П.
‘Московскій Телеграфъ’, No 12, 1826
Невеста Абидосская. Турецкая повесть Лорда Байрона. Перевел с английского Иван Козлов, Полевой Николай Алексеевич, Год: 1828
Время на прочтение: 9 минут(ы)
151. Невста Абидоская. Турецкая повсть Лорда Байрона. Перевелъ съ Англійскаго Иванъ Козловъ. Спб. 1826 г. in 8. X и 92 стр.
Невста Абидосская есть одинъ изъ тхъ поэтическихъ цвтовъ, которые доставило Европейской Литтератур путешествіе Байрона по Греціи и Турціи. Событія, виднныя и слышанныя имъ въ сихъ странахъ, видъ богатыхъ картинъ, природы и дикихъ нравовъ обитателей, или гордыхъ въ невжеств или угнетенныхъ рабствомъ и всегда одушевленныхъ сильными страстями, произвели сильное впечатлніе на душу Поэта Британскаго. Они составляютъ всего боле содержаніе Поэмъ Байрона. Не считая млкихъ его стихотвореній, поэмы: Морской Разбойникъ, Гяуръ, Осада Корина, Парга, многія мста въ Чайльдъ-Гарольд и Донъ Жуан переносятъ читателей подъ небо Востока, на поля усянныя развалинами Греціи и затмваемыя полумсяцомъ Магомета. Поэзія везд сыщетъ краски, но тамъ, гд разительныя противоположности разрушаютъ, такъ сказать, обыкновенную жизнь человка, тамъ Поэзія глубже заглядываетъ въ сердце человческое, изображенія ея длаются ярче и чувство сильне.
О Байрон не льзя говорить, какъ о многихъ другихъ поэтахъ: это сочиненіе его лучше, это хуже! И мн кажется, каждое сочиненіе Байрона такая драгоцнность, что переводъ каждаго изъ нихъ есть обогащеніе для словесности народа, приобртающаго хорошій переводъ котораго нибудь изъ Байроновыхъ сочиненій.
Мы конечно можемъ читать Байрона въ подлинник и въ переводахъ Нмецкихъ, Французскихъ, но переводъ на отечественный языкъ освоиваетъ намъ особеннымъ образомъ чужеземное твореніе. Здсь вопросъ можно свести, на слдующее положеніе: должно-ли каждому народу, имть собственную Литтературу? На что желать намъ своихъ Байроновъ, своихъ Гёте и Шекспировъ, если мы также будемъ радоваться, появленію ихъ въ Германіи и въ Англіи, какъ-бы и у насъ въ Россіи! Не тоже-ли въ переводахъ, Англинскій, Французскій переводъ радуетъ меня, читаю его охотно, но порадуюсь едва-ли не боле и не охотне, если увижу переводъ Русскій. Здсь какъ будто забываешь, что великій сочинитель его былъ Англичанинъ, Французъ. Переводчикъ, разумется умвшій передать его твореніе, длаетъ его мн боле близкимъ, роднымъ. Не говорю уже о, множеств тхъ читателей, которые лишены наслажденія читать, на примръ, Байроновы творенія, въ подлинник или, по крайней мр, въ Нмецкомъ перевод (Французскій, прозаическій переводъ не даетъ понятія о Байрон. Это эстампъ съ Рафаэлевой картины). Еще важная заслуга хорошихъ переводовъ: передавая мысли великаго автора, переводчикъ встрчаетъ и новыя выраженія. Онъ обогащаетъ воображеніе читателей твореніемъ, а языкъ тми способами, какія употребилъ онъ на выраженіе новаго, неизвстнаго въ его отечественномъ язык. И гд можно боле найдти это новое богатство, если не въ твореніяхъ Байрона?
