Неврастеники.
Неврастеники.
(Повсть недавнихъ дней).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
Неврастеники, Садовской Борис Александрович, Год: 1914
Время на прочтение: 20 минут(ы)
— Итакъ, Олечка, теперь мы съ вами оба студенты?
— Я? нтъ.
— Да, вдь, вы же выдержали экзаменъ.
— На драматическіе курсы.
— Ну, значитъ, студентъ.
— Совсмъ не значитъ. Студентъ — это что-то такое жалкое, какая-то мямля, кислятина, врод вотъ васъ. И слово какое: студентъ. Точно студень. Да вы, Петя, и есть студень, только… подогртый.
Олечка серебристо захохотала. Петя пожалъ плечами.
— Кто же вы, Олечка?
— Я искательница приключеній.
Сказавъ это безъ малйшей улыбки, Оля бросила искоса на Петю остро-упорный и внимательный исподлобья взглядъ.
— Мн все равно, шутите вы или говорите правду. Одно я только знаю, Олечка, что я люблю васъ, люблю больше всего на свт.
— А я васъ не люблю. Не люблю я такихъ вотъ юношей, прекрасныхъ, какъ вы. Чистюлька противная!
— Олечка, если бы вы знали!
— Знаю великолпно. Заткнитесь.
— Боже, какой тонъ!
— Актерскій, самый обыкновенный. Вы забываете, что я только актриса. Однако, вотъ наша Плющиха: до свиданія, студентъ!
Лукавая усмшка порхнула на алыя губы Олечки.
Перейдя быстро улицу, она позвонила и, не оборачиваясь, исчезла въ подъзд.
Борисовъ посмотрлъ ей вслдъ, вздохнулъ и оглянулся устало. Ясный московскій сентябрь золотилъ деревья и купола. Уютные старые домики, церкви, сады и многоэтажныя громады подъ осенней розовой лаской улыбались родственно и привтно.
Какъ хороша Москва! Сколько въ ней милыхъ сердцу полузабытыхъ образовъ, смутныхъ далекихъ воспоминаній! Сколько дорогихъ страницъ развертываютъ памяти ея улицы, ея стны, ея башни, ея дворцы!.. Хороша старая Москва, но скоро пробьетъ ея послдній часъ. Конецъ дремотной-родимой нг: въ тишь московскую иные ворвутся звуки: рычанье и ревъ автомобилей и назойливый трамвайный звонъ, на обломкахъ праддовскихъ, хоромъ нелпыя громады чуждыхъ небоскребовъ дико упрутся въ небо.
— Брянцевъ читаетъ?— спросилъ Петя, пожавъ руку встрченному въ дверяхъ товарищу.
— Сейчасъ только началъ.
Петя очутился въ низкой темноватой аудиторіи, гд кирпичи глядли изъ выщербленныхъ бленыхъ стнъ и сыростью отдавалъ затхлый тяжелый воздухъ. На каедр возсдалъ моложавый, съ брюшкомъ, профессоръ. Онъ говорилъ густымъ, бархатнымъ, слегка изнженнымъ баритономъ и, сочно оттягивая слова, округлялъ по временамъ главную рчь волнообразнымъ жестомъ. По пріемамъ, голосу и фигур, можно было, пожалуй, принять Брянцева съ перваго взгляда за директора департамента или вице-губернатора изъ молодыхъ, но костюмъ длалъ такое предположеніе явно несообразнымъ. Подъ синимъ, съ золотыми пуговицами, фракомъ у Брянцева пестрлъ пышный галстучный бантъ, на яркомъ жилет звякали золотой цпью жетоны, обутъ былъ профессоръ во франтовскія батинки на перламутровыхъ пуговкахъ съ высокими каблуками. Вслушиваясь въ медленную рчь Брянцева, трудно было сразу понять, о чемъ говоритъ лекторъ, хотя спеціальностью его была французская старая литература.
— Итакъ, милостивые государи, жирнымъ икающимъ голосомъ говорилъ Брянцевъ, похлопывая себя слегка ладонью по животу:— въ данномъ случа мы являемся очевидцами нкоего, такъ сказать, мірового почти конфликта между древнероманской этикой и требованіями современной намъ узко-буржуазной морали. Конфликтъ этотъ выразился весьма оригинальнымъ образомъ въ эволюціи основного куплета, ведущаго, какъ вамъ уже извстно, свое происхожденіе еще отъ Марціала. Можно сказать, что разсматриваемый нами французскій поэтъ есть среднее промежуточное звено, нкая, какъ бы станція между Виргиліемъ и… Оффенбахомъ…
Легкій смшокъ, пересыпанный апплодисментомъ, пролетлъ по студенческимъ скамьямъ, на мгновеніе перебивъ закругленную рчь профессора. Поклонясь съ игриво-скромной улыбкой, Брянцевъ продолжалъ:
— Итакъ, говорю я, милостивые государи, какъ у насъ Державинъ является въ нкоторой степени предтечею Пушкина, а Марло пріуготовилъ путь ни боле, ни мене, какъ самому Шекспиру, такъ и въ древней французской словесности мы можемъ прослдить подобное же, вполн аналогичное явленіе.
Въ перерыв хлынувшая волна слушателей вынесла Петю въ коридоръ.
— И откуда у нашихъ профессоровъ берется этотъ полуприличный тонъ, эта вчная склонность къ смшкамъ и зубоскальству?— думалъ Петя, вглядываясь разсянно въ мелькавшія передъ нимъ лица. Шумная кучка студентовъ разступилась почтительно передъ высокимъ сутуловатымъ старикомъ, строгаго вида, въ черномъ длиннополомъ сюртук. Это былъ извстный словесникъ.— И онъ, этотъ старый ученый, балагуритъ постоянно передъ слушателями, вызывая дешевые хлопки и утробный смхъ. Откуда эта непонятная смшливость, общая у профессоровъ и студентовъ? Все равно, какъ студенчскія псни: до чего пошлы он и избиты! Если оставить въ сторон космополитическій Gaudeamus, то идеалы студенчества, судя по пснямъ, сводятся, какъ будто исключительно къ прославленію водки и къ выводу, что жить и трудиться совсмъ не стоитъ, ибо въ конечномъ счёт смерть… Когда крышкой закроютъ, гвоздями забьютъ, есть только лишній предлогъ распить на поминкахъ полуштофъ и закусить селедкой.
