Г. И. Успенский
Нева
КОММЕНТАРИИ
Нева
Нева
Нева, Успенский Глеб Иванович, Год: 1867
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Петербург в русском очерке XIX века
Л., Издательство ленинградского университета, 1984
Предлагаемый читателю эскиз Невы настолько коснется ее физиономии, насколько это будет необходимо для характеристики так называемого летнего сезона, насколько она может способствовать нам к ознакомлению с другими характерными чертами этого сезона. С этой целью мы прежде всего обратим внимание на некоторые декорации, обставляющие в летнюю пору физиономию Невы. Перемена начнется с весны. Ладожские льдины пронеслись в море, настали белые ночи, и как похорошела Нева! Еще недавно, возвращаясь темным зимним вечером с Васильевского острова, вы были испуганы тем непроницаемым мраком, тою бездною тьмы, которая наступала на вас со стороны взморья, яркие газовые пучки Николаевского моста не в силах были разогнать хоть на аршин эту непроницаемую тьму, и только легкими, едва приметными отблесками ложились на двух покачнувшихся мачтах какого-то зазимовавшего судна… Но теперь белые петербургские ночи разогнали этот пугающий мрак и на Неве воцарилась только красота… Часу во втором летней ночи она вся покрыта белым туманом, протянувшимся над ней в виде бесконечно длинной и бесконечно высокой горной цепи, гряда белых дымящихся гор заслонила собою все берега Невы, гордо какими-то прихотливо очерченными фигурами рвется на вершины громадных зданий набережной, и только высокие мачты бесчисленных кораблей высовывают свои острые вершины из этого, поглотившего всё, тумана. Где-то, в глубине белых гор, слышны крики людей, плещет одинокое весло, и вода, не умолкая, чмокает об гранитную набережную, но ни воды, ни весла, ни людей не видно… Туман. Вдруг загорелся первый луч солнца, загорелся шпиль Петропавловской церкви, сверкнув в тумане какою-то, упавшею с неба, золотою крапиною, в белой массе тумана сразу разлился какой-то розовый, или, вернее, перламутровый оттенок, и внутренность туманных гор озарилась чудным светом: глаз начинает различать кой-какие предметы, еще недавно погребенные туманом, вдали движутся барки, видны люди с шестами, видны мачты, паруса, натянутые веревки… Но всё это еще не может явиться в своем настоящем виде, в своих действительных цветах: всё это окрашено в тускло-перламутровый цвет, повсюду что-то фантастическое и чудесное. Даже крики уже видимых глазом рабочих, разговоры прохожих, появляющихся то в том, то в другом месте на набережной Невы, не в силах уничтожить чудес, сделанных туманом…
С увеличением солнечных лучей, освещение туманных гор достигает высокой прелести, но зато этот момент непродолжителен: едва прошло несколько секунд, как радужные горы уже разрыхлели, расшатались, дунул легонький ветер — и страшная белая вершина туманной горы упала книзу, внутрь горы, а низменный пласт тумана поднялся кверху, и всё это расшевелило, взбудоражило, закачало всю горную цепь… Еще минута, и туман, разбитый ослепительным солнечным лучом, словно копьем, обессилел, разбрелся… Поверхность Невы начала очищаться все быстрее и быстрее, и скоро только у одной из арок Николаевского моста, почти над самой водой, ползло жиденькое облачко тумана. Оно было прозрачно и тонко до такой степени, что сквозь него явственно был виден нос какой-то уродской лодки, смотревший почти вверх. Наконец лоскуток тумана, разорванный носом лодки, зацепился еще раз об разорванный козырек ее хозяина, помещавшегося на корме, и ушел под мост… а хозяин лодки взмахнул веслами и отпрянул на середину ясной, как зеркало, реки. Сделав еще один взмах веслами, хозяин лодки сразу остановился и, поставив одно весло поперек течения, тихо подплыл к валявшемуся в воде полену. Он вынул это полено из воды, оглядел его и швырнул его на дно лодки. Затем он, снова поплевав на руки, снова взманул веслами и так же ловко отпрянул на противоположную сторону.
Однако что это за странный седок?
