет с 15 был настоящий книгоед. В галереи заглядывал гораздо реже. Не идей, не произведений живописи искал я теперь, а хаоса действительной жизни во всех его красках. И я погрузился в этот хаос без оглядки.
‘Хорошие люди’ — а таковые были мои друзья до той поры — вдруг мне показались мелко буржуазно противными, всегда одними и теми же пустыми в своей жалкой переполненности. ‘Порядочный круг’ мне стал гадок, как чересчур промаслившийся, притом остывший, плоский блин. Подогревать его надоевшими иллюзиями мне уже не было охоты… На женщин этого круга я начал смотреть как на разновидности одного и того же типа, от которого мне пришлось солоно в лице моей жены.
Худосочие, житейское легкоумие, если не легкомыслие — первое прикрытое то блестящим, то пошлым, большею частию безвкусным, по крайней мере, для меня, нарядом кокетства, или уж совсем пресным и пошлым семейным балахоном, второе или спрятанное под хитрой осторожной молчаливостью, или принаряженное в нахватанные верхушки всяких слов и идей: вот основы этого типа ‘порядочных’ женщин у нас, по крайней мере, в столицах. Жадность в глазах, в сущности, без малейшего здорового аппетита к жизни, к ее лучшим проявлениям. Пустота и претензии на разный лад: одна корчит образцовую мать, другая хозяйку салона, третья развитую особу… Право, я дошел в ту пору до того в своих воззрениях на порядочную женщину, что признавал из них достойными уважения только забитых нуждой до положения возовой клячи, да еще тех, что ‘конспирировали’, как Осип, и попадали в кутузки и ссылки. Тут была правда, тут была жертва.
Но я сторонился от тех и других. Заработок — картины мои начали покупать, и жюри уже одобряли их — да и кредит, который мне легко оказывали, оказывают и до сих пор, ограждали меня от мира нужды, натура же художника отводила от добровольного страстотерпства за что либо, хотя взгляды мои, вы знаете, почти не отличались от взглядов Осипа… Но я слишком дорожил… живописью… и жизнью! Словом, и порядочными друзьями-мужчинами и их подругами я пренебрег… Знакомства терял одно за другим… И рад был этому.
Я был хитер. Я не сжигал своих кораблей. Встретивши экземпляр из прежней своей компании, я был любезен, и со мною были любезны… Но я отбояривался поскорей от этих встреч. Я несравненно более вращался в кругу своих собратий художников, чем раньше, познакомился с самыми талантливыми и знаменитыми, много узнал оригинальных натур. Но это мне также скоро приелось: многое узнавал такое, что знал и в себе, многое отталкивающее и печальное. Все мы ведь, в сущности, народ ломаный, и изломы наших натур, впечатлительных не в меру, торчат углами — острыми, неприятными углами. И, в сущности, скучно нам друг с другом.
Одного только и любил я: покойника Бастьен-Лепажа, этого истинного гения, так рано съеденного болезнью. С ним, увы, в то время уже очень больным, я ненадолго почти дружески сошелся в Париже… Он да вы с мужем только и были дороги мне… но помните, и от вас, да и от Бастьена, я пропадал внезапно и надолго: точно ключ в воду уходил, говорили вы. И также внезапно выплывал, помните?
Впрочем, все это для вас старо, и я так бестолково рассказываю, — вдруг прервал свое повествование Иван Николаевич — простите вы уж меня!
— Рассказывайте, рассказывайте! — настойчиво поддержала его Пахомова. — Все это я, конечно, уже слышала от вас, но в таком ярком освещении никогда… И я только теперь начинаю понимать вас, бедный мой друг.
— Да? — подошел он к ней.
Не приподнимаясь с дивана, она протянула ему свою твердую руку и крепко пожала его холодные, как лед, пальцы.
— Спасибо. Слушайте же! — продолжал он, снова меряя кабинет широкими шагами. — Итак, я часто и надолго пропадал от вас. Я был небрежен даже к таким людям, как Осип, Бастьен и вы. Но куда же я пропадал? В среду женщин не своего круга. В Париже, в Петербурге, в Москве, даже во многих провинциальных городах, куда мне случалось в овладевшей мной жажде скитальчества заглядывать, — я шлялся по бульварам, по закоулкам, по театральным уборным, магазинам, заводил знакомство с швеями, модистками, продавщицами, мелкими актрисами. Знавал я и крупных и достаточно близко, но скоро их стал избегать: эти изломаны больше художников и, в сущности, скучнее, холоднее, болезненнее ‘порядочных’ дам иных профессий.
Да, я шел всюду, где мог встретить женское физическое и психическое здоровье, красоту, свободу отношений без всякого ломанья, без всяких обязательств. Странное дело, покончив с своей женатой жизнью, сказав себе: довольно с меня семейного счастья, — сказав жене: ‘Если у тебя от твоего сожителя будет ребенок, и тебе нужно будет выйти замуж, я даю тебе развод, беру на себя вину и охотно лишусь навсегда права жениться снова’, сказав все это и вскоре узнав, что ребенок у жены уже есть, хотя она до сих пор и не требует развода, — после всего этого я стал особенно жаждать впечатлений от женской красоты и от женской ласки, но без всех атрибутов прочных связей.
На женщину, да и вообще на человека, как на тонкий психологический аппарат, я начал смотреть с крайним недоверием. С тем же скептическим, почти циническим недоверием относился я и к собственным душевным движениям. Я перестал верить в их прочность, в их глубину, я жаждал только их яркости, разнообразия. И жаждал этого, более как художник, чем как человек… Потому что я нашел в этих своих блужданиях по низшим районам женского труда и женской жизни много тех прелестных поэтических силуэтов, какими наполнял, разве чуть-чуть идеализируя, свои уже довольно ходко пошедшие в публике этюды-картины.
Не раз мелькала мысль связать свою судьбу с той или другой попрочнее, ‘осчастливить по гроб жисти’ какую-нибудь из них. Особенно, помню, подмывало меня сделать это с одной итальянской натурщицей в Венеции, потом с одной продавщицей, казачкой с Урала, и красивы же были обе и ласковы были, может быть, и вправду полюбили меня!
Но… неисправимый скептик в области любви и счастья я был тогда.
