НЕВСТА И ЖЕНА
НЕВСТА И ЖЕНА
——
——
В. Андріевскій.
‘Русская Мысль’, кн.VI, 1908
Невеста и жена, Андриевский В., Год: 1908
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Тихо въ киргизскомъ аул.
Истомленные жарою, спятъ киргизы въ своихъ кибиткахъ, похожихъ издали на огромныя копны сраго прошлогодняго сна. Надъ степью шумитъ только втеръ, да сухіе стебли пожелтвшей травы съ звенящимъ стономъ наклоняются другъ къ другу.
Прислушиваясь къ хриплому дыханію спящаго въ кибитк мужа, Зинаида Петровна молча сидла у дверей своей кибитки и, машинально всматриваясь въ сроватую даль, въ сотый разъ спрашивала себя, зачмъ пріхали они въ эту скучную безнадежную глушь.
То, что ея мужу, Николаю Ивановичу Миронову, нтъ спасенія, она знала давно: объ этомъ слишкомъ ясно говорила его высокая сгорбившаяся фигура, осунувшееся лицо съ яркими пятнами на щекахъ и, главное, глаза безнадежные, глаза умирающаго человка.
Совтъ похать на кумысъ подалъ имъ докторъ.
— Позжайте, позжайте,— говорилъ онъ,— увряю васъ, что очень многимъ кумысъ приноситъ значительное облегченіе. На курортъ вамъ хать, конечно, незачмъ, позжайте просто къ киргизамъ въ степь, тамъ лучше кумысъ и дешевле.
И они похали.
Сутолока желзнодорожной жизни, возня съ вещами, давка въ вагонахъ III класса и запахъ махорки, все казалось имъ интереснымъ, скрашеннымъ миражемъ будущаго исцленія. Первымъ разочарованіемъ была эта степь, выжженная степь, гд-то на границ между Самарской и Астраханской губерніями.
Безплодная, сама умирающая отъ недостатка влаги, она не могла родить въ душ надежды на исцленіе. Втеръ, шумвшій надъ нею, плъ только похоронныя псни и, казалось, съ торопливой сознательностью спшилъ убжать отъ этихъ скучныхъ безмолвныхъ ауловъ туда, гд блеститъ серебристая рчка, гд шепчетъ о чемъ-то таинственный лсъ.
Цлый день пекло степь немилосердное солнце, и только къ вечеру степь оживала и на нсколько мгновеній вдругъ становилась красивой.
Золотые лучи заходящаго солнца обливали ее розовымъ свтомъ, и напоминала она въ это время умирающую женщину съ лихорадочнымъ румянцемъ на щекахъ, улыбающуюся послдней, робкой и трогательной улыбкой.
Но золотые лучи быстро потухали, и степь принимала холодный угрюмый видъ.
Съ сосдняго болота, или лимана по-киргизски, блымъ саваномъ тянулся туманъ. Въ неб, почти такомъ же темномъ, какъ и степь, загорались крупныя звзды и смотрли свтлымъ, ничего не выражающимъ взглядомъ.
Быстро холодло.
Въ такія минуты, обыкновенно, Николай Ивановичъ молча дрожалъ въ своей постели, напрасно стараясь согрться подъ толстымъ ватнымъ одяломъ.
Съ каждымъ днемъ ему становилось хуже и хуже. Ужасная болзнь упорно и быстро подходила къ неизбжному концу.
Тихо въ киргизскомъ аул, даже собаки не лаютъ.
Необъятная степь разстилается передъ глазами Зинаиды Петровны.
Огромный коршунъ-степнякъ распластался на блдномъ неб и упорно всматривается, не покажется ли гд изъ норы сренькій сусликъ.
Солнце клонится къ вечеру, пора кипятить воду для чая. Коршунъ вдругъ камнемъ упалъ внизъ, пролетлъ низко надъ землею и скрылся безслдно.
Теперь гд-нибудь, тамъ далеко, онъ рветъ и когтитъ пойманную добычу.
Холодная ночь беззвучно плыветъ надъ заснувшею степью. Далеко въ вышин дрожатъ и искрятся звзды. Изъ-за горизонта медленно выплываетъ мсяцъ, красный, будто вымытый кровью.
Съ наступленіемъ вечера въ аул закопошилась вялая, сонная жизнь.