Это обрывочник — фигура, исключительно свойственная Неве, порождение ее волн и зыбей. Всё, начиная с лодки и оканчивая козырьком фуражки ее хозяина, оправдывает это название обрывочника. Лодка была подхвачена на берегу Малой Ижоры, брошенная здесь за негодностью, а гнилые и тонкие весла принесла откуда-то Нева. Оставной солдат Сизов заткнул бесчисленные дыры лодки чем мог, поплевал на свои мозолистые руки, перекрестился и в звании обрывочника выехал из Ижоры в Неву. Это звание обрывочник, подкрепляется еще и костюмом Сизова, на нем всё рваное: на голове масляная, постоянно сырая и округлившаяся от времени фуражка, на плечах старая чуйка1 ободранная до невозможной степени, особливо на спине, где взору наблюдателя представляются одни клоки почерневшей ваты, вьющиеся по ветру, как змеи. Он давно уже господствует на Неве, и когда-то вышлифованная по военному артикулу физиономия его теперь обросла бородой, только громадные усы, развевающиеся по ветру и как-то особенно выпятившиеся вперед, свидетельствуют о его воинских деяниях. Но, взамен утраченного благообразия, он приобрел множество сведений по части своего обрывочного благосостояния. Посмотрите, как искусно орудует он веслами, вспахивая ими, он не отдергивает их в сторону, но выхватывает из воды и опускает туда у самых бортов своей лодки, руки его, во время гребли, не прижимаются к груди, но движутся по краям лодки, отчего локти заходят далеко назад… Такие приемы дают ему возможность искусно пробираться между барками, стоящими близко друг к другу. Кроме того, обрывочник Сизов знает, когда бог посылает ему особенно хорошую добычу, любит он поэтому бурливые осенние ночи, когда с раскаченных волнением барок падают в воду дрова, когда из петербургских каналов выносятся в Неву целые транспорты всякой нечисти: дохлых кошек, собак, кучи тряпок и всякой рвани. Всё это он подберет, всё это он уложит на дне своей лодки, где не пересыхают лужи воды, в которой гниет солома. В эти же темные осенние ночи иногда на его убогую лодку наплывает утопленник, и Сизов не прочь от знакомства с ним, желая ему царства небесного и всякого благополучия в загробной жизни, соболезнуя о его погибели, Сизов в то же время кладет весла на дно лодки и, придерживая покойника за шиворот, если таковой еще уцелел от несчастий земных, обуревавших утопленника, другою рукою ощупывает его промокшие ноги и снимает с них сапоги, опять же, если таковые уцелели. При всем ужасе, навеваемом на сердце обрывочника осеннею ночью и близким соседством мертвеца, Сизов находил возможным вступить с ним в разговоры. Так, если волнение было сильное и, качая мертвеца, заставляло его вырываться из рук обрывочника, то этот последний бормотал: ‘Успеешь, не торопись!’. Если же сразу набегала большая волна и мертвец сразу дергал ногой, то Сизов восклицал: ‘Ай не любишь?’ и продолжал делать свое дело. Когда сапоги были в лодке и мертвец, освободившийся из рук обрывочника, уходил вертикально в воду, выставив из воли свои разутые ноги, Сизов снова желал ему царства небесного и, ударив веслами, отпрядывал по волнам в сторону. Всё, что ни накопляется в его лодке, завтра же будет сбыто им с рук: дрова возьмут у него барышники, по целковому за сажень, а всякая рвань поступит на так называемые тряпичные дворы, здесь она будет вымыта, вычищена, размотана и превращена впоследствии в те будто бы французского трико брюки, в те будто бы немецкого бобра воротники, которыми в изобилии снабжает петербургских обывателей известный всей вселенной Апраксин двор. Таким-то путем стекаются пятаки за пазуху Сизова, где они, завернутые в конверт из сахарной бумаги, усердно берегутся про черный день, который давно уже завладел Сизовым, но которого тот никак не замечает теперь, твердо веря, что теперь для него стоят красные дни. Прелести этих красных дней отравлены у обрывочника общим нерасположением к нему всякого невского люда. На него недовольны лодочники за то, что в прошлом году он за бесценок скупил у них несколько сажен дров, наловленных ими в бурю. На него недовольны лоцмана барок за то, что сами продешевили, продавая