Я обогащал свои полотна новыми этюдами житейской красоты и поэзии, а сам уже начинал уставать от этой бродяжей жизни если не сердца, то, во всяком случае, чувства. Да, чувства, ибо, мимоходом, ненадолго, я и любил, — и счастлив был тем, что любим, как, например, с той уроженкою уральской станицы или с той венецианкой, Розиной…
Но, в сущности, все время сердце мое было пусто, усталость бесприютного бродяги начала охватывать все мое существо. Старею, — обманывал я себя, а какое старею! Посмотрите, до сих пор ни седого волоска, почти ни морщины, растительность на голове, как у папуаса. Не старел я и годами: сейчас только, накануне 40-го года… я сам не предчувствовал, что близок к кризису, к сильнейшему перелому в душе, может быть, и в жизни.
В конце минувшей осени, год тому назад, я жил в меблированных комнатах, грязных меблированных комнатах: надо сознаться, моя небрежность к тому, что меня окружало, дошла до последнего предела. Так вот, в конце минувшей осени, той безобразной темной осени Петербурга, безобразнее которой не бывает нигде, среди ‘меблированной’ грязи, я вдруг как-то разом почувствовал, что я смертельно устал и, если не смертельно, то все же довольно серьезно болен.
Оба ощущения были для меня новы, непривычны и, что меня всего более удивило, оба испугали меня. Чувство страха, — одно из наиболее редко посещавших меня в жизни ощущений. Чего я тогда начал бояться? Сам не знаю, но страх чего-то стал какими-то пиявками присасываться к моей груди.
Я долго верил в два, уже как бы наличные для меня, бревна, которые заменят мне самый лучший корабль в море житейском. Во-первых, в свой талант, так сказать, просмоленный моим умственным кругозором. В этом отношении я достаточно запасся в своей прежней обеспеченной жизни. В таланте же мне никогда не отказывали даже некоторые первачи моего искусства.
Второе спасительное бревно, на котором я почувствовал себя уже сидящим, бросившись в море житейское, это мое здоровье. Природа наделила меня очень сильным организмом: при своей далеко не ‘правильной’ жизни я до сих пор почти не знал, что такое боль в голове и в груди.
И вот начал я ощущать порой подобие мигрени в висках, нытье в груди и нередко, даже мне самому едва уловимое, дрожание во всем теле, будто в нем заводили порой часовой механизм, и пружины, колесики задевали друг за друга и сотрясали мои нервы: ощущение тяжелое, неприятное. И на фоне всего этого — сознание в груди томительной пустоты и во всем существе какой-то безнадежной усталости. И страх, совсем непонятный страх чего-то, и в то же время гадкое, еще более безнадежное равнодушие к этому страху.
Даже мое творчество, моя мысль, моя фантазия, моя рука, моя кисть точно вдруг парализовались: ни замысла, ни удачного мазка на полотне. Я боролся против этого, пытался работать, но меня едва хватало на подмалевку: несколько полотен, с набросанными контурами, и теперь валяются едва начатые.
От этого сознания неспособности к работе тоска моя еще усилилась. Ведь моя работа единственный мой заработок, единственная надежда выпутаться из сети долгов, которою я себя достаточно, с такой олимпийской беспечностью, опутал. Да и не в этом суть. Не работать — не чувствовать, что голова моя создает образы, а рука переносит их на полотно — мне все равно, что рыбе жить без воды, птице без воздуху. Утешение было одно: вероятно, дескать, это все временно.
Но чем же все это прогнать? Для начала — развлекаться? Сунулся я ходить по ‘хорошим людям’. Возобновил некоторые, было, совсем забытые ‘добрые’ знакомства. Но тоска моя среди этих ‘хороших’ людей, в их семейной обстановке, за их ‘самоварчиками’, за их трудовыми прозаическими, ‘хорошими’ разговорами, только возросла. Я смутно чувствовал, что это уже зависть-тоска, зависть к этому чужому семейному самоварчику, зависть странника, усталого и полубольного. И до того эта зависть-тоска иногда холодной, стальной молнией обжигала всю мою душу — мгновенно и беспощадно, что стал я бегать и от этих чужих ‘самоварчиков’. Тучи моего душевного одиночества были тяжелые, пасмурные тучи, но они были, по крайней мере, без этих опаляющих молний тоски-зависти.
Но и сидеть в этих тусклых, пронизывающих, холодных облаках душевного одиночества было нестерпимо. И стал я шляться по общественным увеселениям. Несмотря на мою начинающуюся болезнь, у меня доставало еще крепости проводить бессонные ночи, уходя в театры, в кафешантаны, в рестораны. Но и это веселье меня не веселило. От сцены — все равно настоящего ‘театра’ или какого-нибудь Альказара — на меня одинаково несло скукой, пошлостью жизни. Почти везде мне хотелось крикнуть и артистам, и зрителям:
— Ну, что вы притворяетесь и обманываете друг друга? Одним играть неохота, другим — смотреть неохота, одних — нужда затянула в хомут с погремушками, других — скука посадила в тряскую телегу, одни катают других в этой телеге, и те, и другие, в сущности, злы друг на друга, презирают друг друга. Оловом, пошлость, гадость, скука. И я, точно примостившись на облучке тряской телеги, тоже колочусь в этой компании.
И плетешься, лезешь опять в ту же тряскую и грязную телегу общественных удовольствий. И чувствуешь: нервы все более расшатываются, страх чего-то и равнодушие к этому страху-апатии затягивают все вокруг смутной, противной пеленой. И задаешь себе иногда вопрос: да отчего все это случилось?
Идеалы в душе моей не померкали. Крепко было сознание, что, несмотря ни на что, человечество работает себе на благо, и одна из лучших и приятнейших для работника-человека работ есть моя работа — искусство, и я в этой работе совершенствуюсь и начинаю преуспевать. Правда, работаю как-то случайно, под временными наитиями и даже просто впечатлениями, но искры раздробленного человеческого идеала озаряют меня и мою работу в каждом таком впечатлении и наитии. Шевелятся в голове и планы широких творческих обобщений в будущем. Словом, с этой стороны — отчаяния никакого.
А между тем руки опускаются, впечатления и наития точно покрываются дымкой тумана. Планы будущих работ? К ним становишься равнодушным, как дряхлый бессильный старик к мечте о юной красавице. Болезнь физическая? Лечиться? Эту мысль я гнал от себя… не верилось мне, что с моей сильно дышавшей грудью, с моими сильными, хотя и праздными руками, я болен физически. А иногда и радовался тому, что, быть может, болен физически, свалюсь где-нибудь и кто-нибудь что-нибудь со мною сделает, сам, но крайней мере, отвяжусь от возни с этим изменившим мне телом. А умру, уж и совсем развяжусь со всем.