Кругомъ Борисова слышались разговоры:
— Читали?
— Читалъ.
— Чортъ знаетъ, что такое, скоро жандармовъ начнутъ назначать въ профессора.
— И очень просто.
— А вчера мы съ Козловымъ опять въ ‘Петергоф’ засидлись: двнадцать бутылокъ высадили, за квартиру теперь нечмъ платить.
— Вольно вамъ.
— Кашиновъ, ты просилъ ‘Освобожденіе’: возьмешь нынче у Надежды Михайловны, только, Боже тебя сохрани…
— Что ты, вдь я понимаю.
— Нтъ, это, право, великолпно,— говорилъ худощавый, черноволосый студентъ въ золотомъ pince-nez: — тутъ-то по-моему и есть настоящая поэзія.
День прошелъ въ свободномъ словословьи.
Петю любезно взялъ за пуговицу приватъ-доцентъ по исторіи искусства, Агаонъ Терновскій, въ литературныхъ и ученыхъ кружкахъ извстный подъ именемъ Агашки.
— Сегодня я васъ жду къ себ, Борисовъ, непремнно,— сказалъ Агашка дребезжащимъ высокимъ голосомъ. Слова выливались изъ его горла, хлопая, какъ изъ бутылки баварскій съ изюмомъ квасъ.
Маленькій, щуплый, съ виду едва живой, съ жидкими волосиками и тощей мочальной бороденкой, Агашка походилъ скоре на дьячка, чмъ на приватъ-доцента. При разговор онъ морщинисто улыбался, съ готовностью показывая изъ-подъ отвислыхъ губъ длинные, гнилые зубы, причемъ лошадиные въ очкахъ глаза никогда не измняли свойственнаго имъ выраженія трусости и затаенной досады.
Вс приватъ-доценты длятся у насъ, какъ извстно, на временныхъ и вчныхъ. Временные — это будущіе профессора, восходящія свтила и знаменитости, вс они знаютъ, чмъ будутъ и заране уже подсчитали звзды, которыя суждено имъ нахваталъ съ неба, хотя бы затмъ только, чтобы развсить потомъ по бортамъ ихъ ученыхъ фраковъ. Въ обращеніи временные слегка небрежны, разговариваютъ снисходительнымъ басомъ, ибо не имютъ нужды ни въ комъ заискивать, лекціи нердко пропускаютъ, ибо заняты писаніемъ диссертаціи, и такъ дале. Совсмъ не то вчный приватъ-доцентъ. Онъ тоже прекрасно зналъ, что никакихъ звздъ ему ни откуда не получить, и что каедры у него не будетъ, но, сндаемый жаждой славы, мечется упорно туда и сюда, то устраивая вечеринки и кружки, то тиская зачмъ-то брошюрки, то кропая стишки. Иногда и ему удастся кое-чего достичь, но какіе это скудные и суетные лавры!
Агашка былъ вчный приватъ-доцентъ. Ему перевалило уже за сорокъ, а сладкія мечты о каедр такъ и остались мечтами. Съ горя пускался Агашка во вс тяжкія: нсколько лтъ назадъ редактировалъ онъ какой-то ‘Словарь’ или ‘Лексиконъ’, гд первымъ дломъ повычеркалъ и посократилъ біографіи своихъ даровитыхъ сверстниковъ и коллегъ, строчилъ одно время въ газет критическіе ‘наброски’, гд тхъ же сверстниковъ ругалъ наповалъ, наконецъ, основалъ литературный ‘студенческій’ кружокъ. Лихорадочное исканіе ‘славы’ вынудило Агашку издалъ пасквиль на знаменитаго поэта, поднявшійся по этому случаю въ печати небольшой шумъ создалъ ему на нсколько мсяцевъ Геростратову извстность. Подвиги свои Агашка завершилъ женитьбой на перезрлой дочери одного покойнаго журналиста шестидесятыхъ годовъ. Въ приданое, за невстой пошелъ сундукъ, доверху набитый рукописями ‘маститаго’. Вскор жену Агашка свезъ на Ваганьково кладбище, а изъ сундука щедрой рукой сталъ печатать посмертную тестеву макулатуру.
Вс эти успхи мало утшали, однако, самолюбиваго Агашку, и подчасъ на него находили приступы тяжелой тоски, разршавшейся злымъ запоемъ. Тогда, напившись, Агашка въ развращенномъ вид колотилъ неистово впалую грудь свою кулакомъ, обзывая себя ‘ничтожествомъ’, ‘клоуномъ’ и ‘рванью’, сидя въ трактир, вдругъ къ общему соблазну залзалъ на эстраду къ музыкантамъ, бросаясь оттуда, со всего размаху, хлопался лысиной о партеръ и, поднявшись, восклицалъ въ неподдльномъ гор: ‘цлъ!’.
Кто-то окрестилъ Агашку ‘мозглякомъ’, переведя буквально боборыкинское словцо ‘интеллигентъ’: худшія стороны русскаго интеллигента воплощалъ собой всецло Агашка.
Въ университет разсказывали, какимъ образомъ Агашка изъ консерваторовъ сдлался либераломъ. Дло въ томъ, что въ юношескіе дни, покорствуя духу времени и памятуя, что всякому дню довлетъ его злоба, Агашка усиленно тяготлъ къ славянофильскимъ кругамъ. Онъ не безъ успха поддлывался къ Ивану Аксакову, переписывался съ Данилевскимъ, посщалъ Бартенева, даже Владиміръ Соловьевъ, не всегда бывавшій разборчивымъ на знакомство, удостоилъ какъ-то выпить съ Агашкою брудершафтъ. Захаживалъ Агашка въ т времена и къ всесильному Михаилу Никифоровичу Каткову.
Собравшись въ Петербург хлопотать о каедр, Агашка безъ труда выпросилъ у издателя ‘Московскихъ Вдомостей’ рекомендаціи къ разнымъ важнымъ лицамъ. Между прочимъ, Катковъ, снисходя къ искательности молодого доцента, далъ ему письмо къ одному вельмож-графу, владльцу рдчайшей картинной галлереи. Побывавъ въ Петербург, гд слдуетъ, похлопотавъ у министра и поклонившись, кому надо, Агашка передъ самымъ отъздомъ ршилъ зайти и къ вельмож-меценату.— ‘Знакомствомъ такимъ пренебрегать нельзя’, ршилъ онъ про себя и въ одинъ изъ пріемныхъ дней очутился въ чертогахъ на Литейномъ.