Киргизы выползли изъ своихъ норъ, развели костеръ изъ сухого кизяку и кипятятъ въ чугун воду для чая. Вода выйдетъ мутной и вонючей, но на киргизскій вкусъ ничего. Кумысъ, чай и какое-то почти не съдобное вещество, которое они приготовляютъ изъ коровьяго молока, составляетъ ихъ пищу.
Скотъ убиваютъ рдко, только въ исключительныхъ случаяхъ.
Зинаида Петровна уложила мужа и, укрывъ его чмъ возможно, вышла подышать холоднымъ свжимъ воздухомъ.
Киргизскій костеръ отчаянно трещитъ и разбрасываетъ вокругъ себя золотыя искры, огромный столбъ чернаго дыма поднимается кверху и тамъ постепенно теряется, сливаясь съ чернымъ бархатомъ ночи. Освщенныя багровымъ пламенемъ черты киргизскихъ лицъ теряютъ свою каменную неподвижность и кажутся полными какой-то незнакомой, таинственной жизни.
— Аманъ-ба,— говоритъ Зинаида Петровна, подходя къ костру.
Киргизскія головы повертываются къ ней, сверкаютъ на мгновеніе черные глаза и блые, какъ перламутръ, зубы.
— Аманъ-ба,— говорятъ мужчины, женщины молча киваютъ головой и вс снова повертываются къ огню. Они привыкли къ ея частымъ посщеніямъ и не обращаютъ на нихъ никакого вниманія.
Ближе всхъ къ огню, въ качеств прізжаго и почетнаго гостя, поджавъ подъ себя ноги и небрежно раскинувъ по земл полы лиловаго халата, сидитъ киргизскій мулла. Онъ — татаринъ, мастеръ на вс руки. Исполняетъ религіозные обряды, лчитъ лошадей и больныхъ киргизъ, продаетъ по очень высокой цн привезенные съ собою линючіе ситцы, скупаетъ верблюжью и овечью шерсть, служитъ переводчикомъ между русскимъ и киргизскимъ населеніемъ.
Въ каждомъ аул (онъ прізжаетъ въ степь только на лто и ведетъ кочевой образъ жизни, переходя изъ одного аула въ другой), его встрчаютъ съ распростертыми объятіями, и вс его приказанія исполняются такъ же безпрекословно, какъ повелнія самого Аллаха.
Впрочемъ, въ маленькомъ аул Эссембая въ этомъ году была особенная причина, заставляющая ухаживать за муллою.
Дло въ томъ, что молоденькая дочь старшаго представителя Эссембаевъ — Магомета была просватана въ сосдній аулъ за богатаго и вліятельнаго киргиза.
Свадьба должна была состояться еще весною, но за нсколько дней до этого торжественнаго событія красавица Мануваръ неожиданно заболла, къ великому неудовольствію своего жениха, который, страшно ругаясь, грозилъ отыскать себ другую невсту. Но такъ какъ блдное личико красавицы Мануваръ нравилось ему, вроятно, больше расплюснутыхъ носовъ и широкихъ скулъ другихъ невстъ, то онъ и склонился на ласковые уговоры кстати пріхавшаго муллы, общавшаго въ самомъ непродолжительномъ времени вылчить злополучную невсту.
Согласившись ждать выздоровленія двушки, даже калыма не уменьшилъ великодушный женихъ.
Но несмотря на то, что каждую ночь въ обширной кибитк Магомета раздавалось благочестивое бормотанье и отчаянные плевки свдущаго въ заклинаніяхъ муллы, шайтанъ, по мннію киргизовъ, засвшій въ Мануваръ, плохо поддавался. Лицо ея блднло все боле и боле, и припадки удушья, случавшіеся съ ней при малйшемъ волненіи, продолжались попрежнему.
Зинаида Петровна часто съ состраданіемъ смотрла на ея изящную и хрупкую, какъ японскія бездлушки, фигурку, вглядывалась въ темные бархатные глаза, и ей становилось грустно и немного жутко.
Представлялась почему-то лсная чаща, а тамъ раненое на смерть животное. Безучастно слушаетъ оно говоръ родимаго лса, съ тоскливымъ равнодушіемъ слдитъ за плывущими по небу облаками и ждетъ смерти, которая должна придти скоро-скоро.