Собственно-Русской публик, Байронъ донын извстенъ былъ только по переводу нкоторыхъ млкихъ его твореній и по переводу Шильонскаго Узника, Жуковскимъ. О переводахъ Байроновьіхъ сочинейій прозою въ Русскихъ Журналахъ, съ Французской прозы, упоминать нчего: это (съ весьма немногими исключеніями) выродки, которыхъ не долженъ читать тотъ, кто хочетъ имть подходящее къ истинному понятіе о Байрон.
По всему этому, подвигъ Г-на Козлова, кажется мн, весьма важенъ. Переводъ Байроновой поэмы, прекрасными Русскими стихами, значительная новость въ Русской Словесности!
Абидосская Невста показываетъ намъ неистощимое воображеніе Байрона, силу мыслей его и глубокое чувство Поэзіи. Селимъ, сынъ Абдаллы, Паши Турецкаго, воспитывается въ дом Яфара, свирпаго дяди своего, который отравилъ нкогда Абдаллу и взялъ къ себ Селима: вс думаютъ, что Селимъ сынъ Яфара. Онъ любитъ Зюлейку, дочь Яфара, и любимъ ею, но эта любовь горитъ въ ихъ душахъ чистымъ пламенемъ. Вдругъ отецъ объявляетъ дочери о намреніи своемъ отдать ее за Пашу Османа. Тутъ Селимъ понялъ любовь свою. Напрасно Зюлейка развеселяетъ его, играетъ съ нимъ, подаетъ ему розу и поетъ:
Любовникъ розы, соловей,
Прислалъ теб цвтокъ свой милой,
Онъ станетъ пснію своей
Всю ночь плнять твой духъ унылой.
Онъ любитъ пть во тм ночей
И дышетъ пснь его тоскою,
Но съ обнадеженной мечтою,
Споетъ онъ псню веселй.
И съ думой тайною моей
Тебя коснется пнья сладость,
И напоетъ на сердц радость
Любовникъ розы, соловей.
Селимъ угрюмъ и мраченъ. Онъ проситъ Зюдейку придти ночью на морской берегъ и тамъ общаетъ ей открыть все. Въ мрачную ночь, робкая два является на назначенномъ мст —
И онъ предъ ней въ одежд новой:
Исчезла гордая чалма
И шалью обвита пунцовой
Его младая голова,
Нтъ камней радужнаго цвта,
Кинжалъ не блещетъ жемчугомъ,
Но два чеканныхъ пистолета
За пестрымъ, шитымъ кушакомъ,
И сабля легкая звенла,
И тонкій станъ его одла
Небрежно сброшенна съ плеча
Изъ блой ткани епанча,
Какую носятъ Кандіоты,
Пускаясь въ буйные налеты,
Не панцырь грудь его хранитъ,
Она подъ сткой золотою,
И обувь странная гремитъ
Серебряною чешуею.
Селимъ открываетъ Зюлеик тайну рожденія своего, которую высказалъ ему невольникъ Яфара. Онъ зоветъ ее съ собою, туда, гд ждутъ его товарищи, морскіе разбойники. Зюлейка колеблется, но свиданіе ихъ открыто измною или подозрніемъ. Яфаръ, спшитъ на мсто свиданія, окружаетъ Селима воинами, отчаянное защищеніе не помогаетъ. Уже товарищи его близко, они плывутъ, спшатъ!
О! дуй сильне, втръ попутной!
Они спшатъ, они гребутъ,
И съ лодки въ море и плывутъ,
И сабли блещутъ въ пн мутной,
Ихъ дикій взоръ, какъ жаръ горитъ,
Съ одеждъ, съ кудрей вода бжишь,
Вскочили… вскрикнули… сразились:
Кипитъ въ саду шумящій бой…
Но Селимъ палъ. Зюлейка не слыхала убійственнаго выстрла, она умерла прежде его…
Уже разсвтъ: клубятся тучи,
Въ туманъ одтъ небесный сводъ,
Полночный бой у шумныхъ водъ
Давно замолкъ, но брегъ зыбучій
Явилъ съ печальною зарей
Слды тревоги боевой,
Обломки сабли притупленной,
И мечъ еще окровавленный.