ему старые негодные паруса, лоцмана пароходов тоже не расположены к нему, так как он любит для собственной потехи иногда юркнуть под самым носом парохода, что всегда неприятно действовало на лоцмана, которому и без этих заигрываний было работы немало. Словом, все, кто только ни был прикован нуждою к Неве, все были не особенно ласковы с обрывочником, да кроме всего, самая его профессия, самое его шнырянье по воде за поленьями и подошвами, рисуя крайнюю нужду, ничуть не зажимало рта рабочему, перенесшему не меньше нужды человеку, и поэтому обрывочник, кроме негодования, возбуждал еще и насмешки. Он был предметом остроумия всех аборигенов Невы, на глаза которых хоть случайно попадалась его юрковатая и ободранная фугура. Слушая эти насмешки и обидные слова, громогласно посылаемые с яликов, барок и пароходов, обрывочник Сизов большею частью отмалчивался и делал свое дело, не отвечая ни слова, но если ему выдавался случай отмстить, он с удовольствием хватался за него и мстил, как только мог. Вот мимо его лодки медленно ползет полная дров барка, какой-то рабочий, стоящий на краю ее с шестом в руках, увидав обрывочника, плюнул в воду и крикнул, указывая на плевок: ‘продаю!’, в то же время волна качнула барку, остряк оступился, и в воду шлепнулась с его головы новая шапка. Почти в то же мгновение лодка Сизова отпрянула далеко в сторону, и обрывочник издали помахивает только что упавшей шапкой, а через несколько минут, мимо той же барки, мимо того же рабочего, оставшегося без картуза и ругавшего обрывочника, пронесся с Петербургской стороны ялик, и на голове гребца сидел только что оброненный, только что поднятый и только что купленный за пятачок картуз.
— Ну, шельма!..— в изумлении расставляя руки, ворчал рабочий.— Каково это, братцы мои!..
А обрывочник, скрывшийся уже неизвестно куда, позволил себе слегка улыбнуться и, покручивая от удовольствия нагнутой книзу головой, на минуту оставил свои весла и пустил лодку по течению, скоро свист и шипение парохода заставили его очнуться и поставить лодку носом к набегавшим от парохода волнам. Волны эти набежали вдруг, одна за одною, и, разбиваясь об нос обрывочниковой лодки, то подбрасывали, то опускали ее. Вместе с тем между двумя купеческими судами, стоявшими на якоре, поднялось бушеванье и хлестанье воды, и маленькая шлюпка прядала и билась о бока судов, как щепка. Волны бежали дальше и, добежав до набережной, переполошили целую толпу раскрашенных яликов, подшвыривая их, как арбузные корки, и перепугали пятерых пассажиров, только что усевшихся в ялик. Две женщины, сидевшие здесь, неоднократно воскликнули: ‘Господи! ах! ох! ой, батюшки!’ и проч. Мужчины схватились за края ялика и бормотали: ‘Хлестнуло’, а лодочник, обращаясь ко всем, с улыбкой говорил: ‘будьте покойны! Али мы?.. Слава богу’… И принялся усердно работать веслами. Мало-помалу успокоились и пассажиры. Население ялика было самое обыкновенное, т. е. именно такое, какое всегда бывает в ялике, без которого ялик не может существовать. Здесь были, как я уже сказал, две женщины, тотчас же познакомившиеся друг с другом и шептавшие одна другой на ухо в течение всей дороги. Тут же помещалась длинная и сухая фигура седого преображенца2 и чиновник с портфелью, отворотившийся от своих соседей в сторону. Всё как должно. На этот раз, кроме них, в лодке присутствовала еще какая-то лакейская личность, одета она была в темно-коричневый сюртук, глухой такого же цвета жилет, короткие люстриновые панталоны и новенький апраксинский картуз. Шея была подвязана ситцевым платком, на руках, высовывавшихся из коротких рукавов сюртука, были надеты белые вязаные перчатки. Чинность и опрятность костюма дополнялись чинностью бледного, но жирного лица и особенною глубокомысленностью взгляда. Когда разговоры по поводу качки прекратились и когда среди молчаливых пассажиров слышалось только шептанье женщин, коричневый джентельмен кашлянул, приподнял картуз и, вытянув вперед улыбающуюся физиономию, тончайшим дискантом спросил у чиновника:
— Позвольте, сделайте ваше такое одолжение, узнать: застану я кого теперича в Сенате3?