На ряду съ талантомъ набивать свой карманъ на счетъ простодушныхъ киргизъ, и умніемъ изгонять шайтана, у стараго муллы былъ еще талантъ, мало гармонировавшій съ его хитрымъ, пронзительнымъ взглядомъ. Онъ былъ отличный сказочникъ. Разсказывая свои сказки, старый мулла какъ-то весь измнялся. Черты его лица становились мягче, благороднй, маленькіе блестящіе, какъ бусины, глаза переставали бгать. Казалось, это былъ не хитрый торгашъ, не льстивый переводчикъ и укротитель бсовъ, а просто изжившій свой вкъ старикъ, у котораго ничего не осталось, кром этихъ длинныхъ таинственныхъ разсказовъ.
Зинаида Петровна часто пробовала догадаться, о чемъ разсказываетъ старый мулла доврчивымъ дтямъ пустыни: о тхъ ли блаженныхъ временахъ, когда дальніе предки ихъ, свободные и хищные, какъ степные орлы, рыскали по степи на своихъ горячихъ скакунахъ, въ погон за добычей, о могучихъ ли султанахъ, склонявшихъ предъ собою все, что могло клониться, или, быть можетъ, о темной жизни полуосдлыхъ киргизъ, длающихъ для себя иллюзіи свободы тмъ, что отъзжаютъ на нсколько верстъ отъ своего постояннаго жилья.
Кто знаетъ? Мудрено понять незнакомую рчь: шумнымъ словеснымъ потокомъ проходитъ она мимо слуха, не задвая въ сердц ни одного образа…
Киргизскій костеръ трещитъ и вспыхиваетъ по временамъ блымъ пламенемъ.
Льется ровная рчь разсказчика. Лица киргизъ-мужчинъ задумчиво сосредоточенны, женскія разсмотрть трудне: изъ уваженія къ слабостямъ почтеннаго муллы он накинули на голову легкое, какъ сквозное облачко, покрывало, сквозь которое все-таки темнютъ огромные глаза Мануваръ и лукаво поблескиваютъ веселые глазенки ея двоюродной сестры, хорошенькаго подростка Фатимы.
Розовый кругъ дрожитъ на черномъ бархат степи. Киргизскія кибитки потеряли свой обычный прозаическій видъ и кажутся полными какой-то неуловимо-таинственной прелести.
Зинаида Петровна оглядывается на свою кибитку, она стоитъ въ сторон, и послдній отблескъ костра дрожитъ какъ разъ у ея подножья.
Выдляясь на фон темнаго неба пятномъ еще боле темнымъ, чуждая общему построенію, она будто шепчетъ сурово и внятно: ‘здсь мсто смерти’.
Было часовъ около десяти, когда Зинаида Петровна вернулась въ кибитку и, осторожно раздвшись, легла въ постель.
Въ кибитк было очень душно, а подъ блымъ пологомъ, гд Николай Ивановичъ спасался отъ комаровъ, было, вроятно, еще душне. Закинувъ руки за голову и широко открывъ глаза, Зинаида Петровна упрямо смотрла въ непроглядную темноту кибитки, и воспоминанія прожитыхъ дней то неумолимо ясныя, то расплывшіяся, въ какомъ-то неопредленномъ туман, медленно проходили предъ нею.
Сначала вспомнилось дтство, скучное и однообразное, такое, какимъ бываетъ оно у милліона двочекъ мщанской среды, гд ребенка лишаютъ свжаго воздуха на томъ основаніи, что она не уличный мальчишка, и чуть не съ четырехъ лтъ сажаютъ за безконечное, никому и ни къ чему ненужное вязанье и плетенье кружевъ. Затмъ мелькнули боле разнообразные и осмысленные годы ученья, затмъ — замужество и первая любовь, не ослабленная годами нужды и страданій, и, наконецъ, ужасная болзнь мужа, наложившая на вс надежды свое неумолимое veto. Потомъ вс эти воспоминанія начали тускнть въ усталомъ мозгу, неуклюже громоздясь одно на другое. Вставали какія-то фигуры, то близко знакомыя, то полустертыя временемъ, сливаясь въ нчто цлое, мелькали обрывки когда-то слышанныхъ разговоровъ, тло охватывала истома и, засыпая, Зинаида Петровна слышала, что въ сосдней кибитк Магомета мулла началъ обычное свое плеваніе…
Зинаида Петровна не могла бы опредлить, сколько времени продолжалось это забытье, когда звукъ глухого подавленнаго рыданія заставилъ ее проснуться.