Замтно было на песк,
Какъ буйные его топтали,
Какъ руки, роясь, замирали
И подъ кустомъ не вдалек
Курился факелъ обгорлый.
Вотъ опрокинутый челнокъ
Волною брошенъ на песокъ,
И епанча изъ ткани блой,
Въ крови, пробитая свинцомъ,
Виситъ на тростник морскомъ:
И быстрый плескъ волны упорной
Отмыть не можетъ крови черной,
Но гд-же тотъ, съ чьего плеча
Въ крови упала епанча?
О! если-бъ сердце чье хотло
Оплакать горестное тло,
Пускай его, пусть ищетъ тамъ,
Гд море и кипитъ и блещетъ
И подъ скалой Сигейской плещетъ,
Стремясь къ Лемносскимъ берегамъ,
Надъ нимъ морскія птицы вьются,
Ужь хладный трупъ клевать несутся,
И онъ безчувственный плыветъ
По произволу бурныхъ водъ,
Вотъ основа Поэмы, переводомъ которой Г. Козловъ обогатилъ нашу Словесность. Отсылаемъ читателей къ самой Поэм, когда хотятъ они узнать подробности Байронова разсказа. Краткія выписки не могутъ дать о нихъ понятія. Мы уврены, что прекрасные стихи Русскаго переводчика доставятъ наслажденіе уму и сердцу читателей. Какъ Поэтъ и какъ Стихотворецъ, Г-нъ Козловъ заслуживаетъ почетное мсто на нашемъ Парнасс. Не только новый трудъ его, но поэма Чернецъ, млкія стихотворенія и переводы, помщенныя въ разныхъ Журналахъ и Альманахахъ доказывающихъ это неоспоримо.
Но если спросятъ меня: даетъ-ли переводу Г-на Козлова врное понятіе о стихахъ и выраженіи Байрона? признаюсь: этотъ вопросъ затруднителенъ. Если обязанность переводчика такова, что онъ долженъ передать всю силу, всю прелесть подлинника, дать отчетъ за вс красоты его, то переводъ Абидосской Невсты не выдержитъ строгой критики. Повторяю, что Русскіе стихи прекрасны, но въ нихъ нтъ мужественной силы, нтъ выраженія Байронова. Они кажутся мн слишкомъ цвтны, слишкомъ обременены словами противъ подлинника. Сличимъ, для примра, первый стансъ поэмы. Вотъ начало подлинника:
Know ye the land where thecypress and myrtle
Are emblems of deeds that are done in their clime?
Where the rage of the vulture, the love of the turtle,
Now melt into sorrow, now madden to crime?
Какая полнота и краткость въ описаніи страны? въ которую Байронъ помщаетъ дйствіе своей Поэмы. Вотъ переводъ:
Кто знаетъ край далекій и прекрасный,
Гд кипарисъ и томный миртъ цвтутъ,
И гд они во знаменье растушъ
Суровыхъ длъ и нги сладострастной?
Гд нжность чувствъ съ ихъ буйностью близка,
Вдругъ ястребъ тихъ, а горлица дика?