Сперва Агашка нсколько ороблъ, увидавъ мраморную лстницу, люстры, статуи, челядь въ гербовыхъ кафтанахъ и прочую роскошь, но холодная привтливость хозяина его понемногу ободрила. Разойдясь окончательно, Агашка ршилъ доказать, графу, что онъ тоже не лыкомъ шитъ и достоинъ рекомендаціи великихъ міра. Указавъ, между прочимъ, на одну изъ картинъ, графъ молвилъ сквозь зубы: ‘Рафаэль’, на что Агашка, захохотавъ, воскликнулъ развязно: ‘Это-то ‘Рафаэль’? Чистйшей воды поддлка!’ Онъ ожидалъ, что графъ начнетъ возражать, оспаривать и, разумется, смирится передъ авторитетомъ доцента ‘по искусству’ Но произошло вотъ что: хозяинъ, не отвтивъ ни слова, повернулся неожиданно на каблукахъ, звякнулъ шпорами и пошелъ къ дверямъ. Онъ прошелъ одн двери, другія, третьи, и долго, въ рам необозримой амфилады дворцовыхъ залъ видлъ изумленный слегка Агашка постепенно уменьшавшуюся фигуру графа, и слышалъ стихавшій понемногу серебристый звонъ шпоръ, покуда, наконецъ, превратясь въ едва замтную точку, высокопоставленный меценатъ не исчезъ гд-то у зеркала, будто растаялъ въ воздух. Агашка, въ простот душевной, ршилъ, что хозяинъ отправился за каталогомъ или распорядиться насчетъ закуски, и хотлъ было заняться дальнйшимъ осмотромъ диковинныхъ картинъ. Тутъ внезапно откуда-то изъ-за рамы выдвинулся громаднаго роста лакей въ золоченой ливре съ аксельбантомъ, указавъ Агашк на выходную къ передней дверь, лакей промолвилъ безстрастно: ‘пожалуйте!’
Этого случая тщеславный Агашка не могъ равнодушно перенести, и съ тхъ поръ громилъ безпощадно въ своихъ статьяхъ ‘высшую буржуазію’ и ‘эксплоататоровъ искусства’.
Вечеромъ Петя Борисовъ, придя къ Агашк, засталъ у него въ сбор весь кружокъ.
Агашка зарабатывалъ порядочно и могъ жить недурно, но полное отсутствіе художественнаго вкуса мшало ему сколько-нибудь прилично себя обставить. Гипсовая Венера подл Мадонны Мурильо, неизбжныя геліогравюры Беклина и Штука, фотографіи античныхъ статуй и видовъ Италіи перемшаны были съ дешевыми открытками и портретами. Мебель зато была вся новая, будто сейчасъ изъ магазина. Хозяинъ, одтый въ рыжую европейскую куртку, сшитую точно изъ ремней, имлъ видъ настоящаго ‘мозгляка’.
— Здравствуйте, Борисовъ, очень радъ, добро пожаловать, хи-хи,— гримасничалъ Агашка, показывая черные, похожіе на обгорлыя спички, зубы, стеклянными глазами онъ зорко всматривался въ движенія гостя.— У меня вся талантливая молодежь собирается, вотъ ужъ девятый годъ.
Первое мсто среди Агашкиныхъ учениковъ и гостей занималъ Кохиноръ, очень еще молодой, но старообразный студентъ, съ шапкой черныхъ, какъ вороново крыло, волосъ и съ полными, выбритыми до глянца щеками. Кохиноръ у Агашки считался ‘юношей съ колоссальными способностями’, и мастеръ былъ на вс руки. Онъ пописывалъ стишки, выбирая нарочито изысканныя и трудныя римы, рисовалъ виньетки l Бердслей, бренчалъ на рояли изъ новыхъ композиторовъ, танцовалъ кэкъ-уокъ и плъ. Главною особенностью Кохинора было умнье пускать пыль въ глаза, успшнй всего озадачивалъ онъ простодушныхъ новичковъ-провинціаловъ. Имъ онъ съ перваго знакомства заявлялъ, что искусство вчно и что позволено все на свт, хлесткія эти словечки Кохиноръ выговаривалъ такъ, будто выплевывалъ сочныя косточки чернослива изъ своего красиво вырзаннаго яркимъ сердечкомъ рта.
Подл Кохинора сидлъ, уныло помаргивая, филологъ Винтергальтеръ — ‘моя лучшая надежда’,— говорилъ о немъ Агашка. Къ несчастію, ученикъ не имлъ совсмъ того собачьяго нюха, какимъ отличался его наставникъ и покровитель, онъ никогда не зналъ, что теперь въ мод и о чемъ слдуетъ говорить, чтобы не отстать и считаться ‘умнымъ’, совершенно не умлъ Винтергальтеръ ‘уловлять теченія’ и ‘попадать въ тонъ’. Съ тмъ же унылымъ видомъ потерявшаго чутье пуделя, тыкался онъ то въ логику и Канта, то въ римскую поэзію, то начиналъ нести мистико-оккультическую околесицу, сбиваясь въ спиритизмъ и даже въ демонологію, то выдавливалъ изъ себя стояросовыя вирши о греческихъ богахъ и герояхъ. Чтобы походить на поэта, Винтергальтеръ подбривалъ себ спереди низкій лобъ и до плечъ откидывалъ волнистыя кудри.
Еще человка три сидли въ кабинет за стаканами чая.
— Господа!— провозгласилъ Агашка,— кто будетъ нынче читать?
— Я,— какъ изъ бочки отозвался басомъ Распоповъ, огромный, мрачный студентъ, въ срой тужурк и рыжихъ сапогахъ.
— Пожалуйста,— съ готовностью отозвался Агашка.— Господа, вниманія.
Распоповъ откашлялся и вытащилъ толстую тетрадь.
— Афоризмъ — глухо оказалъ онъ и откашлялся снова.
— Реви, реви, втеръ, ты отнимешь у мня все пріятное.