Чиновник молча вынул часы и, не взглянув на коричневого джентльмена, холодно произнес:
— Застанете!
— Чувствительнейше вас благодарю-с!.. — проговорил коричневый джентльмен, откидываясь к борту лодки.— Потому-с,— снова выпячиваясь вперед, продолжал он: — потому как у меня там, то есть в Сенате-с, дело ведется…
Никто не отвечал и не спрашивал коричневого джентльмена,
— Потому-с дело мое на протяжении более уже пяти годов ведется-с.
Чиновник взглянул на него холодно и не отвечал.
— О дворянском звании-с!..— произнес с необычайной серьезностью коричневый джентльмен.— Отыскиваю дворянство-с!..
Последнее известие заставило замолкнуть шептавшихся женщин, и все бывшие в лодке обратили внимание на таинственного дворянина…
— Потому-с, — продолжал дворянин: — как я теперича из однодворцев-с4… Родители наши при конце жизни доказали свое дворянство вполне-с… Может, всего имущества они через это доказание решились, всё же то утешение, что по крайности столбовыми померли… Наконец того, по смерти их случилась в гражданской палате описка… Писец один описался-с и имени моего не вставил в бумагу… Так что тепереча я без всякого, можно сказать, рода жизни-с… в поварах служу-с… Через эту описку-с я, можно сказать, самый несчастнейший человек…
— Подайте прошение! — сухо проговорил чиновник и отвернулся.
— Подавал-с! Неоднократно даже подавал-с… И в полной форме кажинное прошение-с, по пунктам. Во-первых-с, говорю, желаю я быть дворянином… второй пункт, опять же, так как, говорю — описка писцовская случилась, и в-третьих, следственно, дозволено ли мне будет дворянское звание? Всё как есть это подавал и нигде настоящего дела не нахожу… Господа служащие в том имеют упорство, что описка… Да помилуйте, говорю, чем же я виновен, когда…
— Приложите документы и подайте прошение на гербовой бумаге, — снова повторил чиновник, но таким тоном, что несчастный дворянин не докончил фразы и обратился впоследстии с рассказом к седому преображенцу, передавая ему сущность своего запутанного дела шепотом… Шептание это было прервано лодочником, который, не переставал работать веслами, робко и нескладно произнес:
— Что же, ежели в случае это благородство ваше отыщется?
— Д-да?..
— Что же, тады вы при своем, значит, капитале будете?
Джентельмен молча вынул табакерку, не спеша открыл ее и, перебирая пальцами в табаке, говорил:
— Никаких, друг милый, капиталов у нас нету…
— Не-ету!
— Даже и совершенно, дружок, капиталу я никакого не имею…
Коричневый джентльмен зарядил нос значительною порциею березинского5 и закряхтел.
— Через это дворянство, — продолжал он, ни на волос не изменяя серьезности своего лица, — я, можно сказать, всего решился, что имел… Что на себе, только всего и есть…
— Так это вам будет обидно, без капиталу-то? — заметил лодочник.
— Ну, да уж!.. видно, так тому и быть!..
— В ту пору, с благородством-то, за селедкой не побежишь… В мужицком звании и то ничего, ну, а…
— Про это что говорить! Стыда наберешься, боже упаси!.. — соглашался будущий дворянин.
— Так на что же вам то-ись которое ежели это дворянство? Этот вопрос, казалось, опешил дворянина, он уставился на лодочника и долго смотрел ему прямо в глаза.
— Да ты какой губернии-то? — вдруг заговорил он.