Здсь много лишняго и мысль Байрона растянута. Байронъ только намекаетъ на то, что Переводчикъ подробно высказываетъ. Байронъ, указывая вамъ на кипарисъ и миртъ, спрашиваетъ: ‘Знаете-ли вы страну, гд кипарисъ и миртъ, эмблеммы событій тамъ совершившихся?’ Это два первые стиха Байрона. Онъ не называетъ страны, о которой хочетъ говорить, далекою, прекрасною, мирта томнымъ (прилагательное несвойственное дереву, притомъ и кипарисъ не можетъ цвсть) и вроятно: кипарисъ и миръ онъ не хотлъ назвать эмблеммами суровыхъ длъ и нги сладострастной. Кипарисъ есть эмблемма тишины гроба, а миртъ счастія любви: смерть и любовь, какое разительное соединеніе понятій! Положимъ, что нга сладострастная можетъ выразить любовь, но суровыя дла, не точно и не врно выражаютъ мысль Байрона. И къ чему вс эти подробныя объясненія? Для описаній будетъ мсто посл. Переходимъ къ двумъ другимъ стихамъ Байрона. ‘Гд (продолжаетъ онъ) бшенство ястреба и любовь горлицы, то сливаются (стапливаются) въ грусти, то влекутъ (вводятъ) въ преступленіе?’ Впрочемъ, здсь весьма трудно передать точный смыслъ подлинника (Now melt into sorrow, now madden to crime). Переводчикъ замняетъ все это словами: Гд нжность чувствъ съ ихъ буйностью близка, совсмъ не то! Дале, отдливъ этотъ стихъ отъ сравненія съ горлицею и ястребомъ, онъ переставляетъ смыслъ подлинника, отдльно изображаетъ сихъ птицъ (гд ястребъ тихъ, а горлица дика), какъ будто Байронъ хотлъ изобразить состояніе сихъ птицъ, въ то время, какъ у Байрона он представляютъ только новую эмблемму, въ дополненіе первой, кипариса и мирта. Во Французскомъ перевод такая-же перестановка, смыслъ подлинника совсмъ потерянъ: La tourtrrelle y fait entendre ses roucoulemens melancoliques et le vautour y exerce ses brigandages cruels. Подумаете, читая это, что вамъ попалась какая нибудь Фонтенелева идиллія. И къ чему тутъ: ястребъ тхъ, а горлица дика? Я не вижу никакой послдовательности идей.
Know ye the land of the cedar and vine
Where the flowers ever blossom, the beam ever sрine,
Where the light wings of Zephyr, oppressed with perfume
Wax faint o’er the gardens of Gul in her bloom,
Where the citron and olive are fairest of fruit,
And the voice of the nightingale never is mule,
Where the tints of the earth, and the hues of the sky,
In colour though varied, in beauty may vie,
And the purple of Ocean is deepest in die,
Where the virgins are soft as the roses they twine,
And all, save the spirit of mad, is divine?
Ни слова о роскоши описанія, что стихъ, то картина очаровательная. Мы повримъ ихъ по слдамъ Переводчика. Онъ повторяетъ вопросъ: Кто знаетъ край, такъ и у Байрона.
Кто знаетъ рай, гд небо гоубое
Безоблачно, какъ счастье молодое
Гд кедръ шумитъ и вьется виноградъ.
Прекрасные стихи, но опять прибавки. Что говоритъ Байронъ? ‘3наете-ли вы страну кедровъ и виноградниковъ, гд всегда цвтутъ цвты, всегда свтлое небо,’ Небо безоблачно, какъ молодое счастье, лишнее, и слова: ‘Гд кедръ шумитъ и вьется виноградъ,’ не замняютъ простыхъ, но сильныхъ словъ: Theand of the cedar and vine (земля кедровъ и виноградниковъ). Слдующій за тмъ стихъ: Where the light wings of Zephyr, oppressed with perfume, замненъ прелестными стихами:
Гд втерокъ, носящій ароматъ,
Подъ ношею въ эир утопаетъ,
но эира у Байрона нтъ и притомъ, этотъ стихъ сливается у него съ слдующимъ стихомъ: ‘Гд легкія крылья зефира, обремененнаго ароматами, Лниво скользятъ между цвтами въ садахъ розъ.’ У Переводчика другая половина картины отдлена совершенно и соединена съ послдующими:
Во всей крас, гд роза разцвтаетъ,
Гд сладостна олива и лимонъ,
И лугъ всегда цвтами испещрёнъ
И соловей въ лсахъ не умолкаетъ?
Прилагательное: сладостна, едва-ли годится для оливы и лимона. Байронъ говоритъ: ‘Гд лимонъ и олива, прекраснйшіе изъ плодовъ.’ Слдующимъ за тмъ стихомъ Переводчикъ конечно замнилъ пропущенное имъ прежде: Where the flowers ever blossom.