— Все?— спросилъ посл краткаго молчанія Агашка.
— Все,— отвчалъ Распоповъ.
— Немного маловато, а. впрочемъ… Мысль интересная, хотя чувствуется вліяніе Ницше… да…
Всталъ Винтергальтеръ и задыхающимся голосомъ зачиталъ:
Други, други!
Ну, гребите,
Ну, дружне,
Выплывайте,
Други, други,
Аганемнонъ,
Два Аякса,
Други, братья!
Докончить ему не удалось. Въ дверь стукнули, и взошелъ статный молодой человкъ, одтый франтомъ, въ модномъ сюртук съ атласными отворотами, держа цилиндръ на отлет.
— Ба! кого я вижу! Борисовъ, какими судьбами, школьный пріятель!— воскликнулъ онъ напуганнымъ, актерски-жирнымъ баритономъ, стекавшимъ, какъ касторовое масло, съ пухлыхъ бритыхъ губъ.— Почеломкаемся!
Онъ обнялъ и расцловалъ Петю, облагоухавъ его корнлепсисомъ и рисовой пудрой.
— Юрій Евграфычъ Рюриковъ,— нашъ будущій Южинъ, мигнулъ на взошедшаго Агашка.
— Южинъ, не Южинъ, а вы бы, достопочтеннйшій профессоръ, распорядились, насчетъ коньячку,— замтилъ Рюриковъ.
— Сейчасъ подадутъ.
Кохиноръ, Распоповъ и Винтергальтеръ говорили между собою вполголоса. Внезапно зазвенлъ птушій крикъ Кохинора:
— Третьяковскую галлерею надо сжечь!
— Ого,— поднялъ Рюриковъ бровь, а Агашка забезпокоился и спросилъ торопливо: почему, Кохиноръ?
— Потому, что это не живопись, а крашеные холсты.
— Какъ? А Айвазовскій? А его море?— показалъ Кохинору Агашка свои гнилыя спички.
— Это сухое море. Въ немъ не чувствуется воды,— продолжалъ выплевывать Кохиноръ.— И вообще я позволилъ бы себ замтить, что зигзагъ современности описалъ настолько полную спираль, что для человчества достаточно одного небольшого взмаха, чтобы достичь вчной красивости символизма.
Агашка съ видомъ полнаго сочувствія покачалъ головой.
— Разв ты не въ университет, Юрка?— спрашивалъ Рюрикова Петя.
— Фью,— свистнулъ Юрка и отмахнулся, блеснувъ брилліантами на рукав сорочки. Я Петербургъ бросилъ, ну его. Теперь здсь, на драматическихъ курсахъ. Самъ Александръ Павлычъ Ленскій у насъ читаетъ, это не котъ наплакалъ.
Вс внезапно притихли. Агашка строго развернулъ исписанные листки.
— Въ наше время съ несомннною очевидностью приходится признать, что только общественный прогрессъ обусловливаетъ развитіе культуры, аннулируя въ то же время сумму всхъ привходящихъ постороннихъ факторовъ, такъ или иначе задерживающихъ нормальное наступательное движеніе того и другой. Опыты послднихъ лтъ показали, что…
Борисъ заснулъ незамтно подъ ровное чтеніе Агашки. Во сн ему привидлась Олечка въ костюм боярышни: въ цвтномъ сарафан, съ лентами въ кос. Она вышла на сцену и вдругъ позабыла роль, а онъ, сидя въ суфлерской будк, не знаетъ, что ей подсказать, потому что вмсто пьесы, лежитъ передъ нимъ Агашкина статья. Разбудилъ Петю взрывъ рукоплесканій.
Борисовъ съ перваго студенческаго года жилъ въ меблированныхъ комнатахъ ‘Арзамасъ’ на самомъ конц Арбата. Хозяйка, вдова колежскаго асессора — она называла себя маіоршей — была тощая, какъ скелетъ, высокая дама, жившая съ кошкой и канарейками. Половина номеровъ всегда почти пустовала. Пет любъ былъ исчезающій добродушный міръ старой Москвы, полностью сохранившійся въ ‘Арзамас’: темный корридоръ съ грязноватымъ половикомъ, ворчливый старикъ-швейцаръ съ шевронами и въ медаляхъ, запахъ угарной русской кухни и скипидара, мигающіе огоньки керосиновыхъ лампъ и заливчатыя трели канареекъ. Меблированныя комнаты ‘Арзамасъ’ казались своеобразнымъ городомъ: свои царили здсь вкусы, обычаи и привычки. Жилецъ здсь становился сразу своимъ человкомъ, хозяйка соглашалась иногда ждать денегъ цлый мсяцъ, а то и два, никто здсь не стрлялся, не вшался, не травился, и заходившій сюда изрдка околодочный надзиратель — ‘околодырь’, какъ говорилъ швейцаръ, напившись у хозяйки чаю съ лимономъ, медомъ и вишневымъ вареньемъ, выходилъ улыбающійся и довольный, хотя за обшлагомъ у него шевелилась всего на всего одна зелененькая бумажка.
Отель ‘Эллисъ-Гарри’, гд поселился Юрка Рюриковъ со своимъ пріятелемъ, прокутившимся студентомъ Леонидовымъ, находился на средин Тверской. Здсь зато все было по-европейски. Вмсто стараго солдата въ дверяхъ торчалъ благообразный въ ливрейномъ капот хамъ, похожій не то на провинціальнаго ‘любовника’, не то на румынскаго министра, ежели дать ему полтинникъ, онъ будетъ кланяться низко, широко растворитъ дверь и впередъ побжитъ по лстниц, а не дать, такъ не взглянетъ вовсе или толкнетъ, да, пожалуй, еще и на ногу наступитъ. Капустой и вишневымъ вареньемъ въ отел ‘Эллисъ-Гарри’ не пахло, но изо всхъ полированныхъ съ мдными ручками дверей несло за то биржевыми акціями, кокотками, сигарами и виномъ. Канареекъ замнялъ оркестръ въ столовой, игравшій кэкъуокъ и маршъ ‘Буланже’. Въ пятомъ номер застрлился прошлаго года проигравшійся лицеистъ, въ семнадцатомъ недавно опереточная актриса Мирабль съ-пьяну повсилась было на крючк отъ люстры, да во время вытащили ее изъ петли Леонидовъ и Юрка, хмурый помощникъ пристава каждую недлю уносилъ изъ отеля ‘Эллисъ-Гарри’ вмст съ протоколами дв радужныя, нжно похрустывающія въ его портфел бумажки.