Я стал неутомимый перипатетик-фланер. Я ходил по целым часам, заложив руки назад, медленным шагом, с опущенной головой, по самым отдаленным захолустьям города, в тьме и мгле осеннего и зимнего Петербурга, в холодном свете электричества. Осенью, пока еще не встали реки, садился мглистым сырым вечером на пароходик на Фонтанке, на Неве и, под ревущим, пронизывающим ветром, бесцельно делал рейсы вперед и обратно до крайнего их пункта. Даже не выходя на этом крайнем пункте, к удивлению матросов, плыл обратно. Зимою бродил по Неве, между вехами, полузанесенными снегом.
Заходил в подозрительные кофейные, пивные, глотал равнодушно кофе, бульон, пиво, минеральные воды — вина я в одиночестве никогда не пью — и снова бродил почти без мысли, точно бережно баюкая свою душевную тоску и пустоту, свое безнадежное одиночество мерною походкой, развлекая себя от хандры переменами видимого на ходу.
Самой большой из таких прогулок моей тоски по Питеру было мое путешествие в Новый год. Обыкновенно я встречал его у моего дяди — сухого питерского чиновника, но все же единственного моего родного в этом городе — встречал банально, но все же как будто по-семейному, в не совсем чужом кругу. На этот раз одна мысль встретить Новый год среди людей — передернула меня всего. Ровно в 11 вечера ушел я из своей ‘меблировки’, откуда и все разошлись — кто в рестораны, кто к родным, знакомым, — и до 2 часов ночи ходил по панелям Петербурга, почти в пустых улицах: только городовые да дворники на постах дежурили у ворот и на перекрестках — хмурые, недовольные, что им выпало дежурство в такую ночь.
Изредка проскальзывала женская фигура и спрашивала меня робко-задорно:
— Как вас зовут?
Я спокойно, но серьезно произносил свое имя.
— Спасибо! — звонко откликалась женщина и исчезала где-нибудь в подъезде или в воротах. Очевидно, петербургская прислуга вспоминала обычай деревенских гаданий.
Когда пушка известила, что Новый год настал, я взглянул, при свете фонаря, на свои карманные часы, убедился, что пушка права, если мои часы не врут, на мгновение остановился, осмотрелся среди пустой улицы и спокойно пошел снова бродить без цели. Улицы уже окончательно опустели, по крайней мере, на одной только какая-то полуоборванная девица, шатаясь, вышедшая из полпивной, вдруг взмолилась ко мне:
— Барин! Пойдемте со мной.
Я снова остановился, посмотрел на ее явно голодное, озябшее молодое лицо, взял неожиданно для себя ее руку, холодную, тощую руку, крепко пожал эту руку и сказал:
— С Новым годом, голубушка!
Она даже слегка отшатнулась, пораженная моим поведением. А я достал из бумажника единственную бывшую там пятирублевую и молча подал ей. Она также молча судорожно сжала бумажку в пальцах и вдруг снова стремглав бросилась в полпивную, из которой, быть может, только что ‘вышибли’ ее как нищую. А я пошел далее.
В голове моей вспыхнул сюжет. Встреча Нового года. Прилично одетый барин с тоской в глазах и такая особа, с голодом и ознобом во всех чертах, пожимают среди пустой полутемной, занесенной снегом улицы, друг другу руки. ‘Но… разве поймет публика?’ — думалось мне. Да и сам-то я понимал, что испытывал тогда?
Я в это мгновение понял одно: тоска моей души, пустота моей души безмерны… до того, что мне все равно, отчего все это: когда изнемогаешь от невыносимой боли, не до ее причин. И я снова понес мою тоску по улицам Питера уже в Новом, этом году.
Несмотря на то, что, как я сказал, все мои внешние впечатления, даже наиболее способные находить в душе моей отзыв, подернулись каким-то туманом, все-таки впечатление красоты еще сохраняло некоторую власть над моей немеющей душой. Увидишь на Английской набережной красивый закат, услышишь в концерте, среди модного музыкального шума, красивую мелодию (странно, что в это время к мелодической музыке стал я особенно чуток — я, бывало, равнодушный почти ко всякой музыке), увидишь женское лицо красивое, и на мгновение будто оживешь. Но только на мгновение встрепенешься, как умирающий, подпаленный мотылек, и еще безнадежнее замрешь.
Да и женская красота на меня, даже и мгновенно, в ту пору могла действовать только уж особенно яркая, тонкая или оригинальная. Многие рожицы, на которые я бы не без удовольствия загляделся прежде, теперь отражались в моем впечатлении точно в кривящем тусклом стекле и вызывали только горько пренебрежительную улыбку на мои, готовые отвыкнуть улыбаться, губы.
И вот такую оригинальную красоту, какая и в ту пору могла согнать налет тусклости с моих впечатлений, встретил я тогда в Петербурге. Как и где, кто она, не буду вам говорить. Вообще, чисто фактических мелких подробностей в своем рассказе буду избегать. Факты жизни в общем до того однообразны, что мелочная обстановка их ничего не поясняет в таких случаях, как мой. Только затянет исповедь, пожалуй, не успеешь и кончить ее сегодня, а я чувствую, не кончи ее сегодня, снова никогда не начну: есть признания, за которые дважды не примешься.
Итак, в конце января, начиная жизнь в Новом году, я встретился с некоторой замечательно красивой головкой. Пышные, кудрявые, почти черные волосы, необыкновенной мягкости и шелковистости, что не часто бывает с очень темными волосами, обрамляли юное детское лицо, кроткое и наивное, с такими прелестными губами и глазами, которые, право, могли бы не завидовать даже губкам и глазкам ангелов у подножия Сикстинской Мадонны. Небольшое тело гибкое, нежное, было совсем тело девочки-подростка. Речь и смех звучали, как смех невинно-шаловливой малютки… и ласковость у нее была совсем ребенка.
А между тем ей было за двадцать пять лет, и она была уже особа — и загнанная нуждой, и довольно легкодоступная. Впрочем, кому удалось испытать ее ласки, тот понимал ее доступность не только как следствие нужды и избалованности. В ней таилась прирожденная страстность вакханки.
Сперва, познакомившись с ней, я возгорелся новым художественным планом — изобразить ее. И удивительное дело: я еще почти не знал ее, видел только ее внешние черты, наружность, а меня тянуло изобразить ее то в виде молодой матери, по-детски забавляющейся с ее ребенком, то в виде юной вакханки, беззаветно отдающейся сатиру. Но продолжающаяся болезненная неспособность работать не дала мне даже приняться за картину, где бы я поместил эту головку.
Я отложил художественные планы, решился познакомиться поближе. И почти не заметил, как познакомился совсем близко… Она была так красива, так мила, так проста в своей готовности отдаться, что мне, измучившемуся в своей тоске, невольно захотелось забыться в этих ласках полуребенка, полуменады, и я забылся. И точно ожил в объятиях этого жизнерадостного существа. И вдруг у меня раскрылись глаза, понял, в чем суть моей душевной пустоты.
То, что она давала мне своими объятиями, пьянило меня, но эти ощущения давали мне и венецианка Розина, и казачка Ариша. Но то, что смотрело из ее милых детских глаз, из ее, по-детски ласковых, речей, из ее наивных забот о своем уголке, вдруг ясно показало, чего мне глубоко недостает.
Удивительно, эта вакханка, вне спальни, была совсем милая девочка, дышащая такой чистотой желаний, такой домовитостью, что я по целым часам просиживал с ней, как с ребенком, которого еще не успела замарать ни пылинка жизненной грязи. Я приходил в настоящее, забытое мною давно умиление, когда она, например, узнав, что я художник, умоляла меня нарисовать ей мальчика и девочку, которых бы она постоянно целовала, потому что у нее нет детей, а в мире ничего нет лучше детей.
В то же умиление я пришел, когда однажды, угощая меня, по-семейному, кофе в ее будуарчике, она вдруг сказала:
— Милый! Полюбите меня хорошо, как жену, будем жить вместе, какая я буду хозяйка, может быть, и детки у нас будут.
И, почувствовав это умиление, я вдруг ощутил давно неиспытанную острую боль в сердце. Да неужели же и во мне сидит неудовлетворенная жажда того же, о чем тоскует эта веселая, легкомысленная бабенка? Неужели я готов молить, как и она, ‘полюбите меня хорошо’?
И вдруг, точно безумие, овладело мной желание уж не рисовать эту головку, подведя ее под ту или другую художественную тему, а попытаться полюбить ее хорошо, попытаться узнать, не полюбит ли она, действительно, хорошо. Мне даже казалось, что я ее полюбил. Этому не трудно было случиться при моей душевной пустоте, при открытой мною в себе жажде, при ее детской нежности и вакхической готовности отдаваться, при ее незаурядной красоте… и при том, что я, все-таки, художник!
Но я не юноша. Да и любил, вероятно, недостаточно, чтобы ослепнуть, как юноша, как юноша, быть готовым нырнуть в новый опыт ‘прочного счастья’. Я стал присматриваться к ней, и не нужно было долгого времени, чтобы она вся была передо мною как на ладони.
Ни корысти, ни чего подобного я в ней не открыл. Детская наивность ей была прирожденна. Страстность натуры тоже. Хозяйственная домовитость и материнские позывы тоже. Но в основе ее наивности лежал небольшой ограниченный умок, до 25-ти лет некультивированный никаким образованием, позади у нее была только маленькая школа захолустного иноземного городка: она и сама была не русская, по-русски говорила плохо, я же на ее языке порядочно болтаю.
В основе ее страстности лежало здоровье цветущего впечатлительного организма — и это хорошо, но привычка к чистоте отношений ею была давно утеряна: короткий умок и излишнее, быть может, обилие крови, легко вспыхивающей, кидали ее, после смерти мужа, не в одни объятия, да и нужда (муж ее баловал, все на нее проживая, и умер внезапно, молодой) иногда заставляла ее смотреть не совсем брезгливо на некоторые, может быть, не особенно милые ей объятия. Это, впрочем, не мешало ей держать на стене портрет мужа и, целуя меня, щебетать:
— И он был такой же хороший.
Не мешало это ей и сказать мне, узнав, что я без средств:
— Ну, мы оба будем работать: ты писать картины, я восковые цветы делать, я умею… Я буду прилежная, когда у меня снова будет все равно, что муж, а, может быть, и детки.
И она смеялась, как дитя, пародируя то, какая она будет прилежная… И чуялось мне, что удовлетворение домовитости и материнских ощущений, — вот что любило во мне, как заветную надежду, это примитивное, красивое существо. Да, она была не русская, — русских таких натур не найдешь, я, по крайней мере, не встречал у нас такой здоровой беззастенчивой женской примитивности. Наша настоящая мать по натуре всегда несколько (порой излишне) сдержанна как женщина, всякая наша вполне продажная — всегда несколько — Соня Достоевского…
А тут было и немного гётевской Доротеи, и немного жены Гейне Матильды, и немного Сафо Доде, и все это под флёром невозмутимой ясности и наивности, при глазах рафаэлевских ангелов.
О, я не сомневаюсь, она бы стала верной подругой жизни, убедившись, что ее никогда не кинут, она была бы хорошей хозяйкой и сумела бы привести денежные дела мужа в порядок, она бы долго, в правильной жизни, не утратила своей цветущей красоты, она бы могла родить здоровых детей и до школы воспитывала бы их недурно, — сама кормя, обмывая, обшивая, ее любовь к домовитости, на фоне любви к объятиям, выросла бы в прочную и нежную привязанность к тому, кто дал бы ей эту домовитость и всегда одни и те же объятия, но…
Но душа моя заныла при всех этих выводах о ней таким страхом новой домашней пустоты, ограниченности интересов, что я уходил от нее бледный, точно совсем больной. И прелестные детские глаза провожали меня наивным, полным недоумения испугом: что с ним? Они не могли понять меня, эти наивные детские глаза женщины, сулившей мне счастье и искавшей у меня своего счастья…
Понимаете вы, какую переживал я в ту пору краткую, но тяжкую душевную трагедию?.. Понимаете вы, чего мне стоило, в страхе новой пустоты, при новых узах, бежать от этих милых женских рук, от этих глаз рафаэлевского ангела на лице хорошенького здорового ребенка?..
Я решился, я бежал… Но, бежав, став снова одинок, почувствовал, что совсем болен. И в какой-то беспомощной растерянности, пришел к вам — и предложил вам диагностировать, что со мной, намекнув на многое в моей жизни, о чем теперь так распространяюсь… И вы, простив мне то, что я почти год не казал к вам глаз, диагностировали:
— Несомненная нейрастения на почве беспорядочной жизни, трактирного питания, излишеств в ином, не по возрасту, и лишений в том, в чем мой возраст нуждается. И спасение одно: уйти из столицы на лоно природы, на простой домашний режим… хоть какая-нибудь, да родная семья.