Четвертый стихъ переданъ врно и хорошо. Но въ слдующихъ за тмъ стихахъ, Переводчикъ отстаетъ отъ подлинника —
Гд дивно всё, видъ рощей и полянъ,
Лазурный сводъ и радужный туманъ,
И пурпуромъ блестящій океанъ?
Здсь можно замтить неровность и ее зная подлинника. Что такое: видъ полянъ и радужный туманъ? Лазурный сводъ не будетъ-ли повтореніе уже сказаннаго въ первомъ стих Русскаго перевода: небо голубое? Правда и то, что здсь Байронъ, владвшій отечественнымъ языкомъ въ удивительномъ совершенств, опять чрезвычайно труденъ для перевода. Онъ продолжаетъ описаніе земли, ‘гд цвты земли и цвты неба различны въ краскахъ и соперничаютъ въ красот и гд пурпуръ океана самаго густаго цвта.’ ‘Поэтъ продолжаетъ изображеніе и вопросы свои. Переводчикъ начинаетъ говорить здсь уже повствовательнымъ образомъ и отъ того картина земли остается недорисованною. ‘Гд двы (говоритъ Байронъ) милы какъ розы, завитыя въ ихъ волосахъ (as the roses they twine) и все, кром нравовъ мужей, божественно (is divine)? Здсь Поэтъ, какъ будто съ уныніемъ, узнаетъ описанную имъ землю: Это востокъ, это земля солнца!
‘Tis the clime of the east, ’tis the land of the Sun —
Печальная мысль является въ его стихахъ, тнью на блестящей картин!
Can he smile on such deeds as his children have done?
‘Можетъ-ли она улыбаться дяніямъ дтей своихъ?‘ И Поэтъ прибавляетъ, ‘Ахъ! дики, какъ звуки прощанья любовниковъ, сердца ихъ и повсти, которыя они разсказываютъ!’ —
Oh! wild as the accents of lovers’ farewell
Are the hearts which they bear, and the tales which they tell.
Мы разбирали подробно стихи Байрона, желая показать, особенно юнымъ соотечественникамъ нашимъ, какой строгій судъ можетъ выдерживать Байронъ, какъ онъ отчетистъ въ каждомъ слов, какъ мастерски обрисовываетъ свои переходы чувствъ и мыслей! Мы видли, что не смотря на вставочныя слова и прилагательныя, Переводчикъ не передалъ вполн силы стиховъ Байрона, когда Байронъ, кажется, скупится на слова. Въ окончаніи сего станса, отступивъ отъ порядка Байроновыхъ стиховъ, Переводчикъ совсмъ отступилъ отъ подлиннаго смысла ихъ и точности. Вотъ стихи его, посл словъ: И пурпуромъ блестящій океанъ —
И двы тамъ свже розъ душистыхъ,
Разбросанныхъ въ ихъ локонахъ волнистыхъ,
Тотъ край Востокъ, то солнца сторона!
Въ ней дышетъ все божественной красою
Но люди тамъ съ безжалостной душою,
Земля какъ рай. Увы! зачмъ она,
Прекрасная, злодямъ предана!
Въ ихъ сердц месть, ихъ повсти печальны,
Какъ стонъ любви, какъ поцлуй прощальный.
Девять стиховъ на шесть Байроновыхъ. Земля, какъ рай, прекрасная! Увы! зачмъ она предана злодямъ! Байронъ этого не говорилъ и не сказалъ-бы. Дале: люди съ безжалостной душою, у которыхъ въ сердц месть. Во первыхъ, къ чему шутъ месть? и притомъ выражаетъ-ли это: — are the hearts which they hear — дики сердца ихъ? Какъ хорошо потомъ идетъ прилагательное wild къ звукамъ прощаній любовниковъ и уподобленіе съ сими дикими звуками повстей Востока! Послдняго не замтилъ Переводчикъ называя повсти Востока печальными, какъ стонъ любви и поцлуй прощальный, ибо стонъ любви не всегда бываетъ печаленъ, а просто поцлуй прощальный, можетъ еще порадовать, если это не the accents of lovers’ farewell.