Юркинъ пріятель, Григорій Леонидовъ, замчателенъ былъ тмъ, что въ четыре года ухитрился спустить до-чиста нсколько сотъ тысячъ наслдства. Немалая доля перепала тутъ друзьямъ-прихлебателямъ, преимущественно актерамъ. Они занимали у Леонидова безъ векселей и, конечно, безъ отдачи, много денегъ ушло въ рулетку и въ банкъ, еще больше на покрытіе скандаловъ и исторій. Пьяный Леонидовъ приказывалъ нердко въ отдльныхъ кабинетахъ мыть шампанскимъ полъ и ночью посылалъ вдругъ отъ ‘Яра’ зимой въ цвточный магазинъ за сиренью только для того, чтобы цыганскій хоръ имлъ возможность на самомъ дл нтъ ‘подъ душистою вткой сирени’.
— Я Гришку уважаю,— говорилъ пріятелямъ Гюриковъ, трепля по плечу Леонидова, смуглаго, съ ястребинымъ цыганскимъ носомъ, съ остановившимися, какъ незаведенные часы, мутными глазами.— Ежели разсудить со стороны, то какъ это легко: просвистать четыреста слишкомъ тысячъ. А можетъ увряю васъ, господа. Да всякій изъ насъ — я первый — деньги въ банкъ сейчасъ бы положилъ и зажилъ бы богдыханомъ. А у Гришки вотъ характеру хватило: взялъ да и пустилъ богдыханство свое по втру…
— Въ самомъ дл это геройство… дйствительно… оно точно,— поддакивали голодные актеры, хищно поглядывая блестящими глазами на ожидавшую ихъ закуску.
— Душка. Гришка, дай мн сто рублей, я теб ножку покажу, пищала опереточная актриса Мирабель, проникая нарумяненной, съ подведеннымъ глазомъ, будто не своей, а чужой какой-то, щекой къ изсиня-черной щетин Гришки.— И устрицъ вели подать.
Леонидовъ, не любившій говорить, лзъ молча въ жилетный карманъ и совалъ актрис бумажку прямо въ ротъ. Кром Юрки и Леонидова, Петя не зналъ почти никого въ Москв. Отъ скуки заходилъ онъ въ ‘Артистическій клубъ’, куда ввели его Кохиноръ и Винтергальтеръ. Здсь слушалъ онъ по четвергамъ лекціи Агашки: ‘О роли поэзіи, какъ проводника общественности въ культуру’, ‘Достоевскій, какъ психологъ’ и прочія ‘какъ’, слушалъ стихотворенія молодыхъ поэтовъ: изъ нихъ одинъ блеялъ по-козлиному, другой квакалъ лягушкой, третій читалъ, будто лаялъ, вс они были въ смокингахъ, съ орхидеями въ петлицахъ.
Но все чаще замчалъ Петя за собой странную слабость, почти усталость: припадки внезапной острой тоски смнялись лихорадочнымъ оживленіемъ. Даже любовь не захватывала его всецло. Мгновеніями Пет казалось, что онъ страстно любить, что онъ не можетъ безъ Оли жить, а въ иные часы онъ о ней думалъ равнодушно, какъ обо всемъ на свт, почти скучая. Что это со мной?— недоумвалъ Петя порою. Онъ чувствовалъ, какъ острая сладость жизни съ ея прянымъ зерномъ понемногу исчезаетъ, уходитъ отъ него, становится недоступной вкусу. Будто проваливался онъ куда-то въ преисподнюю жизни, отдалялся. А жизнь все кипла и сверкала, ликуя и гремя, неслись позда, люди убивали и любили, всходило солнце, музыка звучала и пли стихи. Съ ужасомъ отчаянія хватался Борисовъ за тянувшіяся отовсюду къ нему нжныя руки жизни, и съ мучительной болью видлъ, какъ на его глазахъ отвратительно таяли они, превращаясь въ склизкія лапы безобразныхъ чудищъ.— Что же обманываетъ меня: смыслъ жизни или сама жизнь? раздумывалъ въ безсонные часы оглушенный, усталый Петя. Ручьями и водопадами шумли со всхъ сторонъ могучія волны жизни, а онъ стоялъ гд-то на задворкахъ, за глухой стной, по поясъ въ вязкой болотной тин. И тогда нжный образъ Олечки загорался передъ нимъ болзненнымъ, электрически-яркимъ свтомъ.
Оля на курсахъ быстро пріобрла ухватки и манеры настоящей актрисы. Научилась щурить глаза и говорить протяжно, съ паузами, вдругъ обрывая рчь и перебивая себя, научилась отставлять граціозно ножку, покачиваться на мст, заложивъ за спину руки, смяться беззвучно. Уже умла она подвести незамтно глаза, подкрасить губы, пила ликеры и шампанское, много курила. Теперь на робкія слова Борисова о любви она отвчала громкимъ веселымъ смхомъ и безъ церемоніи прогоняла Петю изъ номера. На стол у нея начали появляться цвты, конфеты, портреты какихъ-то завитыхъ бритыхъ молодцовъ съ наглыми глазами и трагической складкой губъ, горничная то и дло съ таинственно-лукавымъ шопотомъ передавала ей при Пет какія-то карточки, букеты и свертки. Ничего этого не замчалъ Борисовъ. Въ странной онмлости свой онъ безпомощно видлъ, какъ изъ-подъ пальцевъ у него убгала золотымъ дождемъ заревая юность. Нтъ, никакой самообманъ не въ силахъ воскресить юное чувство и никогда не пробудится любовь въ душ измученной, одряхлвшей и забрызганной грязью жизни.
— Слушай Борисовъ, что ты все кислишься, — говорилъ Юрка Рюриковъ, являясь къ Пет въ номеръ въ блестящемъ цилиндр, съ камышевой палкой. Сбросивъ небрежно мховое пальто, онъ вытаскивалъ изъ кармана бархатной желтой куртки золотой съ вензелями и иниціалами портсигаръ и закуривалъ толстую папиросу.