— Попробуйте все это! — сказали вы мне. — А там увидим, спишемся…
На лоно природы! На домашний режим, в какую-нибудь, сколько-нибудь родную семью! Был ваш рецепт мне. Прекрасно. Я сам был не прочь от всех этих лекарств, но, к сожалению, они ни в аптеке, ни у дрогистов — не продаются. Лона природы в настоящем смысле, в деревне, с родной семьей, у меня в распоряжении не было.
Но нечто подобное ему оказалось. Не деревня, а небольшой провинциальный город, где в захолустной улице у сестры моей покойной матери — небольшой старый покосившийся домик, охваченный с одной стороны двориком, порастающим летом густой травой, с другой — довольно большим садом из яблоней и сиреней по преимуществу. Тетка, женщина лет за шестьдесят, живет на пенсию покойного мужа, на уроки, которые дает ее старшая дочь вдова и на заработок в местном статистическом бюро младшей ее дочери, двадцатидвухлетней особы, уже успевшей разойтись с мужем, местным франтом-чиновником.
Вот эти три женщины — 60-летняя, 40-летняя и 22-летняя, — тетка и две кузины, лишенные мужей, двое смертью, третья дурным поведением супруга, — и являют для меня единственную сколько-нибудь родную семью, где мне охотно могли дать и самый ‘домашний режим’ и, в виде садика на окраине провинциального города, вблизи большой великорусской реки, в своем роде — лоно природы.
Я знал, тетка меня любит, хотя все мое житейское поведение, начиная с женитьбы, крайне скоропалительной, и развода с женой, кончая моим занятием ‘художеством’ и моей жизнью бродяги, втайне возмущает ее и заставляет смотреть на меня, как на несчастного безумца. Кузины, обе умные, хорошо воспитанные, обе испытавшие довольно горя, — тоже симпатизируют мне. А две девчонки-подростки, бегающие в местную гимназию, дочери моей старшей кузины, мне, значит, двоюродные племянницы, — веселые, болтливые, как сороки, всегда ликуют редким появлениям их дяди, охотно рисующего им картинки и сочиняющего сказки, небылицы, шарады.
Вот туда, в это женское царство, я и нырнул по вашему рецепту. Прямо сказал тетке, что болен и нуждаюсь в домашнем столе и захолустной тишине. Она с укором покачала головой, — но я по глазам видел, рада тому, что я хоть на время укрываюсь в ее гнезде от моих столичных и заграничных безумств, о которых она, разумеется, не имеет и понятия, но, вероятно, воображает самое невозможное.
Лишенный совсем аппетита, я ел насильно незатейливую, но всегда хорошо приготовленную домашнюю стряпню, чтобы утешать тетку. Пил только квас, — тетка принципиальная противница вина, но, конечно, угощала бы меня и им, если б я, к ее великому удовольствию, не объявил, что в мой новый режим входит правило: ни капли спиртного.
Спал я, в тиши захолустного домика, в своей мансарде над садом, — отвратительно, редко засыпал раньше двух, трех, просыпался же часов в 6-7 утра, чего со мной никогда раньше не бывало. Выходил я, конечно, из своего угла гораздо позже, чтоб не волновать своей бессонницей тетку, встававшую рано, но уверенную, что я столичный засоня.
Пока не стаял снег, целые дни проводил за чтением Тургенева, Гончарова, Пушкина, Дружинина с его ‘Поленькой Сакс’, — у тетки оказались старые издания этих авторов. Молчал почти по целым дням, кроме обеда, завтрака, чаев, когда вся эта работящая женская семья сходится за столом. Тут я старался быть возможно разговорчивее, дабы не волновать добрых женщин и девочек своим трагическим безмолвием.
Тут я усиленно вспоминал с теткой и старшей кузиной старые времена, когда тетка была молодая дама, а мы с кузиной подростки, защищал от младшей кузины Тургенева, — пережив в течение трех лет супружества с мужем-негодяем немало бед, она стала мрачно смотреть на жизнь, зачитывалась Достоевским, Писемским и уверяла, что Тургеневские сладости ей только противны. Тут, за обеденным столом, я немудро шутил с девочками гимназистками.
И уходя оттуда снова в свой угол, в свою мансарду, мрачно по целым часам, почти без определенных мыслей, лежал на кровати. И мигренеобразные боли головы посещали меня, я скрывал их… И точно мурашки бегали по всему телу, и в нем чувствовалась тайная дрожь, и это все еще случалось со мной. Но вы были правы. Физически я начал оправляться. Все это стало проходить. Утихла как будто и безысходная тоска, томившая меня. Ее сменило какое-то тупое равнодушие безнадежности.
Я, очевидно, выздоравливал от нейрастении. Сильный мой организм, поставленный в хорошие условия для его восстановления, быстро справился сам с собой. Но тем яснее стало сознание в оздоровевшей голове безотрадной пустоты моей личной жизни.
За работу я долго не мог взяться, хотя привез все художественные припасы к тетке, — да мне в моей довольно светлой мансарде было удобно работать. И еще дольше бы я, вероятно, не принялся за работу, не получи заказа одного любителя написать ему картину на тему, которая у меня уже давно вертелась в голове. Денежные свои дела я за прошлую зиму запутал до последнего предела. Надо было понемногу распутывать. Под заказ уж с полгода был взят аванс. Надо было кончить картину, дополучить за нее и, благодаря этому, немножко экономически вздохнуть… Принялся я за работу туго, тяжело, но уж рад был и тому, что все-таки мог работать…
Словом, я выздоравливал, но, здоровея, был чуть ли еще не несчастнее, оглядываясь на свое прошлое и заглядывая в свое будущее.
Подошла весна: в этом году крайне ранняя и необыкновенно теплая. Я стал выходить во двор, в сад. Там все быстро оттаивало, трава уже зеленела, почки набухли, пахло влажной землей… Небо было нежно-лазурное, солнце веселое, бодрящее, теплое.
Оттаивало что-то и в моей груди. То оттаивали слезы… Да, не скрою, мне, сорокалетнему мужчине, хотелось порой плакать. Очевидно, нервы все еще шалили…
Хотелось мне плакать о всем своем прошлом и о всем своем будущем. Я, бывало, никогда ни о чем не жалевший в своей жизни, проникался, бродя по молодой траве, по еще влажной от недавнего снега земле, глубоким сожалением к себе.
Но, разумеется, я не плакал. До этого-то не дошло. А встречаясь с теткой, кузинами, племянницами, делал и совсем веселое лицо, как это мне ни было трудно.
Между тем, я почти не заметил, как весь сад вдруг побелел, точно от снега. Но это не был снег. Это были пышно расцветшие яблони… И я начал бродить под этим белым, с чуть заметным розоватым оттенком, сводом, тонко благоухающим, нежным, невысоким и… и грусть моя становилась все глубже и глубже.
И такие отдаленные воспоминания стали тесниться мне в грудь, что я сам не ожидал, вспомнилась мне, моя первая любовь, милая девушка, кончившая педагогические курсы, когда я кончил гимназию. Она была годом старше меня. Познакомился я с ней, живя на даче в местности, где и она жила.
Мы замечательно тесно сблизились. Читали вместе, гуляли бесконечно по окрестностям дач, она порядочная музыкантша, играла мне по целым часам Бетховена, Шумана, Шопена. О браке, о поцелуях даже мы и не думали. Мы были оба тогда в сущности двое юношей, совсем еще чистых, не по летам развитых. И мы были счастливы нашей, почти скрытой для нас самих, любовью.
Когда родители увезли ее в другой город, мы долго-долго переписывались… Потом она вышла замуж и теперь образцовая мать почти взрослых детей… Я лет двадцать ее не видал…
И вот она-то и вспомнилась мне, — тихая, чистая, добрая, с кроткими, умными глазами. И подумалось мне: встреться я с ней не мальчишкой 17 лет, а хоть 25 лет, я сумел бы дать настоящее течение нашей любви-дружбе и не влачил бы теперь всю тяжесть угловатых обломков своей, разбитой в конец, личной жизни.
Я думал это, вспоминал давно забытое, милое, юное, серьезное не по возрасту лицо, а яблони, свешивая надо мной душистые обильные цветы, благоухали так сладко легко, почти едва заметно.
И тихая, но глубокая грусть каким-то сладостно-ядовитым хмелем поднималась из моего сердца в голову… И как тени мелькали призраки Тургеневских Наталий, Лиз, Елен, о которых я недавно перечитал тепло и изящно набросанные строки, — и все это сливалось во что-то и грустное и бесконечно хорошее.
Да, я очевидно выздоравливал, — выздоравливал, чтобы заболеть новой болью, новой раной, совсем иною…
Однажды, в начале мая, когда все мое женское царство и я пили чай в саду среди сирени, осенявшей стол, вделанный в землю, наподобие живой лиловой благоухающей беседки, — в калитку сада вошла молодая девушка, лицо которой мне показалось знакомо…
Когда она поздоровалась со всеми за столом, перецеловав по очереди мою тетку, кузин, племянниц, и подняла глаза на меня — милые тихие глаза, я сразу вспомнил, кто она. Она тоже, очевидно, меня узнала. Мы протянули друг другу руки. И странное дело: едва я почувствовал в своей руке узкую, немного суховатую и все-таки нежную руку, мне показалось, что сирень и яблони стали на мгновение еще душистее.
Дело в том, что два года назад я гостил короткое время у тетки и тогда познакомился с этой девушкой, подругой по гимназии моей младшей кузины. Знакомство было мимолетное. Я тогда скоро уехал. Но и поторопился уехать отчасти из-за этого знакомства, почувствовал тогда в груди нечто такое, что почувствовать мне вовсе не было желательно: легкое увлечение слишком молодой девицей-провинциалкой, скромность, чистота и простота устоев которой должны быть неприкосновенны, — да и чересчур чуждой человеку моих лет, моего положения, моих нравов. Я уехал, пожелав втайне милой девушке всякого благополучия. Тем более, что мне домашние намекнули, что у ней как будто и жених есть… Увлечение мое едва началось и в Питере скоро затихло. Не скажу, чтобы я совсем забыл это милое лицо. Оно мне вспоминалось не без отрады.
Я писал картины, колесил по Петербургу и не подозревал, что скоро загляну в пропасть омута, над которым стою на тонком, готовом треснуть ледке равнодушия к своей личной жизни. И вот теперь через два года, когда этот лед треснул и растаял, когда я с ужасом почувствовал, что плаваю в бездонном омуте прошлого, без всякой надежды на будущее, когда я только что начал освобождаться от болезненно-нервного состояния, грезил призраками Тургеневских женщин, смертельно устав от женщин иного типа, — теперь передо мной снова предстали эти милые глаза, весь этот красивый, изящный, чисто русского характера облик.
Но это была и та, которую я знал два года назад, и не та. Если в ее лице, в ее глазах, в очерке щек и губ и осталось нечто как будто детское, то только, как легкая грациозная тень ее прошлого. Черты выяснились более, глаза стали задумчивее, у губ появилась чуть уловимая складка, — словом, на это лицо невольно упала иная тень, — тень тоже прошлого, но уже пережитого после дней детства, тень грусти, испытаний, может быть, и серьезного, хотя и молодого горя. И все это, в общем, давало удивительную прелесть этому лицу в рамке роскошных темно-русых волос (не пышных, курчавых волос моей недавней подруги-иноземки, а скромно причесанных, шелковистых, необычайно длинных, заплетенных в великолепную, но просто подобранную косу), такую прелесть, что во мне вдруг проснулся и художник, и еще кто-то, кого я уже давно-давно не знал, не ощущал в себе.
Молча я смотрел на свою старую знакомую и чувствовал, что предо мной — новое, иное существо. И первое ощущение, которое шевельнулось у меня в груди, было такое, какое очень давно не шевелилось в ней при встрече с женщинами. Это было желание узнать, что переболело за эти два года в этой молодой душе, что придало ей такую грустную прелесть, узнать и, по возможности, помочь, указать ей дорогу, ежели она запнулась перед одним из жизненных распутий, развлечь ее, успокоить ласковым словом, если ей не от кого ждать этого ласкового слова, заглянуть в ее глаза глубоким взглядом друга, если эти глаза нуждаются в таком взгляде…
И как я был счастлив этим новым для меня ощущением, новым потому, что со времени моей первой юношеской любви, которая мне вспомнилась в этом саду, под этими яблонями, я не знал такого ощущения в такой его ясности и полноте. И я молча сидел за чайным столом. А милая девушка так просто, так естественно пленяла всем своим существом, беседуя с моим женским царством, а сирень и яблони так и благоухали, точно и расцвели специально, чтобы быть рамкой этому милому лицу, фоном моему новому настроению…
Теперь вы поняли, конечно, в чем дело. Как и раньше в моем рассказе, не буду входить в мелкие подробности.