‘Это ‘онъ’ плачетъ’, подумала она, и почувствовала, что отъ этой мысли у ней сразу похолодли ноги и сердце упало куда-то внизъ, оставивъ въ груди непріятное, томительное ощущеніе.
Въ голов, какъ стая вспугнутыхъ птицъ, мелькали различныя мысли, и съ поразительной быстротой она стала подыскивать слова, которыя могла бы сказать въ утшеніе умирающему человку, несомннно сознающему свое положеніе.
Но такихъ словъ не находилось въ ея голов, да врядъ ли и существовали они на человческомъ язык…
‘Богъ, религія, райское блаженство’ — вспомнились ей громкія безсодержательныя слова и, не принося облегченія, уходили въ ту звенящую пустоту, изъ которой они и пришли…
Наскоро надвъ юбку и накинувъ на плечи платокъ, Зинаида Петровна неслышно подошла къ пологу, мерцавшему въ темнот, какъ саванъ мертвеца и, затаивъ дыханіе, стала прислушиваться…
Николай Ивановичъ спалъ. Дышалъ онъ медленно, съ трудомъ, и кусочекъ мокроты, застрявшій у него въ горл, мшалъ правильному доступу воздуха. Между тмъ глухіе звуки, похожіе на рыданье, звучали гд-то наруж.
‘Не онъ!’,— облегченно вздохнувъ, ршила Зинаида Петровна и, осторожно приподнявъ край кошмы, выскользнула изъ кибитки.
Полная, огромная луна заливала всю степь зеленоватымъ мертвеннымъ свтомъ.
Ровная, какъ столъ, и безнадежная, какъ смерть, степь казалась въ эту минуту заросшимъ водорослями дномъ какого-то огромнаго океана, а киргизскія кибитки напоминали обточенные водой голыши.
Осторожно ступая босыми ногами по сухой и выжженной трав, Зинаида Петровна шла прямо туда, гд невнятно раздавались потревожившіе ее звуки.
Въ тни, отбрасываемой кибиткой, мелькнуло что-то блое и маленькое.
— Это ты, Мануваръ?— спросила Зинаида Петровна, сразу узнавъ ея хрупкую фигурку и длинныя черныя косы.
— Ну, о чемъ ты бдная, о чемъ,— садясь на землю рядомъ съ двушкой, спрашивала Зинаида Петровна, хотя и знала, что та ея не пойметъ.
Мануваръ сидла съежившись и, раскачиваясь взадъ и впередъ всмъ корпусомъ, глухо стонала, какъ стонетъ отъ нестерпимой боли раненое животное. Что выгнало изъ кибитки и заставило эту двушку такъ горько рыдать? Затаенное ли двичье горе, сознаніе ли того, что она тоже не жилецъ на бломъ свт или, быть можетъ, нестерпимая физическая боль,— кто знаетъ? Мудрено разгадать чужую душу и проникнуться чужимъ горемъ…
Зинаида Петровна тихо гладила темную головку Мануваръ, а на глаза ея просились слезы о своей бд, о своихъ страданіяхъ.
Свтлыя капли росы дрожали на высокихъ высохшихъ стебляхъ травы, и казалось, эти слабые стебельки тоже плачутъ о томъ, что у нихъ нтъ больше силы для жизни.
Далеко, въ тростник лимана, жалобно, какъ покинутый ребенокъ, кричала какая-то хищная птица, и ея крикъ зловщій и звонкій одинъ дрожалъ надъ блдной, совсмъ помертввшей степью…
— Ну что, мулла,— вылчилъ Мануваръ?— какъ-то при встрч спросила муллу Зинаида Петровна, намекая на отчаянное бормотанье прошедшихъ ночей.
Мулла посмотрлъ сначала на нее, потомъ на землю, потомъ опять на нее.
— Мануваръ теперь мужъ вылчитъ, барыня, возьметъ кнутъ въ руки, всю болзнь какъ рукой сниметъ,— наконецъ отвтилъ онъ и засмялся своимъ непріятнымъ смхомъ, похожимъ на торжествующій клекотъ степного коршуна, поймавшаго добычу.