— Хочешь, подемъ къ ‘Тстову’ или въ ‘Прагу’. Скучно что-то.
Петя лниво соглашался, бралъ фуражку и вдвоемъ они хали въ ресторанъ. Тамъ, подъ звуки румынскаго оркестра, Юрка оживлялся и пилъ рюмку за рюмкой. Иногда, всматриваясь въ Юркино сонное лицо, Петя замчалъ въ немъ странное сходство съ собою: та же усталость, та же вялость и безразличіе. И, будто, отвчая Петинымъ мыслямъ, Юрка однажды хлопнулъ ладонью по столу и досадливо крякнулъ:
— Эхъ старость приходитъ, чортъ ее побери, совсмъ.
Московскіе рестораны совсмъ не то, что петербургскіе, даже не рестораны это, а трактиры, исконные русскіе трактиры. Въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ знаменитъ былъ Печкинскій трактиръ, выписывавшій ‘Библіотку для чтенія’, ‘Москвитянина’ и ‘Отечественныя записки’, славились въ немъ мозги ‘съ горошкомъ’. Сюда студентомъ хаживалъ будущій драматургъ Островскій играть со своимъ другомъ Тертіемъ Филипповымъ на билліард и отсюда же списывалъ потомъ свои бытовыя сцены. Здсь декламировалъ Мочаловъ, острилъ Ленскій. До сихъ поръ существуетъ въ Москв трактиръ Егорова въ Охотномъ, гд можно сть т же блины, что и при матушк Екатерин въ 1790 году: съ этого года стоитъ неразрушимо Егоровскій трактиръ. Но ужъ и въ Москв завелись, кое-гд европейскіе рестораны, гд гостей не знаютъ въ лицо, а встрчаютъ и провожаютъ по платью и кормятъ, какъ въ Лондон или Париж. Здсь не найдешь московскихъ растегаевъ, ядренаго квасу и поросенка, благо, какъ ангелъ, зато есть здсь лангусты, устрицы, да рыба — солъ. Правда, и въ Москв есть еще такія укромныя мстечки, гд сочеталась самобытная старина русскаго трактира съ новшествами заграничныхъ ресторановъ и уютно сидлъ подъ льющіяся весеннія трели Штраусовскихъ вальсовъ и звонъ цимбалъ въ мягко сіяющемъ свтомъ зал, гд безшумно скользятъ по коврамъ въ блыхъ одеждахъ проворные ярославцы.
Петя ожидалъ ужина, а на эстрад музыканты настраивали скрипки. Народу было немного. Неподалеку старый, почтеннаго вида купецъ ворчалъ на полового, не сумвшаго угодить ему закуской.
— Чудакъ, да нешто листовка сюда идетъ, — говорилъ онъ сурово.— Тутъ рябиновк мсто, а ты мн листовку тычешь. И опять же икра… Чай, ты вкусъ мой довольно знаешь.
— Все подадимъ сію минуту, какъ слдуетъ, Иванъ Сергичъ, не извольте гнваться. Все будетъ въ порядк.
— То-то.
Нечаянно Петя глянулъ въ сторону и увидлъ Олечку объ руку съ Юркой.
Въ зеркало, висвшее наискось, ему было видно, что Рюриковъ обращается съ Олечкой, не какъ кавалеръ съ дамой, а какъ мужъ съ женой. Явной длалось для всякаго ихъ близость другъ къ другу. Даже на лиц у лакея, разливавшаго имъ шампанское изъ хлопнувшей бутылки, играло, какъ показалось Пет, подло-сочувственное выраженіе! точно лакей этотъ всей своей душой входилъ въ счастливое положеніе молодой четы.
Олечка и Юрка чокнулись и выпили разомъ свои бокалы.
‘Съ чего это они пьютъ шампанское?’ — съ болзненнымъ любопытствомъ подумалъ Петя.
Онъ не могъ больше высидть и незамтно вышелъ.
— Олечка, давно вы знакомы съ Рюриковымъ?— спросилъ Петя.
Она съ хмурымъ лицомъ сидла передъ зеркаломъ въ душистомъ капот.
— Давно.— И губы ея сурово сжались.
— Какъ вы познакомились съ нимъ,— продолжалъ Петя, мучительно сознавая, что взялъ неврный, вкрадчиво-ласковый какой-то, совсмъ не свойственный ему тонъ.
— Какъ познакомились? На курсахъ. Мы товарищи. А вамъ что?
— Олечка, опять этотъ тонъ. Я ничего. Я только не совтую вамъ съ нимъ очень…
— Почему?
— Онъ… дурной.
— А ты хорошій.
Грубое это ‘ты’ царапнуло больно сердце Пети.
— Я?
— Да, ты.
Олечка вскочила, какъ пантера, и остановилась прямо передъ Борисовымъ. Глаза ея засверкали.
— Тряпка, тряпичная мелкая душенка, куда ты годенъ. Ты думаетъ, что ты герой, романтикъ, а ты просто ходячая неврастенія, нытикъ. Дурной. Скажите, пожайлуста! Ужъ кто бы говорилъ. Ты то что сдлалъ такого, чтобы фыркать на другихъ?
Петя дрожалъ, какъ въ лихорадк.
— Боже мой, Олечка, да, вдь, я же люблю тебя!
— Такъ знай же, что и я тебя любила, да любила цлый годъ, надялась на тебя. Ты даже взять меня не сумлъ, эхъ ты!
— А онъ?
— Онъ. Да я съ нимъ живу, коли хочешь знать. Онъ мой любовникъ.
Олечка взяла изъ коробки папиросу и закурила жадно. Петя рыдалъ сжимая себ виски.
— И ты могла отдаться этому пошляку,— еле прошепталъ онъ.
— Юра не пошлякъ, а мужчина,— сказала Олечка, затянувшись.
— Я убью его. Онъ тебя обезчестилъ.
— Ха-ха-ха. Да я сама этого хотла. Ну, Петя, извини меня, я прямо теб скажу, вотъ это ты пошлость ляпнулъ. Обезчестилъ… дуэль… Ну, а теперь прощай, мн некогда.
И Олечка, насмшливо присвъ, запла:
— Ахъ ты, мой милый, милый, милый, неврастенникъ.
Поменьше словъ, поменьше словъ, побольше денегъ.