Я стал часто видаться с этой милой девушкой. Товарка и ближайший друг моей младшей кузины, она сблизилась с последнею еще тем теснее, что поддерживала ее в борьбе с негодяем мужем, не щадившим клевет, шпионства и всего подобного, чтобы вернуть себе жену, которую он ненадолго сумел увлечь, но не сумел удержать и, оттолкнув от себя своим поведением, тем не менее жаждал вернуть себе. Мать моей кузины, моя тетка, и сестра ее, вдова, как все матери, мечтающие только о семейном счастии детей, не прочь были увидеть возобновленным семейный союз моей молодой кузины, — утешая ее древнерусским изречением: стерпится-слюбится. Но, видно, есть вещи, которые не могут стерпеться-слюбиться, молодая кузина это испытала и упорно боролась против попыток мужа вернуть ее себе. И вот эта милая девушка, ее подруга, горячо и твердо поддерживала ее в этой борьбе. Они часто виделись.
Вернувшись весной издалека откуда-то от родных, эта девушка стала нередко появляться в доме тетки. Она так хорошо, просто, даже изящно в той простоте, держала себя, что и тетка, и моя старшая кузина, обе поклонницы выдержки в поведении и обращении женщин с людьми, не могли достаточно налюбоваться на эту свою гостью.
Они знакомы были, конечно, и с семьей ее. Постепенно сближаясь и часто видясь с этой моей новой-старой знакомой, все более и более втайне восхищаясь ею, и я познакомился с ее родными. Я уж имел имя, как художник, и это имя было не безызвестно в городке. Со мной знакомились охотно. А вы знаете, когда я хочу, я умею быть симпатичным и без особых усилий людям. Тут же люди и мне оказались очень симпатичными.
Дед, отец, мать — вся семья дышат тихим благодушием, тем, какое теперь встретишь едва ли не только в провинции. Дед, кроме того, замечательный человек. Старый провинциальный иконописец, известный когда-то и в Москве своими реставрациями древних икон, он и теперь, почти 80-летним стариком, занят химическими опытами над красками самоучкой. Семинарист по воспитанию, он изучил химию, боготворит память Лавуазье, любит поговорить о Шеврейле, полуслепой, полуглухой, и теперь хлопотливо возится с какими-то изобретениями лаков, которые бы спасли картины и иконы от порчи. От него веет простодушным фанатиком своего искусства, добрым и тихим, как ясный летний закат.
Зять его, труженик-чиновник, содержащий семью своим заработком, пописывающий археологические статьи в местной газете — из тех умных и даровитых людей, которых провинциальная среда точно тихо засыпает, как пепел кратер вулкана, и у которых незаурядные мысли вдруг прорываются, как дымок струйкой из-под пепла. Жена его, дочь того иконописца, тихая и молчаливая женщина, вся в хозяйстве, с немножко старомодной любезностью, но с наблюдательностью и умом в глазах, уж потому достойна уважения, что сумела так воспитать дочь.
А эта дочь? Она не знает многих хлестких иностранных слов, которые так и играют на устах столичных барышень разных сортов. Она начитана несколько односторонне. Она, страдавшая в ранней юности слабогрудием, выхолена семьей несколько в хлопочках и теперь, достаточно для того образованная, не вносит в семью постоянного заработка ни уроками, ни чем иным в этом роде, хотя, впрочем, иногда и дает уроки или занимается перепиской. Она шьет сама на себя и в то же время много и охотно читает — почти самоучкой выучившись французскому языку и где только можно добывая книги.
Она тоскует и жалуется на безвыходность жизни, на однообразие, примитивность окружающих ее людей. Она любит вяло и лениво бродить по гостям, ведя случайные, и не Бог весть какие содержательные, разговоры. Она… да мало ли я мог бы помянуть вам мелких черт и лестных для нее, а порой и совсем нелестных, чтобы показать, что я вовсе не потерял своей трезвой, ядовитой для самого меня наблюдательности. Не в том дело. Я сказал, что отец ее даровитый, незаурядный человек напоминает в своей провинциальности — огонь, засыпанный, но не совсем загашенный пеплом. Дочь же его — душевный огонек, еще далеко не засыпанный тем же сырым, рыхлым пеплом, но уже с детства немного попавший под этот пепел, да и теперь, полусознательно тоскующий от того, что мягкие хлопья пепла оседают чуть заметно на, полных еще горячего жара, углях ее молодой души.
Когда на лице ее появляется страдание, — видал я проблески и этого, — глаза ее становятся строги и тихи, как синева моря под неподвижной, по-видимому, но надвигающейся издали тучей, когда первые вздохи ветра едва-едва дохнут над этой синевой, гоня на нее тучу и грозу. В эти минуты чудится, что эта девушка — с характером, с волей, еще, может быть, совершенно спящей в ее беззаботном девическом существовании под крылом тихой провинциальной семьи.
Она религиозна, и этой религиозности совсем невидно, она много думает, и это еще менее заметно, и в то же время я знаю, что все это так. С нею так легко сблизиться, как с милой доброй знакомой и так трудно переступить хоть на йоту черту этого простого знакомства.
О, я все это испытал! Все лето (какое это было чудное для меня лето! Оно как нарочно было ясное, знойное, точно звало к счастию, к теплу), все это лето я почти не расставался с нею и виделся с нею часто, и, не видясь, все время носил ее не в голове, а в душе — именно в душе. Я не бредил ею, ею и нельзя бредить, ничего общего с безумием, с горячкой этот образ и не имеет, но если проникнуть в этот образ душою, он проникает всю душу.
А как и где происходили наши встречи? В саду, под цветущими яблонями, в великолепной подгородной сосновой роще, под вековыми тихими, тихими соснами, на лодке среди широкой, залитой солнцем реки. Чаще всего нас, во время этих встреч, окружали ее родные и мое ‘женское царство’, но нам это не мешало, люди это все такие милые и простые, что не являлись дисгармоническим фоном для нее, для наших добрых простых бесед, в которых и ничего и ни от кого не нужно было скрывать.
Видались мы и вдвоем, беседовали мы и вдвоем, — и никогда не забыть мне этих, немногих, правда, прогулок по городу, главное, бесед поздним вечером на темной террасе теткиного дома или утром в пустой квартире ее отца, когда он был на службе, а мать хлопотала по хозяйству. О, и среди этих бесед ничего не было такого, что следовало бы от кого либо скрывать!