— Разв Мануваръ все-таки выходитъ замужъ?— спросила недоумвая Зинаида Петровна.
— Черезъ недлю свадьба, приходи пожалуйста, кумысъ будетъ, баранъ будетъ,— торжественно перечислялъ мулла. И вдругъ, прервавъ это перечисленіе и засмявшись своимъ непріятнымъ смхомъ, неожиданно, спросилъ:
— А знаешь, барыня, какой шайтанъ на свт самый сильный?
— Не знаю, мулла,— разскажи.
— Коль не скучно, то пожалуй, а ты слушай, да мотай на уши,— онъ засмялся еще разъ и началъ:
‘Когда на земл зло совсмъ одержало побду надъ добромъ и стоны людей дошли до самаго неба, Аллахъ сказалъ своему любимому ангелу:
‘Я далъ теб силы столько же, сколько имю самъ, или теперь на землю и научи людей любить другъ друга, отдляй каждому по маленькой частичк нашего дара, и пусть для тебя будутъ вс равны.
‘И ангелъ пошелъ на землю, ходилъ по ней и раздавалъ частички божественнаго дара всмъ людямъ, и тамъ, гд онъ проходилъ, наставало свтлое царство, вражда и ненависть гасли, какъ ночь предъ разсвтомъ, люди каялись въ грхахъ и цловали края одежды ангела, и чмъ дальше онъ шелъ, тмъ ярче свтило солнце, краше цвла земля.
‘Когда ангелъ обошелъ половину земли и въ сердца половины людей вложилъ зернышко божественной любви, ему случилось проходить мимо рчки. Тамъ на мосткахъ, безъ покрывала на лиц, бдная двушка-поденщица полоскала блье.
‘Она была стройна, какъ пальма, и красива, какъ майскій вечеръ, ея глаза блистали ярче, чмъ звзды.
‘Ангелъ остановился въ изумленіи, а потомъ, упавъ къ ея ногамъ, отдалъ ей всю ту любовь, которая осталась у него для другой половины человческаго рода.
‘Пришедшіе на рчку люди застали ихъ въ объятіяхъ другъ друга, связали ихъ веревками и повели къ хану той страны, чтобы онъ наказалъ ихъ за ихъ открытую любовь.
‘Ханъ веллъ побить ихъ камнями.
‘Когда изуродованныя тла любовниковъ бросили со стнъ города, освобожденныя души ихъ полетли къ престолу Аллаха и тамъ разсказали все, что съ ними случилось.
‘Аллахъ разсердился. Отъ его гнва по небу прокатился громъ, земля задрожала, какъ степная травка, колеблемая втромъ, и отъ этого злые и добрые люди смшались.
‘Смотри, что ты сдлалъ,— сказалъ Аллахъ павшему ангелу.— Теперь до тхъ поръ, пока будетъ существовать земля, зло и добро будутъ бороться на ней безъ конца, много погибнетъ людей и много прольется невинной крови. Уходи же опять на землю и будь шайтаномъ, нашептывай людямъ свою гршную любовь, которой нтъ конца и нтъ мры.
‘И сталось по вол Аллаха.
‘И въ чью душу зайдетъ этотъ шайтанъ, того ужъ нельзя вылчить, потому что у Аллаха нтъ власти отнять у него ту силу, которую онъ далъ ему, когда тотъ былъ еще ангеломъ’.
Мулла кончилъ и ждалъ отвта.
Зинаида Петровна взглянула на него и удивилась выраженію его лица. Оно было насмшливо и зло, казалось, каждая черта его безмолвно спрашивала: поняла ли она намекъ на невыгнаннаго шайтана.
Подъ его взглядомъ она опустила голову и покраснла, какъ пойманная на мст преступленія.
‘Такъ вотъ какой шайтанъ сидитъ въ теб, бдная, бдная Мануваръ’,— съ глубокой жалостью подумала она въ то мгновеніе, когда старый мулла спрашивалъ ее, какъ ни въ чемъ не бывало:
— Такъ придешь на свадьбу Мануваръ?
— Нтъ, мулла,— мужу очень плохо.
— Умретъ,— безповоротно ршилъ мулла и сталъ прощаться.