Петя пилъ всю ночь, цлый день и слдующую ночь, а утромъ шелъ по тверскому бульвару, шатаясь и толкая прохожихъ.
— Убить его, убить.
Леонидовъ у себя въ номер пилъ молча коньякъ, когда къ нему постучался Петя. Мирабель, сидя на стол, подняла расписныя юбки.
— Борисовъ, поглядите, правда красиво?
— Гриша, дай мн твой револьверъ на минутку, пожалуйста.
Леонидовъ протянулъ браунингъ.
— Спасибо.
— Стрляйтесь, только не здсь,— крикнула Мирабель вдогонку.
Петя твердо прошелъ по корридору къ Юркинымъ дверямъ.— Сейчасъ въ это красивое подлое лицо я выпущу вс шесть пуль. Я спасу Олечку, это мой долгъ. Она будетъ моей женой.
Петя постучался разъ, другой. Въ номер было тихо. Онъ съ силой ударилъ дверь. Дверь не подавалась.
— Заперся, мерзавецъ, подумалъ Петя и крикнулъ громко: — Рюриковъ, отвори.
— Ихъ нту-съ,— сказалъ корридорный, подойдя.
— Гд же онъ?
— Ухали.
— А скоро вернется?
— Совсмъ ухали-съ, играть-съ, вмст съ барышней.
— Съ какой барышней?
— Съ ихней… Съ Ольгой Григорьевной.
Корридорный глупо ухмыльнулся. Петя глядлъ на него безпомощно.
— Но куда же, куда?
— Въ Читу-съ.
Всю осень странные сны мучили и томили Петю.
— Дни разные бываютъ, говорилъ ему, встртясь однажды съ нимъ Винтергальтеръ. ‘Бываютъ дни гнвные, завистливые, упрямые и злые’. И помоталъ вдохновенно подбритымъ лбомъ.
Петя зналъ, что Винтергальтеръ говоритъ чужія слова, но не это раздражало его, а винтергальтерова привычка разговаривать. Онъ то близко пригибался къ лицу собесдника, расширяя безумно безжизненные глаза, то вдругъ откинувшись, начиналъ щуриться пророчески-вдохновенно. Эта заимствованная манера не шла Винтергальтеру и длала его еще глупе.
Но дни точно были разные и по разному дйствовали на Петю.
Сонная сумеречная одурь на-яву соединялась съ кошмаромъ ночи. Петя грезилъ въ вагон трамвая, на улиц, на бульварахъ, за чтеніемъ, за обдомъ.
То ясно видлъ онъ себя самого въ образ больного, дряхлаго старика, стоящаго въ чужомъ город, вечеромъ у чайнаго магазина подъ небывалой вывской. Старикъ пересчитывалъ на ладони какіе-то гроши, и Петя понималъ, что это онъ самъ, и что черезъ много лтъ долженъ наступить непремнно вечеръ, когда онъ будетъ стоять у этого, еще не существующаго, магазина и покупать чай.
То, засыпая, видлъ, что сидитъ на неизвстномъ вокзал, дожидается позда, а день такой странный: не сумерки и не утро, зловщій свтъ въ окнахъ, толпа гудитъ — и вотъ крадется къ нему человкъ съ ножемъ и, того гляди, ударилъ съ розмаху въ сердце.
Вдругъ налетали на него стаями хищные, крикливые кобчики и терзали жадно кривыми клювами грудь, рвали кровавое тло и давились, глотая. Потомъ кобчики превращались въ пейгрыхъ огромныхъ бабочекъ, желто-голубыхъ, зелено-лиловыхъ, съ шуршаньемъ вились надъ Петей и щекотали ему угловатыми узорчатыми крыльями щеки, глаза и шею.
То видлъ Петя на кладбищ себя у чьей-то родной могилы, чьей именно, не помнитъ и самъ, все забылось и видитъ онъ только, что болтаются на немъ широкіе будто чужіе панталоны изъ грубой холстины.
Покою не давали кошмары, мучили и терзали. Длалось все равно. Мыслей не было, не было и желаній. Что-то оборвалось, будто защелкнуло душу. Жизнь высунула языкъ и дразнила каждую минуту и привязывалась, какъ неотвязчивый школьникъ.
Между тмъ, война на желтыхъ поляхъ Манчжуріи понемногу стихала. Зловщее зарево роняло послдніе, слабые отблески, пожаръ приходилъ къ концу.
Чудные августовскіе дни стояли надъ Москвой.
Съ виду было, какъ будто все тоже, что всегда. Это спокойствіе удивляло Петю. Въ Артистическомъ клуб по прежнему птухомъ выкрикивалъ Кохиноръ, также тянулась вереница поэтиковъ съ проборами и безъ проборовъ, доморощенные Оскаръ Уайльды и Доріаны Греи пощипывали орхидеи и розы въ петлицахъ модныхъ смокинговъ, смотрлись въ зеркальные носки лакированныхъ башмаковъ. И только на улицахъ встрчались все чаще люди иного склада, въ срыхъ пиджакахъ сверхъ русскихъ косоворотокъ, съ суровымъ выраженіемъ загорлыхъ лицъ.
Въ университет дотягивалась прежняя канитель, но все чаще ее прерывали забастовки. Агашка исчезъ съ самой весны, собачьимъ чутьемъ своимъ разнюхавъ, что въ воздух пахнетъ грозой. Подъ предлогомъ спшныхъ работъ, онъ сидлъ у себя на Сивцевомъ Вражк, пилъ чай съ коньякомъ и бормоталъ, глядя въ окна:— Будетъ дло, будетъ.
И тутъ же подл муравейника, гд копошились самодовольно Винтергальтеры и Агашки, подымалась стихійная грозовая туча, высылая буревстниковъ и взывая къ солнцу. Блдная заря восходила, умывшись кровью и, едва успвъ проплыть надъ истощенной землей, заходила снова.
Бульвары и чайныя, кипли пестрымъ бродячимъ людомъ. Ждали необычнаго, невозможнаго, готоваго сбыться. И смялись истомленные люди и, какъ дти, тянулись жалкими руками навстрчу обманутой и обманувшей зар.