Возьмемъ для примра еще стансъ, въ которомъ находилось-бы описаніе дйствія или собственно повствованіе. Вотъ IX й, изъ первой псни. Зюлейка и Селимъ слышали волю Яфара. Селимъ сидитъ подъ окномъ: передъ нимъ войска Яфара, предводимыя самимъ Пашою, занимаются военнымъ ученьемъ.
His head was leant upon his hand,
His eye looked o’er the dark blue water
That swiftly glides and gently swells
Between the winding Daidanelles,
И подгорюнясь, думы полный,
На синія морскія волны
Угрюмый юноша взиралъ:
Межъ Дарданеллъ он сверкали,
Струились тихо и плескали
Въ излучинахъ прибрежныхъ скалъ.
Это передано довольно хорошо, только прилагательныя: думы полный и угрюмый, опять лишнія. У Байрона: Селимъ ‘склонивъ голову на руку, смотрлъ на синія волны моря, которыя (не струились тихо и плескали въ излучинахъ прибрежныхъ скалъ), но (swiftly glides and gently swells) быстро текли и тихо вздымались въ пролив Дарданелльскомъ.’ Картина съ природы (у Переводчика, размножены подробности и живопись сдлалась млка.
But yet he saw nor sea nor strand,
Nor even his Pacha’s turbaned band
Mix in the game of mimic slaughter
Careering cleave the folded felt
With sabre stroke right sharply dealt,
Но онъ, унылый, не видалъ
Ни моря съ синими волнами,
Ни поля съ дальными холмами,
Ни чалмоносцовъ удалыхъ,
Стремящихся, передъ пашою,
Шумъ грозный счей роковыхъ
Представить бранною игрою,
Не видитъ онъ, какъ къ облакамъ
Ихъ кони вихремъ прахъ взвваютъ,
Какъ сабли острыя мелькаютъ,
И какъ съ размаха пополамъ
Чалмы двойныя разскаютъ.
Видалъ и бранная игра, здсь ошибки противъ языка, вс другія курсивомъ напечатанныя слова не нужны. У Байрона: ‘Но онъ не видитъ ни моря, ни прибрежныхъ скалъ, ни даже чалмоносного войска Паши, представляющаго примрную битву, воиновъ, на всемъ скаку разскающихъ сложенный войлокъ {Это одна изъ воинскихъ экзерцицій Турковъ. Ихъ острыя сабли разскаютъ войлокъ сложенный въ два, три раза. ‘Только ихъ сабли (прибавляетъ, въ примчаніи, Байронъ) могутъ разскать его съ одного взмаха.’}’.
Nor marked the javelin-darting Crowd,
Nor heard their Ollahs wild and loud —
He thought but of old Giaffirs daughter!
‘Не замчаетъ бросанія копей, не слышитъ дикаго и громкаго крика: Оллахъ! Онъ думаетъ только о дочери стараго Яфара!’ Переводъ Г-на Козлова:
Не слышитъ омъ, какъ громкій крикъ
За свистомъ дротиковъ несётся,
И какъ въ долин раздается:
Олахъ! олахъ! ихъ дикій кликъ:
Душа полна мечтой одною,
Яфара дочерью младою.
Скажутъ: ‘Передать всю силу подлинника не возможно!’ Отчасти съ этимъ соглашаюсь, но Жуковскій умлъ однакожь, переводя Шильонскаго Узника, сдлать это возможнымъ? Представляю его трудъ, какъ образецъ переводовъ и слдовательно, имю право сказать: переводить Байрона въ полной его сил, блеск и величіи можно, только трудно, но тмъ славне подвигъ.