Я относился к ней с истинным благоговением, я, пронизанный уже давно своим столичным скептицизмом до мозга костей. Она охотно оставалась со мной, охотно рассказывала мне о себе, о своем детстве, о своем чтении, охотно спрашивала меня о многом ей неизвестном, брала у меня книги — их у меня довольно, вы знаете.
Конечно, увлечения моего нельзя было вполне скрыть от окружающих, но и замаскировать было не трудно. И я дал ему самую удобную маску: маску иронического шутливого ухаживания, — конечно, при других. Это смешило, веселило и окружающих, и нас самих.
И едва мы с нею оставались одни, я сейчас же сбрасывал эту маску, делался серьезным, почти умиленным и, разговаривая с ней, с дружеской теплотой и простотой, тут только понимал, как под прикрытием маски шутливого ухаживания созревала наша духовная близость, как облегчала эта маска каждый шаг к этой близости.
Немудрено, что я писал мою картину на заказ с таким давно неиспытанным вдохновением, что в лето она была готова. Немудрено, что месяц тому назад, привезя ее сюда заказчику и зайдя к вам, я поразил вас жизнерадостным оживлением в глазах, во всем моем, тогда невольно помолодевшем, существе.
Первое мое желание при новой встрече с этой девушкой было желание узнать, в чем ее горе, грусть, утешить ее.
Потом, в течение этого чудного лета, во мне выросла какая-то благоговейная бережность к ней — выпытывать, узнавать у ней мне уж ничего не хотелось. Хотелось одного: ждать, когда ее душа сама откроется. И я ждал и был счастлив этим ожиданием. Я чувствовал, как постепенно, понемногу эта душа открывается.
Но, главное, я чувствовал, что грусть с каждым днем все более исчезает с ее лица, что она точно все более расцветает, розовеет, хорошеет, что в глазах ее нет прежней беспокойной задумчивости, а когда она вскинет их на меня, в них светится бесконечная ласковость.
Но чтобы свалить с высоты целую глыбу, иногда довольно выкатиться из-под нее песчинке. Песчинками были и те факты, какие я вам сейчас опишу, но, как глыба, разрушилось от них мое летнее благоговейное, бескорыстное, беспечное счастие, которое я даже и не называл определенным именем.
Однажды мы шли, я и она, чудным августовским вечером, по красивой набережной города. Я провожал ее от моей тетки. У ней в руках был букет цветов, который нарвала для нее в своем цветнике тетка. Племянницы мои и кузины перед уходом ее домой осадили ее просьбами дать им по цветочку из букета. Она, смеясь, оделила всех цветами.
Только я промолчал, и она мне не дала цветка. У тетки был еще один молодой человек, местный чиновник, фатоватый юноша. Он тоже усиленно просил цветка. Ему не дали, как и мне, объявив, что она не желает отдать всех цветов из подаренного букета.
Она пошла домой, я сказал, что хочу пройтись по набережной и, кстати, провожу ее. Она молча наклонила голову. Она шла молча. Я украдкой любовался ею и хвалил красоту вечера. Вдруг она приостановилась и тихо сказала:
— А вам, хотите, я дам цветок?
Я не нашелся ничего сказать от охватившего меня счастья. Она отделила цветок душистого горошка и подала мне, я молча у нее на глазах завернул цветок в листок бумаги, вынув его из карманного портфеля, и, спрятав в этот портфель, положил в карман. Она на это промолчала и только вдруг быстро-быстро пошла домой.
Когда она подошла к их квартире и увидала, что я хочу последовать за нею, она остановила меня:
— Ради Бога! Я дойду одна.
И когда я покорно приподнял шляпу, вдруг подняла на меня глаза, обдала меня точно и виноватым, и полным ласки взглядом и почти прошептала:
— Заходите же к нам скорее… Я буду ждать.
И скрылась в переулок.
Я опустился на набережной на скамью. Я просидел с открытой головой на этой скамье часа два. Когда я уже в темноте пошел медленно домой, я знал вполне определенно, что я чувствую к этой девушке, больше, мне почудилось, что мое чувство не без ответа. Я почти не спал в эту ночь на моей мансарде. Я целовал, как юноша, уже увядающий душистый горошек. Я был смущен, испуган, но был счастлив, как давно, с самой первой любви не был счастлив.
В следующие встречи мы были как будто осторожны друг с другом. Шутливое ухаживание при других я совсем оставил. Как раз в это время картина моя была кончена. Надо было везти ее в Питер, сюда. Я воспользовался этим предлогом, говоря тетке, что решил отвезти картину сам, чтобы увидеть, как поместит ее в своей галерее любитель-заказчик. В сущности, я боялся надвигавшегося на меня счастья и хотел несколько опомниться.
Перед отъездом я пошел к ней. Из ее домашних не было никого, и часа четыре мы провели вдвоем. Мы болтали о всяких пустяках, она была дивно хороша. Я совсем опьянел, но не так, как пьянел вблизи увлекавших меня еще недавно женщин, — а так, как пьянел за мольбертом, когда меня посещали лучшие мои творческие образы. Но опьянение все же было чересчур сильно. Я чувствовал, что мне надо уйти, иначе может произойти то, чего я боялся. И я пошел, сказав ей, что на время уезжаю.
— Но не надолго же вы едете? — как-то внезапно и быстро сорвалось с ее губ.
— О, нет! — воскликнул я в тон ей, и взял ее руку и не удержался — приласкал эту руку пальцами так, как до сих пор я не посмел бы. Это вышло у меня как-то невольно. И руку у меня не отняли.
Я быстро ушел. Я в тот же вечер уехал. Помните, какой я тогда ворвался к вам сияющий, оживленный. Вы смеялись, говоря: каков мой диагноз и мой рецепт! Помните, как я спешил из Петербурга? И все же, несмотря на короткое двухнедельное пребывание в нем, я отослал-таки из него письмо в тот город, куда сам на днях ехал, мое первое письмо к ней.
Я писал ей о книгах, которые я для нее купил по ее просьбе, как будто для этого исключительно и писал письмо… но в конце у меня вырвалось, точно против воли, точно в каком-то внезапном самозабвении, два-три намека на то, что происходит в моем сердце. Я даже совершенно не помню, как эти намеки были выражены.
Но тайный страх, хорошо ли то, что я сделал, уже пробирался в мою грудь. О, я был счастлив и робок, как ребенок, это я-то, еще полгода назад не веривший ни в какое личное счастье, не боявшийся никого, ничего!