Въ самомъ дл, здоровье Николая Ивановича ухудшалось съ каждымъ днемъ. Онъ ничмъ не интересовался, мало лъ, почти не вставалъ съ постели. Зинаида Петровна ломала голову надъ тмъ, что ей длать. Писать роднымъ не было смысла, посылать киргизъ за сто верстъ за докторомъ тоже безполезно. И она махнула рукой: будь, что будетъ.
Наконецъ, наступила развязка.
Проснувшись утромъ и взглянувъ на мужа, Зинаида Петровна сразу ршила, что сегодняшній день ‘такъ не пройдетъ’, лицо Николая Ивановича приняло землистый оттнокъ, ногти на рукахъ были совершенно синіе, и когда она помогала ему ссть на постели, то почувствовала на своей щек острый холодокъ его дыханія.
Этотъ несчастный день былъ какъ разъ и днемъ свадьбы Мануваръ со старымъ и важнымъ киргизомъ.
Несмотря на то, что Зинаида Петровна отказалась идти на свадьбу, киргизки все-таки затащили ее къ себ въ кибитку и заставили осмотрть приданое невсты.
Предъ нею выложили зеленую шубку на подкрашенномъ зайц, мхъ котораго старый мулла выдалъ, вроятно, за лисій, шелковыя и шерстяныя платья, полотенца, наволочки, сплошь расшитыя зелеными птицами, и многое другое.
Прижавшись за грудой самодльныхъ ковровъ, блдная, какъ смерть, сидла Мануваръ, на которую никто не обращалъ никакого вниманія.
Зинаида Петровна пощупала заячью шубку, погладила рукой зеленыхъ птицъ и, къ удовольствію киргизокъ, сказавъ нсколько разъ ‘чекъ якши’ (очень хорошо), поспшила уйти.
Николай Ивановичъ чувствовалъ себя немного бодре обыкновеннаго, онъ сълъ кусочекъ жареной баранины, выпилъ кумыса и настолько оживился, что даже спросилъ жену, что она видла у киргизъ. И нчто врод робкой надежды на выздоровленіе начало закрадываться ей въ душу.
Вечеромъ съ Николаемъ Ивановичемъ сдлался припадокъ удушья. Онъ сбрасывалъ одяло и рвалъ на себ рубашку худыми безсильными руками.
Посл нсколькихъ секундъ колебанья Зинаида Петровна вышла наружу и съ силой откинула тяжелую кошму на самый верхъ кибитки. Темная, холодная ночь сразу вошла въ ихъ печальное жилище, и слабый огонекъ керосиновой лампочки замигалъ, будто испугавшись борьбы съ надвигавшейся тьмою.
Когда она вернулась къ больному, онъ дышалъ нсколько ровне, крупный потъ блисталъ у него на лбу, и руки, протянутыя вдоль тла, конвульсивно царапали простыню.
По закрытымъ вкамъ его пробгалъ нервный трепетъ, и густыя рсницы, оттнявшія его черные, когда-то красивые глаза, слабо трепетали.
Зинаида Петровна сла у его ногъ и стала пристально всматриваться въ его лицо, стараясь уловить въ немъ послдній проблескъ сознанія, послдній лучъ улетающей жизни.
Въ эти минуты она не могла даже плакать, въ душ ея было какое-то мучительное чувство пустоты и безсилія.
Сколько прошло времени? можетъ быть — цлая вчность. Она начинала думать, что онъ такъ и умретъ, не сказавъ ни одного слова.
Но вдругъ онъ открылъ глаза, и то, что прочла она въ этихъ глазахъ, было ужаснй всего. Въ нихъ застыла и предсмертная тоска, и холодный ужасъ смерти, и какая-то робкая безнадежная мольба. Сдлавъ послднее усиліе, онъ сразу слъ на постели и, схвативъ ея голову худыми длинными руками, съ силой пригнулъ къ своимъ колнямъ.
— Зина, Зина, Зина! — услышала она надъ собою страшный, нечеловческій крикъ.
Ночь подхватила этотъ крикъ и отозвалась гд-то также пронзительно громко: ‘Зина, Зина, Зина…’
А изъ киргизскихъ кибитокъ неслось веселое пніе и громкіе возгласы подгулявшихъ киргизъ.