— Мы тверские… из Твери…
— То-то я, брат, и вижу, что вы тверские!.. Это ваши-то тверские козу на колокольню тащили,— да, должно быть, что и рассудок-то тоже туды…
Дворянин снова сердито вытащил табакерку и, поглядывая то на ее крышку, то на улыбавшегося лодочника, продолжал:
— Ххе! И рассудок-то тоже, должно быть, на колокольню впятили… вместе с козою-то… И козу-то на колокольню, да и рассудок-то тоже туды… ххе!.. Для какого дела!… Да ты бы хоть безделицу бы подумал, теперь кто я?
Дворянин остановился и выставил голову вперед, по направлению к лодочнику.
— А тогда: ‘ваше благородие’! Хочешь, ай нет! Ты бы хоть маленичко бы рассудил, как это, пофрантовитее это или нет?.. Как это ты полагаешь? а!.. Ваше-то благородие пофорсистее будет, или как по-твоему?
Лодочник молчал и улыбался. Дворянин вопросительно смотрел на него и заключил:
— То-то вот и оно!.. Ежели бы ты рассудку-то своего не таскал на колокольню, так ты бы и того… сообразил бы, как, мол, это, того… А то ты рассудок-то на колокольню затащил… И козу-то на колокольню тащили и рассудок тоже туды…
В это время лодочник зацепил багром за деревянный плот и притянул к нему лодку. Пассажиры начали выходить, и разговорчивый дворянин волею-неволею должен был остановить свой пыл. Удаляясь по набережной, он бормотал: ‘Хм… Ей-богу!… Зачем да чаво? А кабы ты рассудок-то свой не таскал…’ Лодочник собрал с мокрого дна лодки нашвырянные туда копейки, засунул их в кошель за сапог и почему-то произнес:
— Эх, господа!..
Глеб Иванович Успенский хорошо знал жизнь Петербурга. Впервые он приехал в столицу в 1861 г., поступил в университет, но вскоре, в связи со студенческими волнениями и из-за материальных трудностей, он был вынужден прекратить учебу.
В это время он начинает печататься. Один из его рассказов — ‘Михалыч’ — был опубликован в журнале ‘Ясная Поляна’, который издавал Л. Н. Толстой. К концу 1860-х годов Глеб Успенский уже известный писатель. Он сотрудничает в ‘Современнике’ Некрасова (там печатались его ‘Нравы Растеряевой улицы’, 1866), а позднее — в ‘Отечественных записках’, когда их возглавили Некрасов и Салтыков-Щедрин.
Творчество Глеба Успенского в значительной мере было связано с идейными исканиями революционно-народнической интеллигенции. Он много писал о деревне. Прежде всего надо назвать его знаменитые циклы очерков: ‘Из деревенского дневника’ (1880), ‘Крестьянин и крестьянский труд’ (1880), ‘Власть земли’ (1882). Именно эти произведения выдвинули Глеба Успенского в число самых крупных русских прозаиков последней трети XIX в.
К петербургской теме Глеб Успенский обращался в разные периоды своей литературной деятельности: ‘Петербургские очерки’ (1865), ‘Дворник’ (1865) ‘Извозчик’ (1867), ‘По черной лестнице’ (1867), ‘Эпизоды из петербургских сезонов’ (1867), ‘Петербургские письма’ (1879), ‘С конки на конку’ (1886), ‘Квитанция’ (1887). Писатель мастерски пользовался возможностями, которые дает жанр очерка: у него образное изображение людей Петербурга, различных сторон его жизни органично сочетается с авторскими рассуждениями, комментариями.
Впервые очерк был опубликован в журнале ‘Новый русский базар’, 1867, No 2. Текст печатается по изданию: Успенский Г. И. Полн. собр. соч., т. 2. М., Л., 1950.
‘Нева’ входит в цикл нравоописательных очерков ‘Эпизоды из петербургских сезонов’.
1 Чуйка — длинный суконный кафтан.
2 Преображенец — тот, кто служит в Преображенском полку.
3 Сенат — высшее судебно-административное учреждение в царской России.
4 Однодворец — представитель особого разряда государственных крестьян, свободных от крепостной зависимости, владевших небольшими наделами земли (в один двор). Однодворцы находились в промежуточном положении между, дворянами и крестьянами: они могли владеть земельными участками и крепостными, но, как крестьяне, облагались подушной податью.
5 Березинский — сорт табака, назывался по имени владельца табачной фабрики.