Смерть человека, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1912

Время на прочтение: 6 минут(ы)

Влас Дорошевич

Смерть человека

Умер один Фармацевт.
На этом свете о таком происшествии не бывает даже объявления в газетах. А на том в смерти даже Фармацевта заинтересованы рай, ад и Сам Творец. Такова небесная конституция.
Фармацевт так долго прижимал револьвер к виску, что кончик ствола из холодного сделался тёплым.
— Что значит: жизнь, смерть? Нужно только прижать пальцем эту штучку. Никаких не нужно разрешать вопросов, — только прижать пальцем эту штучку. Только прижать пальцем эту штучку! И больше ничего!
И едва успел раздаться выстрел, как душу Фармацевта окружили бледные духи в светлых одеждах и другие, безобразные, притаившиеся, как обезьяны, которым несут корм.
— Что значит? — воскликнул Фармацевт, пробуя отступить.
Но духи окружили его плотнее.
— Мы ангелы! — сказали бледные духи в светлых одеждах.
— Мы черти! — радостно завизжали обезьяны.
— Но позвольте! Я на это совсем не рассчитывал! — взволнованно вскрикнул Фармацевт. — Я протестую! Я вам прямо говорю, что вас не существует! Я в вас не верю! Что вы ко мне пристаёте?
Бледные лица ангелов стали совсем восковые.
— Как же в нас не верить, если мы существуем? — печально спросили ангелы.
— Ты и не верь, а я тебя поджаривать буду! Я тебя буду поджаривать, а ты не верь! — сказал дьявол.
— Но это же всем известно, что вас нет! Спросите у кого угодно! Я вас уверяю, что вы ошибаетесь! Ну, какой же просвещённый человек в наше время верит в чёрта? Это даже некорректно!
— А я тебя всё-таки поджарю! — стоял на своём чёрт.
Духи окружили Фармацевта теснее.
Фармацевт тоскливо оглянулся на своё тело, лежавшее на постели.
Оно было похоже на ощипанного цыплёнка. Только на лице остались клочки пуха. Тоненькие голые жёлтые ножки. Тоненькие голые жёлтые ручки. Животик бомбочкой. В выкатившихся стеклянных глазах зрачки были широко открыты от ужаса. От тела дурно пахло.
‘Какой я был красивый!’ — с сожалением подумал Фармацевт.
И захотел назад.
Но его повели.
И привели на такое светлое место, что человек мог даже читать в своей душе.
Фармацевт почувствовал себя беспомощным, как маленький ребёнок, которого схватил взрослый и хочет больно наказывать. Ему хотелось кричать и плакать.
Но он, по привычке, собрал все силы, чтобы поддержать своё человеческое достоинство.
— Это несправедливо! — закричал фармацевт, как на митинге, хотя и весь дрожа. — Творец, я отрицаю за Тобой право меня судить! Это Твоя ошибка! Житель неба, Ты создал меня по образу и подобию Твоему и пустил меня… на землю. Это всё равно, что рыбу, которая создана, чтобы плавать в глубоких и прозрачных водах, бросить на песок! Это всё равно, как орла, который создан, чтобы летать в воздухе, под облаками, жить на вершинах неприступных скал, бросить в воду и сказать ему: ‘Плавай!’ Это несправедливо! Слушайте меня, ангелы!
При этих словах у ангелов завяли крылья.
А дьяволы, радостно вскрикнув, как обезьяны, которым бросили, наконец, горсть орехов, схватили Фармацевта, подняли и потащили с собой.
— Здесь тоже не позволяют рассуждать! — кричал Фармацевт, болтая ногами и языком. — Это несправедливо! Я протестую! В этом нет логики.
Дьяволы притащили его к двери, на которой было написано:
— Здесь покидает человека всякая надежда!
И бросили его в эту дверь.
Здесь было холодно. И холодный воздух был полон доносившихся откуда-то плача и стонов. Тьма была освещена отблеском горевших вдали огромных костров.
Душа Фармацевта озябла и чувствовала, что леденеет.
К нему подошла тень.
Завёрнутая плотно, как в саван, в белую тогу с пурпурными полосами, казавшимися запёкшейся кровью.
На заострившемся бледном лице лежала скорбь, не прошедшая в течение двадцати столетий.
— Ты протестуешь, когда другие только рыдают? — сказала тень бледным голосом. — Дай мне твою руку.
— Кто вы такой, кто разговаривает со мной? — спросил Фармацевт.
И тень отвечала с тяжёлым вздохом:
— Я родился под вечер республики, и умер, когда забрезжилась заря тирании. Любовь к свободе привела меня в это место, где мучатся миллионы тиранов, как Франческу да Римини любовь привела сюда, куда людей приводит ненависть. Я жил на берегах Тибра и умер при Филиппах. После смерти меня назвали ‘последним из римлян’, а при жизни звали Брутом. Ошибка была моим преступлением. Как одинокий человек, с мгновения на мгновение ожидающий прибытия друга, — стук собственного сердца принимает за стук копыт его коня, — так я биение своего сердца принял за биение сердца всего Рима. Как влюблённому кажется, что кто же может не любить его милой, так мне казалось, что кто же может не любить свободы и кто же не предпочтёт её даже жизни. В этом была моя ошибка. Только моё сердце, как цветок, цвело свободой, а всё кругом было готово быть скошенным на сено. Эта ошибка и заставила меня пронзить больше, чем своё сердце, сердце друга. Я Цезаря любил, но Рим любил я больше, а Рим не любил свободы, которую любил я. И свершилось напрасное злодейство. Зачем моей рукой рок совершил его? Я убил богоподобного Цезаря, величайшего из людей, которого любил, которого люблю, которому поклонялся, которому не перестану поклоняться…