Ходоки и развдчики разлетались осенними журавлями по дорогамъ трепетавшей, какъ заживо-погребенный, родины, а оттуда съ гаоляновыхъ полей, грохоча, неслись позда: то ворочались изувченные богатыри и шли ихъ встрчать бородатые мужики-кормильцы и глупыя родительницы — бабы выли, обнимая безрукихъ, на костыляхъ сыновей.
Москва стихла, ожидая. Гроза разразилась вдругъ.
Посл бурнаго ликованія въ цвтахъ и флагахъ, погасли огни и паровозы остановились. Изъ черной пасти города, какъ изъ кромшнаго ада, неслись звриные вопли, выстрлы, призывы на помощь.
Въ хаос общаго безумства Петя Борисовъ, какъ зачумленный, бродилъ по улицамъ и бульварамъ.
Странно становилось порой: такъ бываетъ во сн: надо бороться, но не подымается онмвшая рука. Такъ безногій, обреченный любоваться на веселые танцы, хочетъ пуститься въ плясъ и никакъ не можетъ.
Не за что бороться, не съ кмъ плясать.
Такъ изо-дня въ день все настойчивй блуждалъ по опустлой Москв Борисовъ. Будто искалъ чего, въ бреду разговаривая со встрчными и съ собой.
Смрадная извозчичья чайная въ подвал биткомъ набита была народомъ. Въ чистой половин Борисовъ, какъ сквозь сонъ, увидалъ Винтергальтера. Закатывая глаза, поэтъ нараспвъ читалъ ухмылявшимся слушателемъ стихи. Борисовъ прислушался.
Вопли дикіе съ бульвара:
Визгъ ли это, или скрежетъ?
Будто зарево пожара
Мглу испуганную ржетъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Стыдъ алой волной залилъ лицо Борисова.
— Винтергальтеръ, вамъ не стыдно?— крикнулъ онъ.
Винтергальтеръ смутился и спряталъ листокъ въ карманъ. Рабочіе улыбались.
— Призывъ къ публик,— сказалъ одинъ.
— Эхъ, баринъ, плесни-ка водочки.
— Откуда вы взялись, Борисовъ?— спрашивалъ, оправляясь, Винтергальтеръ.
Борисовъ, не отвчая, слъ.
— Баринъ, позвольте забастовочку, подошелъ къ нему молодой мужикъ.
— Какую теб забастовочку?
— Папироску, то-есть.
— Не курю я.
Эхъ да ну, да ну, да ну,
Купилъ чорта — сатану.
распвалъ, подыгрывая на гармоник, вклокоченный одноглазый парень.
Винтергальтеръ ежился и опасливо поглядывалъ на Борисова.
— Тоже… борецъ…— брезгливо подумалъ Петя.
Онъ задумался. Неподалеку сидла женщина, хорошо одтая, молодая. Она курила, и легкій дымъ голубыми кольцами летлъ въ глаза Пет.
— Какая красавица! Такъ и дышетъ молодостью и красотой, а между тмъ, ротъ у нея сожженъ коньякомъ. И честное лицо. Вотъ жизнь моя и не моя — всхъ насъ. Разлагающійся прекрасный трупъ.
Кто-то тронулъ Борисова за плечо. Онъ оглянулся. Винтергальтера не было. Вмсто него стоялъ передъ Петей Юрка Рюриковъ, опухшій, нечесанный и въ лохмотьяхъ.
Петя давно уже не отдлялъ дйствительности отъ бреда, но внезапное появленіе Юрки взволновало его.
— Рюриковъ, откуда?
— Съ поля брани.
Въ хрипломъ голос Рюрикова дотлвали еще самодовольныя актерскія нотки.
— Да, брать, Борисовъ, бываютъ въ жизни фокусы, ай-да-ну. Попали мы съ Ольгой въ Читу, и пришлось мн отбывать повинность. Двинули прямо въ дло. Везд побывалъ. Какъ живъ остался и самъ не знаю. Дорогой съ ума сходилъ, поздъ останавливалъ, Наполеономъ себя воображалъ. Лзъ драться. Коньяку выпито было много.
— Гд же ты теперь?
— Нигд. Сейчасъ вотъ въ чайной съ тобой сижу, а на ночь къ хитрованцамъ. Что ты смотришь? И ты такой же хитрованецъ, какъ я.
Петя вздрогнулъ.
— Слушай, Борисовъ, чортъ тебя знаетъ, люблю я тебя. И любя скажу: конченые мы люди, братецъ. Не потому мы конченые, что въ жизни себ не находимъ мста — вздоръ, а потому, что не можемъ, не желаемъ его искать. Вотъ хоть меня взятъ. Парень я, сказать между нами, не дуракъ и въ жизни могъ бы пойти по любой дорог. Ну актерство не повезло, университетъ можно кончить, на службу поступить. Да только зачмъ мн все это, зачмъ? Чтобы еще лтъ тридцать, сорокъ, тянутъ отцовскую вковчную лямку? Да зачмъ это, на кой чортъ? Ну буду я товарищемъ прокурора или тамъ членомъ суда — какая сласть! Чмъ меня теперь удивить можно, ежели я все какъ есть, до нитки проигралъ и пропилъ да и домъ отцовскій заложилъ, да еще въ Манчжуріи меня двадцать разъ застрлить могли, какъ собаку? Посмотри на меня, каковъ я теперь, такъ что мн надо? Отжилъ я, братъ, все, что мн полагалось, а теперь бродячимъ покойникомъ хожу, дожидаюсь, чтобъ въ гробъ заколотили.
— Людей нтъ,— выговорилъ съ трудомъ Петя.
— Это ты врно. Людей нтъ, а пошли людишки. Вотъ такіе, какъ мы съ тобой. Не обижайся, Борисовъ. И ты погибъ. Мы напрасныя жертвы и для того только гибнемъ, чтобы лтъ черезъ сто можно было другимъ жить.
— А гд Олечка?— спросилъ Борисовъ.
Юрка усмхнулся криво.
— Тамъ осталась. По офицерскимъ рукамъ пошла. У тебя есть полтинникъ?
— Есть.
Половой принесъ въ чайник водку. Рюриковъ налилъ себ полный стаканъ, подавилъ лимонъ и, не переводя духу, выпилъ. Только теперь лишь Петя замтилъ, что подъ рванымъ резиновымъ плащомъ на Юрк была одна засаленная ночная рубашка.
— Все равно,— сказалъ Петя.