— Камарилья! — воскликнул Фармацевт и отдёрнул руку.
— Ты говоришь? — спросил Брут с удивлением, услышав непонятное слово.
— Что вы мне так расписываете вашего Юлия Цезаря? Просто-напросто у вас рабская душа, и больше ничего! — надменно воскликнул Фармацевт, и пошёл дальше, даже не взглянув ещё раз на Брута.
— Рабская душа? — с удивлением повторил Брут, глядя вслед Фармацевту.
— Кто говорит здесь против тирании? — раздался голос.
И путь Фармацевту преградила огромная, широкоплечая фигура.
— Это я! — отвечал Фармацевт, смотря на великана снизу вверх. — С кем имею честь?
— Когда говорят о меткой стрельбе, — вспоминают моё имя. Моё имя вспоминают, когда говорят о свободе! — отвечал гигант. — Я родился на берегах кристальных озёр и вырос, дыша кристальным воздухом снежных вершин. Моими учителями были горные орлы. У них научился я любви к свободе. Гельвеция — имя моей прекрасной родины. Она свободна, и я чувствую себя счастливым даже здесь, куда одна и та же стрела привела и меня, и моего притеснителя Гесслера! Меня звали Вильгельмом Теллем. Моё имя значит ‘свобода’.
— Буржуазная республика!
И Фармацевт сверху вниз посмотрел на коленку великана.
— Буржуазная республика, я вам говорю! — Буржуазное благополучьице, где люди служат в лакеях, в надежде когда-нибудь открыть собственную гостиницу. Большой отель, где хорошо приезжим, а постоянные жители состоят из швейцаров и коридорных. Свобода чистить сапоги приезжим. Внук г. Гесслера выставляет свои сапоги в коридор, а ваш внук, г. Вильгельм Телль, берёт их и ему чистит. Я попрошу вас дать мне дорогу, г. Вильгельм Телль! По моему мнению, вы только напрасно нагрубили г. Гесслеру, — и больше ничего!
И он прошёл мимо.
— Н-да! Это называется — здорово! — в раздумье сказала тень Вильгельма Телля, сняла шляпу с огромным пером и почесала у себя в затылке.
— Кто это так громко разговаривает? Давно я не слыхал, чтобы здесь громко разговаривали! — раздался громовой голос.
И из группы людей, — у всех была красная полоса на шее, — отделился великан с безобразным лицом и маленькими, но как угли, горящими глазами.
Он протянул огромную руку Фармацевту и назвал себя:
— Гражданин Дантон! Привет и братство, патриот!
— Патриот?
Фармацевт сморщил нос и процедил сквозь зубы:
— Черносотенец!
— Ах, ты! — загремел Дантон. — Да убирайся ты ко всем чертям!
И в розовом дрожащем свете от дальних костров черти увидели Фармацевта.
— Вот он! Вот он!
И потащили его к костру.
— Постойте, условимся! — в испуге закричал Фармацевт. — И вы долго меня будете жарить?
— Вечно! — радостно завизжали черти.
— Стойте, товарищи! — завопил Фармацевт, вырываясь и замахав руками. — Прошу слова!
Черти раскрыли рты от удивления.
А Фармацевт вскочил на кучу приготовленных дров и уже говорил:
— Товарищи! Заставляя вас жарить грешников с утра до ночи и с ночи до утра, целую вечность, и заниматься тяжёлым, утомительным и вредным для вашего здоровья трудом, Вельзевул вас эксплуатирует! Товарищи! Вы должны требовать восьмичасового рабочего дня и жарить грешников только восемь часов в сутки! Ни минуточки больше. До исполнения же этого законного требования мы объявляем всеобщую забастовку. Тушите огни! Грешники, выходите! Вы больше не имеете права жариться! Да здравствует всеобщая стачка!
— В аду бунт! — доложил Вельзевулу Асмодей в низком страхе.
Вельзевул только гадко улыбнулся.
— Кто?
— Новенький Фармацевт!
— Стой! Я знаю, как его припечь!
— Расплавить свинца?
— Не стоит!
— Смолы?
— И не смолы.
— Вскипятить масла?
— Расход!
И Вельзевул, нагнувшись к уху Асмодея, что-то ему шепнул.
— В мгновенье! — воскликнул Асмодей и бросился исполнять приказание.
И через мгновение к Фармацевту подошла тень.
— Я только что слышал про вас! — любезно сказала тень и, протянув руку, отрекомендовалась:
— Карл Маркс. Очень рад.
— Я сам марксист, — ответил Фармацевт, — и тоже очень рад!
И Карлу Марксу подал руку:
— А, вы меня знаете! Тем приятнее! Вы, конечно, читали мой ‘Капитал’?
— Простите, г. Маркс…
У Фармацевта слегка сдавило горло.
— Мне так много приходилось спорить по поводу вашего ‘Капитала’, что я не имел времени его прочитать.
И душа Фармацевта почувствовала, что она краснеет.
Карл Маркс засмеялся. Он смеялся всё громче, громче и начал хохотать так, что Фармацевт проснулся.
Сначала он с удовольствием убедился, что, действительно, жив.
Затем с приятностью закурил папиросу.
И улыбнулся себе в зеркало.
— А всё-таки и на том свете, товарищ, вы вели себя корректно.

——————————————

Источник текста: На смех. Юморист. рассказы / В. М. Дорошевич. — Санкт-Петербург: М. Г. Корнфельд, 1912. — (Юмористическая библиотека ‘Сатирикона’). С. 149—155.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека